Полное собрание стихотворений

Надежда и любовь полуночного края,

Народа древнего царица молодая,

О будь, хранимая всевышнего рукой,

Блаженства русского прекрасною звездой!

Безвестный я певец, забвенный житель мира;

Дубравам и полям моя играет лира,

Задумчиво поет мечты минувших дней,

Порывы бурные и тайный пыл страстей.

Дерзну ли я цветок убогий и смиренный,

Подруга нежная владыки полвселенной,

Дерзну ль тебе принесть? Кипит восторг живой...

А струны робкие немеют пред тобой.

Не сан блистательный, не почести земные,

Но добродетели нетленные, святые

Пленяют дух певца. — Тебя всещедрый бог

России подарил; ты радости залог

И чувств возвышенных пылающей душою,

И сердца нежных дум небесной чистотою.

Порукой прочною блаженства на земли

Святая благодать семейственной любви;

Блажен народ, когда всем правилам священным,

Всем кротким должностям, от века неизменным,

Творящим жизни путь вернее и светлей,

Он видит образец в душе своих царей!

О час, прекрасный час надежд, очарованья,

Когда, священного полна воспоминанья,

Ты в тайный тот чертог незримая спешишь,

Где образ матери так набожно хранишь,

И, тихо мрамора касаяся устами,

Венчаешь хладный лик душистыми цветами,

Бесценная слеза дрожит в твоих очах,

А незабвенная ликует в небесах!

Но знай, уж небеса тебя благословили;

Четыре ангела тебе уж возвестили

Награду чистую: любовь и благодать;

И набожная дочь — счастливая ты мать.

Пленителен, как ты, и пышно расцветая,

Усердных россиян надежда дорогая,

Порфирородный сын блистает пред тобой

На всё прекрасное готовою душой;

Им чувство новое твой жребий озарило;

Предмет святых забот, забав товарищ милый,

Он радость светлая твоих невинных дней...

Дерзну ль я лирою нескромною моей

Тебе напомянуть о тех минутах ясных,

Когда ты вместе с ним, в тени садов прекрасных,

Гуляешь, говоришь, и в юный, гибкий ум

Вливаешь доброту и жар высоких дум?

Иль, в час его забав, вечернею порою,

Как волны звучные он детскою рукою

Стремится рассекать сверкающим веслом

И пена белая кипит под челноком,

Ты, спутница его, и вдоль брегов тенистых

Одна по зеркальной равнине вод сребристых

В том легком челноке летаешь вместе с ним:

Прелестен он тобой, а ты прелестна им.

И я не зрел его!.. И, жертва мрачной ночи,

Мои потухшие, увы! не видят очи

Священной красоты царицы молодой,

Ни русского царя, любви земли родной,

Чей первый царства день был днем бессмертной славы,

Спасеньем алтарей, России и державы,

Кто с братом доблестным пример величья дал,

Какого мир земной не зрел и не слыхал!

Но сердца моего восторг и умиленье

Возносят ко творцу усердное моленье,

Да светлая печать любви его святой

Пребудет навсегда над ним и над тобой!

Да солнце радости блестящими лучами

Над русскою землей, над русскими морями

Взыграет навсегда, — и мир, и тишину

Прольет с высот небес на верную страну!

Да вышний осенит державу Николая,

И солнце вечное, вселенну обтекая,

Не узрит ничего счастливее, славней

Его высоких дел, твоих прекрасных дней!

Кто знает край далекий и прекрасный,

Где кипарис и томный мирт цветут,

И где они как признаки растут

Суровых дел и неги сладострастной,

Где нежность чувств с их буйностью близка,

Вдруг ястреб тих, а горлица дика?

Кто знает край, где небо голубое

Безоблачно, как счастье молодое,

Где кедр шумит и вьется виноград,

Где ветерок, носящий аромат,

Под ношею в эфире утопает,

Во всей красе где роза расцветает,

Где сладостна олива и лимон,

И луг всегда цветами испещрен,

И соловей в лесах не умолкает,

Где дивно всё, вид рощей и полян,

Лазурный свод и радужный туман,

И пурпуром блестящий океан,

И девы там свежее роз душистых,

Разбросанных в их локонах волнистых?

Тот край Восток, то солнца сторона!

В ней всё дышит божественной красою,

Но люди там с безжалостной душою;

Земля как рай. Увы! зачем она —

Прекрасная — злодеям предана!

В их сердце месть; их повести печальны,

Как стон любви, как поцелуй прощальный.

Собрав диван, Яфар седой

Сидел угрюмо. — Вкруг стояли

Рабы готовою толпой

И стражей быть, и мчаться в бой.

Но думы мрачные летали

Над престарелою главой.

И, по обычаям Востока,

Хотя поклонники пророка

Скрывают хитро от очей

Порывы бурные страстей —

Всё, кроме спеси их надменной, —

Но взоры пасмурны, смущенны

Являли всем, что втайне он

Каким-то горем угнетен.

«Оставьте нас!» — Идут толпою.

«Гаруна верного ко мне!»

И вот Яфар наедине

Остался с сыном. — Пред пашою

Араб стоит. — «Гарун! скорей

Иди за дочерью моей

И приведи ко мне с собою;

Но пережди, чтоб внешний двор

Толпа военных миновала:

Беда тому, чей узрит взор

Ее лицо без покрывала!

Судьба Зюлейки решена;

Но ты ни слова; пусть она

Свой жребий от меня узнаете.

— «Что мне паша повелевает,

Исполню я». Других нет слов

Меж властелина и рабов.

И вот уж к башне отдаленной

Начальник евнухов бежит.

Тогда, с покорностью смиренной,

Взяв ласковый и нежный вид,

Умильно сын к отцу подходит,

И, поклонясь, младой Селим

С пашою грозным речь заводит,

С почтеньем стоя перед ним.

«Ты гневен, — но чужой виною,

Отец! сестры не упрекай,

Рабыни черной не карай...

Виновен я перед тобою.

Сегодня раннею зарей

Так солнце весело играло,

Такою светлою красой

Поля и волны озаряло;

Мой сон невольно от очей

Бежал; но грусть меня смущала,

Что тайных чувств души моей

Ничья душа не разделяла;

Я перервал Зюлейки сон, —

И как замки сторожевые

Доступны мне в часы ночные,

То мимо усыпленных жен

Тихонько в сад мы убежали;

И рощи, волны, небеса

Как бы для нас цвели, сияли,

И мнилось: наша их краса.

Мы день бы целый были рады

Вдаваться сладостным мечтам,

Межнуна сказки, песни Сади[98]

Еще милей казались нам, —

Как вещий грохот барабана[99]

Мне вдруг напомнил час дивана, —

И во дворец являюсь я:

К тебе мой долг меня приводит.

Но и теперь сестра мой —

Задумчива — по рощам бродит. —

О, не гневись! толпа рабов

Гарем всечасно охраняет,

И в тихий мрак твоих садов

Лукавый взор не проникает».

«О сын рабы! — паша вскричал. —

Напрасно я надеждой льстился,

Чтоб ты с годами возмужал.

От нечестивой ты родился!

Иной бы, в цвете юных дней,

То борзых объезжал коней,

То стрелы раннею зарею

Бросал бы меткою рукою.

Но, грек не верой, грек душой,

Ты любишь негу и покой,

Сидишь над светлыми водами

Или пленяешься цветами;

Ах! признаюсь, желал бы я,

Чтоб, взор ленивый веселя,

Хотя б небесное светило

Твой слабый дух воспламенило!

Но — нет! позор земли родной!

О! если бурною рекой

Полки московитян нахлынут,

Стамбула башни в прах низринут

И разорят мечом, огнем

Отцов заветную обитель, —

Ты, грозной сечи вялый зритель,

Ты лен пряди, — а стук мечей

Лишь страх родит в душе твоей;

Но сам ты мчишься за бедою;

Смотри же, чтоб опять с тобою

Зюлейка тайно не ушла...

Не то — вот лук и вот стрела!»

Уста Селимовы молчали;

Но взор отцов, отцова речь

Убийственней, чем русский меч,

Младое сердце уязвляли.

«Я сын рабы? я слаб душой!

Кто ж мой отец?.. Давно б иной

Пал мертвый за упрек такой».

Так думы черные рождались,

И очи гневом разгорались,

И гнева скрыть он не хотел.

Яфар на сына посмотрел —

И содрогнулся... Уж являлась

Кичливость юноши пред ним;

Он зрит, как раздражен Селим

И как душа в нем взбунтовалась.

«Что ж ты ни слова мне в ответ?

Я вижу всё — отваги нет, —

Но ты упрям, — а будь ты смелый,

И сильный, и годами зрелый,

То пусть бы ты свое копье

Переломил — хоть о мое».

И взгляд презренья довершает

Паши насмешливый укор;

Но дерзкий вид, обидный взор

Селим бесстрашно возвращает, —

Сам гордо на него глядит,

Гроза в очах его горит,

И старец взоры опускает,

И с тайной злобою молчит.

«Он мне рожден для оскорбленья,

Он мне постыл со дня рожденья.

Но что ж? — его без силы длань

Лишь серну дикую и лань

Разит на ловле безопасной;

Его страшиться мне напрасно.

Ему ли с робкою душой

За честь лететь на смертный бой?

Меня кичливость в нем смущает,

В нем кровь... чья кровь?.. Ужель он знает?..

В моих очах он как араб,

Как в битвах низкий, подлый раб;

Я усмирю в нем дух мятежный! —

Но чей я слышу голос нежный?..

Не так пленителен напев

Эдемских светлооких дев.

О дочь! тобою жизнь яснее,

Ты матери своей милее. —

С тобою мне, под сумрак лет,

Одни надежды, горя нет;

Как путника в степи безводной

Живит на солнце ключ холодный,

Так веселит взор жадный мой

Явленье пери молодой.

Какой поклонник в поднебесной

Перед гробницею чудесной,

Пророка пламенней молил?

Кто так за жизнь благодарил,

Как я за дочь, мою отраду,

Его прекрасную награду?

Дитя мое... О, сладко мне

Благословенье дать тебе!»

Пленительна, светла, как та мечта живая,

Которая с собой несет виденья рая

Страдальца горестным, призраков полным снам,

И радует тоску, что встреча есть сердцам,

Что в небе отдана утрата нам земная,

Мила, как память той, чей свят бесценный прах,

Чиста, как у детей молитва на устах,

Была Яфара дочь. — Заплакал вождь угрюмый,

Когда она вошла, и не от мрачной думы.

Кто сам не испытал, что слов на свете нет

Могущей красоты изобразить сиянье?

Предстанет ли пред кем? В душе очарованье,

Бледнеет, и в очах затмится божий свет,

И, сладостно томясь, веселый и унылый,

Он сердцем признает всю власть чудесной силы.

Зюлейка так блестит той прелестью младой,

Которой имя нет, безвестной ей одной,

Невинностью цветет, любовью пламенеет,

И музыка у ней с лица как будто веет,[100]

И сердце нежное льет жизнь ее красам.

А взор? о! этот взор — он был душою сам!

Она вошла — главу склонила

И руки белые крестом

На перси чистые сложила, —

И перед сумрачным отцом —

С улыбкою смиренной стала,

И на плечо к нему припала,

И белоснежною рукой

Приветно старца обнимала.

Лаская дочь, Яфар немой,

Унылый, — дело начатое

Уже готов был отменить;

Яфар боялся погубить

Ее веселье молодое;

Он чувством был прикован к ней;

Но гордость в нем всех чувств сильней.

