Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 5. Пьесы (1911–1921)

Выпит досуха кубок венчальный,

Съеден дочиста свадебный бык,

Отчего ж вы сидели печальны

На торжественном пире владык?

Снорре, Груббе, полярные волки,

Лаге, Ахти, волчата мои,

Что за странные слышал я толки

Пред лицом венценосной любви?

Вы шептались о клятве, о мести,

О короне с чужой головы,

О Гер-Педере... даже к невесте

Подходили угрюмыми вы.

У невесты мерцающий взгляд

Был так горько порой затуманен...

Что ж! Жених некрасив и горбат

И к тому же еще христианин.

Не такого бы ей жениха

Мы средь юношей наших сыскали..

Пусть покорна она и тиха,

Но печальнее мы не видали.

Вы не любите Гондлы, я знаю,

Может быть, даже сам не люблю,

Но не Гондле я Леру вручаю,

А Ирландии всей королю.

С каждым годом становится туже

Крепкий узел, сжимающий нас,

Слишком злобны норвежские мужи,

У шотландца завистливый глаз.

Даже скрелинги, псы, а не волки,

Нападая ночною порой,

Истребили за морем поселки,

Обретенные некогда мной.

Над своими нас манит победа,

Каждый род ополчился на род,

Нападает сосед на соседа,

Брат на брата с дубиной идет.

Над Исландией тучи нависли,

И она бы погибла, но я

Небывалое дело замыслил —

Дать свободной стране короля.

Там, в Ирландии, жены, как луны,

Мужи ясны, в единстве святом,

Ибо скальдов певучие струны

Не нахвалятся их королем.

Осмотрительно, мудро и тонко

Я давал наставленья послам,

Чтоб оттуда достать лебеденка

Благородного выводка нам.

И Гер-Педер, моряк именитый,

На холодный исландский утес

Из Ирландии, лавром увитой,

Королевского сына привез.

Гондла вырос, и ныне венчают

Гондлу с Лерой Спаситель и Тор,

Это волки союз заключают

С лебедями спокойных озер.

Две страны под единой державой,

Два могучих орлиных крыла,

Устремятся за громкою славой

Непреклонною волей орла.

Только кровь в нем, о конунг, не наша,

Слаб в бою он и в играх ленив...

Но Ирландия — полная чаша

Виноградников, пастбищ и нив.

Гондла! Гондла, властитель великий!

Ну, наделал Гер-Педер хлопот!

Не признаем его мы владыкой,

Но, быть может, признает народ.

А когда мы откроем народу

Всё, что знаем об этом щенке,

Кто такой он, какого он роду,

Где он будет, в дворце иль в реке?

Гондлу сжить нам пора бы со света,

Что нам конунг, ведь мы в стороне,

Надоела история эта

Подмененных мальчишек и мне.

Конунг стар.

Вы же знаете, дети,

Что страшней не найти никого,

Если бы даже десятки столетий

Навалились на плечи его.

Он походкой неспешной, чугунной

Сорок тысяч датчан раздавил

И, единственный в целой подлунной,

На таинственный полюс ступил.

Никогда вы его не могли бы

О пощаде за ложь умолить,

Пусть сожрали Гер-Педера рыбы,

Старый Снорре надеется жить.

А безумье сегодняшней свадьбы!

Мы ведь знаем, кто Лерина мать...

Снорре, может быть, это сказать бы?

И об этом нам надо молчать.

Яд помог бы нам в нашей заботе,

Так, чтоб в смерть перешло забытье.

И бывает еще: на охоте

Не туда попадает копье.

Нет, я шутку придумал другую:

Гондла все-таки духом высок,

Нанесем ему рану такую

Прямо в сердце, чтоб встать он не мог.

Только Лера окажется в спальне

И погасит огонь ночника,

Я беседой искусной и дальней

Задержу жениха простяка.

Этим временем Лаге к невесте

Проберется и будет молчать,

Женский стыд, с боязливостью вместе,

Не дадут ей обман понять.

И для Гондлы, вы знаете сами,

Станет мир тяжелее тюрьмы...

Над союзом волков с лебедями

Нахохочемся досыта мы.

Верно! Этой обиды не может

Самый низкий мужчина снести.

Если душу подобное гложет,

То от смерти ее не спасти.

И наверное, милая Лера

Свой смирить догадается гнев,

Ведь еще не бывало примера,

Чтоб пленяли горбатые дев.

Чу, идут! Расходитесь скорее,

Лаге здесь, остальные сюда!

Лет хоть на тридцать будь я свежее,

Я бы с Лаге поспорил тогда.

Лера, Лера, надменная дева,

Ты, как прежде, бежишь от меня!

Я боюсь, как небесного гнева,

Глаз твоих голубого огня.

Ты боишься? Возможно ли это?

Ведь не ты ли бывала всегда

Весела, как могучее лето,

И вольна, как морская вода?

И не ты ли охоты водила

На своем вороном скакуне

И цветов никогда не дарила,

Никогда, одинокому мне?

Вспоминаешь ты Леру дневную,

Что от солнца бывает пьяна,

А печальную Лаик ночную

Знает только седая луна.

Лаик... странное, сладкое имя...

Так звала меня некогда мать,

Из Ирландии родом. Такими

Именами не здесь называть!

Это имя мне дивно знакомо,

И такая знакомая ты,

И такая на сердце истома

От сверканья твоей красоты!

Ты не любишь меня, ты смеялась

Над уродливым Гондлой всегда...

О когда я одна оставалась,

Я так горько рыдала тогда.

Для чего-то слепыми ночами

Уверяла лукавая мгла,

Что не горб у тебя за плечами —

Два серебряно-белых крыла,

И что родина наша не эта

Ненавистная сердцу тюрьма,

А страна, где зеленое лето

Никогда не сменяет зима.

Днем всё иначе. Боги неволят

Леру быть и веселой и злой,

Ликовать, если рубят и колют,

И смеяться над Лаик ночной.

Дорогая, какое безумье,

Огневое безумье любовь!

Где вы, долгие годы раздумья,

Чуть запела горячая кровь!

Что мне гордая Лера дневная

На огромном вспененном коне,

Ты не Лера, ты девочка Лаик,

Одинокая в этой стране.

Как ты бледен и смотришь, маня...

Неужели ты любишь меня?

Я так вольно и сладко люблю,

Словно отдал себя кораблю,

А с тобой я еще не слыхал,

Как шумит набегающий вал.

И совсем не морские слова

Ты сказала с волшебной тоской,

Я внимал им, но понял едва,

Я услышал в них ветер морской.

Значит, правда открылась святым,

Что за бредами в нашей крови

И за миром, за миром земным

Есть свободное море любви.

Серафимы стоят у руля

Пестропарусных легких ладей,

А вдали зеленеет земля

В снеговой белизне лебедей.

Сердце слышит, как плещет вода,

Сердце бьется, как птица в руке,

Там Мария, Морская Звезда,

На высоком стоит маяке.

Ты бледнеешь опять, ты дрожишь...

Что с тобой, королевич мой белый?

Ты прекрасен, когда говоришь,

Ты как Бальдер, бросающий стрелы.

Ночь летит и летит на закат,

Ночи летние песни короче,

Вон, за окнами совы кружат,

Эти тихие горлинки ночи.

Ах, к таинственной спальне твоей

Я сегодня пройду за тобою,

И любимая станет моей,

Самой близкой и самой родною.

Только, милый, не сразу входи,

Умоляю тебя, подожди,

Это глупое сердце в груди,

Что боится еще, пощади.

Королевич, большую услугу

Ты бы мог мне теперь оказать...

Это Ахти? Старинному другу,

Другу детства готов я внимать.

Помнишь, между рябин, по дорожке

Мы взбегали на каменный вал,

Ты так часто мне ставил подножки,

Я срывался, а ты хохотал.

Это Лаге.

Конечно, и Лаге.

Он со мной был особенно груб.

Как дивился его я отваге

И улыбке насмешливых губ!

Быстроглазый, большой, смуглолицый,

Всех красивей, сильней и смелей,

Он казался мне хищною птицей,

Ты же — волком исландских полей.

Странно! Был я и хилый и дикий,

Всех боялся и плакал всегда,

А над сильными буду владыкой,

И невеста моя, как звезда.

В день, когда ты получишь державу

И властителем станешь вполне,

Ты наверно устроишь облаву

Небывалую в нашей стране?

Я люблю, чтоб спокойно бродили

Серны в рощах, щипля зеленя;

Слишком долго и злобно травили,

Точно дикую серну, меня.

Ну, тогда ты поднимешь дружину

И войною пойдешь на датчан?

Хорошо королевскому сыну

Опорожнить на поле колчан.

Ахти, мальчик жестокий и глупый,

Знай, что больше не будет войны.

Для чего безобразные трупы

На коврах многоцветных весны?

Понял. Все мы узнаем на деле,

Что отрадно веселье одно,

Что милы и седые метели,

Если женщины пенят вино.

Все вы, сильны, красивы и прямы,

За горбатым пойдете за мной,

Чтобы строить высокие храмы

Над грозящей очам крутизной.

Слышу, слышу, как льется победный,

Мерный благовест с диких высот,

То не колокол гулкий и медный —

Лебединое сердце поет.

Поднимаются тонкие шпили

(Их не ведали наши отцы) —

Лебединых сверкающих крылий

Устремленные в небо концы.

И окажется правдой поверье,

Что земля хороша и свята,

Что она — золотое преддверье

Огнезарного Дома Христа.

Ты просил о какой-то услуге?

Ты уже оказал мне ее.

Что же медлишь нести ты к подруге

Лебединое сердце свое?

Как? Ты думаешь драться со мною,

Хочешь силу изведать мою?

Так прощайся, цыпленок, с землею,

Потому что тебя я убью.

Где он, где он, мой камень надгробный!

Как ты в спальню невесты проник?

Кто ты? Волк ненавистный и злобный

Иль мой собственный страшный двойник?

Ночью кошки и черные серы,

А отважным удачливый путь!

Что за нежные губы у Леры

И какая высокая грудь...

Гондла умер...

Любимый, любимый,

Я не вынесу этих скорбей,

Ты живи, небесами хранимый,

А меня пожалей и убей.

Нет, я часто пугался пустого,

И сейчас это, может быть, бред.

Старый конунг последнего слова

Не сказал, многознающий, нет!

Боль найдет неожиданной тучей,

И, как туча, рассеется боль...

Гондла умер? Нет, Гондла живучий,

Гондла ваш перед Богом король!

Разве может быть суд пред рассветом?

Солнце — лучший свидетель судьи.

Королевич, подумав об этом,

Отложи обвиненья твои.

Как сумели бы стать правосудием

Правосудные вечно уста!

Словно солнце июльских полудней,

Засияет моя правота.

Насмеявшись над правдой нетленной

И законом исландской земли,

Над моею короной священной

Дерзко руку враги занесли.

Я, как раненый лебедь в овраге,

Мне и муки и смерти больней,

Что сегодня насмешливый Лаге

Спал с прекрасной невестой моей.

Ненавистный, он брата ей ближе,

Он один ее видел нагой...

Защити же меня, защити же,

О могучий, от пытки такой.

Пусть не ведает мщенье предела:

Привяжи его к конским хвостам,

Чтоб его ненасытное тело

Разметалось по острым кустам.

А потом запрети для примера

Даже имя его называть,

Чтобы я и несчастная Лера

Друг на друга посмели взирать.

Что ты скажешь в свое оправданье,

Человек неправдивый и злой,

И какого ты ждешь наказанья

За поступок неслыханный твой?

Государь, я с простыми словами

Появляюсь пред взором судей,

Нас недаром прозвали волками

Здесь, в отчизне твоей и моей.

Что для девушки Гондла? Из меди

Сердце Леры, и голос как рог,

Я же часто косматых медведей

Для нее поднимал из берлог.

Что я сделал, то сделал по праву,

Гондла слаб, я и смел и силен,

Нашим предкам бессмертную славу

Этот волчий доставил закон.

