Помпа

Глава пятнадцатая

— Уй-уй-уй!.. — простонала Галюха. — Наделала ты делов…

— А что? Ничего особенного.

— Мама с батей отродясь комнат чужим не сдавали! И задаток приняла?

— Как — задаток? Какой? Зачем?

— Деньги брала?

Девочки сидели на громадной куче свежесрезанных веток шелковицы, привезённых грузовиком и сваленных под навес возле сарая с червями — тутовым шелкопрядом, на которых «бросили» Галю. Червями гусениц шелкопряда и Изюмовке называли для краткости.

— Брала, спрашиваю, деньги, горе моё?

Сильной смуглой рукой Галя привычно и быстро отбирала ветки, а сама глаза-черносливины таращила на Юльку всё больше.

— Она сказала: «Цена меня не интересует». Можно даже хоть… сто рублей запросить. Подумаешь! Говорила: «Мне здесь очень, очень нравится…»

— С ума сошла! Кто ж такие деньги за комнату дерет?

— Я не деру, она сама предлагает! Ну, восемьдесят пять. Хотя бы помпу окупить — понимаешь? Водой же будет пользоваться?

— С ума сошла! Водой пользоваться… Какую же комнату показывала? Боковушку? Залу?

— Просто дом показала и всё. Мою прекрасно можно отдать! А я с тобой на раскладушке, на сеннике… Где угодно!

— А когда переехать сулилась?

— Сказала, на той неделе.

— Уй-уй-уй!.. — снова застонала Галюха.

Юлька молчала. Даже отсюда, из-под навеса, было слышно, как за стенкой шуршат черви. Обедают. Лопают эту самую шелковицу, будь они неладны. Шесть суток подряд лопают, сутки спят… Тёплый, парной воздух струился из приоткрытой двери, черви жили в чудовищной жаре и влажности.

Галя подцепила большую охапку веток. Глядя из-за них на Юльку, прошептала:

— Ступай, я ещё не скоро. Покормлю — за свежими ветками поедем. Чего ж теперь делать? У Жанны, может, спросить? Она одна в двух комнатах возле медпункта живёт. Чи у бабушки Авдотьи?

— Зачем это у Жанны? Вот ещё! И потом, она ведь ХУДОЖНИЦА. Всех же нас перерисует! Меня сразу, мой личный портрет сделала. Моментальный набросок. Представляешь? Петра, например, цветными краска-ми в очках возле мотоцикла! Или нас с тобой… В обнимку! Дядю Федю и тётей Дусей. Бабу Катю.

— Дядя Федя с тётей Дусей тебя разрисуют…

Зелёные ветки с Галюхой внутри исчезли за дверью. Юльки брезгливо съёжилась: к её ноге по земляному полу подбирался противный белый, в зазубринках, червяк, вроде голой гусеницы. Он выгибался, складывался.

— Топнуть ногой, раздавить его…

— Да ты что? Нельзя! — Галя высунулась, бережно подцепила червя веткой, утащила в сарай.

Так же брезгливо кривя губы, Юлька встала.

С минуту смотрела на ползавших за остеклённой стеной по листьям и между ними безобразных гусениц — некоторые уже заматывались в коконы — и вышла на солнце.

Вот тебе и награда за старание! Думала — удивит Галю. Думала — похвалу от дяди с тёткой заработает. Пользу ведь хотела принести! Сама согласна спать хоть в сарае. Пётр спит же на раскладушке под вишней? И она может, например, под орехом. Даже очень хорошо! Ночи тёплые. Чёрное звёздное небо. Всходит бледный таинственный лунный серп… Юлька, Юлька, сумасбродка ты бестолковая! Что натворила?

Полчаса назад всё было как будто превосходно. Юлька командовала помпой, Шуркой, приезжими москвичками, домом — целым миром.

А сейчас, сумрачная, еле плелась пыльной дорогой. Вошла в сад, где ждал Шурец с поливкой. Да провались она сквозь землю, эта поливка! Куда как интересно — льёшь и льёшь без конца воду из грязного, тяжёлом, скользит шланга под ненасытные перцы с огурцами, ворочаешься по колено в грязи.

А зачем? Дли иго, что ли, приезжала? Хорош курорт!..

