Половодье

АННА-КАМЕНЩИЦА

С того дня, когда на строительной площадке появилась Анна, жить мне стало как-то беспокойно. Я человек в летах, много перевидал на своем веку разного люду, но, скажу откровенно, такой неугомонной и надоедливой девчонки еще не знал.

Впервые я ее встретил в отделе кадров стройки. Вижу, перед столом Ивана Игнатьевича, нашего завотдела, стоит щупленькая девчушка, в кирзовых сапогах, видавшей виды телогрейке, на русых кудряшках каким-то чудом держится черный беретик с этаким смешным хвостиком посередке. Нос немножечко пуговкой, по всему лицу веснушки раскиданы, а глаза веселые, озорные. Одним словом, обыкновенная девчушка, каких много на нашей славной вологодской земле.

Иван Игнатьевич тщательно изучил ее документы, сдвинул металлические очки на лоб, пошевелил седыми бровями и спросил:

— А скажите, Анна Бороздина, где это такой город Молога стоит, что вам удостоилось в нем родиться? Я что-то запамятовал.

— Нет теперь такого города, — вздохнула Анна Бороздина и задумалась.

— Понимаю, понимаю, — сочувственно закивал головой Иван Игнатьевич. — Был, так сказать, оккупирован, разрушен и…

— Ну, положим, оккупирован он и сейчас, а насчет разрушения вы неправы, товарищ, — в глазах девчушки мелькнула этакая бесовская смешинка.

В этих темных для уважаемого Ивана Игнатьевича ответах я сразу разобрался, но в разговор не вступил, думаю, как еще себя окажет эта незнакомка. А она, между тем, продолжала:

— Город мой перевезли в другой город, а на том месте, где он стоял, сейчас плещется Рыбинское море.

— Ага, — начал выходить на истинную дорогу Иван Игнатьевич. — Так, так… Я вас слушаю.

— И было мне тогда ровно полтора года, — опять вздохнула Анна Бороздина.

— Так, так…

— Так, так, — вдруг озорно блеснула глазами девчушка, а потом серьезно спросила: — Принимаете, аль нет?

— Разумеется, разумеется, — засуетился Иван Игнатьевич и тут увидел меня. — А, Федор Федорович, забирайте ее в свою бригаду. Знатнейшая, я вам скажу, каменщица.

Я усмехнулся про себя. Скажу откровенно, у меня сразу появилось об этой залетной птахе определенное мнение. Знаю по опыту, не все умеют работать руками так, как это делают языком. Возьмешь такую, а потом хлопот не оберешься. Забегая вперед, скажу, что так оно и произошло, только с небольшой разницей.

Нет, говорю, Иван Игнатьевич, у меня таких знатнейших каменщиц в полном достатке, согласно штатному расписанию.

— Бери, бери, — говорит он, усмехаясь, видимо, раскусив мою политику.

А Анна Бороздина подошла ко мне и, прищурив глаза, в упор уставилась в лицо, словно выпытывала, что у меня на уме.

— Что ж, направлю к Петру Савельевичу, — спокойно сказал Иван Игнатьевич. — Тот, не в пример тебе, от каменщика пятого разряда не откажется.

— Стойте, стойте, — не выдержал я. — Не может того быть, что пятого… Этакая, я вам скажу…

Одним словом, специалисты по каменному делу да еще пятого разряда на улицах не валяются. А я, признаюсь, сначала схитрил, хотел отказаться от девчушки, хотя рабочих на кладке стен и не хватало. Знаете, язык ее меня несколько смутил и, как бы точнее выразиться, неукротимый нрав.

— Вот и отлично, — говорит Иван Игнатьевич, заметив, что я согласен взять Анну Бороздину на свой участок. — Время сейчас вечернее, проводите, Федор Федорович, девушку в общежитие. Кстати, вам по пути.

Вышли мы из отдела кадров. Дорогой я спрашиваю, откуда, где работала, чья и т. п.

