Половодье

ВЕСНОЙ

От нашего дома к кузнице пролегает глубокая придорожная канава. Один край ее первым оголился от снега. Посмотрел я утром — вокруг бело, а бугор стаял. Не знал я, отчего это произошло. Подумал было, не ветер ли сдул с него снег, но вспомнил, что за последние пять дней вовсе не было ветра, и пошел в школу. Зато после уроков сразу прибежал на бугор. Приятно первый раз после зимы побегать. Земля так чудесно пахнет! Скорей бы дожить до тою дня, когда мать не станет на тебя замахиваться за то, что босиком ходишь.

Но пока кругом был снег. Приходилось довольствоваться бугром. Скоро прибежал мой дружок Мишка. Он был старше меня на год: я учился в третьем классе, а он — в четвертом. Бегали, играли мы долго. Потом у нас покраснели ноги, и мы сели на прошлогоднюю траву. Обувались, слушая, как в кузнице били по железной наковальне два молота — большой и малый. Большой молот ухал и гулко возвещал: «Весна! Весна!», а второй, малый, радостно откликался: «Знаю сам! Знаю сам!».

Радовались и мы с Мишкой наступлению долгожданной весны.

— А не знаешь ли, Валька, дадут нашей бригаде новую автомашину? — вдруг спросил Мишка.

Знаю я Мишкину политику. Шофер дядя Виктор давно обещал прокатить его на новой машине. Я хоть и слышал от матери, что к посевной пригонят еще один «газик», но молчу. Скажу «дадут», и Мишка начнет бахвалиться. Меня-то дядя Виктор не обещал покатать: я с ним мало знаком.

— Не знаю, как насчет машины, а вот трепку сегодня нам дадут, — говорю я, так как на высоком крыльце соседнего дома вижу Зозулиху, высокую одноглазую старуху, тощую, как баба-яга.

— Ах, вы, стервецы, в могилу захотели? — раздался ее пронзительный голос. — Вот я скажу матерям!.. Пошли домой!

Мы знали, что Зозулиха не любит слов на ветер бросать. Уж лучше бы она бросала свои слова куда угодно, только бы не ябедничала.

Вредная была Зозулиха. Один только дед Афоня знал, сколько ей лет: «Когда был еще я такой, — показывал он ладошкой чуть повыше стола, — Анна Зозулична уже в девках гуляла». Больше дед ничего не добавлял. Вот и гадали, сколько лет Зозулихе, если Афоне шел шестьдесят второй… Ну, да это неважно.

Зозулиха последние зимы не работала в колхозе. Ее почти никто в это время не видел на улице; говорили, что плетет кружева. Зато, как наступит весна, первая просится на огород. Нам от нее частенько попадало. Залезешь на крышу — увидит, пойдешь к лошадям — прогонит, начнешь рано купаться — наябедничает матери. Однажды мы с Мишкой забрались в чужой огород поглядеть, как яблоки растут, а Зозулиха говорит — крадем. Какая же тут кража, если мы только посмотреть пришли. Но она и слушать ничего не хотела. Ох, и жгучая крапива росла в этом огороде!.. Когда фельдшер Пров Иванович смазал нам кожу рыбьим жиром, то сказал: «Славно она вас выдубила». И такой вредной старухе доверяют выращивать овощи!

Доставалось от Зозулихи не только нам. Она никого не щадила. Вот и сейчас: едва мы успели юркнуть в калитку дома, как набросилась она на Тихона Петровича Помозова, председателя колхоза.

— А-а, пожаловал? — неласково встретила она Тихона Петровича. — Ну-ка, остановись…

— Здравствуй, Анна Зозулична, — сказал председатель. — В бригаду опять?

— Чего же в вашей бригаде-то делать? Перетягивать солнце с одного края неба на другой? Рамы у парников без стекол, навозу подвезли мало… Эх, вы, совести у вас нет…

«Совесть» — любимое слово Зозулихи. Затем она кричала о каких-то горшочках, о том, что с осени мост через Дунайку не исправили и потому нельзя будет в разлив реки попасть на соседнее поле. «Вот вредная старушенция», — произнес председатель. Это он сказал тихо, но мы слышали, хотя и знали, что подслушивать нехорошо.

Второй день мы с Мишкой не отходим от кузницы. Много там бывает народу. Кузнец дядя Платон, не в пример другим взрослым, нас не прогоняет.

— А ну, цыплята, подбросьте-ка вон ту подковку, — иногда говорит он.

Мы охотно делаем все. Выкует Платон какую-нибудь железку и швырнет ее в угол, там целая куча железа накопилась.

Удивились мы, как это у него ничего не теряется. В прошлом году я закинул свои коньки на чердак, а потом искал их две недели.

