Помни меня

Глава восемнадцатая

Джеймс Босвелл шагал из Ньюгейта весь взъерошенный, потому что Мэри не упала к его ногам и не увидела в нем своего спасителя. Ему ни разу не пришло в голову, что она может не принять его предложение о помощи.

— Будь ты проклята, — пробормотал он. — Может, ты и героиня, но мозгов у тебя явно не хватает.

Один его близкий друг много лет назад заявил, что Боззи имеет пагубное пристрастие к проигрышным делам. В тот момент он намекал на его страсть к проституткам, но было общеизвестно, что Босвелл испытывал крайнюю симпатию к любому, если считал, что с ним несправедливо обошлись. Он часто защищал бедных, не беря с них денег, и брался за такие дела, от которых отказывались другие.

По правде говоря, его ничто так не волновало, как дела, которые все считали проигрышными, и женщины, которые были одержимы самоуничтожением. В случае с Мэри присутствовало и то, и другое.

Но все его достойные друзья, подшучивавшие над ним, не оценили в Босвелле то, что он находил в себе много общего со своими клиентами. Он понимал, что значит, когда тебя вынуждают заниматься нелюбимым делом: его часто недопонимали, он делал ошибки в своих суждениях и был беспечен.

Его отец, лорд Окинлек, судья Верховного суда в Шотландии, настоял, чтобы сын стал юристом, несмотря на желание Джеймса вступить в гвардию. Однако, окончив школу, Босвелл сбежал в Лондон и перешел в католичество, что привело в ужас его непреклонную пресвитерианскую семью. На самом деле он какое-то короткое время мечтал стать монахом. Но католик не мог стать ни армейским офицером, ни барристером[15], он даже не мог наследовать имущество отца, поэтому Босвелл вскоре оставил католичество и неохотно исполнил желание отца, войдя в святая святых суда. Но в его душе ничего не изменилось. Скорее всего, он сделал это, чтобы остаться в Лондоне и, используя свое материальное положение, добиться определенного общественного признания.

Сам Босвелл признавал, что был плохим студентом. Он проводил больше времени в театре, на скачках, за бутылкой вина и с женщинами, чем за учебой. Отец ожидал также, что он заключит выгодный брак, но Босвелл и здесь разочаровал его, женившись на своей кузине Маргарет, у которой не было за душой ни гроша. Но он женился по любви и считал, что это важнее денег.

К тому же никто не верил в искренность его дружбы с Сэмюэлем Джонсоном. Люди заявляли, что Босвелл добивается расположения этого выдающегося человека, чтобы продвинуться самому. Говорили, что Босвелл сноб, карьерист, бабник, пьяница и ипохондрик.

Да, он действительно любил женщин и вино. Босвелл не мог устоять перед хорошенькой горничной или шлюшкой, но это было еще одно проявление жизнелюбия. Его критики не смогли увидеть и понять, что он проводил большую часть своей жизни, планируя, собирая и классифицируя материал для книги «Жизнь Сэмюэля Джонсона». Чтобы оценить его по достоинству, необходимо было войти в круги, в которых вращался Джонсон, наблюдать, слушать и видеть глазами самого Джонсона. Конечно, Босвелл получал от этого удовольствие и, возможно, пользовался некоторыми связями, которые заводил. Но он никогда не использовал дружбу с Джонсоном для собственного продвижения: он любил его и хотел всему миру рассказать о его мудрости, уме и чувстве юмора.

В глубине души Босвелл знал, что написал блестящую биографию своего друга, и понимал, что в будущем его имя станет в одном ряду с другими великими деятелями литературы. Даже если он не получал восторженных похвал, которые, по его мнению, ему причитались, он заработал значительную сумму денег на своей книге. У него был шикарный дом фазу за Оксфорд-стрит и красивая одежда. Он хорошо ел и пил и имел множество друзей, а его любимые дети служили ему огромным утешением. В общем и целом он предполагал, что этого должно быть достаточно для любого человека.

И все же им овладело неудержимое желание сделать что-нибудь выдающееся, прежде чем отложить перо и повесить в шкаф свой парик и мантию. Ему исполнилось пятьдесят два, он был вдовцом, и его здоровье становилось все хуже. Босвелл понимал, что его жизнь подходит к концу. Он хотел, чтобы его запомнили как величайшего биографа всех времен, но ему доставило бы огромное удовольствие сбить с толку тех, кто считал его посредственным адвокатом. Он мечтал выиграть одно большое, громкое дело, после которого его будут вспоминать как защитника слабых и обиженных.