— Откуда, вы уже слышали, — улыбнулась она. — Последние четыре года жила, училась и работала в Ленинграде. Строила дома в Московском районе, в бригаде знаменитого каменщика Парамонова. Может, слышали что про Ивана Константиновича?

Я, признаться, не слыхивал о таком каменщике, но помалкиваю. Не будешь же перед первой встречной девчушкой свое невежество показывать. Домов, говорю, за свою жизнь и я столько понаставил, что на двадцать тысяч душ хватит.

— Как услышала, что в родных местах большая стройка началась, покой потеряла, — продолжала доверительно моя спутница. — Домой потянуло. Не отпускали долго. Но я настояла на своем. Ох, и здорово я тогда ругалась.

Произнеся последние слова, она звонко рассмеялась, вспомнив, видимо, как ее в Ленинграде рассчитывали.

— Здесь тоже так будете… э-э… увольняться? — не выдержал я.

— Что вы, я сюда насовсем, навсегда то есть, — серьезно ответила она.

— А скажите, уважаемая Анна Бороздина, сколько вам лет?

— Вам могу сообщить: двадцать первый.

Так вот, говорю, общежитие. В комнате номер тринадцать свободная кровать есть, а завтра двадцать второе сентября и вы должны выйти на работу. В бригаду Фатеева. Не забудьте, говорю. Фатеев — это моя фамилия.

На первых порах назначил я Анну Бороздину каменщицей-подручной. Для проверки. Покосилась она на меня, вздохнула, но не сказала слова. И приставил я ее, значит, в помощники к Михаилу Ляпину, этакому Ермаку Тимофеевичу.

Был, доложу вам, Ляпин неповоротливым, добродушным парнем лет двадцати пяти. Все очень сильные люди, заметьте, безобидные. Водилась за ним только слабость: любил в шашки играть. И пусть бы только в свободное время, в общежитии или там в клубе. Так нет. Даже на работе, в обеденный перерыв, прямо на лесах. Сжует, бывало, быстрехонько свой обед, достанет из кармана картонную в квадратиках доску и бренчит костяными шашками в кармане: приглашает охотников. А таковых стало появляться в бригаде все больше и больше. Но Ляпин обыгрывал каждого. Пришел он к нам на стройку из пожарников. Ну, а пожарники, известно, по этим делам — непревзойденные мастера.

Так вот на второй или третий день произошел у Ляпина со своей подручной конфликт. Строили мы тогда дом. Третий этаж вели. Помню, я спустился вниз о растворе позаботиться. Слышу, крик, ругань наверху. Неладно, думаю. Прибегаю. Стоит моя новенькая напротив Ляпина, словно цыпленок напротив петуха, и честит его почем свет стоит. Глаза у нее острые, колючие, кулачишки в рукавицах сжатые. Ни дать, ни взять, сама злость в образе девичьем.

— В шашки резаться научился, а к своему кровному делу наплевательски относишься, — слышу я. — Что если тебе бросить в лицо пригоршню раствору да и пустить по улице. Каково людям будет на твою вывеску смотреть? Молчишь?

Ляпин, действительно, стоял перед нею, словно рот ему зашили. Только глаза сделал круглые.

— И откуда, скажите, взялась такая, — наконец, вымолвил он.

— Узнать бы, какой дурак тебе пятый разряд присвоил?.. Я бы третьего пожалела.

Чувствую, меня задело. И не рикошетом, а прямой наводкой.

— В чем дело? — спрашиваю. Спокойненько этак, хотя и поднялось во мне тогда нехорошее что-то.

— Федор Федорович, посмотрите, пожалуйста, стену, — вскинулась Анна Бороздина.

— Какую?

— Ту, что сложили.

Нагнулся я, окинул взглядом и ничего не заметил.

— Ну, какова?

Смотрю я в ее прищуренные глаза, но опять-таки ничего не понимаю.

