Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века

«Шарашка» как зеркало сталинской действительности (О фильме «В круге первом»)

Фильм Глеба Панфилова «В круге первом», пожалуй, можно признать довольно удачной телеэкранизацией, особенно на фоне шедшего параллельно с ней по Первому каналу почти провального «Золотого теленка» Ульяны Шилкиной. Хотя все болезни российского сериального кино в «Круге» также проявились. Это, прежде всего, слабая режиссура, или, вернее, почти полное ее отсутствие, равно как и весьма примитивный монтаж. Сцена, когда взору Рубина предстает панорама Кремля начала XXI века — это просто не слишком уместная цитата Панфилова из «Вассы», а прием, когда герои видят вживую тех, кто им пишет письма, годится разве что для студентов ВГИКа. И, на мой взгляд, пошловат голый Певцов, сидящий в позе роденовского «Мыслителя». Основной упор в телеэкранизациях делается на «звездный» состав актеров, но кастинг оставляет желать лучшего. В фильме Панфилова, может быть, главная неудача — это Евгений Миронов в главной роли. Он очень понравился автору-прототипу, но фактически актер просто перенес свой образ князя Мышкина в эпоху зрелого социализма (столь же неудачен, кстати, и Меньшиков в роли Бендера — это герой-любовник, а не обаятельный мошенник). Ведь Глеб Нержин у Солженицына жестче и не столь рефлексивен. Нержин-Миронов даже как-то теряется на фоне других актеров, которым в ряде случаев удается хорошо сыграть свои эпизоды, в результате чего фильм превращается в ожерелье бриллиантов, нанизанных на нить не слишком выверенной режиссуры и литературного первоисточника, все же не поднимающегося до вершин «Идиота» и «Мастера и Маргариты». Актерам нередко удается преодолеть тяжеловесность солженицынских диалогов и сделать хорошие характерные сцены, особенно тогда, когда обитатели «шарашки» противостоят чекистам или встречаются с родными. А вот когда зэки-ученые общаются между собой, это становится безумно скучно.

Замечателен Андрей Смирнов — Бобынин (тут еще и режиссерский опыт помог). Это — человек, который силой характера неизмеримо выше всех тех, кто направил его в «шарашку» и над ним командует. Сам Абакумов для него «навроде Геринга» (раньше Бобынину довелось работать в немецкой «шарашке»), и никакого страха не вызывает. Герою Смирнова, кажется, нечего терять, но его сила не в этом, а в презрении к соратникам Сталина и к самому генералиссимусу. Превосходны женские роли (Галина Тюнина, Инна Чурикова, Ольга Дроздова). Великолепен Альберт Филозов — дядюшка Авенир, раскрывающий Иннокентию Володину глаза на Советскую власть. Очень хорошо сыграл и давно не появлявшийся на экране Михаил Кононов. Его дворник Спиридон — олицетворение народа, сохраняющего человеческие черты и в ГУЛАГе. Именно ему Солженицын отдает ключевой афоризм: «Волкодав — прав, а людоед — нет». Среди немногих актерских неудач можно назвать Игоря Квашу — слишком уж его Сталин карикатурный и молодящийся. Здесь недостаток — в литературном первоисточнике, и на экране он становится особенно очевиден. Не могли такого Сталина всерьез бояться ни палачи-подчиненные, ни Европа, которую он собирается сажать. Вот Абакумов (Романа Мадянов) хорош. Человек не слишком образованный, зато аморальный и хваткий, в полном соответствии с образом романа Солженицына и обыденными представлении. Хотя, замечу, на самом деле Виктор Семенович был старше тех лет, которые указывал в анкете, и куда образованней, будучи сыном не больничного истопника, а как минимум, владельца аптеки. На это наводит ряд обстоятельств, в частности, то, что Абакумов будто бы уже в четырнадцать лет служил в ЧОНе. А Павел Судоплатов, если верить его мемуарам, уже в двенадцать стал сыном кавалерийского полка. Подобные «сыновья полков» в анкетах, как правило, в советское время призваны были прикрыть непролетарское происхождение и связанный с ним достаточно высокий образовательный ценз. Вот и убавляли себе годы тот же Ежов, Абакумов, Судоплатов, чтобы скрыть время, проведенное в гимназии или реальном училище, и превращались в сыновей путиловских рабочих, или истопников или, на крайний случай, крестьян-бедняков.