Босвелл улыбнулся сам себе, понимая всю степень своего эгоизма. И в самом деле, было непонятно, почему он так уцепился за дело Мэри Броуд, потому что до сегодняшнего утра он ничего не знал о затруднительном положении, в котором находилась она и ее товарищи. Правду говоря, в отличие от своего отца — ярого борца за справедливость — он никогда раньше не принимал во внимание благосостояние каторжников, осужденных на высылку.

С его точки зрения, высылка была как гуманной, так и практичной мерой, поскольку государство убирало преступников в место, где они уже не могли вредить обществу. Это намного лучше, чем повешение. В молодости он присутствовал на публичной казни разбойника с большой дороги и молодой воровки по имени Ханна Диего, и ужаса этой сцены он не мог забыть до сих пор.

И вот однажды утром он сидел и неторопливо пил кофе из чашки, читал газету и просто убивал время в ожидании встречи с издателями, чтобы узнать, как распродается книга, и наткнулся на статью о побеге из Ботанического залива.

Его интерес вызвала фраза, цитировавшая слова Мэри: «Пусть лучше меня повесят, чем вышлют обратно!»

Ботанический залив явно не был тропическим раем, как утверждали газеты, введя в заблуждение многих. Он должен прочитать дальше!

Босвелл был потрясен, узнав, что Мэри, восемь мужчин и двое детей проплыли около трех тысяч миль в открытой лодке. Еще более тревожным показался ему тот факт, что трое мужчин умерло после поимки. Но когда Босвелл прочитал, что Мэри потеряла двоих детей, у него по-настоящему сжалось сердце. Как человек, который обожал своих детей и был счастлив, что все они рядом с ним, Босвелл не мог представить ничего более трагичного, чем утрату кого-то из них. Эта несчастная женщина потеряла все: мужа, детей, и теперь, вероятнее всего, она потеряет и свою жизнь.

Босвелл снова увидел, как вырывалась Ханна Диего, когда ее тащили к петле. Он чувствовал ее страх, слышал отвратительный рев наблюдавшей за казнью толпы и вспомнил, как долго после того дня ему снились кошмары.

Босвелл почувствовал, как его охватывает волна гнева и к горлу подступает тошнота. Он не мог стоять в стороне и позволить, чтобы так же закончилась жизнь Мэри Броуд. Это было бы чудовищно: она и так уже достаточно настрадалась.

Еще эта женщина интересовала Босвелла как личность. Она наверняка обладала беспримерной храбростью и решительностью, если повела за собой этих мужчин в борьбе за свободу, и невероятной силой духа, раз смогла пережить лихорадку и голод. Он хотел узнать о ней больше, хотел увидеть ее, поговорить с ней. В тот же момент он немедленно отложил газету, велел принести ему пальто и шляпу и отправился в Ньюгейт.

В своем воображении Босвелл представлял Мэри Броуд крупной женщиной, сильной и крепкой, точно такой же, как проститутки, которых он предпочитал. Он был немного удивлен, увидев, что она маленькая, худая и с мягким голосом. Кроме того, Мэри выглядела старше своих лет, была подавлена горем, и в ее серых глазах уже читалось примирение со смертью.

Она очень просто рассказала ему свою историю, будто уже устала пересказывать ее снова и снова. Мэри не пыталась вызвать его сочувствия, не рассказывала шокирующие подробности своих мучений, лишений и жестокости. Единственный раз у нее навернулись слезы на глаза, когда она рассказывала, как хоронили Шарлотту в море. Но и эти слезы она быстро смахнула и продолжала вспоминать, что на «Горгоне» с ней обращались по-доброму.

Босвелла невероятно тронули все ужасы, о которых сообщила Мэри. Он много раз до этого был в Ньюгейте и был готов ко лжи, преувеличению и искажению правды. Как и большинство его сверстников, он верил в существование преступного класса — слоя людей, которые предназначены для того, чтобы подрывать устои приличного общества. Их легко можно было распознать по их скотским манерам, праздности и отсутствию принципов. Внизу, в тюремном дворе, он видел множество таких людей, они расхаживали с самодовольным видом, как в частном клубе для избранных.

Мэри, безусловно, не принадлежала к их числу. Она больше походила на должников, которые сидели небольшими группками с безутешным видом и испытывали горький стыд от событий, которые довели их до тюрьмы, и ни надежд, ни присутствия духа у них больше не оставалось.

И все-таки блестящая красная лента в волосах Мэри, немного не гармонировавшая с ее потрепанным и грязным платьем, наводила на мысль, что неукротимый дух, который сохранял ей жизнь во всех этих испытаниях, еще теплился в ней, хоть и был подавлен. Она храбро спросила, собирается ли он защищать и ее четверых друзей. Когда он заявил, что чувствует силы только на то, чтобы бороться за ее дело, она отвернулась от него, будто давая понять, что аудиенция окончена.

