Полное собрание сочинений в 8 томах. Том 4

Сцена 1

Там же.

Входит лорд Бардольф.

Привратник отворяет ворота.

Входит Нортемберленд.

Привратник уходит.

Входит Треверс.

Входит Мортон.

Уходят.

Сцена 2

Лондон. Улица.

Входит сэр Джон Фальстаф в сопровождении пажа, который несет его меч и щит.

Ну, великан, что сказал доктор про мою мочу?

Он сказал, сэр, что моча сама по себе хорошая, здоровая моча, но что до ее владельца, то ему и невдомек, сколько в нем сидит разных болезней.

Всякого рода люди за честь почитают позубоскалить на мой счет. Мозг человека — этого плохо слепленного комка глины — неспособен выдумать ничего смешного, кроме того, что выдумал я или что выдумано на мой счет. Я не только сам остроумен, но и пробуждаю остроумие в других. Вот я сейчас иду перед тобой, похожий на свинью, которая сожрала всех своих поросят, кроме одного. Или я ничего не понимаю, или принц дал мне тебя в слуги только для того, чтобы рядом с тобой я казался еще тучнее. Ах ты, поганый корешок мандрагоры[69]! Тебе больше пристало бы торчать у меня на шляпе, чем таскаться за мной по пятам. Никогда в жизни не прислуживал мне человечек ростом с агат на перстне[70]. Но я оправлю тебя не в золото и не в серебро, а в самую дрянную одежку и отошлю тебя назад, под видом драгоценного камня, твоему господину драгоценному принцу, у которого пух еще не вырос на подбородке. Скорее у меня вырастет борода на ладони, чем у него на лице, — а он еще утверждает, что у него королевский вид. Когда-нибудь, вероятно, господь его доделает, но до сих пор у него нет ни одного лишнего волоска, и все сходство его с королевским лицом на монетах только в том, что цирюльник не заработает на нем и шести пенсов. А все же он петушится, словно уже тогда считался мужчиной, когда отец его был еще холостяком. Он может быть самого высокого мнения о своей особе, но в моих глазах он здорово упал, да будет ему это известно. — Ну, что же сказал мистер Домблдон насчет атласа мне на епанчу и на шаровары?

Он сказал, сэр, что вы должны достать себе поручителя получше, чем Бардольф. Он не хочет принять ни вашу, ни его расписку: ему мало такого обеспечения.

Чтоб ему угодить в ад, как богачу в притче! Чтоб у него язык присох к гортани! Ах ты, проклятый Ахитофель[71]! Ах ты, окаянный «будьте любезны»! Водить джентльмена за нос обещаниями — и вдруг потребовать обеспечения? Эти сладкоречивые мерзавцы ходят теперь не иначе как в высоких сапогах и со связкой ключей у пояса, а когда человек хочет честно взять у них товар в долг, они требуют обеспечения! Я скорей позволю набить себе рот крысиным ядом, чем проглочу это поганое слово «обеспечение»! Я ждал, что он пришлет мне, как благородному рыцарю, двадцать два ярда атласа, а он мне: «обеспечение»! Да, уж ему-то обеспечен спокойный сон, потому что у него на лбу — рог изобилия[72], сквозь который просвечивает распутство его жены. А он того не видит, хоть у него и есть собственный фонарь. — Но где же это Бардольф?

Он отправился в Смитфилд[73] покупать для вашей милости коня.

Я купил его самого в соборе святого Павла, а он купит мне коня в Смитфилде. Если я еще добуду жену в публичном доме, у меня будет славный слуга, славный конь и славная жена.

Входит Верховный судья с помощником.

Сэр, вот идет джентльмен, который посадил принца под арест за то, что тот ударил его из-за Бардольфа.

Уйдем скорей, я не хочу с ним встречаться.

Кто это там уходит?

Фальстаф, с разрешения вашей милости.

Это тот, что обвинялся в грабеже?

Тот самый, милорд; но с тех пор он отличился под Шрусбери и теперь, как я слышал, отправляется с каким-то поручением к принцу Джону Ланкастерскому.

Как, в Йорк? Верните его.

Сэр Джон Фальстаф!

Мальчик, скажи ему, что я глух.

Говорите громче: хозяин мой глуховат.

Я не сомневаюсь, что он глух ко всему хорошему. Пойдите троньте его за локоть: мне надо с ним поговорить.

Сэр Джон...

Как? Такой молодой парень и просит милостыню? Разве теперь не военное время? Разве не найдется для тебя работы? Или королю не нужны верноподданные? А мятежники не нуждаются в солдатах? Хотя и срам быть на стороне врагов короля, но попрошайничать еще худший срам, чем быть на стороне самого худшего в мире мятежа.

Вы ошиблись на мой счет, сэр.

Как, сэр? Разве я сказал, что вы честный человек? Оставляя в стороне мою рыцарскую и воинскую честь, я солгал бы, если бы это сказал.

Прошу вас, сэр, оставляя в стороне вашу рыцарскую и воинскую честь, разрешите мне сказать вам, что вы лжете, говоря, что я нечестный человек.

Чтобы я позволил тебе это сказать? Чтобы я оставил в стороне то, что срослось со мной? Пусть меня повесят, если я тебе это позволю! А если ты себе это позволишь, то пусть тебя самого повесят! Прочь, паршивая ищейка! Проваливай!

Сэр, милорд желает с вами поговорить.

Сэр Джон Фальстаф, на два слова.

Мой добрый лорд! Да пошлет господь всяких благ вашей милости! Я счастлив видеть вашу милость на прогулке. Я слышал, что вы, ваша милость, были больны. Надеюсь, что ваша милость вышли на прогулку по совету врача. Хотя вы, ваша милость, еще не переступили пределов молодости, но все-таки уже в зрелых годах и, так сказать, вкусили горечи лет; поэтому я почтительно прошу вашу милость заботиться о своем драгоценном здоровье.

Сэр Джон, я посылал за вами перед тем, как вы отправились в Шрусбери.

С разрешения вашей милости, я слышал, что его величество изволил возвратиться из Уэльса несколько недовольный.

Речь идет не о его величестве. Вы не пожелали явиться, когда я за вами посылал.

И еще я слыхал, что с его высочеством приключилась эта самая проклятая апоплексия.

Пошли ему бог здоровья! А теперь позвольте мне поговорить с вами.

Насколько я могу судить, апоплексия — это нечто вроде летаргии, с вашего разрешения, нечто вроде сонливости крови, какая-то окаянная чесотка.

Зачем вы все это мне говорите? Оставьте апоплексию в покое.

Источником ее бывает сильное горе, чрезмерные занятия и расстройства мозга. Я читал о причине ее появления у Галена[74]: это род глухоты.

По-видимому, вы страдаете этим недугом, ибо вы не слышите, что я вам говорю.

Превосходно сказано, милорд, превосходно! Скорее, с разрешения вашей милости, я страдаю болезненным нежеланием слушать, недугом невнимания к тому, что мне говорят.

Посадить бы вас в колодки, так вы живо бы исцелились от невнимания. Признаться, я охотно бы стал вашим врачом.

Я беден, как Иов, милорд, но не так терпелив, как он. Ваша милость можете ввиду моей бедности прописать мне порцию тюремного заключения, но хватит ли у меня терпения выполнить ваши предписания — в этом мудрец может усомниться не на какой-нибудь грош, а на добрый червонец.

Я посылал за вами, когда вам предъявили обвинение, грозившее вам смертью.

А я не явился по совету одного законоведа, знатока сухопутного уложения.

Дело в том, сэр Джон, что вы ведете распутный образ жизни.

Всякий, кто пощеголял бы в моем поясе, не мог бы затянуться потуже.

Средства ваши ничтожны, а траты огромны.

Я предпочел бы, чтобы было наоборот: чтобы средства были огромны, а траты ничтожны.

Вы совратили молодого принца с пути истинного.

Молодой принц сам совратил меня: я был толстобрюхим слепцом, а он собакой-поводырем.

Хорошо, я не намерен бередить только что зажившую рану. Ваши заслуги в день битвы при Шрусбери несколько загладили ваши ночные подвиги в Гедсхиле. На ваше счастье, времена сейчас неблагополучные, потому все так благополучно и сошло вам с рук.

Милорд...

Раз уж все улажено, то впредь ведите себя смирно — не будите спящего волка.

Будить волка так же неприятно, как нюхать след лисицы.

Вы похожи на свечу, большая часть которой уже сгорела.

На пудовую сальную свечу, милорд; можно было бы сравнить меня и с восковой свечой, с тех пор как я войсковой начальник.

Хоть бы седая борода устыдила этого повесу!

Да, я всех превзошел по весу, по весу, по весу.

Вы всюду следуете за молодым принцем, как его злой ангел.

Не совсем так, милорд: дурной ангел легковесен[75], а уж про меня этого никак не скажешь. Однако хоть я и полновесная монета, надо признаться, я теперь не очень-то в ходу. Ничего не поделаешь! Добродетель так мало ценят в наш торгашеский век, что истинным храбрецам остается только водить медведей. Ум человеческий превратился в трактирщика и тратит свою изобретательность на составление счетов. Все остальные дарования, присущие человеку, так заражены пороками нашего времени, что стали дешевле крыжовника. Вы уже старик и не понимаете, на что способны мы, молодежь. Вы судите о жаре нашей крови по горечи вашей желчи. А мы, находясь в авангарде молодежи, признаюсь, склонны иногда к сумасбродству.

И вы причисляете себя к молодежи, когда старость наложила на вас свою неизгладимую печать? Разве у вас не слезятся глаза? Не сухие ладони? Не желтое лицо? Не седая борода? Не опавшие икры и не разбухший живот? Разве у вас не сиплый голос, не короткое дыхание, не двойной подбородок и не половинный ум? Все в вас одряхлело от старости, а вы еще смеете называть себя молодым? Стыдитесь, стыдитесь, сэр Джон!

Милорд, я родился в три часа пополудни с белой головой и довольно-таки круглым животом. Что до моего голоса, то я потерял его от приветственных возгласов и пения церковных гимнов. Не стану приводить вам других доказательств моей молодости. Дело в том, что я стар только умом и рассудительностью; а если кто захочет побиться со мной об заклад на тысячу марок, кто из нас двоих лучше прыгает, пусть выкладывает денежки, и посмотрим, чья возьмет! Что до пощечины, которую закатил вам принц, то он дал ее как невежливый принц, а вы приняли ее как благоразумный лорд. Я пожурил его за это, и молодой лев кается — правда, не облачившись в рубище и не посыпав главу пеплом, а надев новый шелковый камзол и попивая старый херес.

Пошли господь принцу лучшего приятеля!

Пошли господь приятелю лучшего принца! Никак не могу от него отделаться.

Впрочем, король разлучил вас с принцем Гарри. Я слышал, вас посылают с принцем Джоном Ланкастерским против архиепископа и графа Нортемберленда.

