Полное собрание стихотворений

Хотел бы Лизу я иметь моей женой,

Она меня своей пленила красотой:

Я тысячу приятств и прелестей в ней вижу.

«Да что ж не женишься?» — «Рогатых ненавижу».

Азор смеется надо мно<ю>,

Что я очки ношу с собою.

Однако он и сам желал бы в них глядеть,

Да не на что надеть.

«Скажи, мой друг, чистосердечно,

Учен ли Пустозвяк?» — «Конечно».

— «Да что ж творений его нет

В печати ни одной четвертки?»

— «Он не на то их бережет».

— «На что же?» — «На обертки».

Прелестный пол твердит: без сердца скучен свет,

Без сердца нет любви, увы, и счастья нет,

Одно лишь сердце побеждает,

Одно оно и уступает.

О сердце, сердце! всё в тебе заключено.

Но что же есть оно,

Позвольте вас спросить, красавицы прелестны?

Вы скромны столько ж, сколь прелестны;

Тиран нежнейших душ, вам стыд велит молчать.

Ну как изволите, я приступать не смею,

Сидите, слушайте, я буду, как умею,

Сам спрашивать себя и сам же отвечать.

Я мню, что женщины за сердце принимают

Не то, что именем сим нежным называют.

А правильно иль нет название сиё,

Входить о том в разбор <есть> дело <не> мое.

По крайней мере в том они не погрешили,

Что слово колкое в приятно превратили.

Напрасно о сердцах нам говорит Платон:

Мы только чувствуем, что заблуждает он

И что любить нас ум не научает,

Природа лучше всех науку эту знает.

Ах! сколько мы должны ее благодарить

За то, что не одним манером

Изволила сердца людские сотворить

И даму различить умела с кавалером.

Куда б годились мы, спрошу я мудреца,

Коль одинакие б сердца

И мальчики в себе и девушки имели?

Они б с холодностью друг на друга смотрели.

Но прозорливая, чадолюбива мать

Умела каждому прилично сердце дать.

Сенатор, сбитеньщик, просвирня и княгиня,

Подьячий, камергер, дьячок, а <…>, графиня

Казак, митрополит, и старец, и белец —

Все, словом, наконец

От щедрыя природы

Имеют оный дар в наследственные роды,

Всяк сердце получил,

Но нет ни одного такого,

Кто б только лишь своим доволен сердцем был

И не искал везде другого.

Познайте же вы всю природы щедрость к нам:

Различны вкусы наши зная,

Она дала, им угождая,

Различны виды и сердцам.

Какое множество сердец разноманерных:

Больших и крошечных, посредственных, чрезмерных,

Упругих, маленьких, каких вам, господа,

И вам, сударыни, угодно?

Вы можете найти всегда,

Какое лучше вам пригодно.

И что с ним не творят? Берут его, дают,

Торгуют, продают,

Все ведая его проворство,

Услужливость, покорство,

Играют сердцем как хотят

И всячески его вертят.

Оно встает и упадает,

То... раздается, то вдруг себя сжимает.

Пречудный инструмент!.. ах, скольких же отрад

Виной он был тому лет несколько назад!

Но всё на свете тлен и всё конец имеет!

Увы! при слове сем язык мой леденеет.

Прискорбна истина, но нельзя умолчать.

Ах! и сердца не век нас могут восхищать.

Когда печальные дни старости настанут,

В то время и они со красотою вянут,

Хладеют, наконец, к утрате всех забав

Должны иль съежиться, иль слишком расшириться.

Что ж делать? Надлежит природе покориться

И чтить ее устав.

В воскресенье я влюбился,

В понедельник изменил,

В вторник чуть не удавился,

В среду мне успех польстил,

В четверток меня ласкали,

В пятницу познал я лесть,

А в субботу я с печали

В жертву жизнь хотел принесть.

Но, души любя спасенье,

Я раздумал в воскресенье.

«Тьфу, к черту, — муж сказал жене, —

Привидься ж блажь такая мне».

— «Какая, Трифоныч? Не смерть ли?» — «Вот что брешет,

Смерть и во сне не тешит,

А эта блажь во сне и въяве не страшна.

Мне снилось, будто бы Митрухина жена

Сошлась со мной позадь овина

И там... Смекнула ли?.. Такая-то причина!