— Тогда я не могу принять вашу помощь, — сказала Мэри. — Мы все время были вместе, они мои друзья, и я их не оставлю.

У Босвелла не укладывалось в голове, как кто-то, находящийся в таком отчаянном положении, мог считать дружбу важнее собственной жизни. Он умолял Мэри, объяснял, что может выиграть ее дело, поскольку симпатии общественности будут на ее стороне из-за ее детей. А еще он думал, но не мог сказать вслух, что рассматривает ее дело как подходящую арену для демонстрации своих талантов. Он хотел сыграть на чувствах и уже видел самого себя, произносящего драматичную и душераздирающую заключительную речь. Но если бы ему пришлось защищать еще и четырех мужчин, которые были, несомненно, сомнительными личностями, симпатии общественности к Мэри заметно поубавились бы.

— У меня не осталось никого — только четверо друзей, — произнесла Мэри просто. — Мы вместе прошли через ад, и они мне как братья. Я разделю их судьбу.

— Вы думаете, они сделали бы для вас то же самое? — спросил Босвелл. — Я думаю, что нет, Мэри. Каждый из них сделал бы все, чтобы спасти свою шкуру вне зависимости от того, что произошло бы с вами.

— Может быть, — вздохнула она. — Когда-то для того, чтобы выжить, я была готова на все. Но это уже в прошлом. Теперь я уже не ценю свою жизнь так высоко.

Джеймс был потрясен ее благородством, но предположил, что, потеряв присутствие духа, она вместе с ним потеряла и здравый смысл.

— Ну и как ты собираешься вернуть ей это присутствие духа, Боззи? — спросил он сам себя, галантно поздоровавшись на ходу с хорошенькой девушкой, которая шла в сопровождении пожилой компаньонки.

Он задержался и оглянулся на девушку, заметив ее тонкую талию, элегантный бант на турнюре ее розового платья и шляпку, отделанную маргаритками. У Вероники и Эуфемии, его двух старших дочерей, в гардеробе было много таких платьев и шляпок, и ничего не радовало их так, как покупка новых нарядов. Может быть, Мэри снова оживет, если станет носить красивую одежду?

Атмосфера в крошечной камере Ньюгейта была напряженной. Четверо мужчин смотрели на Мэри с холодом и подозрительностью.

— Не смотрите на меня так! — воскликнула она с возмущением. — Я не рассказала вам о его визите только потому, что он не может нам помочь.

Мужчины вернулись в камеру поздно вечером в сильном подпитии. Если бы они были трезвыми, Мэри, вероятно, сообщила бы им о визите господина Босвелла. Но пока они отсыпались после пьянки, она решила, что от этого рассказа толку не будет. Господин Босвелл хотел помочь только ей, но не им, и, если бы она рассказала им об этом, они бы только оскорбились.

К несчастью, Мэри не подумала, что гость с воли привлечет столько внимания и пересудов как среди заключенных, так и среди надзирателей. К тому времени, когда мужчины протрезвели и вернулись в пивную, казалось, вся тюрьма уже знала о джентльмене-адвокате, посетившем ее.

— Что за интриги ты плетешь? — выпалил Джеймс, и при этом его худощавое лицо вспыхнуло от гнева.

— Нет никаких интриг, — отрезала Мэри. — Спинкс привел его сюда, потому что ему было любопытно узнать о нас, но он не был достаточно заинтересован, чтобы защищать нас.

— Ты позволила адвокату прийти и уйти, не позвав меня? — зарычал на нее Джеймс. — Я же мог его заинтересовать!

Мэри пожала плечами.

— В пьяном виде? Вряд ли он бы захотел защищать нас.

— Я могу держать стакан в руке и разговаривать с окружающими, пьяный или трезвый, — рявкнул Джеймс. — Держу пари, ты даже не попыталась уговорить его. Ты, может, и ждешь, когда тебе на шею накинут веревку, но никто из нас к этому не стремится.

Мэри умоляюще посмотрела на остальных.

— Ты же не можешь не знать, что я сделала бы все, что в моих силах, чтобы помочь вам! Неужели дешевый джин помутил ваш рассудок?

Все мужчины выглядели немного глуповато.

— Но Джеймс прав, ты должна была пойти и позвать нас, — сказал Билл упрямо. — Он умеет уговаривать. Тебе уже просто все равно.

— Пусть мне все равно, что будет со мной, но не все равно, что будет с вами, — запальчиво ответила Мэри. — И если хотите знать, по-моему, вы уподобляетесь всем остальным в этой тюрьме: напиваетесь до безобразия и трахаете все, что шевелится.

— Он еще вернется? — спросил Нат с надеждой.

— Сомневаюсь, — сказала она коротко. — Он ничего не может для нас сделать.

