Полубоги

Глава XXVIII

Поиски работы и пропитания повели их обратно, хоть и другим путем, через Керри, на север в Коннемару и далее по каменистым краям вновь в Донегол и к суровым холмам.

Дни проходили непримечательно, но мирно: ночи были приятны, и даже одну трапезу пропустить выпадало редко. Когда же случалось такое, они проводили недобрый час безмолвно — как те, кому подобные перерывы не чрезвычайны. Под водительством Мак Канна крохотный отряд передвигался от трапезы до трапезы, подобно войску, что окружает, разоряет и покидает города на своем пути.

Иногда по вечерам попадался им на дороге какой-нибудь певец баллад, сердитый человек, у кого за два дня не купили ни единой песни, и в обмен на провизию такие готовы были развлекать своими куплетами и декламировать проклятия, какие сочинил он о тех, кто музыканту не платит.

Бывало, натыкались они на сборища лудильщиков и коробейников, бродяг и прохиндеев и в их обществе шагали до ярмарки. Шумливые же выдавались тогда ночи! Дикие глотки, вопившие на звезды, и громкий топот по дорогам — женщины ссорились и визжали, мужчины выкрикивали порицания и одобрения и самим порицанием своим доводили себя до битвы. Пустяковы те драки бывали, скорее словесные, нежели оружейные, и оставались участники с окровавленными носами да разбитыми губами — на час-другой памяти об их деяньях.

И вновь мирные ночи, спокойные звезды, тихая луна, заливавшая путь их серебром; простор для глаза, для уха, для души; шепот милых дерев; нескончаемый шорох травы, и ветер, что возникал, уходил и возникал вновь, напевая долгие мелодии свои или бормоча студеную колыбельную на полях и в холмах.

Как-то раз, когда закончили питаться, Финан отозвал Келтию и Арта в сторонку, и они друг с другом потолковали с глазу на глаз. Обращаясь к Мак Канну и его дочери, Финан сказал:

— Что мы явились сюда сделать, друзья, то завершили мы.

Нахмурившись, Патси ему кивнул.

— Что же вы явились сделать?

— Я явился, чтобы оказать помощь силам, — миролюбиво ответил Финан.

— Не заметил я, чтоб ты был занят, — отозвался Патси.

— И, — улыбаясь, продолжил Финан, — пора нам уходить.

— Торопитесь небось?

— Не очень торопимся, но пора нам возвращаться.

— Что ж! — сказал Патси. — Мы недалеко от того места, откуда начали. Если здесь повернуть направо и держать путь к западу на Кнук-Махон, Тобер-Фолу и Рат-Кормак[27] придем туда, где закопаны ваши вещи, и, надо полагать, доберемся туда за три дня, если так вам годится.

— Годится, — сказал Финан.

Остаток дня прошел старший ангел, беседуя со своими спутниками, а Мак Канн с дочерью шагали с ослом.

Патси весь день был озабочен, у Мэри хватало своих мыслей, они почти не разговаривали, и осел скучал.

Вечером встали лагерем под разрушенным сводом — останки неведомого им здания — и, устроившись у жаровни, погрузились в молчание, глядя на красное сияние и размышляя каждый о своей нужде, — и вот тогда-то Арт поднял взгляд от огня, впервые посмотрел на Мэри и увидел, что она красива.

Она смотрела на него — такое теперь было у нее занятие. Лишь в этих тайных поглядах и существовала. Сумрачно задерживала она на нем взор, подобно скопидому, что своим золотом греется, или матери, что неутомимо бдит над своим чадом, но внимания ей Арт не уделял. Теперь же смотрел на нее, и глубоко сообщались их взгляды поверх жаровни.

Меж ними уже состоялось рождение — родилась близость, и еще кое-что робко обретало очертанья. Любовь, эта защита и бережение, эта сумма жизни, застенчивая царственная персона, едва известная у толп мирового населения, томно вскинула некрепкую руку из зачарованного сна своего.

Что за пламя возвещали те очи! Безмолвная ночь сделалась громогласной. Вновь крылатые слова витали вокруг Мэри, как в тех сумерках, когда сердце ее исторгло первые попытки песни. Пусть ночь вокруг была черна и тиха, в сердце у Мэри царили рассвет и солнечное сияние, и купалась она глубоко в этом пламени.

А он! Неведомо ничего, кроме одного: глаза его источали мягкий огонь, обволакивающий, неутомимый. Окружал он ее, словно морем. Туда соскользнула она, упала и исчезла, чтобы вновь себя обрести — обновленную, перерожденную, трепетавшую в объятьях тех вод, чудесно живая и вместе с тем столь томная, что и не двинуться ей. Там покачивалась она лодкою на широких волнах, где, не считая бескрайнего моря, ни до чего не добирался взгляд. Словно даже он сам почти исчез с ее глаз, но не из ее ощущенья: воздействовал он бескрайне, словно сам мир, глубоко, неимоверно, громадно, как все мирозданье.

Были они одни. Безмолвные люди, сидевшие рядом, истончились, поблекли, исчезли; ночь, унесенная от постижения, словно вздымающийся шлейф дыма, что взметнется вихрем — и нет его; дерева и холмы отошли потихоньку назад и зачахли. Мэри и Арт остались в собственном мире, микроскопическом, но пылком, — в просторе, что умещался в границах их протянутых рук, в круге столь яростного движенья, что он оставался неподвижен, подобно крутящемуся волчку, и ум Мэри вращался вместе с ним — и от этого действия покоился. Не могла она думать, не могла даже пытаться думать — ив том была ее неподвижность, но она могла чувствовать — ив том было ее движение; стала не женщиной, но отзывчивостью — стала вселенским соприкосновеньем, трепетавшим каждой порой и точкой; осаждена была, проиграла, попалась — и более не принадлежала себе.

Вот на что способен глаз, когда соборное тело со значеньем смотрит в линзу его. Мэри и Арт существовали друг в друге — друг в друге и посредством друг друга; не стало между ними расстояния в три фута — исчезло оно, и сделались они единым существом, взмахивавшим в бескрайних вселенных крыльями в лигу длиной.

Когда погрузились в сон, они просто соскользнули назад и движения этого не почуяли — уснули еще до того, как уснули, — уснули задолго до того, одурманенные до беспамятства сильным снадобьем тела, сильнее чего бы то ни было на всем белом свете, кроме пронзительной сути ума, что пробуждает всё и не позволяет ему убаюкаться.

Когда забрезжило утро и лагерь проснулся, случилось некоторое замешательство: на том месте, где засыпал Мак Канн, его не оказалось, и куда он девался, никто не мог взять в толк.

И так, и эдак Мэри судила и рядила о его исчезновении, и лишь Келтия, понурившись, отказывался об этом говорить. Ждали они его не один час, но Патси не возвращался, и в полдень решили больше не ждать, а продолжать путь, предоставив ему догонять их, если он отстал, или надеясь нагнать его, если он впереди, ибо дорога их была определена.

Ангелы и впрямь казались чуточку потерянными без него и на Мэри, когда она взялась возглавить их странствие и ежедневную добычу пищи, поглядели с сомнением.

Еду предстояло добывать — и не для себя одной, а и для этих дополнительных ртов. Впервые осталась она одна, и, пусть лоб и уста сохраняли покой, сердце стучало ужасом по всему телу.

Ибо приходилось решать две задачи, какие до сих пор не доводилось, — и она никогда не думала, что придется. Соображать надо было — и доводить свои соображения до дела. Какая из этих двух задач ужасней, она не знала, но за какую браться сперва, понимала без труда: простая упорядоченность логики гласила, что сперва нужно подумать, а затем сделать, и вот так мозги ее принялись мучительно плести тенета сперва слишком хлипкие, ни на что не годные, но в тот день обнаружила Мэри, где у нее голова и как пользоваться ею без посторонней помощи. Имелась у нее и память, с какой работать, воспоминания отцовых прихватов, а память есть знание; хорошо оснащенная голова и напор — вот он, багаж для жизни, багаж на века.

Двинулась она к морде осла и потянула его за ухо, чтоб шагал вперед. Келтия и Финан ступали рядом. Позади шел Арт и в солнечном воздухе сопел сердитейшими ноздрями, ибо пять часов миновало с тех пор, как они поели, а больше трех часов воздержания были Арту мучительны.

Глава XXIX

Еду раздобывать ей удавалось. И кормила она троих своих чад обильно, однако задействовала их в добыче пищи.

Поглядев на высокую Финанову переносицу, на струящуюся бороду его, оценив весь этот облик милого ребенка, достигшего зрелости, она сообразила, как его к делу приставить.

— Надо ж питаться как-то, — постановила она.

Когда попался им по дороге дом, она отправила Финана к дверям просить хлеба; добыл его и слопал самую малость, а остальное Мэри успела выхватить и припрятать на общие нужды.

Келтии велела зайти в открытую дверь хижины, и его вылазка прославилась на последующие восемь часов.