«Зюлейка — сердца утешенье!

Тебе сей день докажет вновь

Мою отцовскую любовь;

С тобой мне тяжко разлученье;

Но я, забыв печаль мою,

Тебя в замужство отдаю;

Жених твой славен, — меж военных

Он всех храбрей; Осман рожден

От древних, доблестных племен,

От Тимарьетов неизменных,[101]

Никем, нигде не побежденных;

И словом, я тебе скажу,

Он родственник Пасван-Оглу.

До лет его какое дело!

Не юноши искал я сам;

Тебе ж приданое я дам,

Которым ты гордися смело.

Когда ж всё будет свершено,

И наши силы заодно, —

То посмеемся мы с Османом

Над жизнь отъемлющим фирманом;

Лишь головы не сбережет,[102]

Кто в дар снурок к нам привезет.

Теперь, моей внимая воле,

Послушна мне, ему верна,

Уже ты с ним искать должна

Любви и счастья в новой доле».

И дева юною главой

Безмолвно, робкая, поникла,

И весть разящею стрелой,

Казалось, грудь ее проникла.

В смятеньи тяжком и немом

И чувствам воли дать не смея,

Она стояла пред отцом

Бледна, как ранняя лилея;

Но вздох прокрался, — на щеках

Зарделись девственные розы,

И на потупленных очах

Невольно навернулись слезы.

Что может, что с твоей красой,

Румянец девственный, равняться!

И жалость нежная тобой

Всегда готова любоваться!

И что, что может так пленять,

Как слезы красоты стыдливой!

Их жаль самой любви счастливой

Лобзаньем страстным осушать!

Но уж о том, как с ней одною

Селим в саду гулял зарею,

Иль не хотел, иль позабыл,

Яфар совсем не говорил. —

Он трижды хлопает руками,[103]

Чубук в алмазах с янтарями[104]

Рабам вошедшим отдает;

Уж конь его арабский ждет,

Он бодро на него садится

И в поле чистое летит —

Смотреть воинственный джирид;

Пред ним, за ним несется, мчится

Дельгисов, мамелюков рой[105]

И черных мавров легкий строй;

Готовы дротики тупые,

Кинжалы, сабли уж блестят;

Туда все скачут, все летят,

Лишь у ворот неподкупные

Татары на часах стоят.

И, подгорюнясь, думы полный,

На синие морские волны

Угрюмый юноша взирал:

Меж Дарданелл они сверкали,

Струились тихо и плескали

В излучинах прибрежных скал.

Но он, унылый, не видал

Ни моря с синими волнами,

Ни поля с дальними холмами,

Ни чалмоносцев удалых,

Стремящихся перед пашою

Шум грозный сечей роковых

Представить бранною игрою;

Не видит он, как к облакам

Их кони вихрем прах взвевают,

Как сабли острые мелькают,

И как с размаха пополам

Чалмы двойные рассекают;[106]

Не слышит он, как громкий крик

За свистом дротиков несется

И как в долине раздается:

Олах! Олах! — их дикий клик;[107]

Душа полна мечтой одною —

Яфара дочерью младою.

Задумчиво сидел Селим,

Печален, бледен, недвижим,

И сквозь решетки он безмолвно

Взор мрачный в поле устремлял. —

Вздохнула дева, вздох невольно

Ее все думы рассказал.

Такой внезапною грозою

Душа Зюлейки смущена;

Ах! разной с ним — но и она

Уже волнуется тоскою

В любви младенческой, живой:

У ней так нежно сердце билось;

Но вдруг теперь в груди младой

Невнятно что-то пробудилось,

Какой-то стыд, какой-то страх,

И речь немеет на устах;

И можно ль долго ей таиться?

И как начать? и в чем открыться?

«Что может так его томить?

Зачем ему меня чуждаться?

Не так мы с ним привыкли жить,

Не так нам должно расставаться!»

И вот нарочно вкруг него

Прекрасная в раздумье ходит;

А он и взора своего

Уже на деву не возводит.

Но что ж — кувшин в углу блестит

С персидской, розовой водою;

Она к ней весело летит

И плещет легкою рукою

На стены мраморны с резьбою,

На златотканые ковры,

Восточной роскоши дары;

Потом на милого взглянула,

К нему бросается стрелой, —

И вдруг душистою водой,

Резвясь, на юношу плеснула;

Но он не слышит, не глядит,

И под одеждой парчевою

Вода душистая бежит

Студеною по нем струею,

А он не чувствует. — Селим

Сидит, как мрамор, недвижим.

«Он всё молчит, тоской томимый;

Но разгоню его мечты...

Бывало, он любил цветы,

И я ему цветок любимый

Сама сорву, сама подам»,

И дева кинулась к цветам,

Весельем детским оживилась;

И роза мигом сорвана —

И вот бежит, и вот ока

У ног Селима очутилась.

«Любовник розы — соловей[108]

Прислал тебе цветок свой милый;

Он станет песнию своей

Всю ночь пленять твой дух унылый.

Он любит петь во тме ночей,

И песнь его дышит тоскою;

Но с обнадеженной мечтою,

Споет он песню веселей.

И с думой тайною моей

Тебя коснется пенья сладость,

И напоет на сердце радость

Любовник розы — соловей.

Но ты цветка не принимаешь,

И гнев на горестном челе, —

Уж ты со мною не играешь!

Скажи, кому ж ты мил, как мне?

О мой Селим! о сердцу милый!

Меня страшит твой взор унылый,

Ужель меня ты разлюбил?

Ах! если выдумкой напрасной

Твоей тоски не усладил

И соловей мой сладкогласный, —

На грудь ко мне склонись, склонись.

Вот поцелуй — развеселись!

Родитель грозный мой с тобою,

Я знаю, и суров, и строг;

Но ты к нему привыкнуть мог,

И как за то любим ты мною!

Увы! не то ль крушит тебя,

Что замуж выдают меня?

Осман, жених мой нареченный,

Он, может быть, он недруг твой?

Клянусь же Меккою святой,

Клянусь любовью неизменной,

Когда не ты велишь мне сам,

Султану я руки не дам!

Ужель, Селим, тебя лишиться

И сердцем мне с другим делиться?

О! если б что, какой судьбой,

Меня с тобою разлучило, —

Кто будет друг-хранитель мой

И быть кому твоею милой?

Не бил и не пробьет для нас

Ужасный расставанья час!

Сам Азраил, явясь пред нами,[109]

С колчаном смерти за плечами,

Стрелой одною нас сразит

И в прах один соединит!»

Он ожил — дышит — зрит — внимает,

Он деву тихо поднимает,

Печали нет, исчез укор,

И вся душа в очах сверкает,

И думы тайной полон взор.

Как спертый дубами

Поток, разъярясь,

Бушует волнами,

В долину стремясь;

Как ночью зарницы

Из тучи блестят, —

Сквозь темны ресницы

Так очи горят.

Ни конь, оживленный

Военной трубой,

Ни лев, уязвленный

Внезапной стрелой,

Ни варвар, смятенный

Полночной порой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой,

Как он, в пылу любви мятежной,

Дрожал при клятве девы нежной

И всё, что думал, что таил,

В порыве пламенном открыл:

«Моя, и будешь ты моею!

Моя и здесь, моя и там!

Мы клятвой связаны твоею,

Она свята обоим нам;

Ту клятву, верь, ее внушила

Тебе таинственно любовь.

Не знаешь ты, какую кровь

Она одна остановила!

Но не бледней — тобой, в тебе

Всё мило, всё священно мне.

Я всех сокровищ драгоценных,

У Истакара сокровенных,

В пещерах глубоко в земле,[110]

За кудри не возьму младые,

Небрежно в кольца завитые

На девственном твоем челе.

Как страшно тучи надо мною

Сегодня грянули грозою...

Мне смел сказать родитель твой,

Что вял и робок я душой,

Что будто я рожден рабой...

Теперь узнает он, надменный,

Кто сын рабы его презренной!..

Увидит он, таков ли я,

Чтоб мог он устрашить меня!

И по тебе, быть может, снова

Я назову его отцом.

Но о сердечном, о святом

Обете нашем ты ни слова.

Известен мне коварный бей...

Он смел искать руки твоей!

Его чины, его именье,

Плоды неправды, ухищренья,

Он с Негропонтских берегов,[111]

Не лучше родом он жидов.

Но знай, судьба не так сурова,

Лишь тайной клятвы не открой,

А спор ему иметь со мной!

Уж месть на черный день готова —

Есть и кинжалы, и друзья...

И ты не ведаешь, кто я».

— «Кто ты? О! что ж ты изменился?

Давно ль румяная заря

Веселым видела тебя,

И вдруг тоскою омрачился;

Ты знал, нельзя любви моей

Ни охладеть, ни быть живей;

Дышу надеждою одною —

Твой взгляд, улыбку, речь ловить,

Тобою сердце веселить,

И жить, и умереть с тобою.

И, может быть, ночную тень

За то одно я ненавижу,

Что лишь когда сияет день,

Селима я свободно вижу!

Целуй меня, целуй, целуй

В уста, и в очи, и в ланиты!

Но, ах! он жжет — твой поцелуй,

Пылает в нем огонь сокрытый;

Уж и меня объемлет страх,

Я вся дрожу и пламенею,

И стелется туман в очах,

И чувствую, что я краснею.

Хочу я нежностью живой

Лелеять милого покой,

С ним разделять и жизнь, и сладость,

И бедность весело сносить...

С тобой во всем найду я радость,

Лишь бы тебя не пережить...

О нет! нельзя желать Селиму

Еще нежнее быть любиму.

Любить нежней могу ли я?

Но ты и взором и речами

Наводишь ужас на меня!

Что за кинжалы, за друзья?

Какая тайна между нами?

И клятву наших двух сердец

Хотя б узнал Яфар угрюмый,

Уж над моей сердечной думой

Не властен грозный мой отец.

Но верь, Селим, моей надежде —

Не приневолит он меня!

Могу ль я не любить тебя,

Тебя, кого любила прежде?

С тобою вместе детских дней

Часы веселые летели,

С тобой играла в колыбели, —

Ты спутник младости моей.

Что ж хочешь ты — чтоб мы таились

В любви прекрасной и святой,

Невинной нашею мечтой,

Которой прежде мы гордились?

Законы наши, вера, бог

Велят нам жить безвестно в свете;

Но для меня ль пророк был строг

В своем таинственном завете?

В уделе, сердцу дорогом,

Он всё мне дал в тебе одном.

Ах! и меня печаль терзала! —

Как руку незнакомцу дать?

Отцу я всё бы рассказала;

Но ты, Селим, велишь молчать.

С душой неопытной, простою,

Ужасен мне обмана вид,

И что-то всё, грозя бедою,

Как тяжкий грех, меня страшит.

Но вот уж кончился джирид,

И чекодар летит обратно,[112]

И вот отец с забавы ратной!

Боюсь взглянуть я на него...

Селим, скажи мне, отчего?»

«Зюлейка, ты спеши укрыться

В высоком тереме своем,

Я должен, я могу явиться

Перед разгневанным отцом.

Внезапно с берегов Дуная

К нам весть примчалась роковая.

Визирь писал, что враг разбит,

А сам от яуров бежит;

Но подвигам вождя такого

И у султана мзда готова.