Они услышали, как по коридору идет Спинкс, закрывая двери камер на ночь. Мэри удалилась в свой угол камеры и легла, надеясь, что быстро угасающий свет успокоит их. Джеймс и Билл еще какое-то время тихо разговаривали. Мэри даже не пыталась слушать, она была до крайности уставшей и подавленной.

Господин Босвелл был таким приятным человеком. Кроме Тенча, никто никогда не проявлял такого живого интереса к ней. Может быть, она должна была попытаться уговорить его помочь им всем? Что, если бы она умоляла со слезами, цеплялась за него или даже предложила бы ему себя?

«Тебя ни один мужчина не захочет, когда ты в таком виде», — подумала она. Даже не глядя на себя в зеркало, Мэри понимала, что она сейчас выглядит не очень соблазнительно. Пребывание на жарком солнце и плохое питание состарили ее раньше времени: в ее теле не было изгибов, ему не доставало мягкости. Даже Сэм, который в прошлом испытывал к ней романтические чувства, и она знала это наверняка, растерял их после ареста в Купанге.

Мэри услышала вдалеке женский крик. Так могла кричать только роженица, и у Мэри от сочувствия сжалось все внутри. Ее удивило, что после всех ужасов, которые она видела в прошлом, после всех обид и унижений она все еще способна сопереживать чужой боли. Мэри должна была совсем очерстветь. Ей должно быть все равно, выживет ли новорожденный младенец. Но она не испытывала безразличия: каждый раз, когда Мэри проходила мимо двери в общую камеру, она чувствовала себя виноватой в том, что эти несчастные голодны, грязны и больны, в то время как она может выходить на воздух, есть, пить и спать в приличной камере.

Крики вдруг прекратились. Мэри было интересно, родила ли женщина в конце концов или умерла. Ради ее же блага Мэри надеялась на последнее, потому что, если бы женщина выжила, ее неприятности только увеличились бы.

Прошло три дня, и мужчины мало-помалу снова стали обращаться с Мэри по-прежнему — дружески и непринужденно. На четвертый день их повели в суд и они предстали перед судьей, господином Николасом Бондом.

Все пятеро занервничали, как только на них снова надели кандалы. Потом, пока тюремная повозка грохотала по переполненным, шумным улицам, их беспокойство переросло в ужас по поводу того, что их ждало впереди. Голубые глаза Ната были широко распахнуты от страха. Билл так сильно сжимал кулаки, что костяшки его пальцев побелели, а Сэм, похоже, бормотал молитву. Даже Джеймс неожиданно замолчал, и, когда повозку вдруг окружила толпа людей, что-то кричавших им, он схватил Мэри за руку.

И вдруг до Мэри дошло, что толпа не жаждала их крови, а совсем наоборот. Они кричали; «Браво!», «Удачи!» и «Господь с вами!»

Кто-то бросил в повозку веточку белого вереска. Мэри подняла ее и улыбнулась.

— Они на нашей стороне, — выдохнула она.

Они уже все привыкли к своей репутации в Ньюгейте, но им не приходило в голову, что их история заинтересует и обычных людей. А она явно заинтересовала, потому что целая толпа направлялась к зданию суда, чтобы поддержать Мэри и ее друзей.

Когда их повели к скамье подсудимых, они увидели, что мрачный, пыльный зал суда до отказа забит зрителями, среди которых Мэри заметила Джеймса Босвелла.

— Господин Босвелл здесь, — прошептала она Джеймсу, предполагая, что он и остальные мужчины снова накинутся на нее, если она ничего не скажет. — Вон тот толстый мужчина в нарядной куртке.

Джеймс посмотрел на него, изобразил улыбку и шепотом передал остальным.

Судья, мужчина с худым лицом и в очках на кончике очень острого носа, опрашивал их по одному и, казалось, проявлял значительное внимание к их ответам. Сам по себе этот факт уже был удивительным, поскольку все пятеро уже сталкивались с полным безразличием со стороны судей во время суда, результатом чего и стала их высылка. И все они знали людей, которых прогоняли через судебные процессы и приговаривали к заключению без улик и свидетелей.

Когда дошла очередь до Мэри, судья вел себя более чем внимательно. Было видно, что он по-настоящему заинтересован и стремится получить реальную картину событий. Несмотря на то что Мэри нервничала, она смотрела ему прямо в глаза и говорила четким голосом. Ее голос задрожал лишь тогда, когда она отвечала на вопросы о том, как умерли ее дети.

— Идея побега принадлежала мне, — созналась Мэри. — Я спланировала его, я достала карты и навигационные инструменты. Я заставила своего мужа Уилла согласиться с планом и сделала так, чтобы он убедил остальных присоединиться к нам.