Сама она тоже совершила подвиги в курятнике и в хлеву, а вот Арту никаких приказов не отдавала, кроме как «налетай!», и подчинялся он справно.

Перебрала в уме отцовы деянья в самых разных обстоятельствах и впервые по-настоящему постигла неутомимое мастерство его и усилия. А еще обнаружила, что способна вспомнить его прихваты, рядом с которыми ее уловки — детские забавы, и теми воспоминаниями укрепилась Мэри, а жизнь двинулась дальше мерным ходом, какого все и ждали.

В тот вечер в сиянье жаровни она дала покой уму, что прежде не утомлялся ни разу, и взалкала общества отца своего, чтоб получить от него похвалы, о заслуженности коих ее спутники не ведали.

«Еще два дня», — сказало сердце Мэри, горестно беседуя с нею, когда поутру отправились дальше, но гнала она даже мысль о том, что пора браться за уловки и проделки. Гнала ее Мэри, но та цеплялась, смутная и тяжкая, как дурной сон, а когда глянула девушка назад, глаза Арта вперились в нее с покоем, от чего она чуть не обезумела. Не разумела она его.

Друг с дружкой они не разговаривали вообще, он ни разу не обратился к ней напрямую с той самой ночи, когда ступил в сияние от жаровни. Поначалу она избегала его в страхе, что целиком был робостью дикарки, а потому сложился у них обычай не обращать друг на дружку внимания, и не стремились они его нарушать, и Мэри не знала, как положить этому конец.

«Два дня!» — повторило ее сердце, вопя это сквозь тенета ее, и вновь она изгнала сердце свое — и ощущала его стенанья, когда их не стало слышно.

Остановились ради полуденной трапезы: хлеб, картошка и чуточка сыра; доли всем достались обильные и запиты были доброй водой из ближнего ручья.

Поводья осла набросили на ветку дерева, предоставив ему свободу ходить кругами. Досталось ему и воды из ручья, и был осел доволен.

Пока сидели они, на дороге показались трое, — увидев их, все стали смотреть за приближением чужаков.

Болтлив да буен был их ход. Каждые несколько шагов движение их замирало в совещании, а затем возобновлялось, подобно битве.

Было в той компании двое мужчин и женщина — и они, казалось, и впрямь ссорятся весь свой путь, что ни дюйм его. Само собой, и смеялись они, ибо громыхал и громыхал над дорогой резкий хохот. Разок хохот резко оборвался на грубой ноте, словно посередке жахнула по нему чья-то рука. Затем компания взялась препираться, после чего двинулась дальше.

О чем они говорили, разобрать не удавалось, однако отзвуки того разговора разносились по всему белу свету. Орали они и вопили, и неумолчно в этом гаме слышался грубый рокот смеха.

Молвил Келтия:

— Ты знаешь этих людей?

— Женщина — Айлин Ни Кули, — отозвалась Мэри, — узнаю ее походку, но что там за мужчины — невдомек мне.

Келтия тихо сам себе рассмеялся.

— Тот, что повыше, — объяснил он, — серафим Кухулин, а второй — Бриан О Бриан, о каком мы тебе поведали.

Лицо у Мэри вспыхнуло, но она ничего не сказала.

Через несколько минут те трое оказались рядом.

Айлин Ни Кули шла вся расхристанная. Шаль свисала с одного плеча, дырявая, платье потрепанное, длинная рыжая прядь стелилась по воздуху следом за нею, словно пламя. Лицо раскраснелось, глаза беспокойно метались с одного на другое.

Подошла она прямиком к Мэри и села рядом с ней; юный Кухулин сел рядом с Артом, а Бриан О Бриан стоял в нескольких шагах, кулаки в карманах, и яростно жевал табак. Время от времени рыкал смехом, а затем подчеркнуто прикрывал рот рукою.

— Бог с тобой, Мэри Ни Кахан[28] — сказала Айлин Ни Кули, подобрала выбившуюся прядь и поправила шаль.

— Что с тобой такое? — спросила Мэри.

— Где твой отец? — спросила Айлин.

— Не знаю я, где он. Когда мы пробудились от сна прошлым утром, его на своем месте не оказалось, и с тех пор было его не видать.

— Как же мне быть-то вообще? — проговорила Айлин вполголоса. — Эти люди измываются надо мной так, что не мыслю я, как справиться.

— А отец при чем тут? — сурово спросила Мэри. — Да ты и сама водишь его за нос с того самого дня, как народилась.

— Это наше с ним дело, — отозвалась Айлин, — и не имеет значения. Хотела я, чтоб твой отец побил за меня О Бриана, бо не оставляет он меня в покое ни днем, ни ночью и никак мне от него не отделаться.

Мэри склонилась к ней и прошептала:

— Не под силу моему отцу побить этого человека, бо я видела, как они дрались на Доннибрукском тракте, и против этого человека отцу выставить нечего было.

— Еще как под силу отцу твоему! — возмущенно возразила Айлин. — Я б и сама ему помогла.

— Если отец должен тебе что-то, — сказала Мэри, — я сочтусь за него, а потому давай встанем против этого человека и, может, вдвоем обратим его в бегство.

Айлин вытаращилась.

— Я стукну его разок, — продолжила Мэри, — да рада буду стукнуть и второй, а мои люди подержат его друга, чтоб не полез в драку против нас.

Радостно засияли синие глаза Айлин Ни Кули, скинула она шаль с плеч на землю.

— Так и поступим, Мэри, — произнесла она, — и давай немедля же.

И вот женщины воздвиглись на ноги и направились к Бриану О Бриану, да вдруг как прыгнут на него, как пара пантер, и так внезапно прыгнули они, что он рухнул на дорогу с грохотом. Но лежать не остался.

Через ошарашенный миг вскочил он и взялся играться с ними, как заклинатель играется с двумя шариками, и перехватило у них дыхание, и пришлось им присесть, иначе они б задохнулись.

— Вот какой он человек! — пропыхтела Айлин.

— Хорошо же! — свирепо рявкнула Мэри. — Возьмемся за него вновь через минуту.

В лагере учинилась кутерьма, и из той кутерьмы прыгнул к Бриану О Бриану Арт, но прыгнул и серафим Кухулин — и перепрыгнул Арта, и пристроился тут же бок о бок со своим другом; следом Келтия, счастливо сияя лицом, подкрался и встал с Артом против тех двоих, да только Финан оказался быстрее их всех: он прыгнул промеж обеих пар — и ни один из четверых не осмелился двинуться вопреки ему.

Вмиг эта буря смела саму себя, и все, глупо улыбаясь, расселись по своим местам.

— Пусть женщины угомонятся, — грубо сказал Бриан О Бриан.

Он тоже уселся, опершись спиной об ослиные ноги.

Осел закончил есть и пить и теперь вглядывался в горизонт пристальным оком того, кто ничего не видит, но лишь смотрит на мир вовне, чтобы устойчиво сосредоточиться на мире внутри.

Бриан О Бриан взирал на Финана со свежим интересом и жевал свой табак. Обратился к Кухулину:

— Смог бы этот старичина обойтись с нами так, как Радамант, что скажешь?

— Мог бы, — хохотнул Кухулин, — еще как мог бы, запросто.

О Бриан перетолкал табак за другую щеку.

— Кабы выкинул он нас отсюда, мы б не знали, где очутимся, — произнес он.

— Так и есть, — согласился Кухулин, прикусывая шелковистый свой локон. — Не знаю я этих мест и не знаю, где мы б могли приземлиться — и приземлились бы вообще. Лишь за одно это я б против него поборолся. — Шутейно погрозил он Финану пальцем.

Арт захихикал, Финан расхохотался от души, а вот Келтия глянул на Кухулина с такой угрозой, что серафим весь остаток дня относился к нему с молчаливым почтением.

Мир восстановился, и пока размышляли они о мире и соображали, как это облечь в слова, с боковой тропы, что вилась меж малых холмов, явился к ним Патси Мак Каин.

Глава XXX

Приметив гостей, Патси Мак Канн замер на миг, а затем очень медленно двинулся вперед, уперев одну руку в бок, а другой потирая подбородок.

Уставился он на Бриана О Бриана — и с тем ощетинился, как пес.

— Это ж тот самый, — промолвил он, — тот самый, кто спер у меня одежу.

О Бриан глянул вверх, но не шелохнулся.

— Садись и придержи треп свой, — произнес он, — иначе я жизнь у тебя сопру.

Мак Канн бросился бы на недруга, но в тот миг заметил Айлин Ни Кули, и лицо ее у Патси в уме затмило Бриана.

Вытаращился он.

— Ты ли это! — проговорил.

— Я самая, точно, Падрагь.

— Через минуту улизнешь небось, — угрюмо сказал он.

Уселся в траву, и вновь установился мир. Сидел рядом с О Брианом, а осел продолжал глубоко размышлять, и коленки его касались их лопаток.

Когда Патси сел, все молчали, ибо, как ни крути, Мак Канн их вожак и слово ему.