Часто сюда заходит бригадир дядя Петя, или Петр Васильевич, как все его называют. Дядя Петя такой великан, что, пролезая в кузницу, переламывается пополам.

— Как дела у тебя, Кузьмич? — гудит он, словно в трубу. — Трудишься?

— Плуги готовы, — отвечает дядя Платон, звякнув очередным зубом для бороны по железной куче в углу. — Бороны заканчиваю. Две осталось. С телегами похуже. Помощник нужен.

— Дадим, — говорит Петр Васильевич, — Изосима Валуева подброшу на подмогу.

— Кого? — дядя Платон перестал бить по наковальне и подошел к бригадиру. Бородатый, весь в саже, прокопченный, он похож на столб дыма. — Уволь, Петр Васильевич, от такого помощника. Пусть лучше идет он на свою горку… благо она уже вытаяла.

Изосим Валуев у нас известный человек. Его именем даже одно местечко назвали, то, что о поле за овинами. А удостоился этой чести Изосим за свою работу. Пахал он как-то, присел отдохнуть, да и уснул, на поле пришел Петр Васильевич, а от Валуева сонного дым валит. Вскочил Изосим и ну одежду тушить. «Увозился так, что только присел — и разморило, — оправдывался он после. — Спал недолго, цигарка не успела еще потухнуть». Какая там цигарка, если обе полы телогрейки сгорели и валенок занялся. С тех пор и назвали место, где он спал, «Валуевой горкой», хотя эта горка чуть побольше кочки.

Во время этого разговора кто-то крикнул у входа:

— Бригадир здесь?

И в кузницу ввалился Изосим Валуев, с заячьей шапкой в руках.

— Легок на помине, — откликнулся дядя Платон и сплюнул в кучу углей.

— Ну? — встретил Петр Васильевич Изосима. Он это спросил так, как будто знал, что Изосим никогда не принесет ему счастья.

— Ну? — повторил бригадир.

Изосим Валуев два раза хлопнул шапкой по косяку и показал на свои новые валенки с галошами:

— Не пробрались… Воды — жуть!.. Наледь выступила. Лошадь упирается, не идет в воду… Боится, значит… И вот, приехал без сена…

— Как это «без сена?» — спросил бригадир.

— Эх, Петр Васильевич, не надо было на болоте стога метать, — сказал дядя Платон.

— А, может, хватит того, что в сараях, — сказал Изосим. — Смотрите, какая дружная весна… Дед Афоня бает: «Если о Евдокею курица напьется, то в Егория баран наестся…». Дотянем до Егория, а?..

— Хватит, — хлопнул Петр Васильевич рукавицей по колену. — Пора бы забыть Егориев да Евдокий. На руках сено вынесем!

— Пусть другие идут, а я…

— Пойдешь! — закричал бригадир на Изосима, — первый пойдешь! Это ты в прошлом году на сенокосе метал стога где попало.

Изосим что-то напоминал о своих новых валенках с галошами, о медали, полученной на фронте, говорил о несправедливости… Петр Васильевич долго сердился, потом упрекнул Изосима за то, что у него не душа, а обвалившаяся шахта, и долго еще надо ее разрабатывать.

Скучно нам стало слушать ругань. На улице было так хорошо, так пригревало солнце, что хотелось идти далеко-далеко, за Валуеву горку, туда, где вспухает вода голубой Дунайки.

Председателя нашего колхоза пропечатали в областной газете. Об этом узнал я от мамы, когда она с работы пришла. И, знаете, кто пробрал Тихона Петровича? Зозулиха! Все удивились: многие думали, что она не умеет писать.

— Зозулиха везде успеет. И правильно, — сказала мама. — Вот я тоже поставлю вопрос об удобрениях под кукурузу. Скоро сеять надо, а их у звена нет.

Но мама собирается ставить вопрос не в газете, а на колхозном собрании. И, я знаю, поставит. Ведь она у меня языкастая — каждый это знает.

Я сказал о газете Мишке.

— Подумаешь, — ответил Мишка. — Давно сам знаю.

— Откуда? — удивился я.

— А Тихона Петровича сегодня видел. После критики он завсегда к нам в Дорожайку приезжает. Ух, и кричал же он на Петра Васильевича, — рассказывал Мишка. — А бригадир совсем не виноват. Петр Васильич два раза ездил в город за рамами для парников, да только их там не дали, сказали, что денег председатель не заплатил. Теперь-то он заплатит, будь спокоен.

В этот вечер я пришел домой позднее, чем приехали с вывозки навоза комсомольцы. Мама опять было на меня замахнулась. Но это ничего: она еще за всю жизнь меня ни разу не ударила. Говорит, некогда, а вот отец давно бы отстегал. Это она тоже напрасно. Я знаю: отец у меня был добрый. Я часто смотрю на его фотокарточку. Он в погонах, с орденами. Такие с маленькими не дерутся.

