Полуштоф остывшего сакэ

Африканский рассказ

Дедушка открыл рот, поводил истрескавшимся языком по гладким розовым деснам, ощупал одинокий длинный желтый зуб на нижней челюсти и тихо заскрипел:

— Раньше все было по-другому.

— Дедушка, ты перед тем как выпил молоко с кровью, уже говорил о своей молодости.

— Эх, раньше все было по-другому.

Из пустого кокосового ореха выполз большой скорпион и не спеша пополз к дедушке. Я взял маленькое зеркальце, которое ловко выменял у белых людей на тяжеленький грязно-желтый камешек, и поставил его перед скорпионом. Скорпион не стал рассматривать себя, как это делал я с восхода и до захода солнца, он обогнул чудесное окошко в другой мир и заполз дедушке на ногу. Дедушка стряхнул скорпиона с ноги, вдавил пяткой в красную пыль и сказал:

— Все раньше было по-другому.

— Ну и что?

— Раньше молодежь не смела и рта раскрыть в присутствии воинов, а сейчас…

Я поймал солнце в свое зеркальце и направил его дедушке в рот, потом в заросший белыми волосами нос, потом под складки тяжелых век.

— Перестань! Тебе вот-вот становиться мужчиной, а ты все балуешься. Попрыгал бы лучше с друзьями вокруг будущих жен. И не нравятся мне вещи белых людей, и сами белые люди тоже не нравятся, и боги их не нравятся, и раньше все было по-другому.

Не стоило дедушке говорить о моем переходе в совершеннолетие — я вспотел, коленки задрожали, губы пересохли, а безмятежное настроение сменилось противной тревогой.

— А когда мне надо будет становиться мужчиной?

— Когда-когда — скоро. Если отец до полнолуния вернется с охоты, то совсем скоро.

Наверно, дедушка разговаривал с колдуном — только он, сунув голову в густой дым тлеющего кизяка, мог вычислить, когда и кому пора перейти из состояния сопливой молодости в мужественную половозрелость.

Перед сезоном дождей колдун уже разглядывал меня с прищуром, тыкал в мой живот указательным пальцем и затягивал нудную песню о выдающихся подвигах наших предков, потом они долго говорили в хижине с дедушкой и отцом, выпили огромный кувшин молока с кровью, и колдун увел с собой моего любимого белого ягненка.

Но тогда про меня все забыли, потому что вечером прибежали рыбаки с вытаращенными глазами и стали рисовать в воздухе огромную лодку и, перебивая друг друга, кричать о людях с вымазанными белой краской лицами. Мы стали смеяться над рыбаками — этими бесконечными вралями, женщины, закатываясь, кидали в них банановую кожуру, и даже дедушка, которого давно уже ничего не могло рассмешить, весело, отрывисто захрипел. Потом все вдруг замолчали, тихо повернулись к океану и замерли, не смея шелохнуться, пока огромная, как скала заклинаний, лодка не проплыла вдоль берега. Карапузы попрятались, женщины завыли, а старейшины послали меня за колдуном в пещеру у священного водопада.

Колдун гладил свой живот, в котором переваривался мой ягненок, и говорил старейшинам, что это были слуги злых духов и надо бить в тамтамы, точить копья, пропитывать ядом стрелы и раскрашивать лица боевыми зигзагами, от которых слуги злых духов в страхе превратятся в крыс и снова исчезнут в морской пучине.

Но воины еще не успели растереть краски и приготовить щепочки для рисования, как на окраине деревни, держа на плечах короткие тупые палки, появились белые люди в тяжелой темной одежде, громко заговорили на смешном тарабарском языке и глупо уставились на кучки разноцветных камешков, с которыми возились несмышленые ребятишки. Воины презрительно усмехнулись и не спеша подняли копья на неуклюжих слуг злых духов, но белые люди вдруг пустили вверх молнии из своих тупых палок и сбили несколько кокосовых орехов. И тогда все поняли, что это не слуги злых духов, а посланники верховных богов, и упали ниц перед ними, попросили занять лучшие места у столба жертвоприношений и стали предлагать самые изысканные кушанья из бесподобных черных мохнатых гусениц.