Смотри же не сердись». — «За што сердиться, свет!

Ты с ней, а я вчера с Петрухой,

Да где же ведь? В кустах... Такой черт толстобрюхой!

Так мы сквитались? Вот! Ты бредил, а я нет».

Любезный мой камин, товарищ дорогой,

Как счастлив, весел я, сидя перед тобой:

Я мира суету и гордость забываю,

Когда, мой милый друг, с собою рассуждаю.

Что в сердце я храню, я знаю то один.

Мне нужды нет, что я не знатный господин,

Мне нужды нет, что я на балах не бываю

И говорить бонмо насчет других не знаю.

Бомонда правила не чту я за закон,

И лишь по имени известен мне бостон.

Обедов не ищу, незнаем я; но волен.

О милый мой камин! как я живу покоен!

Читаю ли я что, иль греюсь, иль пишу —

Свободой, тишиной, спокойствием дышу.

Пусть Глупомотов всё именье расточает

И рослых дураков в гусары наряжает;

Какая нужда мне, что он развратный мот?

Безмозглов пусть спесив и что он глупый скот

Который, свой язык природный презирая,

В атласных шлафроках блаженство почитая,

Как кукла рядится, любуется собой,

Мня в плен ловить сердца французской головой?

Он, бюстов накупив и чайных два сервиза,

Желает роль играть парижского маркиза;

А господин маркиз, того коль не забыл,

Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил.

Пусть он дурачится, нет нужды в том нимало.

Здесь много дураков и будет и бывало.

Прыгушкин, например, всё счастье ставит в том,

Что он в больших домах вдруг сделался знаком,

Что прыгать л’екоссес, в бостон играть он знает,

Что Адриан его по моде убирает,

Что фраки на него шьет славный здесь Луи,

И что с графинями проводит дни свои,

Что все они его кузеном называют,

И что послы к нему с визитом приезжают.

Но что я говорю, один ли он таков?

Бедней его сто раз сосед мой Пустяков,

Другим дурачеством Прыгушкину подобен:

Он вздумал, что послом он точно быть способен,

И, чтоб яснее то и лучше доказать,

Изволил кошелек он сзади привязать

И мнит, что тем он стал политик и придворный;

А Пустяков, увы! советник лишь надворный.

Вот как ослеплены бываем часто мы,

И к суете пустой стремятся все умы;

Рассудка здравого и пользы убегаем,

Блаженства ищем там, где гибель мы встречаем.

Гордиться, ползать, льстить, всё в свете продавать —

Вот чем стараемся мы время провождать.

Неправдою Змеяд достав себе именье,

Желает, чтоб к нему имели все почтенье,

И заставляет тех в своей передней ждать,

Которых может он, к несчастью, угнетать.

Низкопоклон(ов) тут с седою головою,

С наморщенным челом, но с подлою душою,

Увидев Катеньку, сердечно рад тому,

Что ручку целовать она дает ему,

И, низко кланяясь, о том не помышляет,

Что Катенькин отец паркеты натирает.

О чем ни вздумаю, на что ни посмотрю —

Иль подлость, иль порок, иль предрассудки зрю.

Бедняк, хотя умен, он презрен, угнетаем;

Скотинин сущий пень, но всеми уважаем

И, несмотря на всё, на Лизе сговорил,

Он женится на ней, хотя ей и немил;

Но нужды нет ему, она собой прелестна,

А скупость матушки ее давно известна.

За ним же, знают все, двенадцать тысяч душ,

Так может ли он быть не бесподобный муж?

Он молод, говорят, и света мало знает,

Но добр, чувствителен и Лизу обожает.

Она с ним счастливо, конечно, проживет;

Несчастна Лизонька, вздыхая, слезы льет

И в женихе своем находит лишь урода.

Ума нам не дают ни знатная природа,

Ни пышность, ни чины, ни каменны дома,

И миллионами нельзя купить ума;

Но злато, может быть, пороки позлащает,

И милой Лизы мать так точно рассуждает.

«Постой, — кричит Плутов, — тебе ль о том судить,

Как в свете должно весть себя и жить?

Ты молод, так молчи, мораль давно я знаю,

Ты с нею гол как мышь, я — селы покупаю.