Ярлы, ум ваш и ясен и зорок,

Так судите ж обиду и боль,

Позабыв и что Лаге вам дорог,

И что Гондла ирландский король.

Повелось по старинным обычаям,

Если двое полюбят одну,

То, не внемля причудам девичьим,

Начинают друг с другом войну.

Это верно! Так было и будет,

Как о правде иной ни кричи!

Если люди людей не рассудят,

Их наверно рассудят мечи.

Гондла, слышал решенье такое?

Справедливым считаю и я,

Что выходит герой на героя

И копье не бежит от копья.

Мы твоей подивимся отваге,

Лера доблесть оценит твою,

Если Лаге, могучего Лаге,

Ты повергнешь в открытом бою.

Крепче стой! Я пред всеми отвечу

За огонь в королевской крови.

Неудержно бросается в сечу,

Кто достоин девичьей любви.

Помню, утром сияла пустыня,

Где Марстана я бросил в песок,

Сердце дрогнуло, словно богиня

Протянула мне вспененный рог.

А когда вместе с Эйриком Красным

Я норвежцев погнал ввечеру,

День казался мне столь же прекрасным,

Как на самом роскошном пиру.

Конунг, судьи, вы знаете...

Что же?

Я горбат, вы забыли про то.

По закону калеку не может

К поединку принудить никто.

Дело бранное дивно и чудно,

Смерть бежит от стремящихся в бой.

Почему же бывает так трудно

Трусу панцирь надеть боевой?

К правосудью, судья, к правосудью!

Удержи эту лживую речь,

Или я королевскою грудью

Упаду на отточенный меч.

Поединок бессмыслен, а славу

Получает в народе простом

Царь, кладущий копье и державу

Покрывающий крепким щитом.

Не любовник, не царь и не воин...

Бьется ль сердце в подобной груди?

Ты короны своей недостоин,

Мы тебя не хотим. Уходи.

Волк, и с поступью легкою, волчьей!

Я воды у него попросил,

Он же уксусом, смертною желчью

Мой запекшийся рот оросил.

Ярлы, к вам обращается правый,

Обвиненный в неправом суде,

Не теряйте прадедовской славы,

Вновь ее не найдете нигде.

Осужденный судебным решеньем,

Опрокинутый вражьим мечом,

Эгиль голову выкупил пеньем,

Пред норвежским представ королем.

Лютню мне! Лебединые саги

Вам о роде моем я спою.

Если знает такие же Лаге,

Жизнь и честь отнимите мою.

Ты не знаешь, какого ты рода,

Несуразный птенец и смешной,

Поливают у нас огороды

Королевскою кровью такой.

Где ты принцев видал, чтоб умели

Лишь судиться, играть и рыдать,

Опоздали к девичьей постели

И меча не посмели поднять?

Удивил бы тебя я безмерно,

Рассказавши о роде твоем,

Если б ведал, что конунг наверно

Никогда не узнает о том.

Лютню! Лютню! Исчезнет злословье,

Как ночного тумана струи,

Лишь польются мои славословья,

Лебединые песни мои.

Эта лютня всегда приносила

Славу самым плохим игрокам,

В ней сокрыта волшебная сила

Сердце радовать даже волкам.

Разгорается звездное пламя...

Нет, не то! — На морском берегу...

Ах, слова не идут мне на память,

Я играю, а петь не могу.

Ну, теперь мы увидим потеху!

Эта лютня из финской страны,

Эту лютню сложили для смеху,

На забаву волкам колдуны.

Знай же: где бы ты ни был, несчастный,

В поле, в доме ли с лютней такой,

Ты повсюду услышишь ужасный

Волчий, тихий, пугающий вой.

Будут волки ходить за тобою

И в глаза тебе зорко глядеть,

Чтобы, занятый дивной игрою,

Ты не мог, ты не смел ослабеть.

Но когда-нибудь ты ослабеешь,

Дрогнешь, лютню опустишь чуть-чуть

И, смятенный, уже не успеешь

Ни вскричать, ни взглянуть, ни вздохнуть.

Волки жаждали этого часа,

Он назначен им был искони,

Лебединого сладкого мяса

Так давно не терзали они.

Ты уверен ли в лютне?

Еще бы!

Хоть двойное заклятье на ней.

Но от волчьей, от алчущей злобы

Никогда не уйдет дуралей.

Что за диво? Неясные звуки

И тревожат меня, и томят.

Я как будто проснулся от скуки

И чему-то мучительно рад.

Этот Гондла придумает вечно,

Как ему стариков огорчить.

Я доволен собой бесконечно,

Но зато не могу не завыть.

Брат, ты слышишь? Качается вереск,

Пахнет кровью прохлада лугов.

Серый брат мой, ты слышишь? На берег

Вышли козы, боятся волков.

Под пушистою шерстью вольнее

Бьется сердце пустынных владык.

Зубы белые ранят больнее

Крепкой стали рогатин и пик.

Надоели мне эти кафтаны!

Что не станем мы сами собой?

Побежим, побежим на поляны,

Окропленные свежей росой.

Задохнемся от радостной злости,

Будем выть в опустелых полях,

Вырывать позабытые кости

На высоких могильных холмах.

Гондлу выследим. Лаге нагонит,

Снорре с Ахти наскочат сам друг.

Но не прежде чем лютню уронит,

Гондла лютню уронит из рук.

Обманули меня. Насмеялись

Над горбатым своим королем.

А когда-то друзьями казались,

Дом их был мой единственный дом.

Вой всё ближе, унылый, грозящий,

Гаснет взор, костенеет рука,

Сердце бьется тревожней и чаще

И такая, такая тоска!

Но зачем я стою у порога,

Если прямо средь дымных полей

Для меня протянулась дорога

К лебединой отчизне моей.

Только стану на берег зеленый,

Крикну: лебеди, где вы? Я тут! —

Колокольные ясные звоны

Нежно сердце мое разобьют.

И, не слушая волчьей угрозы,

Буду близкими я погребен,

Чтоб из губ моих выросли розы,

Из груди многолиственный клен.

А потом лебединая стая

Будет петь надо мною всегда

Про печальную девочку Лаик,

Что моей не была никогда.

Гондла, Гондла, меня оскорбляли,

Угрожали держать взаперти,

Я свивалась узлом от печали,

Но к тебе не могла не прийти.

Ты пришла? Разве ты не слыхала?

Я изгнанник, я всеми травим,

А одна диадема пристала

Ослепительным кудрям твоим.

Я пока еще Лаик, не Лера,

Я верна обещаньям любви,

Хоть рассветное небо и серо,

Зажигая безумье в крови.

Ах, коснись меня нежной рукою,

Защити от меня же самой,

Не возлюбленной, только сестрою

Я ведь смею идти за тобой.

Ты улыбка Господня. Мы оба

Из великой семьи лебедей.

Для тебя я восстал бы из гроба,

За тебя я прощаю людей.

Ты не знаешь про новое горе:

Мы от гибели были близки,

Я заметила когти у Снорре,

А у Груббе большие клыки.

Все они собрались в ожиданьи,

Помнишь, в старый заброшенный ров,

Там колдун говорит заклинанье,

Чтоб совсем превратить их в волков.

Красной кровью наполнены чаши,

Что-то варится в медных котлах...

Унеси меня к родине нашей

На своих лебединых крылах.

С добела раскаленного неба

Словно льются потоки огня...

Ты не взял ни орехов, ни хлеба

И голодной оставил меня.

Лаик...

Нет, называй меня Лерой,

Я живу на земле, не в гробу,

Счастье меряю полною мерой

И за горло хватаю судьбу.

Счастья мера, а муки безмерность —

Вот вся жизнь; но я жив, не таю,

Чтоб узнать благородную верность,

Лебединую нежность твою.

Королевич, условиться надо:

Я не буду твоей никогда,

Между нами навеки преграда

Из девичьего встала стыда.

Нет, я буду могучей, спокойной,

Рассудительной, честной женой

И царицей, короны достойной,

Над твоею великой страной.

Да, царицей! Ты слабый, ты хилый,

Утомлен и тревожен всегда,

А мои непочатые силы

Королевского ищут труда.

Я согласен. Пусть Лера дневная

Управляет на троне моем,

С ненаглядною девочкой Лаик

Ночью будем мы плакать вдвоем.

Только солнце опустится в море

И наступит таинственный час,

За дверьми на тяжелом затворе

Лаик будет сокрыта от глаз.

Ты жестока ко мне. Ты не видишь,

Я уже не похож на людей.

Неужели ты также обидишь

И веселых моих лебедей?

Королевич, поверь, что не хуже

Твоего будет царство мое,

Ведь в Ирландии сильные мужи,

И в руках их могуче копье.

Я приду к ним, как лебедь кровавый,

Напою их бессмертным вином

Боевой ослепительной славы

И заставлю мечтать об одном, —

Чтобы кровь пламенела повсюду,

Чтобы сёла вставали в огне...

Я сама, как валькирия, буду

Перед строем летать на коне.

Лера! Нет... что сказать ты хотела?

Вспомни, лебеди верят в Христа...

Горе, если для черного дела

Лебединая кровь пролита.

Там увидим. А солнце всё злее,

Отдохнуть нам, пожалуй, пора.

Я воду принесу посвежее

И посуше ветвей для костра.

Лера.

Дерзкий, ты можешь? Ты смеешь?

Да, я смею. Тебя я люблю.

Дай мне меч твой, дай меч мне скорее,

И тебя я сейчас заколю.

Если хочешь, возьми. Мне не внове

Забавляться опасной игрой.

Солнцу летнему хочется крови,

В нас вселяет безумие зной.

Злобный волк!

Мне приятны проклятья.

Жизнь дешевле твоей красоты.

И в последнем предсмертном объятьи

Будешь сжата, единая, ты.

Что ты хочешь?

От Леры и боли.

Ты меня не любил, ты был груб.

Да, тебя не любил я, доколе

Я твоих не почувствовал губ.

Не забыть твоего поцелуя.

Пусть я волк, ты — волчица моя.

И тебя никогда не пущу я

Ни в какие иные края.

Уходи.

Я уйду, но с тобою.

Гондла может вернуться.

Ну что ж?

Иль для Гондлы ты стала рабою,

За горбатым повсюду пойдешь?

Я жена королевича. Смело

Перед всеми скажу я о том,

И корона Ирландии целой

Наградит мою верность потом.

Не отвечу на это ни слова,

Хоть и многое мог бы сказать,

Только муж ли тебе он? Другого

Ты тогда не могла б обнимать.

Лаге, Лаге, какими словами,

Как меня оскорбить ты готов?

Лера, всё, что случается с нами,

Происходит по воле богов.

Сильный Тор опьянил меня страстью,

Фрея в спальню твою привела,

Волк Фенрир с угрожающей пастью

Сторожил, как моей ты была.

Пусть уйдешь ты далёко, пусть кинешь

Небожителей наших и нас.

Но из памяти разве ты вынешь

Тот жестокий и сладостный час?

Ты был страшен тогда; мне казалось,

Что огонь пожирает меня.

Ты смотрела, и ты улыбалась

Веселей и страшнее огня.

Выжди, Лаге, позволь воцариться

Мне в богатой и сильной стране

И тогда, как кочующий рыцарь,

Приходи откровенно ко мне.

Да, но ты поцелуешь сначала,

Поцелуешь меня, как тогда.

Нет, не надо.

Ведь ты обещала...

Лера, помнишь ли прошлое?

Да.

Лаге? Лаге опять? На колени!

Я король, пресмыкайся, змея!

Нам не надо твоих повелений,

Ведь корона моя, не твоя.

Вот теперь-то добьюсь я ответа

От тебя, возмутившийся раб!

Посмотрю, как ты сделаешь это;

Мы в лесу, я с мечом и не слаб.

Честь мою не унижу я спором,

Лютню брошу, себя погубя,

И падет небывалым позором

Королевская кровь на тебя.

