Полынь-трава

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Здравствуйте, Павел Александрович. Вам звонит Сидней Чиник.

— Сын Юры... Юрия Николаевича?

— Сын Юрия Николаевича.

Всего несколько слов услышал по телефону Павел Александрович, но эти слова, произнесенные до боли знакомым голосом, вызвали волну воспоминаний, вмиг унесшую далеко от этого обширного кабинета, от этого стола, заставленного разноцветными телефонами, от забот, которыми жил еще минуту назад глава рекламной компании, заставили забыть о коллегах, почтительно дожидавшихся начала заседания... Эти несколько слов напомнили о вине, которую испытывал Болдин перед старым другом своим, безвременно ушедшим из жизни. Сколько раз спрашивал себя Павел Александрович, зачем обидел Юрия, зачем возвел плотину между ним и собой, ведь тот приезжал с самыми добрыми намерениями... Сколько раз думал о том, что с годами все лучше начинает понимать «того Чиника» и все хуже — «того Болдина». Так и не повинился перед Юрием, не сказал, что жалеет о случившемся, не искупил вины... боялся, что его не поймут, а не поняв, не простят.

— Сидней Юрьевич, дорогой мой, откуда вы?

— Я в Монреале.

— Где, в каком месте? Тотчас еду к вам.

— Мне не совсем удобно...

— Сидней Юрьевич, где вы?

— Отель «Дижон», триста восемнадцать.

— Это недалеко. Буду у вас через пятнадцать минут.

Положив трубку, попросил секретаршу: «Машину к подъезду— и, бросив на ходу: — Господа, прошу извинить, неотложное дело», быстрым шагом вышел из кабинета.

В вестибюле «Дижона» у лифта толпилась большая группа пожилых оживленных дам в одинаковых завитушках, выдававших принадлежность к клану американских пенсионерок-туристок. Плюнув на лифт, Болдин легкомысленно отправился пешком, шагая через две ступеньки, однако этаж, на котором должен был, по всем правилам, находиться триста восемнадцатый номер, почему-то оказался не третьим, а шестым... на пятом Павел Александрович остановился, чтобы перевести дыхание и унять сердце. Оно стучало так, будто просилось наружу, не в силах сдержать нетерпения. Как встретит Сидней? Как объяснял ему разрыв с Болдиным отец? Ждет ли Болдина прием хоть и приветливый, но сдержанный, или — так хотелось верить в это! — сердце Сиднея тоже взволнованно стучит?

Павел Александрович сделал несколько глубоких вдохов, поправил галстук и остатки некогда пышной шевелюры и, пересиливая себя, начал не спеша подниматься.

В дверях номера стоял высокий, такой же пшеничноволосый, как отец, человек в очках и элегантном костюме и застенчиво улыбался, не зная, как встретить гостя: протянуть ли руку, обнять или поцеловать? Но все сомнения отлетели далеко, когда Болдин, порывисто подойдя к Сиднею, прижался щекой к щеке.

— Сид, родной мой! — только и выдохнул Болдин, потом, обхватив голову Чиника, начал пристально разглядывать его лицо: — Отец, вылитый отец. Будто не прошло столько лет. Будто я снова молод и беседую с молодым Юрой. Один бог знает, как я счастлив видеть вас и обнимать.

Через несколько дней Сидней сказал:

— Очень нужна ваша помощь, Павел Александрович. Дело особого рода. Если бы не почувствовал, что могу довериться вам... не было бы этого разговора. Только не знаю, как подступиться к нему и как начать.

— Чем проще, тем лучше. Готов слушать вас... тебя.

— Тогда прочитайте это.— Сидней вынул из кармана страницу газеты «Крисчен сайенс монитор» с заметкой, обведенной красным кружком.— Не читали?

Болдин неторопливо протер очки бархоткой:

— Нет, не читал... не попадалась,— и пробежал глазами текст:

«Сегодня в четыре часа двадцать минут в Гвадаре совершено покушение на советского дипломатического работника Игоря Смирнова. Его автомашина была обстреляна из автоматов тремя неизвестными лицами. Смирнов в тяжелом состоянии доставлен в госпиталь. Нападавшие скрылись. Каких-либо свидетельств того, что полиции удалось напасть на их след, пока нет».

— А теперь посмотрите вот это,— Чиник показал номер местной «Газетт» недельной давности.

— Это я читал,— сказал Павел Александрович, бегло просмотрев заметку. То было лаконичное сообщение «Ассошиэйтед Пресс» из Буэнос-Айреса о нападении на автомашину, в которой находился советский торговый представитель Вениамин Самойлов, прилетевший из Москвы для переговоров. Самойлов и двое сопровождавших его лиц из министерства внешней торговли Аргентины были убиты.

— Всего за последние полтора месяца четыре террористических акта против советских представителей в Южной и Северной Америке. И ни одного задержанного человека. Ни одного найденного следа. Кто на очереди? Не надо долго ломать голову, чтобы ответить, кто эти люди, провоцирующие ухудшение отношений между Советским Союзом и странами Америки. Военные преступники, избежавшие возмездия. Националисты разных мастей. Наверное, спросите, Павел Александрович, какое отношение эти события имеют к моему пребыванию здесь? — произнес Чиник.— Я мог бы рассказать. И сделал бы это не просто как сын человека, которого вы хорошо знали...

— Слушаю, слушаю...

— Главных военных преступников повесили в Нюрнберге. А сколько обыкновенных еще ходит по земле! Скрываются в самых дальних ее уголках — и немецкие, и итальянские, и наши, русские, граждане. Создали свои организации «Мано бланка» в Гватемале, «Кондор» в Чили, «Такуара» в Аргентине, установили контакты друг с другом и тщательно разработанную систему оповещения. Теперь к ним прибавилась щедро финансируемая организация русских военных преступников. Сомкнулись с теми, кто еще недавно щеголял в гитлеровских мундирах с желто-голубыми повязками и трезубцами,— с украинскими националистами...

— Мне казалось, что украинские группы — я был знаком с некоторыми офицерами, служившими в дивизии «Галичина»,— не склонны объединяться с русскими, считая, что национальные идеи несовместимы.

— Нашлась сила, которая взяла верх,— ненависть к Советскому Союзу... Я приехал к вам, Павел Александрович, рассчитывая на ваше содействие. Если вы разделяете ту точку зрения, что преступники должны получить свое... Один из изменников, на счету которого сотни загубленных жизней, Брониславс Матковскис, искал контактов с вами.

— Для меня это неожиданность... Я не подготовлен к этому разговору... Ты требуешь от меня слишком многого... если учесть... если учесть одно обстоятельство. Ты осведомлен обо мне, насколько я теперь могу судить, основательно... в то время как я о тебе знаю так мало. Ты догадываешься, что я имею в виду? Поставь себя на мое место... «Русский центр» — организация могучая, она не простит моего шага.— Болдин умолк, подняв глаза на собеседника.

— Вы честно служили старой России, Павел Александрович, так послужите России новой.

— И еще, раз уже ты заговорил о служении России... я служил той России, которую чтил, признавал и знал.

— Вы никогда не пробовали себе представить, что стало бы в эту войну с Россией, «которую вы знали»? Если бы не изменился весь ее уклад, не выросли заводы, фабрики, если бы она не научилась делать самолеты, танки, «катюши», наконец? Что стало бы с прежней Россией, если бы на нее обрушил мощь почти всей Европы Гитлер? Существовало бы сегодня такое понятие— Россия?

— Она бы тоже не стояла на месте.

— Она не стояла на месте и в одиннадцатом, и в тринадцатом годах, вы правы. Она увеличивала выпуск стали, чугуна, прокладывала железные дороги. Только вы никогда не задумывались над тем, каковы были пределы ее возможностей?

— Я не раз думал об этом. И находил ответ не столь быстро. Ты приехал ко мне из другого мира, у тебя свое воспитание, своя точка зрения. А если быть откровенным до конца, революция у тебя ничего не отняла... а только принесла. У меня же она отняла все или почти все.

— И Родину тоже? Если бы мы думали так, наша встреча не состоялась бы никогда. Вы, очевидно, догадываетесь, что я беседую с вами не от своего имени.

— Но я знаю слишком мало. И вряд ли смогу быть полезен.

— Можете, Павел Александрович, можете,— убежденно произнес Сидней.— И я, сын человека, которого вы когда-то спасли, которого знали и помнили, прошу вас... Повторяю, об этой нашей беседе не узнает никто, кто мог бы причинить вам вред. Мне надо выяснить, где обосновался «Русский центр». Где искать? Откуда начинать?

После долгого молчания Болдин произнес:

— Я должен все обдумать. Единственное, что я знаю,— в столице Боливии Ла-Пасе живет хирург, к которому обращались некоторые из сограждан по поводу пластических операций.

— И вы могли бы назвать его фамилию?

— Могу. Зовут его Висенте Арриба, улица Карретас, пятьдесят шесть. Запишешь?

— Нет, запомню.

Проведя неделю с матерью, Сидней дал телеграмму Элен, в которой сообщал о желании немного попутешествовать, чтобы отойти от пережитого и развеяться.

Вторая депеша такого же рода ушла к мистеру Аллану. Девять лет службы давали Чинику право принадлежать самому себе.

Чиник, без особого труда приобретя боливийский паспорт и назвавшись естествоиспытателем-натуралистом, путешествовал по берегам реки Десагуадеро с альбомом для рисования и фотоаппаратом. Удостоверение корреспондента-обозревателя «Географического журнала» на имя Альберта Берга открывало ему доступ в загородные резиденции и клубы. Он был не скуп, а это качество, ценимое везде, а в Латинской Америке — вдвойне, вскоре сделало его своим человеком в журналистских кругах.

Чиник рассказывал, что одна из целей его приезда — изучение редкой рыбы титикака, обитающей в высокогорном озере.

Слушатели понимающе кивали — кто из боливийцев не знает кушанья червиче и бесхитростного рецепта его приготовления: сырую рыбу нарезают полосками, вымачивают в лимонном соке и приправляют репчатым луком и помидорами. Чинику говорили, что титикака привыкла к разреженной атмосфере, как привыкает к горам человек, а те редкие экземпляры, которые отваживаются спуститься по Десагуадеро, довольно быстро гибнут. Надо иметь много везения, чтобы поймать живую титикаку.

— Буду надеяться, что мне повезет,— сказал Чиник.— Нет ли желающих составить компанию?

Взяв напрокат машину и набив ее багажник припасами, он захватил двоих попутчиков и отправился в горы. Однако, доехав до маленького городка Пиньо с его знаменитым базаром, спутники сошли, заявив, что нигде в мире не готовят таких вкусных эмпанадас (пирожков) и квезильо (обжаренного козьего сыра).

Вернувшись через два дня в Пиньо с заспиртованным экземпляром титикаки, купленным у аптекаря соседнего городка, Чиник нашел своих знакомых в приподнятом настроении, они искренне жалели, что гостя не было с ними все эти приятные дни (от обоих за версту разило вином). На обратном пути Чиник доверительно сообщил попутчикам, что приехал в Ла-Пас еще и потому, что услышал об искусных пластических операциях, которые делают здесь, и что хотел бы привезти сюда жену. Ему не дали договорить, уверяя, что только в Ла-Пасе способны превратить госпожу Берг в первую красавицу... называли адреса хирургов и предлагали доверительные письма.

С одним из таких писем Сидней и нанес заранее запланированный визит на улицу Карретас. Показал хирургу Висенте Аррибе фото некоей дамы с умными глазами, тонкими чертами лица и искривленным до невозможности носом, назвал даму женой, сказал, как переживает она и как переживает он сам и что мечтал бы... одним словом, не постоял бы за ценой.

Словоохотливый сеньор Арриба заверил Чиника, что он может быть спокоен и привозить свою супругу. Кто-кто, а сеньор Арриба имеет последние годы такую практику, о которой еще несколько лет назад мог только мечтать.