Через несколько дней выяснилось, что белые люди легко, без уговоров отдают свое драгоценное семя нашим женщинам и, что самое удивительное, совсем не красавицам — у некоторых был живот всего в один обхват. Племя насторожилось. А когда белые люди стали менять свои удивительные вещи не на коров и даже не на коз, а на нелепые детские камешки, то это вызвало всеобщее недоумение. И совсем нас сразил случай с жалким хромым носчиком дров, который обменял найденный в речке желтый плоский булыжник на изумительный, издающий божественный звук колокольчик. Старейшины посовещались и решили, что белые люди — самые обычные люди, только белые, только с палками-молниями, только очень богатые и глупые, а потому полезные в повседневных войнах и хозяйственной жизни. Мужчины забили в тамтамы и разнесли по миру весть о том, что наше племя стало намного могущественнее, богаче и берет под свою опеку небольшую группу людей в черной одежде и с белыми лицами.

— Дедушка, а тебе было страшно становиться мужчиной?

Дедушка блаженно улыбнулся, поудобнее подогнул ноги и, откинувшись на кокосовую пальму, заговорил:

— Когда мне предстояло стать мужчиной, мой отец, который был великий воин и мог один справиться с десятью здоровенными врагами…

— В прошлый раз ты говорил, что он одолевал запросто восемь здоровенных врагов. А, вспомнил: два пальца у тебя были заняты — ты держал ими бамбуковую палочку.

— Ты будешь слушать или нет?!

— Я весь в твоем рассказе, дедушка.

Дедушка продолжил развернутое повествование. А я стал наблюдать за тем, как толстый белый человек в смешной соломенной тарелке на голове, посадив себе на колени девочку, еще не проведшую священную ночь с колдуном на скале заклинаний, расчесывает ей волосы почти таким же гребешком, какой дали вождю, только за то, что он показал, как пройти к ручью, у которого ребятня набирала свои дурацкие камешки.

— И тогда…

— Дедушка, зачем он ей кусает грудь — ведь он уже давно должен перестать питаться женским молоком, тем более что его у нее еще нет?

— Вечно тебя интересуют всякие глупости вместо серьезных вещей! Что тут непонятного: белый человек — это глупый человек. Так вот…

Толстый белый человек увел девочку на свою огромную лодку показывать таинственное внутреннее убранство. Я бы и сам сходил в сотый раз посмотреть на различные диковинные вещи, значение которых не мог внятно объяснить даже колдун, но вежливо остался сидеть около размахивающего руками о своей прошлой жизни дедушки.

Когда солнце огромным красным шаром повисло за кормой лодки белых людей, отец с товарищами вернулся с охоты. Охота была удачной: на длинном шесте принесли огромного застывшего в предсмертном оскале льва. Немного омрачало радость удачной охоты то, что одного из охотников загрызла львица и утащила в густую траву саванны, — теперь он, как уверяет колдун, превратится в молодого льва и при следующей удачной охоте можно будет случайно принести на шесте его. Со льва содрали шкуру, которую отец тут же натянул на себя и стал танцевать, как умеет только он один, танец удачной охоты. Отец танцевал, а другие охотники пели длинную песню о том, как долго они шли через непроходимые леса, болота, горы, как воевали с многочисленными враждебными племенами, как наконец напали на след льва и долго выслеживали его, как мужественно бились с ним, пока не убили, и как мстительная, подобная всем женщинам, львица не напала сзади на молодого охотника, у которого осталось четыре объятых неутешным горем жены, но чего не случается на охоте, надо жить дальше и готовиться к новым подвигам. Пока отец танцевал, а его товарищи пели, хлопотливые женщины под руководством колдуна приготовили четыре магических отвара из различных частей тела льва. Отвар из когтистых лап выпили голенастые подростки, растущему организму которых необходима львиная сила. Отвар из головы, обычно выпиваемый самыми глупыми из глупых женщин, старейшины неожиданно предложили белым людям. Третий отвар выпил вождь. И за тем, как он его потягивал маленькими глотками, не скрывая надежды, следили все его многочисленные жены. Отвар из сердца льва поднесли мне. Я взял выкрашенную в красный цвет чашку, залпом выпил наваристый невкусный бульон и спросил у отца:

— Когда?