Но вернемся к фильму. Главная его мысль — о зыбкой грани между предательством и подвигом, о трудности реализации солженицынской максиме «жить не по лжи». Дмитрий Певцев, отлично играющий дипломата Иннокентия Володина, так характеризует своего героя: «Он поступил так, как считал правильным в тот момент. После кто-то назовет это подвигом, кто-то изменой» (http://izvestia. ru/culture/article3064775). Солженицын и Панфилов склонны не возводить патриотизм в абсолют, полагая, что измены преступному государству быть не может. Ведь не считаем же мы предателем полковника Штауффенберга. Другое дело, что грань между подвигом и предательством очень легко перейти как в ту, так и в другую сторону. Мы так и не узнаем из фильма, чем кончилась игра Сологдина с Яконовым, зато знаем, чем кончилось двойничество для Руськи Прянчикова. С одной стороны, ему удалось разоблачить стукачей, а с другой стороны — посадить невинного, хотя и очень неприятного человека. А за все это пришлось заплатить побоями и, очевидно, новым сроком.

Те же события, что и в романе Солженицына, описаны в мемуарах Льва Копелева (в романе — Льва Рубина) «Утоли мои печали» (http://www.belousenko.com/bk_gulag. htm). Из них мы узнаем, что звонок, разоблачающий советский атомный шпионаж, действительно был, причем не один звонок, а целых четыре в течение одного дня (три — в посольство США, один — в посольство Канады), что облегчало задачу Копелева и его товарищей. При этом Копелеву удалось вычислить весьма точно одного подозреваемого, а не двух, который и был арестован. Насчет двух Солженицын придумал для того, чтобы показать дьявольский выбор: вместе с заведомо виновным человеком арестовывают и заведомо невиновного. Кстати, по свидетельству Копелева, «Солженицын разделял мое отвращение к собеседнику американцев. Между собой мы называли его «сука», «гад», «блядь» и т. п.». Александр Исаевич деятельно помогал Копелеву найти шпиона, обеспечивая математический анализ материала. Сам же «отщепенец» характеризуется начальниками Копелева следующим образом: «Обыкновенный пижон. И чего ему не хватало?! Должен был ехать в Канаду, работать в посольстве на ответственной должности. А полез в шпионы. Засранец! Теперь и шлепнуть могут…

— Это просто ужасно! Ведь обыкновенный, наш советский парень. Как говорится — из хорошей семьи. Отец — член партии, на крупной работе, где-то в министерстве. И мать тоже, кажется, в партии. Сам был в школе отличником, активным комсомольцем. Приняли в дипломатическую школу, в армию не взяли. Там вступил в партию. Потом работал в МИДе. Ему доверяли. Ездил за границу. И вот теперь получил крупное назначение — второй советник посольства. Должен был ехать с семьей. Жена — комсомолка, тоже работала в МИДе, двое детей, плюс еще теща. И в тот же день, как получил билеты, стал звонить по автоматам в посольство. Узнал где-то случайно об этом Ковале и побежал. Продавал авансом. Рассчитывал, конечно, когда приедет, сразу перебежать, как этот гад Кравченко. Вы читали в газетах?.. Сведения, конечно, особо ценные, и он старался, чтобы поскорее. Теперь там, в Америке, пострадают наши люди… Я видел его, когда привели. Обыкновенное лицо. И фамилия обыкновенная — Иванов. Конечно, выглядит растерянным, подавленным. Вы же слышите, как отвечает. А следователь — майор, очень серьезный, интеллигентный. Говорят, опытнейший криминалист. Нет, это просто непостижимо, как наш человек может пойти на такое…»