— Человечество деградирует? — поинтересовался Чиник.

— Дело не в том. Просто после войны прибавилось работы.

— Было много раненых? У вас, в вашей стране, так далеко от фронта? — изобразил легкое недоумение Чиник, удостоившись при этом снисходительного взгляда врача.

— Вы не так меня поняли... господин...

— Мое имя Берг, я в вашей стране недавно и многого еще не знаю.

— Вполне простительно, мистер Берг. Но я не имел дело ни с одним раненым. Мои пациенты, как на подбор, антр ну, надеюсь, вы меня понимаете?

— Вполне, вполне. Сами по себе молодцы, но за них не хотела выходить ни одна уважающая себя барышня на выданье: одного подвел подбородок, другого бородавка под глазом, а третьего нос с хорошую брюкву.

— Не совсем так, мистер Берг, не совсем так.

— Скажите, а вы каким-либо образом рекламируете свою работу? Сравниваете то, что было, с тем, что стало? Как вы гарантируете успех операции такому недоверчивому и сомневающемуся человеку, как я?

— Позвольте открыть один секрет. Верю в ваше благородство, надеюсь, что вы не разгласите маленькой тайны, которую я открою. Чтобы не докучать пациентам вопросами, желают ли они сфотографироваться перед операцией, моя помощница Кэтти делает это незаметно и профессионально.

— Но если узнают, не будет ли неприятности?

— Никто никогда не узнает.

— Так не могли бы вы показать мне несколько фотографий?

— Пожалуйста. Одну минуту.— Едва дотронувшись до пластинки на стене, Арриба вызвал помощницу и негромко сказал ей несколько слов, взглянув при этом на Чиника. Тот быстро поправил бабочку на воротнике, слегка пригладил волосы и развел руками беспомощно и покорно, изображая человека, сраженного красотой. Полногрудая и белолицая Кэтти «с выдержкой в одну сотую доли секунды» окинула его взглядом, слегка улыбнулась и вскоре вошла с небольшой пачкой фотографий, соединенных попарно большими скрепками.

Чиник рассматривал фотографии рассеянно. Он то и дело переводил взор на Кэтти, а когда она перехватывала его, слегка краснел.

— Все это интересно... работа вполне профессиональная. Только надо будет, господин Арриба, набраться терпения и ждать, пока жена пересечет океан.— Бросил быстрый взгляд в сторону Кэтти.— Знаете что? В знак доверия я хотел бы оставить небольшой аванс, если вы не будете возражать.

Не дождавшись ответа врача, Чиник небрежно вынул из бумажника пятидесятидолларовую купюру, о чем-то подумал и, добавив к ней вторую, оставил под пепельницей.

— О что вы, такой щедрый жест!.. Мы будем всегда рады видеть вас, господин Берг.

— Вот моя карточка, а это телефон в отеле, а вы мне, пожалуйста, дайте свои телефоны. Я надеюсь, Кэтти разрешит мне позвонить ей и познакомить со своими скромными успехами в фотографировании. Я хотел бы проявить несколько лент.

— Звоните,— бесхитростно ответила та.

Встретившись несколько дней спустя с Кэтти, Сидней спросил:

— Скажите, Кэтти, вы так молоды и так красивы... что вы думаете обо мне?

— Вы кажетесь человеком, которому улыбается судьба. Вы богаты и благополучны в любви. О чем еще может мечтать мужчина?

— Милая Кэтти, если бы я не испытывал доверия к вам... Вы видели портрет моей жены. Это добрый, умный, верный человек. Но. скажите, разве я чем-то могу напоминать мужчину, счастливого в любви?

— Не знаю, но... Если вы относитесь к жене с уважением и если она у вас умная женщина... сеньор Арриба... он действительно может помочь вам и вашей супруге.

— Я мечтал о такой помощи еще неделю назад.

— Что же изменилось?

— Наверное, не изменилось ничего, если не считать того... что я встретил вас.

Кэтти кокетливо улыбнулась. Чувствовалось, ей было приятно сознавать, что она имеет власть и над этим мужчиной тоже. Она нежно дотронулась до руки Сиднея:

— Это скоро пройдет, а жена останется. После операции вы привяжетесь к ней еще больше. Она служит, имеет профессию?

— Моя жена переводчица. А еще пишет стихи. У нее сборник любовной лирики.

— О, если она талантливая поэтесса, ей грозит неприятность.

— Почему вы так думаете?

— Не помню уже, у кого прочитала, что некрасивая наружность женщины содействует проявлению талантов. Не находя утешений в любви, женщина открывает в себе художнические способности, неведомые красавицам, у которых на уме только одни мужчины. Не боитесь после операции получить жену-красавицу и потерять поэтессу?

— Милая Кэтти, ловлю себя на том, что мне приятно видеть вас, беседовать с вами. Но при том... смутное предчувствие гложет меня. Все существо мое, весь жизненный опыт говорит: беги подальше, не старайся завоевать расположение такой женщины... у тебя в твои годы мало надежд.

— Простите меня, мистер Берг,— Кэтти слегка отодвинулась от него,— я не полагала, что доставлю вам огорчение. Честно сказать, меня обвиняли за не такую уж долгую жизнь во многих смертных грехах: в непослушании, своеволии, неверности, наконец, упрека же такого рода мне еще слышать не приходилось. Вы действительно боитесь меня? Как вы сказали? В ваши годы... мало надежд? — Кэтти от души рассмеялась и спрятала рот в ладошках.

— Вы замужем, Кэтти?

— Была замужем.

— А есть ли у вас друг?

— Хороших людей кругом много. Если вы слишком много узнаете обо мне, я стану вам неинтересной... А я не хочу этого... не хочу, чтобы это случилось скоро.

С Кэтти он прожил две счастливые недели. Дарил ей подарки с расточительностью, которая привела бы в ужас и Песковского, выросшего в небогатой семье, и мистера Аллана, контора которого, по его собственному изречению, «не считалась с расходами».

Зато Чиник получил в свое распоряжение восемьдесят девять фотографий пациентов доктора Аррибы. Четыре снимка, сделанные до операции, совпали с присланными из Москвы.

Он знал, что эта минута придет. Рано или поздно. Мечтал о ней. И сейчас, когда минута эта настала, поймал себя на мысли, что она знаменует собой не конец, а только начало операции, которая снова потребует такого напряжения сил, умения, воли, какое трудно было предвидеть.

Взглядом отпустил помощника, положившего на стол две папки — розовую и голубую. Пересиливая себя, нарочито неторопливо распечатал пачку «Пушки», достал толстую и жесткую папиросу, обстоятельно размял ее. Затянулся раз, другой, третий, развязал розовую папку, но тотчас решительно закрыл ее, положив сверху массивную ладонь. Он хорошо знал, какое свидание и с кем ждет его. И хотел, как мог, продлить минуты ожидания.

Заквакал лягушкой красный — самый ближний из шести — телефон. Поднял трубку. Старый приятель — генерал из Генштаба — приглашал на завтрашний футбольный матч.

— Хотя я на твоем месте хорошенько подумал бы, ехать или нет,— не без подковырки произнес голос на том конце провода.— Завтра наши вашим поддадут жару. Но если все же решишь, помни, у меня есть лишний билет.

— Это еще неизвестно, кто кому поддаст,— в тон собеседнику ответил Овчинников. Он обрадовался неожиданному этому звонку и с жаром включился в дискуссию.

Поймал себя на том, что завидует штабисту: «О футболе говорит от сердца. Ясно — все тревоги и перегрузки в прошлом, нормированный рабочий день, воскресенье, как у всех людей, и сон, должно быть, нормальный».

У него, Овчинникова, и у людей его профессии все — в настоящем и будущем. Война закончилась для кого угодно, только не для них. И эти две аккуратные папки — розовая и голубая — как незатухающее эхо войны. В этих папках — сведения о том, сколько вреда причинили бывшей своей родине отступники. Какой могут еще причинить...

Давно опрошены свидетели, закончены судебные разбирательства. Всем четырем вынесены заочные приговоры за предательство и сотрудничество с фашистами.

Их искали долго, терпеливо, искусно.

Преступники, словно по команде, покинули насиженные места — кто в Аргентине, кто в Боливии, кто в Уругвае, чтобы... да, теперь это ясно... решили объединиться. Спелись, слетелись, нашли новых покровителей.

Закончив телефонный разговор, Овчинников веером разложил на столе большие, размером восемнадцать на двадцать четыре, фотографии Уразова, Слепокурова, Завалкова и Матковскиса.

Снимки трех первых были сделаны на фоне хирургического кресла. До операции (эти физиономии были достаточно хорошо знакомы Овчинникову) и после. Нужно было иметь неплохое воображение, чтобы узнать преступников... Матковскис не обращался к этому эскулапу, он был сфотографирован на улице скорее всего из-за укрытия, но тоже мало напоминал того Матковскиса, которого генерал знал по фотографиям обвинительного заключения.

Овчинников вынул из голубой папки три первые странички, окунулся в чтение.

«Уразов Ярослав Степанович. 1902 года рождения. Уроженец Смоленска. Сын полковника царской армии. Служил в армии Деникина и у Петлюры. В годы коллективизации вместе с Завалковым 3. 3. (см. ниже) создал банду, терроризировавшую население. Приговорен к расстрелу, который был заменен десятью годами заключения. В 1940 году бежал. Служа в гебитскомиссариате Смоленска, участвовал в карательных операциях гитлеровцев против партизан и мирного населения. В Смоленском областном госархиве хранится налоговая ведомость, в которой зафиксировано, что Уразов ежемесячно получал 850 рублей. Награжден бронзовой медалью первой степени «За выявление врагов Германии». В марте 1944 года, будучи переведен на работу в Минск, стал одним из руководителей операции «Озаричский лагерь». Стремясь вызвать эпидемию среди наступавших советских войск, гитлеровцы согнали около 50 тысяч человек, в их числе много инфекционных больных, в заболоченное урочище Озаричи Гомельской области, недалеко от линии фронта. От болезней и голода здесь погибло около 17 тысяч человек. Сотрудничал в гитлеровских газетах. Один из авторов декларации «Бацилла большевизма», подписанной группой предателей. Избегая возмездия, в конце 1946 года прибыл в Буэнос-Айрес, приобрел участок земли и занялся фермерством. Установил контакты с русскими и немецкими военными преступниками, создавшими тайную сеть связи, взаимной поддержки и оповещения об опасности. Из Аргентины выбыл неожиданно, в неизвестном направлении.

Завалков Захар Зиновьевич. 1909 года рождения. Уроженец Могилева. Сын кулака. В годы коллективизации за попытку поджога колхозного хлеба был приговорен к пяти годам лишения свободы. Впоследствии привлекался к ответственности за хищения. Организатор вооруженного нападения на государственный музей 28 июня 1941 года. В составе зондеркоманды 7-А участвовал в карательных операциях на территории Могилевской и Гомельской областей. Сообщник Ярослава Уразова. Причастен к выдаче разведгруппы, действовавшей под руководством коммуниста А. А. Притчина в Минске с декабря 1942 года по май 1944 года. Командовал взводом в одиннадцатом охранном батальоне СС, который вел бои с партизанами, уничтожал мирных советских граждан, грабил, сжигал деревни, задерживал и угонял в фашистское рабство трудоспособных людей. Мстя партизанам, взвод Завалкова загнал в баню поселка Птичь Глузского района сорок восемь женщин, детей и стариков. Их расстреляли, а трупы сожгли. После изгнания оккупантов с территории Белорусской ССР Завалков обзавелся фальшивыми документами и исчез.