Да, этим я обязан вашей несказанной любезности. Но прошу всех вас, остающихся дома в сладостных объятиях мира, — молитесь, чтобы армии наши встретились в не слишком жаркий день, потому что, клянусь господом, я беру с собой только две рубашки и вовсе не желаю слишком сильно потеть. Если день выдастся жаркий и я буду размахивать чем-нибудь другим, кроме бутылки, пусть мне никогда больше не плеваться белой слюной[76]! Не успеет завариться опасное дело, как меня тотчас же бросают туда. Но ведь я не бессмертен. Однако так уж у нас, англичан, исстари повелось: раз уж нам подвернется что-нибудь хорошее, мы обязательно это затреплем. Если, по-вашему, я старик, то меня следовало бы оставить в покое. Видит бог, я желал бы, чтобы мое имя не нагоняло такой страх на врага. Я предпочту быть изъеденным ржавчиной, чем быть изничтоженным от постоянного употребления.

Ну, будьте честным человеком, будьте честным, и да благословит господь ваш поход.

Не одолжит ли мне ваша милость тысячу фунтов на обмундирование?

Ни одного пенни, ни одного пенни. У вас слишком обременена совесть, чтобы взваливать на вас бремя нового долга. Счастливого пути! Передайте привет моему кузену Уэстморленду.

Верховный судья и его помощник уходят.

Пусть меня отдуют трехпудовой колотушкой, если я это сделаю. Старость так же неразлучна со скупостью, как юность с распутством. Зато стариков терзает подагра, а юношей язвит Венера, так что обоим возрастам достается и без моих проклятий! — Эй, мальчик!

Что прикажете, сэр?

Сколько там у меня в кошельке?

Семь гротов[77] и два пенса.

Никак не найду лекарства от карманной чахотки. Займы только затягивают эту болезнь, — она неизлечима. — Отнеси вот это письмо принцу Ланкастерскому, а это — старой миссис Урсуле, которой я каждую неделю даю клятву на ней жениться, с тех пор как у меня в бороде появился первый седой волос. Ну, пошел! Ты знаешь, где найти меня.

Паж уходит.

Язви Венера эту подагру, или подагра — эту Венеру! Не та, так другая пошаливает в большом пальце моей ноги. Но не беда, если я буду прихрамывать: свалю все на войну, и тем больше прав у меня будет на пенсию. Умный человек все обратит себе на пользу, и я сумею извлечь выгоду из своих недугов. (Уходит.)

Сцена 3

Йорк. Архиепископский дворец.

Входят архиепископ Йоркский, лорд Хестингс, лорд Маубрей и лорд Бардольф.

Уходят.

Сцена 1

Лондон. Улица.

Входят хозяйка и Фенг со слугой мальчиком, затем Снер.

Мистер Фенг, вы дали ход моей жалобе?

Дал.

Где же ваш помощник? Что он — дюжий парень? Сможет постоять за себя?

Эй, малый, где Снер?

Господи боже мой! Добрейший мистер Снер!

Вот и я! Вот и я!

Снер, мы должны арестовать сэра Джона Фальстафа.

Да, добрейший мистер Снер, я подала на него ко взысканию.

Это может стоить жизни одному из нас, потому что он пустит в ход оружие.

Ох-хо-хо, берегитесь его! Он кинулся с кинжалом на меня, в моем собственном доме, да еще как яростно! Честное слово, он как выхватит оружие, так уже ни на что не смотрит, а кидается на всех как дьявол, не пощадит тебе ни мужчины, ни женщины, ни ребенка.

Попадись он только мне, — уж я его не побоюсь.

И я тоже; я буду стоять с вами рядышком.

Лишь бы мне его сцапать, — уж я его не выпущу!

Если он уедет, я совсем пропала! Даю вам честное слово, он мне страсть сколько задолжал. Добрейший мистер Фенг, держите его покрепче! Добрейший мистер Снер, смотрите не упустите его! С разрешения вашей милости, он незамедлительно отправился в Паштетный ряд покупать себе седло. А потом он оглашен обедать в «Липардову голову», что на Лумбардовской улице, к мистеру Смуту, торговцу шелками. Убедительно вас прошу, раз уж моя жалобность принята и мое дело известно на весь божий мир, поскорее притяните его к ответу. Сто марок — немалые деньги для бедной одинокой женщины. И я терпела, терпела, а он все водил и водил меня за нос изо дня в день, так что и сказать стыдно. Разве честно так поступать с женщиной? Что я — осел или скотина какая, чтобы сносить обиды от всякого? Вот он идет, и с ним этот отъявленный мошенник Бардольф, у которого нос все равно как бутыль малаги. Делайте свое дело, делайте свое дело, мистер Фенг, и вы, мистер Снер, очень, очень прошу вас, делайте свое дело.

Входят Фальстаф, паж и Бардольф.

Что такое? Чья кобыла подохла? В чем дело?

Сэр Джон, я арестую вас согласно жалобе миссис Куикли.

Прочь, мерзавцы! — Обнажи свой меч, Бардольф. Снеси башку этому негодяю, а шлюху эту брось в канаву.

Это меня-то в канаву? Я тебя самого брошу в канаву. Попробуй только, попробуй только, попробуй, поганый ублюдок! Спасите, режут! Ах ты, проклятый убивец! Хочешь убить слуг божьих и королевских? Ах ты, смертогубийца! Сущий смертогубийца! Мужеубивец — вот ты кто! И женоубивец тоже!

Вышвырни их, Бардольф.

На помощь! На помощь!

Люди добрые, дайте сюда пару помочей! Не желаешь платить? Не желаешь? Не желаешь? Нет? Плати, плати, мерзавец ты этакий! Смертогубивец!

Пошла прочь, судомойка, потаскушка, грязнуха! Уж я поглажу тебя по мягким местам!

Входит верховный судья с полицейскими.

В чем дело? Эй, не затевайте ссоры!

Милостивый милорд, будьте милостивы ко мне. Умоляю вас, заступитесь за меня.

Ах, высокочтимый лорд, с позволения вашей милости, я бедная вдова из Истчипа, и он арестован по моей жалобе.

Какую сумму он вам должен?

Какую там суму́, милорд? Да я сама из-за него скоро с сумой по миру пойду. Он все сожрал у меня, не оставил ни кола, ни двора; все мое достояние упрятал в свое толстое брюхо. Но погоди, я вырву из утробы хоть часть своего добра, а не то стану по ночам душить тебя, как злой дух!

Ну, положим, я сам задушу духа, если навалюсь на него всем телом.

Что это значит, сэр Джон? Стыдитесь! Может ли порядочный человек выдержать такую бурю ругательств? Неужели вам не совестно, что вы заставили бедную вдову прибегнуть к таким крайним мерам, чтобы вернуть свое достояние?

Сколько всего я тебе должен?

Истинный бог, и свою особу и уйму денег, ежели ты честный человек. Ты поклялся мне на золоченом кубке, сидя в Дельфиновой комнате за круглым столом у камина, — а было это в среду после Духова дня, когда принц разбил тебе голову за то, что ты сравнил его отца с виндзорским певчим, — так вот, когда я промывала тебе рану, ты поклялся, что женишься на мне и сделаешь меня своей женой, знатной леди. Попробуй-ка отпираться! Помнишь, еще тогда вошла соседка Кич, жена мясника, и назвала меня кумушкой Куикли? Она пришла занять у меня немножко уксуса и сказала, что готовит славное блюдо из раков; тебе захотелось отведать их, а я тебе сказала, что, мол, раков вредно есть при открытой ране. А потом, когда она ушла, помнишь, ты мне сказал, что я не должна держать себя запросто с такой мелюзгой, да еще прибавил, что, мол, скоро они будут меня называть «миледи»? А потом ты поцеловал меня и попросил тридцать шиллингов. Я заставлю тебя присягнуть на библии, попробуй-ка отпереться.

Милорд, это несчастная помешанная; она кричит на всех перекрестках, что ее старший сын весь в вас. Раньше она жила зажиточно, а теперь, по правде сказать, повредилась в уме от бедности. А что до этих дураков полицейских, то, прошу вас, избавьте меня от них.

Сэр Джон, сэр Джон, я отлично знаю вашу способность извращать истину. Ни ваш самоуверенный вид, ни поток слов, который вы извергаете с наглым бесстыдством, не заставят меня отступить от строгой справедливости. Вы, как мне представляется, злоупотребили доверием этой податливой женщины, заставив ее служить вам и кошельком и собственной особой.

Истинная правда, милорд.

Помолчи, пожалуйста. — Верните ей свой долг и загладьте причиненное ей зло; для первого нужны полноценные монеты, а для второго чистосердечное раскаяние.

Милорд, я не могу оставить такую нахлобучку без возражений. Благородную смелость вы называете наглым бесстыдством. По-вашему, если человек молчит и кланяется, значит он уж и добродетелен? Нет, милорд, при всем моем почтении к вам я вам не какой-нибудь проситель. Заявляю вам, что прошу избавить меня от этих полицейских, потому что я тороплюсь на службу по королевским делам.

Вы говорите так, как если бы имели право поступать беззаконно. Однако докажите, что вы достойны своего звания, удовлетворив требования этой бедной женщины.

Поди-ка сюда, хозяйка. (Отводит ее в сторону.)

Входит Гауэр.

Что скажете, мистер Гауэр?

Даю тебе слово дворянина.

Ей-богу, вы мне и раньше то же самое говорили.

Даю тебе слово дворянина. Слыхала? Больше ни слова об этом.

Клянусь этой небесной землей, по которой я ступаю, придется мне заложить серебряную посуду и стенные ковры из столовой.

Стаканы, стаканы — вот что нужно для питья; а что касается стен, то на них можно намалевать водяными красками какую-нибудь веселенькую картинку, или историю блудного сына, или немецкую охоту[78], и это будет в тысячу раз лучше всех этих занавесок да изъеденных молью ковров. Дай мне, если можешь, хоть десять фунтов. Если бы не твои капризы, право же, в Англии не нашлось бы бабенки лучше тебя. Ступай вымой лицо и возьми назад свою жалобу. Право же, тебе не следует со мной ссориться. Разве ты меня не знаешь? Ну полно, полно, я ведь знаю, что тебя натравили на меня.

Не хватит ли тебе двадцати ноблей, сэр Джон? Право, мне не хочется закладывать серебряную посуду — видит бог, не хочется!

Пусть будет по-твоему; я уж как-нибудь извернусь. А ты как была, так и останешься дурой.

Ладно, я раздобуду вам денег, хотя бы мне пришлось заложить мои платья. Надеюсь, вы придете ужинать? Ведь вы разом со мной расплатитесь?

Умереть мне на этом месте, если не так! (Бардольфу.) Ступай за ней, ступай за ней по пятам, по пятам.

Хотите, я приглашу на ужин Долль Тершит?

Разумеется! Пускай приходит.

Хозяйка, Бардольф, полицейские и паж уходят.

(Гауэру)

Какие же это новости, добрейший лорд?

Надеюсь, милорд, все благополучно? Какие новости, милорд?

Скажите, благородный лорд, король возвращается из Уэльса?

Милорд!

В чем дело?

Мистер Гауэр, могу я вас пригласить отобедать со мной?

Я нахожусь в распоряжении милорда; благодарю вас, добрейший сэр Джон.