Уходи же!

Но ты обманулась,

Никаких здесь властителей нет!

Эта шутка и так затянулась

На пятнадцать без малого лет.

Что за ложь?

Я понять бы хотела...

Груббе всё рассказать вам готов.

Очевидец нелепого дела

На одном из старинных судов.

Расскажу. Что отрадней былого

Для такого, как я, старика?

Лере в пользу пойдет это слово

И вдобавок унизит щенка.

Помню, помню, как злилась пучина,

Мы с Гер-Педером рвали волну,

Увозя королевского сына

Из Ирландии в волчью страну.

Сам король отпустил лебеденка,

Но Гер-Педер, затейник пустой,

Взял с собой и другого ребенка,

Некрасивого, крови простой.

С ним за это поспорил бы каждый,

Но Гер-Педер был друг мне, не лгу,

Мы варили кита не однажды

С ним, на Страшном живя Берегу.

С нами ехал и маленький Лаге,

Сын любимый Гер-Педера, он

Раз делил с королевичем флаги,

Поднял ссору и, вмиг обозлен,

Бросил бедного мальчика в море.

И беде не сумели помочь

Ни Гер-Педер, ни я и ни Снорре,

Потому что надвинулась ночь.

До утра бушевала пучина

И Гер-Педер молчал до утра, —

Всё он видел, как голову сына

Отсекает удар топора.

А наутро сказал: — Лебеденка

Всё равно мы теперь не вернем,

Так давайте другого ребенка

Королевичем мы назовем. —

Он молил нас, и мы согласились

Неразумного Лаге спасти,

Дальше поплыли, ветры бесились,

Как гуляки, у нас на пути.

Связки молний пылали на небе,

И до тучи доплескивал вал;

Мы гадали по книге, и жребий

На Гер-Педера трижды упал.

И его мы швырнули в пучину,

Но сперва поклялись перед ним,

Что подложному царскому сыну

Мы жестоко за всё отомстим.

Кто отец мой?

Бродячий, ничтожный

Скальд, забыли теперь про него.

Кто же мать моя?

Нет, осторожно,

Больше я не скажу ничего.

Вот, короной венчан шутовскою,

Он поднять не осмелится глаз.

Груббе, Лаге, оставьте со мною

Эту... этого... Гондлу сейчас.

Что же, друг? Ты обманно назвался

Королевичем? Значит, ты вор?

Ты корону мне дать обещался,

А даешь только боль и позор.

Полно! Есть и глумлению мера,

Не превысит ее человек!

Иль ты думал, что глупая Лера,

Как развратница, любит калек?

Что рожденной отцом благородным

Так уже лестно покинуть свой дом

И повсюду идти за негодным

Нищим, может быть, даже рабом?

Где же лютня? Играй. Так уныло

Воют волки в полях и лесах.

Я тебя до сих пор не убила,

Потому что мне дорог твой страх.

Но ничто не бывает, ты знаешь,

Окончательным, даже беда...

Например: если ты утверждаешь,

Что король ты и был им всегда, —

Кто помеха тебе в этом деле?

Снорре? Груббе? Их можно убрать.

Лаге с нами. Мы б верно сумели

Властелинами заново стать.

Там, в стране, только духам известной,

Заждались короля своего,

Мой венец не земной, а небесный,

Лаик, терны — алмазы его.

Так? Ну помни обет мой веселый.

Чуть погаснет на западе луч,

Лаик будет за дверью тяжелой,

И у Лаге окажется ключ.

Он войдет к ней, ее он измучит

Ненасытным желаньем мужским.

Он ее наслаждаться научит,

И смирится она перед ним.

И на месте тоскующей Лаик

Будет Лера и ночью и днем,

Неустанно тебя проклиная,

Называя трусливым щенком.

Где вы, сильные, волки, не люди?

Пусть же когти пустынных владык

Вырвут низкое сердце из груди,

Из гортани лукавый язык.

Вот, смотрите, он голову клонит.

Кто убьет его, будет мне друг...

Но не прежде, чем лютню уронит,

Гондла лютню уронит из рук.

Сладко мне улыбнуться героям!

Не бывало подобной жары,

Жилы словно наполнены зноем,

И в глазах огневые шары.

Мы оленя убили, тяжелый,

Словно лошадь, достанет на всех.

Я же браги хмельной и веселой

Захватил полуведерный мех.

Гондла, живо костер! Поднимаю

Первый кубок за Леру мою.

Пьем за Леру мы все!

Принимаю

И за Лаге могучего пью.

Вот олень. Жира, жира-то сколько!

Ну, волкам не пропасть без еды.

Сердце — Лере.

Конечно, но только

Прежде вымою. Гондла, воды!

Ах, вино мне удвоило силы.

Я любовью и солнцем пьяна.

Этой ночью, не правда ли, милый,

Ты придешь ко мне?

Гондла, вина!

Гондла, музыки! Лютня такая

Для чего у тебя, нелюдим?

Целый день проведешь ты, играя,

А под вечер тебя мы съедим.

Как мучительно рот мой находит

Твой кровавый смеющийся рот!

Посмотрите, горбатый уходит.

Ну, далёко от нас не уйдет.

Не пойму, это солнце на небе

Или боль просияла моя?

Не пойму, человек или лебедь,

Лебедь с сердцем проколотым я?

Нет, я царь этих дебрей суровых,

И меня коронует Христос

Диадемою листьев кленовых

И росою обрызганных роз.

О, когда бы враги посмотрели,

Как мне кланялась эта скала,

Как молили меня эти ели

Защитить их от всякого зла!

Если сан мой признала природа,

То они ли поспорят о том,

О царе лебединого рода

И с проколотым сердцем при том?

Словно место недавних пожарищ

Этот лес, иль убийств потайных...

Как пройти нам к поселку, товарищ?

Закружились мы в дебрях твоих.

Что хотите вы делать в поселке,

Люди-лебеди, братья мои?

Там живут беспощадные волки,

Осквернители милой любви.

Он безумный, не будем смеяться

И с собою его уведем.

Знай, нам нужно в поселок пробраться

За своим молодым королем.

Я король ваш.

Он вовсе безумный.

Что, скажите, в родимой стране

Так же ль трубы архангелов шумны,

Звезды так же ль глубоко на дне?

Что Георгий? В заоблачных долах

С Пантелеймоном друг и сейчас?

Двое юношей знатных, веселых,

Утешители ангельских глаз.

Магдалина от скорби предвечной

Отдохнула ли львиной душой?

Брат Христов Иоанн? Он, конечно,

Апокалипсис пишет второй.

Бедный ум, возалкавший о чуде,

Все мы молимся этим святым,

Но, простые ирландские люди,

Никогда не входили мы к ним.

Гондла, что же ты бродишь лентяем,

Почему это лютня молчит?

Мы немедля тебя растерзаем.

Иль играй, или будешь убит.

Нет, я больше волкам не играю,

Я живу в огнезарном раю,

Не допрыгнуть вам к этому раю,

Только лютню возьмете свою.

Братья, вступимся, он христианин

И, наверно, из нашей страны.

Горе нам!

Я повержен.

Я ранен.

Лебединые клювы сильны.

Вы хорьки, вы трусливые души,

На безумного бросились вы,

Разве мало вам крыс и лягушек,

Что хотите его головы!

Этот юноша, бледный и странный,

Был судим справедливым судом

И был изгнан. Назвался обманно

Он Ирландии всей королем.

Как, не он ли к исландским равнинам

Был когда-то от нас увезен,

Чтобы, выросши, стать господином

Над союзом обоих племен?

Не товарищ булыжник орешку!

Двух младенцев Гер-Педер увез,

Королевич погиб, и в насмешку

Королевичем назван был пес.

Государь, мы тебя не узнали,

Не суди же покорных рабов,

Но скажи, чтобы мы разметали

Этих низких и злобных волков.

Я король в небесах, я изведал,

Полюбил огнекрылую боль,

Но вам истину Груббе поведал,

Что в Ирландии я не король.

Наступили тяжелые годы,

Как утратили мы короля,

И за призраком легкой свободы

Погналась неразумно земля.

Мы наскучили шумом бесплодным,

И был выбран тогда наконец

Королем на собраньи народном

Вольный скальд, твой великий отец.

Он нам дал небывалую славу

И когда наконец опочил,

Пурпур мантии, скипетр, державу

Он тебе передать поручил.

Мы еще не слыхали об этом.

Значит, все-таки Гондла король,

И корона пронизана светом

На кудрях его, черных как смоль.

Ах, двойному заклятью покорный,

Музыкальный, магический ход

Или к гибели страшной и черной,

Или к славе звенящей ведет.

Гондла здесь? Не отправился в море?

Не утратили мы короля?

Так зачем же вещало мне горе

Сердце, старое сердце, боля?

Дождь над замком пролился кровавый,

Плавал в воздухе столб огневой,

Перед дверью орел величавый

Пал, растерзанный черной совой.

Эти страшные знаменья ясно

Говорят неземным языком,

Что невинный был изгнан напрасно

И судим был неправым судом.

Нет, я звездный король и надзвездный,

Что земле я и что мне земля?

Лебедям короли бесполезны,

И не надо волкам короля!

Королевич, старинные были

Затуманили наши умы,

Мы тебя беспощадно травили,

И о правде не ведали мы.

Ты был мальчиком, ныне стал мужем,

И корона, корона — твоя.

Мы тебе так охотно послужим

Острием боевого копья.

Правда, Ахти не сыщешь лукавей,

Но прошу о пощаде и я.

Вспомни, Гондла, к короне и славе

Привела тебя лютня моя.

Под знаменами станет твоими

Вся ночная громада волков,

И, клянусь, с лебедями такими

Даже я подружиться готов.

Ты мне друга и брата милее,

Я не знаю и сам, почему,

Ты как будто славнейших славнее

И уже непостижен уму.

Если скажешь: в нелепое веруй! —

Тотчас волю исполню твою,

Никогда не увижу я Леру,

Если хочешь, себя я убью.

Гондла, Гондла, на все преступленья

Королевскую милость пролей,

Знай, ты можешь простить оскорбленье,

Нанесенное Лере твоей.

Брат с сестрой вы. Морские пираты

Вашу мать в этот край завезли,

Для нее и Гер-Педер когда-то

Взял тебя из ирландской земли.

Все, я помню, она тосковала

И грустила она день и ночь,

Все, я помню, крестить умоляла

Здесь от волка рожденную дочь.

Королевич, подумай, что б стало,

Если б Лера твоею была.

Наша злоба вас двух сохраняла

От богам нестерпимого зла.

Поднимается ветер вечерний,

За утесами видно луну,

И по морю из ртути и черни

Мы отправимся в нашу страну.

Не прощают, мы ведаем сами,

За такие обиды и боль,

Хоть союза волков с лебедями

И хотел наш покойный король.

Совершилось, я в царской порфире,

Три алмаза в короне горят,

О любви, о прощенье, о мире

Предо мною враги говорят.

Неужели отныне я стану

Властелином на двух островах,

Улыбаясь в лицо океану,

Что их держит на крепких стеблях?

Или просто к стране лебединой,

К милым кленам и розам уйду,

На знакомые сердцу равнины,

О которых я плакал в бреду?

Нет! Мне тягостно, жалко чего-то,

Я о чем-то великом забыл,

И, как черная птица, забота

Грусть навеяла взмахами крыл.

Странный лес, всюду шорохи, стоны,

Словно духи в нем бродят всегда;

Вон в траве промелькнуло зеленой...

Это женщина... женщина, да!

Это Лера?

Я требую казни!

Лера милою Гондлы была,

А смеялась над ним без боязни,

С нами ела и с Лаге пила.

Если женщина мужа не любит,

Эту женщину должно убить!

Всякий радостно злую погубит,

Только... Гондлу бы надо спросить.

Брат, жених, я тебя умоляю,

Отправляйся с твоими людьми

К лебединому, к белому раю

И корону, корону прими.