Отец потрепал меня за шею и сказал, что сегодня ночью.

Вечером дедушка и отец, немного поспорив о том, в какой очередности изображать на моем теле полосы, квадраты и круги, изрисовали меня вдоль и поперек вонючей, липкой краской. После того, как краска высохла, больно стянув мою кожу, дедушка дал мне свое старое копье и острый кривой нож, выточенный из морской раковины, и произнес долгую напутственную речь.

— … и не посрами память наших великих предков.

Я кивнул головой, стараясь не трястись и не стучать зубами, — отвар из львиного сердца почему-то не наполнил мою кровь безграничной храбростью и отвагой, не иначе этот идиот колдун забыл бросить в него какой-нибудь важный корешок.

— Пора.

Отец бесшумно скользнул на тропу, я почти также бесшумно скользнул за ним, но не проскользив и двух шагов, наступил на сухую ветку. Отец обернулся на предательский треск, но ничего не сказал, только осуждающе слегка качнул головой.

Мы шли долго, полная луна мягко освещала тропу, петляющую между деревьями и кустами, длинная тень отца лежала на моей груди, сбоку, сверху, снизу что-то шипело, стрекотало, урчало, вдалеке кричали гиены и шакалы, а рык льва слышался за каждым кустом. Сначала все кругом было знакомое, потом знакомое не настолько хорошо, потом совсем незнакомое.

Отец поднял руку и замер, я вцепился в свое копье и облизал пересохшие губы. Отец подозвал меня и шепнул:

— Слышишь, журчит ручей?

— Слышу…

— Слышишь голоса?

— Слышу…

— Молодец, у тебя молодой слух — я слышу только шум ручья.

Если бы я не был в таком волнении, то, наверно, смутился бы — ничего, кроме стука собственного сердца, я не слышал, и даже шепот отца у меня над ухом казался таким далеким и невнятным.

— Пойдем.

Мы спустились к ручью, отец зачерпнул пригоршню воды, выпил и сполоснул лицо, я тоже хотел остудить гудящую от молоточков в висках голову в прохладной воде, но отец остановил меня:

— Погоди, я думаю, ты еще напьешься. Чуешь запах дыма?

— Не знаю…

Отец ударил меня по щеке:

— Ты воин или рыбак, или, может быть, носчик дров?!

— Воин…

— Вперед!

Впереди мерцал свет костра. Мы подошли ближе. Чужая деревня спала, только у костра сидели несколько мужчин и смотрели в огонь. Отец понюхал воздух, посмотрел на луну и больно сжал мне запястье:

— Надо ждать.

И мы стали ждать. Я не знаю, сколько мы ждали, конечно же не смыкая глаз, но когда толстый белый человек в соломенной тарелке на голове, расчесав гребешком мои кудри, повел меня на свою лодку, а потом сдавил мое плечо, плавно превращаясь в сидящего рядом отца, слева уже стало светлеть.

— Вон.