Матковскис Брониславс Григорьевич. 1916 года рождения. Уроженец местечка Друскининкай (Друскеники), сын владельца гостиницы. Попав в плен, изъявил желание сотрудничать с гитлеровцами. Действовал на территории Орловской области в составе группы тайной полевой полиции ГФП-580. Переодевшись в гражданскую форму, назывался бежавшим из плена советским офицером. Участвовал в расстрелах людей, оказавших ему приют. Выдавая себя за партизана, вышел на связь с бывшим бухгалтером колхоза «Маяк» В. Ф. Демидовичем, попросил помочь собрать сведения о немецких воинских частях, расположенных в соседних деревнях. Демидович и его дочь, медицинская сестра Г. В. Глушакова, передали ему план расположения фашистских гарнизонов. В тот же день Демидович и его дочь были арестованы и впоследствии расстреляны.

Причастен к провалу группы советских разведчиков, действовавших в деревне Доброво. За верную службу отмечен фашистами медалью. Из Орла исчез вместе с отступавшими немецкими частями.

Слепокуров Клавдий Иванович. 1916 года рождения. Уроженец города Камышина. Окончил Камышинский сельскохозяйственный техникум. Весной 1940 года был призван в Красную Армию и направлен в летную школу. Сбит в первом бою. Отобран фашистами из лагеря военнопленных. Обучался на курсах пропаган-дистов Восточного министерства, после окончания которых направлен на работу среди советских военнопленных. Воевал в составе армии Власова, имея чин лейтенанта».

...Овчинников подписал к этой справке несколько строк: «Вышеперечисленные: Уразов Я. С., Завалков 3. 3., Матковскис Б. Г. и Слепокуров К. И., вступив в контакт друг с другом, составили руководящее ядро террористической и пропагандистской организации, называющей себя Русским исследовательским центром».

Каллиграфическим почерком вывел название страны пребывания.

Позади первая половина работы, пусть трудная, потребовавшая много времени, но только первая половина. На решающий рубеж выведены два советских разведчика, которые обязаны, полагаясь только на самих себя, внедриться в центр.

Одного из этих двух разведчиков, Евграфа Песковского, Овчинников знал хорошо. Второго же, Сиднея Чиника, не видел ни разу.

Услышав в условленный час звонок, Алпатов с видом человека, которого просят, от которого зависят и который сам, в свою очередь, независим в поступках и суждениях, произнес с нарочитым безразличием:

— Ну-те, пожалуй, я мог бы встретиться с вами завтра, скажем, от восьми до девяти в клубе «Аку-Аку». Дело-то у вас какое, срочное или не очень?

— Как вам сказать...

— Хорошо говорите по-русски, господин Шмидт, не чувствую акцента. Но это так, между прочим. А если не столь срочное ваше дело, давайте перенесем встречу на послезавтра, в то же время, там же. Вы найдете меня в сиреневом зале.

— Видите ли, господин Алпатов, дело мое имеет, как бы лучше сказать, конфиденциальный характер. И было бы желательно встретиться не в столь многолюдном месте... может быть.

— Не беда. Познакомимся, посидим, поглядим друг на друга...

В восемь часов вечера Томас Шмидт подходил к переливавшемуся многоцветными неоновыми огнями ресторану «Аку-Аку». Держал в руке трость и был одет как щеголь-провинциал: гамаши на лакированных туфлях с высоким каблуком, только-только начавшие входить в моду брюки-бутылочки, бархатный пиджак, стянутый в талии, рубашка в разноцветный горошек и не, очень гармонировавший с ней синий галстук, уголок такого же платка выглядывал из нагрудного кармана. Внимательно приглядевшись, можно было заметить на ногтях бледный лак. Тщательно уложенная шевелюра, щедро пропитанная бриллиантином, могла бы, подумал Алпатов, вызвать искреннюю зависть столешниковского бакалейщика.

Вошедший источал аромат дорогих духов. Алпатову захотелось обмахнуться платком или салфеткой, но он отложил это на тот случай, если окажется, что Шмидт — стопроцентный проситель и интереса не представляет.

— Садитесь, господин Шмидт,— произнес, приподнявшись, Алпатов,— Всегда приятно встретиться с земляком. Рад познакомиться. Петр Петрович.

— Здравствуйте, Петр Петрович. И я рад нашему знакомству. Томас Генрихович.

— На чужбине постепенно отучиваемся называть себя по имени и отчеству. А какой хороший русский обычай!

— От многого отучиваемся,— произнес Шмидт.

— Европа, а вместе с ней и Америка не чтят, ой не чтят родителей, отцовского слова не признают. А как к старшим относятся? Войдешь в нью-йоркскую подземку, стоит старушенция, еле на ногах держится, а молодой человек, щеки — во, морковного цвета, сидит, жует резинку и смотрит мимо этой старушки, будто ее и нет вовсе. Сколько живу на Западе, не помню случая, чтобы кто-нибудь пожилому человеку место в метро или в автобусе уступил. Сами-то из каких немцев будете? — неожиданно переменил тему разговора Алпатов.

Оглядывая взглядом сердцееда стройную даму с мохнатым мопсом на руках, томной походкой проплывшую мимо столика, Шмидт ответил:

— Из прибалтов.

— А говорите чисто, просто на зависть здешним русским.

— Благодарю,— Шмидт сделал паузу и проводил взглядом продефилировавшую даму.— Мне нужен совет земляка, Петр Петрович. Живу я в сорока милях от Сан-Педро, в маленьком провинциальном городке Кинтане... Слышали, должно быть. Меня побросало по миру... искал тихое пристанище... думал, награда за все, ан нет, места себе не нахожу: один среди чужих снова...

— Почему говорите «снова»?

— В Эстонии меня считали немцем, в Германии фольксдойче, а в Кинтане смотрят, как на пришельца с Луны...

— И о каком деле мечтаете?

— Вот об этом и хотелось бы поговорить с вами. Получить совет опытного человека. Он будет оплачен по всем правилам.

— А приехали из каких мест в наши благословенные края?

— Из Гамбурга.

— Не спешили возвращаться домой в Россию?

— Не спешил.— Шмидт сделал паузу и добавил: — Там бы встретили без оркестра.

— Служили немцам?

— Точнее сказать, у немцев. Меня мобилизовали в сорок втором, перевезли в фатерланд... Я был не лучше и не хуже других. Служил, как требовали немцы. Жить-то надо было как-то... А потом, перед концом войны,— вермахт, опять по мобилизации.

— А чем последнее время занимались?

— Не хочется вспоминать. Обклеивал глобусы в мастерской школьных пособий.

Выпили. Закурили.

— Ну а почему решили, что именно я могу быть полезен советом?

— Соотечественник как-никак. К кому же мне еще обратиться?

— Дельно. А в чьей мастерской служили в Гамбурге?

— «Конрад Ленц и сын». Фирма хоть и старая, но хилая.

— Помните адрес мастерской? Людей, близко знавших вас в войну? Мне лично это, как вы догадываетесь, ни к чему. Но те, к кому я обращусь за советом, а может быть, за помощью, захотят составить... как бы это лучше сказать... более точное представление о вас.

— Я бы мог назвать имена инженеров и мастеров, у которых служил на минометном заводе, хозяина и работников мастерской школьных пособий. Соседей, наконец.

— Дайте на всякий случай несколько фамилий.

Евграф неторопливо назвал имена двух мастеров и начальника цеха, погибших во время бомбардировки, у которых действительно работал Томас Шмидт.

— Дельно. А этот ваш хозяин мастерской?

— Конрад Ленц, Гамбург, Фогельштрассе, семьдесят один. Вы можете только догадываться, как глубока будет моя признательность. Мне важно стать на ноги. Я умею работать, и со мной стоит иметь дело.

— Знаете что, мы с вами не будем сейчас торопиться и искать черного кота в темном подвале. На все нужно терпение и время. Дайте пораскинуть умом. А живете один?

— Как перст.

— Это даже хорошо. На первых порах, разумеется. Ну а теперь... раз уж вы посвятили меня в свои планы. Капитал-то у вас какой?

— Около двухсот тысяч песо.

— Неплохо. С таким начальным капиталом вполне можно открывать дело... если только удастся подобрать компаньонов. Но главное — не торопиться. Я разыщу вас, когда что-нибудь придет на ум.

— Хеллоу, сеньор Шмидт! Сейчас к аппарату подойдет господин Алпатов.

Было слышно, как Алпатов говорил по другому телефону;

— Согласен. Буду. Высылайте самолет девятнадцатого. Предварительно позвоните. До скорого.

После чего в трубке Песковского раздалось воркующее:

— Томас Генрихович, привет и лучшие пожелания. Извините, что не напомнил о себе раньше. Дела и заботы, так сказать.

— Рад слышать, Петр Петрович. Думал, что уже забыли обо мне,— сказал Песковский, а сам подумал: «Интересно, это он правда про самолет или сочинил, чтобы придать себе вес?» — Как можно? У нас, кажется, что-то наклевывается. Что делаете завтра?

— К вашим услугам.

— Со мной будут два нужных господина. Если не возражаете...

— Нисколько.

— Знакомьтесь,— говорит, обращаясь к Шмидту, Алпатов,— адвокат Джозеф Уайт.

Из-за очков смотрит пристально и хитро господин лет сорока:

— Мои комплименты — вызываете доверие с первого взгляда, а это не-ма-ло-важ-но. Считайте, господин Шмидт, что полдела за вас сделали ваши родители... осталась вторая половина, не самая трудная. Я и мой помощник Хорхе Сеговия (легкий кивок в сторону приземистого и длинноволосого метиса с застывшей улыбкой на лице) постарались подыскать вам достойное дело или достойных компаньонов.

— Полагаю, что оба предложения заслуживают внимания,— вступил в разговор Алпатов.— Единственное, о чем я обязан предупредить вас, Томас Генрихович... Адвокат Уайт дает дельные советы, еще никто не жалел, обратившись к нему, но за свои хорошие советы он привык получать хороший гонорар.

— Я думаю, о гонораре мы столкуемся. Я тоже верю впечатлению с первого взгляда, а оно подсказывает мне, что я могу полагаться на господина Уайта.

Проспект, заштрихованный мелким холодным дождем, казался скучным и непривычным. Редкие прохожие с поднятыми воротниками выглядели сумрачными, погруженными в невеселые мысли. Это были люди без теней. Проспект освещался так же ярко, как стадион во время вечерних бейсбольных сражений, и прохожие казались Песковскому участниками абсурдного спектакля.

Компания шла к ресторану «Аку-Аку».

Сели за стол, предварительно накрытый по заказу Евграфа на четверых. Распили первую бутылку бургундского.

— Мне сообщил сеньор Алпатов о вашем капитале и намерениях. Если не ищете компаньонов и хотите повести дело самостоятельно, могу предложить автозаправочную станцию с двумя механическими мойками — обслуживающий персонал три человека, в десяти милях на юг от Сан-Педро, владелец готов уступить за сто двадцать тысяч песо, чистый доход оценивается примерно в тридцать тысяч в год, за четыре года расходы окупятся.

Шмидт вынул записную книжку и начал делать в ней заметки, не перебивая адвоката и лишь время от времени едва заметно кивая головой,

— Что еще?

— Ковровое предприятие на паях. Имеется участок, проект и договоренность относительно поставок.

— Еще?

— Я недоговорил... изначальный капитал восемьдесят тысяч.

— Благодарю, достаточно. Мне, пожалуй, подойдет заправочная станция.

— Тогда встречаемся завтра в моей конторе... Если устраивает вас, в три часа.

— Вполне.

На бензозаправочной станции, приобретенной Томасом Шмидтом, работали трое расторопных малых, знавших в лицо чуть не всех водителей Сан-Педро и его окрестностей. Новый хозяин был в меру строг и в меру дружелюбен, а главное — не требовал делиться с ним подношениями клиентов.

В южных городах люди сходятся быстро. Довольно скоро Томас стал своим человеком в Сан-Педро. Его приглашали на собрания благотворительных обществ, на вечера с лотереями и привлекли к работе в комиссии муниципалитета, занятой благоустройством окраин.

