Полынь чужбины

Это небольшая по своему объему папка, в верхнем правом углу которой стоит пометка «Дневник — post skriptum». Значит, Костя дописывал задним числом отдельные страницы, а может, и вообще написал этот дневник много лет спустя после изображаемых событий, идя, так сказать, по их следам.

Мы тоже решили пойти по следам отдельных событий. Но прежде чем обратиться к «Дневнику — post skriptum», предварим его необходимым предисловием. И в дальнейшем, читая записи Найдича, мы сочли необходимым комментировать их, приводя дополнительные документы из пражских архивов, размышляя и отступая от хроникального изложения документов.

1

Заняв Чехословакию, гитлеровцы провели операцию «Гитлер» («Решетка»). В течение суток по спискам, полученным заранее у чешской полиции, они арестовали тысячи коммунистов, членов Общества дружбы с Советским Союзом, профсоюзных активистов, прогрессивно настроенных русских эмигрантов.

В гестапо, разместившееся в известном по «Репортажу с петлей на шее» дворце Печека (это здание близ театра имени Сметаны крупный банкир Печек выстроил в начале двадцатых годов для своего банка), зачастили доносчики, националисты, белоказаки.

Одного из них принял Бем. Поигрывая пистолетом, с которым он никогда не разлучался, читал заявление, написанное на плохом немецком языке.

«Прошу многоуважаемое гестапо обратить внимание на инженера Попова Леонида, который всегда обожествлял Масарика и Бенеша.

Козинский Олекса во время празднования чехами Первого мая нес красное знамя и пел «Интернационал». Во время чешской мобилизации был в самозваном украинском представительстве, которое передало властям меморандум о готовности украинцев защищать мировую демократию. При разговоре однажды сказал, что немцы не захватят республику, для этого у них, мол, руки коротки. Написал статью «Украинские рабочие—-друзья пролетариев всего мира».

Сотник Владимир — защитник интернационала. Имел связи с сенатором Соунуном и коммунистическим доктором Недведом...

Шиянив Яков при занятии Судет говорил, что раздирается республика, имел связи с каменщиком Шульгиным, который в 1932 г. во Франции пытался организовать легион против немцев.

Бескровная Олена ненавидит все немецкое. После оккупации страшно ругала имперского канцлера. Лучше о ней знает представитель кубанских казаков инженер Федоров.

Кочергины Дмитрий и Надежда. Друг их дома Константин Найдич. Симпатизируют Советам».

Антифашистское подполье только формировалось. Вслед за разгромленным первым нелегальным ЦК КПЧ образовался второй: Ян Зика, Ян Черный, Юлиус Фучик... Близким их соратником был молодой ученый Милош Недвед. Значит, эмигранты были связаны с коммунистическим подпольем.

Договор о ненападении между СССР и Германией расстроил многие воинственные планы эмиграции. ОУН спешно переправляла свою сеть из воссоединенных с Советской Украиной районов Западной Украины. Гетманцы-державники ждали инструкций из Берлина. И они подоспели: «Сообщаем Вам, что дело немецко-советского взаимопонимания не должно никак отразиться на нашей работе».

Гетмана, вывезенного при скоропалительном бегстве из Киева, немцы пристроили в тихом пригороде Берлина — Ванн-зее. Там, на вилле, получая от германских властей ежегодную пенсию в десять тысяч марок и сумму на уплату долгов, он мог предаваться мечтам о возвращении в Киев на белом коне, отмечать несуществующие для украинского народа праздники— день образования так называемой Украинской Народной Республики, день рождения гетмана Мазепы... При гетмане разместилась и гетманская управа — штаб, нити которого тянулись в Прагу, Варшаву, Лондон, Париж, Ужгород... Нередко виллу навещали люди в штатском с выправкой прусских офицеров. Скоропадский тесно сотрудничал с официальными кругами Германии и еще теснее с фашистами, с которыми он установил связи задолго до их прихода к власти,— с Розенбергом, Гитлером.

27 июля 1939 года гетманская управа опубликовала воззвание: «Господин гетман считает, что Великая Немецкая Держава одна из немногих держав, заитересованных в том, чтобы Украина существовала как государство. Поэтому господин гетман глубоко верит, что наступит время, когда Германия украинцам поможет... Ясное дело, что любая помощь со стороны невозможна без нашей отплаты. Это нужно наперед ясно осознать. Тем более, что Украина разорвана на куски, лишена всякой организованной физической силы, духовно и политически не объединена. При таких обстоятельствах помощь обойдется дорого.

За границами Германии наши враги говорят про нас, что гетманское движение полностью подчинено Германии и потому, очевидно, становится немецкой агентурой. Это неправда! Гетманское движение свободно и независимо. Правда, для нашей работы мы сознательно ищем-честную помощь, ищем ее и в Германии».

В ноябре 1940 года германская разведка получила задачу:

— подготовить подробный обзор русской военной промышленности, ее расположения, мощности, а также вспомогательных производств;

— изучить производственные мощности различных крупных центров военной промышленности и их зависимости друг от друга;

— подготовить характеристику энергетических установок и транспортной системы, обслуживающих промышленность Советского Союза;

— изучить источники сырья и нефти;

— подготовить обзор других отраслей промышленности Советского Союза, помимо военной.

Спрос, говорят, рождает предложение. С предложениями белбказаки, украинские, белорусские, кавказские и прочие националисты, монархисты не скупились никогда. Но теперь был особый спрос.

В Берлин наведался «атаман Войска Донского» П. X. Попов. По его собственному признанию в разосланной им в казачьи центры памятной записке, «при беседах в правительственных центрах Великогермании установилось взаимопонимание».

Вскоре германские власти утвердили Всеказачий союз. Во главе поставили свою марионетку — Попова. Другой претендент на атаманскую булаву — генерал Балабин — оскорбился. На него набросились единомышленники Попова, обвиняя в том, что он «не знает идеологических установок казачьего национализма».

И — вершина полемики:

— Главу Всеказачьего союза никто из нас не может сместить, Балабина же может приструнить не только русский генерал Бискупский, начальник управления по делам эмиграции, но и его шофер.

Чуя лакомый кусок, глава Всеказачьего союза принялся делить пирог. Поздней осенью 1940 года он отправил послание «его Светлости главе державной Украины Скоропадскому».

«В первое наше свидание,— писал Попов,— мы с Вами обменялись не только взглядами на взаимоотношения Дона и Кубани, исстари дружественных и братских народов, но и установили положение о неприкосновенности наших границ».

Белоказаки и гетманцы, «вольные горцы» и оуновцы, монархисты и белорусские фашисты старательно кроили шкуру неубитого медведя. Впрочем, у них был большой опыт. Симон Петлюра еще в 1920 году подписал с панской Польшей договор, по которому она восстанавливалась в границах 1772 года, то есть Польше отошла бы часть исторических, исконных украинских земель —Галичина, Холмщина, Правобережье Днепра. Остальная часть Украины попадала бы в зависимость от Польши. Эту унизительную сделку одобрил Шептицкий, что националисты тщательно скрывают.

Тогда же и Петлюра заключил соглашение с Ватиканом, по которому правительство украинской националистической контрреволюции обязалось выполнять все требования католицизма, а Ватикан обязался субсидировать вооруженную борьбу Петлюры с Советской властью.

Украинские националисты показали себя такими же расторопными торговцами родиной, как и петлюровцы. Коновалец и другие «проводники» ОУН обязались за восстановление капиталистических порядков на Советской Украине предоставить гитлеровцам концессию для использования ее богатств, транспорта сроком на 25 лет. Скоропадский спустя четыре года, в 1937 году, подписал «пакт» с Германией, по которому Украина отдавалась под контроль Германии «на вечные времена». Националисты соглашались на 50-летний протекторат Германии, Польши, Венгрии... Словом, продавали свою землю оптом и в розницу.

Тон письма казачьего генерала оскорбил Скоропадского. «Мы никогда не предрешали вопроса о будущем устроении казачьей государственности, считая, что это внутренние казачьи дела,— отозвался он.—Я всегда искренне и сердечно стремился помочь казакам в их освободительной работе, предполагая, что в казачьем Движении я имею дело со стройной организацией. К сожалению, вижу, что это не так. Поэтому с болью в сердце прекращаю дальнейшие деловые с Вами отношения...»

Выполняя инструкции гитлеровской разведки, белогвардейцы передали своей агентуре в СССР «Краткие указания для работы».

«Прошу в будущем соблюдать следующее:

По каждой наверно установленной войсковой части непременно сообщать их номера.

Непременно установить расположение гарнизонов и штабов полков, бригад, дивизий и сообщить их номера.

Сообщать номера и знаки всех виденных самолетов, танков, бронеавтомобилей, грузовиков и т. д.

Доложить о всех передвижениях войсковых частей, а именно: род войск, численность, направления их движения (откуда и куда) и способ транспорта (пешком, на грузовиках, по железной дороге).

При сообщениях, касающихся пунктов 2—5, необходимо точно указать день, по возможности время.

Также надо докладывать о местах, где не было замечено войсковых частей, штабов или транспортов. Только таким образом достигается полезная и систематическая работа.

Необходимо точное наблюдение путей сообщения (железных дорог и шоссейных), а именно: какие железнодорожные объекты (линии, мосты, виадуки, вокзалы, резервуары, мастерские и т. д.) были разрушены, какие исправляют и какие вообще не разрушили. То же относится и к объектам дорожной сети.

Точно установить, где красные устраивают военные депо, склады продовольствия и амуниции, госпитали.

Такие же показания необходимы и насчет радиостанций, аэродромов и заводов военной промышленности.

Интересуйтесь всеми фортификационными работами. Где строятся траншеи, заграждения из бетона и колючей проволоки? Какие укрепления старых русских крепостей (Гродно, Белосток, Осовец и т. д.) будут использованы? Где находятся красные зенитные батареи? Особое внимание обратить на район Августов, укрепленный поляками... Весьма желательно получить фотографические снимки. Непременно приучите Ваших людей к разбору по карте и составлению чертежей.

Прошу руководствоваться этими указаниями...»

С осени 1938 года зачастили письма между Бургасом и Прагой. В Бургасе перебивался с хлеба на воду Прокопий Ковган, пидтоптанный, как говорят на Украине, казачина. Несколько месяцев назад он перебрался сюда из Харбина и начал искать связи с немецкой разведкой. Прежде чем рекомендовать его хозяевам, казачий центр запросил генерала Наумова, «войскового атамана Забайкальского войска и походного атамана казачьего войска Восточной Сибири», что он знает о Ковгане. Ответ удовлетворил всех: «Кубанец Ковган — несомненный антибольшевик. Организация, агентом коей он является, одна из наиболее активных в смысле деятельности своей против большевиков на Дальнем Востоке».

После этого в Бургас и пошли письма. На серых конвертах в ряд были наклеены марки с гитлеровским профилем и прямой, как воинский строй, готикой: «Германская империя, протекторат Богемия и Моравия». «Продолжая изыскивать возможности для нашего дела,— писал Ковгану его земляк Ми-хайлушкин,— я нашел одно издательство, которое заинтересовалось Вашими материалами о СССР и Дальнем Востоке. Фирма эта очень солидная.

Я сообщил директору издательства, что Вы обладаете материалами, которые могли бы представить для них интерес. Директор принял с охотой мое предложение связать Вас с ним. Итак, они интересуются положением на советской территории, настроениями в Красной Армии, среди населения, особенно в приграничьи, в среде эмиграции. Какие на Дальнем Востоке есть русские, казачьи и прочие политические организации? Каково настроение местных кругов? Какие слухи ходят между людьми? Что представляет из себя казачья эмиграция?»

«Глубокоуважаемый Игнат Михайлович,— отвечал Ковган,—- я рад, что издателя интересует СССР и Дальний Восток. Там я оставил целую сеть своих агентов и осведомителей, но...»

То, что Ковган не договаривал, «издатели» поняли быстро — эту публику они знали очень хорошо: «Не беспокойтесь, все расходы будут покрыты. Работа серьезная только началась. Могли бы Вы порекомендовать на 100 процентов надежных людей для ответственной работы в Бухаресте, Афинах, Стамбуле, Багдаде, Анкаре, Нью-Йорке? Все это должны быть люди отобранные, которых перекупить нельзя».

Ковган ответил, что может. Он может все, что вредит большевикам. Он с теми, кто единственный, по его убежде-нию, может разбить СССР, с фашистской Германией, с ее вождем — «глуоокопочитаемым господином фюрером». Ненависть и собачье обожание странным образом сплавились в нем, русском только по рождению.

Накануне в Софии знакомые затащили его в театр. Давали «Мать» Чапека, оптимистическую драму о матери, которая сама вручает винтовку последнему из сыновей, благословляя его на смертный бой с фашизмом.

Во время представления Ковган, не выдержав, рванулся на сцену —в казачьем мундире, сапогах. Выхватив пистолет, кричал:

— Это большевистская пропаганда, это коммунистический спектакль, запрещаю вам играть!

Под свист и улюлюканье несколько болгар вышвырнули его на улицу.

Со всего мира стекались сведения в Берлин, на Курфюр-стенштрассе, 58, в «Централыителле Ост-Европа». Учрежденческая вывеска прикрывала одну из контор гитлеровской разведки, созданную специально для изучения СССР. Отсюда выходили служебные бюллетени, здесь составляли и пропагандистские обзоры, справки. Правда, цена всем этим трудам, как оказалось вскоре, была невелика.

Уже в ходе войны германский генштаб пересмотрел старые выводы. «Государственное руководство Советского Союза,— отмечается в обзоре, составленном 1 декабря 1941 года,— с большой политической предусмотрительностью направило все усилия страны, масштабы которых было трудно предугадать до начала войны, на увеличение численности Красной Армии. Русская промышленность в своем развитии шагнула так далеко, что даже после утраты важных районов она оказалась в состоянии производить все самое необходимое для нужд войны».

Далее в том же обзоре отмечаются вопреки прежним оценкам волевые качества нашего командного состава, его решительность, упорство, дисциплина. Гитлеровцы пересматривали свои взгляды под воздействием той реальной обстановки, с которой они столкнулись на советской территории: беззаветной готовности советских воинов сражаться за каждую пядь родной земли.

Но все это было позже.

Пока же гитлеровская разведка лихорадочно перетрясла свою агентуру. В гестапо вспомнили о Думине, давнем осведомителе, и предложили перебраться в Берлин, чтобы работать среди эмигрантов. Он с готовностью согласился.

Задолго до 22 июня 1941 года гитлеровские офицеры формировали батальоны украинских националистов, разрабатывали секретные акции. Об одной из них говорилось на Нюрнбергском процессе. Там было приведено под номером С-107 секретное распоряжение отдела иностранной контрразведки N3 53/41. Вот его полный текст:

«Контрразведка — 11/ЛА.

Секретное дело штаба.

Берлин, 20 июня 1941.

Дело начальника штаба руководства.

Только через офицера.

Для выполнения полученных от 1-го оперативного отдела военно-полевого штаба указаний о том, чтобы для использования нефтяных районов обеспечить разложение в Советской России, рабочему штабу «Румыния» поручается создать организацию «Тамара», на которую возлагаются следующие задачи:

1. Подготовить силами грузин организацию восстания на территории Грузии.

2. Руководство организацией возложить на обер-лейтенанта доктора Крамера (отдел 2 контрразведки). Заместителем назначается фельдфебель доктор Хауфе (контрразведка II).

3. Организация разделяется на две оперативные группы:

а) «Тамара I» состоит из 16 грузин, подготовленных для саботажа (С) и объединенных в ячейки (К). Ею руководит унтер-офицер Герман (учебный полк «Бранденбург», ЦБФ 800, 5-я рота),

б) «Тамара II» представляет собой оперативную группу, состоящую из 80 грузин, объединенных в ячейки. Руководителем данной группы назначается обер-лейтенант доктор Крамер.

4. Обе оперативные группы «Тамара I» и «Тамара II» предоставлены в распоряжение 1-ц А ОК (Главного командования армии).

5. В качестве сборного пункта оперативной группы «Тамара I» избраны окрестности г. Яссы, сборный пункт оперативной группы «Тамара II» —■ треугольник Браилов — Каларас — Бухарест.

6. Вооружение организаций «Тамары» проводится отделом контрразведки II.

Лахузен»³.

А вот письменные показания бывшего полковника германской армии Эрвина Штольца. Штольц — один из руководящих офицеров германской разведки и контрразведки, был захвачен в плен Советской Армией.

«Я получил указание от Лахузена⁴ организовать и возглавить специальную группу под условным наименованием «А», которая должна заниматься подготовкой диверсионных актов и работой по разложению в советском тылу в связи с намечавшимся нападением на Советский Союз.

В то же время Лахузен дал мне для ознакомления и руководства приказ, поступивший из оперативного штаба вооруженных сил, подписанный фельдмаршалом Кейтелем и генералом Йодлем (или генералом Варлимонтом по поручению Кейтеля, точно не помню). Этот приказ содержал основные директивные указания по проведению подрывной деятельности на территории Союза Советских Социалистических Республик после нападения Германии на Советский Союз.

Данный приказ был впервые помечен условным шифром «Барбаросса». В приказе указывалось, что в целях нанесения молниеносного удара Советскому Союзу «Абвер-2» при проведении подрывной работы против России должен использовать свою агентуру для разжигания национальной вражды между народами Советского Союза... Выполняя упомянутые выше указания Кейтеля и Иодля, я связался с находившимися на службе в германской разведке украинскими националистами и другими участниками националистических фашистских группировок, которых привлек для выполнения поставленных выше задач. В частности, мною лично было дано указание руководителям украинских националистов, германским агентам Мельнику (кличка Консул-1) и Бандере организовать сразу же после нападения Германии на Советский Союз провокационные выступления на Украине с целью подрыва ближайшего тыла советских войск, а также для того, чтобы убедить международное общественное мнение в происходящем якобы разложении советского тыла.

