Полуштоф остывшего сакэ

Пазл

Всякое совпадение с именами реальных людей абсолютно случайно

Нет занимательнее головоломки, чем пазл. Сидишь себе, укутанный пледом, в кресле-качалке и, потягивая черный и тягучий, как смола, портер, глубокомысленно выстраиваешь локальную картину мира, ну и кривую глиняную трубку, конечно, посасываешь.

Возьмем, к примеру, в южной части каких-нибудь Рифейских гор какой-нибудь город, да хоть ту же Уфу. Отберем самых известных из соприкоснувшихся с этим мегаполисом литераторов: Андрея Платонова, Сергея Довлатова, Андрея Вознесенского (опосредованно, разумеется), Андрея Битова, Владимира Маканина и — для политкорректности — уфимского молодого прозаика Игоря Савельева. Возьмем и попробуем собрать из них пазл.

Начнем.

Потомственный черниковский вор Федька-Чемодан украл на уфимском вокзале, как Федьке и полагалось, чемодан.

Нет, не так.

— Ууу-ааа!!! — взвыла 3 сентября 1941 года Нора Сергеевна в уфимском роддоме.

Старая акушерка Иванова подняла одной рукой новорожденного за ноги, а другой рукой шлепнула по маленькой попке.

— Ууу-ааа!!! — заорал Сереженька Довлатов.

И только через месяц Федька-Чемодан увел у фраера чемодан.

Оба, Федька и фраер, расстроились чрезвычайно: Федька, когда в сарае безотказной Клавки Золотой Зуб вскрыл чемодан, писатель Андрей Платонов, когда перевел взгляд с привокзальной доски объявлений на только что стоявшую у его ног поклажу.

— Ничего, — наливала Клавка Федьке третий стакан первача на курином помете, — бумага тоже сгодится, из этого вороха можно столько «козьих ножек» накрутить!

— Какой чемодан, с какими такими бумагами, гражданин? Вы что, шпион?! — успокаивал привокзальный ефрейтор Захватуллин Платонова. — Какие черновики?! И вам не стыдно, товарищ?! Немец под Москвой, а вы про какие-то рукописи! Да я даже протокол не буду составлять! Раз вы писатель, то и шли бы в свой Союз писателей, на то он и существует, чтобы обворованным или сильно пьющим помогать.

Федька-Чемодан в кровь избил Клавку Золотой Зуб и в первый раз сел не за кражу имущества, а за нанесение увечий, причинивших тяжкий вред здоровью.

Понурый Платонов вышел из комнаты милиции и действительно отправился по адресу правления Союза советских писателей Башкирии, где ответственный секретарь Баязит Бикбаев по русскому обычаю и по возможностям военного времени его утешил как мог и выдал официальное письмо директору гостиницы «Башкирия» с убедительной просьбой предоставить писателю Платонову Андрею Платоновичу номер для работы и временного проживания.

Дошел ли Платонов до гостиницы «Башкирия» на улице Ленина — никому не ведомо, но по записным книжкам писателя доподлинно известно, что по пути он решил заглянуть к неким Прозоровым-Перцовым, проживающим на улице Гоголя, 26. Немного не доходя до места, около дома номер 56, Андрей Платонович и повстречал Нору Сергеевну с коляской, в которой лежал младенчик Сережа, и которого Платонов взял да и ущипнул. Хотя нет, только выказал желание ущипнуть. Впрочем, пересказывать эту историю нет смысла — нет ни одного мало-мальски образованного уфимца, эту историю не пересказавшего.

Раз уж вспомнили о воспоминаниях Довлатова, то перейдем к следующим фигурам нашего пазла.

Добрых шесть десятков писателей, их потом так и прозвали — шестидесятниками, были свидетелями этого скандала, хотя злые языки утверждают, что хорошо его помнил лишь один Сергей Донатович.

Сильно выпивший известный прозаик Андрей Битов публично избил трезвого знаменитого поэта Андрея Вознесенского. Событие в писательской среде тривиальное, но получившее широкую огласку, поэтому дошедшее до суда, пока товарищеского. Предполагалось, что на суде Битов покается в невоздержанном употреблении алкоголя, демонстративно всхлипнет и попросит прощения, ткнувшись в плечико поэта. Но то ли Андрей Георгиевич опять не сдержался, то ли гордость его обуяла, а сказал он свою знаменитую речь:

— Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно — простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело. Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, — воскликнул Битов, — мог ли я не дать ему по физиономии?!