Когда же барабанный бой

Военным ужин и покой

С вечерней возвестит зарею,

Тогда во тме, никем не зрим,

В гарем прокрадется Селим, —

И мы уйдем порой ночною

Чрез сад, — на берегу морском,

Уединенном и крутом,

В тиши беседовать с тобою.

Не бойся, будут нас стеречь

И темна ночь, и острый меч.

Гарун за нас, и в час урочный...

Решись, Зюлейка, не робей!»

— «Робеть с тобой!..»

— «Иди ж скорей,

Гарема ключ в руке моей;

Узнаешь ты во тме полночной

Мой рок, мой страх, мои мечты,

И я не то, что мнила ты».

Над Геллеспонтом ветер дует,

Клубит волнами и бушует,

Как бушевал перед грозой,

Когда погиб в ночи ужасной

Тот юный, смелый и прекрасный,

Что был единственной мечтой

Сестоса девы молодой.

Бывало — только тень сгустится

И вещий факел загорится, —

Тогда хоть ветер и шумит,

Хоть море гневное кипит

И с пеной к берегу несется,

И небо тмится черной мглой,

И птиц морских станица вьется,

Перекликаясь пред грозой;

Но он смотреть, внимать не хочет,

Как небо тмится — вал грохочет,

Всё факел светится в очах,

Звездой любви на небесах;

Не шум грозы, но томной девы

Всё слышатся ему напевы:

«Неси, волна, в полночной тме

Скорее милого ко мне!»

Вот старина, — и нам дивиться

Не должно ей, — быть может, вновь

Пылать сердцам велит любовь,

И эта быль возобновится.

Над Геллеспонтом ветр шумит;

Он, волны черные вздымая,

Их в море бурное клубит;

И, расстилаясь, тень ночная,

На поле том уже легла,

Где так напрасно кровь текла;

Скрывают мрачные туманы

Ту степь, где царствовал Приам;

На ней заметны, здесь и там,

Одни могильные курганы.

Ни ужас битв, ни блеск венца,

Ничто б от мрака не спаслося

Без песен нищего слепца

С холмов кремнистого Хиоса.

И я был там! и видел я

Тот брег, мечты священной полный;

И я был там!.. там и меня

Кипучие носили волны.

Певец! когда ж удастся мне,

В твоей минувшего стране,

Томиму думою высокой,

Бродить опять по тем полям,

Где дивное понятно нам,

Где каждый холмик одинокой

Останки славные хранит,

И где, как прежде, всё шумит,

Шумит твой Геллеспонт широкой;[113]

И беден, беден тот душой,

Кто пред заветной их красою,

Певец, рассказ чудесный твой

Считает выдумкой одною!

Оделись волны черной мглой;

И с мраком ужас ночь наводит,

А над туманною горой

Желанный месяц не восходит.

О Ида! он с твоих высот,

Бывало, свет дрожащий льет

На поле битв; но смолкло поле —

И нет на нем тех ратных боле,

Которым часто в тме ночей

Был в гибель блеск его лучей.

Лишь пастухи, в их мирной доле,

Когда он светит веселей,

Пасут стада вокруг могилы

Того, кто, славный и младой,

Сражен дарданскою стрелой.

Здесь возвышался холм унылый,

Здесь сын Аммона горделивый,[114]

Свершая тризну, пировал.

Сей холм народы воздвигали,

Цари могучие венчали;

Но сам курган надменный пал

И в безымянной здесь пустыне

Почти от взоров скрылся ныне.

О ты, жилец его былой!

Как тесен дом подземный твой!

Пришлец один на нем мечтает

О том, кого и в гробе нет,

И свой задумчивый привет

Пустынным ветрам поверяет.

Наш прах как бы живет в гробах;

Но твой — исчез и самый прах.

Взойдет, взойдет в свой час урочный

Сребристый рог луны полночной,

Утешит мирных пастухов

И страх отгонит от пловцов;

Но до луны всё тма скрывает;

Маяк на взморье не пылает,

И в мгле туманной легкий челн

Ныряет робко между волн.

Везде, вдоль берега морского,

В домах светилися огни, —

Но вот, один после другого,

Уже потухнули они;

Лишь только в башне одинокой

Младой Зюлейки свет блестит, —

Лишь у нее, в ночи глубокой,

Лампада поздняя горит,

И тускло светит пламень томный

В диванной, тихой и укромной,

Блестя на тканях золотых

Ее подушек парчевых.

На них из янтарей душистых

Вот чётки девы молодой,

Которые, в молитвах чистых,

Она лилейного рукой

Так набожно перебирает, —[115]

И в изумрудах вот сияет

С словами Курзи талисман;

Ах, что ж она его забыла!

В нем тайная хранится сила,

И ей он матерью был дан;[116]

И с комболойё вот Коран,[117]

Раскрашен яркими цветами;

А подле — с пестрыми каймами

Тетради песен и стихов

Счастливой Персии певцов,

И лютня, бывшая подруга

Ее веселого досуга;

И вкруг лампады золотой

Цветут цветы, благоухая,

В фарфоре расписном Китая

И дышат свежею весной!

И пышные ковры Ирана,

И ароматы Шелистана,

И всё здесь дивною красой

И взор, и чувство услаждает.

Но что-то тайною тоской

Невольно сердце замирает.

Сама где пери? — где ж она? —

И воет ветр, и ночь темна.

Под соболем пушистым, черным,

Сокрыв от вьюги нежну грудь,

Она, не смея и дохнуть,

С проводником своим безмолвным,

Проходит трепетной стопой

Кустарник дикий и густой.

Когда ж в поляне вихрь промчится

И вдруг завоет, засвистит, —

То дева бедная дрожит, —

Назад хотела б возвратиться,

Но от Селима как отстать,

Как на любезного роптать?

И вот стезей уединенной

Пришли к пещере отдаленной,

Где часто с лютнею в руках

По вечерам она певала

И набожно Коран читала,

Носясь в младенческих мечтах

Девичьей думой в небесах.

Что будет с женскими душами, —

Пророк ни слова не сказал,

Но ясными везде чертами

Селиму вечность обещал.

«Ах! и в тени садов чудесных,

И в светлых радостях небесных

Селим встоскуется по мне,

Ему так милой на земле.

О нет! возможно ль, чтоб иная

Так нежно с ним умела жить,

И будто может дева рая

Страстней меня его любить?»

Но вид пещера изменила

С тех пор, когда в последний раз

Зюлейка там досужный час

В сердечных думах проводила.

Быть может то, что мрак ночной

Давал пещере вид иной,

Где пламень синеватый, бледный

Едва пылал в лампаде медной.

Но что в лучах его блестит?

Что чудное в углу лежит?

То были сабли и кинжалы;

Но с таковыми в бой летит

Не грозный обожатель Аллы,

А носит рать чужой земли.

И вот один кинжал в крови!..

Не льется кровь без злодеянья...

И тут же чаша ликованья,

И не шербет был в чаше той.

Она глядит, не понимает, —

На друга робко взор бросает:

«Селим! Ах! ты ли предо мной?»

И он пред ней в одежде новой:

Исчезла гордая чалма,

И шалью обвита пунцовой

Его младая голова;

Нет камней радужного цвета;

Кинжал не блещет жемчугом,

Но два чеканных пистолета

За пестрым, шитым кушаком,

И сабля легкая звенела,

И тонкий стан его одела,

Небрежно сброшена с плеча,

Из белой ткани епанча,

Какую носят кандиоты,

Пускаясь в буйные налеты;

Не панцирь грудь его хранит, —

Она под сеткой золотою;

И обувь странная гремит

Серебряною чешуею;

Но чин высокий он являл

Осанкой гордою своею,

Хотя казалось, что стоял

Галионджи простой пред нею.[118]

«Ты видишь правду тайных слов:

Что я — кто я — никто не знает;

Мой рок мрачнее страшных снов

И многим горе предвещает.

Но как молчать, стерпеть ли мне,

Чтоб мужем был Осман тебе?

Доколе мне тоской мятежной

Ты не явила страсти нежной, —

Я должен был, я сам хотел

Таить мой бедственный удел;

Не пламенной моей любовью

Теперь я стану убеждать:

Любовь я должен доказать

Годами, верностью и кровью;

Но ты не будь ничьей женой,

И я не брат, Зюлейка, твой».

«Не брат? и мне тебя чуждаться?

Творец! роптать я не должна.

Но, ах! ужель я рождена

Безродной по земле скитаться,

Без милого на свете жить?

Меня не будешь ты любить!

И я увяну сиротою.

Но знай: и в горести моей

Останусь другом я — сестрою —

Зюлейкой прежнею твоей!

Быть может, жаль тебе решиться

Младую жизнь мою пресечь,

А должен мстить; возьми же меч —

Вот грудь моя! чего страшиться?

Сноснее тлеть в земле сырой,

Чем жить и быть тебе чужой.

Судьбы жестокого удара

Теперь причину вижу я —

Яфар... Он вечно гнал тебя

А я, увы! я дочь Яфара!

Спаси меня!.. хоть не сестрой,

Пусть буду я твоей рабой».

«Зюлейка! ты моей рабою?..

Пророком я клянусь! Селим

Всегда, везде, навек твоим!

Счастлива нежною мечтой,

Ты слез не лей передо мною. —

Взгляни на меч заветный мой,

Корана с надписью святой![119]

Пускай сей меч в день шумной брани

Позором ослабелой длани

Не защитит в бою меня,

Когда обет нарушу я!

Прелестный друг — души отрада —

Соединимся мы тесней!

Теперь исчезла нам преграда,

Хоть лично мне Яфар злодей. —

Ему был братом — мой родитель;

Он тайно брата умертвил;

Но однокровного губитель

Меня, младенца, пощадил;

И сироту — он, Каин новый,[120]

Хотел себе поработить,

Как львенка, думал заключить

Обманом в тяжкие оковы

И тщился строго наблюдать,

Чтоб я цепей не смел порвать;

Его обид я не забуду;

Кипит во мне отцова кровь;

Но в том порукою любовь,

Что для тебя — я мстить не буду.

Однако ж ведай, как Яфар

Свершил злодейский свой удар!

Как ярость братьев раздраженных

Вспылала гибельной грозой,

Любовь иль честь тому виной, —

Не знаю я, в душах надменных

Обид малейших даже вид

Вражду смертельную родит.

Отец мой, Абдала, всех боле

Врагам был страшен в ратном поле.

Еще поднесь его дела

Боснийцы в песнях величают,

И ратники Пасвана знают,[121]

Каков был смелый Абдала.

Я расскажу Зюлейке ныне

О горестной его кончине,

Как он коварства жертвой пал

И, о моей узнав судьбине,

Как я навек свободным стал.

Когда Пасван в стенах Виддина

Уже не жизнь одну спасал,

А сам султану угрожал,

Тогда паши вкруг властелина

Стеклись, раздор забыли свой —

И двинулись с мятежным в бой.

Два брата сабли обнажают,

При каждом верные полки,

Раскинут стан, и бунчуки

В полях Софийских развевают.

Но Абдалы надежный меч

Напрасно ждал кровавых сеч.

Он мнил, что с братом примирился, —

И в небеса переселился,

Родным злодеем отравлен.

Однажды, бывши утомлен

Звериной ловлею и жаром,

Вкушал в купальне он покой,

И раб, подкупленный Яфаром,

Ему напиток роковой[122]

Поднес; он взял без подозренья, —

И смерть!.. не верь моим словам,

Гарун решит твои сомненья,

Спроси его, Гарун был там.