Окраинами в Сан-Педро называлось все то, что выходило за границы шести центральных улиц с двумя площадями, застроенными отелями, банками, многоэтажными административными зданиями, домами богачей... отсюда до самой горы Трех Монастырей тянулись фавелы — поставленные впритык друг к другу покосившиеся лачуги из глины, жести, досок и фантазии. Ни дерева, ни кустика кругом. После частых дождей — непролазная грязь. Раз в три года муниципалитет выделял «владельцам» этих домов краску (ее развозили в огромных цистернах) для того, чтобы в канун праздника Республики слегка оживить мрачный вид фавел.

— Ну и что ты предполагаешь совершить на столь высоком посту члена комиссии, какими делами обессмертить свое имя? — не без ехидства спрашивал Томаса один из новых знакомых — водитель рефрижератора Арнульфо Кавазос, обремененный многочисленной семьей и непостижимым образом сохранивший при этом оптимистический взгляд на мир.

Это был большой веселый человек лет сорока, щеголявший в футболке с изображением карты мира, которая свободно умещалась вместе с Новой Зеландией, Австралией и Антарктидой на его животе, представлявшем собой идеальное полушарие.

Песковскому очень хотелось сказать: «Если бы мне была дана власть, я бы переселил в эти ваши хибарки всех тех жирных крыс — биржевиков, спекулянтов, маклеров, которые обитают во дворцах, а их дворцы отдал бы тем, чьими руками созданы все богатства страны... и открыл школы, в которые могли бы ходить твои дети... я многое бы сделал, дорогой Арнульфо, для тебя и твоих друзей-рабочих... ты не догадываешься, как дико смотреть мне на отживающие порядки отживающего мира и как жаль, что я не могу сказать тебе всего, что хочу».

— На последнем заседании комиссии рассматривался вопрос о строительстве дороги, которая свяжет ваш поселок...

— Э... о чем ты говоришь, сразу видно, что новый человек. Это они тебе и нам голову морочат. Первый раз этот вопрос рассматривался еще лет семь назад. Кому из богачей нужна дорога? Не построят ее никогда. Времени зря на свои комиссии не трать.

— У меня к тебе одна просьба, Арнульфо, если хочешь, чтобы я понимал тебя хоть наполовину, не разговаривай со мной так быстро. Мне и так с трудом дается испанский, а ты как пулемет.

— Если будешь хорошо знать испанский, но разговаривать медленно, в рассрочку, как сейчас, тебя все равно не будут считать своим. Быстро говорить значит быстро думать. Ты свою комиссию брось. А если хочешь доброе дело сделать, помоги лучше моему племяннику Илие, тому, который на мойке работает, сам он тебе говорить не решается, отец у него второй год болеет, а у парня еще четверо братьев и сестер, один меньше другого.

— Илиа славный парень.

— Знаешь, какая у него голова? Учился только шесть лет, а математику знает как профессор. Поговори с ним.

Постепенно расширяется круг знакомств Томаса Шмидта, растут связи. И первый осязаемый результат: Арнульфо совершает на рефрижераторе регулярные рейсы в Боливию. Отвозит первое письмо Сиднею Чинику и привозит первый пакет. Томас говорит толстяку Кавазосу:

— За первые четыре месяца я получил прибыли больше, чем предполагал. Возьми этот конверт. Для семьи Илии. Я постарался, по твоему совету, ближе узнать его, действительно умница. Мы договорились, я перевожу его с мойки на техобслуживание, будет работать по вечерам пять часов, а днем сможет учиться.

— И начнет меньше получать? — не без тревоги спрашивает Кавазос.

— Начнет получать больше.

— Странный ты капиталист. Я, конечно, рад за Илию, только смотри не прогори. А твоя комиссия новую краску презентовала. Об этом торжественно провозгласили газеты. Послал бы ты свою комиссию...

— Вовсе не собираюсь этого делать. Ведь она помогла мне познакомиться с такими людьми, как ты.

И еще. Песковский все ближе сходился с Уразовым и его группой. Тот к нему приглядывался, изучал — скрытно, терпеливо, умело.

Евграф искусно играл роль степенного, преуспевающего дельца, строго следуя плану, разработанному с Сиднеем: прошлое Томаса Шмидта и его сегодняшние взгляды достаточно известны исследовательскому центру. Не он обязан искать доступ в центр. В нем должна быть прежде всего заинтересована группа Алпатова (Уразова).

Наконец Евграф услышал долгожданное:

— Предложение, которое вы сегодня получите, было рассмотрено руководством школы. В ней среди других занимаются русские, никогда не жившие в России. Им было бы небесполезно прослушать курс о нравах, обычаях и порядках в Советском Союзе. Не взялись бы?

— Предложение интересное.

— Если понадобится литература, у нас неплохая библиотека. Сколько вам нужно на обдумывание и подготовку?

— Неделю-другую.

Вред, который приносит каждый новый день существования исследовательского центра, чреват последствиями, которые невозможно предусмотреть. Значит, надо действовать быстро и решительно. Так говорит логика. Но эта логика с изъяном. Логика неумейки, готового с головой броситься в омут. Жизнь научила Евграфа осмотрительности и тому, что главнее ее,— предусмотрительности. Единственное, на что он пока имеет право,— это быстро думать. Но не спешить высказываться. И еще медленнее действовать.

Николай Болдин

«Берег острова Безымянный окаймлен легкой проволочной сеткой в полтора человеческих роста. Наша школа при Русском исследовательском центре готовит специалистов двух главных направлений — тех, кому предстоит работать за пределами Советов, и тех, кого предполагается забросить за «занавес». Некоторые занятия проходят в обеих группах совместно. Другие раздельно. Боевиков обучают предметам, весьма далеким от программы «пропагандистов». Курсы: «стрелковое дело», «шифровальное дело», «радиодело», «каратэ» — ведут инструктора, прошедшие войны и на Западе и на Востоке.

В школе учатся люди в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, хорошо знающие русский. Это, как правило, дети первой волны эмиграции, но есть и несколько перемещенных лиц. Отбор строг. Бок о бок со мной живут русские-англичане, русские-американцы, русские-немцы... молодые люди ярко выраженного, наступательного темперамента, отличающиеся не-многословием. Это — боевики. Руководит ими Брониславм Матковскис. Его девиз — «действовать, чтобы не прокисла кровь».

Для боевиков раздобыты паспорта в сопредельные страны и новое оружие. Пора, о которой с самого начала мечтал Матковскис, наступила.

За последний месяц группа совершила два далеких рейда. У меня нет сомнений, что нападения на советских представителей в Мехико и Буэнос-Айресе, о которых писали газеты,— дело ее рук.

Есть, однако, в исследовательском центре люди, которые не убеждены в эффективности вооруженной борьбы.

Среди них — Шевцов.

Его точка зрения:

«В далекое прошлое уходит время, когда против большевиков можно было бороться с помощью диверсий и бомб. Эти бомбы — один разрушенный мост, пять разрушенных мостов, поврежденные линии электропередач, взорванные водонапорные башни. И все? Надо искать новые современные формы борьбы с коммунизмом, с его проникновением в страны Азии и Африки. Надо сдерживать его распространение с помощью слова, с помощью радио. Это оружие посильней других. Но вещать на Россию имеют право не американцы, не англичане, не немцы, которые хоть и владеют русским, но изучали язык за границей. Путь к русскому сердцу лежит только через слово русского человека, который судит о коммунизме и о советской действительности не по газетам и не по чужим рассказам. Надо, чтобы к микрофону подходили те, кто знает «коммунистическую изнанку». Наша школа, имеющая сфокусированные цели, обязана пользоваться проблемами, недостатками, недочетами красных.

Запад должен вести пропаганду наступательно, нам следует изобрести такое идеологическое оружие, которое било бы по разным целям, охватывало бы все стороны современной коммунистической жизни».

Много лет назад Шевцов начал вести картотеку. Строго по разделам собирает вырезки из советских периодических изданий. Исследовательский центр не скупится на подписку. Поступают районные газеты из Андижана, Ханлара, Владивостока, Таллина, журналы «Огонек», «Крокодил», центральные советские газеты. Все издания выписываются в двух экземплярах. Шевцов охотно знакомит со своей картотекой. На каждой карточке с левой стороны приводится газетный факт, а с правой — его осмысление и комментарий. Этими комментариями все более усердно пользуется радио, которое раз в неделю представляет Шевцову микрофон для получасовой передачи «За железным занавесом».

Ассистент Шевцова — наш новый преподаватель Томас Шмидт. Он рассказывает о том, что должен знать каждый советский человек: о нравах и взаимоотношениях, поговорках и пословицах, стихах и песнях, известных в Советском Союзе с детских лет. Курсу уделяется немало внимания. Организаторы исследовательского центра верят, что настанет время, когда откроется возможность активного проникновения в Советский Союз, и готовят нас к той поре. У нашей группы — все впереди.

...А группа боевиков готовится к новому рейду. Сосредоточенны, молчаливы. Больше чем обычно. Два дня пьют. Им разрешают».

Жизнь не раз ставила Песковского в обстоятельства, которые невозможно было заранее предусмотреть и рассчитать. Поэтому с такой дотошной скрупулезностью старался он (каждый раз, когда получал возможность) рассмотреть ситуации, поддававшиеся прогнозированию. «Если ты так, то он так... А если он так, то как ты?» Проигрывая в уме ту или иную предстоящую операцию, он давал простор фантазии; перебирая ходы, не отбрасывал даже те, которые поначалу казались фантастическими, а потому не заслуживающими внимания. Вспоминал восточную мудрость: «Тибет не отверг ни одной песчинки».

Вот и сейчас сверлила мозг одна мысль, которую следовало бы рассмотреть неторопливо и всесторонне. Обстоятельства между тем такой возможности не давали.

Накануне за полночь ему позвонил Николай Болдин:

— Добрый вечер, Томас, увидел свет в вашем окне, подумал: не спится, как и мне. Не заглянете ли на партию шахмат и чашку кофе?

— Охотно.

Они были знакомы около двух месяцев. Песковский не делал шагов к сближению, но чувствовал, что Николай, человек в общем-то не слишком общительный, питает к нему нечто, отдаленно напоминающее симпатию. Однажды Николай обмолвился: «Живем здесь, как на острове Буяне, день похож на день, все истории пересказаны... Знаем друг друга слишком хорошо, а потому тяготимся друг другом».

Песковский неспешно переступил порог квартиры. Чисто вымытый, пахнущий свежестью пол, по-военному застеленная кровать, стены с едва различимыми непросохшими разводами, которые свидетельствовали о недавней побелке, газеты и книги, аккуратно разложенные на невысокой этажерке,— все говорило о том, что здесь живет человек обстоятельный, любящий порядок. На столе лежала книга избранных партий Ласкера.

— Серьезно увлекаетесь шахматами? — спросил Евграф, взяв в руки книгу.

— Хорошее средство от бессонницы. Есть партии, от которых быстро засыпаешь.

Расставив шахматы, Николай вышел на кухню и вернулся с двумя чашками кофе и бутылкой кубинского рома.

— Хотел бы посоветоваться, Томас. Получил неожиданное предложение и имею ночь на обдумывание. Надеюсь, понимаете, антр ну. Так вот, Алпатов спросил меня, что я думаю... одним словом, собирается привлечь меня к операции «Лима».

Песковский посмотрел вопросительно, давая понять, что первый раз слышит это слово.

— Хотят встретить по всем правилам одну советскую миссию. И, если можно так выразиться, отбить у Советов охоту к проникновению...

— А что за сомнения тревожат юную душу?

— Сказать честно, стрелять приходилось только по мишеням: За себя не боюсь, знаю, если приму решение, рука не дрогнет. Вам-то убивать приходилось?

— Мне нет. Хотя и ходят по белу свету два-три человека...

— Это ваши личные враги?

— Вы недалеки от истины.

— Не отношу себя к впечатлительным людям и все же... Слишком часто думаю о русском народе. Снова русская пуля в русского...

— Это тот случай, Николай, когда трудно дать совет,— сказал Евграф.