А меня, бесконечную чужую

Мысли, сердцу и сну твоему,

Посади меня в башню глухую,

Брось в глубокую яму-тюрьму.

Только так, чтоб вечерней порою

Я слыхала, как молишься ты.

Будет звездами, солнцем, луною

Этот звук для моей слепоты.

Вспомнил, вспомнил! Сиянье во взоре,

Небо в лунной волшебной крови

И взволнованный голос, и море,

Да, свободное море любви!

Новый мир, неожиданно милый,

Целый мир открывается нам,

Чтоб земля, как корабль светлокрылый,

Поплыла по спокойным водам.

Лера, конунг и волки, сегодня,

В день, когда увенчали меня,

Я крещу вас во имя Господне,

Как наследников Вечного Дня.

Белым лилиям райского сада

Будет странно увидеть волков...

Нет, нам нового Бога не надо!

Мы не выдадим старых богов.

Вы колеблетесь? Лаик, скорее!

Лаик, слышишь архангельский хор?

Ах, мне Бальдера жалко и Фреи,

И мне страшен властительный Тор.

Вы отринули таинство Божье,

Вы любить отказались Христа,

Да, я знаю, вам нужно подножье

Для его пресвятого креста!

Вот оно. Я вином благодати

Опьянился и к смерти готов,

Я монета, которой Создатель

Покупает спасенье волков.

Лаик, Лаик, какое бессилье!

Я одну тебя, Лаик, любил...

Надо мною шумящие крылья

Налетающих ангельских сил.

Меч пришелся по жизненной жиле,

И ему не поднять головы!

Одного лебеденка убили,

А другого замучили вы.

Подходите, Христовой любовью

Я крещу, ненавидящих, вас.

Ведь недаром невинною кровью

Этот меч обагрился сейчас.

Гондла добыл великую славу

И великую дал нам печаль.

Да, к его костяному составу

Подмешала природа и сталь.

Я не видел, чтоб так умирали

В час, когда было все торжеством.

Наши боги поспорят едва ли

С покоряющим смерть божеством.

Нет, мне страшны заклятия эти

И в небесный не хочется дом,

Я, пожалуй, десяток столетий

Проживу и земным колдовством.

Что же, девушка? Ты отступила?

Ты не хочешь Нетленного Дня?

Только Гондлу я в жизни любила,

Только Гондла окрестит меня.

Гондла умер.

Вы знаете сами,

Смерти нет в небесах голубых.

В небесах снеговыми губами

Он коснется до жарких моих.

Он — жених мой и нежный и страстный,

Брат, склонивший задумчиво взор,

Он — король величавый и властный,

Белый лебедь родимых озер.

Да, он мой, ненавистный, любимый,

Мне сказавший однажды: люблю! —

Люди, лебеди иль серафимы,

Приведите к утесам ладью.

Труп сложите в нее осторожно,

Легкий парус надуется сам,

Нас дорогой помчав невозможной

По ночным и широким волнам.

Я одна с королевичем сяду,

И руля я не брошу, пока

Хлещет ветер морскую громаду

И по небу плывут облака.

Так уйдем мы от смерти, от жизни.

— Брат мой, слышишь ли речи мои? —

К неземной, к лебединой отчизне

По свободному морю любви.

Ты Имр из Кинда, кажется? Случалось

И мне слыхать о племени твоем.

Оно живет не в кесарских владеньях,

Не в золотой руке Юстиниана,

Но все-таки достаточно известно,

Чтоб я решился выслушать тебя.

О господин, несчастье и измена —

Вот всё, что видела моя заря.

Родился я к востоку от Йемена,

В семействе Годжра, Киндского царя,

Но слишком дорогим я стал народу

И должен был бежать, и много лет

Ел хлеб чужой и пил чужую воду,

Перед чужим шатром шептал привет

И сделался поэтом, чтоб ласкали

Меня эмиры, шейхи и муллы,

И песни, мною спетые, летали

По всей стране, как рыжие орлы.

И как-то вечером на состязанье

Певец из племени Бену-Ассад

(Так ненавистно мне это названье!)

Запел и на меня направил взгляд:

«Был Годжр из Кинда воин очень сильный,

И сильно плачет Годжрова жена...»

Я понял всё, увидел столб могильный

И умертвил на месте крикуна.

Домой я моего погнал верблюда

И мчался восемь дней, и наконец

Увидел: вместо башен — камней груда,

Обрывки шкур в загоне для овец.

Тогда я, словно раненая птица,

К Константинополю направил путь.

Я думал: Кесарь может согласиться,

Несчастному поможет как-нибудь.

Шесть тысяч копий, да четыре — луков,

Да две — людей, приученных к мечу,

Да сколько надо для отряда вьюков

Я попросить у Кесаря хочу.

Зачем же Кесарь вмешиваться будет

В пустые распри чуждых нам народов,

Какую славу или прибыль может

Он получить от этих малых войн?

Когда Бену-Ассад, народ коварный,

Давно заслуженную примет часть,

То вся страна, навеки благодарна,

Клянусь, признает Кесареву власть.

Не знаю я, как отнесется Кесарь

К завоеваньям, часто ненадежным,

Порою трудным и всегда ненужным,

Но доложу. Быть может, ты слыхал,

Что начали мы преобразованье

Всех императорских постановлений

В один обширный, полный свод законов,

Дабы никто в народе не страшился

Ни яда языка, ни злых коварств.

К чему же нам теперь завоеванья?

Но все ж я доложу. Однако прежде

Ответь мне правду: ты не манихей?

Как помышляешь ты о Воплощенье?

В пустыне думать некогда о Боге.

Там битвы, львы и зыбкие пески.

Но я однажды видел у дороги,

Как черный камень молят старики.

Ну что ж! Язычник может быть крещен,

Еретика исправит лишь железо.

Ты знаешь, для похода нужен вождь,

Доместик пеших воинов и конных,

Знакомый и с народом, и с пустыней,

Во всем покорный Кесаревой воле...

Что, если бы мы выбрали тебя?

С тех пор как я, бродяга безрассудный,

Узнал о том, что мой отец убит,

Я вечно слышу сердцем голос чудный,

Который мне о мщенье говорит.

И этот голос, пламенем пропитан,

В толпе и битве заглушил бы всех,

Как будто тот, кому принадлежит он,

Одет в броню и леопардов мех.

Я клялся не носить духов в фиоле,

Не есть свежины, и не пить вина,

И не касаться женщины, доколе

Моя обида не отомщена.

Зачем же ты приехал в Византию,

Смешной дикарь? Таких, как здесь, духов

Из мускуса, из розового масла,

Из амбры и раздавленных левкоев

Ты не найдешь от стран гиперборейских

До смертоносной Суматры и Явы.

На наших празднествах едят быков,

Оливками и медом начиненных,

И перепелок маленьких и нежных,

И вкусных, вкусных, как блаженство рая.

Мы запиваем их вином заветным,

Что от тысячелетий сохранило

Лишь крепость дивную да ароматность

И стало черным и густым, как деготь.

А женщины! Но здесь остановлюсь,

Затем что я принадлежу к священству.

Скажу одно: когда ты сдержишь клятву,

Ты будешь самым стойким из людей,

И мы пошлем тебя тогда не только

В Аравию, а в Индию и даже

К великому и славному Китаю.

Скажи, не ты ли мой учитель новый,

Прибывший с юга, чтоб меня наставить

В дидактике и тайных свойствах трав?

Ты, девушка, ошиблась, я другому

Тебя сумел бы лучше научить:

Подкрадываться к вражескому дому

И факел тлеющий в траве влачить;

На белого, как молоко, верблюда

Вскочив, часами пожирать пески

Да в бухте Джедды у морского чуда

Ударом ловким выпускать кишки.

Я б страсти научил тебя беспечной

Да песням об истоме милых глаз

И радости ночной, но их, конечно,

И пела и слыхала ты не раз.

Ах, кроме наставлений и обеден,

Я ничего не слышала, ты первый

Заговорил со мною о любви.

Как, и тебя еще не целовали

И никого не целовала ты?

Я целовала гладкие каменья,

Которые выбрасывало море,

Я целовала лепестки жасмина,

Который вырос под моим окошком.

Когда мне становилось очень больно,

Тогда свои я целовала руки,

Меня ж с тех пор, как мать моя скончалась

Никто ни разу не поцеловал.

Но сколько лет тебе?

Уже тринадцать.

У нас в твои лета выходят замуж

Или любовников заводят. Помню

Одну мою любовь я...

Расскажи!

Плеяды в небе, как на женском платье

Алмазы, были полными огня.

Дозорами ее бродили братья,

И каждый мыслил умертвить меня.

А я прокрался к ней, подобно змею.

Она уже разделась, чтобы лечь,

И молвила: «Не буду я твоею,

Зачем не хочешь ты открытых встреч?»

Но всё ж пошла за мною; мы влачили

Цветную ткань, чтоб замести следы.

Так мы пришли туда, где белых лилий

Вставали чаши посреди воды.

Там голову ее я взял руками,

Она руками стан мой обвила.

Как жарок рот ее, с ее грудями

Сравнятся блеском только зеркала.

Глаза пугливы, как глаза газели,

Стоящей над детенышем своим,

И запах мускуса в моей постели,

Дурманящий, с тех пор неистребим.

Но что с тобою? Почему ты плачешь?

Оставь меня, ведь мне не говорили,

Что у меня глаза, как у газели,

Что жарок рот мой, что с моею грудью

Сравнятся блеском только зеркала!

Клянусь, со дня, когда я стал мужчиной,

Я не встречал еще таких, как ты,

Я не видал еще такой невинной,

Такой победоносной красоты.

Я клятву дал и изменить не смею,

Но ты огнем прошла в моей судьбе.

Уже не можешь ты не быть моею.

Я отомщу и возвращусь к тебе.

Не знаешь ты, кто я.

Останься всё же.

Пусть ты из Рима, я ж простой араб,

Но это не препятствие... быть может,

Отец твой слишком знатен, он сатрап?

Так знай...

Я — Зоя, дочь Юстиниана.

Вот это хорошо! Теперь я знаю,

Зачем приехал ты в Константинополь,

Лирический поэт, ужасный мститель,

Надменно давший клятву воздержанья.

Мы всем должны служить тебе, ты просишь

И войска, и девичьих поцелуев.

Что ж ты молчишь? Ответь! Куда речистей

Ты с падчерицей был моей сейчас.

И стены здесь имеют уши. Детям

Известно это, я же позабыл

И вот молчу, затем что перед этим,

Быть может, слишком много говорил.

Напрасно! Я тебе не враг, я даже

Тебе забавную открою новость,

Что Зоя мной просватана недавно

За Трапезондского царя. Доволен?

Я, госпожа, не весел и не грустен:

О дочери ли Кесаря помыслить

Осмелится кочующий араб?

Быть может, данная тобою клятва

Негаданно пришлась тебе по нраву,

Быть может, перестал ты быть мужчиной

И женских ласк твое не хочет тело?

Когда о женщине я вспомню вдруг,

Мне кажется, меня как будто душат,

В глазах темно, в ушах неясный звук,

И сердце бьется медленней и глуше.

Так в чем же дело? Трапезондский царь

Конечно, полководец знаменитый,

Правитель мудрый и любовник нежный,

Но с Зоею он так всегда застенчив,

Как будто он, а не она невеста.

А девушкам, ты сам отлично знаешь,

По песне судя, нравится другое.

Ужели, госпожа, сказать ты хочешь,

Что в жены мне дадут царевну Зою?

Ну нет, не в жены, что ты перед ней?

А так! И я, пожалуй, помогла бы.

Здесь, во дворце, пустых немало комнат

С бухарскими и смирнскими коврами,

В саду — лужаек с мягкою травою,

Стеной прикрытых от нескромных взглядов.