Сэр Джон, вы слишком тут задержались. Вам следовало бы уже вербовать солдат в графствах, через которые лежит ваш путь.

Не угодно ли вам отужинать со мной, мистер Гауэр?

Какой дурак научил вас таким повадкам, сэр Джон?

Мистер Гауэр, если мне не к лицу такие повадки, значит меня научил им дурак. — Так уж ведется у нас, фехтовальщиков: удар за удар — и мы квиты.

Да вразумит тебя господь! Ты великий глупец.

Уходят.

Сцена 2

Лондон. Другая улица.

Входят принц Генрих и Пойнс.

Видит бог, я ужасно устал.

Неужели? А я-то думал, что усталость не берет таких высокородных особ.

По правде сказать, она меня одолела, хотя от этого признания и блекнут краски моего величия. Может быть, тебе покажется низменным и мое желание выпить легкого пива?

Я полагаю, принц должен быть достаточно хорошо воспитан, чтобы не напоминать о таком дрянном напитке.

Так, значит, у меня совсем не королевские вкусы, потому что, честное слово, я сейчас вспомнил об этом пойле. Но, конечно, такие низменные мысли идут вразрез с моим величием. Разве достойно меня помнить твое имя? Или узнавать тебя на следующий день в лицо? Или замечать, сколько у тебя пар шелковых чулок, а именно — что кроме этих у тебя есть еще другие, персикового цвета? Или вести счет твоим рубашкам — какая из них для праздничных дней и какая для будней? Но об этом лучше моего знает сторож при теннисной площадке, потому что, раз тебя там нет с ракеткой, значит у тебя плохи дела с бельем; а ты уже давно туда не заглядывал, потому что твои нижние провинции поглотили все твои голландские запасы[79]. Один бог знает, попадут ли в царство небесное те пискуны, которые сейчас завернуты в остатки твоего белья. Впрочем, повивальные бабки уверяют, что дети неповинны в своем рождении. К тому же благодаря этому возрастает население и умножаются родственные связи.

Как плохо вяжется эта праздная болтовня с вашими доблестными трудами на поле битвы! Скажите мне, много ли на свете молодых принцев, которые вели бы себя так, как вы сейчас, если бы отец их был так тяжело болен?

Сказать тебе одну вещь, Пойнс?

Скажите, только что-нибудь очень хорошее.

Сойдет для такого заурядного ума, как твой.

Ладно. Постараюсь выдержать удар, который вы мне готовите.

Так вот что я тебе скажу: мне не подобает казаться печальным теперь, когда мой отец болен; а все же признаюсь тебе как другу — ибо за неимением лучшего мне угодно называть тебя своим другом, — что я печален, очень печален.

Трудно поверить, чтобы это могло вас опечалить.

Клянусь моей рукой, ты воображаешь, будто я такой же закоренелый и нераскаянный приспешник дьявола, как ты и Фальстаф. Но поживем — увидим. Уверяю тебя, у меня сердце обливается кровью при мысли о том, как тяжело болен мой отец. Но в таком дурном обществе, как твое, у меня нет ни малейшей охоты обнаруживать свою грусть.

Почему так?

Что бы ты подумал обо мне, если бы я вдруг заплакал?

Я подумал бы, что ты царственный лицемер.

И всякий подумал бы то же самое. Ты замечательный малый; ты всегда думаешь то, что и все другие. Твои мысли движутся всегда по самым проторенным дорогам. Действительно, всякий счел бы меня лицемером. Но что привело твою почтенную мысль к такому выводу?

Как что? Ваша распутная жизнь и чрезмерная привязанность к Фальстафу.

И к тебе.

Клянусь светом дня, я пользуюсь хорошей славой; я это слышал собственными ушами. Худшее, что обо мне могут сказать, — это то, что я младший сын и кормлю себя сам. Признаться, ни того, ни другого я не могу исправить. Клянусь обедней, вот идет Бардольф.

А с ним и мальчишка, которого я приставил к Фальстафу. Когда он поступал к нему, это был христианский ребенок, а теперь — смотри, что за обезьяну сделал из него этот жирный плут.

Входят Бардольф и паж.

Храни господь вашу милость.

А также и вашу, благороднейший Бардольф.

(пажу)

Ах ты, добродетельный осел, застенчивый дурень, ну чего ты краснеешь? Почему ты сейчас покраснел? Девчонка ты, а не солдат! Велика важность лишить невинности кружку в две кварты!

Он только что окликнул меня, милорд, через красную оконную решетку[80], и я никак не мог отличить его лица от окна; наконец я разглядел его глаза; мне показалось, что он сделал две дыры в новой юбке трактирщицы и смотрит сквозь них.

Не правда ли, мальчик сделал успехи?

Пошел прочь, ублюдок, двуногий заяц, прочь!

Пошел прочь, мерзкий сон Алфеи, прочь!

Объясни нам, мальчик, что это за сон.

Да ведь Алфее приснилось, милорд, что она разрешилась от бремени горящей головней; поэтому я и называю его сном Алфеи[81].

Такое истолкование стоит кроны. Получай, мальчик. (Дает ему монету.)

О, если бы можно было уберечь от червей этот прелестный бутон! Вот тебе шесть пенсов, пусть они предохранят тебя от порчи.

Если его не повесят вместе с тобой, виселица много потеряет.

А как поживает твой хозяин, Бардольф?

Хорошо, милорд. Он слыхал, что ваша милость прибыли в город. Вот вам письмо от него.

Вручено с должным почтением. Ну, как поживает твой хозяин Бабье Лето?

В добром телесном здоровье, сэр.

Зато его бессмертная часть нуждается во враче. Однако это его мало тревожит: ведь душа, хотя и больна, не может умереть.

Я позволяю этому волдырю обходиться со мной запросто, как моей собаке, и он этим пользуется: смотрите, что он мне пишет.

(читает)

«От сэра Джона Фальстафа, рыцаря...». Он тычет всем в глаза своим званием при каждом удобном случае, совсем как те родственники короля, которые, уколов палец, всякий раз говорят: «Вот пролилась королевская кровь». — «Как так?» — спросит иной, притворившись, что не понял; и ответ следует так же быстро, как шапка слетает с головы просителя: «Я бедный родственник короля, сэр».

Да, они так желают попасть к нам в родню, что готовы добраться до Иафета[82]. Но вернемся к письму.

«От сэра Джона Фальстафа, рыцаря, королевскому сыну, наследнику своего отца, Гарри, принцу Уэльскому, — привет». Совсем как официальная бумага!

Брось!

«Буду в краткости подражать славным римлянам». Без сомнения, он имеет в виду свое короткое дыхание, одышку. «Вверяю себя твоей милости, а тебя милости божьей, и покидаю тебя. Смотри не приближай к себе Пойнса, — он злоупотребляет твоей благосклонностью и так обнаглел, что клянется, будто ты собираешься жениться на его сестре Нелль. На досуге кайся в своих грехах, если придет охота. Затем до свидания. Остаюсь твой или не твой (смотря по тому, как ты со мной обойдешься) Джек Фальстаф для моих друзей, Джон для моих братьев и сестер и сэр Джон для всей Европы». Милорд, я обмакну это письмо в херес и заставлю Фальстафа проглотить его.

Ты заставишь его проглотить десятка два его собственных слов. Но неужели, Нед, ты так забылся? Ты хочешь женить меня на своей сестре?

Пошли господь девчонке всякого счастья! Но только я никогда этого не говорил.

Однако мы, как дураки, теряем время даром, а души мудрецов, витая в облаках, смеются над нами. — Твой хозяин здесь, в Лондоне?

Да, милорд.

Где он сегодня ужинает? Что, старый боров по-прежнему кормится в своем старом хлеву?

На старом месте, милорд, в Истчипе.

В какой компании?

С эфесцами, милорд, людьми старого закала[83].

Ужинают какие-нибудь женщины с ним?

Ни одной, ваша светлость, кроме старой миссис Куикли да еще миссис Долль Тершит.

Это что еще за тварь?

Она приличная дама, сэр, родственница моего хозяина.

Она такая же ему родственница, как приходская корова городскому быку. А не накрыть ли их нам за этим ужином, Нед?

Я ваша тень, милорд; я последую за вами.

Слушай, мальчик, и ты, Бардольф: ни звука вашему хозяину о том, что я вернулся в Лондон. Вот вам за молчание. (Дает им деньги.)

Я проглотил язык, сэр.

А что до меня, то я буду держать язык за зубами.

До свиданья. Ступайте.

Бардольф и паж уходят.

Эта Долль Тершит, вероятно, нечто вроде проезжей дороги.

Ручаюсь вам, такая же накатанная, как между Сент-Ольбенсом и Лондоном.

Как бы это нам посмотреть нынче вечером на Фальстафа в его настоящем виде так, чтобы он нас самих не заметил?

Наденем кожаные куртки и передники и будем прислуживать ему за столом вместо трактирных слуг.

Из бога вдруг стать быком? Ужасное падение! Впрочем, это случалось с Юпитером. Из принца стать мальчишкой-прислужником? Постыдное превращение! Так будет со мной. Ведь во всяком деле, чтобы добиться успеха, нужна некоторая доля безумия. — Идем, Нед.

Уходят.

Сцена 3

Уоркуорт. Перед замком.

Входят Нортемберленд, леди Нортемберленд и леди Перси.

Уходят.

Сцена 4

Лондон. Комната в трактире «Кабанья голова» в Истчипе.

Входят двое слуг.

Что это ты принес, черт возьми? Печеные яблоки? Разве ты не знаешь, что сэр Джон терпеть не может печеных яблок?

Клянусь обедней, ты прав. Принц как-то поставил перед ним тарелку с печеными яблоками, да и говорит: «А вот еще пять таких, как ты, рыцарей»; потом снял шляпу и прибавил: «Честь имею раскланяться с шестью круглыми желтыми сморщенными рыцарями». Эта шутка ужасно рассердила сэра Джона, но потом он забыл о ней.

Ну, так накрывай на стол и ставь яблоки. Да разыщи Сника с его музыкантами, — миссис Тершит захотелось послушать музыку. Поторапливайся; в комнате, где они ужинали, очень жарко, и они сейчас придут сюда.

Слушай, сейчас сюда явится принц с мистером Пойнсом; они наденут наши куртки и передники, но только сэр Джон не должен этого знать: Бардольф предупредил меня об этом.

Истинный бог, славная будет потеха!

Пойду поищу Сника. (Уходит.)

Входят хозяйка и Долль Тершит.

Ей-богу, душечка, у вас, думается мне, сейчас замечательная темпераментура; пульза у вас бьется так великолепно, что лучше и желать нельзя, а личико у вас, даю вам честное слово, красное, как все равно роза, — истинная правда! — но только вы, ей-богу, уж слишком много хлебнули канарского, а это вино на редкость забористое, и не успеешь спросить: «Что это со мной?» — как оно тебе уже всю кровь надушило. Ну как вы себя чувствуете?

Чуточку получше. Хм-хм...

Значит, все прекрасно. Доброе сердце дороже золота. А вот и сэр Джон.

Входит Фальстаф, напевая.