— А мне казалось, что советы давать легко... Следовать им трудно.

Песковский спрашивал себя: «Что заставило вдруг Болдина делиться сомнениями? Почему он позволил себе произнести слово «Лима» и расшифровать его? Или пришла пора раскаяния? А может быть, просто шевельнулась элементарная жалость к тем советским дипломатам, которые должны прибыть в Перу в конце месяца? «Снова русская пуля в русского?» Один шанс из тысячи... из многих тысяч, но его нельзя не рассмотреть... Приняв решение не участвовать в операции, он, возможно, хотел сообщить мне об опасности, нависшей над миссией. А если провокация? Если ему поручено известить меня об операции? Предупредив предстоящий приезд миссии в Лиму, а о нем уже известили газеты, я выдам себя.

Но это та информация, о которой я не имею права не известить руководство».

Светает. Колючий и холодный дождь стучится в крышу. Не спится.

Нужны непроверенные ходы, неординарное решение. Быть может, появляется самый ничтожный шанс склонить на свою сторону Николая, но и им нельзя пренебречь. Встретиться снова? Взгляд, выражение лица, случайный жест многое скажут. Может, испытать один из дерзких вариантов? Взять и сказать напрямую:

«Я пришел к вам, не ожидая услышать быстрого ответа, Николай. Но только для того, чтобы дать вам повод задуматься, с кем вы и против кого. Представьте себе: вечер... сорок второй год... Россия. В незнакомый дом входит изможденный человек с рукой на перевязи. Выдает себя за бежавшего из плена советского офицера и просит приютить его. А потом, оправившись, уговаривает хозяина дома, старого бухгалтера, и его дочь помочь ему связаться с партизанами. Но он не хочет приходить к партизанам с пустыми руками и с помощью хозяев составляет план расположения фашистской части. Перед расставанием кланяется до земли и говорит, что до конца жизни не забудет этот дом. А уже через две ночи дом сжигают. А старого бухгалтера и его дочь ведут на расстрел. Человек, который выдавал себя за бежавшего командира, был провокатор Матковскис. Сегодня он именует себя борцом за свободу родины. Узнайте получше и Алпатова... Он причастен к гибели семнадцати тысяч соотечественников в Озаричском лагере, лично замучил и расстрелял более ста десяти человек. Рассказать вам о других? Тоже борцы за торжество справедливости. Надели на себя маски, нашли богатых хозяев и таких легковерных последователей, как вы. Повторяю, я пришел к вам, не ожидая услышать быстрого ответа. Мне хочется, чтобы вы осмыслили все, что услышали. Не сделайте опрометчивого шага. Обращаюсь к вашему разуму. И к вашему сердцу».

...Только вести такой диалог можно, увы, лишь с самим собой.

— С тобой хотел бы встретиться Арриба,— неожиданно объявила Чинику Кэтти.

— Что вдруг?

— У него появилась идея, небесполезная для тебя.

— Не догадываешься, что за идея?

— Я знаю одно: Арриба — человек деловой, кроме того, любит деньги. Как и его брат. ‘

— Кто его брат?

— Полицейский бригадир.

— Они дружны?

— Неразлучны. Покровительство брата помогает Висенте, как он говорит, «ощущать себя в этой жизни».

— Считаешь, что следует принять приглашение?

— Все зависит от того, как ты воспринимаешь мои советы.

— Любопытно, что он может предложить. Скажу по секрету, я тоже немножко авантюрист. А вдруг что-нибудь щекочущее нервы? — спросил Чиник, указательным пальцем водворяя на место очки.

— Тогда позвони ему.

— Расскажи, пожалуйста, в двух словах хотя бы, с кем имею дело. Кто он? Какие у него связи? Что за семья?

— У него всегда было много женщин, но жены, кажется, не было никогда. Любит компании. Умеет блеснуть щедростью. Старается быть в центре внимания. Для этого нужны деньги. Что касается связей... по-моему, он знает, кто ему может быть

полезен... считает, что наш век — век длинных рук и всеобщих ходатайств.

— Личность современная в полном смысле. А когда ему лучше позвонить?

— Хоть сейчас.

Арриба неподдельно обрадовался гостю. Подошел к бару. Откинул дверцу. Взору гостя открылась батарея дорогих напитков, умноженная зеркалом на задней стенке бара.

— Что предпочитаете?

— Немного джина.

— Но у меня есть и это,— пропел Арриба, любовно поглаживая нераскрытую бутылку «смирновской» и при этом испытующе посмотрев на Чиника.— Не подойдет?

— Лучше джин.

На столике появились маленькие бутербродики, фрукты, шоколад. Подойдя к кофеварке, хозяин сказал:

— Это новая партия из Бразилии,— и разлил в прозрачные чашечки густой напиток.

Поговорили о погоде. Чиник предоставлял хозяину инициативу, оставив себе роль человека, готового лишь поддерживать беседу. От погоды Арриба перешел к атомной бомбе.

— Знаете, я в позапрошлом году путешествовал по Японии, был в Хиросиме и Нагасаки, — произнес Арриба, внимательно взглянув на Чиника.

— Чашечка оттуда? — перевел разговор Чиник, разглядывая сосуд на свет.— Древняя работа.

— Судя по цене, которую заломили за сервиз, очень древняя. Но у меня привычка... если что-нибудь понравилось, не стоять за ценой.

— Ну вот мы и нашли нечто общее друг в друге.

— Я чувствую себя в некотором роде неловко, получив от вас столь необычный аванс. Все ждал, что вы сами скажете, а теперь осмелюсь спросить, не изменились ли планы вашей супруги? Прошло уже немало времени.

— Нисколько. Просто она у меня женщина не слишком решительная.

— Позвольте, я налью вам. А я-то уже думал, что изменились планы.

— Нет, тогда бы я вас известил.

— Не известили бы, уважаемый сеньор Берг. Не в вашем это, сказать, стиле. Известив об этом, вы поставили бы меня в положение человека, который должен ломать голову над проблемой, возвращать аванс или нет.

— У меня не было бы этого в мыслях. Авансы не возвращаются.

— Вы говорите это только потому, что недостаточно знаете

меня... Просто в тот же самый день я вернул бы ваши сто долларов по почте. Признайтесь, ведь у вас с Кэтти были разговоры обо мне. Она должна была сказать о том, что я щепетилен в подобного рода делах.

— Действительно, я имел возможность составить о вас более полное впечатление. Кэтти заслуживает, чтобы ей верили.

— Женщины, они открываются так неспешно. Но я ценю ее профессиональное умение, это настоящий помощник, она на голову выше всех моих предыдущих ассистенток. Но почему-то... с некоторых пор... я говорю об этом вам как человеку, к которому испытываю доверие, у нее появились от меня тайны. Я понимаю, у всякой женщины должны быть свои тайны, это только придает ей очарование... но если эти ее секреты начинают приносить ущерб делу...

— Я не готов разделить это убеждение. Просто потому, что знаю ее отношение к вам, как и вообще ко всем, кто делал ей добро.

— Не хотел бы думать так, сеньор Берг, говорю об этом самым искренним образом. Но как бы вы поступили на моем месте, если бы в один далеко не прекрасный день убедились в том, что ваша помощница, правая рука, находит доступ к вашим личным архивам и извлекает оттуда, правда совсем на малый срок, но, заметьте, без моего на то разрешения, несколько фотографий и передает их малознакомому мне человеку.

— Я прежде всего сделал бы попытку выяснить, что это за фотографии, кому и на что они нужны.

— Вы совершенно правы,— просиял Арриба,— вы просто не догадываетесь, до какой степени правы. Я именно так и поступил. И теперь, когда между нами возник этот доверительный разговор, я могу сказать прямо, сеньор Берг, что вы, и только вы, можете снять подозрение с Кэтти. Вы позволите спросить вас об одной вещи? Если вам не захочется отвечать на вопрос сегодня, не отвечайте, я нисколько не обижусь. Ибо гость в доме — хозяин в доме, я поступлю так, как велит древний обычай... но поверьте на слово, очень хотел бы услышать ваш ответ. Я могу задать вопрос?

— О чем речь?

— Тогда выпьем еще немного. Может быть, все-таки «смирновской»? На мой взгляд, человечество не изобрело пока ничего достойнее.

— Давайте вашу «смирновскую».

— Я хочу пожелать вам благополучия в нашей прекрасной стране и полного исполнения желаний... был бы счастлив содействовать этому исполнению в меру своих скромных сил.

— Спасибо, будьте здоровы и вы.

Арриба встал. Заложил руки за спину. Сцепил пальцы и хрустнул ими. Взял с камина сигару. Неторопливо отрезал кончик, Вернулся к столу:

— Да, задал я сам себе задачу... Не предполагал, что так трудно будет начинать разговор.

— Я могу облегчить вашу задачу?

— Еще как, вы очень облегчите ее, если, например, пообещаете не обидеться на одно известие, которое услышите.

— Ну вот, меньше всего мог рассчитывать, что в вашем доме меня может ждать неприятное известие.

— Возможно, я не так выразился. Ну тогда начну прямо. Дело в том, что Кэтти завязала знакомство с вами по моей просьбе или, говоря точнее, по моему поручению. И сделала она это вскоре после того, как я заметил ваш повышенный интерес к фотографиям некоторых моих пациентов. Вы позволите говорить начистоту?

Чиник нахмурился. И через силу процедил, изобразив подобие улыбки:

— Естественно.

— Продолжу. Из тех господ, которые обратились к моим услугам, вы выделили группу, связанную одним совершенно определенным признаком. Все они в прошлом из России. Совпадение? Весьма возможно. Но Кэтти передала мне вот этот конверт. В нем гонорар за четыре плохоньких фотографии, гонорар, который не снился бы во сне самому известному фотомастеру. Будь вы таким же любознательным человеком, как я, разве не сделали бы попытки проникнуть в тайну такой щедрости? Скажу, не преувеличивая, она заинтриговала меня в высшей степени. И, делая очередную операцию, я невольно думал каждый раз: «Хорошо бы и этот человек оказался русским». Это бы значило, что моя подруга получила за его фотокарточку почти столько, сколько я за всю сложную операцию: Но, увы, русских оказывалось все меньше...

— Вы знаете, у меня в жизни было не слишком много женщин, но к тем, которые были, я привязывался искренне. И всегда плохо и трудно расставался с ними. Меня больше всего огорчило то, что Кэтти стала моим другом не по влечению сердца, а по вашей просьбе или, как вы выразились, поручению. Будет жалко потерять ее.

— Ничего, вы мужчина молодой, судя по всему, богатый, в нашей стране много красивых девушек и женщин, при желании вы быстро утешитесь.

— Хотите сказать, что я больше не увижу Кэтти?

— Примерно так. Такова закономерность. Кэтти хорошо выполнила свою работу.

— А вы огорчались, что у нее появились тайны от вас.

— Мне же надо было как-то «подойти к теме». Но это только начало разговора... Еще «смирновской»?

— Нет, пожалуй, мне хватит. Да и вам тоже.

— Обо мне не беспокойтесь. Я привык и не к таким порциям. Это на мне не отражается... наоборот, придает мыслям стройность, а словам убедительность... И тогда я спросил себя: «Как, по-твоему, кто на самом деле господин, носящий английскую фамилию Берг? Действительно ли у него есть жена, которой так необходима операция? Или этот господин Берг узнал, что твоими услугами пользуются бывшие военные преступники, кому же еще надо было исправлять столь совершенные носы?..» Я спросил об этом себя потому, что не имел права задавать эти вопросы до поры до времени никому другому. Да и сейчас такого желания не имею. Разумеется, сделал исключение для вас.

Чиник слушал его, а в голове проносилось: «Не так ли начинаются провалы самых продуманных операций? Сделать все, чтобы не вызвать подозрения у Уразова и его центра, внедриться естественно и надежно, и не подумать, какую угрозу может таить в себе связь с Кэтти. Но пока, кроме Кэтти и Аррибы, никто ничего не знает, и доктор прозрачно намекнул об этом. С какой целью?