А у тебя и голод по объятьям,

И стройный стан, и холеные руки,

Певучий говор, пышные сравненья,

Неотразимые для сердца дев.

Ну что ж, согласен?

Госпожа, я вижу,

Что хочешь ты испытывать меня.

Я так и знала, ты мне не поверил.

Но так как ты мне нужен, я открою

Тебе причину замыслов моих.

Однажды эта дерзкая девчонка,

Когда ее ударила я плеткой,

Вдруг побледнела, выпрямилась гордо

И назвала в присутствии служанок

Меня, императрицу Византии,

Александрийской уличной блудницей.

А я на трон не для того вступила,

Чтобы прощать такие оскорбленья.

Пускай она окажется сама

Блудницею, и Трапезондский царь

Откажет опозоренной невесте!

Прости мне, госпожа моя, с тех пор

Как я пленяю дев моим напевом,

Моя любовь не горе и позор,

А мир и радость приносила девам.

Да, страсть твоя, как новое вино,

Шипит и пенится, а толку мало.

Но подождем, и станет молчаливой

Она и пьяной, как вино подвалов.

Пока же помни: Трапезондский царь,

Едва вернувшись, станет мужем Зои.

Он девичий ее развяжет пояс,

Он грудь ее откроет и коснется

Ее колен горячими губами...

А ты, ты будешь здесь один скитаться

Просителем угрюмым и докучным.

Скажи, ты не видал царевны Зои?

Царевна Зоя здесь не проходила?

Я во дворце сегодня только, даже

И твоего я имени не знаю,

О господин!

Я — Трапезондский царь!

Ты удивлен?

Царевны я не видел.

Хвала Марии! Как людское сердце

Необъяснимо: вдалеке от милой.

Мне кажется, что принял бы я казнь

За звук шагов ее, за шорох платья,

Когда же наступает миг свиданья,

То радуюсь я каждой проволочке.

Так вот они, блаженные те руки,

Большие, сильные, как у героя,

Так вот они, те жаждущие губы,

Как солнцем, озаряемые смехом,

Ведь мне о них шептала Феодора!

А ты здесь для чего? Не понимаю,

Зачем вас всех так тянет в Византию

От моря, от пустынь широких в эти

Унылые, чужие вам дворцы!

Когда б не Зоя, разве бы я кинул

Мой маленький, мой несравненный город

С его чудесной сетью узких улиц,

От берега и к берегу бегущих,

С единственною площадью, где часто

Я суд творю под вековым платаном.

Скажи, зачем ты здесь?

Отец убит!

Я должен мстить, я думаю, что Кесарь

Мне войско даст.

Вот это речь мужчины!

Мне нравится, когда звенит оружье,

Тогда и взоры делаются ярче,

И кровь стремительней бежит по венам.

Дай руку мне, тебе я помогу.

Нет, я не дам руки, мы, люди юга,

Не византийцы, не умеем лгать

И веруем, что достоянье друга

Украсть позорно и грешно отнять.

А что ты у меня отнять собрался?

Ведь я не император Византии,

В моей сокровищнице не найдешь

Ни золота, ни редкостных мозаик,

Там только панцирь моего отца,

Сработанные матерью одежды

Да крест, которым наш апостол Павел

Народ мой в христианство обратил.

Иль ты о городе моем помыслил?

Там жители, когда родился я,

С моим отцом неделю пировали,

Я с их детьми играл еще ребенком,

Там каждый и зубами и когтями

За своего заступится царя.

Что у меня еще есть? Только слава,

Я ею рад с тобою поделиться:

Топи, как я, в шумящем грозно Понте

Славянские раскрашенные струги,

В горах Кавказа над обрывом черным

С одною пикой выходи на тура,

Тогда со мной сравнишься. Я сказал!

Сам Кесарь!

Прибыли послы из Рима?

Вчера, порфирородный.

И письмо

Доставили?

Им был прием недобрый

Оказан.

Так и знал я! Этот Рим,

Гордясь своей языческою славой,

Понять не хочет, что отныне солнце

Для всей земли — один Константинополь.

А что собор святой Софии?

Нынче

Еще одна воздвигнута колонна,

И главный мастер слышал серафимов,

Ликующих и сладостно поющих.

Пятьсот червонцев выдать! Боже, Боже,

Ужели я когда-нибудь войду

В сей храм достроенный и на коленях,

Раб нерадивый, дам Тебе отчет

Во всем, что сделал и чего не сделал?

Миропомазанья великой тайной

Ты приказал мне царский труд, желая,

Чтоб мир стал храмом и над ним повисла,

Как купол, императорская власть,

Твоим крестом увенчанная, Боже,

И я ль тебя в великий час предам?..

До этих пор не кончена туника?

Для Трапезондского царя?

Ну да!

Осталось вышить золотом корону,

И, я клянусь, такой туники брачной

Ни на одном не видели царе.

Ты на три дня ее положишь в яд.

Тебе секрет известен?

Государь!

В чем дело?

Я смущен: так, значит, свадьбы

Не будет?

Почему ты так решаешь?

А скорбь невесты?

Что девичьи слезы

Пред пользой государства! Трапезонд —

Приморский город и весьма торговый.

Он должен быть моим, он ключ к Кавказу.

Я не люблю войны, когда возможно

Устроить дело без пролитья крови.

Пусть Зоя унаследует его,

Дочерней волей управлять я буду.

Еще одной жемчужиной бесценной

Украсится корона Византии.

Я понял, государь. Ты мудр и благ.

Наш милый сын, тебя мы снова видим

Вернувшимся из дальнего похода.

Императрица будет очень рада,

И кто-то будет рад еще сильней.

Как мне благодарить тебя за эти

Слова, таинственные для меня?

О государь, враги твои разбиты,

Болгарские рассеяны полки.

Я знаю.

Как ты можешь знать об этом?

Я прибыл первым из всего отряда.

Ведь ты там был, и этого довольно.

Еще ни разу весть о пораженье

Из уст твоих не долетала к нам.

Такая важная для нас победа,

С такой достигнутая быстротой,

Освобождая наши легионы,

Порфирородный, изменить должна

Теченье дел. Весть новая в докладе.

Так начинай его. Ты, милый сын,

Прислушайся: ты был досель рукою,

Державшей крепкий византийский меч,

Но день придет, и будешь головою,

Надевшей императорский венец.

Я слушаю.

К нам с юга прибыл странник.

Раздор в Аравии, там брат на брата,

Сын на отца, и странник утверждает,

Что если в Византии он найдет

Одиннадцать-двенадцать тысяч войска,

То он к твоим ногам положит

Убийством утомленную страну.

Ну, милый сын, что ты на это скажешь?

Просителя я видел, он по нраву

Пришелся мне и взором ястребиным,

И грудью крепкой, словно медный щит.

Со мной он говорил немного странно,

Но я его простил. О мой отец,

Ты мне позволишь так назвать тебя?

Пошли в Аравию свои дружины,

Пусть он их поведет и пусть на месте

Сожженного родимого селенья

Он город выстроит себе высокий

С фонтанами, садами и дворцами.

Я нынче слишком счастлив и хочу,

Чтоб были счастливы другие тоже.

Нет, вижу я, не юношам влюбленным

Решать дела державного правленья.

Быть может, этот странник и сумеет

Водить войска, одерживать победы,

Прославить императорское имя,

Но кто, скажи, нам может поручиться,

Что после не пробудится в нем кровь,

Кровь дикаря, влюбленного в свободу,

Считающего рабство униженьем,

И что победу он не обратит

На выгоду своей страны, не нашей?

Нет, сын мой, византийские полки

Вождя иного, лучшего достойны.

Ты поведешь их, вечный победитель,

Муж дочери моей любимой, Зои.

Назавтра свадьба, и в поход с собою

Ты увезешь и юную царицу.

А свадебный подарок мой, тунику,

Которая доселе не готова,

Возьмешь по окончании похода.

Но этот странник хочет мести. Он,

Забытый нами, может быть опасен.

Тогда пускай он остается здесь,

Заложником под стражею, на случай

Какой-нибудь неведомой измены.

Царевна, мне сказали, ты согласна

Со мной увидеться... но, может быть,

Неправда это?.. Я уйду...

Останься!

Широкий ветер сбил буграми пену,

Босфор весь белый... Как бы мне хотелось

Теперь уехать далеко...

Куда?

Не знаю! Я еще страны не видел,

Где б звонкой птицей, розовым кустом

Неведомое счастье промелькнуло.

Я ждал его за каждым перекрестком,

За каждой тучкой, выбежавшей в небо.

И видел лишь насмешливые скалы

Да ясные бесчувственные звезды.

А знаю я — о, как я это знаю! —

Что есть такие страны на земле,

Где человек не ходит, а танцует,

Не знает боли милая любовь.

А разве, если любишь, больно?

Да.

А если на небе горят Плеяды,

Как украшения на женском платье?

А если чаши влажных белых лилий

Виденьями поднялись из воды?

Не знаю, что ты говоришь...

И я

Не знаю... Мне приснилось это...

Уедем вместе, здесь мне душно, Зоя.

Здесь люди хмурятся, хотят чего-то

И говорят не об одной любви.

Да и твоим глазам должно быть больно

Всегда смотреть на яшмовые стены,

И холодно от мрамора ногам.

А ты умеешь ездить на верблюде?

Умеешь убивать морских чудовищ?

Ко мне пробраться можешь, словно змей

Когда кругом дозором бродят братья?

Нет братьев у тебя.

А ты мне скажешь,

Что у меня глаза, как у газели,

Что жарок рот мой, что с моею грудью

Сравнятся блеском только зеркала?

Араб! Ответь, ты видела араба?

Пришелец хмурый говорил с тобой?

О да, я знаю, что слова такие

Лишь он единый мог сказать тебе!

Вот ты дрожишь, как пойманная птица,

И смерть в моей душе... О Зоя, Зоя,

Молю тебя, ответь мне только правду,

Скажи, что он не говорил с тобой.

Ах, я не знаю, с кем я говорила:

Высокий, он казался мне виденьем,

Его глаза светились, словно звезды,

Его уста краснели, словно роза,

А речь звучала, как биенье сердца.

Не правда ли, земли он не касался

Ногой, и за спиной дрожали крылья?

Мне кажется, что да.

Так то был ангел!

Ведь ты святая, Зоя, и, конечно,

Слетают небожители к тебе.

Как ты бледна! Мне нестерпимо видеть

Тебя такой; в свою опочивальню

Вернись скорей и между часословов,

Цветов и ангелов, на чистом ложе

Вкуси покой, но прежде, умоляю,

Прости меня.

Мне не за что прощать.

Императрица!

Я искала Зою,

Я думала, ты с нею говоришь.

Царевна утомилась разговором

И только что покинула меня.

Так, так! Уже до свадьбы утомляешь

Невесту ты, любовник несравненный!

Скажи, о чем же говорил ты с Зоей?

Прости, императрица, но мне больно

Услышать это трепетное имя

Из уст, которые не сознают

Всего чудесного, что в нем сокрыто.

Ко мне несправедлив ты, я люблю

И Зою, и тебя любовью нежной.

Ни я твоей не чувствую любви,

Ни Зоя. Разве ты мне говорила

О дивной прелести ее, о неге

Ее правдивых глаз и смелых губ,

Об ангелах, какие к ней приходят?

А что, день свадьбы Кесарем назначен?

На завтра.

Ну, я рада за тебя!

Об ангелах я, право, не слыхала,

А о других... да что и говорить!

Императрица, ни царевны Зои,

Ни сердца, полного любовью к ней,

Такою речью ты смутить не можешь.

Смутить? Но есть ли что-нибудь дурное

В том, что, с арабом повстречавшись, Зоя

Наслушалась певучих небылиц?

С арабом?

Да, и он ей пел так сладко

О чудищах морских и о верблюдах

И о своих любовных приключеньях

И, кажется, хотел поцеловать.

Но Зоя не позволила, конечно.

С арабом! Так она мне солгала!