Вынесите посудину.

Первый слуга уходит.

Ну, миссис Долль, как вы себя чувствуете?

Ей стало дурно, грудь сдавило; ей-богу, так.

Все вы, женщины, таковы — чуть вас придавишь, уж вам и дурно.

Ах ты, паршивый негодяй! Ничего другого в утешение мне не скажешь?

Это из-за вас я так разжирел, миссис Долль.

Из-за меня? Толстеют от обжорства да от болезней, а я тут ни при чем.

Если обжорством мы обязаны поварам, то болезнями обязаны вашей сестре; мы подхватываем их у вас, Долль, у вас. Согласись с этим, невинная бедняжка, согласись.

Да, а вы подхватываете наши цепочки и драгоценности.

«Рубины, золото и перлы...». Вы же знаете, что тот, кто храбро дерется, выходит из битвы хромым. Сперва смело бросаешься в брешь с поднятым копьем, а потом смело идешь к лекарю. Смело атакуешь заряженную мортиру, а потом...

Чтоб тебя вздернули, поганый морской угорь, чтоб тебя вздернули!

Опять принялись за старое! Стоит вам встретиться, как сейчас же начинаете ссориться. Ей-богу, вы оба такие шершавые, как все равно сухари: ни одного достатка друг дружке не хотите спустить. Ну и времена пошли! Один из вас должен уступить, и, конечно, это вы, миссис Долль, потому что вы слабейший сосуд и, как говорится, порожний сосуд.

Разве может слабый и порожний сосуд выдержать такую необъятную, полную до краев бочку? Ведь он так нагрузился бордосским, что столько не влезет и в корабельный трюм. Ну ладно, помиримся, Джек. Ты едешь на войну, и кто знает, встретимся ли мы еще с тобой.

Входит первый слуга.

Сэр, пришел прапорщик Пистоль и хочет вас видеть.

Вздернуть бы его, проклятого буяна! Не пускайте его сюда, — это первый сквернослов в Англии.

Если он буян, не пускайте его сюда ни за что на свете. Нет, честное слово, у меня есть соседи; не надобно мне буянов. Самые лучшие люди оказывают мне почет и уважение. Заприте двери! Не пущу я к себе буянов! Не затем я столько лет на свете прожила, чтобы впускать к себе буянов. Заприте двери, прошу вас.

Но послушай, хозяйка...

Будьте спокойны, сэр Джон, мы не пустим сюда буянов.

Да разве ты не слышишь, что это мой прапорщик?

Дудки, сэр Джон! Нечего об этом толковать. Ноги вашего буяна прапорщика не будет в моем доме. Я была на днях у мистера Тайзика, начальника полиции нашего квартала, и он мне сказал, — а было это в прошлую среду: «Соседка Куикли, — сказал он мне (мистер Домб, наш пастор, был при этом), — пускайте к себе только приличных людей, потому что, — сказал он, — про вас идет дурная слава». Ну, я, конечно, понимаю, к чему он это сказал. «Потому что, — сказал он, — вы честная женщина и пользуетесь уважением; так смотрите принимайте гостей с разбором. Ни за что не пускайте, — сказал он, — всяких буянов». И я не пущу их к себе. Послушали бы вы только, как он все это говорил. Нет, не надо мне буянов.

Он вовсе не буян, хозяйка, а, право, самый безвредный шулер. Его хоть по спине гладь, как маленькую левретку. Он даже индюшки не обидит, если она взъерошит перья и станет защищаться. Зови его сюда, малый.

Шулер, говорите вы? Я не запру своих дверей перед честным человеком, а перед шулерами и подавно, но, ей-богу, я терпеть не могу буянов. Со мной прямо дурно делается, едва услышу слово «буян». Потрогайте меня, господа, посмотрите, как меня трясет, ей-богу, правда.

И впрямь вы дрожите, хозяйка.

А то как же! Честное-благородное слово, дрожу как осиновый лист. Я прямо-таки не выношу буянов.

Входят Пистоль, Бардольф и паж.

Да хранит вас бог, сэр Джон!

Добро пожаловать, прапорщик Пистоль. Иди сюда, Пистоль, я заряжу тебя кружкой хереса, а ты пали в хозяйку.

Я пальну в нее двумя пулями, сэр Джон.

Она огнестойкая, приятель, ее такими зарядами не пробьешь.

Не стану я пить вашу огнестойкую; ни для кого на свете не стану пить больше, чем следует.

Тогда перейду к вам, миссис Дороти; возьму и выпалю в вас.

В меня? Плевать мне на тебя, паршивый черт! Ах ты жалкий, грязный, подлый плут! Нищий, у которого и рубашки-то нет на плечах. Прочь, вшивый жулик, прочь! Я — лакомый кусочек для твоего хозяина.

Знаем мы вас, миссис Дороти.

Прочь, дрянной карманный воришка! Шелудивый мошенник, прочь! Клянусь этим вином, я всажу нож в твою поганую глотку, ежели ты посмеешь со мной озорничать. Пошел прочь, ты, пивная бутыль! Истасканный фехтовальщик! С каких это пор, сэр, вы набрались такой прыти? Подумаешь, нацепил себе шнурки на плечи! Экая невидаль!

Разрази меня гром, если я не оборву тебе за это оборки.

Будет, Пистоль. Не смей здесь палить. Проваливай-ка отсюда.

Да, добрейший капитан Пистоль, только не здесь, дорогой капитан.

Капитан! Ах ты, окаянный, проклятый обманщик, и тебе не стыдно, что тебя величают капитаном? Будь я на месте капитанов, я бы тебя отдула за то, что ты берешь на себя чужое звание, не дослужившись до него. Ты-то капитан? Такая-то мразь? Да с какой это стати? За то, что ты рвешь оборки у бедных потаскушек в публичных домах? Это он-то капитан? Повесить его, мерзавца! Он питается прокисшим черносливом да черствыми пирогами. Капитан! Убей меня бог! Эти негодяи скоро так же испоганят слово «капитан», как испоганили слово «обладать», которое раньше было отменным словечком, а потом стало непристойным. Настоящим капитанам следовало бы положить этому конец.

Уходи-ка ты отсюда, добрейший прапорщик.

Послушай, миссис Долль...

Мне — уйти? Ни за что! Уверяю тебя, капрал Бардольф, я способен ее разорвать! Уж я ей этого не спущу!

Пожалуйста, уйдите отсюда.

Нет, клянусь моей рукой, сначала отправлю ее в ад, в проклятое озеро Плутона, в кромешную бездну вместе с Эребом, на страшные муки! Эй, подавайте крючки и удилище! Хватайте ее, псы! Тащите ее, Парки! Не Ирина[84] ли перед нами?

Успокойтесь, добрейший капитан Пустоль! Ей-богу, время уже позднее. Умоляю вас, разнуздайте свой гнев.

Ей-богу, капитан, вот это так крепкие слова!

Уходите-ка, добрейший прапорщик, не то дело дойдет до драки.

Даю вам честное слово, капитан, такой здесь не имеется. Ну и времена пошли! Что ж я, по-вашему, стану ее укрывать! Ради создателя, успокойтесь!

(Снимает шпагу и кладет ее на стол.) Мы дошли до точки без всяких «и так далее».

Советую тебе, Пистоль, успокоиться.

Милейший рыцарь, целую твой кулак. Иль мы не любовались с тобою вместе Большой Медведицей[90]?

Ради господа бога, спустите его с лестницы. Видеть я не могу этого окаянного ирода.

Спустить меня с лестницы? Знаем мы этих галлоуэйских кляч[91].

Бардольф, швырни его, как грош в орлянку! Если он переливает из пустого в порожнее, пусть ему самому будет пусто!

Ну, проваливай отсюда!

(Хватает шпагу.)

Ну и каша заварилась.

Мальчик, подай рапиру.

Джек, прошу тебя, не обнажай шпаги! Прошу тебя!

(обнажая шпагу)

Проваливай отсюда!

Ну и заваруха! Уж лучше закрыть мне заведение, чем вечно терпеть такие страсти и ужасти! Быть убийству, помяните мое слово. Горе мое горькое! Да спрячьте же вы свое обнаженное оружие, спрячьте, говорю, обнаженное оружие!

Бардольф и Пистоль уходят.

Прошу тебя, Джек, успокойся. Мерзавец ушел. Ах ты, мой храбрый негодный ублюдок!

Он не ранил вас в пах? Мне кажется, он коварно метил вам прямо в живот.

Входит Бардольф.

Ну что, ты выставил его за дверь?

Да, сэр. Негодяй был пьян. Вы его ранили, сэр, в плечо.

Негодяй! Как он смел задирать меня!

Ах ты, мой драгоценный плутишка! Ах ты, моя бедная обезьянка! Как ты вспотел. Постой, дай мне вытереть тебе лицо; подставь мне свою мордочку. Ах ты, мой жирный ублюдок! Ей-богу, я тебя без памяти люблю. Ты храбр, как Гектор Троянский, один стоишь пяти Агамемнонов и в десять раз лучше всех девяти героев[93]. Ах, негодник!

Проклятая гадина! Уж задам я жару этой скотине!

Сделай это, потешь свою душу! А уж я за это погрею тебя под одеялом.

Входят музыканты.

Музыканты пришли, сэр.

Пусть играют. — Играйте, господа. — Сядь ко мне на колени, Долль. Этакий мерзкий буян! Удрал от меня, как ртуть, мерзавец!

Да-да. А ты обрушился на него, как церковная башня. Ах ты, мой миленький молочный поросеночек с Варфоломеевской ярмарки! Когда ты наконец перестанешь драться днем и фехтовать ночью, когда начнешь чинить свое старое тело для отправки на тот свет?

Входят, в глубине сцены, принц Генрих и Пойнс, переодетые трактирными слугами.

Замолчи, милая Долль. Брось вещать на манер мертвой головы[94], не напоминай мне о конце.

Скажи мне, что за человек молодой принц?

Добрый малый, хотя и вздорный. Из него вышел бы недурной эконом, он неплохо бы резал хлеб.

Говорят, что Пойнс очень умен.

Он-то умен? На виселицу бы этого павиана! Ум у него тяжелый, как густая тьюксберийская горчица, а остроумия в нем не больше, чем в молотке.

Почему же принц так его любит?

Потому, что он такой же тонконогий, здорово играет в шары, ест морских угрей с укропом[95], глотает с вином огарки, играет в чехарду с мальчишками, перепрыгивает через скамейки, изящно сквернословит; потому, что сапоги сидят на нем гладко, как на вывеске, и потому, что он не вызовет ссоры, передавая сплетни. У него еще много других дурацких талантов, доказывающих слабость ума и гибкость тела, и за все это принц держит его при себе. Он сам точь-в-точь такой же. Если их поставить на чашки весов, достаточно будет и волоска, чтобы один перевесил другого.

Не отрубить ли уши этой колесной ступице?

Отколотим его на глазах у его шлюхи.

Смотри, этот истасканный старикашка заставляет чесать себе затылок, как попугай.

Разве не чудно, что желание на столько лет переживает силу?

Поцелуй меня, Долль.