Сколько дней есть у него и Евграфа? Что за эти дни можно успеть? В каком облике предстать перед Аррибой сейчас? Ясно, что это вымогатель-профессионал. За его спиной брат — полицейский начальник. Арриба чувствует полную неуязвимость. А может быть, он хочет получить куда более крупную мзду от Уразова? Нет, этот ход, кажется, невозможен... тогда хирург будет вынужден сознаться, что тайно фотографировал своих пациентов, собираясь шантажировать их. Нельзя исключать возможность его выхода на Уразова. Знать бы, что для Аррибы главное — деньги. Тогда все не так страшно. Начать переговоры о деньгах значит наполовину выдать себя. Уйти, хлопнув дверью, значит выдать себя целиком. А Арриба смотрит испытующе и выжидательно».

— Сделав исключение для меня, вы поступили мудро. Ваши доводы железны, и если бы даже возникло желание опровергнуть их, мне было бы это сделать нелегко. Но в том-то, и дело, что у меня нет никаких оснований опровергать их. Вы мне представляетесь человеком, с которым можно иметь дело.

— Это даже больше, чем я ожидал услышать.

— Что бы вы хотели услышать еще?

— Мы живем в такой меркантильный век, что иногда становится грустно.

— Есть вещь, которая была бы способна унять грусть? В чем она измеряется?

— В долларах. В двух тысячах. После чего вы оставляете себе на память все те фотографии, которые по вашей просьбе... гм-гм... взяла на время из моего стола Кэтти. И дайте мне слово никогда больше не встречаться с ней и не звонить ей. Я вовсе не хочу, чтобы вы стали плохо думать о ней. Это моя помощница в полном смысле слова. Она знала, к кому шла на работу и что от нее смогут потребовать. Не в утешение вам, скажу, что она очень высокого мнения о вас как о джентльмене.

— У меня сейчас нет такой свободной суммы.

— Честно сказать, не ожидал услышать это. У вас нет двух свободных тысяч? Как я должен понять?

— Они будут у меня через пять дней.

— Это другое дело. Терпение — одно из самых привлекательных человеческих качеств. Как и доверие друг к другу.

— Согласен. Только хотел бы спросить вас: больше никогда и ничего вы от меня не потребуете? Какие у меня могут быть гарантии?

— Мое честное слово.

— Это меня вполне устраивает.

Человек, который случайно заглянул бы в этот кабинет в третьем часу ночи, мог подумать, что за столом сидят два закадычных друга, встретившихся после долгой разлуки. Пьют, курят и слушают музыку.

Однако почему-то доктор Арриба кладет на диск патефона только русские пластинки — Шаляпин, Панина, Столяров. А его гость, пребывающий в глубоком хмелю, делает вид, что не обращает на это внимания.

Арнульфо не такой простак, как думают некоторые, это уж точно. И пусть не полагает Томас Шмидт, что Арнульфо ни о чем не догадывается. Например, о таинственной связи, соединяющей журналиста Берга с владельцем бензоколонки из СанПедро. Хотя... стоп! А вдруг и один и другой все прекрасно понимают? И прежде всего то, что Арнульфо Кавазос — человек надежный, умеющий ценить расположенных к нему людей. Их доверие постоянно возрастает. Мало того, возрастает его доверие к ним. Разве не может быть, что их работа — это такая работа, о которой не должен знать третий? Арнульфо делает то, о чем его просят. Услуги пустяковые: взять конверт в условленном месте, положить в условленное место. Ему хорошо платят. Да и Илиа не может нарадоваться на хозяина. Почему же все чаще начинает Арнульфо думать о том, что настоящий бизнесмен ведет себя иначе? Что-то не приходилось Кавазосу встречать бизнесменов, у которых забота о рабочих простирается столь далеко.

Или этот не от мира сего? Но разве можно заводить разговор на эту тему? Надо хорошо и молча делать то, о чем его просят. А сегодня просьба Берга необычна: перевезти его через границу в деревеньку Четырнадцать пальм. И доставить туда же под утро Томаса Шмидта. Странный человек Томас Шмидт, почему он никогда ничего не скажет Кавазосу? Или не понимает, что ему можно доверить любую тайну?

Ну вот он доставил обоих в Четырнадцать пальм.

Подходит Шмидт и обнимает его, как брата:

— Возвращайся, дружище. Обратно мы сами.

И больше ничего не говорит. Только кладет ему в боковой карман конверт. Будто ради этого не спал вторую ночь Арнульфо.

— Моя Кэтти оказалась слишком современной дамой,— говорит Сидней.

— Ты торопился ко мне, чтобы известить об этом? Поссорились?

— Не совсем подходящее слово. Косметолог узнал, какими фотографиями я интересовался. Потребовал у меня две тысячи долларов за «абсолютное молчание.

— Ему можно верить?

— Не убежден. Если узнает, что могут заплатить больше...

— Предложи больше.

— Это не выход.

— Он не кажется тебе слишком самонадеянным человеком?

— Не кажется. Он действительно самонадеян. Но все объясняется просто. Его брат — полицейский бригадир.

— Значит, если кто-нибудь обидит твоего косметолога... Догадываешься, к чему клоню?

— Пока нет.

— Так, одну минуту. Следи за ходом мысли, возражай и опровергай. Эти господа, Уразов и прочие, надо думать, не подозревали, что их фотографируют?

— Естественно. Они потребовали сохранять операции в тайне.

— Значит, если они узнают о том, что кто-то был заинтересован выведать тайну...

— Имею вопрос... Ты собираешься известить Уразова?..

— Все проще... Надо сделать так, чтобы он увидел все три снимка, сделанных до операции на фоне хорошо знакомого ему хирургического кресла Аррибы. Привез?

— Не мыслил в этом направлении.

О, сколько людей на месте Песковского произнесли бы самым искренним образом: «Жаль», не думая о том, что в напряженных ситуациях одно только неосторожное слово способно надломить человеческую психику, погубить трудное дело... Хоть и не русская, а турецкая это поговорка: «Слово — серебро, молчание — золото», чти ее всякий ответственный мужчина!

— Ты принимаешь план?

— В принципе — да.

— Тогда послезавтра у тебя Арнульфо. Передашь фотографии. Будет вторник. Начиная с четверга все вечера жди моего звонка.

— С тем чтобы...

— С тем чтобы известить полицейского бригадира о готовящемся нападении на дом его брата.

— Ты убежден, что Уразов и компания пойдут на это?

— Зная немного его характер, не сомневаюсь.

— Начиная с четверга я дома.

— Тогда с этим решили. Теперь слушай. Судя по всему, готовятся террористические операции против советской миссии, прибывающей в Лиму. Извести через Ленца.

Николай Болдин

«Итак, одно мое подозрение подтвердилось. Советская миссия, направлявшаяся в Лиму, задержалась в Мехико, и, как только что известили газеты, «в связи с болезнью двух членов делегация была вынуждена вернуться в Москву».

Ха! Не я ли причина столь неожиданного заболевания?

Я сказал Томасу:

— Вообще-то красные дипломаты должны были бы поставить в церкви не одну свечку.

— Кому бы?

— Э... э... слишком много ждете от меня. Думаете, я так много знаю? Богу надо поставить свечки. Богу... прежде всего. Поглядите на Алпатова. Позеленел от злости. Подозревает, что кто-то выдал операцию.

— А вы не радуетесь тому, что не стреляли в соотечественников? Когда у меня был жив отец, я часто спрашивал себя, одобрил бы он тот или иной мой поступок?

Похоже, что Шмидт платил мне доверием за доверие. Он дал понять, что слышал о моем отце. И знает о его настроениях? Ясно, что Павел Александрович Болдин не одобрил бы поступка сына. Не содержится ли в вопросе намека на знакомство с отцом? Как оно могло бы завязаться?.. Стоп, Алпатов говорил, что в паспорте Шмидта есть монреальский штамп. А что, если...

О первом разговоре с Томасом я никого не известил. Подозрение, жившее во мне, нашло свое подтверждение. Было бы полезно встретиться с отцом. Сделать вид, что я «одумался», что меня тяготит жизнь и работа в центре и я, изменив свои взгляды во многом под влиянием отца, решил изменить и образ жизни. Но до этого надо поделиться некоторыми соображениями с Алпатовым. Пусть он посоветуется с кем надо и даст согласие на мой отъезд. Что-то подсказывает — поездка не будет бесполезной».

Встрече Николая Болдина с отцом предшествовал разговор между Алпатовым, Шевцовым и Матковскисом.

— Деликатное и сомнительное дело, Брониславс Григорьевич. Надо бы все взвесить. Есть много «за» и «против» — ведь Павел Александрович, догадавшись о подозрении, павшем на Шмидта, сумеет как-нибудь известить его. Дело лопнет.

— Николаю надо сыграть свою роль как артисту. Он имеет надежность.

— Вы знаете, у них был разрыв. Самый настоящий,— произнес Шевцов.

— Только Николай не слишком распространялся. Черта характера? А что еще? Пусть придет как блудный сын.

— Нам с вами решать, господа, больше некому. Нам. с вами и брать на себя ответственность за все возможные последствия. Ваши мнения?

— Ему надо ехать.

— Пусть едет.

Николай постарался проникновенно произнести эти слова: — Папа, здравствуй.

— Слушаю. У тебя проблемы?

То равнодушие, которое послышалось в этом «У тебя проблемы?», свидетельствовало: звонок не доставил радости.

— Есть одно дело, но не по телефону.

Долгое молчание в ответ. Николай почувствовал, как вспотела рука, сжимавшая трубку.

— В ближайшую неделю у меня достаточно много служебных дел, а потом уезжаю в командировку...

— Далеко, если не секрет?

Снова молчание.

— Монреаль и Квебек,— И словно бы через силу поинтересовался: — Что у тебя?

— Папа, я устал, устал от всего. Поздно, но начал понимать, кто из нас прав. Хочу многое сказать тебе, попросить совета... Хочу быть рядом с тобой.

— Буду ждать, Коля,— едва выдохнул Павел Александрович.

Видимо, тронули сердце Павла Болдина сыновние слова. Он любил сына, любил как только может любить одинокий человек, приближающийся к старости. Превратно понимаемое достоинство не позволяло сделать шаг навстречу. А теперь, когда этот шаг сделал сын...

Сотрудники давно не помнили Павла Александровича Болдина таким оживленным и гадали, что бы такое могло произойти с уважаемым, редко выдававшим настроение шефом. Он распорядился сменить всю мебель в доме, не трогая ничего лишь в кабинете, обновить кирпичную крошку, покрывающую аллею, которая вела к дому, а в конце дня, вызвав повара лучшего ресторана, долго сидел с ним за закрытой дверью.

И еще множество других дел успел сделать Павел Александрович за те дни, что прошли в ожидании Николая.

Павел Александрович приехал в аэропорт за час до прибытия самолета.

...Николай шел навстречу быстрым шагом, закинув на плечо плащ. Увидев отца, побежал. И Павел Александрович ускорил шаг. Он много раз видел эту встречу во сне: он шел навстречу сыну, но чужая, враждебная сила мешала ему вовремя поспеть, ноги наливались свинцом, он опаздывал, сын или исчезал или оказывался совсем другим человеком. А сейчас... Они обнялись, застыли, и один шептал: «Коля», а другой: «Отец, отец».

«Что бы ты ни услышал, что бы ни узнал,— сказал себе Павел Александрович,— ты всегда должен помнить, что перед тобой сын».

Павел Александрович безупречно водил машину, но сегодня ему не хотелось сидеть за рулем, он боялся, что мысли о дороге отвлекут, не позволят сосредоточенно вести разговор. Поэтому, усадив Николая на заднее сиденье и устроившись рядом, бесцеремонно поднял стекло, отгораживавшее одну половину кабины от другой. Спросил:

— Женат? Дети есть?