О Бриан смотрел на него искоса, на жестком лице — ухмылка. Исторг смешок, но прикрыл его ладонью, словно осекшись, однако Мак Канн никакого внимания на него не обратил.

Его внимание приковала к себе Айлин Ни Кули.

— Поразительная ты женщина, — сказал он, — экая ты потешница, ей-ей.

— Как ни назови меня, так оно и есть, — отозвалась Айлин.

— С которым из этих мужчин ты теперь — или же странствуешь с обоими?

— Не желаю я ни того, ни другого, Падрагь, но отделаться от них не могу никак. Не отпускают они меня своей дорогой и идут со мной бок о бок два дня и две ночи, костеря да пиная друг дружку, да гомоня что ни шаг.

— Вот, значит, как!

— Вот, значит, так, Падрагь. О Бриан хуже всего, бо второй у него на подхвате и до меня ему дела нет. Ловят меня да держат меня…

— Ага! — воскликнул Патси.

— Не уйти мне от О Бриана, — продолжала она, — и я подумала, что, найди я тебя…

— Ты искала меня?

— Я искала тебя в этот раз, Падрагь.

— Ага! — повторил Патси и страшно глянул на Бриана О Бриана — и глаз его стал похож на крепкий каменный шарик. — С сего дня оставят тебя в покое, — проговорил Патси.

— Не лезь не в свое дело! — рявкнул Бриан О Бриан. — Не лезь не в свое дело, дерзец ты мой, а не то пробудишься средь привидений.

Патси твердого взгляда своего не отвел.

— Привиденья! — молвил он и вдруг навалился на Бриана О Бриана, левой рукой хватая за глотку, а тугими костяшками правого кулака зверски лупя.

Вниз устремилась голова О Бриана, а пятки взметнулись вверх, но мощно вырвался он и принялся вставать, руками молотя, словно мельница крыльями. Вот он приподнялся, и они перекатились — Мак Канн оказался снизу, но голова О Бриана потревожила осла, и тот, не отвлекаясь от раздумий, вдарил по врагу размышления задними копытами; Патси на миг увидел, как промелькнули белой вспышкой те копыта мимо его лица, — а вот Бриан из рода Брианов принял весь удар лбом: тот треснул и вмялся, как яичная скорлупа; ослаб он, обмяк, осел и рухнул бессильно Патси на грудь — и три секунды Мак Канн лежал под ним тихо, оцепенев от изумления.

Осел же вновь принялся соединять вечность вовне с вечностью внутри, копытца его покойны, как и добрые очи.

Мак Канн выбрался из-под тяжкого покойника и встал.

Мэри и Айлин сидели, замерев, уперши прямые руки в землю, округлив немигающие глаза.

Келтия пригнулся перед подавшимся вперед Кухулином. Патси увидел, как дернулся витой локон, — то расхохотался серафим.

Арт, вставая, замер на одном колене, а Финан прочесывал бороду, не сводя глаз с Айлин Ни Кули.

С того мига, как накатился Мак Канн на Бриана О Бриана, прошло всего двадцать секунд.

Серафим Кухулин глядел под руку Келтии. Сдул золотой локон с губ и рассмеялся — как серебряным колокольчиком позвенел.

— Что же скажет Радамант на сей раз? — молвил он, засим развернулся и радостно потопал себе прочь по дороге.

Мак Канн оглядел труп.

— Похоронить бы нам его, — мрачно произнес он.

Достал из повозки лопату с коротким черенком и выкопал на обочине яму.

В ту яму положили они Бриана О Бриана.

— Погодите-ка, — сказал Мак Канн. — Не годится с ним вот так прощаться.

Сунул руку в карман и достал монетку.

— Пусть будет при нем что-то — путь у него неблизкий.

Поднял он руку О Бриана, силком разжал ему стиснутый кулак и положил туда серебряный трехпенсовик, затем вновь сложил пальцы в кулак и опустил ему на грудь.

Обернули лицо покойного газетой и закидали Бриана из рода Брианов глиной, утоптали ее хорошенько, а когда уходили, над землей потекли сумерки, и крупная звезда глянула мирно сквозь серые просторы.

Глава XXXI

Шли весь вечер.

Сумерки надвинулись, и в полусонном полусвете мир разлегся покойно.

Оказались они в равнинном краю, что шептался травой; не осталось низеньких холмов, что вздымались и опадали и вздымались вновь; почти не осталось деревьев; там и сям на просторе качала неспешными ветвями береза и тихонько шумела в безмолвии; там и сям топорщилось одинокой зеленью жесткое деревце, а вокруг него тянулся прочь и прочь в безвидность нескончаемый горизонт.

Царила тишина, тишина глубокая, и над всем этим дремал вечерний сумрак, обволакивал и нарастал.

Сколь медленными вуалями углублялась тьма! — нежная пряха свивала тонкие паутины и опускала мягкие покровы с небес на прах земной; мимолетно мигали звезды, сигналя крошечными вспышками, собираясь яркими легионами в одинокие скопления, а тоненький серп луны возникал из-за облака и замирал в отдалении знаком золота.

Но безмолвная красота небес и безмолвное погружение в сон земли никак не воздействовали на одного из наших путников.

Мак Канну было не по себе. Угрюм он был и раздражителен, метался от Айлин Ни Кули к дочери и обратно к Айлин Ни Кули, но доволен не был ни с той, ни с другой.

Ангелы брели за повозкой и разговаривали между собой; неспешный рокот их голосов плыл над дорогой, из того гула доносились слова «Бог», «Красота» и «Любовь» и звенели в воздухе то и дело, подобно заклинаниям.

Айлин Ни Кули шла слева от осла. Шагала тенью без черт, шаль затеняла ей лицо, а ум Айлин двигался внутри нее и для нее самой.

Мак Канн с Мэри шли справа от осла, и Патси непрестанно поглядывал на дочку, исподтишка, лукаво.

Тронул ее за локоть.

— Мэри, — прошептал он, — мне надо с тобой потолковать.

Она отозвалась голосом, тихим в близости:

— Да и мне с тобой надо.

— Что сказать хочешь?

— Хочу знать, где ты достал деньги, какие я увидела у тебя в руке, когда ты хоронил того человека.

— Это я и собираюсь тебе поведать, — прошептал он. — Слушай меня — и нишкни.

— Слушаю тебя, — сказала Мэри.

— Что нам за дело до вон тех ребят сзади? — разгоряченно зашептал Патси. — Они нам никто, и я от них устал.

— Ну ты скажешь тоже! — молвила она.

— Вот как поступим. Нынче ночью распрягать осла не станем, и когда они хорошенько уснут, тихонько уйдем сами, а их тут оставим. Айлин Ни Кули пойдет с нами, и к утру мы уже будем далеко.

Нипочем не поступлю так, — сказала Мэри.

Он метнул в нее искру ярости.

— Поступишь, как я велю, нахалка ты эдакая, — или тебе же хуже будет! — пригрозил он лютым шепотом.

— Не поступлю! — зашипела она в ответ. — Говорю тебе: не стану!

— Да чтоб тебя!.. — воскликнул Патси.

Мэри напустилась на него, шепча столь же свирепо:

— Что ты вытворил с ними? Что вытворил ты с ними, раз хочешь сбежать от них в ночи?

— Не распускай язык, ах ты!..

— Где тебя носило полтора дня? Откуда взял деньги, что я видела у тебя в руке, когда хоронили того человека?

Патси с трудом взял себя в руки; облизал сухие губы.

— Тебя не обдуришь, аланна, расскажу тебе правду. — Осторожно оглянулся на остальных, глубоко погруженных в беседу. — Вот что я сделал. Я добрался к тому месту у Ард-Мартина[29] где мы зарыли их вещи, и выкопал их.

— Ой! — вымолвила Мэри.

— Выкопал и забрал — и продал одному человеку за деньги.

— Ой! — вымолвила Мэри.

— Они проданы, слыхала? И на попятную не пойдешь, а потому сделай насчет осла так, как я тебе сказал, и двинемся дальше своей дорогой.

— Не поступлю я так, — прошептала Мэри, едва ль не утратив дар речи от ярости.

Мак Канн сунулся к ней лицом вплотную, лыбясь, как умалишенный.

— Не станешь?! — сказал он. — А что ты можешь супротив отца своего?

— Пойду до самого места с ними, — отчеканила она.

— Ты пойдешь со мной нынче ночью.

— Не пойду, — резко сказала она.

— Пойдешь со мной нынче ночью.

— Не пойду! — заорала она.

От ее крика все подбежали к ней.

— Что-то случилось? — спросил Арт.

— Она просто смеется над байкой, какую я ей рассказал, — объяснил Патси. — Подгони-ка осла, Мэри а гра, а то он плетется, словно засыпает.

Келтия смотрел на Мак Канна так пристально, с такой суровой серьезностью в глазах, что кровь у Патси превратилась в воду, и он едва устоял на ногах. Впервые за всю жизнь почуял Мак Канн, что такое страх.

— Завтра, — произнес Келтия, — мы вас оставим, а потому дай нам покоя в эту нашу последнюю совместную ночь.