Сатурн нынче в соединении с Венерой. Что говорит на этот счет календарь[96]?

Посмотрите, как этот огненный Тригон, его слуга, шепчется со старой счетной книгой своего хозяина[97], с его памятной книжкой, с его справочником.

Ты только притворно ласкаешь меня.

Ей-богу, я целую тебя от всей души.

Стар я стал, стар...

Ты мне милей всех этих паршивых юнцов.

Какой материи подарить тебе на юбку? Я получу деньги в четверг, а завтра у тебя будет новая шляпка. Спой мне веселую песенку. Уже поздно, пойдем спать. Ты забудешь меня, когда я уеду.

Ей-богу, ты доведешь меня до слез, если будешь говорить такое. Чтобы я хоть раз нарядилась до твоего возвращения! Ну давай дослушаем до конца.

Эй, Франсис, хересу!

(приближаясь)

Сейчас, сейчас, сэр.

Ба! Ты, должно быть, незаконный сын короля! А ты не брат ли Пойнса?

Ах ты, карта греховных земель, какую жизнь ты ведешь?

Получше твоей. Я дворянин, а ты трактирный слуга, который только и делает, что таскает бутылки.

Верно, сэр, и потому я оттаскаю тебя за уши.

Да хранит господь вашу светлость! Добро пожаловать в Лондон! Благословение господне на вашу драгоценную голову! Господи боже мой, это вы из Уэльса воротились?

(кладя руку на голову Долль)

Клянусь бренным телом и зараженной кровью этого создания, я рад тебя видеть, непотребный и безумный отпрыск царственного древа.

Что такое, жирный дуралей? Плевать я хочу на тебя!

Милорд, он увильнет от наказания и обратит все в шутку, если вы не отколотите его сгоряча.

Ах ты, грязная куча сала! Что за пакости ты говорил обо мне при этой честной, добродетельной, благовоспитанной даме?

Да благословит вас господь за вашу доброту! Она и в самом деле такая.

Разве ты слышал?

Да, и ты, конечно, узнал меня, как и в тот раз, когда бежал от меня в Гедсхиле. Ты знал, что я стою у тебя за спиной, и говорил все это нарочно, чтобы испытать мое терпение.

Нет-нет, ничего подобного: я не подозревал, что ты все это слышишь.

Я заставлю тебя сознаться, что ты умышленно оскорбил меня, и тогда — я уж знаю, как с тобой поступить.

Я тебя не оскорблял, Хел; клянусь честью, и не думал оскорблять.

Как! Разве ты не говорил, что я эконом, что я гожусь лишь на то, чтобы резать хлеб, и еще бог знает что?

Я не оскорблял тебя, Хел.

Как это так — не оскорблял?

Не оскорблял, Нед, уверяю тебя; вовсе не оскорблял, достойный Нед. Я говорил о нем дурно при падших созданиях, чтобы эти падшие создания не вздумали его полюбить. Делая это, я поступал как заботливый друг и верноподданный, и твой отец должен быть благодарен мне за это. Никакого оскорбления, Хел, никакого, Нед, уверяю вас, дети мои.

Сознайся, что сейчас только из страха, единственно лишь из трусости ты оскорбляешь эту достойную даму, чтобы примириться с нами! Это она-то падшее создание? И твой паж тоже падшее создание? И честный Бардольф, у которого нос так и пылает рвением, тоже, по-твоему, падшее создание?

Отвечай, гнилой пень, отвечай.

Дьявол отметил Бардольфа неизгладимой печатью, и лицо его служит Люциферу плитой для поджаривания пьяниц. Что касается пажа, то, хотя ангел-хранитель еще не совсем его покинул, дьявол порядком его одолевает.

Ну, а женщины?

Одна из них уже давно в аду и поджаривает там бедных грешников. Что касается другой, то я ей задолжал и не знаю, попадет ли она за это в ад.

Ручаюсь, что нет.

Да, я тоже думаю, что нет: я полагаю, что ты за это и так достаточно поплатилась. Но за тобой водится другой грех: ты противозаконно кормишь своих посетителей мясом; за это, я думаю, тебе придется-таки повыть.

Да ведь все трактирщики так поступают. Великое дело — одна или две бараньи лопатки за весь пост!

Вы, сударыня...

Что скажете, ваша светлость?

Его светлость хочет сказать такое, против чего возмущается вся его плоть.

Стук в дверь.

Кто это там стучит так громко? Посмотри, Франсис.

Входит Пето.

Какие вести, Пето?

Принц Генрих, Пойнс, Пето и Бардольф уходят.

Перед нами самый лакомый кусочек ночи, и нам надобно уходить, не отведав его!

Стук в дверь.

Опять стучат.

Входит Бардольф.

(пажу)

Заплати музыкантам, малый. — Прощай, хозяйка. — Прощай, Долль. Вот видите, мои милые, как гоняются за достойными людьми. Человек недостойный может себе спокойно спать, а дельных людей сразу же — за бока. Прощайте, милые бабенки. Если меня не отправят тотчас же, я еще повидаюсь с вами.

Говорить невмочь... Сердце так и разрывается... Ну, прощай, дорогой Джек, смотри береги себя.

Прощайте, прощайте.

Фальстаф и Бардольф уходят.

Ну, счастливого тебе пути. Когда зазеленеет горох, исполнится двадцать девять лет, как я с тобой знакома. Уж такой честный, верный человек... Ну, счастливого тебе пути.

(за сценой)

Миссис Тершит!

Что там такое?

(за сценой)

Скажите миссис Тершит, чтобы она шла к моему хозяину.

О беги, Долль, беги! Беги со всех ног, милая Долль!

Долль всхлипывает.

Да идешь ты, что ли, Долль?

Уходят.

Сцена 1

Уэстминстер. Дворец.

Входит король Генрих в ночном одеянии, за ним — паж.

Паж уходит.

Входят Уорик и Серри.

(Уорику.)

Уходят.

Сцена 2

Глостершир. Двор перед домом судьи Шеллоу.

Входят с разных сторон Шеллоу и Сайленс, Плесень, Тень, Бородавка, Мозгляк и Бычок; в отдалении — слуги.

Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте, сэр. Дайте мне вашу руку, сэр, дайте вашу руку. Честное слово, вы ранняя пташка. А как вы поживаете, мой добрый кузен Сайленс?

С добрым утром, добрый кузен Шеллоу.

А как поживает моя кузина, ваша дражайшая половина? И ваша прелестная дочь, моя крестница Элен?

Все такая же дикарка, кузен Шеллоу.

А вот из моего кузена Вильяма, с позволения сказать, вышел, кажется, отличный студент? Он все еще в Оксфорде, не правда ли?

Да, сэр, и на моем иждивении.

Пора бы уж ему в адвокатскую школу. Я в свое время учился в Климентовом колледже, и там до сих пор, наверно, вспоминают о сорванце Шеллоу.

Тогда вас называли «весельчаком Шеллоу», кузен.

Боже милостивый, как только меня не называли! И каких только штук я не вытворял, да еще как ловко-то! Там учился вместе со мной маленький Джон Дойт из Стаффордшира, и черный Джордж Барнс, и Франсис Пикбон, и Уилл Скуил из Котсолда[98]. Таких четырех головорезов не сыскать было во всех колледжах. Смею вас уверить, уж мы-то знали, где раки зимуют, и к нашим услугам были всегда самые лучшие женщины. Был там еще Джек Фальстаф, ныне сэр Джон; в то время он был еще мальчишкой и служил пажом у Томаса Маубрея[99], герцога Норфолка.

Тот самый сэр Джон, кузен, что приехал к нам вербовать солдат?

Тот самый сэр Джон, тот самый. Помню, как он на моих глазах проломил голову Скогану у ворот школы, когда был еще вот этаким малышом. В тот самый день я еще дрался с Самсоном Стокфишем — фруктовщиком на задворках Греевского колледжа. Ах, господи Иисусе, веселое было времечко! И подумать только, сколько моих старых приятелей уже умерло!

Все там будем, кузен.

Разумеется, разумеется, совершенно верно, совершенно верно. Смерть, как сказал псалмопевец[100], есть удел каждого: все мы умрем. А в какой цене пара добрых волов на Стемфордской ярмарке?

Право, кузен, не знаю; я там не был.

Да, от смерти не уйдешь. А что, жив еще старик Дебл, ваш земляк?

Умер, сэр.

Ах, господи Иисусе, умер! Он отлично стрелял из лука. И вдруг умер... Да, отменный был стрелок. Джон Гант[101] очень его любил и, бывало, ставил на него большие заклады. Умер!.. Он попадал в цель с двухсот сорока шагов, а легкую стрелу пускал с двухсот семидесяти; поглядеть на него — душа радовалась. А почем теперь овцы?

Смотря по товару. Два десятка добрых овец идут за десять футов.

Так старик Дебл умер?

Вот идут, кажется, двое из отряда сэра Джона Фальстафа.

Входит Бардольф с одним из солдат.

С добрым утром, почтенные джентльмены. Будьте добры сказать, кто из вас судья Шеллоу.

Я Роберт Шеллоу, сэр, скромный эсквайр здешнего графства и королевский мировой судья. Чем могу служить?

Мой капитан, сэр, свидетельствует вам свое почтение. Мой капитан, сэр Джон Фальстаф — видный дворянин, клянусь небом, и отважный полководец.

Благодарю за поклон. Я знал его как славного рубаку. Как поживает добрейший рыцарь? Осмелюсь спросить, как здоровье миледи его супруги.

Простите, сэр, но солдату предпочтительнее обходиться без жены.

Хорошо сказано, честное слово, сэр. В самом деле хорошо сказано. Предпочтительнее обходиться без жены? Превосходно! Да, так оно и есть. Отличные изречения всеми ценятся и всегда ценились. «Предпочтительнее» ведь это происходит от слова «почтительнее». Отличное изречение.

Прошу прощения, сэр, это словцо мне доводилось слышать. «Изречение», говорите вы? Клянусь дневным светом, я не знаю никаких «изречений». Но, что касается слов, сказанных мною, я готов своим мечом доказать, что это истинно солдатские слова, под стать любому командиру, клянусь небом! «Предпочтительнее» — это значит, когда человек, как говорится, предпочитает... Или когда человек находит, что он предпочитает... или, еще вернее, думает, что предпочитает, — а это самое главное.

Совершенно верно.

Входит Фальстаф.

А вот и добрейший сэр Джон! Вашу руку, вашу почтенную руку, сэр. Честное слово, у вас отличный вид, и вы молодо выглядите для своих лет. Добро пожаловать, добрейший сэр Джон!

Очень рад видеть вас в добром здоровье, дорогой мистер Роберт Шеллоу. Мистер Шуркард, если не ошибаюсь?

Нет, сэр Джон, это кузен Сайленс, мой сослуживец.

Добрейший мистер Сайленс, вам весьма к лицу такая мирная должность, как мирового судьи.

Благодарю покорно вашу милость.

Фу, какая жара! Ну что же, господа, приготовили вы мне с полдюжины годных рекрутов?

Разумеется, приготовили, сэр. Не угодно ли вам присесть?

Покажите мне, пожалуйста, рекрутов.

