Поляна, 2013 № 02 (4), май

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.

Звёзды выступили в небе, как испарина на лбу.

Здесь живет Иероним — и наивен, и раним.

Деревенский сочинитель… Боже, смилуйся над ним!

Бьётся строф ночная рать… Сколько силы ни потрать,

Всё равно родня отправит на растоп его тетрадь.

Вся награда для творца — синяки на пол-лица,

Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца…

На печи поёт сверчок, у свечи оплыл бочок —

Все детали подмечает деревенский дурачок:

Он своих чернильных пчёл прочим пчёлам предпочёл,

Пишет — будто горьким мёдом… Кто б ещё его прочел.

У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,

И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,

И плацкартный билет — на удачу, туда и обратно,

И гудок тепловоза — короткий и бьющий по нервам…

И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,

Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,

Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик,

Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.

И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,

Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,

И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской:

Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?

Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?

Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,

Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,

Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться…

И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной…

И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой…

Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:

Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты…

И вздохнув обреченно, ты бросишься в новое бегство,

Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,

И бумажный фонарик ещё различимого детства,

Освещая дорогу, тебе подмигнет с небосвода.

…Трещали чёрные динамики,

Как на жаровне барабулька.

Сосед мой, спец в гидродинамике,

В стаканы водку лил «по булькам».

Слепой, а получалось поровну,

И на закуску под тальянку

Затягивал негромко «Ворона»,

Да так, что душу наизнанку!

У Бога мамкою намоленный,

Он вырос не под образами…

Сквозь пелену от беломорины

Сверкал незрячими глазами

И горькие слова выкаркивал

Комками застарелой боли,

Как будто лёгкие выхаркивал,

Застуженные на Тоболе….

А брат его, картечью меченный,

На вид ещё казался прочен,

Хотя и стал после неметчины

На полторы ноги короче,

Но даже пил с какой-то грацией,

И ордена сияли лаком….

А я глядел на них в прострации,

И слушал «Ворона», и плакал.

Разве в раковине море шумит?

Там вчерашняя посуда горой.

Ну, а то, что душу с телом штормит —

Ты с моё попробуй выпить, герой!

И не хвастайся холёной Москвой,

Ты влюблён в неё, а сам-то любим?

Её губы горше пены морской,

Холоднее океанских глубин.

Близоруким небесам не молюсь —

Кто я есть на этом дне городском?

Безымянный брюхоногий моллюск,

Но с жемчужиною под языком.