К ручью из деревни шел человек с большим глиняным кувшином и что-то хрипло бормотал себе под нос. Я, отталкиваясь негнущимися руками и ногами, прополз за отцом в холодную мокрую траву около самого ручья. Человек крякнул, сел на корточки, вздохнул и стал лениво набирать воду в кувшин. Отец толкнул меня в бок. Я вскочил и прыгнул на человека, но моя нога поскользнулась, и я, не долетев до человека, воткнул дедушкин нож в жирную глину. Человек от неожиданности онемел и вытаращил глаза, потом быстро очухался и замахнулся на меня кувшином, но отец, как могучий удав, метнулся к нему и обвил своими руками и ногами, после этого сдавил ему горло так, чтобы звонкий крик о помощи превратился в хриплое бульканье. Я на корячках подполз к человеку, коротко взмахнул ножом и ударил его, как долго меня учил дедушка, глубоко под ребра. Человек захрипел, перестал ожесточенно вырываться из объятий отца, обмяк и закатил глаза. Отец отпустил человека, отдышался, потом достал маленький ритуальный ножичек, надрезал человеку артерию на шее и набрал в маленькую чашечку из черного магического дерева кровь.

— Пей.

Я, постукивая передними зубами о край чашечки, выпил густую, теплую, немного сладковатую кровь и собрал в себе все силы, чтобы меня не вырвало. Отец выдернул из груди человека нож и протянул его мне:

— Режь.

Я отрезал эту голову целую вечность. Пот застилал глаза, руки тряслись, грудь вздымалась, сердце бешено колотилось, а отец молча сидел рядом и безучастно смотрел, как я пилю и пилю затупившимся, скользким от липкой крови дедушкиным ножом шейные позвонки.

Я поднял голову за волосы и показал отцу. Отец обнял меня и ткнулся своим лбом в мой:

— Теперь ты мужчина и настоящий воин.

Обратно мы бежали. Упругая земля мягко пружинила под моими ногами, стремительно несущими меня к славе и почету, поднимающееся солнце играло во влажной листве, освобождая мое тело от остатков дрожи, гордость и радость переполняли душу, я еле сдерживался, чтобы не крикнуть во всю мощь своих легких, что я мужчина и воин!

Первым, кто нас встретил, еще далеко от деревни, был идущий нам навстречу дедушка. Я поднял вверх голову чужого человека и издал победный клич. Дедушка хотел быть суровым и торжественным, но счастливая улыбка все равно расплылась на его лице.

— Ну-ка дай посмотрю! Ничего, это голова не мальчика и не старика. Ничего. Все по правилам сделали?

Отец показал дедушке чашечку, в которой запеклась кровь, и я заметил, что отец тоже не может скрыть радость.

В деревню мы вошли медленно и чинно, как подобает воинам. Справа от меня шел отец, слева дедушка, а я держал за волосы на вытянутой руке тяжелую голову. Мы молча подошли к сидящему у столба вождю со старейшинами, и я протянул им свою добычу, а подошедший колдун взял у отца чашечку из магического черного дерева. Вождь со старейшинами долго рассматривали голову, потом передали ее колдуну, а колдун передал им чашечку.

Вождь сказал, что голова хорошая, но не хватает много зубов, колдун сказал, что кровь плохая, но не так чтобы уж совсем. Вождь провозгласил меня мужчиной и воином, а колдун сказал, что теперь я могу и должен жениться.

И началось веселье. Отец зарезал три козы и отдал мясо женщинам, чтобы приготовили праздничную еду на всю деревню. Дедушка хрипло запел песню о том, что солнце сменяет луна и на небе появляются россыпи звезд и каждый раз, когда подросток превращается в мужчину, на небе загорается на одну звездочку больше, правда, когда мужчина умирает, звездочка гаснет. Многие смахнули слезу, но не время было грустить, и опять пошло веселье и пляски. Каждый желающий мог подержать голову. Ее вертели и ощупывали опытные воины, рыбаки и ремесленники, носчики дров и охающие женщины, не скрывающие зависть подростки и подталкиваемые родителями молодые девушки.