Где список? Где список? Где список? Дайте взглянуть, дайте взглянуть. Так, так, так, так. Да, сэр, именно так. Релф Плесень. Я буду их выкликать, и пусть они выходят, пусть выходят, пусть выходят. Посмотрим. Где же Плесень?

Я здесь, с вашего разрешения.

Что скажете, сэр Джон? Парень недурно сложен, молодой, крепкий и из хорошей семьи.

Тебя зовут Плесень?

Да, с вашего разрешения.

Так пора тебя встряхнуть.

Ха-ха-ха! Превосходно, ей-богу! Ведь вещи покрываются плесенью, когда залежатся. Замечательно! Честное слово, прекрасно сказано, сэр Джон, отлично сказано.

(к Шеллоу)

Отметьте его.

Довольно уже меня метили, пора бы меня оставить в покое. Моя старуха без меня совсем пропадет. Разве ей одной управиться с хозяйством да со всей работой? Нечего вам меня метить, найдутся молодцы более пригодные для этого дела, чем я.

Ну, помалкивай, Плесень. Мы тебя забираем. Пора тебя встряхнуть, Плесень.

Встряхнуть!

Молчи, приятель, молчи! Стань в сторонку. Или ты позабыл, где находишься? — Перейдем к следующему, сэр Джон. Посмотрим, посмотрим... Симон Тень!

Черт возьми, хорошо бы сейчас посидеть в тени. Думается мне, из него выйдет хладнокровный солдат.

Где Тень?

Здесь, сэр.

Тень, чей ты сын?

Моей матери, сэр.

Сын своей матери? Это весьма вероятно. И к тому же тень своего отца: ведь сын женщины есть тень мужчины, а не его подобие. Да, частенько так бывает.

Как он вам нравится, сэр Джон?

Тень пригодится летом: отметьте его. У нас уже немало теней в списках[102].

Томас Бородавка!

Где он?

Здесь, сэр.

Тебя зовут Бородавкой?

Да, сэр.

Ты, я вижу, препаршивая бородавка.

Отметить и его, сэр Джон?

В этом нет надобности; ведь одежда висит на нем, как на шесте, и ноги у него как две черточки, — он и так смахивает на отметку в списке.

Ха-ха-ха! Славная шутка, сэр, славная шутка! Браво, браво! — Франсис Мозгляк!

Здесь, сэр.

Ты каким ремеслом занимаешься, Мозгляк?

Я женский портной, сэр.

Отметить и его, сэр?

Отметьте. Но, будь он мужской портной, он бы сам разметил нас мелом. Что, сделаешь ты в неприятельских рядах столько прорех, сколько наделал в женских юбках?

Изо всех сил постараюсь, сэр. Уж будете мною довольны.

Хорошо сказано. Молодец, женский портной! Хорошо сказано, храбрый Мозгляк. Ты будешь столь же отважен, как разъяренный голубь или доблестная мышь. Отметьте женского портного, мистер Шеллоу, да получше, покрепче.

Хотелось бы мне, чтобы и Бородавку забрали.

Хотелось бы мне, чтобы ты был мужским портным, тогда бы ты его починил и сделал годным для маршировки. Я не могу сделать простым солдатом того, кто ведет за собой целую армию[103]. Удовлетворись этим, грозный Мозгляк.

Понял, сэр.

Благодарю тебя, почтеннейший Мозгляк. — Кто следующий?

Питер Бычок с лужка.

Ну, посмотрим на Бычка.

Здесь, сэр.

Ей-богу, видный парень! — Отметьте Бычка, пока он не заревел.

О господи! Добрейший господин капитан!..

Как! Тебя еще не отметили, а ты уже ревешь?

О господи! Я больной человек, сэр!

Какая же у тебя болезнь?

Проклятая простуда, сэр; кашель, сэр. Я схватил его на королевской службе — в день коронации, сэр, когда звонил на колокольне.

Ладно, ты отправишься на войну в халате. Мы выгоним из тебя простуду, я распоряжусь, чтобы твои друзья звонили по тебе. — Все теперь?

Я вызвал на два человека больше, чем вам требовалось[104], вам надобно только четырех, сэр. — А теперь прошу ко мне отобедать.

Я готов выпить с вами, а обедать мне некогда. Честное слово, я рад был свидеться с вами, мистер Шеллоу.

О сэр Джон, помните, как мы с вами провели ночь на ветряной мельнице на Сент-Джорджских лугах?

Лучше не вспоминать об этом, добрейший мистер Шеллоу, лучше не вспоминать.

Веселая была ночка! А что, Дженни Ночная Пташка еще жива?

Жива, мистер Шеллоу.

Никак ей не удавалось сладить со мной.

Никак. Она, бывало, говорила: «Терпеть не могу мистера Шеллоу».

Клянусь мессой, я умел бесить ее. Славная была бабенка. Ну что, она еще держится?

Постарела, сильно постарела, мистер Шеллоу.

Понятно, что постарела. Да как же ей не быть старой? Ведь у нее уже был сын Робин Найтуэрк от старого Найтуэрка, прежде чем я поступил в Климентов колледж...

Это было пятьдесят пять лет назад.

Да, кузен Сайленс, если б ты только знал, что мы перевидали с этим джентльменом на своем веку! Верно я говорю, сэр Джон?

Да, частенько мне приходилось слышать, как бьет полночь, мистер Шеллоу.

Приходилось, приходилось, сэр Джон, ей-богу, приходилось. Нашим лозунгом было: «Не зевай, ребята!» Ну, идемте обедать, идемте обедать. Господи, вот славное было времечко! Идемте, идемте.

Фальстаф, Шеллоу и Сайленс уходят.

Добрейший господин капитан Бардольф, замолвите за меня словечко, и вот вам за это четыре монеты по десяти шиллингов французскими кронами. Честное слово, сэр, для меня идти на войну — все равно что на виселицу. О себе самом, сэр, я и хлопотать бы не стал, но потому как мне больно неохота, и уж очень мне желательно с друзьями остаться; не будь этого, сэр, я бы нипочем не стал о самом себе хлопотать.

Ладно, отойди в сторонку.

Добрейший господин капрал-капитан[105], ради моей старухи замолвите за меня словечко. Ежели я уйду, то некому будет по хозяйству работать, а она у меня старенькая и сама не может управиться. Я дам вам сорок шиллингов, сэр.

Ладно, отойди в сторонку.

Ей-богу, мне все нипочем: смерти не миновать. Ни в жизнь не стану труса праздновать. Суждено умереть — ладно, не суждено — еще лучше. Всякий должен служить своему государю, и, что бы там ни было, а уж тот, кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий.

Хорошо сказано. Ты молодец.

Ей-богу, не стану я труса праздновать.

Входят Фальстаф, Шеллоу и Сайленс.

Ну, сэр, кого же из них мне забирать?

Четверых, по вашему усмотрению.

(тихо, Фальстафу)

Сэр, на два слова. Я получил три фунта, с тем чтобы освободить Плесень и Бычка.

Ладно, пусть будет так.

Ну, сэр Джон, кого же вы выберете?

Выбирайте вы за меня.

Хорошо. Возьмите Плесень, Бычка, Мозгляка и Тень.

Плесень и Бычка? Ты, Плесень, оставайся дома, пока не придешь в полную негодность. А что до тебя, Бычок, то тебе еще надо подрасти для службы. Вы оба мне не нужны.

Сэр Джон, сэр Джон, вы действуете в ущерб себе. Эти двое — самые лучшие, а мне хотелось, чтобы у вас были под началом отборные солдаты.

Уж не собираетесь ли вы, мистер Шеллоу, учить меня, как выбирать солдат? Велика важность — сложение, сила, статность, рост, осанка! Мне важен дух солдата, мистер Шеллоу! Возьмите Бородавку. С виду — совсем жалкий оборванец. Но поверьте, он будет заряжать и разряжать ружье быстрей, чем кузнец бьет молотом; он будет напирать и ломить вперед с быстротой малого, что катит бочку с пивом. А этот тощий парень Тень — вот каких солдат мне нужно. Неприятелю никак в него не попасть: это все равно что целиться в лезвие перочинного ножа. А в случае отступления — как шибко побежит этот Мозгляк, женский портной! О, подавайте мне неприглядных рекрутов — и я не взгляну на рослых! — Бардольф, дай-ка Бородавке мушкет.

Держи, Бородавка. Шагом марш! Так, так, так.

Посмотрим, как ты управляешься с мушкетом. Так, очень хорошо... Продолжай... Очень хорошо... Отлично... О, подавайте мне плюгавых, тощих, старых, сморщенных, лысых стрелков! Здорово, Бородавка, ей-богу! Ты славный прыщ. Вот тебе шесть пенсов.

А все-таки он не мастер своего дела; еще не навострился. Помню, когда я был еще в Климентовом колледже и изображал на Артуровых играх[106] в Майленд-Грине сэра Дагонета[107], там был один маленький ловкий человечек, — вот уж здорово палил из мушкета! Повернет его и так и этак, и туда и сюда, а потом прицелится — пиф-паф, трах-тарарах! — и отскочит назад, а потом опять — и туда и сюда... Этакого ловкача мне больше никогда не увидать.

Эти молодцы мне подходят, мистер Шеллоу. — Да хранит вас бог, мистер Сайленс; не буду тратить с вами лишних слов. — Прощайте, господа. Благодарю вас. Мне еще до ночи надо сделать добрых двадцать миль. — Бардольф, выдай новобранцам мундиры.

Да благословит вас господь, сэр Джон! Да поможет он вам во всех делах ваших! Да пошлет нам бог мирные времена! На обратном пути заезжайте ко мне. Возобновим старое знакомство. Может статься, я отправлюсь с вами ко двору.

Видит бог, я бы очень хотел этого, мистер Шеллоу.

Ладно. Уж как сказано, так и будет сделано. Да хранит вас бог.

Прощайте, благородные джентльмены.

Сайленс и Шеллоу уходят.

Бардольф, уведи солдат.

Бардольф и рекруты уходят.

На обратном пути уж я постригу этих судей! Насквозь вижу этого Шеллоу. Боже ты мой, до чего мы, старые люди, подвержены пороку лжи! Этот дохлый судья только и делал, что хвастал передо мной своей разгульной молодостью и своими подвигами на Торнбульской улице[108], и каждое третье слово было ложью, которую он подносил слушателю аккуратнее, чем платят дань турку. Я его помню в Климентовом колледже; он похож был на человечка, вырезанного в конце ужина из корки сыра. Голый он был точь-в-точь как раздвоенная редька с вырезанной наверху смешной рожей. Он был так тощ, что близорукому его нипочем бы не разглядеть. Это был настоящий призрак голода; и притом похотлив, как мартышка, так что женщины звали его мандрагорой[109]. Вечно он плелся в хвосте у моды и распевал обтрепанным потаскушкам песни, которые подслушивал у извозчиков, да еще при этом клялся, что сам сочинил эти романсы и серенады. И теперь эта шутовская рапира стала эсквайром и развязно говорит о Джоне Ганте, как если бы тот был ему названым братом. А я готов поклясться, что он видел его всего раз в жизни в Тильт-Ярде[110], когда Гант проломил ему голову за то, что он затесался в свиту лорд-маршала. Я присутствовал при этом и сказал Джону Ганту, что он отколотил свое собственное прозвище[111]. Ведь его со всей его одежей можно было запрятать в шкурку угря; в футляре от гобоя ему было бы просторно, как в каком-нибудь дворце. А теперь у него и поместье и рогатый скот... Непременно заведу с ним дружбу, когда вернусь, и будь я не я, если не сделаю себе из него два философских камня[112]. Если старая щука глотает молодую плотву, то, по закону природы, у меня все основания проглотить судью. Дайте срок, и все будет в порядке. (Уходит.)