Удар свершен. Пасван надменный,

Разбитый, но не побежденный,

Войну пресек, — родитель твой

Берет неправедною мздой

Удел и сан высокий брата;

Так подлой наглостью своей

В диване всё, ценою злата,

Искатель низкий и злодей

Достанет: наши земли, правы,

Его измены плод кровавый,

Он получил. — Нет нужды в том,

Что в дар богатство расточает, —

Утрату новым грабежом

Яфар обильно заменяет.

Ты спросишь: как? — Взгляни сама

На сел, полей опустошенья

И под жестокостью ярма

Рабов несчастных изнуренья.

Спроси, как вымученный пот

Ему сокровища дает.

Почто ж младенец безнадежный

Спасен от смерти неизбежной?

Зачем суровый твой отец

Его приемлет в свой дворец?

Не знаю; стыд, иль сожаленье,

Иль детской слабости презренье,

Иль, без сынов, он, может быть,

Хотел меня усыновить,

Иль замысл непонятный, тайный

Тому причиною случайной.

Но нам ли вместе можно жить?

В обоих гнев нетерпеливый

Всечасно разгорался вновь;

Его страшил мой дух кичливый;

Я зрел на нем отцову кровь.

Враги Яфаровы таятся;

Не всяк тот верность сохранит,

Кого он кормит и поит.

Когда б они могли дознаться,

Что было с Абдалой, кто я, —

Тогда б ему не жить и дня.

Они лишь ждут, чтоб сердцем смелый

Их вел на дерзостное дело;

Глядят, чтоб буйною рукой

Им знак был подан роковой.

Но тма судьбу мою скрывает;

Один Гарун всю тайну знает.

При Абдале воспитан он

И стражем был отцовых жен,

Он видел страшную кончину;

Но что невольник мог начать?

Владыки смерть ему ль отмщать?

Он жизнь спасти решился сыну.

Гарун меня, младенца, взял,

И в день, когда в чаду киченья

Губитель гордый пировал, —

Осиротелый, без призренья

Я у ворот его стоял.

Гарун молил — и не напрасно —

Об участи моей несчастной.

Яфар велел таить, кто я,

От всех, — но боле от меня;

И в Азию с брегов Дуная,

Далёко от Румельских стран,

Свое злодейство скрыть желая,

Уехал сумрачный тиран;

Но мне Гарун открыл обман.

Узнал наперсник боязливый

Весь ужас тайны злочестивой;

Он изменить стремился ей;

Так Алла злобных наказует;

Он им сообщников дарует,

Но не дарует им друзей.

Мой рок невольно устрашает;

Но правды я не утаю,

Хотя рассказ мой и смущает

Невинность робкую твою;

Заметил я, как ты дрожала,

Когда Селима узнавала

В одежде странной; но уж я

Ее носил — она моя:

Твой юный друг, с которым вечно

Ты клятвой связана сердечной,

Начальник шайки удалой;

Нам жизнь, закон — один разбой.

И если б ты узнала боле

Об нашей в море буйной доле,

Тогда б еще удвоил страх

Лилеи на твоих щеках. —

Вот эта сбруя боевая

Моей толпой принесена;

Вблизи скрывается она;

Когда же чаша круговая

В пиру морском осушена,

То удальцы мои суровы

На всё летят, на всё готовы;

Пророк наш должен им простить

Веселый грех — вино любить.

Что было делать? жить в презреньи?

Дышать свободой в заточеньи?

Яфар боялся уж меня,

И ни кинжала, ни коня

Мне дать не смел, а пред диваном

Он правду затмевал обманом,

Что будто в поле страшно мне

Лететь с кинжалом на коне;

Пророк то знает — в бой кровавый

Спешит один злодей лукавый,

А я в гареме между жен

И без надежды, и без славы

Томлюсь, Гаруну поручен;

Тогда ты ласкою бесценной

Меня утешить не могла;

Устрашена грозой военной,

В далеком замке ты жила.

Я тяжкой праздностью томился,

Но волю мне на время дать

Гарун из жалости решился,

Лишь я был должен обещать

Явиться прежде к нам в обитель,

Чем с поля брани твой родитель.

О нет! сказать не в силах я,

Как сердце билось у меня,

Когда свободными очами

Узрел я вдруг и темный лес,

И синю даль, и блеск небес,

И море с яркими волнами.

В пучины моря — в небеса,

Казалось, дух мой проникает;

Казалось мне, он постигает

Все тайны их, все чудеса.

С тем чувством новым — я свободен! —

Восторг мой был с безумьем сходен.

Тогда я розно был с тобой;

И не грустил — я той порой

Владел и небом и землей.

Простясь с печальными брегами,

Я с маврским опытным пловцом

Стремил мой бег меж островами,

Блестящими над влажным дном

Жемчужно-пурпурным венцом

Святого старца Океана.

Я видел их. — Но жребий мой

Где свел нас с буйною толпой,

Как власть дана мне атамана

И как навеки решено,

Что жизнь и смерть нам заодно,

Я рассказать тебе успею

Тогда, как будет свершено,

Что тайно в думе я имею.

То правда, в шайке удалой

Кипит дух буйный, нрав крутой;

Все разных званий, разной веры;

Им чужды общие примеры;

Но простота, без лести речь,

Покорность власти, верный меч,

Душа, которая стремится

Бесстрашно с гибелью сразиться,

Их братство, дикая их честь

И вечная за падших месть, —

Всё мне порукою надежной,

Что должен я искать меж них

Оплота в участи мятежной,

Удачи в замыслах моих. —

Уже я главным в шайке смелой,

Но франк один преклонных лет

При мне, и юности незрелой

Дает свой опытный совет.

Меж ними много душ высоких

И много замыслов глубоких;

Здесь, вольностью оживлены,

Забывши бедствия былые,

Друзья Ламброса удалые,[123]

Отчизны верные сыны,

В пещерах часто ночью темной

При ярком зареве огней

Своих Раяс мечтой огромной

Уже спасают от цепей;

Им думать весело о воле,

О равных правах, мирной доле;

Их нет нигде, им быть нельзя,

Но их мечтой пленен и я.

Я рад нестись шумящими зыбями,

Скитаться рад в кибитке кочевой,[124]

Мне душно жить за пышными стенами;

Люблю шатер, люблю челнок простой.

О милый друг! всегда, везде со мною,

И на коне мне спутница в степях,

И по волнам на легких парусах;

Ты правь конем, ты правь моей ладьею,

Ты будь моей надежною звездою!..

Ты освятишь мой жребий роковой,

Мне принесешь небес благословенья.

Лети, лети в ковчег мятежный мой

Как благодать, как голубь примиренья;

Иль в страшный час, во мраке бурных дней,

Будь радугой прекрасною моей;

Зажгись зарей вечерней над холмами,

Пророческим огнем меж облаками.

Свята — как свят муйцинов Мекки глас

Поклонникам молитвы в тихий час,

Пленительна — как песни звук любимой

В мечтах младых тоской неизъяснимой;

Мила — как мил напев земли родной

Изгнаннику в стране, ему чужой;

Так будет мне отрадою бесценной

Речь нежная подруги несравненной.

Приют, как рай в час юности своей,

На островах, цветущих красотою,

С моей рукой, с любовию моей

Тебе готов; там дышит всё тобою,

Там сотнями мечи уже блестят,

Они спасут, и грянут, и сразят.

С тобою я, — а шайка удалая

Вдоль по морю помчится разъезжать

И для тебя, подруга молодая,

Чужих земель наряды отбивать.

В гареме жизнь скучна, как плен тяжелый, —

У нас светла беспечностью веселой.

Я знаю, рок грознее с каждым днем

Несется вслед за дерзким кораблем;

Но пусть беда отважных настигает,

Судьба теснит и дружба изменяет;

Всё усладит любовь твоя одна.

Прелестный друг! с той думою сердечной,

Что ты моя, что ты верна мне вечно,

Печаль летит — и гибель не страшна.

Равна любовь, равно к бедам презренье,

С тобой во всем найдется наслажденье;

Заботы, грусть и радость пополам;

Всё ты — всё я — и нет разлуки нам.

Свободные, с товарищами смело

Опять в морях начнем мы наше дело.

Так свет идет; дух жизни боевой

Дается всем природою самой.

Где льется кровь — где стран опустошенье,

Ужасна брань, и ложно примиренье;

И я горю воинственным огнем,

Но я хочу владеть одним мечом.

На распре власть престол свой утвердила,

И властвует им хитрость или сила;

Пускай же меч блестит в моих руках,

А хитрость пусть гнездится в городах;

Там негою те души развратились,

Которые б и бед не устрашились;

Там без подпор, без друга красоте

Цвести нельзя в невинной чистоте.

Но за тебя страшиться мне напрасно;

Как ангел, ты светла душою ясной.

Как знать судьбу! Но нам в родной стране

Спасенья нет, а горести одне.

Мою любовь разлука ужасает:

Яфаром ты Осману отдана;

Беги со мной! и страх мой исчезает;

Попутен ветр, ночь тихая темна.

Чета любви ненастья не робеет,

В опасной тме над нею радость веет.

Бежим, бежим, о милая! С тобой

Отрадно всё — и дышат красотой

Моря и степь; в тебе весь мир земной!

Пусть ветр шумит страшнее и страшнее,

Прижмешься ты к груди моей теснее! —

Не ужаснет час гибельный меня!

Лишь о тебе молиться буду я.

Что буйный ветр? что бездны океана?

Страшись, любовь, коварства и обмана!

Нас гибель ждет в гареме, не в морях,

Там миг один, а здесь вся жизнь в бедах.

Но — прочь от нас тяжелых дум волненья!

Решись скорей! настал уже для нас?»

Иль час беды, или свободы час.

Мы жертва здесь и гордости, и мщенья.

Яфар мне враг! и хочет дерзкий бей

Нас разлучить, — тебе Осман злодей!

Гарун от казни и упрека

Избавлен мной; в сераль до срока

Я прибыл, — здесь не каждый знал,

Как я по островам скитался;

Кто тайну ведал — умолчал, —

И я начальником остался

На всё готовых смельчаков;

Решитель дерзостных трудов,

Я их в разъезды рассылаю,

Меж них добычи разделяю;

И жалко мне, что редко сам

Пускаюсь с ними по волнам.

Но уж пора! во тме глубокой

Всё тихо! челн мой недалеко;

Уж ветер вьется в парусах;

Бежим! оставим гнев и страх

На здешних мрачных берегах!

Осман пусть явится с зарею,

А ты свободна — ты со мною!

И если этот гордый бей

Жить должен, — и отца родного

Спасти от часа рокового

Ты хочешь, — о, беги скорей!

Беги! Когда ж судьбы моей

Узнав всю тайну без обмана,

И клятву сердца, и мечты

Любви младой забыла ты, —

Я остаюсь, я жду Османа!

Тебе не быть его женой,

Не быть, что б ни было со мной!!»

И неподвижная, немая

Стояла дева молодая.

Так нам резец изобразил,

Как мать в печали безотрадной

Вдруг обратилась в камень хладный.

Лишенная и чувств, я сил,

Очам она являла то же;

Лишь, бедная, была моложе;

Но, страха тайного полна,

Едва опомнилась она, —

Как видит: у ворот садовых

Вдруг блещет факел роковой...

Блеснул один, блеснул другой,

И много, — и огней багровых

Свет яркий озаряет сад.

«Беги!.. ты больше мне, чем брат!»

И в красном зареве с мечами

Злодеи видны меж кустами.