Мэри ощутила на себе косые взгляды своих друзей. Они были явно удивлены, что она признает себя зачинщицей.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы планировали побег, до того, как вы фактически покинули колонию? — спросил судья, напряженно глядя на Мэри.

— Я думала о побеге с самого первого дня пребывания там, — сказала она. — Но окончательно решилась на него только после того, как моего мужа выпороли. Его наказали только за то, что он спрятал несколько рыбин из своего улова. Мы голодали, вокруг нас все время умирали люди, и все-таки мой Уилл — единственный человек, поставлявший нам еду, — получил сто плетей. Это было несправедливо.

Судья продолжал задавать вопросы, и Мэри искренне ответила на каждый из них. В конце концов он спросил ее, раскаялась ли она в преступлении, за которое ее выслали в Новый Южный Уэльс.

— Да, я раскаялась, сэр, — ответила Мэри. — Не было ни дня, чтобы я не сожалела о содеянном.

По залу суда пробежал одобрительный шепот.

— Но скажите мне, почему вы решили рискнуть жизнью ваших маленьких детей и совершить такое долгое и опасное плавание в неисследованных водах? — спросил судья.

— Опасностей там было не меньше, чем в колонии, — решительно ответила Мэри. — Я считала, что для нас будет лучше погибнуть всем вместе в море, чем медленно умирать один за другим от голода или какой-нибудь ужасной болезни.

Шепот одобрения в зале перерос в рев. Когда шум утих, судья объявил, что еще не готов передать подсудимых суду присяжных, поэтому они будут отправлены обратно в тюрьму и через неделю их привезут снова для дальнейшего слушания.

Всех пятерых увели под сочувственные крики. Их поместили в камеру под залом суда, где они должны были ожидать возвращения в Ньюгейт.

— Такая толпа, это просто невероятно! — торжественно воскликнул Джеймс, и его глаза светились так, как когда-то в Купанге. — Они все на нашей стороне. Нас уже точно не повесят.

Мэри не сказала ни слова. Для нее провести еще много лет в тюрьме казалось худшей перспективой, чем быть повешенной.

— Ты была бесподобна, — сказал ей Сэм, улыбаясь во весь рот. — Но тебе не следовало принимать всю вину на себя.

Мэри пожала плечами.

— Но это правда, я ведь уговорила Уилла и велела вовлечь в это вас.

— Ты смелая женщина, это несомненно, — произнес Билл с дрожью в голосе. — Прости, что мы тогда плохо о тебе подумали.

Прежде чем Мэри смогла ответить, она вдруг услышала голос господина Босвелла. Он стоял в конце каменного коридора и просил, чтобы его пропустили к ней. У Мэри упало сердце. Если он еще раз предложит защищать ее и сделает это в присутствии мужчин, они будут считать ее лгуньей.

Босвелл мгновенно оказался перед решеткой и весь сиял в своей темно-синей куртке и вышитом жилете, а его круглое красное лицо расплылось в улыбке.

— Мэри, моя дорогая, вы так хорошо отвечали! — пророкотал он радостно. — Толпа приняла вашу судьбу близко к сердцу. Через несколько дней люди во всей стране будут читать в газетах статьи о сегодняшних событиях — и вся Англия станет на вашу сторону.

— Я надеюсь, они не только мою судьбу приняли близко к сердцу, — вымолвила Мэри, надеясь, что до него дойдет, в каком она очутилась положении по отношению к мужчинам. — Мы все в этом деле, и вы еще не знакомы с моими друзьями.

— Конечно, конечно. Они сочувствуют всем вам, — сказал Босвелл и протянул коробку, в которой лежала значительная сумма денег. — Для вас собрали деньги, чтобы помочь с расходами, пока вы находитесь в Ньюгейте. Я так рад за вас.

Джеймс представился сам и представил остальных мужчин.

— Значит ли это, что вы готовы теперь нас защищать? — спросил он, беря коробку из рук Босвелла.

— Сейчас, когда публика стала на сторону Мэри, я просто вынужден передумать и предполагаю, что буду защищать вас всех, если Мэри тоже готова передумать. — Босвелл просиял, глядя в лицо каждому и явно не обращая при этом внимания на Мэри, которая отчаянно махала ему руками из-за их спин. — Я надеюсь, вы оцените вашу преданную подругу! А теперь мы должны поговорить о следующем этапе. Я считаю, что вероятность повешения сейчас отпала, остается только тюремное заключение. Но я настроен на то, чтобы добиться вашего помилования.

Он не сделал паузу, чтобы посмотреть, как они воспримут эту новость, а продолжал дальше:

— Я в вашем распоряжении всю следующую неделю, а пока я встречусь с Генри Дундасом, секретарем внутренних дел. Он мой хороший друг.