Сцена 1

Йоркшир. Лес Голтри.

Входят архиепископ Йоркский, Маубрей, Хестингс и другие.

Входит гонец.

Входит Уэстморленд.

Уэстморленд уходит.

Входит Уэстморленд.

Уходят.

Сцена 2

Другая часть леса.

Входят с одной стороны — Маубрей, архиепископ, Хестингс и другие, с другой — принц Джон Ланкастерский, Уэстморленд, офицеры и свита.

(одному из офицеров)

Офицер уходит.

За сценой крики.

Уэстморленд уходит.

Хестингс уходит.

Входят Уэстморленд.

Входит Хестингс.

Уходят.

Сцена 3

Другая часть леса.

Шум битвы. Стычки.

Встречаются Фальстаф и сэр Джон Кольвиль.

Как ваше имя, сэр? Скажите, пожалуйста, какого вы звания и откуда родом?

Я рыцарь, сэр, и зовут меня Кольвиль из Долины.

Ну, хорошо: имя ваше — Кольвиль, звание — рыцарь, а место жительства долина. Имя Кольвиль останется и впредь за вами, но отныне ваше звание будет изменник, а место жительства — тюрьма; там достаточно глубокие подвалы, так что вы по-прежнему будете Кольвилем из Долины.

Не вы ли сэр Джон Фальстаф?

Кем бы я ни был, сэр, я не хуже его. Что же, сдаетесь вы, сэр, или мне придется потеть из-за вас? Если так, то капли моего пота станут слезами ваших близких, оплакивающих вашу смерть. Итак, повергнись в страх и трепет и умоляй меня о пощаде.

Мне думается, вы сэр Джон Фальстаф, и потому я сдаюсь вам.

У меня в утробе целая куча языков, и они всем и каждому выбалтывают мое имя. Будь у меня брюхо хоть сколько-нибудь обыкновенных размеров, я был бы самым проворным малым во всей Европе. Моя утроба губит меня. — А вот и ваш полководец.

Входят принц Джон Ланкастерский, Уэстморленд, Блент и другие.

Уэстморленд уходит.

Странно было бы, милорд, если бы этого не случилось. Известно, что хула и попреки всегда служат наградой за доблесть. Что же я, по-вашему, ласточка, стрела или пушечное ядро? Разве я, несчастный старик, могу мчаться с быстротой мысли? Я спешил сюда сломя голову, загнал больше ста восьмидесяти почтовых лошадей, прискакал сюда и, хоть весь еще в дорожной пыли, тут же проявил высокую геройскую доблесть, взяв в плен сэра Джона Кольвиля из Долины, бешеного рыцаря и доблестного противника. Но мне это нипочем! Он увидел меня и сдался, так что я, по чести, могу сказать вместе с крючконосым римским молодцом: «Пришел, увидел, победил»[115].

Вы обязаны этим скорей его учтивости, чем своей доблести.

Но я знаю только одно. Вот он, я вам его передаю и прошу вашу милость записать мой подвиг наряду с другими деяниями сегодняшнего дня, а не то, клянусь богом, я велю сложить особую балладу, а над заглавием изобразить Кольвиля, целующего мои ноги. Если вы меня к этому принудите, то, клянусь словом дворянина, вы все покажетесь рядом со мной позолоченными грошами и мне удастся на ярком небе славы затмить вас, как полная луна затмевает небесные светила, которые кажутся по сравнению с ней булавочными головками. Поэтому воздайте мне должное, и пусть доблесть будет превознесена.

Твоя доблесть слишком тяжела, чтобы ее возносить.

Так пусть она воссияет.

Она слишком мутна, чтобы сиять.

Делайте с ней что угодно, добрейший принц, называйте ее как хотите, лишь бы мне это послужило на пользу.

А в плен его взял всем известный верноподданный.

Не знаю, за сколько они себя продали, но ты, добрый малый, отдался мне даром, за что я и приношу тебе благодарность.

Входит Уэстморленд.

Кольвиль под стражей и Блент уходят.

(Уэстморленду.)

(Уходит.)

Дай бог, чтобы у тебя хватило на это ума; это было бы почище твоего герцогства. Клянусь честью, этот рассудительный юнец недолюбливает меня. Его ни за что на свете не рассмешишь; да это и не удивительно: ведь он не пьет вина. Из таких благонравных юношей никогда не получается толку. Легкие напитки и пристрастие к рыбным блюдам до того охлаждают им кровь, что они впадают в какую-то мужскую бледную немочь, а когда женятся, то производят на свет одних девчонок. Большей частью они дураки и трусы. Пожалуй, некоторые из нас недалеко бы от них ушли, если бы не прибегали к горячительным напиткам. Добрый херес производит двоякое действие: во-первых, он ударяет вам в голову и разгоняет все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, делает ум восприимчивым, живым, изобретательным, полным легких, пылких, игривых образов, которые передаются языку, от чего рождаются великолепные шутки. Второе действие славного хереса состоит в том, что он согревает кровь; ведь если она холодная и неподвижная, то печень становится бледной, почти белой, что всегда служит признаком малодушия и трусости; но херес горячит кровь и гонит ее по всему телу. Она воспламеняет лицо, которое, как сигнальный огонь, призывает к оружию все силы человека, этого крохотного королевства; и вот полчища жизненных сил и маленькие духи собираются вокруг своего предводителя — сердца, и оно, раззадорившись и гордясь такой свитой, отваживается на любой подвиг, — и все это от хереса. Таким образом, военное искусство — ничто без хереса, ибо он приводит его в действие, а ученость — не более как золотой клад, оберегаемый дьяволом, пока херес не выведет ее на свет и не пустит в ход и оборот. Потому-то и храбр принц Гарри, что холодную кровь, унаследованную им от отца, он, словно тощую и бесплодную почву, утучнил, оросил и обработал усердными выпивками, вливая в себя кружку за кружкой благодатного хереса. Вот почему он горячий и храбрый. Будь у меня хоть тысяча сыновей, я первым долгом внушил бы им следующее жизненное правило: избегать легких напитков и пить как можно больше хересу.

Входит Бардольф.

Ну что, Бардольф?

Войско распущено, и все разошлись по домам.

Пускай себе! Я отравлюсь через Глостершир и там навещу мистера Роберта Шеллоу, эсквайра. Я уже порядком размял его между пальцами и скоро буду запечатывать им письма. Идем.

Уходят.

Сцена 4

Уэстминстер. Иерусалимская палата.

Входят король Генрих, Кларенс, Глостер, Уорик и другие.

Входит Уэстморленд.

Входит Харкорт.

Уходят.

Сцена 5

Другая комната во дворце.

Король Генрих в кровати; Кларенс, Глостер, Уорик и другие.

Входит принц Генрих.

Все, кроме принца Генриха, уходят.

(Надевает корону.)[117]

(Уходит.)

(очнувшись)

Входят Уорик, Глостер, Кларенс и другие.

Уорик уходит.

Входит Уорик.

Входит принц Генрих.

Уорик и прочие уходят.

Входит принц Джон Ланкастерский.

Входит Уорик.

Уходят.

Сцена 1

Глостершир. Комната в доме Шеллоу.

Входят Шеллоу, Фальстаф, Бардольф и паж.

Клянусь петухом и сорокой, я не отпущу вас сегодня, сэр. — Эй, Деви!

Прошу извинить меня, мистер Роберт Шеллоу...

Не извиню; никак не могу извинить; не принимаю никаких извинений; никакие извинения вам не помогут; не должно быть никаких извинений. — Эй, Деви!

Входит Деви.

Здесь, сэр.

Деви, Деви, Деви, Деви... Постой, Деви... Постой, Деви, постой... Ах да, позови повара Уильяма. — Сэр Джон, я не принимаю ваших извинений.

Слушаю, сэр. А повесток ваших я так и не мог вручить. Да, вот еще, сэр, чем же мы засеем ту большую пашню — пшеницей?

Да, красной пшеницей, Деви. Но позови повара Уильяма... Есть у нас молодые голуби?

Да, сэр. А вот счет кузнеца за ковку лошадей и за плуги.

Проверь счет и заплати. — Сэр Джон, я не принимаю ваших извинений.

А еще, сэр, надо бы купить новую цепь к ведру. Да, вот еще, сэр: прикажете вычесть из жалованья Уильяма за мешок, который он потерял на днях на рынке в Хинкли?

Он должен возместить убыток. — Несколько штук голубей, Деви, да парочку цыплят, да ножку баранины, да еще чего-нибудь хорошенького, вкусненького. Растолкуй это повару Уильяму.

А военный господин останется у нас на ночь, сэр?

Да, Деви. Надо его угостить на славу. Друг при дворе лучше, чем пенни в кошельке. Угости как следует и его людей, Деви; ведь они отъявленные негодяи и в случае чего станут трепать мое имя.

Положим, у них самих довольно-таки обтрепанный вид, сэр; белье на них страсть какое грязное.

Хорошо сказано, Деви. Но принимайся за дело, Деви.

Очень прошу вас, сэр, поддержите Уильяма Уайзора из Уинкота против Климента Перкса из Хилля.

На Уайзора поступило много жалоб, Деви. По-моему, этот Уайзор отъявленный плут.

Вполне согласен с вашей милостью, что он плут, но, видит бог, надо же когда-нибудь и плуту получить поблажку по просьбе приятеля. Честный человек, сэр, может сам за себя постоять, а плут не может. Я служу вашей милости верой и правдой вот уже восемь лет, и если мне нельзя раз или два в полгода поддержать плута против честного человека, значит у вашей милости ко мне совсем мало доверия. Ведь этот плут — мой честный друг, сэр; поэтому я очень прошу вашу милость решить дело в его пользу.

Ну, хорошо; я его не обижу. А теперь ступай, Деви.

Деви уходит.

Где вы, сэр Джон? Скорей, скорей снимайте сапоги. — Вашу руку, мистер Бардольф.

Я рад видеть вашу милость.

Благодарю тебя от всей души, добрейший Бардольф. (Пажу.) Добро пожаловать, великан. — Идемте, сэр Джон.

Сейчас иду, добрейший мистер Роберт Шеллоу.

Шеллоу уходит.

Бардольф, присмотри за нашими лошадьми.

Бардольф и паж уходят.