Они бегут, они летят,

По рощам, в просеках мелькают;

Кинжалы, факелы сверкают.

Страшнее всех Яфар бежит,

Бежит к пещере отдаленной,

И машет саблей обнаженной,

И гневом бешенства кипит.

Селим! ужель судьба решила,

Чтоб здесь была твоя могила?

Отважный смотрит: «Бил мой час —

Зюлейка! скоро всё свершится!

Целуй меня в последний раз.

Но близко наши, — к ним домчится

Призывный звук, — узрят они

В кустах багровые огни;

Их мало... но — чего страшиться!»

Вдруг из пещеры он стрелой,

Чеканный пистолет хватает:

Раздался выстрел вестовой, —

И дева в горести немой

Без слез от страха обмирает.

«Не слышно... что ж!.. и приплывут,

Но уж Селима не найдут.

На выстрел мой бегут толпою

Злодеи ближнею тропою, —

Так обнажись, отцовский меч!

Ты не видал подобных сеч.

О друг! прости! чрез рощу тайно

Иди с надеждой во дворец.

Тебе разгневанный отец

Простит. Но, ах! чтобы случайно

Свинец вблизи не просвистал,

Чтоб в очи не блеснул кинжал.

Иди... Не бойся за Яфара;

Пусть яд был дан его рукой,

Пусть скажет: робок я душой;

Не дам ему — не дам удара;

Но их — я рад, готов разить;

Меня ль убийцам устрашить!»

И он как вихрь на склон прибрежный

Стремится, выхватив свой меч;

Вот первый из толпы мятежной —

Его глава скатилась с плеч.

Вот и другой; меч снова блещет —

И труп у ног его трепещет.

Но уж он сам со всех сторон

Толпою буйной окружен.

Селим сечет их, колет, рубит;

Достиг до волн береговых —

И видит в море удалых.

Ужели рок его погубит!

К нему бесстрашные в боях

Летят на белых парусах;

О! дуй сильнее, ветр попутный!

Они спешат, — они гребут,

И с лодки в море — и плывут,

И сабли блещут в пене мутной;

Их дикий взор как жар горит,

С одежд, с кудрей вода бежит, —

Вскочили... вскрикнули... сразились;

Кипит в саду шумящий бой;

Но где ж Зюлейки друг младой;

Чьей кровью волны обагрились?

От вражьих стрел, от их мечей

Неуязвленный, невредимый,

Толпой неистовых теснимый,

Уж он на взморье, меж друзей;

Уж верная ладья манила

Его к приветным островам;

Уже рука его врагам

Удар последний наносила,

В тот самый миг... увы! зачем

Ты медлишь, юноша несчастный!

Что оглянулся на гарем,

Где не видать тебе прекрасной?

Ни тяжкий плен, ни смертный страх,

Она одна, одна в очах,

Он в ней живет — и в час напасти

Надежда льстит безумной страсти;

В тот миг свинец летит, свистит:

«Вот как Яфар врагов казнит!»

Чей слышен голос? кто свершитель

Удара мести в тме ночной?

Кто злобною вблизи рукой,

Кто метил выстрел роковой?

Чей карабин?.. он твой, губитель!

Ты ядом брата отравил,

Ты ж сироту его убил!..

И хлещет кровь его струею

Над ясной влагою морскою,

И бурных волн прибрежных шум

Уносит ропот тайных дум.

Уже рассвет; клубятся тучи,

В туман одет небесный свод;

Полночный бой у шумных вод

Давно замолк; но брег зыбучий

Явил с печальною зарей

Следы тревоги боевой,

Обломки сабли притуплённой

И меч, еще окровавленный.

Заметно было на песке,

Как буйные его топтали,

Как руки, роясь, замирали,

И под кустом невдалеке

Курился факел обгорелый.

Вот опрокинутый челнок

Волною брошен на песок,

И епанча из ткани белой

В крови, пробитая свинцом,

Висит на тростнике морском,

И быстрый плеск волны упорной

Отмыть не может крови черной;

Но где же тот, с чьего плеча

В крови упала епанча?

О! если б сердце чье хотело

Оплакать горестное тело, —

Пускай его, пусть ищет там,

Где море и кипит, и блещет,

И под скалой Сигейской плещет,

Стремясь к Лемносским берегам;

Над ним морские птицы вьются,

Уж хладный труп клевать несутся

И он бесчувственный плывет

По произволу бурных вод

И, колыхался с волною,

Качает юной головою,

Всплывает, тонет и порой

Как бы грозит еще рукой.

И пусть клюют морские птицы

Его, лишенного гробницы;

Иль дикий крик и клёв страшней

Тлетворных гробовых червей?

Был друг один, был ангел милый,

Прекрасный спутник прежних дней;

Она одна душой унылой

Грустила б над его могилой

И столб с надгробною чалмой[125]

Кропила верною слезой;

Но светлый взор ее затмился, —

И пламень жизни в ней погас

Тогда, как рок его свершился,

Как бил ему последний час.

Над Геллеспонтом вопль и стоны!

Уныли мужи — плачут жены;

Звезда любви, Яфара дочь,

Последняя семьи надменной!

Спешил — скакал и день и ночь,

Но опоздал твой обрученный;

Не зреть ему красы твоей,

Не для его она очей.

И Вулвулла к нему порою[126]

Несется с вестью гробовою.

Плач громкий на твоем крыльце

Подруг, бледнеющих в лице;

Рабов безмолвных вид печальный,

Корана песни погребальной

Протяжный хор, стенанья, вой

Ему расскажут жребий твой.

Селима падшим ты не зрела;

Когда в ночи на страшный бой

Твой друг пошел, ты обомлела;

Он был надеждой светлых дней,

Любовью, радостью твоей.

Ты видишь — смерть неизбежима,

Уж не спасти тебе Селима!

И сердце кровью облилось,

Впоследнее затрепетало,

Вдруг дикий вопль... разорвалось,

И разом биться перестало,

И тихо всё — всё тихо стало.

Мир сердцу твоему! и мир

Над девственной твоей могилой!»

Ты счастлива — любви кумир

Тебя пленял мечтою милой;

Один удар тебя сразил;

Он вдруг мечты твои убил,

Но веры к ним не погубил.

Ты жизнь так радостно встречала;

Ты не боялась, ты не знала

Разлуки, ссоры роковой,

Стесненной гордости позора,

И злобы с тайной клеветой,

И мрачной совести укора,

Ни язвы той... О! черных дней,

Ночей ужасных плод унылый

Безумства дикого страшней.

Она как червь — жилец могилы —

Не утихает, не уснет;

И этот червь в душе гнездится,

Не терпит света, тмы страшится;

Он сердце точит, сердце рвет

И всё мертвит, а сам не мрет.

Беда тебе! свершитель злодеянья!

Напрасно ты главу опепелил

И слезы льешь в одежде покаянья!

Кто Абдалу, Селима кто убил?

Ты назвал дочь невестою Османа...

Та, чья краса пленила б и султана,

Отрада, честь твоих преклонных лет...

О! рви власы, злодей! ее уж нет,

И нет тебя, уж нет, звезда младая!

Родимых волн и прелесть, и любовь,

Твой блеск погас, его затмила кровь.

Злодей! страшись, та кровь была родная;

Терзайся век, ищи ее везде:

«Где дочь моя?» и отзыв скажет: где?[127]

В долине, меж кустов блистая,

Могильных камней виден ряд;

И кипарисы там шумят,

Не вянет зелень их густая;

Но ветви, темные листы

Печальны, как любовь младая

Без упованья и мечты.

В долине той есть холм унылый,

Одет муравчатым ковром,

И роза белая на нем

Одна над тихою могилой

Цветет, — но так нежна, бледна,

Как бы тоской посажена.

Она сама грустит, томится,

И чуть повеет ветерок, —

Уже и страшно за цветок.

Но что ж! и буйный вихрь промчится,

И грянет гром, и дождь польет,

А роза всё цветет, цветет;

И если кто грозы вреднее

Ее сорвет, — свежей, милее

Она с румяною зарей

Опять над мягкой муравой.

Иль гений тайный, но чудесный

Кропит ее росой небесной,

И пестун розы молодой?

Меж дев Эллады слух несется,

Что роза не цветок земной,

Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,

Ничто до розы не коснется;

Не нужен ей весенний луч,

Не страшен мрак осенних туч, —

Над нею птичка, гость эфирный,

Незримая в долине мирной,

Поет одна в тиши ночей,

И райской арфы сладкогласной

Дивней напев ее прекрасный;

То не иранский соловей;

Такой живой, сердечной муки

Его не выражают звуки, —

Зайдет ли кто, — уж он всю ночь

От птички не отходит прочь,

И слушает в раздумье пенье

И плачет, — и в душе волненье,

Как бы в груди проснулась вновь

Тоской убитая любовь,

Но так отрадно слезы льются,

Часы так сладостно несутся

И так не тягостна печаль,

Что сердцу горестному жаль,

Как вдруг пленительное диво

Расцвет огнистый прекратит

И невидимка замолчит.

Иным в тоске мечталось живо;

Но кто жестокий упрекнет,

Что в песни жалкой и любимой,

Почти всегда певец незримый

Зюлейки имя намекнет?[128]

Над ней тот кипарис надгробный,

Где влажный звук, словам подобный,

Звенит и тает в тме ночной;

Тот мягкий дерн над девой чистой,

Где вдруг расцвел цветок душистый

Неувядаемой красой.

Здесь был вечернею зарею

Могильный мрамор положен;

Наутро камня нет, — и он

Ужели смертною рукою

На дальний берег унесен?

И нам гласит рассказ восточный:

Когда, сраженный злобой мочной,

Селим был шумною волной

Лишен святыни гробовой,

Тогда вблизи крутого ската

На взморье камень был найден,

И этот камень наречен

Подушкой мертвого пирата.

На нем пловцы в полночной тме

Видают голову в чалме;

А роза всё не увядает,

Томится, снова расцветает;

Прекрасна и бледна под чистою росой,

Как щеки красоты при вести роковой.

Большой Владимирской дорогой,

В одежде сельской и убогой,

С грудным младенцем на руках,

Шла тихо путница младая;

В усталом взоре тайный страх.

«Как быть? Москва в семи верстах;

Дорога меж холмов лесная;

А в поле дымном тень ночная

Уж скоро ляжет; и луна

Лишь в полночь на небе видна».

Она идет, и сердце бьется;

Поляна с рощей перед ней,

И вот в село тропинка вьется:

Она туда дойдет скорей;

Ночлег радушный там найдется.

Уже, пылая между туч,

Зари багровой гаснет луч;

Уже пред ночью, к буре склонной,

Поднялся ветер, бор шумит;

Ее младенец полусонный

Озяб, и плачет, и дрожит.

Она спешит в приют укромный,

Подходит скоро к роще темной.

Но, чем-то вдруг поражена,

Стоит уныла и бледна.

В ее очах недоуменье,

Ей будто страшно то селенье;

Нейдет в него, нейдет назад,

Кругом обводит робкий взгляд.

«О, если там!.. А мне таиться

Велит судьба... быть может... нет!

Кому узнать!.. и сколько лет!

Забыто всё; но вечер тмится,

Пора!» И к роще с быстротой

Приблизилась, остановилась,

Подумала, перекрестилась,

Потом пошла, махнув рукой, —

И скрылася в тени густой.