Нами были подготовлены также специальные диверсионные группы для подрывной деятельности в Прибалтийских Советских Республиках.

Кроме того, была подготовлена для подрывной деятельности на советской территории специальная воинская часть — учебный полк особого назначения «Бранденбург-800», подчиненный непосредственно начальнику «Абвер-2» Лахузену.

В задачу созданного в 1940 году специального соединения входил захват оперативно важных объектов — мостов, тоннелей, оборонных предприятий и удержание их до прихода авангардных частей германской армии»⁵.

В Праге «Союз гетманцев-державников» представлял Микола Россиневич. В начале первой мировой войны он окончил Чугуевскую военную школу. Было ему 22 года, он жаждал славы. В восемнадцатом году его направили в «инструкторскую школу офицеров», а за границей он занимался на курсах генерального штаба. Присвоили ему звание полковника, и больше всего на свете он хотел пройтись в полковничьих погонах по родному Нежину.

В конце января 1941 года Россиневич получил письмо из гетманского центра. Его старый друг Василь Мурашко писал: «...в июле не исключен острый кризис в ходе мировых событий. Может быть поставлен и наш вопрос, а с ним и практическая работа глубоко исторического значения. Тогда-то нам будет необходима настоящая группа прямых, отважных и активных политиков, а не масса без формы и значения».

Уже был напечатан тираж «Памятки гетмана» и обращение «Граждане Украины». В европейских столицах и провинциальных сонных городках строились «державники». Помаршировав, обсуждали «План работы на родных землях», который предупреждал о столкновении с «идеологическим наследием коммунизма».

2

ИЗ «ДНЕВНИКА - POST SKRIPTUM»

«C рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали нами пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря...⁵

(Из сводки Главного командования Красной Армии за 22.VI.1941)

«Благодарим Всевышнего за то, что дал нам возможность дождаться такого дня. Сколько наших земляков сложили свои головы здесь, на чужой земле! Но вы все-таки дождались конца Советов⁵.

(Из письма в 4 Гетманский центр⁵ 22.V1.1941)

«Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но потому, что Отчизна, которую я люблю, как свою родную мать, требует от меня пожертвовать жизнью во имя освобождения ее от немецких оккупантов, я сделаю это. Пусть знает весь мир, на что способен русский патриот и большевик Пусть запомнят фашистские главари, что покорить наш народ невозможно так оке, как и погасить солнце⁵.

(Из письма Героя Советского Союза Н И. Кузнецова)

Через столетия проносит память поколений дни всенародной скорби и радости. Среди таких вечных дат — 22 июня 1941 года. Самый длинный день в году с его по-воскресному спокойными, еще мирными и благодушными газетами. Когда почтальоны несли их по стране, уже горела вся западная граница и боец с трехлинейкой падал на росную траву над Бугом, первый из тех двадцати миллионов, чьими жизнями оплачена наша Победа. В двенадцать умолкли, сгрудившись у репродукторов, улицы, возникли очереди у военкоматов...

Война!

Все телетайпы мира отстучали это слово, все радиостанции мира прокричали в эфир:

«Война! Германия напала на Советский Союз...»

В тот день за океаном безвестный сенатор, будущий президент США Трумэн рассуждал: «Если будет побеждать Германия, надо помогать России. Если будет побеждать Россия, надо помогать Германии. Пусть они обе истощат силы друг друга, и тогда Америка продиктует миру свои условия...»

Гитлеровцы были настолько уверены в быстром разгроме СССР, что еще до войны начали готовить обширные планы военной экспансии. Уже в июне 1941 года была подписана директива N3 32 «Подготовка к периоду после осуществления плана «Барбаросса». Документальные данные раскрывают глобальные цели германского фашизма, замыслы основать мировую империю. В первую очередь планировалось развернуть войну против Англии, захватить Северную Африку, Гибралтар, страны Ближнего и Среднего Востока, затем через Афганистан повести наступление на Индию — «жемчужину» Британской империи. На картах «германской мировой империи» были расписаны судьбы всех континентов. После окончания «Восточного похода» Гитлер намеревался «предпринять энергичные действия против США».

Еще до подписания плана «Барбаросса» правительство Германии приняло директиву о составлении плана «Ост» —плана истребления народов Восточной Европы. В нем нашли концентрированное выражение замыслы германского империализма в отношении СССР. Предусматривалось ликвидировать Советский Союз. Территорию Прибалтийских Советских Республик, Украины, Белоруссии, европейской части РСФСР заселить немцами и включить в состав Германии. Незначительную часть населения гитлеровцы собирались оставить на месте, лишив его всяких прав. Остальные были обречены на уничтожение. На территории Советского Союза и Польши «генеральный план «Ост» предполагал ликвидировать 120—140 миллионов человек. С этой целью еще до войны полиция безопасности и СД подготовили «Особую розыскную книгу СССР». В нее были включены сведения о советских гражданах — коммунистах и беспартийных активистах, которые подлежали немедленному уничтожению.

Гибель грозила чешскому народу: предусматривалось физически ликвидировать половину населения, а остальных «постепенно удалить с территории империи». Поголовно предполагалось уничтожить поляков. «Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие «Польша»,—утверждал гитлеровский наместник в Варшаве Франк, «...все поляки исчезнут с лица земли»,— говорил, обращаясь к комендантам концлагерей, Гиммлер. И эти варварские планы последовательно осуществлялись.

Час выбора пробил для каждого человека. И мало кто из эмигрантов не определился к этому времени. В долгих, затяжных спорах тридцатых годов самой острой темой была будущая война — война между Советским Союзом и Германией.

«...примерно в 1935 году в Белград приезжал один эмигрант,—вспоминал В. В. Шульгин в «Письмах к русским эмигрантам».— Сущность его многочасовых речей можно сформулировать в нескольких словах, им произнесенных: «Не за всякую цену мы можем продаваться. Мы не должны присоединяться к тем, кто будет воевать не только с Советской властью, но и с Россией и с русским народом».

Эмиграция в случае войны должна безоговорочно быть на стороне своей родины, утверждал и Милюков. Еще до войны во Франции возник «Союз оборонцев» — защитников СССР. Среди участников Сопротивления (кстати, такое название дали газете своей боевой группы ученые-этнографы Борис Вильде и Анатолий Левицкий, расстрелянные фашистами в 1942 году) было немало российских эмигрантов. Они сражались в партизанских отрядах, в подполье Франции и Италии, Польши, Чехословакии... Четвертого августа 1944 года фашисты казнили в Берлине княжну Веру Аполлоновну Оболенскую и советского врача — военнопленную. В указе президента Франции о награждении русской княгини говорится, что она «показала пример героизма в борьбе с гитлеризмом».

Портреты Анатолия Левицкого, Бориса Вильде и Елизаветы Кузьминой-Караваевой, отдавших свои жизни в борьбе с фашистскими оккупантами, встречают каждого, кто приходит в Музей национального движения Сопротивления во французском городе Шампиньи-Сюр-Марн. У портретов — ордена Отечественной войны... Советская Родина помнит их.

Но если одних 22 июня 1941-го, как признавалась мне моя давняя знакомая Надежда Павловна Кочергина, буквально перевернуло, то других просто укрепило в их давних устремлениях. Казачьи офицеры, попы, националисты всякого пошиба, сепаратисты, монархисты — все они встретили войну, обрушившуюся на родившую их землю, как избавление.

Передо мной ксерокопия с подлинника письма, отправленного 22 июня 1941 года из Моравской Остравы в «Союз гетмановцев-державников»:

«Поздравляю Вас с 22.VI. Благодарим всевышнего за то, что дал нам возможность дождаться такого дня. Сколько наших земляков оставило головы здесь, на чужой земле! Но мы все-таки дождались конца Советов. Все вожди наших трагических 1917—1923 годов уже не живут. Только одного господина гетмана оставил нам бог. Разве это не божий суд?!

Прошу Вас, будьте любезны написать мне: какая роль отводится гетманским силам на родной земле. Будем ли все «под Мельником» или будет какой-то компромисс? Или создается войско наше?

Желаю Вам успехов и много счастья, желаю Вам как можно скорее оказаться в златоверхом Киеве и под звуки колоколов св. Софии видеть парад въезда ЯВП ⁶ Скоропадского до нашей столицы. Ах, какое время! Раз в столетие такое переживается.

Слава Украине! Гетману слава!

Моравска Острава. 22.VI.41».

В этот же день гетманский центр опубликовал обращение: «Сегодня утром славное немецкое войско начало наступление на СССР, чтобы сберечь весь культурный мир перед смертельной опасностью большевизма. Мы вспоминаем, что еще в 1918 году совместно с немецким войском исполняли это самое задание, и глубоко верим в конечную победу».

Такого же примерно типа обращения издали оуновцы, белоказаки, «вольные горцы» и т. п.

Первые успехи фашистских войск кружили голову. Многие начинали паковать чемоданы. В Россию при содействии управления делами российской эмиграции собирались «господа члены Общества русских инженеров и техников» («членом общества может быть только лицо арийского происхождения, т. е. лицо, у которого между дедами и бабками со стороны отца и матери нет евреев; членом общества не может быть лицо, состоявшее в браке с еврейкой»). По своей линии кадры подбирала «украинская громада», за которой виднелись гетманские руки. Ее интересовали лица, «способные для ответственной работы:

а) переводчиков и советников при воинских частях;

б) служащих при военно-полицейских учреждениях, гестапо;

в) сотрудников в редакциях украинской прессы, пропаганды, радио;

г) кандидатов на административные посты в городах, районах;

д) специалисты».

«Украинская громада» претендовала на самостоятельность, но в действительности она была прикрытием «Союза гетман-цев-державников». «Цель этой организации — расширить гетманскую идею...» —говорилось в одном из постановлений гетманской управы.

Самые разные слухи носились по Праге, Варшаве, Берлину. Что будет с Украиной? Одни кричали, что будет великая самостоятельная Украина, включая Кавказ и Кубань, другие уже видели украинскую империю, «в подчинении которой будет вся Московщина», третьи утверждали, что немцы берут Украину в аренду на 99 лет...

Слухи, слухи, слухи...

Свои планы были и у казаков. Девятого августа 1941 года они пригласили руководителей украинских организаций в Праге в так называемое «Казакен-бюро», на Школьной, 7. Я был там как корреспондент. Над столом висела карта юга России, а над ней пыжились аршинные буквы: Юго-Восточный союз Дона, Кубани, Терека, горских и степных народов, Астрахани, Яика и Оренбурга — Казакия. Украинцы полезли с вопросами, слово за слово завязалась перепалка, переходящая в рукопашную.

— Сотни тысяч казацких сабель, миллионы казацкого люда,—кричал Глазков, руководитель казацкого национального движения,— всегда готовы проучить тех, кого не научила даже история.

Казачье национальное движение (КНД) в отличие от других группировок свои цели не маскировало. Наша цель, писали белоказаки в «статуте»,— «непримиримая борьба с Советской властью, коммунизмом и масонством. Освобождение казачьих земель из-под власти СССР и его возможных наследников. Образование на землях Европейского Казачества единого самостоятельного казачьего государства — Казакин. Постоянный союз с Германской империей и признание ее покровительства над Казакией».

Это были не только слова. 22 июня 1941 года Глазков послал Гитлеру ходатайство о «формировании казачьих воинских частей в зарубежье, чтобы сразиться с красным врагом».

Вскоре «гетманцы-державники» и казаки разработали «Украинско-казачий договор дружбы». Они признали «суверенитет и полную политическую независимость будущих государственных образований Украины и Казачества... Территориальной границей между ними договаривающиеся стороны признают границу, установленную договором между Украинской державой и державою Всевеликого Войска Донского в 1918 г. августа 7-го дня в г. Киеве».

Они делят землю. А Красная Армия ее защищает. У Бреста и Равы-Русской. На Днепре и Миусе. Под Москвой.

3

Отложим на время в сторону черную папку. И перенесемся в Москву сорок первого года, где осталась Вера Павловна Роговская. Она жила там же, в Столешниковом переулке, таком известном, что когда однажды кто-то из ее знакомых написал на конверте по ошибке: Ленинград, Столешников переулок, то письмо все же пришло в Москву и было ей вручено. Она работала, дежурила, как и все, в штабе ПВО, выбирая свободные минуты, писала дневник, не задним числом, а описывала все, что происходило в те дни и ночи:

<6 июля 1941. 24 июня в «Известиях» и «Красной звезде» была опубликована песня композитора А. В. Александрова на слова В. И. Лебедева-Кумача «Священная война». Более сильной песни я не знаю. Разве только «Марсельеза» или «Интернационал». Но исполнялась она очень редко. Я пошла и позвонила на радио. Сказала, что эту песню надо давать как можно чаще, что она необычна по своему воздействию на людей. Пока я дошла до своей комнаты (телефон у соседей), «Священная война» уже звучала. Мы с волнением ее слушали.

7 июля 1941. Вчера звонил Володя. Он попал в 21-ю дивизию народного ополчения Киевского района. Дивизия формируется из сотрудников киностудии «Мосфильм», институтов Академии наук СССР, кондитерской фабрики им. Бабаева и др. Место формирования — Староконюшенный переулок, N5 18, школа N3 59. Но я целый день была занята своими делами и к нему поехать не могла, т. е. не личными, а делами нашей группы самозащиты.

Сегодня утро мягкое, теплое, светлое, такая погода чудесная... И в такое доброе, яркое утро надо умирать. Тысячи молодых жизней погибают на поле битвы. Смерть — это обычно, а жизнь — чудо. И почему так много зла на земле, ведь главное — это добро. И что такое зло? Сколько лет я стараюсь расшифровать это понятие, потому как того, что отвечают на этот вопрос, мне мало, это меня не удовлетворяет. Однажды у какого-то автора, у Паустовского или Ефремова, я нашла один отрывок, прочитав который, сказала, что вот с таким определением зла я согласна. Но потом я напрасно искала этот отрывок, а содержание его забыла.

Взяла белье Володе, кое-что поесть—-и поехала к нему. Улицы Москвы изменились: везде мешки с песком, все люки, окошки внизу, все решетки закрыты тяжелыми плитами, заложены кирпичом. То и дело проходят группы красноармейцев, отряды ополченцев в собственной одежде... Лица москвичей невеселы, озабочены, угрюмы. Подъезжаю к школе. Знакомая картина войны: на бревнах, кирпичах, на выступах домов сидят тесные кучки людей — мобилизованные и провожающие их; разговор то жарко разгорается, то затихает; унылые взгляды украдкой, подавленный вздох, веселая шутка, возбужденный смех, слезы, заунывная, раздирающая душу мелодия гармоники.

Неужели это все правда, неужели я сижу здесь, провожаю своего милого брата!!! У него настроение очень хорошее, бодрое, боевое. Чувствуется единение со всеми. Это — всенародный подъем.

9 июля 1941. Сегодня увезены все дети нашего дома в Па-челму Пензенской области. Обнялись на прощание с отцом Лоры. Я стояла во дворе под воротами и плакала. «И вам, как семье красноармейца, помогут выехать»,— сказал он мне, обнимая. А я не об этом же плакала...

Звонил один военный о Володе. Прочел обращение к семьям ушедших ополченцев: «Будем защищать наших жен и детей, нашу Родину». Успокоил меня насчет Володи. Вчера они прошли 40 километров, остановились в лесу, спали под открытым небом. Утром дали хороший завтрак, на обед консервы. Завтра будет горячая пища. «Можно ли писать? Дайте адрес».— «Нельзя».— «Как ваша фамилия?» — «Морской. Я работник штаба. Думаю перетащить вашего брата к себе».—«Он очень честный человек».— «Я знаю». Так он меня успокоил своими сообщениями. Наши стоят под Москвой. Да, им есть что защищать! «Настроение хорошее»,—говорят они. И у нас всех настроение лучше. Мы гитлеровцев здорово бьем, как они никогда не ждали. Мы окружены всеобщим сочувствием. Все народы мира на нашей стороне, все солидарны с нами.

12 июля 1941. При поддержке авиации и танков гитлеровцы быстро двигаются на Минском и Бобруйском направлениях на восток. Надо, кроме того, не пускать их к Днепру — на Киев. Все очень сложно и запутанно. Наши войска отчаянно обороняются, не дают себя окружать, не пускают фашистов к Днепру.

16 июля. 2 часа ночи. Вчера в 7 ч. вечера неожиданно приехал в командировку Володя. Очень исхудал, но бодр. Дух в армии очень хорош: верят в Коммунистическую партию и правоту своего дела, никаких сомнений и колебаний. И мы здесь, в тылу, хотя это тоже фронт, думаем так же. И они, и мы незаметно как-то отрешились от всего. Володя был очень счастлив попасть домой. Лицо его сияло, он все целовал меня и маму, не отходил от нас ни на минуту, не отпускал от себя. С ним в доме стало так спокойно, не так напряженно, хотя на фронтах положение тяжелое.

Гитлеровцы все продвигаются. В последние дни шли бои в Островском направлении Псковской области. Теперь Остров, как видно, уже взят, потому что бои идут на Псковском и Пор-ховском направлении. Порхов —мой родной город, «любимый город». Там 3 месяца назад умер мой отец, там его могила и мой родной отчий дом... Там мой родной брат Роберт, бедный глухонемой юноша, и его мать, вторая жена моего отца... Значит, обходят Псков. В 28 километрах от Порхова узловая станция Дно с дорогами на Москву и Ленинград.

Как все ненавидят Гитлера! Говорят, зверствуют гитлеровцы, как Чингисхан и Батый.