Если бы меня распилили на части, то вышло бы четыре дюжины таких бородатых монашеских посохов, как мистер Шеллоу. Удивительное дело, до чего духовно уподобились друг другу хозяин и слуги: имея его всегда перед глазами, они стали смахивать на придурковатого судью, а он, постоянно разговаривая с ними, стал походить на лакея с ужимками судьи. Благодаря постоянному общению их мысли настроились на один лад и жмутся друг к другу, как стадо диких гусей. Имей я нужду в мистере Шеллоу, я постарался бы подольститься к его слугам, намекнув на их близость к хозяину; нуждайся я в их услугах, я бы польстил мистеру Шеллоу, сказав, что никто не управляет слугами лучше, чем он. Известно, что как умное поведение, так и дурацкие повадки заразительны подобно болезням, — поэтому надо выбирать себе приятелей весьма осмотрительно. Я сделаю этого Шеллоу мишенью для своих шуток и буду забавлять принца Генриха, пока не сменятся шесть мод, что равняется продолжительности четырех судебных сроков или двух процессов, — и он будет хохотать без интервалов. О, как сильно действует выдумка, приправленная клятвой, или шутка, сказанная с мрачным видом, на молодчика, еще не испытавшего, что такое ломота в плечах! Вот увидите, принц будет хохотать до тех пор, пока его лицо не сморщится, как промокший, скомканный плащ!

(за сценой)

Сэр Джон!

Иду, мистер Шеллоу, иду. (Уходит.)

Сцена 2

Уэстминстер. Зал во дворце.

Входят с разных сторон Уорик и верховный судья.

Входят принц Джон Ланкастерский, Глостер, Кларенс, Уэстморленд и другие.

Входит король Генрих Пятый со свитой.

(Верховному судье.)

Уходят.

Сцена 3

Глостершир. Сад при доме Шеллоу.

Входят Фальстаф, Шеллоу, Сайленс, Бардольф, паж и Деви.

Нет, вы непременно должны осмотреть мой сад, и там в беседке мы с вами отведаем прошлогодних яблок моей собственной прививки; съедим тарелочку варенья с тмином и еще что-нибудь. — Идемте, кузен Сайленс. — А потом в постель.

Ей-богу, у вас славное поместье, очень богатое.

Пустырь, пустырь, пустырь. Мы нищие, нищие, сэр Джон. Только и хорошего, что воздух. — Накрывай, Деви! Накрывай, Деви! Так, хорошо.

Этот Деви у вас мастер на все руки — и слуга и управляющий.

Хороший слуга, хороший слуга, превосходный слуга, сэр Джон. Клянусь мессой, я выпил за ужином слишком много хереса. Да, хороший слуга. А теперь садитесь, садитесь. — И вы, кузен, тоже.

Ну, господа, давайте теперь, как говорится:

(Поет.)

Вот весельчак! — Добрейший мистер Сайленс, сейчас выпью за ваше здоровье.

Поднеси-ка вина мистеру Бардольфу, Деви.

Добрейший сэр, садитесь. Я сейчас буду к вашим услугам. Садитесь, добрейший сэр. — Господин паж, любезный господин паж, садитесь. Ваше здоровье! Если не хватит чего съестного, мы вознаградим себя выпивкой. Уж не взыщите: чем богаты, тем и рады. (Уходит.)

Веселей, мистер Бардольф! — И ты тоже, мой маленький воин, будь веселей.

(поет)

Никак не думал, что мистер Сайленс такой молодец.

Кто? Я? Мне уже случалось в жизни повеселиться разок-другой.

Возвращается Деви.

Вот вам блюдо яблок. (Ставит блюдо перед Бардольфом.)

Деви!

Что прикажете, ваша милость? (Бардольфу.) Сейчас буду к вашим услугам. — Стакан вина, сэр?

(поет)

Славно, мистер Сайленс!

Будем веселиться. Перед нами еще самая приятная часть ночи.

Ваше здоровье, мистер Сайленс! Много лет вам здравствовать!

(поет)

Достойный Бардольф, за твое здоровье. Если тебе чего-нибудь хочется и ты не требуешь, пеняй на себя. — Твое здоровье, мой маленький плутишка, твое здоровье. — Пью за здоровье мистера Бардольфа и всех лондонских кавалеров.

Я еще надеюсь на своем веку побывать в Лондоне.

Очень бы хотел увидеть тебя там, Деви...

Клянусь мессой, вы там осушите вдвоем добрую кварту. Хе-хе! Не правда ли, мистер Бардольф?

Совершенно верно, сэр, — пинты в четыре.

Отлично сказано, черт возьми! Этот плут не отстанет от тебя, будь спокоен. Уж он не отступится, он мастер по этой части.

Да и я тоже не отстану от него, сэр.

Вот слова, достойные короля. Будьте как дома, веселитесь!

Стук в дверь.

Посмотрите, кто там пришел. Эй, кто там?

Деви уходит.

(Сайленсу, который выпил стакан до дна)

Так, теперь вы оказали мне честь.

(поет)

Так ведь?

Так.

Вот видите. Согласитесь, что и старый человек иногда еще кое на что пригодится.

Возвращается Деви.

С позволения вашей милости, там пришел какой-то Пистоль; он привез вести из дворца.

Из дворца? Пусть войдет.

Входит Пистоль.

Что скажешь, Пистоль?

Да хранит вас бог, сэр Джон!

Какой ветер занес тебя сюда, Пистоль?

Не тот злой ветер, который не приносит ничего доброго. Милейший рыцарь, ты теперь одна из самых веских персон в королевстве.

Клянусь святой девой, он самый увесистый, если не считать моего кума Пуфа из Барсона[121].

Пуф?

Выкладывай их скорее, да только говори по-человечески.

(поет)

Почтенный джентльмен, я не знаю, из каких вы будете.

Прошу прощенья, сэр. Если, сэр, вы прибыли с вестями из дворца, я полагаю, нам остается одно из двух — или выложить их, или же хранить при себе. Знайте, сэр, что король облек меня некоторой властью.

Как! Старый король умер?

Скорей, Бардольф! Седлай моего коня! — Мистер Роберт Шеллоу, выбирай какую хочешь должность в государстве — она твоя. — Пистоль, я осыплю тебя почестями!

Отнесите мистера Сайленса в постель. — Мистер Шеллоу, лорд Шеллоу, будь чем хочешь: я — наместник Фортуны. Надевай сапоги, мы будем скакать всю ночь. — О драгоценный мой Пистоль! — Живо, Бардольф!

Бардольф уходит.

Ну, Пистоль, расскажи мне еще что-нибудь; да придумай для себя что-нибудь хорошенькое. — Надевайте сапоги, мистер Шеллоу! Я знаю, молодой король тоскует по мне... Возьмите первых попавшихся лошадей: законы Англии мне подвластны. Счастье всем моим друзьям, и горе лорду верховному судье!

Уходят.

Сцена 4

Лондон. Улица.

Входят полицейские, которые тащат хозяйку Куикли и Долль Тершит.

Ах ты, отпетый негодяй! Истинный бог, я готова помереть, лишь бы мне увидеть тебя на виселице! Ты вывихнул мне плечо!

Констебли передали ее мне. Пусть не сомневается: мы угостим ее кнутом на славу. Из-за нее было недавно убито два человека.

Врешь, живодер окаянный, врешь! Пусти, говорю тебе, проклятая постная твоя рожа! Если я выкину дите, что сейчас ношу, лучше бы тебе пришибить родную мать, поганец ты этакий, испитая харя!

О господи, если бы только сэр Джон был здесь! Уж он бы учинил тут над кем-нибудь кровавую расправу. Молю бога, чтобы она выкинула плод своего чрева.

Что ж, тогда у тебя будет опять дюжина подушек; а сейчас их у тебя только одиннадцать[128]. Да ну же, ступайте за мной. Человек, которого вы избили вместе с Пистолем, умер.

А я тебе говорю, плюгавый человечишка с курильницы, тебя самого за это здорово выпорют. Ах ты, синяя навозная муха[129]! Ах ты, грязный оголодавший палач! Если тебя не выпорют, не носить мне больше короткого платья.

Ну ты, странствующий рыцарь в юбке, идем.

Господи боже мой, неужто правда одолеет силу[130]? Ну, да мы еще посмотрим!

Идем, негодяй ты этакий, идем. Веди меня к судье.

Идем, голодный пес.

Ах ты, ходячая смерть!

Скелет ты этакий!

Идем, сухарь, идем, негодяй!

Ладно, идем.

Уходят.

Сцена 5

Площадь перед Уэстминстерским аббатством.

Входят два служителя, посыпая площадь тростником.

Не жалей тростника, не жалей тростника!

Уже два раза трубили.

Раньше двух часов они не вернутся с коронации. Живей, живей!

Служители уходят.

Входят Фальстаф, Шеллоу, Пистоль, Бардольф и паж.

Станьте возле меня, мистер Роберт Шеллоу. Уж я добьюсь у короля для вас всяческих благ. Я подмигну ему, когда он будет проезжать мимо нас, — вы увидите, как он со мной обойдется.

Да укрепит господь твои легкие, добрый рыцарь.

Поди сюда, Пистоль; стань позади меня. (К Шеллоу.) Как жаль, что я не успел заказать всем нам новое платье, — охотно бы выложил тысячу фунтов, что занял у вас! Впрочем, не беда; ваш скромный наряд как нельзя более кстати — он доказывает, как я спешил увидеть короля.

Вот именно.

Он доказывает мою искреннюю привязанность.

Вот именно.

Мою преданность...

Вот именно, вот именно, вот именно.

Сразу видно, что я скакал день и ночь и совсем позабыл... даже в голову не пришло — терпения не хватило переодеться...

Именно так.

Вот я стою здесь, весь в пыли, весь в поту, сгорая от желания его увидеть, бросив все свои дела, как будто у меня нет другой заботы, как только увидеть его.

Это semper idem[131], ибо obsque hoc nihil est[132] — все, как говорится, одно к одному.

Так оно и есть.

За сценой радостные клики и трубные звуки.

Вводит король Генрих Пятый со свитой: в числе других верховный судья.

(верховному судье)

(королю Генриху)

Король со свитой уходит.

Мистер Шеллоу, я должен вам тысячу фунтов.

Да, сэр Джон, и я прошу вас вернуть мне их сейчас же: я еду домой.

Это едва ли возможно, мистер Шеллоу. Но не огорчайтесь; скоро меня позовут к нему тайком. Видите ли, он должен был так обойтись со мной при всех. Не сомневайтесь в своем повышении: я все же придам вам весу.

Не знаю, как вы это сделаете, — разве что только наденете на меня свой камзол и набьете его соломой. Очень прошу вас, добрейший сэр Джон, отдайте мне хоть пятьсот фунтов из тысячи.

Не сомневайтесь, я сдержу свое слово. То, что вы сейчас видели, не более как маска.

Боюсь, что эту маску не снимут до самой вашей смерти, сэр Джон.

Не бойтесь масок. Идемте со мной обедать. — Идем, лейтенант Пистоль[134]; идем, Бардольф. За мной еще пришлют сегодня же вечером.

Входит принц Джон, верховный судья и стража.

Милорд, милорд!..

Все, кроме принца Джона и верховного судьи, уходят.

Уходят.