— Так точно, — произнес Патси, — пусть этой ночью, как никакой другой, будет нам уютно.

Отвернулся он, силясь изобразить беспечность, и двинулся к голове осла.

— Идем, Мэри, — сказал он.

Айлин Ни Кули пошла рядом.

— Что с тобой такое, Падрагь? — спросила она.

— Ничегошеньки, Айлин, просто оставь меня на минутку, есть у нас с дочкой разговор.

— Можешь рассчитывать на меня, Падрагь.

— Не знаю, могу или нет, — свирепо пробормотал он. — Помолчи десять минут, ради Бога.

Несколько унылых мгновений шли они молча. Патси облизнул губы.

— Что собираешься делать, Мэри?

— Не знаю, — отозвалась она. — Кому ты продал те вещи?

— Продал человеку, который живет там рядом, — богатому человеку из большого дома.

— Там всего один большой дом.

— Он самый.

Мэри помолчала.

— Если собираешься им доложить, — проговорил отец, — дай мне два часа форы нынче ночью, пока я не уберусь подальше, а дальше можешь говорить — и будь ты проклята.

— Послушай меня! — сказала дочь.

— Слушаю.

— Сделать тут можно только одно — и сделать это нужно немедля: иди к тому богатому человеку и забери из его дома вещи да закопай их обратно, где лежали. Если тебе нужна помощь, я пойду с тобой.

Мак Канн потер большим пальцем подбородок — словно напильником заскребли. Голос его, когда он отозвался, переменился.

— Ей-же-ей! — сказал. — Экая ты потешница, — сказал задумчиво. Прикрыл рот рукой и задумчиво уставился на дорогу.

— Поступишь так? — спросила Мэри.

Он тяжко опустил руку ей на плечо.

— Поступлю — и ума не приложу, чего это я сам до такого не додумался, бо так и надо поступить.

Теперь настроение поменялось: вновь воцарился мир — или предтеча его; вновь Мак Канн излучал сдержанное счастье — как раньше, глядел он по сторонам без опаски, а на дочь свою взирал с цинической добротою, ему свойственной. Топали дальше еще сколько-то, собираясь с мыслями.

— Мы уже достаточно близко от того дома, чтоб быть от него далеко, если есть нам причины на то, чтоб быть от него далеко, — промолвил Мак Канн, — а потому предлагаю так: давайте останемся здесь ночевать, а поутру двинемся дальше.

— Ладно, — сказала Мэри, — давайте остановимся здесь.

Отец отвел осла на обочину дороги и там его остановил.

— Поспим, — крикнул он остальному отряду, и все на то согласились.

— Распрягу животину, — сказала Мэри, не сводя глаз с отца.

Он отозвался сердечно:

— Зачем это? Пусть пасется да найдет себе что-нибудь поесть, как и все мы.

— Тут нет воды, — пожаловался он минуту спустя. — Что животине делать? А мы сами?

— У меня две бутыли воды в повозке, — молвила Мэри.

— И еще одна маленькая у меня в кармане, — отозвался Патси, — значит, у нас все ладно.

Осла распрягли, и он сразу влез ногами в мокрую траву. Стоял там, не принимаясь за еду, но начал, когда эта мысль пришла ему в голову.

Жаровню растопили, на землю бросили мешки, и все расселись вокруг огня на привычных местах и поели. После покурили и коротко пообщались, а затем улеглись, накрылись мешками и крепко заснули.

— Поутру просыпаться придется рано, — сказал напоследок Патси, — бо вы же торопитесь за своими пожитками. — С этими словами он тоже растянулся рядом с прочими во весь рост.

Когда прошел первый безмолвный час, Мэри осторожно поднялась и на цыпочках подошла к отцу. Встала рядом, он скинул с себя мешковину и поднялся сам, и они прошли чуть дальше по дороге.

— Так, — сказала Мэри, — давай делай что обещал.

— Сделаю, — отозвался он.

— И возвращайся как можно скорее.

— Отсюда туда и обратно — путь. Вернусь утром, но могу задержаться.

— Закопай пожитки так, как было.

— Хорошо.

Он сделал шаг прочь.

— Отец! — тихонько позвала Мэри.

Повернулся к ней.

— Чего еще тебе надо? — нетерпеливо спросил он.

Она обняла его за шею.

— Какого это беса ты творишь? — потрясенно проговорил он и попытался вырваться.

Но она не сказала больше ни слова, и через миг он сам обнял ее, хмыкнув, и прижал к себе.

— Пошел я, — молвил он и, двигаясь против тьмы, исчез.

Полминуты шаги еще были слышны, а затем мрак укрыл его.

Мэри вернулась на свое место у жаровни. Вытянулась рядом с Айлин Ни Кули и лежа уставилась на подвижные облака.

А через несколько минут уснула, хотя никакой тяжести век не ощутила.

Глава XXXII

Никто не бодрствовал.

В жаровне поглядывало из белого торфяного пепла тусклое пламя; земля, казалось, затаила дыханье — так тихо было; облака висели неподвижно каждое на своем месте; одинокое дерево неподалеку сложило раскидистые ветки в темноту и не подавало ни звука.

Ничто не шевелилось во всем мире, кроме осла — он медленно поднимал голову и вновь ронял ее; ноги утонули в траве, и был он тих, как сама земля.

И тут появился я и заговорил с ослом тихонько во тьме.

— Ослик, — молвил я, — как твои дела?

— Все очень хорошо, — ответил осел.

— Ослик, — продолжил я, — скажи мне, о чем ты раздумываешь, когда устремляешь взор в пустоту и подолгу туда смотришь?

— Я раздумываю, — ответил осел, — о моих товарищах, а иногда и посматриваю на них.

— Кто же твои товарищи?

— Прошлой ночью я видел, как через холм шагают циклопы; было их сорок, и каждый сорока футов ростом; у каждого по одному глазу во лбу, и смотрели они ими; смотрели они ими так, как смотрит в щель огонь, и видели они хорошо.

— Откуда ты знаешь, что видели они хорошо?

— Один углядел меня и кликнул остальных; они ждать не стали, а он помедлил; взял меня на руки и погладил по голове, а затем поставил на землю и ушел, и через десять шагов перешагнул гору.

— Славно было на то поглядеть!

— Славно глядеть на то.

— Расскажи мне, что еще ты видел.

— Я видел семь девушек на лугу, они играли вместе; когда устали играть, легли на траву и уснули; я подобрался поближе и улегся рядом с ними в траве, и долго смотрел на них, но они, проснувшись, рассеялись в воздухе, словно дымок.

Я видел воинство дивных — шагало оно в долине среди холмов; широкие шелковые стяги плыли над их головами; кто-то нес долгий меч, а кто-то — музыкальный инструмент, были и те, кто нес в руках золотое яблоко, а еще — серебряные лилии и кубки из тяжкого серебра; они были красивы и горделивы и вышагивали браво; шли мимо меня три веселых часа, пока я стоял на склоне холма.

Я видел троих кентавров, скакавших по лесу; они скакали вокруг меня, вопя и размахивая руками; один оперся локтями о мою спину, и они разговаривали о некоем месте посреди леса; кидались в меня пучками травы, а затем двинулись по узкой тропе в чащу и удалились прочь.

Я видел стадо диких ослов на равнине; люди подкрадывались к ним в высокой траве, но ослы вдруг помчались и прикончили людей копытами и зубами; я скакал среди них полночи, но вспомнил о Мэри Ни Кахан, а вспомнив о ней, оставил товарищей и галопом помчал домой.

— На все это славно было глядеть!

— Славно было глядеть на все это.

— Прощай, ослик, — сказал я.

— Прощай и ты, — сказал он.

Тут он улегся в траву, закрыл глаза, а я отвернулся и уселся на корточках возле жаровни — смотрел на людей, как они спят, и частенько вглядывался в темноту, не шевельнется ли что, пока не забрезжил свет.

Глава XXXIII

Недолго Мак Канн шагал во тьме, но, когда отошел от лагеря достаточно, припустил бегом.

Времени до утренней зари, чтобы провернуть все, во что он ввязался, было не очень много, а потому принялся он за дело, к какому не питал никакого почтения. Был он человек грузный и бегал без всякого изящества и легкости, однако умел ускорить движенье свое до стремительной ходьбы и, поскольку физическое его состояние было превосходным, такую ходьбу он мог поддерживать, пока не останавливал ее голод, ибо не уставал он никогда, сильный и неутомимый, как медведь.

Был он человеком необычайно целеустремленным. Ввязавшись в какое-нибудь занятие, более ни на что не отвлекался, и теперь, когда побежал, ничем другим заниматься не мог, только бежать — например, думать уже не получалось. Если возникала нужда подумать, он или шел очень медленно, или застывал, как каменный, и тогда умел соображать с великой скоростью и великой же простотой. Голова наказывала ногам угомониться, пока она занята, а когда ноги приходили в движение, они утихомиривали голову, и та тут же подчинялась, — вот так славно все у Патси было устроено в этом смысле, а потому никаких раздоров между его конечностями не возникало.