Сейчас сижу на дежурстве в штабе на телефоне. Дежурю 6 часов подряд, с 9 ч. вечера до 3 ч. ночи. Володю уже проводили, выкупав его в ванне и под душем, напоив и накормив его, починив и выстирав белье. Он немного отдохнул душой, а как уезжал, загрустил: «Может быть, не увидимся больше». Но у меня такого предчувствия нет, мне кажется, что он скоро приедет.

19 июля. Писать совершенно невозможно. Столько волнений, ужасных потрясений, что перо вываливается из рук. Гитлеровцы продолжают наступать. Идут ожесточенные бои под Смоленском с огромными потерями с обеих сторон. Жестокие бои на Псковско-Порховском направлении. Родной мой Порхов, любимый город. Там я училась в средней школе. Бедный мой глухонемой брат, мой друг и любимая учительница Мария Николаевна Щедрина. Еще недавно я посылала ей деньги, как мне ни трудно приходилось... Порхов основан Александром Невским в 1239 году. Я люблю этот красивый и культурный городок с его сдержанными и спокойными, отважными, свободолюбивыми людьми, красавицей крепостью XIII века на мирной голубой реке Шелони, с его живописными набережными в сирени, тополях и березах, с его болотистыми лугами, покрытыми скромными, но такими нежными цветами. Особенно я любила ярко-малиновые цветочки на высоких голеньких зеленых ножках.

Порхов — пограничная крепость новгородской земли. И есть там церквушка. Остались ли колокола, в которые звонил Костя? И осталась ли та школа? О светло-светлая и красно украшена земля Русская! И многими красотами удивлена еси...

Вспоминаю, как в Псковской области простой народ вместо е говорит я. «Ня зря», «ня вижу». И еще вместо глагола в изъявительном наклонении употребляют деепричастие в качестве сказуемого: «Отчего вы на «ШИ» разговариваете: ушед-ши, приехав-ши?» — «Ня знаю, ня знаю, мы так привыкши». И спрашивающий и отвечающий бесподобны.

Теперь город сожгут. И прекрасные сады его, каких нет нигде, тоже сожгут и вырубят. И колокола на пушки переплавят. Я потеряла покой, не сплю ночами. Представляю себе страдания моих родных и всех сограждан-порховичей, которые являются для меня самыми дорогими и близкими людьми; я плакала в три ручья: за все недели войны вылились в эти минуты мои слезы. А плачу я редко и больше, вероятно, не пророню ни слезинки. Как они быстро до Порхова докатили. Никто опомниться не успел. Прекратившаяся было эвакуация снова возобновилась. Но, хотя и нелегкая, победа будет за нами. Это не фраза. Я так думаю.

Вот написала—и легче стало. Прав был Костя.

21 июля 1941. В 10 ч. 18 м. объявлена воздушная тревога (уже не первая, а в первые некогда было писать). Я сегодня не дежурю, сидим в убежище. Это убежище мне нравится тем, что здесь можно себя чувствовать свободно и можно даже читать и писать. Сейчас 3 ч. 16 м. ночи. Прошло уже 5 часов, а тревога все продолжается. Воздушные бои идут не в нашем районе. Многие спят, я спать не могу. Вспоминаю другие времена... Потихоньку вытаскиваю одну толстую тетрадь своего дневника и читаю. Все свои дневники всегда таскаю с собой, чтобы не пропали. Переношусь в далекое прошлое...

Конец августа был дождлив и холоден. Но как интересно в лесу сейчас же после дождя! Душистый и чистый воздух. Пахнет дождем, землей, травой, листвой, свежестью, мхами и хвоей. Сосны звенят и стонут, обдавая вас мелкими брызгами, на дорогах блестят лужи, в них купаются синицы-аполло-новки и еще какие-то птички, едва проглянет солнце. Такие вековые сосны я видела еще давно в Дарнице под Киевом, когда приезжала в гости к Наде. Однажды мы ходили в Дарницкий лес за грибами. И с нами Костя. И так мне все это дорого и мило, так напоминает детство, леса на Рижском взморье, моей далекой родине, что даже больно делается. Там рядом Литра, о которой всегда почему-то трепетно рассказывал Костя... Только от прогулок по сырости слабые люди часто простуживаются, и я тоже сейчас простуживаюсь; организм ослабел, и я просто никуда не гожусь.

Грустно расставаться с Журавлевом. А какие там вечера! Тишина. Цветы. Часто ходила с сестрой-хозяйкой за цветами под проливным дождем и возвращалась в мокром пальто: рукава мокрые по локоть, а полы до пояса; но зато цветы особенно хороши, влажные, душистые, такие яркие. Жизнь коротка, но как хороша!

Я зашла в будку станционного смотрителя. В маленькой душной комнатке меня встретила миловидная женщина с ясными синими глазами, с волнистыми, причудливо причесанными волосами ржавого цвета, с тихим голосом и сдержанными манерами. Мы разговорились. Я спросила, не холодно ли ей здесь зимой и не скучно ли. Она ответила, что зимой здесь очень жарко, а сидит она в этой комнате уже шесть лет! Разговаривая с ней, я внимательно, спокойно и чуть грустно смотрела на нее, а она так же вдумчиво и внимательно смотрела на меня. Затем она сказала, что знает мою сестру, и спросила мою фамилию, а я через некоторое время узнала ее имя и отчество: Нина Петровна. Это была возлюбленная Роберта. Нина Петровна не похожа здесь ни на кого, она какая-то особенная и очень понравилась мне. Серьезный, взрослый человек и, вероятно, несчастный. Любить Роберта — трудное счастье.

А вокруг было тепло, сияло солнце, откуда-то слышалась музыка, море цветов в моей комнате и в парке, на корте играли в теннис, на танцплощадке танцевали...

Я захлопнула тетрадь и очутилась в убежище. Труден был переход из того светлого, счастливого, беспечного мира в сырой, холодный подвал.

22 в ночь на 23 июля 1941. Опять убежище. Сбрасывают бомбы. Будем ли живы? Но везде полное спокойствие. Почти все в убежище спят. Тревога началась без 10 минут десять, а перед этим была краткая тревога в 7 ч. 30 мин. Вероятно, прилетела разведка. Значит, в одиннадцатом часу надо ждать налета. Мы успели поужинать (очень скромно), и я уже налила себе чаю. Пока моя чашка остывала, я вышла на кухню. Соседи только еще ставили себе чайники.

— Даю вам десять минут на чай, опоздали, сейчас прилетят,— сказала я.

Но не прошло и пяти минут, как завопили сирены. Было еще страшно с непривычки, и сирены казались от этого зловещими. Я вылила чай в термос и принялась таскать в убежище постели. В этот раз мы лучше организовались: я взяла свою шубу и шелковую диванную подушку и устроила маме постель на диванчике.

Ужасная ночь. Прорвавшиеся в большом количестве самолеты тешились, как хотели, над городом. Пулеметы, зенитки и другие орудия действовали очень активно. Шум и грохот— своего голоса не слышно. Такое зарево пожаров, что сердцу больно. Дым страшный, черный. Москва горела...

Когда я выходила из убежища, то наверху было так страшно с непривычки. Получали боевое крещение. Что только творилось в небе! Множество прожекторов, разрывы снарядов, как огненные снопы; ракеты гитлеровцев на парашютах сверху и наши снизу. Кругом все гремело, дрожало, глухо гудело. Уже под утро начался большой пожар где-то около Кремля или Большого театра. Слышны были даже крики работающих на пожаре людей. Самолеты налетали волнами с промежутками 5—6 минут. Тревога продолжалась опять около шести часов. Уже рассвело, когда был дан отбой, и публика со вздохом облегчения, оживленно переговариваясь, повалила к выходу. Гора с плеч.

«Никто из нас вечером не знает, останется ли у него к утру голова на плечах» (Бальзак).

Стали считать раны. Осколков на нашем дворе набрали целый ящик. Фугасная бомба попала в Морозовскую больницу, теперь детская N& 1. Там находилось более 500 больных детей, всех успели спустить до попадания в убежище.

26 июля 1941. В ночь на 27. В прошлую ночь отдохнули, но зато фашисты в нынешнюю наверстывают. Жестокая стрельба. Враг все старается пробраться к Кремлю. Дежурю в штабе на телефоне, сижу под большим, во всю стену, стеклянным окном в маленькой одноэтажной хибарке. Прикрытия никакого. Если будешь жив —хорошо! Налеты, стрельба, вся борьба происходит волнами. Только что пережили ужасную волну.

Где-то упала бомба, самолеты были над нами. Опять тихо. Я сижу спокойно и пишу, как Нестор-летописец, с той только разницей, что его не бомбили фугасками. Но когда же мне еще писать?

Приготовила рукавицы. Если к нам попадет зажигательная, выключу и выкину. Связист у меня хороший — Сима Тараканова. Замечательная девушка, бывшая хетагуровка, такая отважная, самоотверженная. Никакой работы она не боится: копать водохранилище — она готова; разбирать заборы на топливо— пожалуйста; дежурить в штабе — будет 24 часа сидеть. А сама такая больная: туберкулез почек и многое другое. Прониклась ко мне большим доверием и всюду со мной ходит. Особенно меня в ней поражает ее чувство ответственности. Не переношу безответственных людей.

31 июля 1941. Сосед принес интересные новости: заключен союз с Польшей. Это событие большой важности по своему воздействию на весь остальной мир. И у гитлеровцев будет очень неспокойно в тылу; сопротивление будет проходить организованно. Теперь весь чешский и польский народ с нами, а также народы Бельгии, Голландии и другие. Я так всегда радуюсь объединению всех народов.

Сейчас необходимо объединение. Оно всегда необходимо, а сейчас в особенности. Как мне дороги высокие знания, разум человеческий, чувство братства, помощи, понимания, единения. Это самая могучая сила на земле, перед которой не устоит никакое сверхоружие, рухнули и рухнут чудовищная церковная инквизиция и самое страшное невежество, жестокие режимы, угнетение.

Каждый день мы получаем множество писем и телеграмм, заключающих в себе приветствия, восхищение стойкостью и храбростью нашей армии, полную солидарность с нами, огромную поддержку.

По радио будем говорить: привет и мир вам, братья! Мы ведь все одна семья. Быть может, можно будет убрать барьеры между всеми народами. Свободно можно будет ездить в любые страны, можно будет путешествовать, а это самое прекрасное занятие на нашей чудной планете. И я все мечтаю о встрече с существами других миров или хотя бы о каких-либо вестях с других планет, отделенных от нас временем и пространством. Тогда мы будем говорить: «Мы из Солнечной системы».

— Вот отгоним фашистов, победим их, кончится война—-и вы поедете в Прагу к вашей сестре,—-подхватывает сосед.— И я поеду с вами, так хочется попутешествовать.

8 августа 1941. В ночь на 7-е—-я уже писала об этом—-была объявлена воздушная тревога. Группа советских истребителей поднялась в воздух, чтобы перехватить вражеские самолеты, не допустить их к Москве. Одну из машин вел младший лейтенант Виктор Талалихин.

Высоко в небе, стараясь подкрасться незаметно, шли «хейнкели-111», двухмоторные гитлеровские бомбардировщики. Неожиданно в лунном свете Талалихин заметил один бомбардировщик и устремился к нему. Он первой же пулеметной очередью вывел из строя один из моторов. Потом, расстреляв все патроны, он протаранил «хейнкеля», который грохнулся вместе со своим экипажем на землю. Самолет Талалихина, перевернувшись, тоже стал падать, но Виктор Васильевич, уже раненный, спасся на парашюте.

Что заставило его идти на таран? Его горячая любовь к Родине. Он не занимался высчитыванием, сколько у фашистов самолетов, сколько танков, какие силы; может быть, он и знал их, но, не колеблясь, отдавал свою жизнь и верил в свой народ и в нашу победу.

Однажды мне показали Талалихина. Очаровательная улыбка и веселые, дерзкие глаза. Такое у него отчаянно смелое, я бы сказала, даже озорное лицо. «Вот отчаянный, должно быть, смельчак»,— подумала я тогда. Виктору Васильевичу Талалихину присвоено звание Героя Советского Союза.

11 августа 1941. 10 и 11 августа в Москве состоялся Всеславянский митинг. Открыл его Алексей Толстой. С речами, каждый на родном языке, выступали: профессор Зденек Неедлы, изящный старик, болгарский общественный деятель Фридрих Вольф. Произведения обоих мы читали и проходили в ИНО. Что-то Вольфа ставили у нас в свое время.

Они все призывали свои народы на священную войну за свободу. Ух, какое было настроение! Немцы говорили о солидарности передовой части германского народа со всем прогрессивным человечеством, славяне призывали свои народы на священную войну за свою свободу.

Александр Фадеев прочитал воззвание ко всем славянам:

— Братья угнетенные славяне! Пусть пламя священной борьбы моїучим шквалом встанет над всеми славянскими землями, порабощенными и порабощаемыми гитлеризмом! Пусть каждый клочок славянской земли станет могилой врагу и базой для освобождения от гитлеровского гнета.

18 августа 1941. Погода изменилась, воздух стал суровее, ночи холоднее: подкрадывается первая холодная военная зима. Гитлеровцы медленно, но неуклонно продвигаются вперед.

Но вот писательница Александра Осиповна Ишимова, современница Пушкина, пишет в своей книге для детей: «В отечестве нашем, России, жили люди, красивые лицом и станом, гордые славными делами предков, чистые, добрые и ласковые люди, но страшные и непримиримые в войне. Их называли славянами».

Русские сметливы, умны, храбры; армия наша прекрасна в своей мужественной отваге. Битва за Родину, которую она сейчас ведет, слагается из тысячи подвигов. Хороший у нас девиз: «Наше дело правое, победа будет за нами!» А гитлеровцы идейно безоружны; экономически они, пожалуй, еще долго выдержат — обирают же весь мир. Вот только фронт один у них. Англия плохо действует, все разговаривают, да ведь кому же дискутировать, как не демократам.

Наступление идет на три столицы: Ленинград, Москву и Киев. Из Москвы в Ленинград уже нельзя проехать без того, чтобы несколько раз не бомбили поезд.

14 августа 1941. К нам иногда заезжает с фронта наш племянник, танкист. Он кое-что рассказывает.

Упорные бои развернулись на Западном фронте, около Смоленска. Город окружили. Особенно тяжело было у Ярцева, это северо-восточнее Смоленска. То же было и юго-восточнее Смоленска: Ельня переходила из рук в руки. 15 июля было занято Красное и гитлеровцы овладели южной частью Смоленска, а мы, взорвав мосты через Днепр, отошли в северную часть города.

Под Смоленском действовали танковые группы Гудериана, причем противник старался окружить наши армии. Когда к Смоленску подошли новые силы гитлеровцев, они ворвались в город. Наши сопротивлялись героически. И в окружении они вели жестокие бои и сковывали огромные силы противника.

Смоленское сражение затянулось на три недели, так что молниеносное наступление врага было сорвано, и мы получили выигрыш во времени. Уж очень стойко бились наши, и гитлеровцы просто временно выдохлись. Почитать бы о Смоленском сражении после войны! Но только сегодня в 6 часов утра мы услышали по радио, что сдан Смоленск. Мама и я очень плакали и больше не заснули. Невозможно описать всеобщее горе.

23 августа 1941 г. Военное положение напряженное: мы вынуждены отступать к Лениніраду. Гитлеровцы наступают на Ленинград, Харьков, Киев, Донбасс, угрожают Крыму.

Ленинградцы готовятся к отчаянному сопротивлению. Москва тоже готовится, даже женщин начали обучать военному делу. Жалею, что не могу взять винтовку или хотя бы работать медсестрой. В Ленинграде много моих родных и друзей. Моя подруга давно уже ушла из коллегии защитников (она одна из лучших адвокатов Ленинграда) и работает как простая медсестра. Ее мать, обаятельнейшая Мария Борисовна, эвакуировалась из Порхова в г. Череповец, где и умерла, не перенеся всех несчастий.

29 августа 1941. Сегодня настроение лучше, как-то в голове проясняется. Есть сообщение, как происходят бои при защите города. Танки врываются в город, но там у каждого дома их поджидают красноармейцы с бутылками горючего, гранатами, пулеметами и проч. Против фашистской пехоты, наравне с Красной Армией, бьются рабочие, служащие, каждый дом — крепость.

Газеты часто сообщают, что Красная Армия несет большие потери в людях, вооружении и боевой технике, но что и фашистские армии, хотя и имеют численное превосходство над нами, особенно в танках, постепенно изматываются, истощаются, «перемалываются», как теперь говорят. Появилось даже особое презрительное слово: «уничтожаются»; как будто бы гитлеровцы—это какие-нибудь тараканы, клопы или крысы. Хотя в общем-то это правда: они не ЛЮДИ.

5 сентября 1941. И Киев, и Ленинград еще держатся. Одесса также. Подробностей никаких.

Говорят, что гитлеровское руководство поставило перед своими войсками задачу молниеносной войной разгромить Красную Армию, захватить Ленинград и Балтийский флот, открыть себе широкую дорогу через Ростов на Кавказ. А главной целью блицкрига является Москва. Москва, которая в сознании советского народа всегда была сердцем нашей страны, всегда была всеми любима.

Налеты на Москву так часты потому, что она является действительно политическим, культурным, промышленным, административным центром. Кроме того, это транспортный узел: здесь сходятся десять железнодорожных магистралей. Все перевозки войск и воинских грузов к фронту идут через Москву. Наша столица очень насыщена промышленными предприятиями. Несмотря на то, что огромное количество фабрик и заводов непрерывно эвакуируются, их еще слишком много в столице. Главная политическая и стратегическая цель врага—захват Москвы.

Великая битва начала развертываться на пространстве от верховьев Волги в Калининской области до Курской области. Истерзанная наша Родина, прекрасная наша Россия, находится в смертельной опасности. Общество наше единодушно. Отступление наше еще больше объединяет всех и обозляет народ. Очень быстро война охватила всех, никто не остался в стороне, и поэтому равнодушных нет. Но прекраснодушные еще есть пока. Еще не разозлились как следует. Шкурники, трусы, предатели, конечно, тоже есть. Настроение очень тревожное, все больше народу уезжает из Москвы.