Как ты ревнив! Подумай, это странник,

Несчастный нищий, ты же царь, хоть, правда,

Красив он и красивее тебя.

Он может сердце девичье встревожить

Речами хитрыми, присниться ночью

Сияющим, как ангел золотой,

Заставить плакать и бледнеть от страсти,

Но девушка разумная не станет

Любить неведомого пришлеца.

Оставь меня теперь, ты слишком больно

Мне сделала, и всё ж я верю в Зою.

Я умер бы, когда б не верил ей.

Но тот араб мое узнает мщенье,

Ему бы лучше было не родиться...

Смотри, он входит. Сделай, что сказал!

Ага, ты здесь, я требую, ответь!

Ты отправляешься вождем к отряду?

Мне Евнух всё открыл. Ты мог посметь!

Украл мою последнюю отраду!

Ты с Зоей говорил наедине,

А мне сказал, что ты ее не видел!

Я думал, что ты тигр, а ты гиена,

Прикрытая тигриной пестрой шкурой.

Ты низкий вор, а упрекаешь сам!

У нищего ты отнял корку хлеба.

Ты думаешь, что так я и отдам

То мщенье, что я выпросил у неба?

Нечистыми губами ты шептал

Слова нечистые царевне Зое,

И эти наглые глаза смотрели

В безгрешные, как рай, ее глаза!

Несчастная Аравия моя,

Ужель я сделался твоей бедою?

Бальзам для язв твоих готовил я,

А он, чужой, что сделает с тобою?

Я разорю дотла твою страну,

Колодцы все засыплю, срою стены,

Я вырублю оазисы, и люди

Названье самое ее забудут!

А ты, ты будешь гнить в цепях, в тюрьме...

Ты даже старцем из нее не выйдешь,

За корку черствую, что раз в неделю

Тебе дадут, меня благословишь.

Убей меня скорей!

Убить тебя?

Я низкой кровью рук не запятнаю,

Я убиваю только благородных.

Нам дан закон не отомщать обиды,

Припомни, царь, что ты — христианин.

Да, как сказал я, так и будет! Стража

Его сегодня ж вечером возьмет.

Таким, как он, не место на свободе,

Где солнце светит, где дела свершают

Великие и девушки проходят,

Подобные моей невесте Зое.

Возлюбленный мой Кесарь, значит, завтра

Царь Трапезондский и царевна Зоя

Венчаются, а мстительный араб

Не войско получает, а оковы?

Я рада, только мне порою больно,

Что узнаю я о твоих решеньях

Не из твоих спокойных, строгих губ,

В глухих ночах целованных так много,

А лишь от Евнуха, от приближенных

Да от болтливых, ветреных служанок.

Ты знаешь, как стремился я найти

В тебе помощницу делам правленья,

Как верил я в тебя и как любил

И как потом жестоко обманулся.

Ты не жена, ты женщина — и только!

Пускай другие могут забывать,

Но я, я ничего не забываю.

Ну вот, опять ты повторяешь басни,

В которые уже никто не верит.

Отец мой был сенатором — бумаги

(Возьми их у хранителя печати,

В них нет подделки, что б ни говорили)

Доказывают это слишком явно.

Мне всё равно, кто был твоим отцом,

Ведь я твой муж, и этого довольно!

О чем я говорю, ты догадалась?

Все женщины такие ж.

Нет, не все!

Мать Зои, словно лилия Господня,

Небесною сияла чистотой,

И Зоя ей подобна.

Так араба

Под стражу?

Да.

Прости меня, прости.

Я десять лет была твоей женою,

И ты за эти десять лет не можешь

Меня, жестокий, упрекнуть ни в чем.

Нечистой ты взошла ко мне на ложе.

Нечистой, да! Но знаешь, почему?

Лишь потому, что я любила много

Тебя, мой Кесарь, мой орел державный.

Я девочкой мечтала о тебе

И прятала твое изображенье.

Когда к ристалищу шел царский поезд,

Кто оторвал бы от окна меня?

Я подкупила твоего раба,

И он мне раз принес песку из сада,

Где вечерами ты бродил один,

О благе Византии размышляя.

Но годы шли, и закипала кровь

Во мне, и наконец я повстречала

Того, кто был и взглядом, и осанкой,

И даже голосом во всем подобен

Тебе, тебе... В народе говорили,

Что мать его покойный твой отец

Однажды ночью взял к себе на ложе.

Ты был далеким, чуждым, недоступным,

А он бледнел и таял от любви.

Я отдалась, но только раз, не больше,

Клянусь! И вскоре после умер он,

В Иллирии в твоих войсках сражаясь.

Но после ты была в Александрии,

И слухи смутные идут о том.

В Александрию к одному святому

Отшельнику мой духовник Панкратий

Послал меня замаливать мой грех.

Есть поговорка старая, что если

Подозревают женщину во лжи,

Всегда ее подозревают мало.

Так прогони меня! Сними немедля

С меня мой сан. Что мне он без любви?

И пусть, как прежде, из окна я буду

За царским поездом твоим следить.

Ты изменился, я осталась та же,

Я — девочка, влюбленная в тебя.

Ударь меня и прогони.

Дитя!

Ужели бы я так могла любить,

Когда б тебя я не любила нежно?

Ты ласков вновь со мной; забудем, хочешь,

Раздоры, ревность, будем жить для счастья

И нашего, и всей державы нашей,

Таинственно дарованной нам Богом.

Дай мне твой перстень, тот, с которым можно

И отдавать повсюду приказанья,

И отменять их именем твоим.

Дай мне его залогом примиренья,

Как ты уж мне его давал когда-то

Любви залогом, и я буду верить,

Что я действительно твоя подруга.

Я знаю всё, я рук твоих касаюсь,

и кровь, что греет их, мне шепчет тайны,

На грудь твою прилягу, и биенье

Мне сердца твоего, как речь, понятно.

Я знаю, что отравлена туника,

Туника Трапезондского царя,

Но не сужу тебя, а покоряюсь.

По мне, убей святого патриарха

И манихейское восставь нечестье,

Я за тобой пойду повсюду, если

Я буду знать, что я близка тебе.

Дитя, дитя.

И уходи теперь.

В моей душе сейчас такое счастье,

Что я должна молиться.

Я с тобою

Охотно тоже помолюсь.

Ну, нет!

Ко мне придет игуменья святая,

И ей с мужчинами нельзя встречаться.

Да вот она. Скорее уходи.

О госпожа, мне передал твой мальчик,

Что ожидаешь ты меня, и я

Явился, но старик безумный этот

Меня пытался заключить в оковы.

Я воина убил, и вот я здесь...

Весь этот город полон вероломства...

Императрица, Кесарь приказал,

И я исполнить должен. Умоляю,

Войди к себе, чтобы твоим глазам

Не оскорбиться зрелищем насилья.

Постой!

Скажи, ты что-нибудь решил?

Решил я с жизнью лишь продать свободу.

Царь Трапезондский настоял в совете,

Чтоб ты был взят немедленно под стражу.

Царь Трапезондский! Я его убью.

Убьешь? Но здесь не южная пустыня,

И, наконец, тебя сильнее он.

Ну что же, госпожа, сама ты видишь,

Что этот зверь опасен на свободе.

Молю тебя, позволь мне взять его.

Постой, еще мгновенье!

Разве кровью

Смываются подобные обиды?

А чем они смываются еще?

Прости, я должен взять его.

Вот перстень.

Ты знаешь, что обозначает он.

Араб не будет заключен в оковы,

Противны мне насилие и злоба,

Я исцелю евангельскою правдой

Его грехом взволнованную душу.

Оставь же нас теперь.

Я повинуюсь.

Теперь ты веришь, что во мне найдешь

Надежную заступницу?

Я верю,

Что льву всегда сопутствует гиена.

Ты волен оскорблять меня, с арабом

Мне ни к чему хранить величье сана.

Веди меня, учи меня, я твой.

О чем ты говоришь со мной?

О Зое!

Я до сих пор забыть ее не мог,

О ней я вспоминаю неустанно.

Так маленький, так красный огонек

Лизнет, исчезнет, а на теле рана.

Не понял ты, что я с тобой шутила:

Не обольщают Кесареву дочь.

Так я один найду свою дорогу.

Прощай!

Постой, куда ты, так нельзя!

Ведь глупостей наделаешь ты столько,

Что не поправить их и во сто лет.

Но всё ж мне нравится твоя горячность,

Арабская бунтующая кровь.

Когда б я не была императрицей,

То я б тебя, наверно, полюбила.

Прощай, к чему слова пустые эти?

А вот к чему. Быть может, надлежит

Преступные намеренья оставить

И Зою пощадить. Она невеста

И любит Трапезондского царя.

Царевна любит?

Кажется, они

Уже близки. Она, по крайней мере,

Твои слова поведала ему,

Как хвастал ты, как унижался после,

И он сердился, а она смеялась.

Хитришь, императрица, ясно вижу,

Что ты хитришь. Обманывай других,

Детей и стариков, в тебя влюбленных,

Сановников лукаво-раболепных,

Но не меня, бродягу из пустыни,

Который верит только облакам,

Да самому себе, да спетой песне.

Ты хочешь страсть мою разжечь? Напрасно!

Она и так горит лесным пожаром,

И я теперь, как тетива у лука,

Натянутая мощною рукой.

Я раз переменил мое решенье

И не могу в другой переменить.

Ты нравишься мне, право, я с тобою

Могу не прятаться и не лукавить.

Твоя душа черней беззвездной ночи,

Любовникам и ведьмам дорогой.

Что, если бы тебя я полюбила?

Предай мне Зою.

Правда. Надо мстить

Обоим нам, и я императрица.

Пока уйди и стань за этой дверью.

Сейчас войдет сюда царевна Зоя,

Я с нею буду говорить, как мать,

Журить ее, и ты войдешь, когда

Увидишь, что ее я покидаю.

Ты, Зоя?

Да, императрица.

Как, и ты?

Да, я. Ты, кажется, смутилась?

Я тронута.

Не время для насмешек.

Теперь я всюду чувствую опасность

Не для себя, а для царевны Зои.

Ее не кину я ни на минуту,

И даже ночью стану я с мечом

Перед дверьми в ее опочивальню.

И ты на это согласилась?

Да.

Какую же ты чувствуешь опасность?

Везде опасность чистым там, где ты.

Ты позабыл, что я императрица.

Я ничего не позабыл, я знаю,

Что там, где ты, — измена и насилье,

Удары потаенные кинжалом,

И яд, и раскаленное железо,

Которым выжигаются глаза.

Араб еще не заключен под стражу?

А что тебе за дело до араба?

Ты думаешь, что эхо этих зал

Тебе одной рассказывает тайны?

Царевну ты назначила арабу,

Ты разжигаешь в нем и страсть и месть,

Он точно тигр, почуявший добычу,

Но я могу смирить, императрица,

И тигра и ползучую змею.

Так вот она, хваленая твоя

И царственная кровь, вот доблесть сердца.

И Зоя соглашается с тобой?

Так кто ж она: царевна, для которой

Господь на небе жениха наметил,

Или блудница, и прохожий каждый

Ее унизит или оскорбит?

За чистую ее я принимала

До этих пор...

Клянусь, она права...

Так, значит, вечно будешь ты стоять

С мечом перед ее опочивальней,

Подслушивать, выслеживать, таиться,

То верить, то опять подозревать?

Ты позабудешь дальние походы,

Ты перестанешь управлять страной,

И будут дни твои полыни горче,

И будут ночи, как мученья ада.

Клянусь, она права! Царевна, ты

Как думаешь?

Не знаю.

Разве Зоя,

Униженная вечным подозреньем,

Не будет чувствовать себя в тюрьме

И, наконец, однажды не помыслит —

Быть может, я действительно такая? —

А что тогда, ты знаешь.

Нет, довольно.

Теперь хочу я даже, чтобы к Зое

Слетались диким роем искушенья.