Вот почему топал сейчас по дороге пустейший человек. С чрезвычайными обстоятельствами станет он разбираться, если заметит их, но до тех пор он щелкал пальцами и забывал обо всем, ибо постиг, что первое веленье чрезвычайного — предупреждение, второе — избежание, а третье — действие, но дожидаться всего этого станет лишь глупец.

Как именно он поступит, добравшись до нужного дома, Патси не знал и пока не пробовал разобраться: подчинялся первичной логической необходимости — оказаться у дома; там-то второй шаг сам собою надвинется, и из него возникнут самые подходящие следствия. Если не случится никаких хлопот, Патси все удастся, а если же хлопоты случатся, Патси сбежит — такой вот простой распорядок.

Тем временем ничего в мире не существовало, кроме тьмы и мерного топота его ног. Эти два звука вдобавок к шелестевшему ветру занимали слух Патси. Он располагал едва ль не кошачьей способностью видеть впотьмах, а также чувством направления, как у некоторых птиц, а потому продвигался справно.

Через полчаса непрерывного движения он оказался возле дома, какой искал, и остановился подле него.

Было это длинное приземистое здание, стоявшее тылом к дороге. Вокруг дома тянулась каменная стена, вход перекрывали железные ворота.

Мак Канн тронул ворота, ибо опыт научил его, что они не всегда заперты, но эти были заперты накрепко. У ворот размещалась сторожка привратника, а потому Патси тихонько двинулся прочь вдоль стены.

По верху стены насыпали стекло, и несколько мгновений Патси облизывал неосторожную руку. Чтобы справиться с этой незадачей, он собрал несколько крупных камней, положил их один на другой и встал на них, затем набросил пальто и жилетку на стекла и легко перебрался на другую сторону.

Оказался в зарослях. Вокруг каждые несколько шагов торчали короткие жесткие кусты, некоторые вооружены шипами, и руки и штанины Патси они, как им и положено, отделали; но он не обратил на это никакого внимания, что, вероятно, внушило им отвращение. На цыпочках протиснулся меж этих стражников, вскоре освободился от них и вышел на гравийную дорожку. Перейдя ее, наткнулся на цветочные клумбы, перепрыгнул; примерно в сотне ярдов проступил дом — темная громадина.

За исключением одного окна, в доме было темно, и как раз к тому окну Патси направил свои осторожные шаги.

«Лучше смотреть на что-то, чем ни на что», — рассудил он.

Вновь оказался на гравийной дорожке, и камешки попытались захрустеть и завозиться у него под ногами, но этого он не позволил.

Подошел к окну и, встав сбоку, заглянул.

Увидел он квадратную комнату, обставленную как библиотека. Видимые ему стены от пола до потолка скрыты за книгами. Тома всех размеров, всех очертаний, всех оттенков. Были там высокие узкие книги, что стояли, подобно гренадерам, по стойке «смирно». Были коренастые толстые книги — эти стояли степенно, как старейшины, собравшиеся произнести речь, устыдившиеся, но не устрашенные. Были книги средненькие, с видом непритязательным — как люди, на кого никогда не смотрят, а потому нету в них стеснения. Были торжественные книги — казалось, будто они ощупью ищут свои очки; а еще были книги потрепанные, важные — замурзанные, потому что нюхали они табак, а потрепанные оттого, что перешли им дорожку в любви, и с тех пор они так и не женились. Были томики строгие, древние, они стыдились, несомненно, своих героинь и совершенно не в силах были расстаться с этими вертихвостками; были и книги тощие да беспутные, прислоненные небрежно — а может, с намеренным изяществом — к соседям, и бормотали с придыханием: «Все героини нас чаруют».

Посередине комнаты размещался тяжелый черный стол, и на очень отполированную его поверхность падал с шаров под потолком желтый свет.

За тем столом сидел мужчина и рассматривал свои руки. Было ему лет тридцать. Высокий, стройный человек с худым лицом и, по мнению Патси, отвратительно чистый — чистый настолько, что содрогнешься: выбрит дочиста, отмыт дальше некуда, мыло и вода сделали все, на что способны, и ни на что большее притязать уже не могли; запястья сияли, словно снег на дереве, а воротничок виднелся из-под черного сюртука опереньем лебедя, что безупречно высится над водой.

Чистота его устрашила бы любого бродягу, но Мак Канна она лишь разозлила, ибо бывал он подвержен одному только ужасу голода.

— Я б дал тебе по башке, грязный ты пес! — проговорил Патси, свирепо сопя в уголок оконной рамы, и то, какое прилагательное он выбрал, подчеркивает, до чего странно, бывает, стыкуются крайности.

Как раз этому человеку он и продал облачение своих спутников: и впрямь сделка некрасивая, и опрятность покупателя укрепила Патси в том, чтоб исправить положение, — а именно в этой комнате сделка и состоялась. Чуть вытянув шею, Патси разглядел дубовый ларь — на нем и лежали с раззявленными ртами его мешки, и полнились они сверкающими одеждами.

Пока таращился он, человек отвел пальцы от лица и сунул их в карман, после чего очень медленно встал и задумчиво направился к окну.

Мак Канн тут же нырнул ниже подоконника. Услышал, как окно отворилось, и понял, что человек облокотился о подоконник и уставился во тьму.

«Ей-же-ей!» — сказал Патси сам себе и вжался в стену.

Чуть погодя — хотя казалось дольше, чем на самом деле, — услышал, как человек отступает, и вновь Патси выпрямился и заглянул в окно.

Человек открыл дверь в комнату напротив окна и встал в проеме. Теперь руки он сложил за спиной, головой подался вперед и, казалось, смотрел себе на ноги такова привычка мужчин, когда они размышляют, ибо когда взгляд упирается в ступни, образуется замкнутый контур и все тело способно размышлять непринужденно.

Внезапно человек шагнул в черный коридор и исчез. Мак Канн услышал с десяток шагов по твердому полу, а затем — как открылась и захлопнулась дверь, после чего не доносилось уже ничего, кроме шелеста и шуршанья собственной одежды Патси и сопения его же носа на выдохе — на пузе у него имелся кожаный ремень, и по шуму от него можно было б решить, что выделан он из громов… установилась великая тишь; освещенная комната и манила, и устрашала, ибо там было даже тише, чем в мире вовне; неподвижные шары глазели в окно, словно глаза безумной рыбы, и могло помститься, что комната насторожила незримые уши и прислушивается к окну, и вообразить можно было, что комната запищит и завоет, стоит хоть кому-нибудь проникнуть в нее не через дверь и остаться внутри.

Мак Канн ничего подобного не воображал. Поплевав на руки, он во мгновение ока забрался внутрь. В три длинных торопливых шага оказался у мешков и, как раз сграбастав их, услышал, как открывается дверь и вновь грохочут по крепкому полу шаги.

— Я зашел, — обозленно произнес он, — и теперь не уйду.

Единожды сморгнув, словно вспышкой молнии, обозрел он все вокруг, но спрятаться было негде. Перешагнул он тогда дубовый ларь и притаился за ним. За спиной у Патси были теперь книги, перед ним — здоровенный сундук, а сверху — два набитых мешка. Скрыт он оказался добротно, а между мешками открывался обзор.

Уставился на дверь.

Чистый человек вошел и встал сбоку. За ним вошла женщина уж точно еще более отмытая, чем тот мужчина. Отчего-то она, хоть и была рослой, казалась легкой, как перышко. Одета в тонкое розовое платье того паутинного свойства, что висело и плыло в воздухе при всяком движении. На обнаженных плечах покоилась батистовая накидка, она тоже струилась и плескала, когда женщина двигалась. Волосы — словно из тончайшей канители, легкие, как пух чертополоха, и так же волновались они и струились мелкими локонами и кудряшками.

Эти двое уселись за стол напротив друг дружки и некоторое время не разговаривали. Затем мужчина поднял голову.

— Я получил сегодня утром письмо от твоей матери, — негромко произнес он.

Женщина ответила так же негромко:

— Я не знала, что ты состоишь с ней в переписке.

Мужчина слегка повел рукой.

— И я не знал, что твоя переписка была столь примечательна, как я это выяснил, — сказал он.

Женщина отозвалась холодно:

— Ты вновь открываешь эту тему.

— Открываю — вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.

— Мать меня ненавидит, — сказала женщина, — она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.

— Она твоя мать.

— О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.

— Не чушь ли ты говоришь?

— Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.

— Всё это… — проговорил мужчина, дернув плечом.

— А о том, чтó она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно — если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.

— Ты признала, что не все сказанное — вранье.

— Некоторые факты — правда, а все оттенки — ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история — или мне так мнилось.

— Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, — промолвил он.

Она тоже слегка повела плечами.

— Эти разговоры начинают меня утомлять.

— Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей — они настаивают на фактах и добавляют еще.

— Это письма или копии писем?

— Копии.

— Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?

— Естественно.