За рощей темною в долине,

При зеркальной пруда равнине,

Вельможи знатного село

Красой приветною цвело;

Высоких лип в тени зеленой

Хоромы барские стоят;

Они вид древности хранят;

В гербе под графскою короной

Щит красный в поле золотом,

Лавровым окружен венком

С двумя блестящими крестами,

А в поле светлом меч с копьем

И полумесяц вверх рогами.

Но сад, и воды, и мосты,

И роз душистые кусты

В забвеньи долгом сиротели.

Хозяин, честь страны родной,

Давно лежит в земле сырой;

Его хоромы опустели,

Широкий двор зарос травой.

Простясь с родимою Москвою,

В столице пышной над Невою

Живет наследник молодой;

А здесь одни воспоминанья

Во мраке сельской тишины

И рода знатного преданья...

Священный отзыв старины.

У церкви сельской за оградой,

В уютном домике своем,

В кругу семьи, пред тихим сном,

Дыша вечернею прохладой,

Священник у окна сидел;

Он в думе набожной смотрел,

Как, на закате догорая,

Багряный блеск сменялся тмой:

Так ясно жизнь его святая

Клонилась к сени гробовой.

Давно украшен сединами,

Небесный житель на земле,

У Шереметева в селе

Он сердцем, словом и делами

Творцу и ближнему служил;

Ум здравый с детской простотою

Был светел праведной душою;

Покойный граф его любил;

И прах владельца незабвенный

Был свят душе его смиренной;

Для старца граф не умирал.

Он часто, часто поминал

Его богатство, знатность рода,

Как он со шведом воевал

И, после шумного похода,

В тиши села у них живал.

Но, полон важности старинной,

Святого старца кроток вид;

На нем подрясник объяринный,

И катаур широкий шит

Узорно яркими шелками,

И на груди его висит

Из кипариса крест с мощами,

Хранитель верный с давних пор:

Один монах, с Афонских гор,

Тот крест принес. Его обитель

Была убога и скромна

И, как ее радушный житель,

Какой-то святости полна;

В углу, в серебряном окладе,

Икона Спасова блестит,

И перед ней огонь горит

В хрустальной на цепях лампаде;

На полке ряд церковных книг,

Бумага, перья подле них;

У зеркала часы стенные,

Портрет, задернутый тафтой,

Две канарейки выписные,

И полотенце с бахромой

Висит на вербе восковой.

Уже готов идти молиться,

Да снидет тих грядущий сон,

Беседы Златоуста он

Хотел закрыть; но вдруг стучится

Легонько кто-то у ворот,

И кто-то на крыльцо идет,

И дверь шатнулась: у порога

С младенцем путница стоит,

И голос жалобный дрожит,

Прося ночлега ради бога.

«Войди под мой убогий кров

(Сказал он ей): пора ночная,

Кругом всё лес, ночлег готов,

И есть у нас хлеб-соль простая;

Переночуй, ты с новым днем

Пойдешь опять своим путем».

И старец мать благословляет,

Младенца сонного крестит,

И к огоньку ее сажает,

И с ней приветно говорит;

Но, и бледна и боязлива,

Она сидела молчалива;

На речь приветную его

Полусловами отвечала

И лишь младенца своего

Со вздохом к сердцу прижимала;

Украдкою бросая взгляд

На барский дом, на темный сад,

Как будто узнавала что-то,

Как бы искала там кого-то;

И вдруг то пламень на щеках,

То слезы крупные в очах.

Души встревоженной волненье,

Порывы томные страстей,

Ее печаль, ее смятенье

Заметил он; и старца в ней

Дивило всё. «Не та осанка,

Не те ухватки в деревнях;

Видна не грубая крестьянка

В ее застенчивых речах;

В ней горесть тихая приятна,

И хоть бедна, но как опрятна

Одежда путницы простой!

На пальце перстень золотой...

Куда ж теперь не в час урочный

Одна дорогою большой?..

Ах, нет, как ангел непорочный

Она глядит, и за нее

Порукой сердце мне мое!»

И чувствам тяжким и мятежным

Он мнил преграду положить,

И с горем, в жизни неизбежным,

Ее невольно помирить;

Он, как родной, ее ласкает,

И веселит, и начинает

Рассказ любимый старины;

Но сердце, полное волнений,

Чуждалось новых впечатлений,

И думы, грустью стеснены,

Далёко мрачные летали

И меж сомнений замирали.

Священник речь свою прервал,

И вдруг, с душой отца во взоре,

Вздохнувши сам, он ей сказал:

«Что так задумалась? Ты в горе?»

Я, мой отец?..

Твоя тоска,

Поверь, к душе моей близка;

В том нужды нет, что я не знаю,

Кто ты; мой долг того любить,

Кто в горе.

Ах, мне тяжко жить!

Я день без радости встречаю,

Я плачу ночь.

Лукавый свет

Обманчив, друг!

И сколько бед

Уже сбылось, и скольких снова

Должна я ждать, и как сурова...

Так бог велел; пред ним смирись,

Прими с любовью крест тяжелый,

Терпи, надейся и молись;

Он сам носил венец терновый;

Не унывай, не смей роптать,

Терпи — в страданьи благодать!

Отец ты мой! В ужасной доле

Кто ропот слышал от меня?

Теперь дрожу не за себя,

И слезы льются поневоле.

Не бойся воли дать слезам;

Но только, слезы проливая,

Стреми взор грустный к небесам;

Кто плачет здесь, утешен там,

Сказал господь.

О речь святая!

Отрадна ты.

И где же тот,

Кто жизнь без горя проживет!

Твои, мой друг, младые годы

Не расцвели от непогоды;

Но ты, как видно, рождена

В семье безвестной; ты бедна:

Тебя судьба не баловала,

К веселой участи она

Ничем тебя не приучала;

А часто гибельный удар

Надежды знатных разрушает...

О нашем графе кто не знает?

Он был — боярин меж бояр,

Петровой правою рукою,

И прямо русскою душою

Отчизну и царя любил;

Был славен; в золоте ходил.

И что же? Дочь его родная

Не знает радости земной

И гибнет в буре роковой,

Как гибнет травка полевая...

Суди ж, дивна ль судьба твоя?

Она была не ты.

Не я!

Давно от нас она уж скрылась,

Но всё живет в душе моей.

Я расскажу тебе о ней:

Почти при мне она родилась,

Я на руках ее носил,

Ребенком грамоте учил,

И здесь, куда, мой друг, ни взглянешь,

Везде о ней, везде помянешь.

Вот там, в тени густых берез,

Ты видишь куст махровых роз:

Она сама его садила;

Они цветут... ее одну

Печаль так рано сокрушила,

Она одна свою весну

От них далеко погубила.

Теперь я вижу, есть у нас

Какой-то в сердце вещий глас:

Она, забавы убегая,

В шуму роскошного села

Тиха, задумчива росла,

Как будто горя ожидая,

Покорна будущей судьбе.

Могу ль я выразить тебе

Весь жар усердия святого

Сыскать, утешить нищету?

В слезах ли видит сироту —

Родная бедствия чужого,

Она отдать готова ей

Свои сережки из ушей,

И, сверх подарка дорогого,

Бывало, плачет вместе с ней.

С невинной, неясною тоскою

В ее пленительных чертах

Сливался непонятный страх,

И что-то схожее с тобою

В ней было: так, лицо твое

Напоминает мне ее;

Ресницы, как у ней, густые,

И очи темно-голубые,

И цвет каштановых волос;

Она была тебя стройнее

И воска ярого белее;

Не диво: солнце и мороз

Ее в полях не заставали,

Полоть и жать не посылали,

И одевал красивый стан

Не твой кумачный сарафан».

И дружно путнице смятенной

Священник руку протянул,

И ярко взор его блеснул,

Воспоминаньем оживленный.

Он рассказал о той поре,

Когда ей радость ложно снилась,

И как звездою при дворе

В семнадцать лет она явилась.

Тогда чинами и красой,

Невесты царской брат родной,

Сиял надменный Долгорукой;

Он меж бояр и меж князей

Ее очам был всех милей.

С ним брак надежною порукой

Казался всем, что вечно ей

Не знать ни слез, ни скорбных дней.

Невольно старец вздох тяжелый

Стеснил, и с важностью веселой

Завел он речь про их сговор,

Как духовенство, пышный двор

Бояр вельможных посетили,

Как царь приехал, как при нем

Чету младую обручили

И как восточным жемчугом

Невесту милую дарили;

Меж тем, прелестная, она

Стыдливо с женихом сидела

И, тихой радости полна,

То улыбалась, то краснела,

А, друг веселости живой,

Кругом шел кубок золотой

В беседе шумной и приветной,

И щит зажегся разноцветный,

И хор гремел, и до утра

Народ, толпясь, кричал: ура!

«И кто бы, кто подумал прежде, —

Так продолжал, вздохнувши, он, —

Что радость изменит надежде,

Что счастье их минутный сон!

Неумолимая гробница

Схватила юного царя

От двух венцов, от алтаря;

Напрасно блещет багряница

И ждет княжна: всему конец!..

Жених и царь уже мертвец!

Затмились вдруг мечты златые,

И Долгорукого семья

Погибла с ним; чины, друзья

Исчезли; степи ледяные,

Изгнанья горестный предел —

Любимца падшего удел;

Но, жизни узнавая цену,

Когда во всем он зрел измену,

Невеста юная одна

Ему осталася верна;

Его подругою, душою

С ним в ссылке целых восемь лет

Она жила; но и с женою

Он разлучен...»

И слуха нет

О нем?

Я помню, как родные

Тогда давали ей совет

Расторгнуть узы роковые,

Покинуть друга своего.

И при дворе нетрудно б снова

Найти ей жениха другого.

«Нет, не покину я его, —

Она в слезах им говорила, —

Я счастливым его любила,

Он и в несчастьи всё мне мил:

Сам бог меня с ним обручил».

Но ты, я вижу, улыбнулась;

Так, верь не верь, ни вечных слез,

Ни гордой мести, ни угроз

Ее любовь не ужаснулась.

На все с ним вместе решена,

И в даль и в хлад...

Она любила!

Не ссылка бедную убила;

Была разлука ей страшна!..

Скажи, где он?

Как ты бледна!

Ты плачешь?

Плачу!.. Ах, она

О том лишь небо умоляла,

Чтоб в нищете, в глуши степной,

Но вместе жизнь их протекала,

Чтоб счастье их!..

О, сон пустой!

Им счастье, там?

Отец святой,

Не страшно с другом заточенье:

С ним есть и в горе наслажденье.

В степях лишь тот привыкнет ноль,

Кому здесь не о чем тужить;

Но ей, взлелеянной на радость,

Откинуть светлые мечты,

Губить красу свою и младость

Под кровом душной нищеты!

Ей счастье?.. нет!

Чем жертва боле,

Тем пламенной душе милей

Сердечный спутник грустных дней:

И меж снегов, и в низкой доле,

Когда в их юрте кедр пылал

И друг ей молча руку жал,

Когда детей она ласкала,

От их младенческой игры

Когда душа в ней расцветала,

Ужель она не забывала

Москву и царские пиры

И всех забав очарованья?

Тебе как знать?

Где он? Что с ним?

Иль ждать за гробом ей свиданья

И в небесах назвать своим!

Мы здесь в тиши уединенья

И за нее и за него

Льем к небу жаркие моленья,

Но мы не знаем ничего.

И не нашлося никого,

Кто б защитил?

Где правый сильный,

Кто б за несчастье грудью стал?

О, если б, сон прервав могильный,

Боярин Шереметев встал!