— Нет, папа, не женат.— Улыбнулся: — Ты поможешь найти мне невесту.

Дома, сидя с Колей за столом, вокруг которого бесшумно и вышколенно скользили нанятые официанты, и слушая негромкий рассказ сына о себе, Павел Александрович спросил:

— Сам пришел ко всему, Коля, или что-то послужило толчком?

— Я познакомился с одним новым сотрудником центра и проникся к нему уважением и симпатией. Тебе ничего не говорит имя Томас Шмидт? Я связан словом, что ты никому и никогда...

Тепло посмотрел Павел Александрович:

— Я рад, что нашелся человек, который помог тебе обрести себя... и меня тоже.

— Я знаю, ты знаком с ним.

— Выпей, Коля, выпей, ты сказал, я услышал.

— Папа, я полон сил. И планов.

Утром Николай исчез.

Поздней ночью Павел Александрович первый раз позвонил по телефону, который назвал ему Сидней. Трубку подняли тотчас, будто ждали звонка. Извинился и произнес фразу, о которой они условились:

— Пожалуйста, передайте моему другу, что мне надо переговорить с ним,— Не назвал ни себя, ни Сиднея. Но услышал в ответ любезное:

— Ваш друг постарается сделать это. Куда ему удобнее звонить — домой или в оффис?

— Буду ждать дома. Благодарю.

На рассвете услышал:

— Доброе утро. Мне передали вашу просьбу. Я далеко.

Болдин еще накануне продумал слово в слово все, с чего начнет разговор, что передаст Сиднею.

Он скажет о странном визите Николая не сразу, не вдруг и сделает это как бы между прочим. А сперва поинтересуется делами и планами Сиднея, пригласит в гости. Позволит себе поговорить о погоде. И только в конце даст понять, ради чего на самом деле звонил и разыскивал Сиднея. Но сейчас этот план, казавшийся таким разумным ночью, забылся сам собой. Сразу за «добрым утром» Павел Александрович произнес:

— У меня был Николай. И расспрашивал о нашем общем знакомом. А вчера неожиданно исчез.

— Понял вас, Павел Александрович.

На острове Безымянном шло заседание штаба Русского центра. Сидевший на председательском месте Алпатов бросил взгляд на часы над камином и удовлетворенно оглядел присутствующих. До начала еще целых четыре минуты, а все в сборе. «Дисциплина»,— подумал он. Это то, за что он с самого начала так энергично боролся, к чему старался приучить подчиненных. Они дали торжественное слово не пить сверх нормы, не иметь секретов, отчитываться в финансовых делах и извещать Центр о каждой новой связи.

— Господа, я хотел бы заметить, сколь облагораживает наш национальный характер новая, так сказать, страна пребывания. Ничего похожего не было раньше. Если бы у себя дома мы имели такую налаженную дисциплину, не допустили бы семнадцатого года.

Снова бросив взгляд на часы, замолк, давая понять, что до официального открытия заседания есть еще время и каждый из пришедших может использовать его по-своему. В разных концах зала возникали беседы, которые, как хорошо знал Алпатов, пресекутся ровно в восемнадцать ноль-ноль.

Шевцов неловко складывал из спичек пирамиду своими, уже тронутыми подагрой, пальцами. Она то и дело осыпалась, Шевцов упрямо складывал снова. На его лице была написана скорбь, которая все чаще и чаще стала посещать Шевцова в связи с запоями. Могучей комплекцией, мясистым лицом, украшенным ежиком седеющих пепельных волос, он напоминал сейчас циркового борца, все мысли которого заняты предстоящим поединком. Он старался казаться гораздо значительнее, чем о нем думают, и изображал некую загадочную фигуру, которая еще покажет себя... он просто не понимал, считал нелепым то сострадание, которое время от времени читал в глазах окружающих.

В центре ему доверяли все меньше, он постепенно отодвигался на второстепенные роли. Не желая с этим мириться, Шевцов делал беспомощные попытки где можно и где нельзя напоминать о себе.

Через два стула от Шевцова сидел Николай Болдин. Чуть дальше — Томас Шмидт, перебирая массивные янтарные четки и время от времени отвечая на вопросы Слепокурова. С некоторых пор оба начали увлекаться скачками. Шмидт в первый же день выиграл на тотализаторе крупную сумму, подтвердив старый закон: новичку на ипподроме везет. Однако в следующую же неделю спустил весь выигрыш. Слепокуров играл не столь азартно. Будучи степенным, рисковал редко. Ставил на известных лошадей. Выигрывал понемногу, но все же выигрывал.

— Не понимаю, почему вы изменили себе вчера, не поставили на Ласку и Удода — двух явных фаворитов?

— Именно потому и не поставил,— отвечал Слепокуров.— Когда их выставляют в одном забеге, держи ухо востро. Обязательно сыщется темная лошадка.

— И ею оказалась Ласточка. Я поставил на нее, но только в ординаре. Надо было рискнуть на Ласточку против Ласки.

— Мне тоже не понравилась Ласка на кругу... Кажется, нас сегодня что-то ждет?

— Кажется.

Ровно в восемнадцать разговоры умолкли как по команде. Алпатов поднялся, поправил френч, откашлялся и недоуменно посмотрел на Шевцова, продолжавшего выстраивать спичечные небоскребы. Тот перехватил взгляд, стушевался. Мясистой ладонью смел спички и, не складывая их в коробок, чтобы не отвлекать и не задерживать председателя, опустил в карман.

— Господа, позвольте открыть заседание,— произнес Алпатов, по привычке смахивая воображаемые пылинки со стола и оглядывая пасмурным взором сидевших.— Сегодняшнее наше заседание не будет обычным.

Аудитория подобралась, на лицах отразилось настороженное любопытство.

— Прошу с доверием отнестись к моим словам, вынуть оружие и положить его вон туда,— Алпатов указал жестом на круглый стол, стоявший у стены.— Для чего это надо сделать всем без исключения, я скажу ровно через три минуты,— С этими словами Алпатов вынул из заднего кармана браунинг. Оружие оказалось еще у четверых из семнадцати.

Когда все вернулись на свои места, Алпатов спросил:

— Никто не забыл сделать то, о чем я попросил? — И, обратившись к Завалкову, сказал: — Отнесите, пожалуйста, эти игрушки, Захар Зиновьевич.

Когда Завалков вернулся, Алпатов продолжил свою речь:

— То, о чем я сообщу вам, очень серьезно, потому нам надо быть абсолютно убежденными в том, что среди нас не оказалось ни одного вооруженного человека. Для этого я прошу вас, Завалков, и вас, Фалалеев, сделать обыск. Да-да, обыск. И начать с меня.— Алпатов полуобернулся к Завалкову, поднял руки, как поднимает сдающийся в плен. Тот привычным жестом провел ладонями по бокам, похлопал по груди, по спине.

— Что же это за шутки за такие происходят, что за загадки нам задают? Вы что-нибудь понимаете? Я лично ничего не понимаю,— прошептал Шмидту Слепокуров.— Вроде бы вместе работаем, а будем заглядывать друг другу не только в душу, но и в карманы. Что-то не то.

— Вам же обещали, скоро узнаете.— С этими словами Шмидт поднял руки, как бы привлекая к себе внимание Завалкова.

— Это тоже туда? — спросил тот, извлекая из кармана Шмидта маленький ножик в кожаном футляре.

— Тоже... Все, что режет, колет и стреляет,— распорядился Алпатов.

— Все в порядке, прошу занять места,— как бы через силу проговорил Алпатов. И через минуту огорошил присутствующих: — Дело в том, господа... что среди нас находится советский шпион.

Забегали семнадцать пар глаз от лица к лицу.

— Нам следует плотно закрыть окна и двери, чтобы тот, кому захочется покинуть зал, не мог бы этого сделать,— произнес Шевцов.

Завалков подковылял к окну, проверил запоры:

— Порядок.

— Насколько точны ваши сведения? — спросил Слепокуров.— Не совершаем ли мы опрометчивого шага? Не идем ли на поводу у недругов — они бы многого не пожалели, чтобы мы перессорились.

— Насколько точны сведения, вы сейчас убедитесь,— отвечал Алпатов.— Мистеру Рендалу и его коллегам удалось выяснить пути проникновения информации о деятельности нашего центра за железный занавес. И они сделали то, что мы вряд ли когда-нибудь смогли бы сделать своими силами. Да, чтобы не забыть. Я обязан известить вас о том, что все лодки, стоявшие у причала,— Алпатов оттянул рукав пиджака, посмотрел на часы,— только что отведены с острова. Поэтому попытки к бегству исключаются. А теперь прошу вас, Николай Павлович.

Болдин слегка поклонился, и, когда встретился взглядом с Томасом Шмидтом, улыбка удовлетворения отразилась на его лице. Тот, кто сумел бы перехватить этот взгляд, без труда мог догадаться, ради кого и ради чего собрано это заседание.

— Я многое бы дал за то, чтобы избавить себя от необходимости говорить то, что вынужден сказать. Но дело в том, что здесь, в этой комнате, действительно находится красный.

Болдин умолк и обвел тяжелым взглядом сидевших за столом, словно ожидая, кто первым отведет взор, выдаст себя невольным выкриком возмущения, но все продолжали сидеть чинно, как люди, умевшие владеть собой, немало повидавшие в этой жизни.

Песковский почувствовал, как прилила кровь к вискам и покрылись потом ладони. Разучился владеть собой? Он думал, что жизнь подготовила его и к таким неожиданностям. Жизнь в чужом лагере, все более укреплявшаяся привычка естественно, непринужденно вести игру, изображать радость и печали, привычка взвешивать каждое слово и каждый поступок... вся жизнь, только и формирующая — лучше всяких школ — истинного разведчика, приучила его быть в состоянии постоянной готовности... Что же сегодня? Как повести себя? Он обязан сделать вид, что ничего не произошло, что все это его не. касается, хладнокровно, чтобы не пресеклось дыхание, сказать, что произошла ошибка, и не просить, нет, просит виновный, настоять, как настаивает правый человек, на проверке заявления Болдина. Надо потребовать, чтобы они не торопились, тщательно изучили и проверили каждое его слово. Он соберет нервы, волю, силу в кулак, и только с молоточками в ушах ему не справиться. «Тук-тук-тук». Ненамного, на какую-то долю секунды опаздывая, отставая от ударов сердца, они будут разноситься по всему телу, и их нельзя будет унять.

Песковский знает одно: у любого человека на его месте дрожали бы пальцы. Слегка, незаметно для ненаметанного глаза. Но глаза, которые устремлены в его сторону, —- опытные глаза. Ни одна деталь не скроется от них. Поэтому надо спокойно вынуть коробку «Кэмэла», вскрыть ее, неторопливо зажечь спичку и сладко затянуться, поглядывая, как догорает огонек в недвижной руке.

Его пальцы не дрожат, он научил их быть послушными, и они послушны ему куда больше, чем эти молоточки в ушах.

Ногтем мизинца он поддевает тонкую прозрачную ленточку на пачке сигарет, освобождает крышку, открывает. Кажется, нет для него дела важнее. И слышит:

— С целью проверки надежности человека, выдающего себя за Томаса Шмидта, была предпринята одна мера... Он был поставлен в известность о якобы предполагавшейся операции «Лима».

Болдин, избегая подробностей, рассказал о поездке к отцу, который, как оказалось, и навел советскую разведку на центр.

К Шмидту подошел Завалков. Встал сзади.

— Мне бы хотелось дослушать до конца, что еще нового скажет оратор.— Песковский слегка отодвинулся от стола, закинул ногу на ногу, положил на колено правой ноги локоть, затянулся неторопливо и выпустил струйку дыма в потолок.

— Мы с Матковскисом,— произнес Алпатов,— подтверждаем достоверность слов господина Болдина.

Соседи по столу отсели подальше от Шмидта, вокруг него образовалось мертвое пространство.