Самое интересное, Копелев свидетельствует, что, как и в романе, дело об атомном шпионаже развертывалось в конце 1949 года (сами звонки были «поздней осенью»), т. е. уже после того, как об испытании советской атомной бомбы уже узнал весь мир. Так что, получается, Иванов-Володин уже не мог предотвратить передачу американских атомных секретов в руки Сталину. Конечно, можно допустить некоторую аберрацию памяти у Копелева, особенно под влиянием романа Солженицына, и предположить, что в действительности эпизод со шпионом был раньше, в 1948 году или в начале 1949 года. Однако, скорее всего, Копелев не ошибся. Ведь в его книге сказано, что вслед за делом шпиона Иванова фоноскопической лаборатории пришлось заниматься делом солдат-строителей, звонивших в американское посольство. А это дело действительно разворачивалось в первой половине 50-го года. Один из фигурантов этого дела, солдат 545-го отдельного строительного батальона МВО Ф.И. Коваленко, «в январе 50 г. установил связь с американским посольством в Москве», а в период с 24 по 30 августа 1950 г. его дело рассматривала военная Коллегия Верховного Суда СССР и, скорее всего, приговорила беднягу к смертной казни (Муранов А.И., Звягинцев В.Е. Досье на маршала. Из истории закрытых судебных процессов. М.: Андреевский флаг, 1996. С. 221–222). Значит, Солженицын умышленно сгустил краски в своем романе, чтобы обострить ситуации нравственного выбора. Его Володин находится в неведении, есть ли уже у Сталина атомная бомба или нет. Во время летнего визита к дядюшке Авениру Иннокентий говорит, что слышал, будто вскоре должны быть испытания советской атомной бомбы, но дядюшка убеждает его, что это может быть пропагандистским трюком: мол, объявят, а в действительности никаких испытаний и не было. Замечу, что никакие слухи о предстоящих испытаниях до чиновника уровня Володина никак не могли дойти — это был секрет особой важности, о нем даже не все члены Президиума ЦК знали. Первую советскую атомную бомбу взорвали 29 августа 1949 года. Это было зафиксировано американскими техническими средствами контроля, в воздухе были зафиксированы радиоактивные частицы. 23 сентября президент Трумэн выступил с заявлением о проведенном в СССР испытании атомной бомбы, а 25 сентября появилось подтверждающее это заявление ТАСС. Володин по роду своей деятельности имел доступ к иностранной прессе и наверняка должен был знать и о заявлении Трумэна, и о сообщениях иностранной печати, доказывающих, что информация о советских испытаниях — совсем не блеф.

Еще одна историческая неточность, скорее всего, сознательная — это будто бы обнаруженные Авениром в «Правде» 1940 года слова Сталина о том, что «германский народ любит своего фюрера, поэтому давайте выпьем за его здоровье». Этот тост Сталин действительно произнес, но не в 1940 году, а в ночь с 23 на 24 августа 1939 года, на банкете по случаю заключения пакта Молотов — Риббентроп. Но отчет об этом сугубо интимном мероприятии, разумеется, ни в каких газетах не публиковался, и слова эти приведены только в донесении и мемуарах Риббентропа. По случаю же заключения советско-германского пакта о ненападении «Правда», в частности, писала 24 августа 1939 года: «Вражде между Германией и СССР кладется конец. Различие в идеологии и в политической системе не должно и не может служить препятствием для установления добрососедских отношений между обеими странами. Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета» (Цит. по: Оглашению подлежит. СССР — Германия 1939–1941. Документы и материалы. М.: Московский рабочий, 1991. С. 72).

Вот еще один сомнительный момент. Абакумов, умоляя Сталина вернуть смертную казнь, утверждает, что приходится преодолевать массу бюрократических формальностей, чтобы оплачивать исполнителей тайных казней. Это мало похоже на правду. Нет сомнений, что в период 1947–1950 годов тайных казней не было. Если кого-то из арестованных или заключенных надо было уничтожить, им просто вводили яд и констатировали смерть от инфаркта или каких-либо естественных болезней. Так, судя по всему, были уничтожены некоторые германские и японские генералы и дипломаты. Весьма вероятно, что та же судьба постигла и Рауля Валленберга. Можно также вспомнить сравнительно недавние странные смерти в российских тюрьмах Салмана Радуева и некоторых других чеченских боевиков. Так что с ликвидацией неугодных проблем не могло быть и в отсутствие смертной казни. Последняя нужна была лишь как инструмент публичного устрашения, а также для удовлетворения общественного мнения.

Среди бросающихся в глаза бытовых неточностей фильма — модные джинсовые комбинезоны и куртки заключенных которых не могло быть в конце 40-х годов прошлого века. При всей либеральности режима, не верится, что заключенные могли открыто курить на шконках в камере. И уж слишком у них упитанные, холеные физиономии, а Рубин так просто толстый, с заметным брюшком. Конечно, доходяг в «шарашке» не было, заключенные не голодали, но и не роскошествовали по части еды, и кормили их отнюдь не на убой. Да и фотографии из книги Копелева свидетельствуют, что особой упитанностью обитатели «шарашки» не отличались (http://belolibrary.imwerden. de/wr_Kopelev_Sharashka.htm). Вот что вспоминает о марфинской кормежке Копелев: «Шарашечные харчи в первые послетюремные дни казались роскошными. За завтраком можно было даже иногда выпросить добавку пшенной каши. В обеденном супе — именно супе, а не баланде, — попадались кусочки настоящего мяса. 14 на второе каша была густая, с видимыми следами мяса. 14 обязательно давалось третье блюдо — кисель. Но все эти прельстительные яства не слишком насыщали. Нам все время хотелось есть. Хлеба — 500 граммов в сутки — не хватало». Сытым, особенно с учетом передач, Копелев, Солженицын и их товарищи могли быть, а толстыми — вряд ли.