Гитлеровская военная машина совершенна, но нам надо ее сокрушить. А они не верят, что мы это сможем. Они нас недооценивают и переоценивают себя. В отношении русских все европейцы невежественны. Объективного отношения и понимания русской жизни, работы, армии, русского характера нет. Гитлеровские войска весь мир считает непобежденными, стратегия и тактика их генералов кажутся всем непревзойденными.

В великой битве, что идет сейчас, мы не только отступаем, но, отступая, перемалываем главные кадровые части, и не на коленях, как вся Европа. Наши вооруженные силы не уничтожены и государство не разбито, хотя и отданы огромные территории России. Верю, не придется нам на коленях стоять, чего бы это ни стоило. Но нам всем, конечно, тяжело и страшно, и многие, многие могут погибнуть, не снеся всех страданий и тяжести войны».

4

Как медленно зарастают шрамы на теле земли! Уже взрослыми стали внуки победителей... А так близка, оказывается, война. Лишь перейди Миус, темную, узкую полоску воды,— и вот первая линия траншей, расплывшихся, заросших травой. Еще шаг — колючая проволока давнего заграждения вросла, впаялась в ствол дерева. Большая, глубокая яма, поросшая крапивой,— блиндаж...

По-летнему жаркий день, чисгое-чистое, без единого облачка, небо, а откуда-то с высоты срываются капли. Когда налетает ветер, сыплется град дождинок. Это плачет над Миусом старая верба, иссеченная осколками.

По ком плачешь, верба?..

Здесь стояли насмерть солдаты шахтерских дивизий. От первых боев до последних, под Берлином, с 395-й шахтерской стрелковой дивизией был ее комиссар Владимир Ильич Санюк.

Ему было за семьдесят, когда мы встретились, но лицо его, чуть округлое, подвижное, живое, скрывало годы.

— Не стареют ветераны!

Он улыбнулся и достал из ящика письменного стола папку. В ней лежали комсомольские грамоты за активную работу с молодежью и групповой снимок молодых ребят — эпохи первых послеоктябрьских лет. Над непокрытыми чубатыми головами, над кожанками и косоворотками, над строгими, мечтательными, распахнутыми взглядами трепетало знамя. По красному полотнищу торопились буквы: «Юные пролетарии, соединяйтесь!» Удивительное дело— почти не изменилось его лицо: в мальчишке во втором ряду сразу узнаешь Санюка. Тогда, в девятнадцатом, он был секретарем уездного комитета комсомола...

Он вспоминает имена товарищей, боевые эпизоды. Среди книг на его столе — карта Ворошиловградской и Донецкой областей. Мы расстилаем ее, и комиссар ведет нас по 70-километ-ровому фронту дивизии («В каких академиях учили, что дивизия будет занимать такой фронт?»), по октябрю сорок первого, где стрелковые роты бьются с танками генерала Клейста. Люди против танков. Это в его памяти навсегда.

В те дни эмигрантский «Технико-экономический вестник» опубликовал большую статью о Донбассе. В одном из пражских архивов нам встретилась ее корректура. «Донбасс является основной угольной базой европейской части СССР». Слово «является» перечеркнуто. Размашисто вписано: «был».

Донбасс, наша родная Всесоюзная кочегарка! Каждые вторая тонна угля, пятая тонна стали, третья тонна чугуна были перед войной донбассовскими. На угле Донбасса работала половина металлургических заводов, почти все химические, три четверти теплоэлектростанций.

Но и враг знал цену Донбассу.

18 декабря 1940 года Гитлер подписал директиву N3 21, получившую кодовое наименование «Барбаросса».

«По окончании сражений южнее и севернее припятских болот,— говорилось в директиве,—в ходе преследования следует обеспечить выполнение следующих задач:

на юге — своевременно занять важный в военном и экономическом отношении Донецкий бассейн;

на севере — быстро выйти к Москве...»

Дополним эти строки плана агрессии другими документами рейха, напечатанными некогда лишь в нескольких экземплярах, увешанными самыми строгими грифами: «Совершенно секретно», «Только для командования», «Передавать только через офицера»...

Из документов верховного главнокомандования вермахта:

«4 августа 1941 г.

Фюрер: Для принятия решений о продолжении операций определяющей является задача лишить противника жизненно важных районов.

Первая достижимая цель — Ленинград и русское побережье Балтийского моря в связи с тем, что в этом районе имеется большое число промышленных предприятий, а в самом Ленинграде находится единственный завод по производству сверхтяжелых танков.

На втором месте по важности для противника стоит юг России, в частности, Донецкий бассейн, начиная от района Харькова. Там расположена вся база русской экономики. Овладение этим районом неизбежно привело бы к крушению всей экономики русских. Поэтому фюрер имеет в виду в первую очередь повернуть крупные силы группы армий «Центр» на юго-восток...»

29 сентября 1941 года фашистские войска из района Днепропетровска нанесли сильный удар в юго-восточном направлении. Им противостояли части, уступавшие в живой силе в два раза, в артиллерии и минометах — в три, в самолетах — в два раза. Моторизованные корпуса прорвали оборону наших частей, не успевших закрепиться на новом рубеже. Под угрозой оказался тыл Южного фронта. Командующий фронтом отдал приказ отойти на рубеж Павлоград — Большой Ток-мак — Мелитополь — озеро Молочное. Но и здесь закрепиться не удалось.

Седьмого октября севернее Осипенко (Бердянска) сомкнулись фашистские 1-я танковая и 11-я армии. Они отрезали часть войск наших 18-й и 9-й армий. Окруженные части в упорных боях вырывались из кольца. 18-я армия отходила к Сталино, 9-я — к северу от Таганрога. Вдоль берега Азовского моря рвались немецкие танки, чтобы замкнуть новое кольцо...

Пройдет два года. В сорок третьем на дорогах наступления Борис Горбатов вспомнит эти октябрьские дни, вспомнит Донбасс в ооороне.

«На улицах Сталино вели арьергардные бои бойцы шахтерской дивизии Павлова, ныне генерала, а тогда еще полковника. У станции Амвросиевка, где потом решалась судьба Донбасса, дрались танкисты Колосова.

Много лет назад я работал в школе Боково-Антрацита. Сейчас мы проезжали мимо нее. Здание стояло пустое, безжизненное, ослепленное. Горела шахта 14—15, часто рвались толовые шашки, отлетали куски рельсов, надвигалась война. С котомками на плечах уходили на северо-восток угрюмые люди. Они уходили от войны.

Но все медленнее был темп отхода. Вот после многодневных боев у Зуевской ГРЭС прошли через Чистяково казаки генерала Кириченко — и это уже был конец отходу. Еще догорала чистяковская нефтебаза, но это уже было последнее зарево в том году. У Красного Луча фронт встал. Полк капитана Ки-пиани, малочисленный, но сохранивший все пулеметы и орудия, принял очередной удар врага, подался еще на 2 километра назад и остановился. Здесь он залег в землю и восемь месяцев удерживал свой участок обороны».

И сейчас курганы над Миусом хранят осколки мин, снарядов и бомб, почерневшие, источенные временем гильзы, иссеченные обрывки патронташей. На самой вершине скалистого кряжа невесть как произрос сквозь камни дуб. Он расщеплен у основания прямым попаданием вражеского снаряда, наполовину обгорел, но ожил, дал новые побеги...

Далеко-далеко видно с кручи. Ниточка дыма вьется над трубами Штэргрэса, одной из первых электростанций, построенных в Донбассе по ленинскому плану ГОЭЛРО. Терриконы вокруг —на одном из них был командный пункт полка. Чуть слышно гудят вентиляторы шахт, нагнетая под землю пахнущий степью воздух. Тени облаков лежат на тронутых осенью склонах балок. И где-то считает годы кукушка. Куковала ребятам долгую жизнь...

Вон за той грядой, на окраине села Княгиневка, вели они последний бой — разведчица Герой Советского Союза Нина Гнилицкая, комиссар разведроты Герой Советского Союза Спартак Железный, пятнадцатилетний связной комиссара Юра Рязанцев... Там, где сражалась разведка, стоит теперь бетонная плита. Напоминает: «Здесь был бой...»

На другой вершине солдаты-шахтеры водрузили Первого мая 1942 года красное знамя... И на этом месте красные следопыты патриотического клуба «Подвиг» города Красный Луч установили памятный знак. Обтесанные глыбы камня напоминают издали развернутое полотнище.

У самой передовой работали шахты. Угольным трестом прифронтового района руководил Никита Изотов. Горный мастер, выписывая наряд, мысленно проходил по штреку, добирался до дальнего забоя и вдруг поражался неожиданной мысли: возможно, там, то есть наверху, на-гора, немецкая оборона. Улыбаясь, он замечал забойщикам:

— Под немца будете подкапываться. Так что давайте.

Донбасс работал!..

Где-то здесь, на Миусском кургане, фашистская пуля настигла Володю, московского паренька, предчувствовавшего, что он уже никогда не вернется в свой Столешников переулок...

5

«Однажды утром, открыв пакет из Берлина, Россиневич, представитель гетманской управы в Праге, у которого несколько лет назад мне довелось орать интервью, обрадовался:

— Наконец-то!

«В связи с развитием событий на украинских землях,— говорилось в письме,— немецкие учреждения обращаются с предложениями рекомендовать для тех или иных функций надежных и работоспособных людей. В частности, для работы среди пленных, разделения массы на упрямо-большевистские и небольшевистские элементы, для организации антикоммунистической пропаганды среди пленных...» Далее предписывалось — по согласованию с германскими властями — всем учителям немедленно готовиться к отъезду на службу на родных землях...

Россиневич созвал громаду. В лагеря военнопленных немедленно согласился выехать Теодор Власенко. Охочих ехать на «родные земли» заметно поубавилось после того, как в Праге узнали, что в Житомире застрелены Сциборский и Сенюк. Но один все же нашелся...

В начале января 1942 года Петро Орел отправился в далекий путь... На пару дней задержался в Киеве. Там все еще дымилось. Взрывались ни с того ни с сего дома... Создавался какой-то Украинский национальный совет с генералом Омелья-новичем-Павленко, Олегом Олесем, сыном известного поэта...

Через несколько дней он отправился дальше, в Юзовку, затем в город Красногоровку, где ему предстояло начало инспекторской службы...»

О палаческой службе Орла у фашистов на «родной земле» мы прочитали много лет спустя в рукописных записках красно-горовских инженеров В. Явдаченко и А. Ларенкова, составленных ими по рассказам очевидцев сразу после войны в сорок пятом году.

...После оккупации города на службу к фашистским властям пошли бывшие помещики и кулаки. Особенно проявил себя бывший кулак из Харьковской области Бондаренко. Стараниями последнего под руководством прибывшего неизвестно откуда Петра Орла были организованы выборы старосты Штогрина. Бывший кулак и хозяин крупной мельницы Солод оказался яростным противником Советской власти и добился своего назначения директором завода. Бывший мастер Тетеревятников, в прошлом крупный помещик, в период оккупации стал начальником жилищно-коммунального отдела. Под стать ему были и полицаи Хорошун, Катюга, бухгалтер Руденко. На службу к немцам в полицию и на завод пошли, кроме «бывших», пьяницы и воры. Так, сменивший Тетеревятникова начальник ЖКО Бойко в период оккупации не протрезвлялся, торгуя хозяйством города на все стороны.

Всю зиму 1941 —1942 гг. не прекращались репрессии против населения. Оккупанты состряпали предлог — будто бы кем-то была пущена ракета — условный сигнал для советских самолетов — и всех подозреваемых собрали в районном центре Марьинка, где подвергали их нечеловеческим пыткам. Так, пьяный комендант района немец Блок избивал людей до полусмерти, а когда жертвы падали, топтал их ногами. Избитых ставили к стенке и инсценировали расстрел. При пытках были до смерти замучены Енин, Подольский, Степаненко. Уцелевших после этих издевательств привезли для расстрела снова в Красногоровку.

Навсегда останутся в памяти жителей Красногоровки женщины с грудными младенцами, маленькие дети, стоящие на краю противоосколочной щели перед озверевшими пьяными офицерами и эсэсовцами. Расстрел производили на глазах населения за общежитием ФЗО. Всего расстреляно 119 человек.

Вот что рассказывает о днях оккупации очевидец, комсомолка Н. М. Авдеева:

«22 февраля 1942 г. задержанных во время облавы согнали в полицию гор. Красногоровки, а затем под конвоем отправили в Марьинку в помещение клуба. Еще на улице, подходя к клубу, мы слышали душераздирающие крики избиваемых в клубе людей. У входа в клуб стояли Орел, Бондаренко и два немца, которые встречали ударами подводимых к клубу коммунистов и комсомольцев.

Блок и другие гитлеровцы уже вели допрос, спрашивая: «Кто сигнализировал советскому самолету?» После этого одного за другим вызывали за закрытую занавесом сцену клуба партийцев и комсомольцев. Истязали плетками, нагайками и просто руками. Так продолжалось до 12 час. ночи. В этот вечер до смерти были замучены старые члены партии Енин, Степаненко, Задорожный.

В нетопленом зале, в 40-градусный мороз, голодные, мы просидели всю ночь.

Утром в клуб пригнали евреев и целыми группами выводили на сцену. Допрос и истязания евреев производили при открытом занавесе.

По оголенным плечам и спинам стегали плетками, пальцы и уши откусывали кусачками. После того, как десятки людей были замучены до смерти и лежали трупами, немец Блок, указывая на них пальцами, кричал находившимся в зале: «То же будет и вам, собаки!»

Избитых и измученных евреев бросили в холодный сырой подвал, а потом расстреляли. Так погибли Подольский, Левина, Мессерова.

В это тяжелое для страны время организованная Орлом и Бондаренко из разных подонков и отщепенцев полиция занималась грабежами и убийствами. Так полицаи Семенец, Тимо-феенко, Дидоренко с целью грабежа убили у моста по дороге в Марьинку молочника Андрющенко. Полицаи, охраняли благополучие городского старосты и директора завода. На службе у Солода устроился проходимец Радичук и сбежавший из армии и от суда Погорелое. Случайно принятый (очевидно, из-за более-менее приличного вида и новой шляпы) за директора в одной из немецких комендатур, Радичук объявил себя «хозяином завода». Из-за этого разгорелась борьба за теплое место немецкого слуги между Радичуком и Солодом.

Но немецкие власти не доверяли даже этим матерым изменникам Советской власти и назначили контроль — вначале из итальянских офицеров, а затем и немецких.

За два года оккупации немецкая фирма «Земля и камень» Г. Геринга прислала на завод следующих представителей:

1. Комиссара завода капитана Кеттеля;

2. Комиссара завода капитана Зульцбахера;

3. Главного бухгалтера завода Даль-Ри;

4. Помощника комиссара Пане;

5. Помощника комиссара Кюха;

6. Помощника комиссара Котенбаха.

Для характеристики присылаемых в Красногоровку немцев достаточно привести следующее: первый комиссар завода Кеттель имел исключительно свирепый характер. Он обязательно требовал, чтобы встретившийся ему рабочий снимал перед ним головной убор. При невыполнении этого рабочий получал удар. Сам же «господин» на вынужденные приветствия рабочих никак не отвечал.

Второй комиссар, Зульцбахер, присланный, очевидно, в Красногоровку по тотальной мобилизации,—-старик. Все свое время проводил в малиннике подсобного хозяйства завода.

Пане работал в Германии химиком-аналитиком. Приехав на оккупированную территорию, он объявил себя профессором химии.

Котенбах, бывший на родине мелким бауером, объявил себя доктором сельскохозяйственных наук. На базе завода безалкогольных напитков, в помещении школы-десятилетки, он развернул производство... самогона. На изготовление его забирали ягоды (малину, вишни, сливы) из подсобного хозяйства завода и окружающих хозяйств.

Немецкие оккупанты беспощадно разрушали народное хозяйство, культурные учреждения. Так, летний кинотеатр в саду имени Артема превратили в конюшню, разбирали на дрова жилые дома заводского поселка. Единственным сооружением, построенным оккупантами, оказалась деревянная уборная во дворе полиции.

Главным занятием всех присланных в Красногоровку немецких «господ» было «приобретение» масла, жиров, фруктов и отправка их в запаянных бидонах семьям в Германию.

Для использования плодороднейших земель и вывоза зерна, скота и сельскохозяйственных продуктов в Красногоровку прислали коменданта Нагеля и др. Активными помощниками коменданта по разграблению города были Орел, Бондаренко и переводчица, местная немка Христенко.

Гитлеровцы насильно угоняли в Германию местных жителей, по ночам устраивали облавы на молодежь.

Немецкие власти, несмотря на захват плодороднейших полей Украины, не смогли да и не пытались организовать снабжение населения хлебом. Чтобы хотя бы как-нибудь прокормиться и не умереть от голода, жители города употребляли в пищу всевозможные суррогаты: жмыхи, мерзлую свеклу, кукурузу, горелый хлеб. За сотни километров «ездили» двухколесными тачками менять на хлеб оставшееся имущество и одежду. Дети «специализировались» на собирании колосков, которое разрешалось немецкими властями после уборки хлеба и выпаса скота. Для помола зерна почти в каждом доме имелась ручная мельница.

Несмотря на большой интерес оккупантов к огнеупорному заводу, им так и не удалось его восстановить. Лишь за четыре месяца перед поспешным отступлением оккупанты восстановили и частично пустили шамотный цех.

Такое положение могло быть и было в действительности только из-за ненависти оккупированных жителей к своим поработителям.