И пошел слух, что Вознесенский, как всякий дважды униженный — физически и морально, — оставить этого так не желает и собирается довести дело до суда уже народного. Тогда друзья посоветовали Битову бежать из Москвы, скрыться в каком-нибудь «разливе» на каких-нибудь бельских просторах страны, оформив, естественно, творческую командировку. И писатель Битов, как когда-то Ленин к Крупской, поехал к своему другу в город Уфу. Вот здесь, несмотря на свидетельства о своем пребывании в столице Башкортостана самого Битова, скрывалась загадка. К кому приезжал Андрей Битов, кто тот верный друг, не убоявшийся гнева поэта и укрывший прозаика? Наверное, ответ на этот вопрос так и не был бы найден и в нашем пазле зияла бы позорная дыра, прикрытая Битовым для конспирации никому не известным Севой из Черниковки. Но, сделав глубокий глоток тягучего портера, окутав себя клубами табачного дыма, понимаешь, что не все так безнадежно. Но все по порядку.

В Уфе Андрей Битов запомнил: два сарая, черного кота Амура, трамвай, солдат в трамвае, цирк, бесконечную толстую лохматую трубу, улицу Карла Маркса, химчистку «Улыбка». В общем-то, достаточно для скрывающегося у друга Севы (пока будем называть его так) от общественного порицания прозаика. Одно не ясно: на кой черт Битов ездил на трамвае через всю Уфу из Черниковки на улицу Карла Маркса?

Наверное, он так и думал под стук колес: «На кой черт я приехал в эту Уфу? На кой черт еду в этом трамвае вместе с солдатами, смотрю, как они выходят на остановке «Госцирк», как мимо проплывает химчистка «Улыбка» и начинается бесконечная толстая лохматая труба, по которой непременно перегоняют что-нибудь взрывоопасное, а потом будут два сарая из Севиного окна, и якобы в одном из этих сараев, по словам Севы, знаменитая уфимская маруха Клавка Золотой Зуб хранила чемоданы с награбленным». Потом Битов резко поднимал голову и обнаруживал, что перед ним опять остановка «Госцирк», но уже с другой стороны. В трамвай строем входили солдаты, а к Битову подходила контролер Петрова:

— Предъявите ваш билетик, гражданин!

— Извините, я, кажется, проехал по кругу, — оправдывался заспанный литератор.

— Взрослый человек! А такую ерунду несете! С вас штраф — рубль! Надеюсь, вы не пьяный?! А то пьяных мы не любим, — ласково предупреждала Петрова.

Битов совал руку во внутренний карман пиджака и обнаруживал исчезновение бумажника.

— Бумажник украли, а там отмеченное в правлении Союза советских писателей Башкирии командировочное удостоверение! — так просто разъяснял писатель смысл своих изнурительных поездок через весь гантелеобразный город.

— Да я вижу, гражданин, как вы отметили. Будьте добры, покиньте вагон, пока я самому генералу Захватуллину не позвонила!

Вышел Андрей Георгиевич на остановке «Госцирк», еще раз на здание цирка взглянул и наверняка подумал: «Как бы этот модерновый козырек не обвалился со временем». Как в воду, одним словом, глядел инженер человеческих душ. Хотел он оглянуться и посмотреть, что там на другой стороне проспекта Октября находится, но не оглянулся, не увидел голого мальчика, зимой и летом играющего в фонтане на дудочке, потому что перед ним в коляске лежал другой голый мальчик и кого-то смертельно напоминал.

— Простите, — решительно и смущенно выговорил Битов женщине с коляской, — но я бы хотел ущип… (нет, конечно, не ущипнуть, щипаться Битов никогда не умел) дать щелбан этому мальчику.

Женщина возмутилась:

— Новости, — сказала она, — так вы и…

Впрочем, дальнейший разговор не так важен. Важно лишь то, что, по свидетельству билетного контролера Петровой и бывшего на тот момент в Уфе на гастролях клоуна Олега Попова, мальчиком, которому Битов хотел дать щелбан, был не кто иной, как Игорь Савельев. Собственно, можно уже перейти к его фигуре, потому что потомственный вор-карманник и сожитель Лильки-запорожец Ильгизка-саквояж, оставив три копейки на трамвайный билет и отмеченное командировочное в бумажнике, незаметно сбросил его под ближайшую к остановке скамейку, а Андрей Битов благополучно его там нашел, так же благополучно добрался до двух сарайчиков, спотыкнулся о догнивающий остов довоенного фанерного чемодана, подарил другу Севе пухлый портфель своих черновиков, купил на вечную память коту Амуру пузырек валерьянки и отбыл в родной город Петербург, где был общественностью помилован, но, говорят, остался не реабилитированным до сих пор.

