Полубородый

Восемнадцатая глава, в которой Хубертус объясняет мироустройство

Я думаю, Хубертус попадёт в ад. «Насмешник – это злодей перед людьми», – так прочитал однажды псаломщик за обедом. И хотя я не вполне понимаю, что такое злодей, но Хубертус – точно он.

Сломанная рука у Балдуина худо-бедно срослась, и он снова взял свиней на себя. Но один день мы полностью провели с нашим стадом вместе, и я воспользовался случаем выкупаться в реке Альпе и выстирать свои вещи. К вечеру они были ещё сыроватые, и во время вечерни я замёрз, но от меня хотя бы не смердело. Теперь меня распределяют уже не на такие неприятные работы. Вчера нас, обоих подопечных аббата, послали на последнюю прополку огорода перед зимой; по сравнению с присмотром за свиньями это, считай, почти воскресный отдых. Послали-то нас двоих, но, как обычно бывает с Хубертусом, полол я один. Он сказал, что в таком красивом наплечнике не может ковыряться в земле и мозоли ему сейчас некстати, потому что потом он намерен работать в библиотеке, а там нужны чувствительные пальцы. Поэтому единственное, что он может делать, – это таскать за мной корзину с сорняками. Тем, что я выдерну из земли или срублю тяпкой, потом кормят кроликов, и вообще-то это несправедливо: мы, подопечные, добываем для кроликов корм, а когда дело доходит до кроличьего жаркого, то нам в конце стола достаются одни косточки. И когда мы их обгладываем, брат Финтан ещё и упрекает нас в обжорстве.

Пока я работал, Хубертус читал мне доклад, можно даже сказать: проповедь. Но того сорта, каким ореол святости не заслужить. Речь шла о том, что для него важнее всего, то есть о нём самом и о том, как он собирается устроить себе хорошее продвижение по жизни. Он уже всё подробно спланировал, но не так, как это делает Гени, который сперва обдумывает дело, а потом именно так его и проводит; скорее это было как сон, где всё возможно. Во-первых, сказал он, надо понравиться важным людям здесь, в монастыре, чтобы они за его набожность скорее сделали его послушником, а потом и монахом, хотя он и не из аристократии. И когда он этого достигнет, он не хочет оставаться в Айнзидельне, а пусть аббат пошлёт его в университет, лучше всего в Париж, там он будет изучать теологию.

– А ты что, такой набожный? – спросил я, и он меня высмеял, как мы в деревне высмеиваем Придурка Верни, когда тот делает кучки где попало.

– Дело не в том, набожный ты или нет, – сказал Хубертус. – Важно, чтобы другие так про тебя думали. По-настоящему набожных и не бывает, включая, может быть, и самого Папу.

Тут я и подумал впервые, что он попадёт в ад.

– Последний действительно набожный Папа был Целестин, – сказал Хубертус. – Он был настолько святой, что не годился ни на какое дело, и ему пришлось уйти.

Понятия не имею, откуда он всё это знает и правда ли это, или он просто говорит так, будто знает. Может, у него и знания такие же, как набожность: лишь бы в них верили другие.

– Наш аббат, досточтимый князь-аббат Йоханнес Шванденский, – продолжал свою проповедь Хубертус, – тоже ведь назначен в аббаты не за его святость, а благодаря его семье. Этот пост занимал ещё его дядя, а перед дядей другой родственник. Надо принадлежать к нужной семье и произвести впечатление на нужных людей, иначе никак. И я…

Я думаю, с Хубертусом можно было заговорить о чём угодно, хоть о доении коз или об изготовлении кровельного гонта, и после трёх первых фраз он уже повернёт разговор на себя самого.

– И я, – сказал он, – не имею намерения всю жизнь оставаться взаперти в монастыре или каждый день выслушивать скучные исповеди и отпускать грехи, которых меньше всё равно не становится. Я хочу когда-нибудь занять должность, к которой будет прилагаться целая конюшня лошадей, и когда я щёлкну пальцем, прибегут сразу десятеро слуг.

Вот так же и Поли говорит, что он хочет стать солдатом и вернуться домой богатым человеком. Наша мать всегда качала головой на его речи и отвечала…

Нет, я не хочу о ней вспоминать. Когда чего-то больше нет, лучше про это забыть. Так и Полубородый говорит, хотя я не верю, что он когда-нибудь что-нибудь забыл.

Хубертус всё это время продолжал говорить, и если я и пропустил пару фраз из его проповеди, это не так плохо, речь в них всё равно шла только о нём самом и о том, каким важным он собирается со временем стать.

– Ведь человечество – это как единое тело, – объяснял он мне, – духовенство – это голова, которая всем управляет, рыцарство – это руки, необходимые для ведения войн, а крестьянство – это вонючие ноги, и они должны нести на себе всех остальных. Крестьянином я уж точно не хочу стать, а рыцарем надо родиться, и этого счастья мне не дано. Но, может быть, это и очень хорошо, потому что рыцарь рано или поздно должен идти на битву, а это всё равно что голым стоять в лесу и ждать волков. А вот в церкви… – И он сделал такое лицо, как Чёртова Аннели, когда она думает о еде, и спросил меня: – Ты когда-нибудь размышлял, для чего нужна церковь?

Это был странный вопрос. Церковь есть церковь. Никто же не спрашивает, для чего нужен ветер.

– Чтобы служить Богу, – ответил я.

– Чтобы чем-то стать, – поправил меня Хубертус. – В церкви можно подняться высоко. Если правильно себя повести. Даже и простому монаху. Как ты думаешь, пурпурный цвет мне пойдёт?