При отступлении немецкими оккупантами причинены следующие разрушения: взорваны 2 дымовые трубы, центральная газогенераторная станция, градирня, шахтные печи Гросса, га-зостанция Моргана, электростанция с трансформаторами, старая и новая водокачки с насосами, две водонапорные башни, прессы и станки механической мастерской, котлы парокотельной. Уничтожены крыши и междуэтажные перекрытия почти всех корпусов завода. В заводском поселке и гор. Красногоров-ка разрушены, сожжены и повреждены десятки домов, что составляет 14300 кв. м жилой площади и 172000 кв. м соцбыто-вых помещений.

Для восстановления разрушенного немецкими оккупантами завода потребовалось 133,7 миллиона рублей...

6

С той давней поры, когда к металлургическому заводу и к шахте прилепились первые казармы, сложенные из плоского бутового камня, улицы в поселке, а потом по привычке и в городе, называли линиями. От террикона линии задами сползали к крутой балке, где неспешно текла мутноватая речушка, и взбирались на крутой склон — Донскую сторону.

Со временем город рос, на центральной улице — Первой линии — поднялись кирпичные дома, ее покрыли асфальтом, от завода до вокзала пустили троллейбус. Но вправо и влево от этой магистрали цивилизации все оставалось по-прежнему. Весной линии утопали по колено в грязи. Первые тропки, как всегда, прокладывались к колонкам, стоявшим на перекрестках. Потом зацветала белая акация, усыпая все вокруг лепестками, и пацанва набрасывалась на пышные веточки, самое доступное лакомство нашего детства.

Жили здесь рабочие металлургического завода и ближних шахт — катали, лесогоны, навалоотбойщики, мелкий чиновный люд. Русская речь мешалась с украинской, гармоника перекликалась с ассирийской зурной, бешбармак оказывался на одном столе с мацой.

Война, оказалось, мало затронула Девятнадцатую линию. Со стороны она выглядела такой же, как прежде. Но впечатление было обманчивым. Над замерзшей улицей лишь кое-где теплились дымки. В городе, стоящем на угле, угля не было.

Вода из обледеневших по самую макушку колонок текла жидкой струйкой раз в день, и к ним выстраивались длиннющие очереди.

Под каждой крышей жили свои надежды, свои заботы, тревоги... Мы, мальчишки, вместе со взрослыми горевали: как далеко отошли наши? Кто говорил: недалеко, скоро вернутся. Кто-то угрожал: не бывать здесь больше красным.

Фронт и в самом деле стоял недалеко: по Миусу, на восточном рубеже Донбасса. А здесь, как мы узнали уже взрослыми, созданная по инициативе Геринга организация «Берг-Гюнте Ост» вербовала инженеров и рабочих восстанавливать шахты. Мы помним, как в магазины Юзовки завезли соду, соль и анилиновые краски, и продажный «Голос» расценивал это как «большое достижение».

Петро Орел работал в городской управе. Сюда, как и в другие управы временно оккупированной фашистами территории Украины, приносили письма из деревень, поселков...

Пометка рукой Кости Найдича: «Снятые мной копии писем с Украины».

...Седьмого февраля 1942 года с Девятнадцатой линии ушло письмо в Берлин. Адрес на конверте был написан по-немецки и по-русски: «Германия, Берлин, улица принца Фридриха Карла I». На двух языках значился и обратный адрес: «Украина, Донбасс, Юзовка, 19-я линия, д. N& 53, Дрозин Н. И>

В конверте лежало письмо.

«Брат мой, Алексей Ильич Дрозин, во время гражданской войны 1917—1919 г. сражался в рядах Добровольческой армии Деникина — Врангеля. В 1919 г. с остатками Добровольческой армии он эвакуировался из России. Связь с ним была потеряна, т. к. вести с ним переписку было опасно. По имеющимся сведениям, мой брат как химик с высшим образованием работал то ли в Германии, то ли в Бельгии. Очень прошу редакцию помочь мне разыскать моего брата или, по крайней мере, указать, как я могу его разыскать. Мой адрес: г. Юзовка (Сталино), 19-я линия, N& 53.

12/11-42. Николай Дрозин».

Во втором письме какой-то Михайлов из Старобешева запрашивал берлинскую газету о своем сыне:

«Сын мой, Михайлов Иван Николаевич, 15/Х—41 отправился со ст. Щегловка через ст. Ясиноватая (Донбасс) вместе с эшелоном, в котором ехали сотрудники Сталинского (Юзов-ского) индустриального института. Эшелон направлялся в Западную Сибирь.

По имеющимся у меня сведениям (возможно, неточным), эшелону пройти к намеченной цели не удалось, т. к. все пути от Сталино, как на восток, через Дебальцево, так и на север, через Славянск, были перерезаны. По-видимому, все лица, ехавшие указанным эшелоном, в том числе и мой сын, попали в плен.

Сообщая об изложенном, прошу навести справку и сообщить мне, находится ли мой сын в плену и где именно».

Письма приносили мешками. Не раскрывая конверты, в редакции знали, что в них: просьба найти сына, мужа, брата, отца...

Такой была почта всех украинских газет в Германии: и «Нової доби», и «Українського вісника», и «Української дійсності», и «Голоса», которому как раз подыскивали редактора. В доверительном письме Россиневичу Мурашко сообщил: «Направление и программа «Голоса»: бороться с большевизмом».

День в редакции начинался со споров, надоевших, скучных.

— Украинское население в городах и селах восторженно встречало приход немецкого войска на Украину в 1941 году...

— Вы видели это в кино?

— Да.

— Эти фильмы снимаются в павильонах студии «Баррандов» у Конопиште, под Прагой.

— Об этом знаем мы с вами...

— Допустим... Итак, восторженно встречали... И что же дальше?

— Прошло всего два года с тех пор, а отношения наших народов, мягко говоря, неприязненны.

— В чем же причина?

— Большевикам, большевистской пропаганде и агитации немецкая власть ничего не противопоставила. Большевики утверждают, что борются за «независимую украинскую культуру, за благосостояние, за веселую и счастливую жизнь». Против этой пропаганды немцы на Украине были и есть бессильны. Не было необходимой контрпропаганды. Напротив, еще и сейчас немецкая пресса уделяет много места обсуждению вопросов колонизации Востока, и это умело использует советская пропаганда. Общение с солдатами Красной Армии, военнопленными, такое, что оно вынудило держаться в рядах Советской Армии и тех, кто глубоко ненавидит Сталина и его режим.

— Вы думаете, таких много? Знаете, есть выражение «жертва пропаганды». Вы стали жертвой собственной пропаганды.

— Ладно, ладно... А что вы скажете о вывозе украинской молодежи на работу в Германию и особенно об унизительном для человеческого достоинства и национальной чести обращении с нашими рабочими в Германии?

— Обращении? Давайте почитаем, что мы сами пишем: просторные комнаты, чистое белье, вечера отдыха, родные песни...

— Бросьте вы это... Мы же договорились откровенно...

Без стука, как к себе домой, в кабинет вошел ответственный секретарь, немец, списанный по ранению из вермахта.

— О чем спор, господа?

— Да вот,—замялись коллеги,—говорим о немецкой политике на Украине.

— Вам не нравится эта политика? — сухо спросил Фридрих.—Что же вы предлагаете?

— Дать украинскому народу политическую самостоятельность.— Найдич увидел, как после этих своих слов Кулиш побледнел.

Костя не работал в газете, перебивался с хлеба на квас. Война застала его в командировке в Берлине на больничной койке, куда свалило его острое воспаление легких. И вот задержался. Обессиленный, он случайно встретил на улице знакомого еще по Праге Кулиша, который, ничего не объясняя, пригласил Костю в свою, как он сказал, контору: мол, приходи, нам нужны талантливые люди; кроме того, почитаешь письма, которые приходят с Украины, может, заинтересуешься...

Фридрих мысленно улыбнулся наивности этого «оста», пригодного в лучшем случае для того, чтобы чистить навоз, но на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Остановить отправку украинских рабочих в Германию,— продолжал Кулиш,— поставить их наравне с немецкими рабочими по условиям питания, труда, лечения...

И опять Фридрих удивился наглости этого украинского хама. Что он хочет? Кормить украинцев? Дать им образование? Развивать культуру? Прессу? Свободу политических, творческих союзов?

— Создать украинскую регулярную армию, которая бы...— Кулиш запнулся, но все же договорил:—...которая могла бы на деле помочь героической немецкой армии...

Дальше Фридрих не слушал. Он сам был там, на Восточном фронте, на черной реке Миус, там оставил руку, а этот выродок сидит в Берлине и смеет поучать арийцев. Он смотрел, как Кулиш, теперь уже раскрасневшись, поправляет очки, и думал, что хорошо бы поставить его к стенке. А вслух сказал:

— Итак, подведем итоги... Ваши предложения я передам по инстанции, но не увлекайтесь. Украинские рабочие будут в Германии. Условия войны для всех равны. Подумайте, как сказать об этом со страниц газеты.— И повернулся к Найди -чу: — А посторонних прошу покинуть помещение.

Впрочем, Найдичу не надо было об этом и напоминать. Его стошнило от Кулишовой конторы, от этих разговоров...

В свите Гофмана, адъютанта Мартина Бормана при штабе Главного командования (ОКВ), Фридрих объездил пол-Украины.

«Не в наших интересах уничтожать этот народ,—писал в докладной записке Гофман.—Он должен работать на нас. Мы не будем содействовать школьному образованию. Мы обязаны держать местное население в темноте, так, как было при царизме. Только креатуры, которые будут нам прислуживать, могут подняться на более высокий уровень, чтобы нам было легче править страной... Учителей необходимо подчинить немецкой власти. Тех учителей, которые не захотят того же самого, что мы, безусловно, заменить другими. Не имею никаких возражений, чтооы всех учителей финансово хорошо обеспечить и сделать из них безвольный инструмент немецкого духа. Они должны оставаться в положении бросивших родину, чтобы мы могли играть ими, как мячиками».

После рапорта Фридриха о разговоре в редакции он добавил к записке: «Думаю, что для добра Германии нам нужно быть более решительными и вышвырнуть всех эмигрантов, украинских экспертов, которые сидят в Берлине и других городах и думают, что разбираются в восточной политике».

Шеф посмеялся над последним абзацем:

— Будем пока заигрывать с эмиграцией. Это болото исправно поставляет предателей, диверсантов, шпионов, осведомителей...

После указаний Фридриха, которыми завершился спор в редакции, написать «Письмо работникам-украинцам», как узнал Найдич, вызвался некий Онуфриенко. Начал он игриво: «Страшно жалею, что я не поэт, потому что тогда это письмо я написал бы стихами...»

Василь погрыз кончик ручки и махнул дальше суровой прозой: «Наша работа здесь должна помочь решить судьбу миллионов, а не одной только семьи. И разве не стыдно было бы нам сидеть дома за печкой, тогда как одни с оружием, а другие с лопатой стоят на фронте в упорной борьбе за лучшее будущее? И разве в таком случае мы и наш народ имели бы право на лучшую судьбу и на жизнь вообще?»

«Не слишком лихо про народ? — перечитал он последние строчки.—Пожалуй, нет — в самую жилу». Сам-то он не остался за печкой, при первом случае вместе с женой поехал в Германию, а что же остальные отсиживаются?

А в соседней, разместившейся за углом редакции другой его продажный коллега, некто Акперов, корпел над воззванием к братьям-мусульманам, призывал их во имя аллаха вставать под знамена со свастикой...

7

...Там, где Онуфриенко сейчас живет, все иное: небо, солнце, облака, цветы, деревья, травы... Солнце идет с запада на восток, а не с востока на запад, как привык он с детских лет. Ему кажется поганой вода — ей далеко до колодезной украинской водицы, которую поднимал из черной, гулкой глубины отец, потом и он сам, припадая иссохшими губами к холодному краю ведра.

Он давно уже живет в Австралии, и не раз в поездках ему казалось: вот сейчас будет Ханделеевка, а потом Кишенька начнется... «И такая тоска сердце стиснет,— пишет он родным и брату,—что вы себе не представляете. И тогда думаешь: и куда же тебя занесло?» А в другой раз, совсем некстати и вроде без причин, когда он нажимает клавиши счетной машины, чтобы посчитать хозяйские доходы, вдруг встанет в памяти украинская весна: вода разлилась кругом, на вербах набухают почки. Они с отцом гребут в лодке, а вода тихая, тянется далеко-далеко, до гор на правобережье. А вечерами жабы как начнут кумкать —не заснуть. И где-то поют девчата... Мелькнет картинка и исчезнет.

Между нынешним его пристанищем и родным домом лежат версты и годы. И этот путь он избрал сам.

...Был класс в районной школе — первой десятилетке в районе. Как гордились ею! Наверно, больше, чем столица университетом. В школьном музее сохранилась большая фотография первого выпуска. Овальные портретики, подписи дужками. Киптилый — погиб на фронте. Перепелица — погиб на фронте. Сусла — погиб на фронте. Олексеенко — погиб на фронте...

В том же музее под стеклом лежит «Книга вечной славы». В ней имена четырехсот тридцати односельчан, павших на фронте, в подполье, при побеге с фашистской каторги. В селе над кручей — братская могила. В ней похоронены две тысячи тридцать воинов Красной Армии, погибших при освобождении сел Кишеньки и Переволочно в сентябре — октябре 1943 года.

Две тысячи тридцать имен... Одно из них через сорок с лишним лет после Победы назвала стенографистка «Комсомольской правды» Екатерина Константиновна Благодарева. Все свое свободное время она отдает поиску документов войны, свидетельств народного подвига. В ее записках — обжигающе близкая правда тех лет, сохраненная в сердцах односельчан, жителей подмосковной деревни Исаково.

«Война отняла у Марии Александровны Зориной троих сыновей. Сергей служил на западной границе в г. Осовец. Анатолий — старший лейтенант, воевал на Украине, Василий — рядовой Советской Армии, умер от тяжелого ранения, не доехав до госпиталя. Сначала «похоронка» пришла на Василия, в феврале сорок третьего, потом на Анатолия, в октябре того же года. А от Сережи — ни одного письма. Пограничник. Сохранилась лишь довоенная фотография — молодой парень в новенькой красноармейской форме с кубиками на петлицах. На обратной стороне надпись: «На память родным. Сохраните эту фотографию. Кто знает, время сейчас напряженное, может, и не увидимся...»

Несмотря на большое горе, Мария Александровна, звеньевая, бригадир, беспартийный коммунист, продолжала работать в колхозе от зари до зари, помогая фронту. Сохранилось письмо Марии Александровны сыну, Семену Никитовичу. Старший сын, много раз раненный и контуженный, прошел всю войну и вернулся домой.

«Здравствуй, дорогой сынок Сеня!

Шлю я тебе свой материнский привет, крепко целую и желаю добрых сил и здоровья на разгром проклятого врага. Гоните и уничтожайте их до последнего, не оставляйте ни одного гада, очищайте нашу священную землю. Письмо твое получила. И от Груни, твоей жены, тоже, и от Толи получила. Он узнал, что Вася погиб, очень жалеет и обещает отомстить врагу жестоко за Васю и Сережу. Я поздравляю вас с победой, с тем, что прорвали оборону врага. Слава нашей Красной Армии! Ждем вас, сынки наши, со славной победой! Я пока жива, здоровье неважное, но буду помогать громить врага своим трудом до последнего.

Ваша мама».

Немного позже пришло извещение о гибели Анатолия: «Зорин Анатолий Никитович 19.10.43 г. умер от ран. Похоронен в с. Кишеньки Полтавской области».

Мария Александровна часто стояла у калитки и смотрела на дорогу. Всегда в черном платке. Всегда печальная. Не сломленная, хотя и потерявшая троих сыновей. Я видела ее вот так много лет. И она осталась в моей памяти доброй и мужественной, несгибаемой женщиной».

Предвоенный выпуск... Почти все в сорок первом ушли на фронт добровольцами. Мать Трофима Бовкуна и сейчас бережно хранит письма сына и считает его годы. В большой комнате на стене — фотографии молоденького политрука, перевитые рушниками, шитыми заполочью.

«...учиться окончил, присвоили звание политрука, и сейчас уезжаю, а куда —вам известно. Война с фашистами только начинается, жестокая война. И все-таки победа будет за нами, за Красной Армией, хотя стоить она будет и многих жертв.

Пусть знают все труженики, что сын колхозника Бовкуна Сергея Васильевича с честью защищает их мирный труд, счастливую, светлую жизнь. Это письмо я отправляю с Курского вокзала. Здесь же, на «пятиминутке», сфотографировался. Со мной четыре товарища: посередине два сибиряка — Валентин и Жорж, еще один товарищ из Днепропетровской области».

И еще одно письмо, помеченное июлем 1941 года: «Я назначен заместителем командира батареи по политчасти. Я ничего не боюсь. Победим мы».

Он собирался стать историком, изучать историю Украины. Но пока все научные планы пришлось отложить. Из университета Трофим перешел в военное училище. И мама одобрила это.

В тридцатые годы она собрала сирот со всей округи, колхоз отвел им пустующую кулацкую хату. Всех выходила. И сейчас ей пишут ее названые дети и названые внуки. Муж после войны умер от ран. Она всю жизнь работала в колхозе.

— Когда собирали кошты на литака, я, как депутат, всегда первая свои жертвовала, а потом по людям шла. Хожу и собираю, кто сколько может.

Сплошным пепелищем лежало село. Председатель сельсовета, наш ровесник, хорошо помнит, как немцы поджигали хату. Мать сунула мальчишке арбуз: «Отнеси тому дядьке, может, не сожжет». Вояка оттолкнул мальчонку. «До сих пор вижу, как тот кавун покатился. И — пламя!» А дальше в памяти провал...