Всё-таки, взглянув на часы Петра, уютно и прочно обнимавшие руку, Юлька опомнилась. Хозяйственно окликнула Шурца, беззастенчиво валявшегося на раскладушке под старой вишней:

— Перерыв окончен. Начинаем, — и пошла деловой, скрывавшей замешательство походочкой снова включать свою знаменитую помпу.

Да, помпа очень быстро стала если не знаменитой, то известной уже почти всем соседям Лукьяненок!

Потому что засуха — жестокий, неумолимый враг. Особенно когда чёрные водопроводные колонки, по которым драгоценную влагу гонят в деревню с водохранилища, стоят на улице чуть не полные сутки мёртвыми и лишь на час-другой оживают, собирая вокруг себя длинные очереди с вёдрами, лейками, бидонами.

Ручей пересох. Криничка хоть и бьёт исправно из-под скалы, да возле неё тоже весь день, с утра до темноты, народ: утром ребятишки, к вечеру взрослые, вернувшиеся с полей, с виноградников…

А небо синее, безжалостное. Ни облака, ни тучки. Солнце жжёт, как огненный шар, истомлённую землю. Трещины рвут, кромсают её всё глубже. Свёртывается в садах поблёкшая листва. И нет надежды на дождь, на грозу — июнь такой выдался! В Изюмовке стар и мал знают: появится на горизонте лёгкое облачко, начнёт расти, глядишь, уже словно стадо белоснежных овечек на бирюзовом поле… Но если эти облака с моря, а не из-за гор, дождя не будет!

Горы тонут в сиянии, и небо за ними чистое-чистое, с утра нежно-розовое, позже голубое, или густо-синее, или золотое от солнца, а к закату — сиреневое, оранжевое, красноватое, предвещающее ветер, но не дождь. Нет, не дождь!

Где ж её взять, воду? Уровень водохранилища стремительно падает, нет ему пополнения. Надо беречь, надо рассчитывать каждый кубометр…

Воды, воды, воды! Пить хочет нагревшаяся земля, пить хочет!..

— Юлька, вы огород уже полили?

— Я полила. Теперь сад начну поливать.

— Сад? Юля, когда кончишь, дашь огурцы трошки напоить, а?

— У нас же сад очень большой! Абрикосы ждут. И персики. И малина.

— Абрикосы ведь бесполивные!

— А у нас поливные. Мне Пётр ничего не говорил… И не велел никому воду давать!

Две соседские девочки-двойняшки, Клаша и Маша, старательно, с натугой волокут с кринички вёдра к своему дому. А к дому прямиком не пройдёшь — он на той стороне улицы, — надо проулком, в обход, далеконько. Клаша и Маша девочки деликатные: нет чтобы попроситься пройти через Юлькину усадьбу.

Сёстры одинакового роста, носят одинаковые платья, волосы вяжут одинаковыми крендельками. Юльке, сидящей на кирпичном бортике скважины, издали кажется: это у неё, наверно, в глазах от переутомления сдвоилось. Ах, ах, уморилась, бедняжка, из сил выбилась! Говорил же ей Пётр: «На одну тебя теперь надежда», А самое главное: «Вода для НАС — драгоценность!»

— Юлечка, никак, сад поливаешь?

— Угу.

— Жарко, мочи нет!

— Жарковато.

— Галина-то где?

— На червях.

— Юлька, вечером, как управишься, за наш плетень шлангу протянешь? Я хоть бы десяток вёдер на помидорки слила.

— Мне Пётр велел… под каждый персик двести вёдер дать! Двести вёдер по пятнадцать секунд получается триста, то есть три тысячи, делим на шестьдесят… — Результат Юлька проглатывает. — Всю ночь буду лить.

— А спать когда?

— Успею и поспать. Помпа работает бесперебойно.

— Энергию, может, жалеешь, говори уж прямо!

— Как — энергию? Нам самим вода нужна! Пётр говорил, на меня вся надежда, а вода — золото. И никому не велел…

— Помпа ты и есть…

Последние слова сказаны за плетнём довольно громко, и рассерженная Юлька посылает вдогонку соседской девочке, которая несёт с кринички коромысло с двумя вёдрами, а третье в руке:

— Мне ещё крыжовник Петруша велел поливать — слышишь?

— Крыжовник без воды проживёт. Не мог тебе такого Пётр велеть! — доносится в ответ.