— Очень естественно; причина же в том, что она писала эти письма сама себе. У этих копий нет оригиналов.

— И опять ты городишь чепуху.

— Я знаю ее лучше, чем ты, — лучше, чем она знает саму себя.

Вновь на несколько мгновений возникла меж ними тишина — и вновь прервал ее мужчина.

— Кое-чего я сделать не в силах, — произнес он, помолчал, продолжил: — Я не могу добывать нечистые сведения в нечистых местах, — продолжил он, и вновь между этими людьми пало молчание.

Она безмолвие терпела, а вот он — нет.

— Ты ничего не говоришь! — сказал он.

— Мне кажется, это целиком и полностью твое личное дело, — последовал ее тихий ответ.

От него он отмахнулся.

— Ты не можешь так запросто со мной развестись. Это наше дело, и нам необходимо его уладить между собой.

Ее рука покоилась на столе, и мужчина вдруг потянулся к ней, положил свою ладонь поверх. Женщина руки не отняла, но напряжение в ней стало сильнее прежнего. Мужчина убрал руку.

— Мы разумные созданья и должны разбираться со своими трудностями, — бережно произнес он, — должны даже помогать друг другу разрешать их.

— Эти трудности не мною созданы.

— Тобою — и ты бесстыже мне лжешь.

И вновь пало безмолвие — глубокое, но не мирное. Это беззвучие зудело звуком, в нем затаились крики, оно было лютым и ужасающим. Мужчина прижал руку ко лбу, закрыл глаза, но на что он смотрел в безмолвии своего существа, было известно лишь ему одному. Женщина сидела прямо на расстоянии вытянутой руки от него, и, пусть глаза ее были распахнуты и спокойны, она тоже взирала на то, что было вольно внутри нее и ей одной очень зримо.

— Кое-чего я не в силах сделать, — сказал мужчина, с трудом выбираясь из подземных пещер и тайных пейзажей. Продолжил говорить, спокойно, однако без выражения: — Я старался выработать в жизни правило и следовать ему, но не стремился навязывать свои законы никому другому — тебе-то уж точно. И все же мы обязаны исполнять какие-то элементарные обязанности, и от них ни мне, ни тебе отказываться нельзя. Есть личная, скажем так, семейная верность, какую ждем мы друг от дружки…

— Я ничего не жду, — сказала она.

— Я не требую ничего, — произнес он, — но жду… я жду так же, как жду воздуха в легких и устойчивости под ногами. Этого не смей у меня отнимать. Ты не обособленный индивид, каким себя представляешь, — ты член общества и живешь этим; ты член моей семьи и живешь этим.

Она обратила к нему лицо, но не глаза.

— Я ничего у тебя не прошу, — произнесла она, — и принимаю как можно меньше.

Он сжал руку на столе, но, когда заговорил, голос у него был ровный:

— В этом отчасти состоит моя к тебе претензия. Жизнь — она в том, чтобы давать и брать, никак не взвешивая дары. Ты же не делаешь ни того, ни другого, однако обстоятельства твои таковы, что мы вынуждены приспосабливаться, хотим того или нет. Я человек обстоятельный, — продолжил он, — возможно, тебе это докучает, но я не могу жить в сомнениях. Если происходит что-то, способное помешать или помочь моему сознанию, оно должно быть мне известно. Таков закон моего существа, мое древнее наследие, и я над ним не властен.

— Я тоже, — холодно произнесла она, — наследница веков и должна исполнять завещанное мне, нравится мне оно или нет.

— Я люблю тебя, — сказал мужчина, — и много раз это доказал. Я не демонстративен, и меня смущает такая манера беседовать. Может, смущение в речи ответственно за большее, нежели заметно любому из нас в мире, падком на речи и жесты, но я произношу это слово со всей искренностью — с серьезностью даже, возможно, — какую ты находишь отталкивающей. Будь по крайней мере честна со мной, пусть и жестока. Не могу жить в полузнании, какое есть ревность. Она рвет мне сердце. Я становлюсь непригоден для мысли, для жизни, для сна, даже для смерти. Я обязан знать — иначе я безумец и более не человек, дикий зверь, что загрызет себя, отчаянно боясь ранить врага.

Язык женщины стремительной красной вспышкой мелькнул по бледным губам.

— Тебе есть что мне сказать? — спросил он.

Ответа не последовало.

Он не отступался:

— Правдивы ли утверждения в письме твоей матери?

— В письме моей матери! — произнесла она.

— Есть ли поводы у моей ревности? — выдохнул он. Ее ответ тоже был не более чем выдохом.

— Я тебе ничего не скажу, — сказала она.

И вновь задремало, зажужжало между ними молчание, и вновь удалились они в тайные места своих душ, где высасывало из них силу, покуда не впадали они в ступор. Женщина томно встала со стула, и миг спустя встал и мужчина.

Молвила она:

— Я уеду утром. — Далее пробормотала: — Ты дашь мне повидаться с мальчиком.

— Если узнаю, — произнес он, — что ты разговаривала с мальчиком, я убью тебя — и мальчика убью.

На этом женщина удалилась, и шаги ее легонько постукивали по коридору. Мужчина погасил свет в желтых шарах и вышел за дверь; заглохли и его шаги во тьме — но в другой стороне.

Мак Канн встал.

— Ей-же-ей! — проговорил он, выпрямляя затекшие ноги.

Окружали его великая тьма и великое безмолвие, а дух в этой комнате был противнее любого, какой доводилось Патси вдыхать. Впрочем, выдержка у него была медвежья и своему делу он был решительно привержен, а потому чужой непокой мог потревожить его лишь на миг, И все же комната ему не нравилась, и он поспешил покинуть ее.

Поднял мешки, осторожно шагнул к окну, перебросил их за подоконник. Затем выбрался сам и подобрал добычу.

Через пять минут уже был он снова на дороге. По ней преодолел, словно громадный кот, несколько ярдов, пока не оставил сторожку привратника изрядно позади; а затем с мешками на плечах перешел на стремительный шаг, которого предстояло держаться часа три.

Глава XXXIV

Мэри проснулась рано.

Утро стояло серое, небо — плоское и литое, лишь там и сям тонкие борозды размечали его сжатые от урожая поля.

Подняла Мэри голову и поглядела на отцово место, но его там не было: мешки валялись скомканные на земле.

На земле растянулась рослая фигура Финана, прямая как жердь. Келтия слегка изогнулся, одну руку заложил за голову. Арт свернулся клубочком, руками обнял колени, мешковину с себя сбросил. Айлин Ни Кули лежала на животе, волосы жухлой травой разметались по сторонам.

Мэри легла, ибо слишком рано еще было вставать, но тут ее навестила мысль, и Мэри встала вновь. Подумалось ей, что, может, отец тихонько вернулся среди ночи да забрал с собой осла и повозку, и от этой мысли грудь ее наполнилась страхом.

Сбегала она по дороге и увидела повозку оглоблями кверху, а еще чуть дальше на боку лежал осел.

Вернулась на цыпочках, счастливо улыбаясь про себя, бесконечно осторожно укрыла Арта и сама устроилась поспать. Лагерь не будила, ибо желала предоставить отцу как можно больше времени вернуться незамеченным.

А пока спала Мэри, небо распустило паруса: исполинские галеоны облаков отправились в плавание на запад, и так, флотилия за флотилией, освободили забитые гавани. Черные облачные громады покатились по небу — росли они вместе, соприкасались и разлетались врозь, ускользали в грузной спешке, словно по стремнинам рвется армада, сонно наполняя шумные паруса, стройные рангоуты повернуты к бризу; вахтенные на своих постах, кранцы еще не убраны с качающихся бортов; суда едва ль не касаются друг друга; моряки кричат, тяжко налегая на дубовые багры, и вновь налегают, и великие корабельные носы движутся прочь, воды кипят между ними, и громогласные прощанья призрачно поют волнам.

И вот уже небо сделалось ярким морем, усеянным островами; они таяли и крошились и уплывали прочь, более не острова, но многие перья, хлопья и дымчатые гирлянды, торопливо бегущие, ибо солнце воздвигло на небеса свое спокойное око, уставилось вдаль и вниз на серые просторы, и пред взглядом его туманы сбились в стаю и скрылись с милою спешкой; темные дали сделались белы, темно-синие шири стали голубыми, земля и небо засверкали и засветились в лучезарном солнце.

Лагерь проснулся раньше Мэри, и вновь возник вопрос, куда подевался ее отец.

— Скоро вернется, — ответила Мэри. — Должно быть, подался по дороге — глянуть, не найдется ль нам чего поесть. — Она тянула с приготовлением завтрака до последней возможности. Ради этого пролила кипяток из котелка — и опрокинула жаровню, когда вода вскипела вторично.

Уже собрались усесться за трапезу, как появился Мак Канн, и Мэри придерживала завтрак, пока не дошел отец к ним — шапка на затылке, на лице счастливейшая улыбка, а в руке газетный сверток.

Мэри быстро глянула на него со значением.