Ваня Марченко, самый младший среди приятелей, стал подпольщиком. Подполье в районе возглавил секретарь райкома партии Федор Александрович Шутко. Арестованный, он сумел передать родным страницу из «Ботаники» с красочными яблоками. Рядом приписка: «Живите и любите наш яркий красный цвет, цвет, который означает жизнь всей природы, цвет, что означает радость, счастье и победу. 14.ІІІ.1942».

Марченко назначили к угону в Германию. Он скрылся и после освобождения написал сестре: «Отправили нас под конвоем полиции на станцию Кобеляки. Там я убежал и за одну ночь пришел домой. И прятался полтора месяца. Потом меня нашли и снова повезли на станцию. И все-таки я добился своего, убежал и остался на нашей, советской стороне».

Когда Кишеньку освободили, Ваня ушел с Красной Армией. И погиб при форсировании Днепра.

Росли мальчишки. С обыкновенными биографиями в необыкновенное время, как писал Гайдар.

«Мы очень жалели, что опоздали родиться и что не нам достались революция и гражданская война. И все же белых — хотя и в воображении — мы били. Собирались на выгоне и, оседлав подсолнух или палку, с лозой вместо сабли — гайда рысью по селу... И девочки махали нам вслед ручонками».

«Когда мне исполнилось шесть лет, наши односельчане собрали деньги и при помощи государства построили хату для начальной школы. Но в школу идти — надо иметь хоть какую-нибудь обувь и одежду. Вот здесь и пришел на помощь комбед. Сестре выделили бушлат защитного цвета огромного размера, а мне выдали пиджачок с новой подкладкой».

«В первом классе мы уже знали, что такое «союз», «тоз», «индустриализация», «кулак». И враждовали с куркуленками, и не давали им прохода, даже на их территории. Во втором и третьем классе мы уже знали, что означают цифры «518» и «1040» —надо было построить столько МТС и совхозов. Мы знали, что такое пятилетка и почему наши отцы выдвинули лозунг «пять в четыре». Мы знали, что наше государство, созданное Лениным и руководимое Коммунистической партией, единственное в мире государство рабочих и крестьян. Мы знали, что оно многонационально. О дружбе и братстве мы говорили и пели песни. Мы со сцены читали стихи Джамбула Джа-баева «Одиннадцать республик — одиннадцать сестер».

«Пионерскую газету» тогда получали одну на школу. С нетерпением ждали мы своей очереди прочитать ее. Нас захватывала и удивляла смелость папанинцев. Мальчики воображали себя папанинцами. При разговоре о них у ребят загорались глаза.

Смешно, но одного из нас, сироту Миколу Белана, ходившего по бедности в рваном сиряке и вечно синего от холода, дразнили папанинцем. И как в воду смотрели: наш Микола стал полярником».

«Разве был хоть один из нас, кто не слышал о героях — строителях Днепрогэса, Магнитки, Комсомольска-на-Амуре?! Разве оставили кого-нибудь равнодушными герои труда Стаханов, Кривонос, сестры Виноградовы, Паша Ангелина?! Мы все с восхищением повторяли имена героев-летчиков Водопьянова, Каманина, Чкалова, Гризодубовой... Все эти люди и многие другие, о которых в те далекие годы говорила вся наша страна, все они были для нас примером мужества и героизма».

«В школе у нас часто выступали участники революции и гражданской войны, рабочие шефствующих заводов. Не было комсомольского собрания, чтобы не присутствовал на нем коммунист, старый товарищ.

Уже в школе мы готовили себя к обороне Родины. Предметом гордости каждого был полный комплект значков «Будь готов к труду и обороне», «Будь готов к санитарной обороне», «Противовоздушная химическая оборона», «Ворошиловский стрелок». Как интересно проходили у нас уроки военного дела. Не лишенный поэтического дара, наш военрук сочинил целую поэму об устройстве винтовки, правилах меткой стрельбы:

Ствол со ствольною коробкой, с рукояткою затвор...

Он сумел и нам внушить уважение к ратному труду солдата».

«А какие походы мы совершали! Это были не мальчишники-пикники, а настоящие походы, помогающие выработать выносливость и закалку. И, конечно, в то время мы не признавали других головных уборов, кроме «испанки», и любимой нашей песней была «Бандьера роса» — «Красное знамя», которую часто исполнял в то время Эрнст Буш. В 9-м классе уже имел, как мы говорили, полный бант значков: ГТО, ПВХО, ГСО, «Ворошиловский стрелок»... Особенно красив был значок «Ворошиловский всадник». Это была моя гордость. В армию мы ушли, увешанные значками».

Мы следили, внимательно следили, как поднимали голову фашисты в Италии и Германии, мы восхищались героями Хасана и Халхин-Гола... Мы, как и вся страна, готовились к схватке с фашизмом. Мы учились и готовили себя к возможным испытаниям...»

Таков коллективный портрет первого советского поколения, к которому по годам принадлежал и Онуфриенко.

По внешним приметам была у него биография, как у всех: школа, пионерский отряд, комсомол, работа по душе... Ему, вчерашнему десятикласснику, доверили учить детей. Потом, зная его тягу к журналистике, предложили перейти в редакцию районной газеты... Но и в школе, и в редакции он больше всего думал о себе, о своем успехе.

В армию его не призвали из-за высокой близорукости. Он остался в оккупации. И когда немцы открыли в его бывшей десятилетке сельхозучилище, нанялся сюда на работу. Преподавал украинский язык.

Старые — советские — учебники оккупанты запретили. Где-то в Праге и Берлине эмигранты лихорадочно писали новые. А пока рейхскомиссар Украины разрешил «вольное обучение», которое ограничивалось «чтением, письмом, счетом, физкультурой, играми, производственным и ручным трудом. Язык преподавания украинский или соответственно польский. Русский язык преподавать больше не следует». Учили детей до одиннадцати лет. Всех учеников старше пятнадцати лет приказывалось «закрытым способом отправить на работы в Германию».

По сравнению со своим шефом — рейхсфюрером войск СС Гиммлером — рейхскомиссар выглядел чуть ли не либералом. По мнению Гиммлера, для немецкого населения восточных областей было достаточно простого счета — самое большее до 500 — да умения расписаться. Умение читать он считал лишним. Такая школа должна была внушать, что «божественная заповедь заключается в том, чтобы повиноваться немцам...» Еще дальше шел Гитлер: «Идеально было бы научить их понимать лишь язык звуков и сигналов». Это из стенографической записи высказываний Гитлера от 3 марта 1942 года.

8

Документ из «Черной папки»: «Во время обследования Яцевской школы Черниговского района инспектором школ г. Новиковым М. А. выявлено, что учительница этой школы Дегтярева Н. Н. не выполнила нашего приказа под N& 3 от 13/1-1942 года о конфискации литературы с коммунистическим содержанием и на уроках пользуется учебниками советского издания, а поэтому приказываю:

1. Учительницу Яцевской школы г. Дегтяреву с работы снять.

2. Приказ разослать по всем районам Черниговщины и объявить его в школах.

3. Инспекторам образования еще раз проверить исполнение школами нашего приказа от 13/1-1942 года под N3 3.

4. Учителям школ во время уроков чтения использовать материалы, которые помещаются в газете «Українське Полісся» под названием «Страница для школьников».

Так вот распоряжался председатель межрайонного управления Черниговщины.

Эпизод в Яцевской школе не был случайным. Города, села, рабочие поселки саботировали фашистские приказы, вредили, как могли, захватчикам. Пятого ноября кишенецкая полиция вывесила приказ N3 10 — «О расстреле за выступление против немецкого правительства». «30 октября 1941 года,—говорилось в нем,— за саботаж в работе, за агитацию против немецкой армии и теперешнего строя, за умышленную порчу двигателя с целью срыва успешной молотьбы расстрелян житель села Григорьевка Кишенецкого района Полонский Кирилл Данилович».

Онуфриенко жил всегда собой. Теперь это чувство усилилось животным страхом — как бы его не заподозрили в нелояльности, в саботаже. Он искал каждую возможность продемонстрировать свою верноподданность. И нашел — когда оккупанты начали загонять молодежь в германское рабство.

Первые документы об этой варварской операции стали известны уже в начале войны. В марте 1942 года советские бойцы захватили у пленного немецкого офицера секретную инструкцию «Об актуальных задачах в восточных областях».

«Только отправка в Германию нескольких миллионов отборных русских рабочих, за счет неисчерпаемых резервов работоспособных, здоровых и крепких людей в оккупированных восточных областях,—говорилось в ней,— сможет разрешить неотложную проблему выравнивания неслыханной потребности в рабочей силе и покрыть тем самым катастрофический недостаток рабочих рук в Германии».

«Русские рабочие доказали свою способность при построении грандиозной русской индустрии. Теперь их следует использовать для Германии... Немецкие квалифицированные рабочие должны работать в военной промышленности, они не должны копать землю и разбивать камни, для этого существует русский,—таким было указание Геринга.—При применении мер поддержания порядка решающим являются быстрота и строгость. Должны применяться лишь следующие разновидности наказания, без промежуточных ступеней: лишение питания и смертная казнь...»

Главный уполномоченный по использованию рабочей силы гауляйтер Фриц Заукель — Гитлер назначил его 21 марта 1942 года — через месяц разослал секретную программу главного уполномоченного по использованию рабочей силы.

«Для того, чтобы заметно разгрузить от работы крайне занятую немецкую крестьянку, фюрер поручил мне доставить в Германию из восточных областей 400—500 тысяч отборных, здоровых и крепких девушек. Если число добровольцев не оправдает ожиданий,—продолжал он,—то согласно приказанию во время вербовки следует применять самые строгие меры».

Но и эти меры не помогли.

Из доклада начальника политической полиции и службы безопасности при руководителе СС в Харькове «О положении в городе Харькове с 23 июля по 9 сентября 1942 года»:

«Вербовка рабочей силы доставляет соответствующим учреждениям беспокойство, ибо среди населения наблюдается крайне отрицательное отношение к отправке на работу в Германию. Положение в настоящее время таково, что каждый всеми средствами старается избежать вербовки (притворяются больными, бегут в леса, подкупают чиновников и т. п.). О добровольной отправке в Германию уже давно не может быть и речи».

Не было в оккупированных селах и городах ни одной семьи, которую обошла бы эта чума. Из Сталино (Донецка) до июля 1942 года был отправлен 101 эшелон с рабочими — мужчинами, женщинами, подростками. Всего в 1942 году фашисты вывезли около двух миллионов человек⁷.

Василь Онуфриенко и его Мария вызвались в Германию сами. И теперь он воспитывал «работников с Востока».

«Первый вопрос, который повторяется едва ли не во всех ваших письмах, это — когда вернемся домой? Ответим на него тоже вопросом: не знаете ли вы, когда закончится война? Не знаете. Так разрешите открыть вам тайну, сколько должна продолжаться наша работа в Германии: на время войны... Не важно, когда один или другой из нас будет на Украине, важно — на какой Украине».

Каторжанам разрешалось писать раз в месяц на почтовых карточках. Много ли скажешь, зная, что каждое твое слово прощупывает недреманное око цензуры?! Правду о «восточных рабочих» раскрывали трофейные письма.

«Моя соседка,— писала фрау Бок своему Вильгельму в 221-ю дивизию,— на днях приобрела себе работницу. Она внесла в кассу деньги, и ей предоставили возможность выбирать по вкусу из только что пригнанных сюда женщин».

«Нам должны прислать десять русских в пивоварню,—делилась с лейтенантом Герхардтом Шплеттом его Сузи.— Уж заставлю поворачиваться эту банду. Охотнее всего я перебила бы всех русских».

«Вчера днем к нам прибежала Анна-Лиза Ростерт,— писали из местечка Люгде обер-ефрейтору Рудольфу Ламмермай-еру.—Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы-польки говорили, что фрау Ростерт все била, ругала русскую. Она приоыла сюда в апреле и все время ходила в слезах. Покончила с собой, вероятно, в минуту отчаяния. Мы успокаивали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу».

На исходе августа 1942 года, когда Германия на все лады трубила о победе своего оружия, «державникам» разрешили провести съезд. Перед началом помолились в украинской православной церкви за новые победы германского оружия, а потом пошли заседать на Габсбургерштрассе, 1.

Под вечер к заскучавшим делегатам прибыл гетман. Приветствуя его, Мурашко говорил: «Храбрые и дружественные нам немецкие войска освободили украинские земли от заклятого нашего врага — большевиков. Мы должны всеми своими силами поддержать немецкие войска в борьбе с этим человеческим злом».

Грянули «Ще не вмерла Україна». Гетман прослезился и сказал, что было бы хорошо послать приветственную телеграмму Гитлеру и Розенбергу. Послали, расписавшись еще раз в предательстве.

Вскоре после этого Мурашко, начальник организационного отдела гетманской управы, собрался в путь: «...я принял предложение немецких органов и выеду в ближайшее время на Украину, чтобы своим профессиональным опытом инженера помогать немецкой силе добить нашего вековечного врага — московский большевизм».

И вот от этого самого Мурашко в гетманский центр пришла из Киева, как сообщил мне один гетмановец, «оскорбительная открытка, в которой он обругал всю организацию». Мало того. Вернувшись в Берлин, бывший верный гетмановец полностью порвал с управой. Коллеги недоумевали. Что случилось? Оболыиевичился? Нет, защитником Советской власти он не стал.

Через несколько лет мне довелось встретиться с ним, и я попросил его вспомнить о своей поездке в Киев. Он порылся в кипе бумаг и достал заметки о своем тогдашнем пребывании в Киеве:

«Был я на средине Лютеранской, как вдруг грянул сильный взрыв. Еще пару шагов — прямо на меня бегут люди, залитые кровью, рдин с окровавленным платочком на голове, другой — с красной маской вместо лица, третий — голый, только в рубашке. Что дальше? Дальше на носилках кого-то несут...

Целую ночь до шести часов бегали люди из выселенных домов и оседали по ярам, в парках, на улицах с наспех прихваченными вещами.

Все жилища раскрыты, немцы вроде бы ищут динамит, а сами выносят из квартир матрацы, мебель, подушки, ковры, электрическую плиту. Мародерствуют.

Горы покрученного железа, горы камня и кирпича, обгоревшие каркасы, грандиозный хаос...»

Тогда, во время поездки в Киев, даже при беглом взгляде Мурашко, наверное, понял: не друзья, а враги его народа пришли из Германии на Украину. И это надломило его. Он отошел от дел. Начал попивать. Переписывался с некоторыми приятелями, заглядывал в свои сделанные на Украине заметки, которые позже довелось прочитать и мне при встрече с ним.

«Человек чувствует себя здесь неуверенно на каждом шагу. Из трамвая и поезда могут выбросить, могут все забрать, избить, арестовать, могут собаку натравить на человека, могут убить... Все те, к кому вроде человек должен был бы обращаться за защитой. Спекуляция процветает. Главные спекулянты — немцы. Они ездят в отдельных вагонах, везут с собой всякое добро без проверок. И в городах продают по высоким ценам. А в других вагонах все забирают, даже кусок хлеба, который человек взял в дорогу».

«Публика просто не ориентируется в действительности. Предлагают вместе вывесить портреты Бандеры и Мельника. Или спрашивают, был ли славный полковник Коновалец мельниковцем или бандеровцем? Это не только смешно, но и трагично».

«Прочитал статью в «Новой добе». Кое-кто воодушевлен ею, я — нет. Самое интересное место там, где говорится, за что сражаются отдельные народы Востока. Казаки —за старый порядок, магометане за то, чтобы могли по-своему молиться богу, а белорусы и украинцы за то, чтобы могли присмотреться к европейской культуре. Я до сих пор о таких целях не слышал. Там есть и фотография, как маршируют украинские добровольцы. Беда только в том, что в других газетах была напечатана эта же самая фотография с подписью, что вот маршируют московские, в других — белорусские, а то и грузинские добровольцы. Есть основания не радоваться такой статье и считать ее очередной уткой, выпущенной для того, чтобы затушевать действительность.

Праздник государственности провели очень скромно. Готовились отмечать шире, да не было зла, хотя мы и твердили, что отмечаем 25 лет установления дружбы между Украиной и Германией. Именно этого, к слову говоря, от нас требовали.

Среди народа растет разочарование. Каждый смотрит, чтоб нынче пережить, а что будет завтра — все равно. Ширятся и левые настроения.

Меня мобилизнули на работу. До сих пор выкручивался, но теперь надо пойти. В одной высокой организации сказали, что работа на заводе важнее всех украинцев вместе с их организациями».

Передо мной еще одно характерное письмо —из архива Шептицкого, написанное для митрополита священником-раз-ведчиком:

«...Расспрашивал бандеровца Кульчицкого Мирослава. Он изучал медицину во Львовском институте. По заданию провода поехал на Надднепровье. Скоро вернулся. «Ой, что там за люди!— рассказывает.—На немцев смотрят, как на зверей. На нас — как на предателей. Об ОУН ничего не знают и ничего не слышали. Спрашивал местных людей: «Вы за самостоятельную Украину?» Отвечали: «Была самостоятельная Украина, пока не пришли фашисты». — «Про греко-католическую церковь что-нибудь знаете?» Нет, ничего, говорят, не знаем. «В церковь вообще-то ходите?» Нет, отвечают, мы там ничего не потеряли, ничего и не найдем. «О митрополите Андрее Шептицком слышали?» Нет, не слышали... «Что ж вы тогда слышали, что знаете?» — «Знаем горе, которое повстречало нас».—«А кто победит в этой войне, советы или немцы?» — «Победит Красная Армия»,— отвечали...»

9

В неизменившейся, по первому представлению, Праге образовались разные миры: оккупантов и коллаборационистов, рабочей, непокоренной столицы, которая начиняла песком бомбы, затягивала ремонт «тигров», несла правду стране через подпольные газеты и листовки. Между этими двумя мирами, соприкасаясь и с одним, и с другим, существовала эмигрантская Прага.