— Знаете что, молодые люди, — говорю им, — не поднимайте рыночную перебранку и приступайте немедленно к работе. А стена, девонька, кирпичная, за помните, кирпичная.

— Трудненько, уважаемый Федор Федорович, определить, кирпичная ли она. Вы с улицы посмотрите на дело рук своих.

— Дельный совет, — на мое плечо сзади опустилась чья-то тяжелая рука.

Поворачиваюсь. Сергей Николаевич, наш прораб, собственной персоной. Стоит, смотрит этак испытующе, словно спрашивает: «Ну, что скажешь?». Потом переводит взгляд на Анну Бороздину.

— Как вас звать-величать, девушка?

— Анна-каменщица, — бойко ответила она. И хоть бы глазом перед начальством моргнула.

Сергей Николаевич приветливо улыбнулся ей и пригласил меня с улицы посмотреть «на дело рук своих».

Боже мой, какая неприглядная картина предстала перед моими глазами. Половина лицевой стены дома, где вел кладку Ляпин, вся закидана раствором, в безобразных подтеках. А ведь дом-то не предназначен под облицовку.

— Поняли, почему произошло? — спрашивает Сергей Николаевич.

Как мне, старому воробью, не знать. Все дело тут заключается в расстиле раствора под очередной ряд кирпичей. Его надо сначала класть в виде продолговатой грядки, а затем разравнивать в ленту. При этом раствор следует расстилать так, чтобы он не доходил до края ряда на два-три сантиметра. Ляпин же не соблюдал этих сантиметров. Вот и получилось, что кирпич при укладке выжал раствор, который и разползся по стене.

С тяжелым чувством поднялся я наверх. А тут Сергей Николаевич еще как бы придавил меня.

— Ну, Анна-каменщица, — сказал он, — покажи, как надо строить.

Та не заставила себя долго ждать. Схватила лопату-ковш и — раз-раз! — набросала на постель под верстовой ряд раствор. Разровняла его, крикнула: «кирпичи!» и пошла работа. Ловко получалось. Залюбовались мы.

— Какой у нее разряд?

— Вроде, пятый, — отвечаю.

— Не вроде, а точно. Видно по хватке. Нехорошо, Федор Федорович, специалистов на подноске кирпичей использовать. Не положено.

Покраснел я, как мальчишка. А виновник всего, Ляпин, стоит рядом, не сводит с Анны-каменщицы совиных глаз и как-то глупо улыбается.

С тех пор Анну Бороздину вся бригада заглазно стала звать Анной-Каменщицей. Вся, кроме, кажется, Ляпина. Чем-то этаким, доложу вам, пленила она нашего Ермака Тимофеевича… Уж не тем ли, что крепко однажды его пристыдила. Девчата к Анне просто липнуть стали. Да и она, надо сказать, каждую из них защищать от несправедливости готова. А их в бригаде стало уже одиннадцать. Жили они в двух комнатах общежития — в двенадцатой и тринадцатой.

Признаться, я редковато заходил к своим рабочим. Знал, общежитие — хорошее, не жаловались. Но как-то в субботу заглянул. Смотрю, дверь тринадцатой комнаты открыта. Там сидит, не подумал бы, Ляпин. Гитару настраивает. Спрашиваю, где хозяева. А он вместо того, чтобы ответить, растопырил передо мной свою пятерню, шириной этак в два утяжеленных кирпича, приложился ухом к двугорбию музыкального ящика и шикнул: тише, мол.

Огляделся. Коечки заправлены честь-честью. Простынки белые — аж глазам больно. В углу, на тумбочке, радиоприемник «Рекорд». На дверях — расписание дежурств, внизу подпись: «Староста комнаты А. Бороздина». Ого, думаю, Анна-Каменщица уже успела тут власть забрать. Повторяю свой вопрос к Ляпину.

— Девчата-то? — безразлично повторяет он. — На улицу выбежали. Спутник там как раз над крышей пролетает.