Он злобу с хитрой клеветою

Сразил бы истиной святою;

Он мог изгнаннику помочь,

Он спас бы гибнущую дочь;

Но знай, и ты, ему чужая,

И ты, о путница младая,

Когда б он был еще в живых,

Недаром здесь бы ночевала,

Поверь, горючих слез твоих

При нем бы ты не проливала,

И в путь не нищею пошла

Из Шереметева села!

Он говорил, она дрожала,

Сказала что-то, замлчала,

Во взоре тмился божий свет;

Но старец кажет на портрет,

Который в раме золоченой

Задернут был тафтой зеленой;

Он снял тафту и молвил ей:

«Вот он, взгляни и пожалей!»

Написан кистью мастерскою,

За шпагу ухватясь рукою,

В мундире, в ленте голубой,

Фельдмаршал смотрит как живой.

Ей мнится, давняя могила

Подпору бедной возвратила;

В смятенье робком перед ним

Она колена преклоняет,

Зовет его отцом своим,

К нему младенца поднимает;

Казалось, взор ее молил,

Чтоб сына он благословил.

Ей мнится, будто к ней несется

Привет любви издалека.

Но вдруг мятежная тоска

С порывом новым в душу льется.

Волнуясь грозною мечтой,

Она свой перстень золотой

К устам, рыдая, прижимала

И распущенною косой

Лазурны очи отирала;

Невольный трепет, дикий взгляд

О чем-то страшном говорят.

Безмолвно старец изумленный

Молил творца о сокрушенной;

Он понял, что единый бог

Ее печаль утешить мог;

И старца важное молчанье,

Его встревоженный покой,

И незнакомки молодой

Неукротимое страданье —

Гласило всё о черных днях,

О днях, отравленных бедою,

И безнадежностью земною

В священный приводило страх.

Один, тревогам непричастный,

Младенец тихий и прекрасный,

Не зная, что и жизнь и рок,

Грозой не тронутый цветок,

С улыбкой, с ясными очами,

На грудь родимую припал

И влажными от слез кудрями,

Беспечный, весело играл.

Но скоро стон ее мятежный

Умолк и грустью безнадежной

Залег в сердечной глубине;

И, при печальной тишине,

Уже невольно час полночи

Сомкнул у всех усталы очи.

Младая путница одна

Рассвета ждет, не зная сна;

Стремится думою далёко,

Но что готовит рок жестокий?

Какую весть она найдет?

Нет силы ждать: она встает,

Младенца будит поцелуем:

«Когда б ты знал, где мы ночуем,

Дитя мое!..» И в томну грудь

Желанье новое теснится,

И перед тем как удалиться,

Еще ей хочется взглянуть

На то село, где ночевала,

Село... И тихо, тихо встала,

И начала сбираться в путь:

Иконе Спаса помолилась

И низко старцу поклонилась,

Который долго не смыкал

И сам очей, но пред зарею,

Склоняся на плечо главою,

В широких креслах почивал;

И вот стопою торопливой

В тенистый сад она спешит,

И взор ее нетерпеливый

Живее, пламенней горит.

Чуть видная меж облаками,

Луна последними лучами

Светила с пасмурных высот;

Березы над прудом дремали,

И тени шаткие дрожали

На зыбком лоне сонных вод.

О, как у бедной сердце билось!

В каких терялося мечтах!

Но хоть страданьем утомилось.

Хоть очи грустные в слезах,

А всё улыбка на устах.

Казалось, будто ей знакомы

Пустые, мрачные хоромы,

Что этот луг, что этот сад

Не в первый раз встречает взгляд;

С прудом, деревьями, цветами,

Минувшим вдруг оживлена,

Как с незабытыми друзьями,

Опять увиделась она.

Хоть всё печальней, всё небрежней,

Но дышит всё порою прежней,

Здесь всё к себе ее манит;

Привет немой во всем находит;

Родную тень лесок наводит,

Ручей знакомое журчит.

На барский двор она бежит

И на крыльцо легонько входит,

В покои темные глядит;

Они стоят давно пустые;

Но лишь в окно луна блеснет,

И так как будто что мелькнет, —

То мнится ей, в часы ночные

Там бродят призраки родные,

Там дышит то, чего уж нет;

И всё, чем сердце расцветало,

И что сбылось, и что пропало,

Что обещал и не дал свет,

Что было, есть, любовь, страданья,

Безвестность, ужас ожиданья —

Всё разом гибельной стрелой

В душевны раны проникает,

И жжет, и холод гробовой

В убитом сердце разливает.

Без сил, к столбу прислонена,

Уж не тоскуя, не мечтая,

Сама в себе погребена,

Она стоит полуживая...

Но святость горя и любви

Сильнее бедствия земного.

Струя румяная вдали,

Предтеча утра молодого,

Уже зажглась, и с нею вновь

Решимость, горе и любовь

В душе томящейся проснулись,

Все думы разом встрепенулись.

«Пора, пора! Идем, идем!

Я там проведаю о нем».

И, за дубовые перила

Хватаясь трепетной рукой,

В тенистый сад она сходила:

Уже тропинкой луговой

Бежит, влекомая мечтой;

В порывах быстрого движенья

Заметны тайные волненья;

Садовник, спящий у ворот,

Ее спросонья окликает;

Она ответа не дает,

Прощальный взор назад бросает

И в поле темное спешит,

Где путь проселочный лежит

К Москве, и страшной и желанной,

И уж теряется в кустах

С младенцем милым на руках,

И не видна в дали туманной;

Но долго быть о ней молве

У Шереметева в селе...

Восток алея пламенеет,

И день заботливый светлеет;

Проснулись пташки; в тихий бор

Уж дровосек несет топор;

Колосья в поле под серпами

Ложатся желтыми рядами:

Заутрень сельских дальний звон

По роще ветром разнесен;

Скрыпит под сеном воз тяжелый,

И заиграл рожок веселый.

О, если б ты, прекрасный день,

Гнал мрачные души волненья,

Как гонишь ты ночную тень

И снов обманчивых виденья!

Зачем ты в блеске молодом

Лелеешь каждою зарею

И вишню солнечным лучом

И ландыш утренней росою,

Но сердца, полного тоской,

Не освежишь своей красой?

Клубятся в полдень черны тучи

По раскаленным небесам,

И вихрь несет песок горючий

С дороги пыльной по холмам;

В томленьи душном жнец ленивый

Лежит в тени, оставя нивы;

Пастух со стадом в лес бежит;

Бор темный шепчет и дрожит;

Сожженный лист о стебель бьется;

Всё притаилось, всё молчит...

И вдруг огонь по тучам вьется,

Грохочет гром, с ним дождь и град

В полях встревоженных шумят.

В приюте сторожа лесного

С младенцем путница ждала,

Чтоб туча бурная прошла.

Теперь до города родного

Уж недалёко; путь свершен:

Там всех увидит, всё узнает;

Но сердце больше замирает.

Теперь ей снится грозный сон,

Но как-то и надежда снится;

А завтра... завтра всё решится,

Быть может, завтра будет ей

День страшный, всех страшнее дней;

Быть может, завтра в наслажденье

Ей было б мрачное сомненье.

Утихла буря; свод небес

Меж дымных туч уже синеет,

И ароматом дышит лес,

И как свежо с поляны веет!

Цветы, омытые дождем,

Блестят под влажным жемчугом,

И солнце вечера спокойно

Бросает ярко луч незнойный.

Одна дорогою большой,

В прекрасном мире сиротой,

Молитвой ужас отгоняя,

Идет страдалица младая;

Почти ей жаль, что кончен путь;

К ней в душу страшно заглянуть:

Прошла пора искать, как прежде,

Минутной радости в надежде;

Зияет рок... Но вот она

Стоит, дрожит: Москва видна...

«Хранитель-ангел, дай мне силу!

Веди меня... не на могилу!»

И вне себя она глядит,

А перед нею боле, боле

Москва видна в широком поле,

И уж вдали заметен вид

Стрелецкой башни полудикой,

Уже в очах Иван Великой,

Как жар, венец его горит;

Глядит — и в сердце онемели

Тоска и страх: чему нет слов,

Что дышит тайностью гробов,

Напевом детской колыбели —

Прокралось в грудь; и трижды в прах

Перед Москвой она склонилась,

И с мрачным пламенем в очах

К заставе близко торопилась;

Но уж опять в душе у ней

Волненье прежнее страстей.

Взгляните, как она уныло

То чуть ступает, то бежит

И сколько в грусти боязливой

Неизъяснимого таит!

Нет, гордый ум не разгадает,

Что сердце робкое мечтает:

Любовью созданный в бедах,

Ее волнует новый страх.

Чья жизнь в других, тот поневоле

Приметам верит в темной доле:

Она боится, чтоб монах

Ей не был встречею печальной,

Чтоб черный гроб в дыму свечей

При звуках песни погребальной

Не испугал ее очей;

И голос милый, но прощальный,

Везде, во всем несется к ней.

Заря давно уж догорела,

Когда, печальных дум полна,

В родимый Кремль вошла она;

Кругом лишь в сумраке белела

Его зубчатая стена,

И крест на башне Годуновой

Сиял во тме звездою новой.

Идет... и в сердце, и в мечтах

Нетленных раки, царский прах;

Уже встречают томны взоры

И златоглавые соборы,

И древний княжеский дворец:

Здесь, друг Петра, ее отец

Делил с ним мудрые беседы

И праздновал свои победы;

Там мать ее, в тиши ночей,

За дочь молилась у мощей;

А там, невестой молодою,

Была она двора красою;

Тогда жених... и вдруг у ней

Ручьями слезы из очей.

Безмолвно бедная молилась,

Душой вверяясь небесам;

И теплой верой оживилась,

Спешит в заветный Спасов храм:

Нерукотворная икона —

От бед страдальцам оборона...

Шагами робкими идет

Чрез темный звучный переход

За ту решетку золотую,

Где при заботливых отцах

Таили жизнь свою младую

Царевны в светлых теремах;

И вот повергнулась в слезах

Перед иконою чудесной:

«Спаси его, отец небесный,

Спаси его, а мне дай знать,

Что с ним и как его искать!»

И, мнилось, ангелы внимали

Ее таинственной печали.

В Кремле святая тишина;

В Москве на стогнах сон глубокой;

Уже над башнею высокой,

В дыму, туманна и красна,

Взошла полночная луна;

Но алый пар пред ней редеет

На темно-синей высоте;

Луна полночная светлеет

Во всей обычной красоте;

Сиянье томное трепещет

На белокаменных стенах,

И на соборах, на дворцах

Струями пламенными блещет;

Оно сребристой пеленой

Лежит на гладкой мостовой,

Бросает в стекла искры злата,

И Грановитая палата,

Как бы внутри освещена,

Чего-то дивного полна;

И ярко светятся лампады

Сквозь окна узкие церквей,

И чуть заметно вдоль ограды

Мерцанье тусклых фонарей;

Всё тихо, всё святыней дышит;

Травою воздух не колышет,

Лишь одинокий часовой

Прохожих глухо окликает,

И только меди вещий бой

Молчанье ночи прерывает;

Но мир ее не возмущен;

Он свят, как праведников сон.

Уныло путница младая,

Младенца к персям прижимая,

Сходила с Красного крыльца,

Дрожала, плакала, бледнела

И, робкая, на камень села

У озаренного дворца.

Невольно душу волновали

И блеск минутный юных дней

И те святые дни печали,

Которых память нам милей...