И у нее были свои заботы. Скажем, членов из «Братства для погребения православных русских граждан и содержания в порядке их могил в Чехии и Моравии» волновали вопросы росписи храма. Уже закончили роспись купола и алтарного абсида, работали над фреской «Воскресение Христово» на восточной стене. Предстояло получить разрешение на покупку золота, чтобы позолотить нимбы на стенах, выписать из Германии специальные краски, отремонтировать покоробившиеся двери крипта... Белоказаков волновали будущие границы Казакин и благорасположение гитлеровцев. Чины ловили каждую возможность засвидетельствовать свою верноподданность. На похороны Гейдриха, генерала СС, гитлеровского наместника в Праге, убитого чешскими подпольщиками, они приволокли громадный венок, за что удостоились сочувственного взгляда хозяев.

После смерти Гейдриха фашисты объявили в протекторате осадное положение. Каждый день в Кобылисах, на окраине Праги, гремели выстрелы. Там под пулями оккупантов пали Милош Красный, доблестный боец революции, один из вожаков чехословацкого комсомола Аничка Ираскова, связная Фучика... Фучик в это время томился в тюрьме на Панкраце. Его следователь Бем, отложив все дела, занялся русским студентом Васильевым.

В протоколах допроса арестованного после войны Бема говорится:

«Речь шла о русском студенте, который учился в Праге на медицинском факультете и в начале войны с СССР вступил в немецкую армию. После шестинедельного курса в Градец-Кралове его отправили на Восточный фронт. Там он попал в русский плен и был отвезен в Москву. В Москве получил приказ установить контакт с создающейся антифашистской организацией в Праге в сотрудничестве с белорусским полковником Воеводиным.

При переходе через немецкую линию фронта Васильева арестовали и передали гестапо в Варшаве. Я лично доставил Васильева специальным самолетом в Прагу. В это время я даже отложил дело Фучика».

10

Собираясь в привычных кабачках, «державники» все неохотнее говорили о родных землях: мол, там, в городах и селах Западной Украины, молодежь сгоняют в эсэсовскую дивизию. А Павло Скоропадский утвердил «порядок преемственности гетманской власти и гетманской булавы в высшем руководстве гетманского движения и в Украинской державе». Украину в этом порядке он именовал «наследственным монархическим гетманством» и устанавливал, что «власть и булава переходит по наследству на первородного потомка мужского пола...» При этом он утверждал, что гетманская булава должна пребывать в его, Скоропадского, роду на вечные времена. Он еще верил в свою державу — «в ней не будет привилегированных и обиженных», «в основу экономической жизни будет положен принцип частной собственности, потому что частная собственность — это основа культуры и ее развития, но законом будет ограничен произвол собственников...»

В пражских кабачках судили-рядили, из какого дерева лучше сделать древко для державного стяга, толковали сны...

— Хуже всего,—авторитетно высказывался Россиневич,— когда увидишь во сне архиерея на велосипеде, а лучше-голую женщину...

— Ну, тебе только они и снятся!

Оживление в пересуды внесло открытие курсов офицеров дивизии СС «Галичина».

— Среди хлопцев,—рассказывал Россиневич после первой поездки в Конопиште, замок недалеко от Праги,— оказалось много сослуживцев. Я с ними просто душу отвел. Это не фантасты какие-нибудь. Люди, которые на все вещи смотрят совершенно реально. Среди них немало наших. Молодежи там, правда, мало. Очень жаль, что наша молодежь заблудилась между трех националистических сосен и не имеет теперь выхода.

Без всякого предупреждения однажды утром у Россиневи-ча появился Орел. Оборванный, общипанный и угнетенный. Его напоили чаем, поднесли чарку и набросились с расспросами.

— Почему не писал?

— Во всем Киеве не мог достать открытку. Тем более в Юзовке, а тем более в Красногоровке.

— Ну как там, есть наши люди?

— Сейчас никого, кто бы вел наше дело. Полицаев перебили партизаны. Кто остался — отбросы, пьяницы и воры. Одна надежда на СС «Галичину».

Секретная гестаповская инструкция предписывала вести набор «с максимальной поспешностью», провести для этого «собрания посадников, войтов, солтысов, духовенства, учителей». Принимать и тех, «кто уклонялся от работы,— наказание им будет считаться условным, если они в течение трех дней запишутся в дивизию СС».

Специально для бесед с «добровольцами» была составлена инструкция. «Вождь Адольф Гитлер разрешил нам создание дивизии СС «Галичина»,— говорилось в ней.—Таким образом, вам предоставляется возможность нести военную службу в отдельной части в рамках немецкой армии. Золотой лев на синем поле, старинный герб великого украинского княжества Галичины, будет вашей эмблемой, так как он был эмблемой украинских стрельцов в первой мировой войне. В нем продолжается традиция украинского воина австрийской армии. Вы не будете каким-то отрядом насильников».

...Много лет спустя после войны, просматривая в библиотеке подшивку советских украинских газет, я обратил внимание на отчет о суде над фашистскими пособниками. Бросилась в глаза фамилия — Рыбачук.

Не тот ли это Остап Рыбачук, знакомый мне по киевским и пражским временам, самостийнык и любитель казацкого кулеша с салом под пиво?..

Да, фамилия та же. Но это был родственничек Остапа Рыбачу ка— Филипп, затаившийся до поры в схроне. Получив инструкции от своего вдохновителя, он, Филипп Рыбачук, притих, ждал своего часа, когда сможет наносить удары в спину Советам.

Далее обратимся к документам.

Из следственных материалов по делу Филиппа Рыбачука и его кровавых собратьев Миколы Ауфанца и Артема Бубелы:

Все трое, проживая на временно оккупированной фашистскими захватчиками территории Волынской области, в 1941 году предали Родину и добровольно поступили на службу в полицию.

Во время службы в немецко-фашистской полиции, а позже в банде УПА — ОУН осужденные принимали активное участие в убийствах и пытках советских граждан, в казни патриотов, в расстреле их семей, в угоне советских людей на каторгу, в проведении облав, обысков и арестов.

Обстоятельства преступлений:

По указанию Ковельского гебитскомиссариата Дуфанцом и жандармом-нацистом Зицлером в с. Крымное, возле озера Домашнее, было создано гетто, куда по приказу Дуфанца полицаи доставили около 400 советских граждан еврейской национальности.

В доставке советских граждан в гетто, их охране принимали участие Бубела и Рыбачук. Последний неоднократно наносил жестокие побои заключенным.

Дуфанец, Бубела, Рыбачук с жандармами выгнали заключенных гетто на дорогу, построили в колонну и отконвоировали в урочище Песоцкое, где разместили их возле вырытой ямы. Приказав всем раздеться, семьями заходить в яму и ложиться лицом к земле, каратели выстрелами из автомата убивали советских граждан, в том числе стариков, женщин, детей. При этом маленьких детей поднимали за ноги кверху и убивали одиночными выстрелами.

В конце массовой казни каратели ходили вокруг ямы и достреливали тех, кто подавал еще признаки жизни.

7 сентября 1942 года на территории Кремневского гетто полицейские обнаружили советского гражданина, который прятался от расправы. Рыбачук под конвоем вывел его с территории и расстрелял.

23 сентября 1942 года Дуфанец, Бубела, Рыбачук в составе карательного отряда приняли участие в уничтожении села Кор-телисы, где каратели за один день расстреляли 2800 советских граждан.

В конце сентября 1942 года предатели, возвращаясь после проведенной карательной операции против жителей с. Корте-лисы, в поселке Ратное приняли от местных полицаев 12 задержанных ими цыган. Отконвоировали цыган на окраину п. Ратное и там расстреляли.

В ноябре 1942 года были арестованы за связь с партизанами: в селе Дубечно — бывший член КПЗУ, на хуторе Свинари села Крымное — депутат сельсовета, в с. Текля — два местных жителя. Все арестованные были доставлены карателями на хутор Мокрое и расстреляны жандармом-нацистом. Во время этой расправы предатели стягивали с брички каждого арестованного, подводили его к жандарму, сбивали с ног, а потом расстреливали.

Летом 1943 года Рыбачук и Бубела вступили в банду УПА —ОУН. 11 августа 1943 года в селе Крымное оба они, вместе с другими бандитами, принимали участие в задержании и расстреле советского чекиста и красноармейца, которые находились на оккупированной фашистами территории.

29 сентября 1943 года Рыбачук в составе карательного отряда УПА принимал участие в уничтожении польских сел Воля Островицкая, Островки, Новый Ягодин, хуторов Петровка, Куты и Янковцы Люоомльского района Волынской области. Во время этой расправы бандитами были расстреляны, утоплены в криницах и порубаны топорами около двух тысяч граждан, имущество разграблено, а домостроения уничтожены.

В первых числах февраля 1944 года Рыбачук убил из винтовки местного гражданина, заподозренного в связи с советскими партизанами. Находясь в банде ОУН, он занимался грабежами, забрал у жителя села Крымное кабана для банды...

А другой самостийник — Остап Рыбачук — свирепствовал в это время где-то под Киевом в концлагерях: не то в Дарнице, не то на Сырце.

11

Десятого октября 1943 года Россиневич получил письмо, немало удивившее и обрадовавшее его. Давно он уже не получал ничего похожего и сейчас перечитывал страницу за страницей.

«Хотя я еще молодой, возможно, неопытный и формально не состою членом вашей организации, но я беру на себя смелость заявить, что чего-то в вашей работе не хватает. Не знаю, может, это неэтично с моей стороны, что я осмеливаюсь делать замечания.

Мои мысли сводятся к таким основным моментам:

1. Руководство в лице г. гетмана должно немедленно приступить к формированию военных отрядов здесь, в Германии. Для этого необходимо, договорившись с немцами, получить разрешение выехать в лагеря работников с Востока и военнопленных. Таким образом, можно набрать хорошую армию против большевиков. Здесь работает, считая пленных, приблизительно 14 млн. чел. Среди гражданских — 60% девушек и женщин (гражданских — 50% от 14 млн.). Откинув разный «груз» и дав фронту хотя бы 20—25 армий, мы обеспечим будущее Украины.

2. Руководство обязано сейчас поставить перед немцами вопрос о безотлагательном создании действительно украинского правительства.

3. Немедленно поставить вопрос о провозглашении действительно самостоятельной Украины.

Только при условии исполнения этих пунктов можно добиться победы над большевиками. В противном случае дело дойдет до нежелательного для нас исхода.

В крайнем случае надо организовать хотя бы пару батальонов. Я записываюсь.

В целом настроение мое неважное. Дома я оставил брата — он на два года старше меня. Я с ним по некоторым вопросам не сходился давно, вот и теперь он меня не послушал и остался на Полтавщине. Кто знает, что с ним теперь. С женой и сыном еще хуже. Дело в том, что ее отец работал заместителем шефа конного завода (шеф — немец), и красные ему (а из-за него и дочке) этого не простят. К тому же тут еще и я. Но ничего. Я отплачу за все сразу.

Мне кажется, что долго ждать нельзя. Через сорок дней фронт дойдет до середины Польши, а весной пойдет дальше на запад. Чего же ждут силы украинцев, если они действительно есть? Я хочу стать членом вашей организации.

С искренним уважением Ал. Слипченко».

Едва дочитав письмо до конца, Россиневич помчался к соседу.

— Что скажешь, господин полковник? — ерзал он.

— Кто такой этот Слипченко?

— Был ассистентом на кафедре географии Днепропетровского университета.

— Слишком уж он лихо считает миллионы... А из Берлина просят фанеру и стекло, легкое и не такое хрупкое.

— Стекло?

— Ну да. Заделывать окна после налетов...

В эти же дни у военнопленного Закира Ахметова (личный номер 19960), работавшего на одном из объектов ВВС близ Мюнхена, гитлеровцы нашли документы подпольной организации «Братское содружество военнопленных» (БСВ). Ахметов и еще один узник —Иван Бондарь — сумели бежать. Дальнейшая их судьба неизвестна.

По распоряжению Геринга делом БСВ занялся начальник полиции безопасности и СД Кальтенбруннер. В его приказе говорилось: «...среди военнопленных, особенно советских, уже возникли повстанческие организации, которые, насколько удалось установить, работали по единым указаниям и искали связи с восточными рабочими».

Программа БСВ предусматривала подрыв военно-экономической мощи Германии, помощь раненым, больным, организацию побегов, разоблачение предателей...

Ныне широко известны имена многих советских патриотов, удостоенных высших воинских наград Франции, Италии, других стран. И все же в драматической летописи Сопротивления немало еще белых пятен, а значит — безвестных судеб.

...Высоченные сосны подпирают небо. В узкую лесную дорогу впечатались следы протекторов. Дорога ведет к границе. Там, в сотне метров,—ФРГ.

В этот уголок Шумавы, к истокам Влтавы, нас привела быль, услышанная в Южной Чехии. В 1943 году фашисты устроили здесь концлагерь для советских военнопленных.

Да, концлагерь действительно был. Вот его развалины — позеленевший бутовой камень. Прямо из него пробиваются деревца. Лесник-чех, сняв шапку, молча стоит поодаль. После войны он видел на стенах русские надписи — имена и города. Сразу не записал, а вскоре барак кто-то поджег. Остались только камни...

В семи километрах от лагеря, в селе Франтишков, был подземный авиазавод. Узников туда гоняли на работу. Могил у лагеря нет. Вокруг — болото. Говорят, что пленных загоняли выстрелами в топь...

По данным районного архива, в 37 и 42 немецких селах в округе, отторгнутой фашистами у Чехословакии, были советские военнопленные и наши люди, насильно вывезенные на работу.

Сохранились гестаповские инструкции, как с ними обращаться. Угнанным в неволю полагалось, к примеру, три часа свободного времени в неделю. В хрониках отмечены факты бесчеловечного обращения с военнопленными, особенно после нашей победы в Сталинграде. Известны многие случаи саботажа, побегов советских военнопленных: в августе — сентябре 1941 года, в августе 43-го, в 44-м... Архивные документы называют такие имена: Макаренко, Кузьмин, Сахарчук, Андрей Чиков.

Таковы немногие факты. Может быть, стойкость советских людей, не сломленных пленом и муками, породила быль о том, что в лагере находились только политруки? А может быть, и правда, в глубине Шумавы был специальный концлагерь?

У развалин чехословацкие друзья поставили памятник с красной звездой. Памятник непокоренным, которых миллионами считал на своей стороне какой-то Слипченко из Днепропетровска, оборотень и предатель.

Документы из «Черной папки»: 12 января 1944-го генерал-губернатор Кракова Ганс Франк записал: «Если бы мы выиграли войну, тогда, по-моему, поляков и украинцев и все то, что болтается вокруг, можно превратить в рубленую котлету».

В марте — июле 1944-го бандеровцы вели переговоры с немцами. От имени ОУН — УПА в них участвовал Герасимовский (Гриньох). С немецкой стороны — старший имперский советник, начальник гестапо дистрикта «Галичина», оберштурмбанфюрер СС д-р Витиска.

«Лемберг (Львов) 24 марта 1944 года.

Секретно. Гос. значения.

Iу-Н-90/44

Герасимовский доложил, что бандеровская группа ОУН обязуется передавать в распоряжение полиции безопасности все свои разведывательные материалы о болыпевиках-комму-нистах и о польских повстанцах... Кроме того, ОУН готова сотрудничать с немцами против большевизма на всех участках борьбы. ОУН хочет, чтобы немцы конспиративным путем поставляли им боеприпасы, оружие, взрывчатку... чтобы все делалось по всем правилам конспирации, чтобы не дать в руки большевикам козырь, что украинские националисты в их тылу— это немецкие сообщники и агенты».

На одном нацистском совещании прозвучал вопрос: зачем мы унижаем себя, связываясь с этим разбойничьим сбродом? Начальник гестапо дистрикта «Галичина» Витиска ответил: «Использование этого разбойничьего сброда приносит нам заметный эффект. А кроме того, связь с ОУН — УПА даст нам возможность выявить весь их состав с тем, чтобы после победы уничтожить этот разбойничий сброд».

12

Однажды Онуфриенко дали адрес одного из украинских националистов в Праге — пана Нарижного. Они начали переписываться. Эти письма сохранились в одном из пражских архивов. Передо мной ксерокопии писем.

Нарижный, узнав в Онуфриенко земляка, просит подробнее написать о родных местах, о себе самом.

«Дорогой земляк! — отвечал Онуфриенко.— Я полностью понимаю Вашу заинтересованность всем, что случилось на родной земле за такой долгий срок, к тому же особенно в родном селе. Так что буду стараться понемногу, по мере возможности отвечать на Ваши вопросы.

Как-то так случается, что судьба дает мне то, что нужно. Сейчас у меня почти вся неделя свободна. Гуляю, сижу дома, пишу, читаю, что подвернется под руки, и думаю...

Мне самому тоже нелегко жилось. Отец — сельский сапожник и музыкант, который всеми силами старался дать своим детям хорошее образование. И отчасти это ему удалось. Я окончил два курса учительского института, работал учителем, а потом перешел в редакцию. Писал понемногу, но не придавал этому серьезного значения.

Потом вместе с женой попал в Германию. Работал на заводе, пока своими стихами не привлек внимания редакции. С большим трудом перетянули нас двоих в Берлин. Работа хорошая, как раз по моей душе, так что я чувствую себя вполне удовлетворенным. Жена работает в том же учреждении, что и я. Живем неплохо пока.

Когда-нибудь при случае пришлю Вам свою фотографию, все-таки интересно иметь фото земляка, который отозвался на чужбине. Очень много наших людей здесь в Германии работают... Часто получаю от них письма».

Фотография приколота к самодельному бледно-зеленому конверту, на который наклеено шесть марок с изображением фюрера.