Поверь мне, не набьешь стихами кошелька,

И гроша не дадут тебе за «Камелька».

Я вздора не пишу, а мой карман исправен,

Незнаем ты никем, я — в Петербурге славен,

Ласкают все меня и графы и князья».

Плутов! ты всем знаком: о том не спорю я;

Но также нет и в том сомненья никакого,

Что редко льзя найти бездельника такого,

Что всё имение, деревни, славный дом

Пронырством ты достал, Плутов, и воровством.

Довольно, не хочу писать теперь я боле,

И, не завидуя ничьей счастливой доле,

Стараться буду я лишь только честным быть,

Законы почитать, отечеству служить,

Любить моих друзей, любить уединенье —

Вот сердца моего прямое утешенье.

О век чудесностей, ума, изобретений!

Позволь пылинке пред тобой,

Наместо жертвоприношений,

С благоговением почтить тебя хвалой!

Который век достиг толь лучезарной славы?

В тебе исправились испорченные нравы,

В тебе открылся путь свободный в храм наук;

В тебе родилися Вольтер, Франклин и Кук,

Румянцевы и Вашингтоны;

В тебе и естества позналися законы;

В тебе счастливейши Икары, презря страх,

Полет свой к небу направляют,

В воздушных странствуют мирах

И на земле опять без крыл себя являют.

Но паче мне всего приятно помышлять,

Что начали к тебе и деньги уж летать.

О чудо! О мои прапращуры почтенны!

Поверите ли в том вы внучку своему,

Что медь и злато, став в бумажку превращенны.

Летят чрез тысячу и больше верст к нему?

Он тленный лоскуток бумажки получает

И вдруг от всех забот себя освобождает.

Уже и Шмитов он с терпеньем сносит взор;

Не слышит совести докучливый укор;

Не видит более в желаниях препоны,

Пьет кофе, может есть чрез час и макароны.

Не доведи бог быть богатым и бесчадным.

Трудиться и копить — кому ж? Злодеям жадным,

Которы, всякий час вертясь передо мной,

Ласкают, а в уме: «Сошли бог за душой!»

Не дай судьба мне ждать и знатного наследства,

Коль нет к снисканию его другого средства,

Кроме коварства лишь и подлости души;

А честностью... О ней в стихах лишь ты пиши.

Иной, забыв родных и — сладость сердца — дружбу,

Презрев сыновий долг к отечеству и службу,

И даже собственность — всё кинул, десять лет

Бессменно бабушку, как ворон, стережет,

Ни шагу от нее, и должен беспрестанно

Читать в ее глазах, стараться несказанно

Ни правдою, ничем ее не разъярить;

Миролюбиво да всечасно говорить,

Грустить, вздыхать, не поднимая взора;

Смеяться? — Хохотать, надсевшись до умора;

Браниться ль? Поощрять того, сего чернить,

Бояться, как дитя, безделицы купить,

Коптеть в конуре и, что мне всего тяжеле,

Не сметь и пролежать час лишний на постеле,

Таскаться до зари, бродить туда-сюда,

Лишь только б думали: «Он в деле завсегда...»

Бывает ли хоть в ночь страдалец наш в покое?

Никак! Он мучится тогда ужасней втрое

Меж тем как нищему пресладкий снится сон;

Змеяд до полночи часов считает звон

И думает: «Стара, того гляди, споткнется,

А о дарительной поднесь не заикнется.

Что, если б как-нибудь об этом намекнуть?..

Но прежде надобно Пиявкина спихнуть

И тех других еще пооттереть немного —

По правде и грешно... Но если брать так строго,

Так никому и ввек богатым не бывать!

И для чего ж бы мне в неволе умирать?

И так уж я — мои еще не стары лета, —

А будто выходец стал из другого света: —

Иссохнул, скорчился, истаял, помертвел...

Но как же бы начать, чтоб кто не усмотрел

Моих намерений, — подъеду к Пустомеле,

Настрою, оН<падет> так и достигну цели.

Мне гадко далее его изображать.

Возьмем Глупона: тот изволит поживать

На счет наследия, достать которо льстится...