Я вижу, вижу, как она пройдет

Средь них, окружена покровом света,

И, чистая, их даже не заметит.

И ты уйдешь со мной, оставя Зою

Наедине с твоим врагом смертельным?

Царевна, ты оценишь подвиг мой?

Не уходи. Мне хорошо и страшно.

Я слышу будто звон далеких арф

Бесчисленных, и ветер слишком знойный

И слишком пряный... я — как облака,

Что тают в полдень в небе просветленном,

И я не знаю, что со мной такое.

Как сильно ты любим! Я вспоминаю,

Внимая ей, мои мечты девичьи.

Ужель ты сомневаешься еще?

Тогда ее ты, право, недостоин.

Достоин я и ухожу. Царевна,

Ты для меня Святых Даров святей.

Христос улыбкой светлой улыбнется,

Когда ты в белый рай его войдешь.

Не подходи ко мне, не подходи,

Молю тебя, не говори ни слова.

Что мне до странной родины твоей

И до судьбы твоей, такой печальной.

Я дома твоего не разоряла,

Я только видела тебя во сне.

Царевна!

Нет, молчи, молчи, молчи.

Твой голос мне напоминает что-то,

О чем давно должна я позабыть.

Мой дом сожжен, от моего народа

Осталась только кучка беглецов.

И ты, и ты, чьи губы слаще меда,

Становишься среди моих врагов.

Я ухожу.

Но ты хотел уехать,

Ты мстить хотел, рассказывали мне.

Я не увижу ни морей, ни степи,

Царь Трапезондский поведет отряд.

Он твой жених, а мне тюрьма и цепи

За то, что я поймал один твой взгляд.

Так, значит, я виновна пред тобой?

Да, ты! И этой силою любовной,

И страшною своею красотой,

И телом ослепительным — виновна.

Молчи, молчи, я о словах таких

Мечтала слишком долго и напрасно.

Зачем приходишь ты смущать меня

Своей печалью, красотой и страстью?

Что клятвы, мною данные? Пути,

Ведущие меня в мои владенья?

Но я в тебе одной могу найти

Небесного замену наслажденья.

Уйди, уйди, тебя я не люблю,

И никогда тебя не полюблю я.

Ты слишком страшен, и твои слова

Меня палят, а не внушают нежность.

Нежна ль орлица к своему орлу,

Когда их брак свершается за тучей?

Нет, глаз твоих томительную мглу

Пронижет страсть, как молнией летучей.

Но я невеста, знаешь ты о том.

Я не себе принадлежу, другому.

Подумай, я же Кесарева дочь,

Наследница державной Византии...

Но ты совсем не слушаешь меня,

И все мои слова и возраженья,

Едва сказав, сама я забываю...

О, почему так отступили стены,

Зачем здесь небо, залитое светом,

Широкими горячими лучами?

Я только тучка, ты же — ветер вольный,

По прихоти играющий со мною.

Вот ангел наклонился и глядит,

Хранитель мой и детских игр товарищ...

Зачем он грустен?.. Милый, милый ангел,

Я только тучка, мне легко и сладко.

Ну, как ты нынче спал на новом месте,

В покое, отведенном для тебя?

Не правда ли, тебе казалось странным,

Что не было с тобой твоей арабки,

Постель не пахнула верблюжьим потом

И не ревели за окном гиены?

Вся ночь в виденьях странных и чудесных,

Всю ночь душа на дыбе палачей.

Орел кружился в высях неизвестных,

И клекот был — как стук стальных мечей.

Но часто прорывался в грохот стали

Пронзительный и безутешный плач.

И молнии какие-то блистали,

И плач... и сердце прыгало, как мяч.

Был темный стыд, как смерть неотвратимый,

Который горше смерти тяготит...

Вослед за женщиной, такой любимой,

По темным переулкам крался стыд.

Проснулся... Утро было слишком ясно,

И розами был воздух напоен.

Но знаю я, что снился не напрасно

Ужасный и прекрасный этот сон.

Конечно, не напрасно: до полудня,

По повелению императрицы,

Свободен ты, а после заключенье,

Где не увидишь ты ни роз, ни солнца.

Я Кесарев приказ исполнить должен.

О случай, всемогущий, как природа,

Порхающий по воле здесь и там.

Не для себя иль своего народа

Я падаю теперь к твоим стопам,

А лишь для той, что молнией летучей

Во мне зажгла томительную страсть,

Лишь для нее, плясун веселый, случай,

Яви свою божественную власть.

Как ты забавно молишься. Люблю

И я сплетенье силлогизмов тонких.

В Египте это общая забава,

Там греки, финикияне, арабы

При помощи логических фигур,

Геометрических сопоставлений

Творят еще неслыханные веры,

Которые живут, как мотыльки,

Лишь день один, но все-таки пленяют.

Скажи, ты не был там?

В Александрии

Я жил пятнадцать лет тому назад.

Как раз когда была там Феодора.

Какая?

Неужели ты не знаешь,

Что так зовут императрицу нашу?

Как — Феодора? С кудрями как смоль,

С горячим ртом и легкими ногами,

Белее, чем кедровые орешки,

Освобожденные от скорлупы?

Ха-ха... Теперь спасен я!

Ты не мог

С ней встретиться, она жила в пустыне,

Там некий старец наставлял ее

В искусстве покаянья и молитвы.

А ты, наверно, пировал в дворцах

Купцов богатых и центурионов,

Бывал на играх и звериных травлях

Да посещал языческие школы.

Однако скоро полдень, нам пора.

К тому же в этот час императрица

Бывает здесь.

Ее-то мне и надо.

Ты здесь еще?

Я здесь, императрица,

Благодарить тебя и день назначить

Венчанья моего с царевной Зоей.

Ты помешался, бедный человек.

И попросить еще, чтобы в поход

Был я, не Трапезондский царь, отправлен.

Но почему ты до сих пор не взят

Под стражу? Где ленивый этот Евнух?

Он здесь, императрица, связан мною

За скучную назойливость свою.

Ужель осмелился, безродный нищий,

Ты нашего сановника связать?

Нет, это слишком... кто там! Стража, слуги!

Сюда, сюда! На помощь!

Феодора,

Что, родинка твоя под левой грудью

По-прежнему похожа на мышонка?

Что говоришь ты?

Видишь этот шрам?

Ты помнишь, как меня ты укусила

В Александрии теплой лунной ночью,

Когда ты танцевала перед нами

И я тебе мой бросил кошелек

С алмазами, не с золотом? Ты помнишь?

Ты? Ты тот Имр? Какое наважденье!

Но почему ты здесь? Постой, ты знаешь,

Что я тебя любила одного?

Ну нет, не одного! В Александрии

Твоей любовью многие хвалились.

Я до тебя не знала наслажденья.

Я отдавалась просто, как дитя...

О, как томит меня воспоминанье!

Скажи, меня еще ты любишь?

Нет.

Да, знаю я, незрелая девчонка

С печальным ртом, огромными глазами

Тебе дороже... Так она погибнет!

Императрица, грустно жить в цепях.

В цепях?

Да, если Кесарь всё узнает,

Ты думаешь, что он тебя простит?

И ты решишься женщину предать,

С которой ты изведал наслажденье?

Я должен девушку спасти, с которой

Судьба моя навеки сплетена.

Так что ж мне делать?

Только покориться.

И вор, столкнувший путника с моста,

Потом его вытаскивает сам,

Узнав в нем неожиданно знакомца.

Ты отомстил, а я не отомстила.

Такая уж удача мне.

Ну что ж!

В моей груди опять забилось сердце

Без ненависти, без любви, а только

Послушное ударам мерным бубна,

Стремительно взлетающим ногам

Да стеблям рук, закинутых высоко.

Не правда ль, я неплохо танцевала?

Ну, в добрый час. Ты поняла меня.

Я ухожу. Но помни, Феодора,

Предательства со мной не удаются.

А этого, быть может, умертвить?

Он слышал разговор наш.

Нет, не стоит.

Он промолчит, он знает столько тайн,

Что уж они его не обольщают.

Но унеси его скорей. Вот Кесарь.

Кто был сейчас с тобой?

Арабский странник.

Но что он делал?

Говорил со мной.

Свободен он?

По моему веленью,

Вот этим подтвержденному кольцом.

Назад, назад кольцо мое!

Возьми,

Но только я как должно поступила.

Он был бы здесь опасен и в тюрьме.

Кому опасен?

Мне, одной лишь мне!

Что ты сказала? Как? Он покушался

На жизнь твою?

Ужели ты не видишь,

Как щеки у меня горят, как трудно

Мне говорить об этом пред тобой?

Мне стыдно! ты меня ревнуешь только

К каким-то небывалым прегрешеньям,

А подлинной опасности не видишь.

Его ты любишь? Отдалась ему?

О нет, когда б ему я отдалась,

Мне силы не хватило бы сознаться.

Так в чем же дело?

Мне уж тридцать лет,

А в эти годы к женщинам приходят

Еще неведомые искушенья.

Пускай его отправишь ты в тюрьму,

Я буду думать о тюрьме всечасно.

При каждом шорохе, при каждом стуке

Мне будет чудиться, что это цепи

Звенят на стройных бронзовых ногах.

Убьешь его, и мука будет горше,

Он мертвый станет мне являться ночью,

Ласкать меня, и будут пахнуть тленом

Его мучительные поцелуи.

О мой супруг, тебя любила я,

Как дивный жемчуг, как звезду Востока,

Как розу благовонную, а ты

Меня предашь лукавящему змею.

Тебе я верю. Верю я всегда,

Когда себя ты обвиняешь.

Кесарь,

Одно есть средство защитить меня

От мук и небывалого позора —

Отдай ему начальство над войсками.

Когда я буду знать, что счастлив он

И никогда назад не возвратится,

То страсть моя исчезнет, точно тень

От облака, растопленного солнцем.

Но этот подвиг мною предназначен

Для Трапезондского царя, и легче

Отнять у льва голодного добычу,

Чем у такого воина поход.

Об этом ты не беспокойся: Зое

Уговорить удастся жениха.

А Зоя тут при чем? Ужель пришелец,

Как и тебя, ее околдовал?

Мне тридцать лет, а ей всего тринадцать.

Подумай, что ты говоришь!

Прости.

Я рад, что ты мне рассказала правду

И Зою защищаешь предо мной.

Да будет так!

О дивный, дивный Кесарь,

Меня ты спас, и я тебя люблю

Как хорошо мне, Зоя. Мы с тобою

Роднее стали, ближе. Есть о чем

Нам говорить. Араб? Он был испуган.

Он пред тобою преклонился?

Да.

Что ты ему сказала?

Я молчала.

А он?

Молчал и он, лишь звезды пели

Так звонко в сонном небе да крылатый

Склонялся ангел надо мной и плакал...

Послушай: я любовница араба.

Не знаешь ты сама, что говоришь!

Я никогда тебя не уверяла,

Что я тебя люблю, так почему же

Так больно мне? Ведь ты меня простишь?

Царевна, не испытывай меня,

Не вынесу такого испытанья.

Не мучь меня. Не заставляй, чтоб вновь

Я страшное признанье повторила.

Но как случилось это?

Я любила.

Неведомого нищего пришельца

С гортанным голосом, с угрюмым взглядом,

С повадкой угрожающего зверя

Без тени человеческой души?

Не смеешь ты так говорить о нем!

Он нежен, точно знойный ветер юга.

Его слова — как звоны лютни в сердце,

Которое один он понимает.

И царство, им утраченное, было

Исполнено таким великолепьем,

Какого не найдешь и в Византии,

Не только что в несчастном Трапезонде.

Прости меня! Я воин, а забыл,

Что нет иного права, чем победа.

Ты очень больно сделал мне, но всё же

Тебе прощаю я за то, что ты

Поможешь мне. Зачем тебе поход?

И так ты заслужил довольно славы.

Пусть поведет в Аравию войска

Тот, для кого всего дороже мщенье,

Пусть он вернет и дом и трон отцовский,

Чтоб я его женою стать могла.