— Удалось ли тебе добыть нам что-нибудь поесть? — спросила она — и тут изумилась.

— Удалось, — ответил он и вручил ей объемистый сверток.

Она воспользовалась этой возможностью и шепнула ему:

— Ну?

— Порядок, — сказал он, кивая на сверток, но на самом деле отвечая ей на вопрос.

Она развернула добычу.

Внутри оказались куски бекона и куски говядины; десять колбасок и половина громаднейшей буханки — все это, а вдобавок еще и небольшая плоская бутыль, полная рома, и две пары чулок, составляло содержимое свертка.

— Кидай колбаски на сковороду, — велел Патси, — а потом раздай всем, съедим.

Мэри положила колбаски на сковородку, а когда они поджарились, раздала всем, и была та снедь съедена по справедливости.

После завтрака раскурили трубки, но почти сразу собрались, чтобы продолжить путь.

— Сегодня вечером, — сказал Финан, — простимся.

— Ага, — сказал Мак Канн, — жалко, что вы уходите, нам было вместе ладно.

Осел получил указания, и двинулись они по дороге. Все на своих местах, как привыкли: Финан, Айлин Ни Кули и Мэри Мак Канн — с ослом, и разговоров в том собранье хватало, ибо по временам беседовали они друг с дружкой, а иногда — с ослом, однако осел слушал, к кому б ни обращались, и никто не возражал.

Патси и Келтия шагали за повозкой и увлеченно толковали. Следом за ними бесцельно брел Арт и напевал обрывки песенок. Ни одной не знал он целиком, но запомнил слова многих и умел повторять мелодии до того точно и с таким постепенным перетеканием одной темы в другую, что двадцать минут таких напевных вариаций казались единым музыкальным произведением.

— Да у этого парня отличный слух, — заметил Патси. — Мог бы сколотить состояние музыкой.

— Он музыкант, — отозвался Келтия. — Это его ремесло там, где мы дома, и, как видишь, ему оно в удовольствие.

Патси был бодр духом. Теперь, когда с успехом повернул вспять он то, что натворил, нешуточный груз упал у него с плеч. Но все это оставалось пока что слишком близко — и не запросто стряхнешь. Голова у Патси полнилась приключениями этих нескольких дней, и пусть нельзя поделиться ими — можно было с ними соприкасаться, прощупывать их, приподнимать крышку на таинстве и захлопывать ее вновь, тем временем хихикая с самим собою так, что те, кого это касалось, не знали, о чем он толкует, и все же толковал он с самим собою — или с тем, кто осведомлен, недвусмысленными точными знаками. Ребяческая игра для человека, чья молодость осталась позади двадцать лет как, но тем не менее играют в нее часто и куда более серьезные умы.

С шаловливой небрежностью обратился он к Келтии. — Недолго нам дотуда осталось, — сказал он.

— Так и есть, — последовал ответ.

— Порадуетесь вы, думается мне, когда заполучите обратно свою одежу.

— Я не очень по ней скучал.

— Надеюсь, крылья ваши и знатное облаченье в полном порядке.

— Отчего б тебе в том сомневаться? — спросил серафим.

— А что, если, — сказал Патси, — кто-то вас ограбил? Как кур в ощип попадете, мистер, коли такое случилось.

Келтия спокойно пыхтел трубкой.

— Нас и ограбили, — произнес он.

— Э?! — вскричал Мак Канн.

Серафим глянул на него — в глазах плескался смех.

— Ага, так и есть, — произнес он.

Мак Канн несколько мгновений молчал, но более безмолвствовать не осмелился.

— Экий ты потешник, — кисло вымолвил он. — О чем толкуешь?

— Мы с Финаном знали обо всем, — сказал Келтия, — и прикидывали, чтó человек тот станет делать.

— И что ж он сделал? — сердито спросил Патси.

Келтия сунул трубку в рот.

— Вернул на место, — ответил он. — Если б не это, нам, — продолжал он, — возможно, пришлось бы возвращать их самим.

— Вы бы смогли их вернуть? — смиренно спросил Мак Канн.

— Мы б их вернули; ничего на свете не выстояло бы против нас двоих; ничего на свете не выстоит против любого из нас.

Патси показал большим пальцем туда, где Арт распевал ноты «Ячменя, что ветром треплет»[30].

— А парнишка не помог бы? — спросил он. — Сколько вообще парню лет?

— Не знаю, — с улыбкой ответил Келтия. — Он помнит больше одного Дня Великого Дыхания, но силы в нем нет, ибо никогда не имел он бытия, а потому не добыл знание; помочь мог бы, поскольку очень силен.

— Мог бы ты давеча отмутузить Кухулина? — робко спросил Патси.

— Я старше его, — ответил Келтия, — а значит, я его мудрее.

— Но он был там с тобою и мог научиться прихватам.

— Нет ни в этом мире, ни в прочих никакой тайны, нет никаких прихватов — есть Знание, но человек может узнать больше, чем голова его готова принять. Вот почему воровство есть ребячество и значения не имеет.

— Оно набивает желудок, — лукаво парировал Патси.

— Желудок приходится набивать, — сказал Келтия. — Его полнота — необходимость, превосходящая всякое право собственности или дисциплинарную нравственность, но задача эта трудна лишь для детей: наполняется он воздухом и ветром, дождем и прахом земным, и крошечными жизнями, что во прахе земном обитают. Всего одну собственность имеет смысл воровать — хозяева никогда не замечают пропажи, хотя всяк, у кого есть эта собственность, предлагает ее всем людям своими же бережными руками.

— Ты стараешься говорить, как Финан, — буркнул Патси.

Дальше шли они десять минут молча. Не осталось в Мак Канне и следа озорства; несчастный шел он; тщеславие его задели, и он испугался, и это необычайное сочетание настроений погрузило его в тоску столь глубокую, что без посторонней помощи выбраться оттуда он не мог.

Чуть погодя Келтия сказал ему:

— Хотел бы я, чтобы кое-что сделалось, друг мой.

Обмякшим прозвучал ответ Мак Канна, выпроставшего свои вялые мысли из пропасти.

— Что же это, твоя честь?

— Я б хотел, чтоб в эту канаву бросили деньги, пока мы идем.

Тоска Патси исчезла, словно от пламени факела и трубы, что играет тревогу. Он повел носом и фыркнул, как лошадь.

— Ей-же-ей! — воскликнул он. — Экий ты… Нет в том смысла, — резко сказал он.

— Я б хотел того, но всяк пусть действует так, как способен действовать.

— Говорю тебе, нет в том никакого смысла; вели мне сделать что-то осмысленное, во имя Господа, — и я сделаю.

— Хочу я лишь этого.

— В чем толк делать из меня дурака?

— Я разве требую чего-то?

Прошли они несколько шагов.

— Да что ж такое-то, в конце концов! — гордо воскликнул Патси.

Сунул руки он в карманы и извлек полными золота и серебра.

— Один взмах — и нет ничего! — сказал он.

— Вот и все, — сказал Келтия. — Проще простого.

— Так и есть, — рявкнул Патси и замахнулся.

Однако вновь опустил руку.

— Погоди минутку, — и подозвал Айлин Ни Кули: — Иди к нам, Айлин, не стесняйся. Хочу тебе кое-что показать.

Он раскрыл ладонь — та полнилась и переливалась золотом.

Айлин благоговейно уставилась на нее с видом человека, узревшего чудо.

— Это же куча денег, — ахнула она.

— Тут пятнадцать золотых фунтов и несколько шиллингов, — сказал Патси, — и вот такое мне есть до них дело.

Размахнулся и запульнул деньги со всей силою своего плеча.

— Вот такое мне есть до них дело, — повторил он и схватил ее за руку, чтоб не ринулась подбирать. — Брось, женщина моя милая, оставь гроши в покое.

Молвил Келтия:

— Кое-что и мне надо выбросить, ибо слишком уж я это обожаю.

— Что же это у тебя? — с любопытством спросил Мак Каин.

Трубка, — ответил серафим, держа ее за мундштук.

— Не выбрасывай годную трубку! — вскричала Айлин Ни Кули. — Я что, нынче путь держу с двумя полоумными?

Патси тоже встрял.

— Погоди минутку. Отдай мне трубку, а сам возьми вот эту. — Забрал он у Келтии его, с серебряным мундштуком, а серафиму отдал свою почерневшую глиняную.

— Эту можешь выкинуть, — сказал он и сунул трубку Келтии себе в рот.

— Так и сделаю, — печально промолвил Келтия.

Взял трубку за черенок и резко сломал ее пополам; чашечка упала на землю, от удара из нее выскочил маленький тугой комок горящего табака.

— Ну и вот, — произнес Келтия.

Отшвырнул обломок мундштука, и, глубоко вздохнув, зашагали они дальше.

Айлин Ни Кули сердилась.

— Падрагь, — сказала она, — с чего ты вдруг выбросил все те золотые деньги — и деньги серебряные?

Патси обратил на нее покойный взор короля.

