Полубородый

Десятая глава, в которой нападают на деревню

В Финстерзее, как я услышал из разговора в ризнице, случилось нечто безрадостное, дурное дело, какое, быть может, и случалось в старые времена, но которому не место в наше время, тем более в стране, где царят мир и порядок, особенно с тех пор, как Ури объединился с лесными кантонами.

– Как в войну! – воскликнул благочинный Линси и добавил что-то на латыни, чего я не запомнил.

Его перекрыл другой голос, и надо заметить, что этому голосу не приходилось особо напрягаться, как тому знаменитому вещателю с церковной кафедры, я запамятовал его имя, про него ещё говорят, что когда он проповедует в Гларусе, то в Швице достаточно лишь навострить уши – и поймёшь каждое слово. Настоящее зверство здесь учинили, сказал этот голос, и благочинный Линси добавил:

– И богохульство!

И снова перешли на латынь.

Старый Айхенбергер, я даже мог себе представить его лицо в этот момент, проворчал, что если они постоянно будут отвлекаться, то он ничего не поймёт, пусть они расскажут ему о произошедшем и в первую очередь скажут, какое отношение всё это имеет к нему и чего они от него хотят.

И громкоголосый начал рассказывать, а благочинный только время от времени поддакивал. Финстерзее, сказал громкоголосый, оно ведь, как Айхенбергеру наверняка известно, принадлежит аббатству Айнзидельна, «монастырское владение, – воскликнул благочинный, – надобно это хорошо себе представлять: res ecclesiae![8]», Финстерзее – это мирная деревня с богобоязненными, прилежными людьми, место, где уповают на Бога и не ждут ни от кого зла. И вот, кто бы мог подумать, на эту Финстерзее пару дней назад было совершено нападение. Среди ночи, словно из преисподней, нагрянули разбойники, полдюжины, не больше, но такие страшные, как будто целый отряд чужеземных солдат. Никто не знал, из какой дыры они выползли со своими горящими факелами. «Всадники Апокалипсиса!» – вставил благочинный; про всадников он, видимо, имел в виду не буквально, но другие принялись ему возражать: нет, мол, они были пешие, не конные, но только поначалу, а потом они угнали пять лошадей – «монастырское владение, всё монастырское владение!» – и куда потом подевались, никто не знает. Вогнали в страх и ужас всю деревню: мол, крыши подожгут и всё такое, но, надо сказать, людям они ничего не сделали, из домов почти ничего не забрали, и женщин тоже оставили в покое. Можно было даже сказать, что они нацелились вообще только на лошадей, а от конокрадства мир не погибнет, но потом, де, случилось нечто с монастырским откупщиком Хольцахом, и это уж действительно никуда не годное дело. «Содом и Гоморра!» – воскликнул благочинный Линси.

Только теперь Айхенбергер снова что-то сказал: что Хольцаха он знает, это порядочный человек, он у него однажды купил корову, и с этой коровой не на что было пожаловаться, такой молочной у него ещё никогда не бывало. Так что же случилось с Хольцахом, он надеется, что ничего такого уж плохого?

Они его похитили, ответил громкоголосый, привязали как телёнка и увели на верёвке. Жена откупщика от этого чуть умом не повредилась, сутки пролежала как мёртвая, а как только восстала с одра, только и делает, что зовёт мужа по имени, даже камень бы размягчился от сострадания к ней.

– Килиан, – сказал Айхенбергер, – помнится, его звали Килиан.

Он говорил в прошедшем времени, как будто этого Хольцаха уже не было на свете, умер и похоронен, и мне это напомнило, как старый Лауренц велел мне подыскать место, где рыть могилу для Гени. Благочинный Линси, наверное, тоже обратил на это внимание, и он сказал тоном, какой обычно использовал в проповедях, не надо, мол, накаркивать беду, предсказатели будут осмеяны, так написано в Библии, и пока нет уверенности, что с монастырским откупщиком что-то случилось, надо уповать на лучшее.

Громкоголосый на это ответил, что за жизнь Хольцаха он не беспокоится: если бы разбойники хотели его убить, – «не приведи Господь!» – тогда они могли бы сделать это на месте, а не утруждались бы его похищением. Нет, такие похищения подразумевают что-то другое, в монастырских хрониках описываются подобные случаи, они где-нибудь прячут откупщика и вскоре выставят требование выкупа за него. То, что до сих пор от них ничего не слышно, ещё не аргумент против, а скорее подтверждение; кто хочет выжать таким образом деньги, всегда выжидает несколько дней, чтобы люди испугались как следует; эти разбойники знают: кто напуган, тот платит выкуп, какой от него потребуют.

Благочинный Линси снова принялся жаловаться, какие плохие настали времена; на исповедях ему приходится выслушивать такое, что впору разувериться в людях, в Библии всё это уже наперёд предсказано и описано. Он было снова перешёл на латынь, но громкоголосый перебил его и сказал, что помолиться можно будет после, а сейчас надо первым делом пресечь огласку, чтобы об этой истории не судачили на всех рынках. Сейчас о ней ничего не слышно, вот пусть так и останется. Действовать же надо быстро и срубить головы этому сорняку, пока он не заразил всю пашню.

Айхенбергер пожелал знать, известно ли, откуда взялись разбойники, но ему никто не мог на это ответить, известно лишь, что это были не франкоязычные и не ретороманские люди, говорили они по-немецки, как мы. Остальные описания лишь приблизительны, правда, в Финстерзее все утверждают, что разбойники были сплошь молодые, это было заметно по тому, как они двигались, но лица их были для неузнаваемости перемазаны сажей или прикрыты платками. У одного из грабителей не было уха, это заметили несколько человек, вероятно, то был вор, которому ухо отрезали в предостережение другим людям.