— Юля, Юлька, ой как складно помпа поёт! Юля, вот если бы на ваши шланги наши нацепить, ох, и мой огород полили бы! Юлечка, а?

Это кричит дочка почтарши, Верка, прибегавшая с известием о полученной на Юлькино имя бандероли. Верке, помощнице и сообщнице в некоторой степени, Юлька отвечает благосклонно:

— Хорошо. Вечером переговорю с Петром. Может быть, и разрешит. Ты зайди завтра… часов в двенадцать.

— Ой, Юлька! Кто же в полдён огороды поливает? Землю хуже солнцем стянет.

— Я поливаю, у меня же не стягивает.

— Так ты много воды льёшь, вволю!

— В общем, если не хочешь, не приходи. Дело твоё.

Верка молчит, молчит, вдруг выпаливает:

— У, жадоба! А ещё москвичка! — и со всех ног припускает к криничке.

— Мне не понятен деревенский диалект, — высокомерно изрекает Юлька, хотя всё отлично поняла, а слово «диалект», слышанное где-то, ввернула от обиды.

Старушка идёт в гору от кринички. Тащит не ведро — бидон. В другой руке бутыль на верёвочке. Останавливается у плетня, долго глядит на скважину, слушает гудение помпы, изучает Юльку. Наконец шамкает:

— Час добрый! Хороша водица из-под земли? Чище энтой… с хранилища. Фильтры в ём, хлоры, а с землёй-матушкой не сравняться! Много ль твой мотор качать начал?

— Одно ведро за пятнадцать секунд. — Юлька, бесстыдница, и вполоборота не повернулась к старушке.

— Ваш огород теперь оживеет. Заиграет! Дождика бы…

Ушла старая, не попрощалась. Впрочем, она и не здоровалась? Юльке же невдомёк самой сказать, как это принято: «Здравствуйте или до свиданья, бабушка Авдотья!..» — а ведь отлично знает, что её все так величают…

— Юлька, иди шланг перетягивать! Хлеб в магазин привезли, баб Катя меня посылаает!.. — орёт с усадьбы Шурец.

Приложив палец ко лбу (мимо плетня от кринички идут другие соседки с вёдрами), Юлька делает вид, что соображает и решает очень важное. Время и помпе отдыхать, можно сделать перерыв. Щёлк — помпа выключена! Громче стали голоса у кринички. Юлька, не торопясь, поднимается по усадьбе Лукьяненок. Помпу оставила спокойно. Вчера и на ночь её не уносили, не отсоединяли. Только прикрыли колодец скважины старым шифером. Пётр сухо сказал Юльке, когда та заволновалась, не пропадёт ли помпа ночью:

— В Изюмовке воров нет, — и не совсем понятную фразу: — Проверим, и ночами для пользы поработает.

Юлька бегло смотрит на часы. Скоро шесть. К закату все вернутся с работы. Под ложечкой засосало: вспомнилась самовольно предложенная художнице-москвичке комната. Да, может, и не приедет вовсе, не приняла Юлькины слова-то всерьёз? Как бы Галка не проболталась… А вообще, в чём дело, прямая же выгода! И всё-таки…

Наступил вечер. Памятный для Юльки вечер.

Пришли дядя Федя с тётей Дусей. Друг за другом. Даже не переодевшись, осмотрели огород. Остались довольны: земля была полита обильно, досыта. Тётя Дуся только охала, что Пётр сумел-таки восстановить скважину. Ведь не верила, сомневалась!.. Картошка, конечно, ненапоенная, вся пожухла от жары.

Юлька прикинулась изнемогшей от усталости. Шурец верещал, жалуясь, что она загоняла его, «как рабу», а сама весь день сидела барыней у помпы. Но дядя Федя с тётей Дусей на него прикрикнули, а Юльку похвалили. От похвалы ей почему-то стало муторно.

Галюшка прибежала поздно: заодно дождалась и пригнала корову. Баба Катя заторопилась её доить.

Наконец протарахтел мотоцикл, вернулся и Пётр. С Юлькой он был неразговорчивый, колючий какой-то. Ничего не ответил, когда она с гордостью сообщила, что помпа поработала отлично. Умылся за сараем, облился из бочки нагревшейся за день водой. Переоделся во всё чистое.

Семья села ужинать под малым орехом.