Равнодушно этак отвечает, словно речь идет не о спутнике Земли, а о простой картофелине. Меня задело за живое его безразличие. А Ляпин, догадавшись, видимо, о моем настроении, добавил:

— Видел я и первый, и второй, и третий… Вот бы ракету посмотреть — другое дело. — И он ударил по струнам.

Комната наполнилась какими-то дребезжащими звуками. Настройка гитары Ляпину явно не удалась.

— Вот что, молодой человек, — говорю ему, — если еще в детстве медведь на ухо наступил, то нечего браться не за свое дело. Занялся бы чем-нибудь другим.

— Аня то же самое советует, — неожиданно признался Ляпин и вздохнул. — В шашки играть советует. В турнирах.

— Ну, а ты?

— Начал запись желающих.

«Молодец, — думаю, — Анна. Увальня Ляпина и того сумела расшевелить». Надо сказать, что в последнее время Михаил начал работать спорее. Анна-Каменщица расколола в нем ледок равнодушия. Парень зарабатывать стал больше, костюм новый справил, темно-синий в широкомерную полоску. Ну, а Анна, кстати сказать, просто превзошла себя. Недели две назад удумала она такую штуку: решила изменить конструкцию кельмы. Обратилась ко мне, так, мол, и так, чертеж подсунула. Глянул я на него и ахнул. Конец так называемой комбинированной кельмы, этого основного инструмента каменщика, она предлагала сделать более узким и острым. Так вот, подсунула чертеж и смотрит на меня с ожиданием.

— Как же это так, — спрашиваю ее, — дедами изобретенный и испытанный веками мастерок переделывать? Ничего не выйдет да и не получится.

— Попробуем, — говорит она. — Во всем надо ставить опыты, экспериментировать, Федор Федорович.

Я, чтоб отвязаться от настырной девчонки, отдал слесарям одну кельму на переделку. Те быстрехонько ее оборудовали, согласно чертежа. И что же вы думали? Удивила всех Анна-Каменщица. Ее выработка уже через три дня возросла. Заинтересовались этим многие. Первыми, конечно, комсомольцы. Понаблюдали за ее работой, а потом попросили выступить на собрании. Она все честь-честью там выложила. Так, мол, и так, кельма в новом виде стала легче, удобней, способствует повышению производительности труда. Скоро привилось предложение Анны Бороздиной. Почти все каменщики на кельму ее конструкции перешли. Хотя не ахти какой она рационализатор, но сослужила службу нашему делу. Хлопот мне, конечно, было, но что же поделаешь — растут люди.

Обо всем этом я вспомнил, сидя в тринадцатой комнате общежития. Из задумчивости меня вывели девчата. Ввалились они с шумом, смехом, розовощекие, возбужденные.

— Федор Федорович, вот хорошо, что вы здесь, — закричала Анна Бороздина с порога. — Кстати зашли.

Опять, думаю, что-нибудь придумала. Тут Соня Кононова, лучшая подружка Анны, подает мне свеженький номер «Комсомольской правды». Беру, достаю очки. Читаю огромный заголовок о бригадах коммунистического труда.

Только через полчаса отложил я газету.

— Что ж, — говорю, — дело затевается хорошее.

— Отличное, Федор Федорович, — поправляет Анна Бороздина. — Мы уже это обдумывали с комсомольцами сегодня.

О многом передумал и я в тот вечер. Вспомнил свою жизнь, первые тяжелые трудовые шаги еще в царское время, ударные стройки, на которых пришлось работать, хороших и разных людей, с которыми довелось встречаться… Потом мысль перекинулась на бригаду, Анну Бороздину, танцующую в этот час с подругами в клубе. «Ах, Анна, Анна, дорогая ты моя каменщица, — думалось мне, — не ты принесла на строительную площадку много беспокойства. Нет, не ты… Время сейчас такое — стремительное и хлопотливое».