В грозе, ничем не отразимой,

Темницу друга разделять,

С ним вместе плакать, с ним страдать —

Ее надеждою любимой.

Но сердце, сжатое тоской,

Тонуло в думе роковой:

Навек ли небо омрачилось?

Где он? что с ним? Ужель свершилось?

И, в нем забыв людей и свет,

С душой, усталою от бед,

Она сидела, чуть дышала

Одну мечту другой сменяла...

Томяся в смутной тишине

Не наяву и не во сне...

К ней что-то льнет, к ней что-то вьется:

Она вздрогнула; сердце бьется;

По жилам холод пробежал,

Сквозь сон младенец закричал;

И что-то будто бы мелькнуло,

Пошевелилось и вздохнуло...

«Ты здесь? Творец!.. какой судьбой?

О! ты ли, друг, опять со мной?»

И прежних дней товарищ милый

Пред ней, встревоженной, унылой

На светлой площади стоит;

Он к ней нейдет, не говорит

И зорко на нее глядит;

Он завернулся в плащ широкой;

Он в думе мрачной и глубокой,

И чуден блеск его очей,

И бледен лик, и вид смущенный,

И кольца черные кудрей

Не вьются к шее обнаженной.

Сковал ее внезапный страх;

Встает — нет сил; на камень пала

И вне себя ему в слезах

Младенца сонного казала.

Как будто содрогнулся он,

Как будто непонятный стон

В устах сомкнутых раздавался;

Недвижим, к ней он приближался,

Ужасным чем-то омрачен.

Она глядит, дохнуть не смеет;

А полная луна светлеет;

И плащ откинулся слегка,

Выходит медленно рука;

Грудь обнажилась, кровь чернеет

Рубашки белой на краю;

Он тихо стал перед женою

И, волосы собрав рукою,

С плеч поднял голову свою:

И, ярко озарен луною,

На шее признак роковой

Темнел багровой полосой.

Творец судил: навек страданье

Ее уделом, розно с ним;

Ее земное упованье

Навек под камнем гробовым.

С несчастным страшною разлукой

Печальной жизни цвет убит;

Один удар из двух мертвит:

И слез Натальи Долгорукой

Никто ничем не усладит.

Одна ужасная подруга

И в темну ночь и в ясный день

Его страдальческая тень,

Тень мрачная младого друга,

Не отразимая в очах:

В ней жизнь и смерть, любовь и страх;

И слух ее тревожат звуки

Прощальных стонов, вопля муки,

И ужасают томный взор

Оковы, плаха и топор;

Его кровавая могила,

Страша, к себе ее манила;

И долг святой велит терпеть:

Нельзя ни жить, ни умереть;

Она окована судьбою

Меж мертвецом и сиротою.

Промчались годы, но они

Душевной скорби не умчали,

И в горе чувства замирали.

Ах, есть еще страшнее дни

Дней первых пламенной печали!

Мятежной горести полна,

Как бы сражался с судьбою,

Душа терзанью предана,

Живет утратою самою;

Но есть пора: в томленьи бед

Ни сил, ни дум, ни чувства нет;

Без слез крушит воспоминанье;

Без пламя едкого страданья

Лишь раны сердца всё хранят

Свой тайный, свой холодный яд.

Но долг заветный совершился:

Младенец взрос; свободна мать.

Что делать ей? Как доживать

Печальный век, который тмился

Суровой мглой? И где искать

Приюта в скорби одинокой?

Один есть путь... Она летит

Внушеньем веры в град далекой,

Где под Печерской Днепр широкой

Волной священною шумит;

Там, горе жизни вероломной

Стеснив трудами и мольбой,

Она запрется в келье темной

До мирной сени гробовой.

Чей скорбный дух воспрянет к богу,

Кто веры пламенник зажжет

И бездны скользкую дорогу

С крестом спасителя пройдет, —

В пучине зол тот не погибнет.

Но, ах, когда в груди у ней,

Когда остынет пыл страстей,

Гроза сердечная утихнет!

То робкой думой в небесах,

То, лишь отраду зря в слезах,

Она, в борьбе сама с собою,

Дрожит пред клятвою святою.

Не страшен ей терновый путь —

Ей страшно небо обмануть.

Где светлый мир без разрушенья,

Там живо всё, там нет забвенья:

Душа на вечность создана;

Любовь бессмертна, как она.

Дух полон веры; он стремится

До гроба сердце умертвить, —

Земной ли жертвы ей страшиться?

Но как ей друга позабыть?

Настала ночь. Горой крутою

Кто легкой тенью меж кустов,

Кто сходит позднею порою

На склон песчаных берегов?

Она... Зачем ей, одинокой,

Идти на Днепр в ночи глубокой?

Бушуют волны на реке,

Зарница блещет вдалеке,

И тучи месяц застилают,

И на туманных небесах,

Как бы забыты в облаках,

Две только звездочки мелькают.

Увы, душа ее мрачней

Осенних бурь и мглы ночей!

Она у волн в раздумье села,

Склонила на руку лицо,

На Днепр, вздохнувши, посмотрела,

Сняла венчальное кольцо:

«Свершилось всё, навек свершилось!

И страшной клятвой, с новым днем,

Я поклянусь пред алтарем

Забыть всё то, чем сердце билось.

Кольцо мое... залог живой

Меж: праха милого и мной,

Тебя ждала моя могила!

В тебе страдальца я любила,

И небесам (творец, прости!)

Кольца печали и любви

В безумстве я б не уступила;

Но он, он сам в чудесном сне,

Он в эту ночь являлся мне;

Он мне сказал: «Покинь земное!

В любви есть тайное, святое,

Ей нет конца; и там я твой!»

То был не сон. И томны очи

Искали небо в мраке ночи

С надеждой, страхом и тоской;

И было всё покрыто мглой.

Но вдруг из облака густого

Над рощей месяц засиял;

Он так светил, он так играл,

Как радость сердца молодого;

И мрак ночной пред ним исчез,

И на краю родных небес

Опять две звездочки мелькнули —

И в ярком свете утонули.

«О, так и мы, душа с душой,

Утонем в радости святой!»

И верой грудь ее дышала,

И жертва тайная в мечтах...

Она кольцо к устам прижала...

Оно блестит, оно в волнах...

В волнах! Но что ж? Рукой дрожащей

В порывах сердца своего

Она из-под волны шумящей

Хотела выхватить его;

Уже рука меж вод скользила;

Но руку, тихо заструясь,

Волна холодная отбила,

И, может быть, в последний раз,

Но слезы хлынули из глаз...

И меж кустов тропинкой мшистой

Она пошла к горе крутой

И скрылась вдруг в дали тенистой,

Как некий призрак гробовой.

Звон громкий, ветром разносимый,

Сзывает киевлян во храм:

Навек сегодня в жертве зримой

Земное горе честной схимой

Передается небесам.

И стар и млад с душой смятенной

Идут смотреть обряд священный;

Все разом набожной толпой

Теснятся в монастырь святой.

Как на стенах его высоких,

На мхом подернутых зубцах,

На переходах, на столбах

Видна печать времен далеких!

Века исчезли, храм стоит,

Стоит незыблемый, огромный,

И сам, как вечность, тайный, темный.

Граненый ряд чугунных плит,

Под коим тлеет прах могильный;

Старинной живописи вид,

И тусклый свет паникадильный

Во мраке сводов вековых,

И будто теней гробовых

В одежде черной хор умильный

Поющих инокинь святых —

Во всем понятен глас пророчий

Последней нашей длинной ночи.

Одни как в радужных лучах

Иконы светлые с мощами:

Их ризы блещут жемчугами;

Алмазы, яхонты в венцах;

И, сыпля жар, скользит струями

Огонь лампад сквозь тонкий дым

По их окладам золотым.

Но уж возносится моленье;

Начнется скоро постриженье;

Владыка здесь, готово всё,

Уже во храм ведут ее;

Уже звучит по мертвых пенье;

В кадилах пышет аромат;

Ведут... и в храме на налое

Крест и Евангелье святое

Перед иконою лежат,

Под ними ножницы блестят.

Одета длинной власяницей,

И лик под черной пеленой,

Она вошла; уже гробницей

Взята от прелести мирской;

Стремяся к жертве невозвратно,

Посту, трудам обречена,

Перед налоем троекратно

Распростиралася она;

Но, искушая страшной долей,

Ее спросил святой отец,

Стяжает волей иль неволей

Суровый инокинь венец;

Он рек, да сердца правотою

Отвергнет яд лукавых стрел,

Что вечный огнь ей будет мздою

Иль светлый ангельский удел;

И за нее святые девы

Молитвы теплые творят;

Уже раскаянья напевы

К судье доступному летят.

Что я? Кто я? Изгнанник рая.

В греховной бездне утопая,

Что жизнь и разум, и краса?

Цветок увядший, дым, роса.

Но он своей щедроты бездной,

Он, милосердый царь надзвездный,

Услышит вопль мой, он меня

Спасет от вечного огня.

Но вот и ножницы блеснули,

Невольно в храме все вздрогнули;

И старец их пред ней держал.

«Возьми и даждь ми», — он сказал.

Она свой взор на них склонила,

Взяла и старцу возвратила;

В другой раз тоже, в третий раз...

Вдруг стон... И в храме раздалась

Толпа — и отрок неизвестный,

Дрожащий, как она, прелестный,

Не смея воли дать словам,

Бежит... упал к ее ногам,

Целует, облил их слезами...

Увы, что с ней! Кто зрит сердца,

Тот видел всё; она очами

Искала образа; с лица

Холодный пот, как град, катился;

Но взор на образ устремился:

Безмолвно отрока она,

Душой молясь, благословляет

И старцу ножницы вручает.

Он взял, — и жертва свершена;

И кудри темные, густые

Летят на плиты гробовые;

И пояс крепкий правоты,

И риза дивная нетленья,

И покрывало чистоты,

И знак блестящий искупленья —

Ей всё дано; она вняла,

Что мудрость вечная рекла:

«Кто хочет царствия Христова,

Блаженства отрекись земного,

И чрез долину слез и бед

С крестом гряди ему вослед!»

Сей путь ее: и, ангел новый,

На небеса уже готовый,

Она стоит пред алтарем

В руке с таинственным крестом.

В житейском море зря волненье,

От бури гибельных страстей

Я притекла искать спасенья

У тихой пристани твоей.

И ты, о свет незаходимый,

Божественный, непостижимый,

Отрада чистая сердец,

Небесный страждущих отец!

Привлек ты к пристани надежной

Разбитый челн грозой мятежной;

Ты отдал жизнь, ты усладил,

Мечтанье правдой озарил;

И днесь в восторге упоенья,

Благословляя дни мученья,

К блаженству расцветая вновь,

Она уж там, где нет страданья,

Где брошен якорь упованья,

Где ты, и вечность, и любовь!

Летая думой вдохновенной

В заветный мрак минувших дней,

Опять узнал мой дух смятенный

Тревогу томную страстей.

Хоть светлый призрак жизни юной

Печаль и годы унесли, —

Но сердце, но мечты, но струны?

Они во мне, со мной, мои.

Я вспомнил ночь, когда, томимый

Тоской, ничем не отразимой,

В Печерской лавре я сидел

Над той спокойною могилой,

Надеждам страшной, сердцу милой,

В которой прах священный тлел;

Она душе была порукой

Неверной радости земной, —

И тень Натальи Долгорукой

Во тме носилась надо мной…