Не знаю, как сказать, боясь проговориться, —

Но от кого б ни шло, не в этом дело мне —

Изволит поживать в веселой стороне,

В столичном городе с своею Мессалиной,

Любуясь щегольской каретой и скотиной,

Котора блеск его достоинствам дает,

Когда по городу гулять его везет;

Любуясь и женой?.. Ну, это неизвестно;

По крайней мере он живет с женою честно

И с другом, а притом еще и не с одним;

Нет, в этом совестлив и не мешает им —

Супруге и друзьям — друг другом любоваться;

Не спорю, иногда и грустно, может статься,

Случится, и вздохнет... но взглянет на чепрак,

На деньги, на сервиз — и ублажит свой брак!

Он с каждой почтою наемною рукою

Известьем льстит того, кто благ его виною,

Что он со всем двором вступил в коротку связь;

Что даже дружеством почтил его и князь;

Что в первый праздник он и сам придворным будет

А там, повременя, просить уж не забудет

И губернаторства; но что он между тем

Весьма заботится, как год прожить и чем;

Держать большой расход обязан поневоле:

Знакомей стал двору, визитов стало боле;

Всегда открытый стол, гуляньи, бал, игра,

И знатность, знатность вся не едет со двора.

Благотворитель тем как человек доволен,

Шлет денег, между тем, вдруг сделавшися болен,

К ним пишет, молит их: «Оставьте всё, друзья!

Спешите вы ко мне: уже при смерти я;

Обрадуйте своим свиданием сердечно...

Чин встретится. Отца ж... отца теряют вечно!»

Молчи, природа, ты! Вини сама себя,

Почто рождаются уроды от тебя,

Которы ни тебя, ни чести не внимают

И тверды как металл, который обожают.

Но что! Куда еще занес меня мой дар?

Какой в моих глазах мечтается угар?

Кто это, чуть сидит, держа бокал рукою,

Другой же, обоймя всеобщу Антихлою

И ногу протянув между ярыг, кричит:

«Ва! Бей еще пять сот! Плачу иль буду квит!

Надейся, Вислоух, на стариков остаток!

Авось когда умрет: ведь смерть не любит взяток!»

Вот часто каковых рок в ярости своей

В наследники дает ехидн, а не людей!

Представим же теперь другую мы картину:

Их благодетеля печальную кончину.

Но где мне красок взять столь ярких и живых?

Кто верную даст кисть?.. О вы, Перуны злые!

Гораций! — нет, ты слаб, — я шпынство презираю;

Тебя, о Ювенал, на помощь призываю!

Тебя, которого от каждыя черты

Порок бледнел, своей пугаясь срамоты!

Дай опытам моим и вид и цвет привычный,

Приди и сам ты правь рукою не навычной!

Я вижу мочну смерть с природою в борьбе!

Предмет же их уже не мыслит о себе:

Всё отдал, разделил, расстался с суетою

И ждет последнего росстания... с душою;

Уже томится он — где неутешный друг?

Рыдающая дочь? Родные! Станьте ж вкруг,

Воздайте током слез священну, должну жертву

Благотворителю, отцу, почти уж мертву!..

Но им не до того: пусть плачет верный раб!

Герой не должен быть толико сердцем слаб:

Он с смелостью берет дрожащу, хладну руку —

Какую чувствовать безгласный должен муку! —

«Отец наш! — говорит, вложа в нее перо. —

Вот письменный приказ в контору на сребро,

Пожалованно мне, нельзя ль... — перо упало.—

Увы! — Кащей вскричал. — Надежды нет нимало!» —

И бросился врачей отчаянных просить,

Чтоб шпанским пластырем в нем силу возбудить.

Другой же ползает, ключи у всех сбирает

И лишнее в глазах из спальны выбирает.

Тот в сенях сторожит, чтоб кто чего не сбрил;

Тот прячет сундучок, который утащил;

А этот на него сквозь щелку смотрит в двери —

Вот люди! Могут ли бесчувственней быть звери?

Такая-то всегда бесчадных крезов часть!

Живешь не для себя, не пьешь, не ешь ты всласть,

Трудишься — для кого ж? — для подлецов коварных

И сверх того еще едва ли благодарных!

Стыди ж, сатира, их! рази своим бичом!

Карай их! Но к чему? Какая польза в том?

Ужель глас истины не тот же, что природы?