Да, это он. Именно таким я его увидел тогда в Берлине в редакции «Голоса». Глаза скрыты за круглыми стеклами очков. Тяжеловатый подбородок. Галстук, пуловер...

Он пишет дальше: «Моя жизнь на Украине была такой типичной для всякого интеллигента, что мне не нужно ничего выдумывать. Я опишу некоторые дни моей жизни, и этого будет достаточно для того, чтобы представить себе настоящее положение...

В Коммунистический институт журналистики (КИЖ) я не поступил. Ну, думаю, как-нибудь год перебьюсь, а тогда буду поступать снова. Приехал домой и начал учительствовать. В районе меня немного знали по стишкам, вот и предложили преподавать язык и литературу в селе Озерах. Преподавал и одновременно учился.

Потом вернулся в родное село Кишеньку, на левый берег.

Получал 325 руб. в месяц, 125 платил за квартиру с питанием, 30 за разные взносы, каких в Советах было множество. Перед советской бюрократией я не склонял головы. И сам не раз думал, что хотя и носил комсомольский билет, все-таки в комсомоле мне было не место. И меня когда-нибудь выкинули бы оттуда, если б не случилась война».

Кому он служил? Кому служили такие, как он, которые клялись Россией, Украиной, Доном и были готовы распять саму землю свою?

Этот служил прежде всего себе.

«Писал понемногу дома, но не придавал этому серьезного значения. И только здесь, в Германии, занялся литературной работой более серьезно. Есть у меня кое-что написанное, в основном стихи. Из ниХ было бы возможно сделать хороший сборник, да война сейчас, она-то и мешает. Подождем немного. Там виднее будет.

Очень благодарю Вас за совет написать воспоминания о пережитом. Но как-то так выходит, что эта мысль не отстоялась, не выкристаллизовалась. Потому и писать тяжело. Со временем, когда пережитое отстоится в сердце, все мгновенное улетит прочь и останется лишь самое важное, тогда действительно писать будет легче. А написать будет о чем.

Судьба и в самом деле раскидала нас, как полову по ветру. Куда ни глянь, всюду найдешь украинца. На улице Берлина, у Эйфелевой башни, в шахте Саара — всюду они, наши земляки. И каждый носит в себе одно желание, одну тоску — увидеть родную Украину, родные нивы, села. Я не знаю, как Вы привыкли к чужбине. Правда, Вы жили в несколько лучших условиях, чем те, в которых находятся сейчас сотни тысяч наших людей. Тяжка чужбина, очень тяжка.

Извините меня, что в этот раз я так мало Вам пишу. В следующем письме напишу побольше. Думаю, как земляки, мы будем теперь поддерживать более-менее тесные отношения. Если хотите, я пришлю Вам несколько номеров нашей газеты, где мне приходится работать.

Был бы рад с Вами встретиться, но что поделаешь... Когда-то, быть может, сведет судьба. Знаю, что в Праге живется значительно лучше, чем здесь, в столице, во всех отношениях. Там спокойно, тихо, а здесь... Читаете в газетах...»

«Берлин, 26 января 1944.

Вы меня извините —в предыдущем письме я спорол глупость: попросил Вас получить гонорар от г. Россохи. От многих людей, которые знают этого господина (не знаю, в каких

Вы с ним отношениях),.я слышал, что деньги — это его стихия, так что вытянуть из него положенное за труд — равносильно вырвать что-нибудь из его нутра. Вот почему не хочу втягивать Вас в мои отношения с Плюшкиным пражского масштаба. Пусть он имеет дело со мной. Это не будет для него очень приятно.

Я не мелочный человек. Если мне не заплатит какая-нибудь берлинская газета —это не беда. Но если не платит г. Россоха, который не успевает проветривать заплесневевшие от давности ассигнации, то здесь пахнет другим. Это обычное мошенничество, обычная эксплуатация труда литератора.

Ну, об этом не стоит так много говорить, как я Вам написал.

Получили ли Вы последний номер «Дозвилля», который я отправил Вам? Вашему брату я послал пять последних номеров (от 14 до 18). И письмо получил от него недавно. Очень хорошее письмо. Переписка с г. Александром для меня полезна. Иногда мы в письмах спорим, но это неудивительно — мы из одного места, но из двух миров. И вот эти миры должны понять друг друга, чтобы никто не оторвался от родной ветки, которую питали до сих пор, к сожалению, вредные соки. А дерево одно, клонится то туда, то сюда. И знает свое точное положение, да не имеет силы, чтобы стоять твердо.

Расскажу кое-что о себе, если интересно. Пишу разную всячину... Вместе с этим письмом посылаю несколько стихотворений, написанных в последнее время. Кое-что будет напечатано в «Дозвилле». Написал поэтическую сказку, но сейчас нет возможности переписать ее на машинке. Редакцию вывезли за Берлин. Но часть вещей еще осталась здесь, в Берлине. Работы нет, потому что там еще не устроились. Гуляю неделю по Берлину. Видите, как написал: просклонял во всех падежах слово «Берлин».

Когда-то я писал Вам, что был в лагере. Приехал оттуда голый, как бубен. Да как-то мне везет в жизни — за пять месяцев накопил на одежду, хотя и дорого все. Недавно купил кожаное пальто (не новое) за 700 марок, жена за 300. И всякие другие вещи. Пришлось истратить кучу денег — до 2000 марок, но ничего не поделаешь — надо.

Чувствую себя хорошо. Англичане на какое-то время дали покой, хотя налеты я переношу довольно хорошо, смерти не боюсь, даже шальной. Стихи можете оставить себе, потому что здесь все равно когда-нибудь сгорят, а в Праге, может, как-то сохранятся, если будут кому-то нужны».

Один из знакомых Онуфриенко прислал ему в феврале 1944 года статью с просьбой «похлопотать перед господином шеф-редактором, чтобы эта статья увидела свет».

И на все это Онуфриенко ответил ему так:

«Для «Дозвилля» ваше письмо не подходит, потому что здесь печатаются только литературные материалы. Статьи же, затрагивающие непосредственно какие-либо политические, социальные и национальные вопросы, не печатаются. А поскольку сейчас вопрос национальный является в то же время и политическим, то Вам еще больше понятно, что опубликовать такое письмо не удалось бы, несмотря ни на какие желания редактора, из-за цензурных условий. Должен сказать, что грешная душа, проходя разные мытарства по дороге в рай, делает меньше разных остановок и испытаний, чем наш журнал, готовясь выйти из печати. Бывает, что материалы со страниц изымаются и заменяются новыми, менее острыми. И пусть это будет между нами, я вам скажу, что здесь, в Германии, нет и речи про какое-то понятие самостийной Украины...»

В августе 1944 года «Украинський виснык» поневоле проговорился о подлинных взглядах части своих читателей.

Поводом послужило письмо лейтенанта с фамилией на «енко», но написанное по-русски. Его автор, украинец, писал о своей любви к Пушкину и Шевченко, его возмущало, что «украинський доброволець» употребляет слово «москаль»... «Город Москва, — писал он,— стал таким же дорогим украинскому сердцу, как Киев, а русский народ — наш единокровный брат».

«Кто же такой наш землячок? — сетовала газетка.— Что-то очень знакомая, очень большевистская его речь. Не является ли г. Москаль или даже Москаленко в действительности просто замаскированным «под русского националиста» большевиком?»

Через три месяца, в ноябре 1944 года, тот же «Украинський виснык» вернулся к теме в огромной, почти на полторы полосы, статье «Из большевистской чаши большевистский яд. Мысли по поводу настроений комсомольствующих молодых украинцев».

Настроения эти высказывались в анонимном письме, полученном редакцией. Вместо подписи: «Подписываться — нет дурных, уже поженились». «Виснык» считал, что письмо выражает мысли тех, кто «представляет благодатную почву для засланных по эту сторону фронта большевистских агентов», и потому решил ответить.

Автор письма, судя по всему, работал на каком-то заводе. Он решительно отгораживался от тех, кто «взял в руки немецкое оружие». И прежде всего «Виснык» старается запугать его: Советы-де не простят и работы на немцев.

Как и «лейтенант-москаль» с фамилией на «енко», неизвестный молодой патриот пишет, что сознательному, образованному украинцу одинаково дорог и ценен и русский поэт Пушкин, и украинский Шевченко. «Самостоятельная Украина,— продолжает он,— это утопичная идея».

«Но это же не ваши слова,— спорит «Украинський виснык».— Так сказал в свое время Ленин, а после него на все лады повторяли и размазывали разные большевистские газетные писаки... Почему вы повторяете эту бессмыслицу?

Хотя и обижаетесь вы за «всех украинцев», воспитанных на «Советской Украине», и заявляете, что «в советских школах не скрывали историю Украины», да мы хорошо знаем, что и как преподавалось в советской школе, потому что и мы сами не откуда-нибудь, а с той же Советской Украины. Даже и капельки украинской настоящей, а не поддельной истории в советских школах и не нюхали. Потому-то вы и пишете такую глупость: «Не судьба украинского народа интересовала таких «пламенных патриотов», как Скоропадские, Грушевские, Петлюры и им подобные, а судьба их имений».

Что же касается вашего утверждения, будто бы «украинский народ присоединился в 1917—1921 годах к Советской России», то это — бесстыдное большевистское шахрайство.

Гнилым большевистским духом несет от вашего неразумного письма. Ни одной свежей собственной мысли не находится в нем — сплошь тухлая и нудная комсомольская политграмота. Выпили вы из большевистской чаши большевистский яд и до сих пор им пьяны. Не может так писать украинец, только ренегат, перебежчик, самый злой враг Украины и украинского народа».

28 декабря 1944 года. Россиневич в письме своему знакомому, архитектору Гаврусевичу, заметил: «Теперь дела комитета меня мало интересуют. Я переживаю над тем катастрофическим состоянием, в котором оказалось наше движение».

Архитектор прибежал с этим письмом к гетману, и первого января 1945 года, в новогодний праздник, гетман сочинил письмо Россиневичу:

«Многоуважаемый господин полковник!

1. Прилагаю при сем копию Вашего письма г. архитектору Гаврусевичу от 28.12.44, т. к., возможно, у Вас таковой нет.

2. Прошу Вас в самый кратчайший срок дать мне исчерпывающий, хорошо продуманный, ясный, не требующий каких-либо дополнительных уточнений ответ на поставленные ниже вопросы:

а) В чем Вы видите катастрофическое состояние гетманского движения?

б) Кто «те, для которых дело нашего движения не является пустым звуком»? Прошу предоставить мне полный список этих лиц.

в) В чем проявляются поиски выхода из этого положения и в чем проектируется помощь мне?

г) В чем Вы и «те» видите «сделанные раньше ошибки»? Я верю Вам как порядочному человеку и верному гетмановцу, поэтому, пожалуйста, исполните эту мою просьбу немедленно и полностью.

Искренне Вас уважающий Павло Скоропадский».

19 января 1945 года М. Россиневич отправил из Праги письмо гетману Скоропадскому:

«Ваша Светлость

ясновельможный господин Гетман!

Прошу любезно извинить за то, что я так задержался с ответом. Хотелось мне еще раз себя перепроверить, все обдумать, с людьми посоветоваться, подготовиться, так сказать, к политическому причастию, потому что это письмо я считаю едва ли не самым главным шагом в своей жизни. Оно принесет мне либо новый прилив веры в Идею и новые силы для дальнейшей политической работы, либо готовит мне самую горькую, общественно-политическую смерть.

В письме от 1 января 1945 г. наделяете Вы меня, Ваша Светлость, большим доверием. Прошу верить мне, что ниже я пишу так, как могу писать лишь моей самой высокой на земле Инстанции. Разумеется, в этом письме не будет ни грамма «дипломатии», «политики», «хитрости» и недоговоренности. В этом со всей искренностью заверяю Вашу Светлость.

Причины нашего, всех гетмановцев, политического разброда коренятся, на мой взгляд, в том, что мы поспешно отходим от тех идеологических основ, на которых гетманское движение создалось и на которых единственно может существовать и развиваться дальше... Сколько раз, Ваша Светлость, изменялись наши статуты и схемы? Кто их знает, за исключением их создателей? Кто по ним живет?! Мне кажется, что переина-чивание гетманских законов само по себе вредно. Мы не распространяли статут Союза гетмановцев-державников не только на доступной нам сейчас территории, но и —что самое главное— на Украине...

Союз гетмановцев-державников, как головная наша организация, уподобился всем тем возникающим время от времени на Украине атаманским организациям Бульбы, Бандеры, Мельника и т. д., которые заявляют: «Я — Украина!» А почему бы им не иметь отваги так заявлять? Как две капли воды, теперь схожи по сути УНО, ОУН, УНР. Бульба, УПА, гетмановцы. В чем разница? В том, что в польской и других разведках не служили,—это не самое существенное и скоро забывается.

Боюсь, Ваша Светлость, запутаться, так много в моей голове мыслей и доказательств, а поэтому сокращаюсь. Я и мои единомышленники хотим поворота назад, к Липинскому. Мы хотим, чтобы Гетман не вел непосредственно убогую современную политику. Хотим, чтобы с Бандерой и Бульбами договаривался и встречался любой из нас по Вашему поручению, потому что каждый из нас не хуже всех тех «бульб», что возникают на украинском горизонте. За пять с половиной лет, возглавляя политику, лично Ваша Светлость не добилась успехов. Их бы не было в эти годы, если бы гетманскую политику вел кто-нибудь из гетмановцев. Потому что так сложились обстоятельства. Почему же не поберечь силы Гетмана Всея Украины? Зачем разрушать легенду, которая подчеркивает оригинальность гетманского движения?!

Уже и сами мы не знаем, на кого же должна опираться украинская держава. Бродим в политической тьме, да, видно, торопясь за модой, все опаздываем.

Почему Украина должна была принять гетманскую идею, если она ничем, кроме, пожалуй, названия,— ни формой, ни содержанием, ни тактикой и методами работы — не отличается от всех других новых и конъюнктурных украинских организаций?

И что же произошло?! Делая на практике то же самое, что делают организации другие, наше движение по всем статьям общественно-политической жизни отстало от своих конкурентов. Это расхолаживает руководящие элементы, особенно на периферии, и движение мертвеет.

Я плохо знаю, как выглядит наш центр вблизи, но убежден, что все те люди полностью заслужили эти ходячие клички: вайсенбургские нигилисты, бездельники, пенсионеры, недотепы, чудаки, престарелые калеки, грязная нищета и т. д. Они только выставляют нас, гетмановцев, в смешном свете и сводят на нет все усилия Вашей Светлости.

Основоположники гетманского движения, Ваша Светлость, по-другому представляли наше движение! Другим оно и должно быть... Больно обо всем это писать, но еще стыднее обо всем слышать из чужих, даже не гетмановских, уст, Ваша Светлость!

Прошу любезно простить мне, что так долго и несвязно пишу и только теперь перехожу к ответам на конкретные вопросы Вашей Светлости.

В чем я вижу причины катастрофического состояния гетманского движения:

Управление внутренних дел гетманского движения не сумело втянуть в это движение свежих украинцев с Востока, что является первоочередным делом;

не в состоянии было разрешить конфликты, которые возникли среди гетмановцев в Берлине, Праге, Бромберге, Данциге и др.;

слабо добивалось расширения гетманского движения на самые широкие круги украинской общественности и их учреждения. Так что гетманское движение теряет, а не приобретает новых членов.

Дела прессы и пропаганды... «Украинська дийснисть» вызывает неудовлетворение у читателей.

Третий номер «Военно-научного альманаха» за сентябрь 1944 г. «по техническим причинам» вышел только на этих днях.

Жизнь в СГД замирает...

В центре находятся малоактивные, безынициативные люди... Слышится критика особы Вашей Светлости. Растет недовольство в рядах основоположников движения...

Это внутри нашего движения.

Еще хуже внешнее положение нашего движения.

1. Гетманский центр не смог включиться в события этой войны — значит, он политически несостоятелен.

2. Несостоятелен он еще и тем, что все дела ведет сам Гетман... Ходят целые легенды, как Ваша Светлость «добивалась председательства в комитете», что Ваша Светлость просила Бандеру и Бульбу поддержать свою кандидатуру... Мы им не верим, но знаем, что этих слухов не было бы, если бы Ваша Светлость не занималась лично политикой.

Ошибки я вижу в следующем:

в отсутствии тесной связи со свежими людьми с Украины;

в том, что в наш центр часто попадали люди случайные или недостойные тех высоких постов, которые они занимали;

в том, что вокруг нашего центра были люди, думавшие лишь о своих интересах, зарабатывавшие даже тем, что продавали книги авторов и издательств, враждебных гетманскому движению.

Прошу верить, что мне, и я уверен, что и всем другим организованным и неорганизованным гетмановцам, очень больно обо всем этом писать. Однако я, помимо полного поворота к нашим идеологическим принципам и необходимой перемены людей в центре, не вижу иного выхода. На мой взгляд, гетманское движение само себя ликвидирует...

Преданный Вам подполковник М. Россиневич».

Девятое мая... У этого дня столько лиц, сколько лиц у победителей. Его видели ликующим, палящим изо всех стволов...

Была победа и такой — в Праге, на Летне, прямо на траве спали советские солдаты. Они подоспели вовремя, вместе с повстанцами выбили фашистов — и теперь спали, положив под головы автоматы.

И была победа такой: в той же Праге 9 мая 1945 года повесился белогвардейский полковник — дроздовец, фанатичный враг советского строя. Он был среди тех, кому удалось ускользнуть, по определению Александра Блока, от ударов исторического молота. Но дальше в скобках поэт пророчески написал: удалось ли еще? не настигнет ли их и там история? Ведь спрятаться от нее невозможно.

Раньше или позже история настигнет и тех, кто бежал от нее еще дальше — в Западную Германию, в Америку, Австралию.