— Вы имеете что-нибудь сказать? — отчужденно обратился Алпатов.

— Я хотел бы задать вопрос господину Болдину, не выпил ли он лишнего?

— Нет.

— Может быть, тогда господин Болдин страдает слабоумием? Что за нелепые обвинения?

— Возьмите его,— произнес Алпатов.

На запястьях Песковского щелкнули наручники.

— Выйдем, гад,— приказал Фалалеев.

В полночный час в спальне хирурга Висенте Аррибы раздался настойчивый телефонный звонок. Арриба, только что вернувшийся с приятельской пирушки, стоял под душем и не делал ни малейшей попытки подойти к аппарату. Будучи человеком холостым, а значит, куда больше самостоятельным и самолюбивым, чем полагается быть мужчине под пятьдесят, Арриба беззаботно напевал на мотив из «Сильвы»: «Звоните, звоните, а вы мне не нужны, я звонарей готов послать подальше». Потом под тот же мотив родилась новая импровизация, содержащая несколько малоприличных эпитетов по адресу беспардонных полуночников. Однако звонки продолжались. Накинув халат и пробурчав под нос: «Это еще что за скоты?», хирург взял трубку и сурово, будто через силу, произнес: «Да». Однако уже в следующую минуту изменился в лице, догадавшись по голосу в трубке, что его ждут неприятности. Хмель мигом выветрился. Знакомый голос произнес на плохом испанском с угрожающей интонацией:

— Вы уже двадцать семь минут дома. Почему не поднимаете трубку?

— Во-первых, откуда вам известно, сколько времени я дома? — амбициозно поинтересовался доктор.— А во-вторых, почему позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?

— Если вы узнаете, в чем дело, то... удивитесь, почему беседуют вежливо. Сейчас вы спуститесь. Откроете дверь. Одному вашему пациенту.

— Но я в такое время не принимаю ни пациентов, ни гостей, перенесите визит на завтра.

— Вы нас плохо поняли. Сейчас повторю. Вы спуститесь вниз. И откроете дверь... Иначе придется пожалеть.

— Черт побери, в конце концов! Что там случилось? Заражение крови? Рожистое воспаление? Зачем я мог так срочно понадобиться?

— Откройте дверь. Через минуту все узнаете.

— Каррамба! — от души произнес хирург, чуть отвернувшись от трубки, но все-таки достаточно громко для того, чтобы слово услышали на другом конце провода.

Пригладив у зеркала волосы, Арриба спустился и отпер дверь.

Через порог перешагнули два бывших пациента: Алпатов и Слепокуров, а с ними Матковскис. У подъезда остался еще один субъект; на приглашение войти он промычал что-то непонятное.

Когда гости поднялись в кабинет, Матковскис вынул из кармана и положил на стол маленький браунинг, давая хирургу понять, какого рода разговор предстоит.

— Что за неуместная шутка, господа? Нельзя ли спрятать эту гаубицу?

— Спрячем, когда вы ответите на наши вопросы. Прямо и коротко.

— Спрашивайте, но почему такой суровый тон?

— Сейчас поймете! — Алпатов слегка скосил глаза и угрожающе вытянул челюсть вперед.— Скажите, вы обещали сохранить в тайне операции?

— Обещал и не отказываюсь.

— Может быть, вы вспомните, что за сохранение тайны был выплачен дополнительный гонорар?

— Помню хорошо.

— Тогда ответьте, откуда могли появиться наши фотографии у посторонних лиц?

— А вот этого я вам сказать не могу,— хладнокровно положил ногу на ногу Арриба.— Кто, где и когда вас фотографировал, простите, но это вне пределов нашей компетенции.

— Кто посмел нас фотографировать до и после операции? Кому были нужны наши фотографии? Кто и сколько за них заплатил? — угрожающе повысил голос Алпатов.

— Мне? За фотографии? Вы обратились не по адресу. Я не фотограф, я хирург.

— Ну ладно. Мы хотели по-хорошему. Видно, не получится. Прошу вас,— Алпатов посмотрел на Клавдия Ивановича и перевел взгляд на Аррибу,— поучите хирурга. Не все ему на наших лицах упражняться.

— Не все,— раздумчиво проговорил Слепокуров, подошел к доктору и ударил его кулаком по подбородку так, что голова врача откинулась, а глаза закатились.

— Хилый тип. Придется подождать несколько минут.

— Что вы от меня хотите? — прохрипел врач, глотая слюну.

— Все фотографии сделаны на фоне хирургического кресла. Где спрятан аппарат?

Поигрывая пистолетом, Матковскис спросил:

— Может, не будем терять время на этот туповатый господин? Он до сих пор не знает, с кем имеет дело.— И, перейдя на немецкий, посмотрел на врача: — Послушай, ты, грязная свинья, из-за тебя могут погибнуть люди куда более ценные, чем ты.— Он навел браунинг на переносицу Аррибы, тот машинально отвел голову.

— Сделайте еще одну попытку, Клавдий Иванович,— попросил Алпатов.— Для уравновешивания с другой стороны.

Слепокуров ударил левой рукой так, что Арриба скатился с кресла.

— Брониславс,— ласково сказал Алпатов Матковскису,— пожалуйста, пройдите в кабинет, там, справа от хирургического кресла, если смотреть от двери, должна быть в стене маленькая дырка для фотообъектива. Поищите ее, а когда найдете, скажите.

Алпатов сел в кресло, закурил, сделал несколько глубоких затяжек, взял в руки «Журнал для мужчин» и принялся рассматривать фотографии под рубрикой «Любовные игры японцев». Занятие поглотило его настолько, что он с сожалением закрыл журнал, когда вернувшийся Матковскис произнес, скрывая растерянность:

— Ничего нигде. Никаких дырков.

— Пойдем вместе,— встал с кресла Алпатов и, обратившись к Аррибе, потребовал:

— Ключи от соседней комнаты!

— Это не моя комната, я не держу от нее ключей.

— Кто там живет?

— Одна дама.

— Ассистентка?

— Она жила раньше, давно. Когда работала у меня. Теперь комната принадлежит моей компаньонке... Ее нет, она уехала к родителям за город.

— Обойдемся без ключей,— произнес Слепокуров. Подойдя к запертой двери, он профессионально потрогал ручку, пару раз с силой потянул створку на себя, а потом двумя ударами плеча выбил ее. Зажгли свет. В дальнем углу комнаты увидели высокую стремянку. Осмотрели ковер. У стены, примыкающей к кабинету, обнаружили четыре вмятины в ворсе. Поставили на эти вмятины стремянку. Верхняя ее часть уперлась в маленький след на ткани, которой была задрапирована стена, это значило, что сюда часто приставляли стремянку. Разрезали драпировку. И увидели искусно замаскированную дыру с вмурованным в нее фотообъективом.

Матковскис за шиворот приволок хирурга:

— Это чья работа? Кто тебе платил?

— Мне никто не платил. Но Кэтти рассказывала, что один господин, который говорил по-английски с немецким акцентом, он приехал из Европы... и хотел привезти на операцию жену...

— Как его зовут?

— Зовут его... зовут, если не ошибаюсь, сеньор Берг, он журналист... хотел посмотреть, как выглядят носы до операции и после того, как за них берусь я. Но я категорически не разрешил Кэтти фотографировать... Я первый раз вижу эти приспособления. Я давно начал подозревать, что моя помощница не столь надежна и преданна, как старалась изобразить. Потому-то я и расстался с нею. Что вам от меня надо?

— Когда последний раз видели Берга?

— Месяца три, а может быть, четыре назад.

— Он в городе?

— Не могу утверждать.

— Где его можно разыскать?

— Если он журналист, то скорее всего в клубе печати.

— А где ваша помощница?

— Мы с ней нехорошо расстались, поэтому я не могу вам сказать.

— Есть у нее родители? Муж? Близкие?

— Она человек замкнутый, и единственное, что я знаю, это то, что она рассталась с мужем года три назад.

Арриба отвечал на вопросы, а сам, внимательно вглядываясь в лица незваных гостей, старался как можно лучше запомнить их. Он пытался представить, что случится завтра, нет, не завтра, а уже сегодня ночью, как только он известит двоюродного брата и ближайшего друга полицейского бригадира Френсиса Риберу об этом ночном визите... Как будет поднята на ноги вся полиция государства, перекрыты дороги... Хирург представил свою завтрашнюю или послезавтрашнюю встречу с теми же господами. Первым делом он подойдет к каждому из них, они будут сидеть или нет, лучше стоять перед ним на коленях с завязанными за спиной руками, а он подойдет сперва к этому, главному... о, он хорошо помнит его одутловатое лицо, его толстую поблекшую кожу, на которой так долго не желал смыкаться рубец у основания носа... он подойдет к нему и плюнет ему в лицо, а потом ударит со всего размаха ботинком... надо будет надеть ботинки на хорошей подошве... по лицу. А потом подойдет ко второму, с высокой, грубой, незнакомой челюстью... ему, без сомнения, тоже сделали пластическую операцию, но кто-то другой, не такой искусный хирург, как Висенте Арриба... след операции заметен за милю... И тоже ударит и тоже плюнет. А главные силы побережет для того, кто ударил его два раза. «Боже, что я с ним сделаю! Он не знает, что я с ним сделаю! Лишь бы не ушли далеко. Френсис постарается».

Об одном только не догадывался хирург. О том, что ровно десять минут назад на квартире полицейского бригадира раздался телефонный звонок и неизвестный известил о налете на дом Висенте Аррибы... что в следующую минуту был поднят по тревоге дежурный отряд ближнего к дому Аррибы участка, а сам Висенте, едва успев на ходу надеть мундир и взять запасную обойму, сел в «ягуар» с мигалкой на крыше и помчался на предельной скорости в тот же участок.

Бригадир знал, что у входа в дом хирурга оставлен один из бандитов. Его надо было бесшумно убрать.

Два пьяных человека с расстегнутыми воротниками и сползшими набок галстуками шли в обнимку нетвердым шагом по улице Карретас, приближаясь к дому Аррибы. Метрах в пятнадцати от Завалкова, не спускавшего с них глаз, они остановились и долго и беспомощно пробовали зажечь спичку, чтобы прикурить. Один из них с досадой выбросил поломавшуюся спичку, поднес к уху опустевший коробок, потряс им и выбросил тоже. Обвел взглядом улицу. Заметил Завалкова и, держась за ограду, начал приближаться к нему, что-то бормоча под нос.

«Нужен ты мне, падла»,— зло подумал тот и, повернувшись к пьянице спиной, сделал несколько шагов. Его окликнули:

— Пердонеме усте... ага эль фабор... фосфорос⁴...

Завалков беспомощно развел руками, давая понять, что не может оказать услуги. И в тот же момент получил чудовищной силы удар ногой в пах, согнулся, не успев крикнуть или выстрелить... На него набросились, заткнули рот кляпом, оттащили к бесшумно подъехавшей машине без огней, надели наручники, втолкнули в кабину, и машина так же бесшумно удалилась. Тем временем шесть детективов, держа на изготовку пистолеты, поднимались с профессиональной сноровкой — тихо и быстро — в кабинет доктора Аррибы, а отделение полицейских блокировало дом.

— Что будем сделать с хирургом? — спросил Матковскис, испытавший садистское удовольствие от сознания, что его боятся, что от одного легкого движения его пальца зависит чужая жизнь. Он привык убивать, он умел это делать и сейчас ждал одного только знака Алпатова, чтобы отправить к праотцам этого врача.

— Он нам больше не пригодится?

— Кому вообще может пригодиться эта падаль? Пора кончать и уходить,— бросил Слепокуров.

— Ну тогда давай его в...— Алпатов поднялся, сделал шаг к двери, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет. Матковскис поднял пистолет.

Звон разбитого стекла заставил его вздрогнуть.

Раздалась команда:

— Оружие на пол! Руки вверх!