В тот же момент как Босвелл ушел, Джеймс издал радостный вопль и потряс коробкой с деньгами.

— Он знаком с секретарем внутренних дел! — захлебывался он. — А люди собирают для нас деньги. Нас выпустят!

Сэм задумчиво посмотрел на Мэри, от чего она вспыхнула.

— Он предлагал тебе защищать только тебя и ты отказалась, это правда? — спросил он с благоговением в голосе.

Трое остальных мужчин нахмурились, не понимая, о чем он говорит. Нат спросил Сэма, что он имеет в виду.

— Разве вы не понимаете? — Сэм покачал головой, удивляясь их глупости. — Этот адвокат был здесь не просто так. И он снова пришел увидеть Мэри. Она нам не рассказала о его визите только потому, что он хотел защищать ее одну. Она его отправила из-за нас!

— Ты это сделала? — спросил Нат, недоверчиво распахнув свои голубые глаза.

— Святая Матерь Божья! — воскликнул Джеймс. — А мы на тебя нападали.

Мэри покрылась пунцовым румянцем.

— Это уже не имеет значения, — пробормотала она.

— Нет, имеет, Мэри, — сказал Сэм и обнял ее. — Эта толпа собирает для нас деньги из-за того, что ты сказала на суде. Я уверен, что и адвокат передумал именно из-за этого. Ты снова спасла нам жизнь.

Мэри не спала всю ночь, у нее в голове крутились многочисленные «что» и «если». Что, если они останутся в тюрьме на многие месяцы или даже годы, пока интерес общественности к их судьбе угаснет? Тогда они никогда не получат помилования. А что, если Босвелл — такой же болтун, как Уилл, и на самом деле не знаком с секретарем внутренних дел? А что, если ее помилуют? Куда она пойдет и как она будет жить?

Если воображение публики разыгралось оттого, что они узнали о ее плачевном положении, тогда ее семья обязательно услышит о ней. Мать наверняка умрет от стыда, узнав, что имя ее дочери на страницах всех газет. Но Мэри невольно рассмешила мысль о том, что мать будет волноваться именно сейчас, после всего того, через что довелось пройти ее дочери. Но чувства матери были все еще важны для Мэри. И она так сильно хотела увидеть ее и всю семью.

На втором слушании в суде присяжных пятерых вернувшихся беглецов официально уведомили, что их не повесят. Им вынесли приговор о тюремном заключении на неопределенный срок без суда. Мужчин это вполне устраивало: у них была слава и достаточно денег, чтобы жить в Ньюгейте с комфортом, который после остальных тюрем, в которых они содержались, казался раем. Безусловно, было бы чудесно, если бы Босвелл добился их помилования, но на это они не рассчитывали.

Но Мэри думала по-другому. Она хотела, чтобы ее либо повесили, либо отпустили. Мэри могла ждать свободы, но ей нужно было точно знать, сколько пройдет времени, пока она снова сможет ходить по траве, плавать в море, нюхать цветы и готовить себе еду. Мэри не могла проводить свои дни, забывшись при помощи джина, как это водилось в Ньюгейте веками.

Босвелл был прав, сказав, что о них услышит вся Англия. Их история распространилась повсюду. Но Мэри не получала удовольствия от своей знаменитости. Каждый день в тюрьму приходили люди, чтобы увидеть ее. Некоторые из них принадлежали к организации, решительно выступавшей против высылки, но в основном это были просто зеваки, желавшие посмотреть на женщину, о которой говорили повсюду, будто она уродец в интермедии.

Мэри не могла отказаться встретиться со всеми этими людьми. Она знала, что от общественного мнения зависело помилование ее и мужчин. Но ей было больно рассказывать их историю в сотый раз. Эти люди ворошили прошлое, о котором она хотела бы забыть.

Джеймсу, наоборот, нравились посетители, особенно светские дамы, которые приходили к нему уже не с первым визитом. Мэри знала, что на самом деле им было безразлично его положение. Визиты в Ньюгейт отвлекали их от скучной жизни, и они испытывали возбуждение, посещая такое грязное и опасное место. Джеймс пустил в ход свой ирландский шарм и флиртовал с ними, рассказывая о шокирующих вещах, которые они шепотом пересказывали своим менее отчаянным подругам за послеполуденным чаем. В ответ они приносили ему еду, новую одежду и книги. Еще он начал писать воспоминания об их побеге и надеялся, что сможет продать его за хорошие деньги, которых хватит, чтобы вернуться в Ирландию и разводить лошадей.

Что же касалось Ната, Билла и Сэма, они впервые в жизни почувствовали свою значимость. У них тоже появились поклонницы, и с каждым днем они все меньше нуждались в Мэри.