Ужель бессовестны, бездушные уроды,

Как будто от судьи, смятутся от певцов?

«Все эти господа похожи на глупцов,

Не знающих в делах проворства, ни расчета, —

Так судит их собор. — Весь дар их и охота

Лишь только, чтоб стишки бездельные марать,

Да ведь и те они изволят выбирать

Из Сумарокова, какого уж другова

И в целом свете нет!» — и тот... уже ни слова;

Оставь, сатира, их. Пусть самый тот металл,

Которого из них всяк сердцем обожал,

Пусть он же самый их теперь и наказует:

Пускай и день и ночь их черну кровь волнует

Всеалчной зависти и лихоимства яд;

Пускай над прахом их отца они едят

Друг друга и грызут, подьячих лижут руки

И, наконец, средь тяжб, забот, всечасной муки

Дотянут гнусну жизнь — коль жизнью льзя назвать;

Невежеством, алчбой, геенною дышать.

Цама! Цама! не мори

Ты разлукою своею:

Долго ль бегать? Посмотри,

Я измерз весь, леденею,

Но пока не выйдет дух,

Без тебя не возвращуся,

За тобой, сердечный друг!

По конец земли пущуся,

Через реки полечу;

Перейду скалы кремнисты;

Страшны бездны прескочу

И взберусь на горы льдисты.

На гренландских берегах

Имя Цамы повторится;

И на ветреных крылах

Сквозь вселенну всю промчится.

Свершилось. Расторгаю узы,

В которых я всяк час стенал

И вас, друзья, и вас, о музы,

Моим забвеньем огорчал.

Теперь любовь я проклинаю,

К тебе, о дружба, прибегаю,

Возьми меня под свой покров,

Возвысь мою упадшу душу.

Уж я с тобой союз не рушу,

Бегу, страшусь любви оков...

Но что я говорю, гонимый злой судьбою!

Ах! трудно властвовать собою

И в недрах горестей спокойный вид казать!

Вотще стараюсь я печаль мою скрывать,

Вотще стараюся забыть предмет любезный.

О нежно дружество! Взирай на рок мой слезный,

Зри слабости мои, стыди, пренебрегай, вини меня, но знай,

Что я и днесь к тебе душой благоговею,

Боготворю тебя, лишь силы не имею

Твоим советам подражать,

Чтоб страсть рассудком отражать.

Так, признаюся в том, вотще твой глас священный

Гремит в душе моей, страстям порабощенной.

Уж поздно днесь меня из бездны зол извлечь,

Коль не умела ты вначале их пресечь.

Какое мне теперь подашь ты утешенье!

Бесплодно сожаленье? умножишь тем мученье!

Итак, оставь меня с моею слепотой,

Не исторгай из сердца жала

И не срывай с глаз покрывала,

Пускай, прельщаяся мечтой,

Игрою буду сильной страсти,

Пусть буду жертвою ее тиранской власти.

Она мучительна, но я, привыкши к ней,

И слезы иногда утехой чту моей.

Играйте ж, властвуйте, о страсти! надо мною,

Дождусь, дождусь и я ведущих дней к покою

Минут, в которые рассудка строгий глас

Из пагубного сна любви изводит нас

И светозарными лучами

Рассеет мрак мечтаний пред очами.

И вкус, и склонности — всё с временем летит.

Дождусь, что и мои страданья прекратит,

Когда, отря потоки слезны,

Облобызаю вас, друзья мои любезны,

И сердце, изменивше вам,

До гроба в вашу власть предам.

С тех пор как нежный пол смеется сердца стонам,

Амур в моем саду грозит одним воронам.

Вредняк злословит всех, клевещет и ругает,

Лишь бога одного в покое оставляет;

И то лишь для того, что бога он не знает.

На Клита, верно б, я сатиру сочинил,

Когда бы стоил он бумаги и чернил.

Какое сходство Клит с календарем имеет?

— Он лжет и не краснеет.

Однажды Скрягин видел сон,

Что будто пиршество давал большое он.

От этого он сна столь сильно испугался,

Что мог насилу встать,

И страшной клятвой обязался

Вперед совсем не спать.

Вельможа Ротозей во дни свои счастливы

Любил одних скотов;

Дивиться нечему! Весь свет почти таков:

Мы все самолюбивы.