Литературная звезда Игоря Савельева на прозаическом уфимском небосклоне вспыхнула внезапно, то есть закономерно. Хорошая филологическая наследственность, падение «железного занавеса», свобода литературного самовыражения, обилие нарождающихся премий и проектов и т. д. и т. п. Одним словом, в мгновение Игорь стал лауреатом молодежных премий, автором толстых московских журналов, был приглашен на всевозможные форумы и даже удостоен высочайшей аудиенции. Телевидение, радио, свободная пресса беспрерывно рассказывали Уфе об Игоре Викторовиче. Члены уфимских литобъединений на творческих вечерах писателя выстраивались в очередь к возможному соприкосновению с великим рукопожатием, говорят, даже члены Общественной палаты пытались нащупать в мягкой ладошке могучий оттиск длани главнокомандующего. Но мы не о том. Мы о другом удивительном свойстве Игоря Савельева — о его поразительном внешнем сходстве с Андреем Вознесенским. Как уже было сказано, первым это удивительное свойство в младенчике Игореше отметил Андрей Битов, за ним и остальные стали поражаться: его взгляд, его подбородок, нос, голос, тембр, построение фразы, жаль, что не поэт.

Со временем Битов подзабыл свою первую встречу с Савельевым, но прошло каких-то двадцать пять лет, и они вновь лицезрели друг друга. Андрей Георгиевич в очередной раз председательствовал в жюри премии на лучшее литпроизведение, Игорь Викторович в очередной раз стал лауреатом.

Все было как обычно: награждения, речи, цветы, дипломы, пухлые конверты, фуршет.

— Ну прямо Андрюша времен хрущевской оттепели, — восхищались Савельевым мэтры и дамы мэтров.

Савельев пожимал плечами и снисходительно улыбался. И именно в тот момент, когда он в очередной раз снисходительно улыбнулся, сложился наш пазл. К Игорю Викторовичу подошел «завсевдатый» общественно-политических и художественно-литературных тусовок Сидоров:

— Игорь, вы уж не маячьте перед глазами Андрея Георгиевича, он, как вы, наверное, знаете из современной литературы, нервно реагирует на любые аллюзии, связанные с Андреем Андреевичем.

Потом Сидоров мягко подошел к Битову и влажно прошептал ему в ухо:

— Андрей Георгиевич, вон тот лауреат из Уфы, похожий вы сами знаете на кого, утверждает, что вы якобы его крестный.

— Из Уфы? — Битов отставил в сторону пузатую рюмку и твердо шагнул к Савельеву, разводя в стороны крепкие руки нокаутера.

«Будет бить», — обреченно подумал Савельев и повыше приподнял громоздкий диплом лауреата. Но Битов любовно сграбастал молодого писателя и стал его ласково мять:

— Уфимский, из Черниковки? Узнал, узнал, как же! Ну вылитый покойный папаша — Вовка Маканин, я ведь с ним и его котом в Уфе, когда в творческой командировке был, ух как работал! Из трамвая, помню, не мог вылезти от усталости.

— Но Маканин жив и не имеет ко мне никакого отношения, — давил в грудь маститому прозаику твердой рамкой диплома Савельев.

— Да? А кто умер? — ослаблял хватку Битов.

— Андрей Вознесенский.

— Да ну?! — выпускал Савельева из своих объятий Битов. — Я и говорю: вылитый покойный. Вы, молодой человек, главное, пишите, пишите. Чтобы забраться на плечи вашего папеньки, — черт! опять забыл, как его зовут, — надо писать и писать.

P.S. (В смысле, сделав последний глоток портера и пыхнув в пространство остатками табачного дыма).

«Лох картину везет! У Нинки-силикон на дозу сменяю», — подумал потомственный наркоман Гришка-сундук, оценивая полуметровую рамку, торчащую из холщовой сумки, беспечно приставленной к киоску «Уфапечать».

И, конечно же, стянул у высматривающего в передовицах центральных газет свежие литературные новости Савельева крупногабаритный диплом лауреата Белкинской премии.