А еще был господин Босвелл. Мэри он нравился: она считала его умным, забавным и очень добрым. Но она не знала, чего он от нее хочет.

Джеймс Мартин пообещал все разузнать об этом человеке, и часть информации заставила Мэри насторожиться. Хотя Босвелл был знаменитым и весьма почитаемым писателем и вращался в аристократических кругах, при этом он слыл распутником, пил как лошадь и общался со шлюхами. Возможно, он хороший и любящий отец для своих детей, но говорили, что он уделял жене недостаточно внимания вплоть до того, что не вернулся домой в Шотландию, когда она умирала. И его не считали очень хорошим адвокатом.

Мэри подумала, что по характеру Босвелл похож на Уилла. Он производил впечатление человека очень одаренного, умного и смелого так же, как и ее покойный муж. Конечно, господин Босвелл намного старше, образован и принадлежит к высшему обществу, но, если бы убавить его возраст и представить его без академического образования и без дорогой одежды, у них с Уиллом было бы много общего. Он говорил о высокопоставленных друзьях, но действительно ли это друзья или просто шапочные знакомые? Еще он хвастал о делах, которые выиграл в суде, и о своих любовных победах, а также о том, что он потомок Роберта Брюса[16].

Но Мэри чувствовала запах спиртного, который доносился от него в любое время суток каждый раз, когда он приходил к ней, а красный цвет его лица подтверждал, что он злоупотребляет алкоголем. У Уилла тяга к выпивке тоже была его слабым местом, и Мэри не могла забыть, какую роль это сыграло в их провале.

И все же во время визитов Босвелла Мэри всецело доверяла ему. Это было очень легко, потому что его мелодичный голос с легким шотландским акцентом ласкал ее слух. Босвелл рассказывал ей о новом для нее мире званых обедов, шикарных платьев и загородных домов. Он заставлял ее смеяться, красочно описывая своих знакомых. И все же за всем его внешним блеском скрывалось доброе сердце. Босвелл ненавидел несправедливость, он по-настоящему жалел беззащитных людей, особенно женщин. Он любил детей, хотел видеть общество более справедливым и мечтал о школах для бедных.

Когда приходил Босвелл, в камере становилось теплее и светлее. Их разговоры вдохновляли Мэри и давали ей надежду. Но в тот момент, когда он уходил, над ее головой снова сгущались тучи. Чего он в действительности хотел от нее? Она не могла до конца поверить, что им движет только доброта. У него наверняка есть какой-то скрытый мотив, никто ничего не делает просто так.

В начале августа, немногим более месяца с их приезда в Ньюгейт, Босвелл пришел увидеть ее, и в этот раз они встретились в маленькой комнатке в верхнем этаже тюрьмы, обставленной столом и стульями.

— Господи, сегодня такая жарища, — начал он, тяжело дыша после утомительной дороги, и вытер лоб носовым платком. — Сегодня я отправляюсь в отпуск. В Корнуолл, моя дорогая. Но я позаботился о вас и запустил кое-какие дела, которые к моему возвращению, надеюсь, дадут хорошие результаты.

Босвелл рассыпался в объяснениях по поводу письма, адресованного Генри Дундасу, на которое еще не получил ответа. Мэри показалось, что его прошлые заверения о том, что они с Дундасом хорошие друзья, были, вероятно, преувеличены.

Потом Босвелл положил на стол коричневый пакет, который держал в руках.

— Здесь кое-что для вас, моя дорогая. Оно не новое, но я надеюсь, что оно вас порадует.

Мэри открыла пакет и ахнула от удивления, увидев платье, и подумала, что, вероятно, его когда-то носила дочь Босвелла. Оно было нежно-голубого цвета, с низким вырезом, отделанным белыми кружевами.

— Оно прекрасно, — сказала Мэри, вспыхнув от смущения. На самом деле, о таком платье могла бы мечтать любая женщина, причем это было платье для леди, которая пьет послеполуденный чай и прогуливается по парку, а не для вшивой заключенной из Ньюгейта. — Большое спасибо, господин Босвелл, но я не уверена, что оно мне подойдет.

— Мои друзья называют меня Боззи, — произнес он как бы с упреком. — Я считаю вас своим другом. И платье, безусловно, вам подходит, вы ведь еще молодая женщина, впереди вас ждет свобода, и мне будет приятно видеть, как вы носите это платье.

— Меня действительно освободят? — спросила Мэри, откладывая платье и садясь на стул. — А если освободят, что я буду делать?

— Я уверен, что вы будете свободной, — сказал Босвелл твердо. — И я ваш друг, поэтому я позабочусь, чтобы у вас была крыша над головой. Я с огромным удовольствием покажу вам лондонское жилье.