Ночью я видел сон: будто кругом растаяло, солнце светит. Тихон Петрович сидит у пустого парника, а рядом с ним Зозулиха пишет статью в газету. Он упрашивает ее не писать, подождать до Егория, грозит, что утопится в Дунайке. Но все обошлось: не утопился, так как настало утро, и меня разбудили.

Мы с Мишкой с вечера решили идти после уроков к бригадиру просить работы.

— Не даст, — убежденно сказал Мишка. — Скажет, маленькие.

— Какие же мы маленькие? — возразил я. — Посмотрел бы ты, как я из печки ведерный чугун достаю, когда мамы дома нет. Я сильный.

— А он видел? — спросил Мишка.

— Что видел?

— А как ты чугун доставал.

Я пожалел, что бригадир этого не видел.

— Ну, так нечего и соваться, — сказал Мишка, но потом передумал: — А все же попробуем.

Петра Васильевича мы нашли на конюшне, но спросить постеснялись, так как он разговаривал с дядей Колей, Мишкиным отцом.

— Кавалерия, значит, в плуг готова? — спрашивал бригадир.

— Наголо, — ответил дядя Коля. — Только вот овсеца подбросьте. Потому — перед атакой положено.

Дядя Коля всегда непонятно говорит. Это у него с войны. В деревне рассказывают, что дядя Коля служил в кавалерии и просто помешался на лошадях.

Бригадира мы все же подкараулили. Петр Васильевич долго смотрел на нас, а потом рассмеялся:

— Куда я вас пошлю? — говорил он. — Навоз вывезен, семена дочищаем, золу комсомольцы выскребли из всех печей. Разве вот к дяде Платону заместо Изосима Валуева? Хотя — нет: он, говорят, неплохо помогает… Хорошо, даю наряд — идите учить уроки. Живо!

Хотя Петр Васильевич и хороший человек, но мы на него обиделись. Когда летом идем из лесу с ягодами, всегда угощается. Вот теперь пусть-ка попросит…

В овощехранилище мы пришли к вечеру. Там работала Мишкина мать, и он хотел сообщить, что Хохлатка снесла двухжелточное яйцо, большое, как гусиное. Тут были Зозулиха, Оноприха и еще несколько старух. Они разбирали картошку, крупную клали в одну сторону, мелкую — в другую, среднюю — в третью.

— Мам, зачем так? — спросил Мишка.

— Это для машины, Миша, — ответила она. — Картофелесажалкой называется. Впервые у нас нынче такая будет.

Потом Мишкина мать попросила помочь, и мы остались. Я быстро научился сортировать, а вот Мишка, прежде чем положить картофелину в нужную кучу, долго взвешивал ее на ладони, будет ли в ней восемьдесят граммов.

Работали долго. Целый час. Потом услышали шум тракторов. Нам очень хотелось их встретить, но мы постеснялись уйти: неудобно будет, если назовут дезорганизаторами, как Изосима, или пропечатают в газете, как Тихона Петровича.

Сегодня ночью прилетели грачи. Они чинно расхаживают по проталинам, ковыряют оттаявшую землю белыми клювами. Дунайка разлилась вовсю, но лед еще не взломало. Да и снегу хватает: у сараев, в кустах, на поле, где осенью не был скошен подсолнечник.

Утром я зашел за Мишкой, и мы пошли в школу. На улице было шумно. Зозулиха пробирала шофера дядю Виктора за то, что не почистил кузов машины.

— У носа своего можешь не убирать, а я в такую машину не сяду, — кричала она. — Пусть другие едут и проверяют. Стыда не оберешься от дорофеевских.

Зозулиху накануне выбрали в делегацию по проверке соседней бригады. Наши должны дорофеевских обследовать, а дорофеевские — нас. Не беспокойтесь, у нас-то все готово к севу. Пусть приезжают. Если и не готовы две телеги, то их дорофеевские в жизнь не увидят. Изосим их спрятал так, что комар носа не подточит. Только вы не говорите Петру Васильевичу: Изосим это сделал тайно, когда бригадир уехал в правление.

Дядя Виктор ворчал и ругался, пока чистил машину. Наконец, все уселись. Мы тоже влезли в кузов, но нас хотели согнать.

— Пусть подъедут, — сказала Зозулиха. — До ручья им по пути.

Нам первый раз в жизни понравилась тогда Зозулиха, и я вечером сказал об этом маме. Она ничего не ответила, но посмотрела на меня так, как смотрит Павел Петрович, когда отлично выполнишь домашнее задание по арифметике.