В этот момент у меня и закралось подозрение, ещё не твёрдо, но так, как бывает, когда занозишь ступню: сначала заноза беспокоит чуть-чуть, а когда это место воспалится, ни о чём другом уже и думать не можешь.

Больше им нечего было сказать о разбойниках, и они снова принялись перемывать те же подробности: ночь, факелы и жители Финстерзее, напуганные так, будто им явилась сама нечистая сила. Старый Айхенбергер перебил двух других и спросил: если не видели их лиц, можно ли утверждать, что это были обычные разбойники? Ведь, насколько он понял, они посягнули всего лишь на монастырское имущество.

– Всего лишь? – возмущённо переспросил благочинный Линси.

Айхенбергер стал оправдываться: мол, он только спросил, а может, эти люди просто играли в разбойников, и для них главное было не в лошадях и не в Хольцахе, а на самом деле в межевом споре между крестьянами и монастырём Айнзидельн.

Ещё хорошо, что я легко запоминаю слова, потому что об этом межевом споре я раньше никогда не слышал, и только Гени мне потом объяснил, что это было. Раздор, связанный с тайным перемещением пограничных камней, и жители Швица обвиняли в этом монастырских, а те наоборот жителей.

На какое-то время установилась тишина, потом громкоголосый сказал, что, судя по вопросу Айхенбергера, он имеет дело с понимающим человеком, поэтому не станет углубляться в рассуждения, а скажет напрямую всё как есть: догадка Айхенбергера правдоподобна и он рад, что благочинный Линси посоветовал ему говорить именно с ним и ни с кем другим. И что вполне может быть, что нападение связано с этим межевым спором, но понятливому человеку, пожалуй, не надо объяснять, что о некоторых вещах не следует трубить на каждом углу, а то найдутся люди, которые сделают из этого неправильные выводы и ещё начнут подражать всякой глупости.

– Как с золотым тельцом, – воскликнул благочинный, но никто не обратил на него внимания, и другой голос продолжал твердить своё. Там, где уже и без того идёт спор, сказал он, незачем раздувать дополнительный пожар. Князь-аббат Йоханнес того же мнения и потому послал его сюда с этой миссией.

Значит, это был кто-то из монастырских, это я мог бы уразуметь уже по одному его голосу, хорошо натренированному в говорении.

Разумеется, надо найти разбойников и наказать их, это ясно, сказал он, но сделать это надо тихо, как на охоте подкрадываешься к зверю как можно более бесшумно. Поэтому он послан с заданием говорить с такими людьми, как Айхенбергер, понимающими и ответственными, и просит их держать ухо востро, а глаза открытыми. Не будет ли в их окружении чего-то необычного, из ряда вон, и прежде всего важно, что говорится и не ведёт ли кто подстрекательские речи, – всё это высокочтимый господин аббат желает знать. Он слышал, что в деревне, из которой происходит Айхенбергер, недавно случилось несчастье, – «Неисповедимы пути Господни», – вставил благочинный Линси, – весьма прискорбное несчастье, на лесных работах, и весьма возможно, что кто-нибудь легкомысленный обвинит в этом аббатство лишь на том основании, что лес принадлежит монастырю. И понял ли Айхенбергер, чего от него хотят?

О да, возмущённо ответил Айхенбергер, он очень хорошо понял, но то, что он понял, ему не нравится. Они, выходит, хотят, чтобы он стал для них доносчиком, но для такого уважаемого человека, как он, это оскорбление, ведь он же не мальчишка-бродяга, который за три гроша готов продать родную мать.

Нет-нет, он неправильно понял, поспешно сказал монастырский, он не виноват, что его предложение неправильно вошло в слух Айхенбергера. Речь идёт не о трёх грошах, понятно, что такому человеку, как Айхенбергер, это не годилось бы даже в качестве милостыни. Нет, высокочтимый аббат назначил достойное вознаграждение, которое соответствует важности дела, и хотя монастырь Айнзидельна не самый богатый, но и далеко не самый бедный.

– Сколько? – спросил Айхенбергер.

Он старался, чтобы его тон всё ещё звучал оскорблённо, но было заметно, что он уже заглотил крючок, как мой линь, когда не смог устоять против дождевых червей в глине. И хотя Айхенбергер богатый человек, но алчный, несмотря на это, а может, как раз поэтому. «У кого ничего нет, хочет хоть что-нибудь, – говорит наша мать. – А у кого много, тот хочет ещё больше».

– Сколько? – ещё раз спросил Айхенбергер, и монастырский, кажется, ответил ему, но на сей раз так тихо, что я не расслышал.

– Сколько? – Но в третий раз это был у Айхенбергера не вопрос, а удивление, как если бы старому Лауренцу сказали, что отныне он за каждую могилу будет получать не четыре монеты, а по мешку золота.

– Договорились?

– Вы будете выполнять господскую работу, – сказал благочинный Линси, но я не думаю, что Айхенбергера ещё нужно было убеждать. В деревне говорят, что к золоту его тянет, как оленя тянет полизать соль.

Тут эти трое стали прощаться – наверное, пожимали друг другу руки или хлопали друг друга по спине, как это заведено между друзьями. Но, может быть, они ещё посидели, а благочинный выставил им кувшин церковного вина, но меня там уже и след простыл. Я быстро выскользнул из церкви, чтобы они не дай бог меня не увидели и не подумали, что я мог их подслушать. У меня не было времени даже помолиться перед образом двух святых, хотя как раз теперь мне бы понадобилась их помощь.

Не столько мне, сколько Поли.