— Я не могу рассчитывать, что вы это сделаете, сэр, — возразила Мэри немного встревоженно. — Для меня более чем достаточно, если я смогу получить работу домашней прислуги или швеи.

Босвелл положил свою мягкую пухлую ладонь на ее руку.

— Вам нужно прийти в себя, прежде чем вы сможете работать, — сказал он, глядя ей в глаза. — От вас осталась кожа да кости, вас нужно подкормить и отпоить тоником, который очистит вашу кровь. А еще вам нужно научиться жить в Лондоне.

Мэри вдруг отчетливо вспомнила лейтенанта Грэхема. Неужели господин Босвелл тоже намеревается сделать ее своей любовницей?

Хоть Мэри и знала, что, если он добьется ее помилования, благодарность заставит ее переспать с ним, но эта мысль внушала ей отвращение. Босвелл был толстым, от него разило перегаром, и она думала, что не сможет даже поцеловать его, не говоря уже о том, чтобы лечь с ним в постель.

— Я должна всего добиться сама, — сказала Мэри, секунду подумав. — Я очень благодарна вам, Боззи, но если я действительно выйду отсюда, то не буду полагаться на вас.

Он засмеялся и пощекотал ее под подбородком.

— Улыбнитесь мне, Мэри. Вы красивая женщина, когда на вашем лице нет этого страдальческого выражения. Не нужно торопиться с ответом. В Лондоне трудно жить, если у вас нет друга.

Потом, к великому облегчению Мэри, Босвелл сменил тему и рассказал о своем предстоящем отпуске, который он собирался провести в Корнуолле.

Уже одного упоминания о Корнуолле было достаточно, чтобы вызвать у Мэри яркие воспоминания о доме. Прошло уже семь лет с тех пор, как она села на корабль, идущий в Плимут, и в ее памяти всплыли слова Долли: «Ты можешь объехать весь мир, но нигде не найдешь такого красивого места, как Фоуэй».

Мэри побывала во многих странах, и это была правда: она нигде не видела таких красивых мест. Закрыв глаза, Мэри увидела море, поблескивающее под летним солнцем, и услышала запах водорослей и крики чаек.

— Я никогда не была в Труро, Фэлмаусе и на границе графства, — сказала она, когда Босвелл упомянул, что собирается посетить эти места.

— Да что вы! — воскликнул он удивленно. — Правда?

— Вы поймете почему, когда съездите туда, — сказала она и улыбнулась, потому что, несмотря на его возраст, у него было прямо мальчишеское жизнелюбие. — Возможно, они не так далеко от Фоуэя, если считать в милях, но дороги плохие, немногим лучше проселочных.

— В Труро были беспорядки, — вздохнул Босвелл. — Пришлось вызвать армию, чтобы подавить их. Но впрочем, с тех пор как вы уехали, беспорядки вспыхивают повсюду. На Англию оказала влияние Французская революция, и сейчас в стране, как я подозреваю, слишком много недовольных.

Мэри знала, что Босвелл читает массу газет. Одной из причин, по которой она так любила его визиты, была возможность поговорить о том, что происходит за тюремными стенами. Хотя ее четверо друзей всегда находились рядом с ней, их разговоры казались Мэри очень ограниченными. Она устала обсуждать их побег и общих знакомых из Нового Южного Уэльса, и ей было еще менее интересно говорить о заключенных Ньюгейта.

— Как бы я хотела уметь читать, — сказала Мэри с сожалением. — Я совершенно не разбираюсь в том, что происходит в мире.

Босвелл снова накрыл ее руку своей.

— Мэри, если вы захотите, то научитесь читать. Но не говорите, что вы невежественны, потому что в вас больше ума и мудрости, чем у многих людей, которых я знаю и которые считают себя умными.

Потом он встал.

— Я уже должен идти. Постарайтесь не беспокоиться и знайте, что, путешествуя по Корнуоллу, я буду думать о вас.

Босвелл поцеловал ее в щеку.

— Носите это платье, Мэри, пусть оно напомнит вам те дни, когда ваша юность еще не превратилась в кошмар.

И Босвелл был прав: это платье действительно напомнило Мэри о многом. Мэри вспомнила, как была юной девушкой, как бегала в Плимуте на свидания к Томасу Кугану, как он ловил ее в свои распростертые объятья и кружил и как у нее кружилась голова от его поцелуев.

В Ньюгейте не было зеркал, но взгляды мужчин говорили Мэри, что в этом платье она не такая ободранная и некрасивая, как она думала. Это помогло ей воспрянуть духом, она ловила себя на том, что все больше думает о свободе и иногда с отчаянием говорит себе, что свобода никогда не придет.