— Возьми меня под руку, Айлин, — сказал он, — и пойдем себе с удобством, бо мы с тобой давненько не беседовали, а Келтия желает разговаривать и с тобой, и со мною.

— Так и есть, — подтвердил Келтия.

Айлин взяла его под руку, и зашагали они стремительно вперед, а она все глядела на него круглыми глазами обожания и потрясения.

— Ну не чудной ли ты человек, Падрагь! — вымолвила она.

— Надо думать, — сказал Патси, — ты от нас нынче вечером улизнешь?

— Если желаешь ты, чтоб я осталась, — не улизну.

На том начали они новый разговор.

Глава XXXV

В тот день не останавливали они свое странствие, даже чтобы поесть.

Финан спешил, и ели они на ходу. Осел шустро перебирал стройными ногами, повозка тарахтела, щебень щелкал и стучал под колесами, что скакали по ухабистому проселку.

Ни единого человека не попалось им на пути.

Из окрестных полей несло свежим духом дикой травы, что вновь отдавала солнцу свое живое дыханье; солнце сияло — не яростно, а по-доброму, приглушая попутно свой мощный огонь; над головами странников, косо скользя на пространных крыльях, плыли птицы, выкликали музыкальную ноту, удаляясь, выкликали вновь; вновь появились деревья, их сумрачные тени спали на дороге, пропечатывая золотой свет оттенком эбена, а их сумрачные голоса перешептывались хлопотливо, тихо, как голоса бесчисленных матерей, что прикладывают к благодатным грудям детишек, — так они ворковали и пели, покачивая обильной зеленью в вышине.

Под вечер добрался отряд до холма, у вершины которого некогда закопали они убранства ангелов.

Почти через час восхождения по тому склону осел заартачился.

Встал, и ничто не способно было сдвинуть его с места. Более того — развернул он повозку задом наперед и направил нос свой и оглобли туда, куда сам считал разумным.

Все остановились.

— Он туда не пойдет, — сказала Мэри и потянула длинную морду к своей груди.

— Не пойдет, — сказал ее отец. — Оставь уже осла в покое, Мэри. Верни ему его морду и веди себя как христианская девушка.

— Это ты оставь меня в покое, — огрызнулась Мэри, — тебе я чего плохого делаю?

— Да мне просто не нравится смотреть, как женщина целует осла.

— Ну так не смотри на меня — ничего и не увидишь.

— Экая ты потешница, — сурово молвил отец.

Пожав плечами, обратился он к Финану:

— Он такое разок устроил — мы шли на высокий холм в Коннахте, и, как бы ни драл я ему шкуру на спине, он ни шагу не сделал; замечательный он осел, между прочим, мистер, и может, нам лучше бы поискать путь на этот холм полегче.

Финан кормил осла пучками травы, и осел ел их с аппетитом.

— Незачем идти дальше, — произнес Финан. — Нам уж почти видно то место, и проститься мы можем здесь.

— Ой! Бросим тут животину, — воскликнул Мак Канн, — да пойдем наверх с вами, проводим.

— Лучше нам расстаться здесь, — тихонько сказал Финан. — Не желаем мы, чтоб нас видели в последний миг.

— Ну, как хотите, — обиженно произнес Патси.

Финан воздвигся над Мак Канном, положил руки Патси на плечи и торжественно благословил его на округлом языке, после чего нежно поцеловал в обе щеки.

— Ей-же-ей! — сказал Патси.

Тем же одарил Финан и Айлин Ни Кули, и Мэри — поцеловал их обеих в щеки, затем наложил ладонь на морду ослу и благословил животину, а после могуче устремился вверх по склону.

Келтия приблизился к Патси, но Мак Канн смутился. Его только что поцеловал мужчина, а потому он оборонительно раскурил трубку и изо рта ее не выпускал.

— Уходишь? — спросил он Келтию, дымя, как печная труба.

— Ухожу, — тихо ответил Келтия.

Патси вынул трубку изо рта и вложил ее серафиму в руку.

— Вот, — сказал он, — затянись напоследок, облегчи сердце.

Келтия принял трубку, затянулся — и это воистину облегчило ему сердце.

— Дам тебе лопату из повозки, продолжил Пат-си, — бо предстоит вам выкапывать ваше добро. Держи, и не важно, потеряется она или нет.

— Стало быть, прощай, — сказал Келтия, вскидывая лопату на плечо и возвращая трубку Патси, тот же немедля сунул ее в рот.

Келтия протянул ему руку, Мак Канн вложил в нее свою.

Пока жали они друг другу руки, Патси настигло раскаяние — он отвел серафима на несколько шагов.

— Слушай! — сказал он. — Я тебя надурил, когда вытаскивал деньги из карманов, чтоб выкинуть.

— Так? — отозвался Келтия.

— Одну золотую монетку я выпустил из пальцев, и она прямо сейчас лежит у меня на дне кармана, но я ее выкину, господин хороший, если велишь.

Келтия глянул на него, и на губах его возникла улыбка великого удовлетворения.

— На твоем месте, — произнес он, — я б ее приберег.

Мак Канн очень торжественно кивнул.

— Приберегу, — рьяно ответил он, — и потрачу.

Келтия затем простился с остальными и двинулся по склону с лопатой наперевес.

Золотая монетка жгла Патси карман. Обратился он к Арту:

— Что ж, юноша! Вот тебе рука моя, пусть сопутствует тебе удача; бросай беготню свою и лазанье по деревьям — и все будет ладно; хорошие у тебя задатки в руках, и это здорово, — и музыка у тебя есть.

— Прощай, — сказал Арт, и они пожали друг другу руки.

Айлин Ни Кули тоже взяла его за руку, а затем они с Патси ушли к повозке и вместе с ослом двинулись вниз по склону.

Мэри стояла перед Артом и не глядела на него; отвернула суровое лицо прочь и смотрела в сторону, где позднее солнце дремало в золоте на кручах. Протянула ему руку.

Он взял ее руку в обе свои; поднес к лицу, прижался к ней губами.

Выронил и отступил на шаг, глядя на Мэри; буйно всплеснул руками, развернулся и бросился бегом за своими товарищами.

Так и не поговорили друг с дружкой.

Почти у вершины Арт догнал Финана и Келтию, и двинулись они дальше вместе.

Чуть погодя добрались до того места на дороге, где уснули в первую ночь на Земле и где солнечным утром съели свою первую трапезу. В нескольких шагах увидели дерево.

Келтия копал, пока не показались мешки. Вытянул он их из глины, развязал, и ангелы разобрали из общей путаницы свои пожитки.

Финан был поспешен и задумчив. Облачился стремительно, Келтия тоже вскоре переоделся. А вот Арт сидел на земле и перебирал свое убранство — казалось, полностью погрузился он в созерцание травы рядом с собой.

Финан был готов. Выпрямился — царственная фигура в переливающихся пурпуром складках. Великий венец на голове, закрытый сверху; на плече цепь из тяжкого золота, а на груди — широкая пластина золота ослепительного.

Глянул на остальных и кивнул, после чего взмыл, на высоте в сто футов солнце зажглось у него на крыльях, и стал он похож на радугу.

Вот и Келтия был готов — встал в золотом одеянье, прекрасно изукрашенном чеканным серебром. Вновь оглядел дремотный пейзаж, улыбнулся Арту; прыгнул и устремился ввысь ослепительным блеском.

Встал и Арт.

Поднял алое платье, отделанное золотом, алые котурны, украшенные перьями у каблуков, венец с короткими зубцами. Положил все это на землю и некоторое время смотрел на дорогу, а по рукам его легко струились многоцветные маховые перья.

Вдруг нахмурился он и, волоча за собою крылья, побежал по тропе.

Через пять минут оказался на том месте, где оставили они осла, но животины там больше не было. Далеко внизу на петлявшей дороге увидел тихо шагавшего ослика. Мак Канн и Айлин Ни Кули шли рядом, и Патси обнимал женщину.

Огляделся Арт и чуть поодаль увидел под кустом девушку. Она лежала ничком, уткнув лицо в землю, неподвижная.

Он подошел к ней.

— Мэри, — молвил он, — я пришел сказать «прощай».

Она вздрогнула, как от удара. Встала, не глядя на него, и случился тот первый раз, когда они заговорили друг с дружкой.

Арт склонился к ней умоляюще.

— Я пришел сказать «прощай», — произнес он.

И вновь она вложила свою руку в его.

— Ну говори же, — молвила, — да и ступай своей дорогой. — Тут глянула на него сурово.

Арт выпустил ее руку, глаза у него вспыхнули; притопнул по дороге; раскинул руки, схватил крылья и яростным движеньем порвал их надвое; половинки сложил и порвал вновь, затем, взмахнув руками, разбросал сияющие перья по ветру.

— Вот! — воскликнул он, хохоча.

— Ой! — Мэри осеклась, уставилась на него — страшась, не веря глазам своим.

— Пойдем с тобою за людьми, — сказал он.

Но рыдала Мэри, и отправились они вниз по узкой тропе, и обнял он ее плечи громадной рукой.