Весь день длилось веселье. К вечеру со своей лодки спустились белые люди, чтобы посмотреть на наш праздник. Я не мог не похвастаться перед ними своим трофеем и новым положением в обществе. Я схватил голову и поднес к ним, чтобы они могли разглядеть ее получше. Лица белых людей перекосились, они отпрянули от меня — ну еще бы, только что был совсем мальчишка, а теперь мужчина и воин! Но я, не смотря на то, что слава и всеобщее внимание немного помутили мой разум, не забыл, чтя справедливость, показать белым людям своего отца и попытался объяснить им, что только с его помощью мне удалось добыть эту великолепную голову, и вообще, всем в этой жизни я обязан только ему и дедушке. Отец гордо улыбнулся белым людям и под ритмичные звуки барабанов затанцевал свой знаменитый танец непобедимого воина. Белые люди сбились в кучу и о чем-то сильно заспорили, потом они, не отведав угощения и не взяв с собой, как обычно, одну из женщин, ушли на свою лодку.

Все решили, что белые люди ушли за подарками, я смущенно потупился, предвкушая радость от их знаков внимания, отец положил мне на плечи свои тяжелые сильные руки и громко крикнул в звездное небо, что его сын — мужчина, а дедушка, как всегда, проскрипел, что ему не нравятся вещи белых людей, и сами белые люди тоже не нравятся, и боги их не нравятся, и раньше все было по-другому.

Мы ждали белых людей всю ночь, но они пришли только утром. Но какое это было великолепное шествие: все белые люди были в одинаковой сине-красной одежде, на головах у них были причудливые черные короны, они били тоненькими палочками в свои маленькие барабаны и шли двумя рядами строго друг за другом. Мы раскрыли рты и не смели даже захлопать в ладоши, только некоторые из нас от волнения прыгали на одном месте. Белые люди стройным шагом подошли ко мне с отцом и остановились, барабанная дробь смолкла, двое из них шагнули к моему отцу и нацепили ему на руки удивительные черные браслеты, соединенные между собой звонкой цепью. Отец поднял вверх руки и затряс ими в воздухе, вся деревня вздохнула от зависти, загалдела и запрыгала. Но это было еще только начало: два белых человека встали около отца, и стало понятно, что они хотят, чтобы отец прошел с ними на лодку, видимо, для еще больших почестей. Мне было немного обидно, что про меня как-то совсем забыли, но, с другой стороны, отец заслужил к себе такое отношение — ведь это он породил и воспитал меня.

Белые люди забили в свои барабанчики и увели отца на лодку, мы бестолковой толпой двинулись за ними, но на саму лодку нас почему-то не пустили, грубовато объяснив, что черным баранам место на суше. Не смотря на некоторое разочарование и обиду, все племя продолжало прыгать и кричать в восторженном предвкушении.

Я хорошо видел с высокого берега, как отец поднял руки и помахал нам, как белые люди с бесстрастными лицами (когда-нибудь я тоже научусь делать такое лицо) взвели его на высокую скамеечку, как отец всунул голову в петлю свисающей веревки и опять помахал нам. И хотя белые люди никогда не отличались последовательностью действий, и было радостно оттого, что отец принимает участие в их торжественном ритуале, уж больно странным он мне показался.

— Дедушка, черные звенящие браслеты мне, конечно, нравятся, а вот простая толстая веревка на шее у отца как-то не очень, а тебе?

Дедушка ничего не сказал, только пожевал губами воздух и покачал головой.

На лодке появился толстый белый человек, правда, уже без соломенной тарелки на голове, шагнул к носу, достал какой-то свернутый в трубочку лист, развернул его и почему-то, внимательно рассматривая внутреннюю сторону этого листа, стал нам долго и монотонно о чем-то говорить. Я немного заскучал, но толстый человек в конце концов перестал говорить, свернул в трубочку свой лист и махнул рукой. Опять послышалась дробь барабанов, опять мы закричали и запрыгали им в ответ, опять отец хотел помахать нам своими замечательными браслетами, но двое белых людей наклонились и вырвали у отца из под ног скамейку, и отец стал раскачиваться из стороны в сторону на длинной веревке, привязанной к перекладине, на которую белые люди наматывали свои чудовищные паруса.