Стемнело совсем. Свет падал из окна летней кухни, неверно освещая крупные ореховые листья, вырывая из темноты то кусок могучего ствола, то чьё-нибудь лицо. Баба Катя бесшумно таскала чугуны и плошки. Юлька великодушно предложила помочь.

— Сиди уж, сама управлюсь, — ответила сухо старушка.

Молчаливыми были сегодня вечером все Лукьяненки. Устали, видно, измотались за долгий жаркий рабочий день!

Пётр, нарядный, в белой рубашке, с блестящими, невысохшими волосами, ел сосредоточенно, молча. И вдруг сильно ударил по столу рукой.

— Петруша!.. — удивилась тётя Дуся.

— Оговорила ты меня, осрамила на всю Изюмовку, Юлька! — резко, даже грубо сказал Пётр и отодвинул дымящуюся миску. — Честно скажу, видеть мне тебя неприятно.

— Я? Меня? Неприятно?

Юлька изумилась так искренне, такое неподдельное возмущение исказили её лицо, что и тётя Дуся и баба Катя в один голос вскрикнули:

— Да ты что, Петя! Да опомнись!..

— Осрамила! — ясно и раздельно повторил Пётр, гневно глядя на побледневшую, с полуоткрытым ртом Юльку. — По какому праву ты соседям в округе разнесла, что Пётр-де никому из вас воду из скважины не велел давать? Я тебе такое когда-нибудь говорил?

— Погоди, Петруша, — перебила сына тётя Дуся. — Быть этого не может. Ты в словах остерегись. Юлечка — гостья…

— Гостья! — Нескрываемое презрение было в его ответе. — Хороша гостья, что хозяина за глаза самовольно куркулём-скопидомом выставляет. Не нужна мне такая, хоть бы и родная сестра! И с завтрашнего дня — нехай у нас вся картошка сгорит — будешь на скважине за помпой следить, а воду пусть соседи берут. Кому сколько понадобится. До тех пор, пока сами не скажут — хватит, довольно. Поняла?

— Петруша! — встрепенулась опять тётя Дуся. — Да, может, Юлечка и сама бы…

— Маманя, я сказал. Я что, для себя одного старался? Не ответила ведь людям: «Конечно, дадим воду, конечно!» Собственница нашлась…

— И правильно, сын! — грохнул кулаком дядя Федя, так что, подпрыгнув, зазвенела ложка в стакане. — Неужто у тебя, Юлька, язык повернулся: воды, мол, никому не дадим, сами по уши зальёмся! Она что, вода, не общая? Зачем Петра очернила?

Пётр встал из-за стола во весь рост:

— Я в сельпо за папиросами заехал, бабушка Авдотья и Веркина мать встретились. «Который год, говорят, в соседях живём, ваша семья добром известна, не жадностью. А вот Юлечка твоим именем прикрывается, будто ты водицу жалеешь. Будто ты свой сад ей велел поливать, когда кругом огороды сохнут». Мне в глаза соседям глядеть совестно. Сам ведь всем объяснял: колодцы, скважины на общую нужду ремонтируйте!

Юлька сидела не шелохнувшись.

Негодование, обида, стыд ежесекундно меняли её лицо. Она то широко, как рыба, рот разевала, то лоб собирала в складки, то стремительно набухавший нос морщила, пока, наконец, крупные злые слёзы ливнем не хлынули из её глаз. И она вскочила из-за стола и крикнула, не помня себя:

— Чтобы я… я… у нашей скважины… для чужих сидела? Да? Да?

— Ах вон ты даже как заговорила! — Пётр смотрел на неё исподлобья, уничтожающе. — Для чужих! Для себя, значит, могу, для других — нет? Ну ничего, мы тебя обломаем. Не будь я Лукьяненко.

Не видя и не слыша больше ничего, Юлька сорвалась с места и бросилась бежать вниз по усадьбе, в темноту.

— Петруша, ты уж её слишком… — в третий раз начала тётя Дуся. И замолчала.

Умная, властная, она поняла: сейчас не её, а старшего сына слово — закон. Сейчас он главный.

Баба Катя горестно, согласно кивала головой, повязанной тёмным платком. И даже Галка, Галюшка, Галюха тоже не встала в защиту сестры, не кинулась ей вдогонку, а всё ниже опускала печальные, прикрытые густыми чёрными ресницами глаза.