И ты меня об этом просишь?

Разве

Меня совсем уже не любишь ты?

Я вспоминаю древнее преданье,

Которое, не помню где, я слышал,

Что женщина не только человек,

А кроткий ангел с демоном свирепым

Таинственно в ней оба совместились.

И с тем, кто дорог ей, она лишь ангел,

Лишь демон для того, кого не любит.

Опять меня бранить ты начинаешь.

И на вопрос не отвечаешь мой.

Какой вопрос?

Поход ты уступаешь?

Еще об этом спрашиваешь ты?

Мой честный меч, широкий и блестящий,

От взгляда моего он потускнеет,

И сильный конь мой выдержит едва ли

Меня с моей чудовищною болью...

Довольно! Пусть ведет поход кто хочет.

О, как мне больно за тебя! Как будто

Я в чем-то виновата пред тобой!

Я всё, я всё отдам тебе, но только

Оставь мне радость и любовь мою.

Мне больше ничего не надо, Зоя.

Царевна, радуйся, сейчас приказ

За императорской печатью прибыл.

Пятнадцать тысяч воинов: гоплитов,

Копейщиков, и лучников, и готов —

Уже готовы выступить в поход,

И я, и я их поведу, царевна.

Ты Зоей звал меня недавно.

Да.

Прости, царевна, у ворот я видел

Коня огромного, как дикий слон,

И рыжего, как зарево пожара;

Он мой. Когда к нему я подошел,

Он на меня так злобно покосился.

На нем я и поеду во главе

В Аравии невиданного войска.

Ты город свой вернешь, в твоем дворце,

Не правда ль, будут бить всегда фонтаны,

И перед ними заплетаться розы,

Большие, точно голова ребенка?

И в роще пальмовой по вечерам,

Где будем мы бродить рука с рукою,

Не правда ль, птицы запоют такие

Магические, синие, как луны,

Что сердцу станет страшно, как тогда,

Когда меня понес ты, и не будет

Печальным больше мой хранитель-ангел?

Конечно. Только прежде разорю

Осиное гнездо Бену-Ассада.

Мне ведомы становища злодеев:

Копейщиков пущу я по равнине,

Гоплиты будут слева за ручьем.

Когда Бену-Ассад войдет в ущелье,

С утесов лучники его осыпят

Стрелами оперенными, как градом,

А после всё мои докончат готы

С холодными, как их страна, глазами,

С руками крепче молотов кузнечных.

И ты тогда за мной вернешься?

Да.

О как я счастлив! Милый южный ветер,

Когда я шел сюда, лицо мне жег,

И волны горбились среди Босфора,

Те самые, быть может, что стучали

О камни Африки, когда смотрелись

В них пьяные ночным убийством львы.

Но ты грустна как будто?

Ты уходишь,

И больно мне.

В твои ночные сны

Являться буду я окровавленным,

Но не своей, а вражескою кровью.

Я головы владык, мне ненавистных,

Отрубленные, за волосы взяв,

Показывать тебе с усмешкой буду,

И ты тогда поверишь, что недаром

К моей груди вчера припала ты.

Но может быть, ты и меня возьмешь

С собой иль сам останешься на время?

Есть у меня враги...

Не бойся их.

И кто они: царь Трапезондский — воин,

Так он не станет женщинам вредить.

Юстиниан? Но он отец твой. Евнух?

Толстяк, который любит рассужденья.

Ах, да! Императрица Феодора.

Но и она не может быть страшна.

Повыдергал я зубы у ехидны.

Я расскажу тебе о ней...

Но что там?

Войска проходят... Первая колонна

Уж грузится на первую галеру.

И я не там! Прощай. Пора идти.

Еще одно мгновенье...

Вот гоплиты.

На солнце лиц их различить нельзя,

Так нестерпимо блещут их доспехи.

Иду.

Один лишь поцелуй!

Вот готы.

Ушел... Как сон, увиденный под утро.

Ушел... И не поцеловал меня.

Теперь пред ним веселые дороги,

Оазисы, пустыни и моря,

И бой... А если он... Но нет, я верю,

Что это невозможно... Невредимым

Вернется он и увезет меня

К священным розам и фонтанам белым.

Там воины проходят, я не знаю,

Как он, где лучники, а где гоплиты,

У всех у них обветренные лица

И поступь тяжкая, как будто шли

Они из Галлии без остановки

И думают до Индии дойти.

Они молчат, бегут за ними дети,

И женщины в изодранных одеждах

Их за руки хватают и целуют,

Как я... как я поцеловать хотела.

Их грозен облик: с плеч спадают шкуры

Медвежьи и тигриные, их руки

Как будто продолженье их мечей.

Но все идут и глаз не опускают,

Идут вперед уверенно и просто,

Как те, кому не следует стыдиться

Измен, предательства и вероломства.

Храните ж, воины, святую доблесть,

Начальника храните своего

И моего возлюбленного.

Зоя!

Утешься, дочь моя, ведь твой жених

Остался и сегодня ваша свадьба.

Остался он?

Войска повел араб.

Так он уехал?

Зоя, Зоя!

Царь Трапезондский ждет тебя во храме,

А ты — скажу ль? — тоскуешь по арабе.

Имр эль-Каис из Кинда — мой жених.

Я не хочу и не возьму другого.

Про Имра я дурного не скажу,

Как про меня он говорит... Не так ли?

Молчишь?.. Ну, значит, так! Однако царь

Тебе в мужья твоим отцом назначен,

А ты ведь знаешь нрав Юстиниана:

Он не захочет дать напрасно слово

Иль положить напрасно в яд тунику.

Тунику в яд? Какую? Я не знаю!

Тунику Трапезондского царя.

Зачем?

А лишь затем, что Трапезонд —

Приморский город и весьма торговый,

И будешь ты царицей Трапезонда.

Из-за меня? Убить того, кому

Уж я однажды сделала так больно

И для кого я жизнь отдать готова,

Чтоб искупить свою вину?.. О горе!..

Об этом ты поговори с отцом.

Те же и Юстиниан.

Мне радостно вас видеть вместе. Мир

В семействе императора — прообраз

Священный государственного мира.

Ну, если так, народ восстал и с ревом

Бежит по улицам и площадям,

Пылают зданья, рушатся дворцы,

Под стенами разбойники и волки

Довольные, ища добычи, бродят.

Царевна из твоей выходит воли.

Отец, ужели брачная туника

Отравлена?

Отравлена.

Зачем?

Зачем пылают молнии на небе,

Сжигая достоянье поселян?

Зачем бывают бури и самумы,

Бывают ядовитые цветы?

Дитя мое, законы государства,

Законы человеческой судьбы

Здесь, на земле, которую Господь

Ведет дорогой неисповедимой,

Подобны тем, какие управляют

И тварью, и травою, и песчинкой.

Я не хочу, чтоб умер мой жених!

Казалось мне, что ты его не любишь.

Я быть его женою не хочу,

Но если он умрет, и я погибну.

Ты видишь, Зоя, так же непонятны

Мне замыслы твои, твои желанья,

Как для тебя мои, затем и создал

Господь голубоглазую покорность

И веру ясную, чтоб люди жили

В согласье там, где быть его не может.

Отец, ты мудрый, знающий, ты Кесарь,

Помазанник Господень, для тебя

Пути добра и зла, страданья, счастья

Переплелись, ведут тебя ко славе,

Которую ты примешь в небесах

Тогда как я, я — девочка, и только!

Позволь мне доброй быть и быть счастливой!

Дитя мое, для счастья твоего,

В котором я поклялся пред твоею

Покойной матерью, теперь святой,

От замыслов своих не отступлю я,

Но изменю их. Только злобный бык,

Неодолимую преграду встретив,

Себя калечит, в бой вступая с нею,

А мудрый — стороной ее обходит.

И достигает цели вожделенной.

Царь Трапезондский будет жить, и ты

Его женой не станешь. Пусть по сердцу

Перед тобой появится жених.

Порфирородный! Горе! Горе! Горе!

Позволь мне лучше умертвить себя,

Чем появиться вестником несчастья

И затуманить взор царевны Зои!

Опомнись! Скорбь не подобает тем,

Что предстают перед лицом владыки.

Владыка мира — тоже человек,

И грустному он не мешает плакать.

Скажи мне, что случилось?

Повстречал

Я Трапезондского царя, когда

Из этой залы выходил он в полдень.

И хоть еще я не касался пищи,

Взял за руку меня он и повел

Осматривать собор Святой Софии.

Молчал он, только раз спросил меня,

Закопан ли, по скифскому преданью,

Под основаньем храма человек,

Чтобы незыблемо стояли стены

И трещины колонн не расщепляли.

Перекрестился я и отвечал,

Что это суеверье не достойно

Ни императора, ни Византии.

Он усмехнулся краем губ и снова

На остальную замолчал дорогу.

Ты знаешь этот храм, порфирородный.

По узким, шатким лестницам, мосткам,

Среди лесов чудовищных, как ребра

Левиафана или Бегемота,

Мы поднялись туда, где мыслит зодчий

Из глиняных горшков поставить купол.

Мой спутник встал на страшной высоте

Лицом на юг, позолоченный солнцем,

Как некий дух, и начал говорить.

Я слушал, уцепившись за перила.

Он говорил о том, что этот город,

И зданья, и дворцы, и мостовые,

Как все слова, желанья и раздумья,

Которые владеют человеком,

Наследие живым от мертвецов;

Что два есть мира, меж собой неравных:

В одном, обширном, — гении, герои,

Вселенную исполнившие славой,

А в малом — мы, их жалкие потомки,

Необходимости рабы и рока.

Потом сказал, что умереть не страшно,

Раз умерли Геракл и Юлий Цезарь,

Раз умерли Мария и Христос,

И вдруг, произнеся Христово имя,

Ступил вперед, за край стены, где воздух

Пронизан был полуденным пыланьем...

И показалось мне, что он стоит

Над бездной, победив земную тяжесть...

В смятенье страшном я закрыл глаза

На миг один, на половину мига,

Когда же вновь открыл их, пред собой —

О горе! — никого я не увидел.

Как я спустился по мосткам, не помню.

Там, за стеной, уже шумели люди,

Толпясь над грудой мяса и костей

Без образа людского и подобья.

Суровы наши каменщики: их

Любимые забавы — бой звериный,

Кулачный бой и пьянство по ночам.

Но дрогнули обветренные лица,

В глазах угрюмых заблестели слезы

Когда пред ними с плачем я воскликнул,

Что это тело — Трапезондский царь.

Они его любили за веселость,

И за отвагу, и за красоту,

Как я его любил за дух высокий

И за уменье муку выносить.

И даже — расскажу ли? — я услышал,

Как кое-кто из них шептал проклятья,

Смотря на императорский дворец.

Они везде подозревают тайну.

Немедленно расследовать событья

И тех, кто это делал, задержать!

Мне жаль царя. Теперь за Трапезонд,

Наверно, Персия захочет спорить.

Он умер, живший для меня. И я,

Да, только я одна — его убийца.

Дитя мое, тоска о женихе

Тебя лишает, кажется, рассудка.

Убийца! Я ведь видела, что он

Перед словами, сказанными мною,

Дрожал, как под ударами кинжалов

Разбойничьих несчастный пешеход.

И неужели я не понимала,

Что правда — мерзость, если милосердье

К страдающему с нею несовместно?

О, как я оправдаюсь перед Богом,

Как Имру объясню свою вину?

Ты говоришь сама, и помни, помни,

Что я твоей не выдавала тайны!

Какая тайна и при чем здесь Имр?

Отец, отец: лишь ты единый можешь

Меня понять, утешить и простить.

Узнай: царю я предпочла араба,

Я сделалась любовницей его.

Но как мне стать арабскою царицей,

Как наслаждаться счастьем средь фонтанов

И пальм, в руках возлюбленных, когда

На мне пятно невинной крови?