А я и не знал, что это за цвет такой – пурпурный, а Хубертус сделал такой презрительный вид, будто все это знают, один я такой тупой. Это особенный вид красного, сказал он, почти самая дорогая краска в мире. Дороже только синяя, которая идёт на плащ Девы Марии, потому что эту краску делают из растёртого драгоценного камня. А пурпур, сказал Хубертус, делают из улиток, но я ему не поверил. Но иногда самые безумные вещи оказываются правдой, и какой был бы у Хубертуса резон выдумывать такое? Хотя я знаю, что он иногда врёт, но только когда ложь приносит ему какую-то выгоду.

– Епископу лучше, чем кардиналу, – сказал он, – хотя кардинал выше рангом. Но, будучи кардиналом, ты должен выбирать Папу, и если окажешься на неправильной стороне – можно обзавестись могущественными врагами. Король Франции, например, на последних выборах Папы непременно хотел… – Хубертус прервался посередине фразы, присел на корточки в грязь, забыв про свой наплечник, и что-то забормотал про себя. Если бы на него кто-то поглядел со стороны, это выглядело бы так, будто он прилежно занимается прополкой и одновременно читает молитву. Разумеется, имелся и зритель, для которого он всё это разыграл. Старый санитар, брат Косма, пришёл проверить нашу работу в огороде.

– Похвально, похвально, – одобрительно сказал он, – очень чисто и аккуратно пропалываете.

Но обращался он к Хубертусу, который за всё время и к тяпке не прикоснулся. Меня Косма даже взгляда не удостоил.

А Хубертус продолжал притворяться:

– Если вы позволите, брат санитар, я хотел бы задать вам вопрос.

– Да, сын мой?

А мне в этом монастыре ещё ни разу никто не сказал «сын мой».

– Бот это растение – это ведь то же, что названо в Священном Писании?

Брат Косма сделал удивлённое лицо:

– Какое место из Писания ты имеешь в виду?

– То, где описывается манна в пустыне. Quod erat quasi semen coriandri. «Манна же была подобна кориандровому семени».

Санитар засмеялся:

– Это не кориандр, сын мой. Это обычная петрушка. Petroselinum.

Хубертус обычно держится очень важно, воображает о себе, но когда надо, может притвориться скромным и подобострастным.

– Прошу меня простить, – сказал он. – В Библии я кое-что понимаю, а в огородных растениях нет.

– Тогда нам придётся, наверное, подыскать для тебя другую деятельность.

Брат Косма ещё раз кивнул ему и отправился назад, в монастырь. Хубертус выждал, когда тот скроется за воротами, потом выпрямился и отряхнул свой наплечник. Лицо его было как у Поли, когда тот устроит какую-нибудь хитрость и всех обманет.

– Давай поспорим, что уже скоро я начну работать в библиотеке?

– Но это же подло, – сказал я, – я делаю работу, а тебя за неё нахваливают. А ты даже не знаешь разницы между петрушкой и кориандром.

Ухмылка Хубертуса стала ещё шире:

– Иногда стоит прикинуться дурачком в одном, чтобы другие сочли тебя особенно умным в другом.

Притворство – это грех, и если Хубертус попадёт за это в преисподнюю, то заслуженно. В Священном Писании он знает толк, надо это признать, только это не значит, что он богобоязненный. Наоборот, я считаю, он еретик, хотя и не говорит запрещённые вещи напрямую, а всё окольными путями. Может быть, верно всё то, чему учит церковь, говорит он, её учение, дескать, он не хочет ставить под сомнение, но всё это предназначено для простого народа, для людей, которые никогда не займут места для хора. Они должны придерживаться всех правил, которые объявляет церковь, ради порядка и потому, что они мало чего понимают. Но те, кто стоит выше и диктует правила, всегда могут сделать для себя исключение из этих правил, поэтому он и хочет оказаться среди этих высших, нет, он не должен обязательно стать епископом или аббатом, но хотя бы кем-то наверху.

Я возразил ему, что нельзя так говорить про аббатов и епископов, ведь они же как судьи, которые тоже должны особенно строго придерживаться законов, как раз потому, что они так хорошо их знают. Хубертус засмеялся и сказал, что раз я верю в такое про судью, это лишь доказывает, что я ничего не знаю о мире, что я вырос в деревне, где такие бабушкины сказки всё ещё путают с действительностью. Нет уж, дело обстоит так, что лучшие люди создают свои законы или ставят с ног на голову старые законы до тех пор, пока не приспособят их под себя, с приложением фантазии всегда можно найти путь. Надо только иметь власть, чтобы никто не посмел тебе возразить.

– Я не могу в это поверить, – сказал я, а он:

– Я тебе это докажу.

И тогда он попросил объяснить ему, почему бобёр – это рыба.

– Бобёр не рыба, – сказал я.

– А во время поста рыба, – сказал Хубертус.

В то, что он мне потом рассказал, я не хотел верить, но, кажется, так и есть. Я знаю братьев в кухне, откуда я забирал объедки для свиней, и они мне это подтвердили.

– Рыба живёт в воде, и бобёр живёт в воде, – заключил один епископ, – поэтому бобёр рыба и его можно есть в пост.

– Путь всегда найдётся, – сказал Хубертус. – Надо только делать вид набожного.

Чёртова Аннели как-то рассказала историю про лицемера, который сидит в аду; всякий раз, когда ему приносят пить, кружка оказывается дырявой. Он стал жаловаться, и чёрт ему ответил: «Эта кружка полна воды так же, как твои речи полны правды».

Злорадствовать нехорошо, но я нахожу утешение в том, что Хубертус совершенно точно окажется в аду.