Помпа

Глава девятнадцатая

В изюмовский медпункт из дома Лукьяненок прилетел гонец, Шурец-Оголец… Встревоженная баба Катя послала его за Жанной. Но той на месте не оказалось — уехала в город получать медикаменты. Шурец с невероятной скоростью, поскольку в скважине работала помпа, воротился и доложил:

— Нету её.

— Кого? — простонала с кровати полыхающая заревом Юлька.

— Жанны. Докторши.

— Не хочу я докторши! Не хочу Жанны! — Юлька спряталась под простыню. — Слышите, баба Катя?..

Старушка недовольно и подозрительно покачала головой. Вот грех тоже… Надо же совета спросить?

В глубине души баба Катя не очень-то волновалась: во-первых, она заставила Юльку смерить температуру, а Шурца посмотреть градусник. Тридцать шесть и семь — жару нет. Во-вторых, баба Катя уже имела опыт с появлением подобных Юлькиным красных волдырей на соседских ребятишках. Но всё-таки лучше показать девочку «медицине».

И Шурец снова, проверив усердно поливавшую огород бабушки Авдотьи помпочку, по приказу бабы Кати унёсся из дома. На окошке медпункта он прилепил слюнями бумажку с печатными буквами: «ЖАНА ПРИХОДИ ЛУКЬЯНЕНКО П ЗАБОЛЕ…» Буква «П» означала Юльку. Шурец по привычке назвал её Помпой. А конца дописать просто места не хватило.

После этого уже по собственной инициативе он побежал в сарай за Галей. Тотчас в сарае раздался девичий хор:

— Иди, ступай, мы докормим! Юлька-Помпа захворала! Ступай шибче… Иди!..

И Галюха немедля припустила за братишкой к дому.

В Юлькиной комнате было спокойно. Негромко и не спеша, как ручеёк по мелкой гальке, журчал ровный голос бабы Кати. Она что-то рассказывала. Галя прислонилась к притолоке и стала слушать.

— Ты ляжь, прикройся; не ровён час, застудишься. Разъяснить тебе, с чего её так, не по-нашему, по-чужому прозвали — Жанной? Не от гордости. И не для того, чтобы людям пыль в глаза пустить — вот-де имя какое заковыристое придумали! Все имена хороши, были бы человеку понятны. Наши, русские, само собой, сердцу ближе… А случилось всё так…

Галя увидела в щёлку, что баба Катя пересела ближе к Юльке, в ногах кровати, сложила на коленях натруженные руки.

Историю, которую их бабушка собиралась поведать сестре, Галя знала наизусть. И всё равно слушала не дыша.

— Тогда тебя на свете ещё не было, А я, старая, хорошо помню. Было время страшное. Было, быльём поросло, да кто его перенёс, вовек не забудет. Одно слово — война! Что удивилась? И Крым под фашистом был, как и другие наши страдательные земли… И здесь, в Изюмовке, вражины стояли. Да… Вот и стали они в тот страшный год девушек наших себе в Германию угонять. Жанниной матери в это время годков… восемнадцать было, не больше. Прятали её родные, как и других, берегли, да разве убережёшь? Словом, собрали звери-ироды с Изюмовки, как сейчас помню, двенадцать самых здоровых, литых девчат — и на машину. Кто в чём был, с узелочками, в пальтецах — а зима лютая выдалась, — под материнские крики и слёзы в город увезли. Там в теплушки нетопленные погрузили — и к нашей границе, а дале через всю Германию в город Магдебур. Есть у них и посейчас такой город…

Баба Катя замолчала, и в комнате стало совсем тихо, только будильник монотонно тикал на комоде.

— Жанночки нашей мать — девушка из себя видная, толковая была, — мерно продолжала баба Катя. — Звали её Анюта. В этом самом Магдебуре попала она в лагерь. Кон-це-тра-ционный назывался чи как. Народу там было согнато — страшно сказать! С наших земель и с других стран, конечно. Да ты меня слушаешь? Не заснула?

— Слушаю, я слушаю, баба Катя, — горячим шёпотом отозвалась Юлька.

— Да… Поделили они, значит, в лагере девушек — кого на хозяев работать, батрачить по-старому, кого лес валить, кого уголь под землёй копать. Хорошей жизни ни у одной не было; что и говорить: враги кругом, чужбина… Жанны мать к лесорубам попала.

И что ты думаешь? Повстречалась она там с одним парубком, парнем, стало быть, не нашего происхождения, из страны Франции. Звали парня Жан. Имя французское. Хороший был человек, чудесный. По-нашему Жан — всё равно что Иван. Сколько же они с Аннушкой горя хлебнули, пока в лагере за проволокой сидели да голодных-холодных под конвоем лес их пилить гоняли, — словами не описать. Только молодые были, силёнки в них хоть и таяли, а жизнь сберегли. Короче тебе скажу: как стали наши войска фашиста гнать, как пошли на него стеной, удалось тем заключённым из города Магдебура в лагере побег устроить. Сколько-то человек погибли, навеки в проклятой земле остались, а сколько-то прорвались. И среди них наша изюмовская Анюта да дружок её верный, не покинувший, тот французский парень. Когда-нибудь тебе Жанна, дай срок, фотокарточку мамы своей с ним покажет… Да. Пробирались они долгие дни, страшные дни и попали на его родину. Ну-ка, который ей главный город, знаешь? — совсем другим, не напевным, как в сказке, а бойким голосом спросила баба Катя.

— Париж, — прошептала Юлька.

— Верно. А в Париже тоже фашисты ещё стояли. Жан с Анютой оттудова быстренько убрались, только с отцом его повидались. И стали — не скажу точно где — партизанить.

— Как то есть партизанить?

— А так: винтовку за плечи, одёжу-обужу потеплей, в горах где-то засели — у них во Франции горы поболе нашего Агармыша — и давай врага окаянного вылавливать! Покуда всей горькой смертоубийственной войне конец не пришёл и мир по всему миру не объявили! Тогда Анюта наша со своим Жаном повенчалась. У них это по-другому, конечно, называется. Расписались, словом. Вот как Петруша наш теперь скоро с Жанной заявление подадут, чтобы расписываться…

— А они разве будут подавать? Правда, баба Катя? Вы точно знаете?

— Дело молодое! И ты им тоже, девочка, счастья большого, вечного пожелай. От всего своего сердца…

Галя замерла за дверью. Юлька лежала спокойно. И баба Катя — тихая, тихая, всё-то она подмечала своими выцветшими от долгой жизни, мудрыми глазами! — заговорила снова:

— Поженились Анюта с Жаном, значит. И родилась у них вскорости дочь-крохотулька. Её по отцу Жанной и нарекли. Поняла теперь, откудова у ней имя такое, ласточка моя?

— А… а отец её с матерью где же сейчас? — спросила Юлька.

— Вернулась, годков двадцать уже тому назад будет, наша Анюта на родину. В Крым, в Изюмовку. Не одна вернулась. С Жанночкой — младенцем. Вся деревня на них посмотреть, как один человек, сбежалась. Кто плачет, кто смеётся… Мужа Анюта во Франции схоронила, он ещё в лагере кровью кашлял. И сама годков десять, не больше, на родной земле пожила, по той же причине. Умерла, страдалица, успокоилась…

— А… другие девушки, которых угнали? Тоже потом вернулись?

— Других только четверо на родине живут. Не выпало остальным счастья…

— А маленькая Жанна как же тогда одна осталась? — Юлька, забывшись, села на кровати.

— Какая уж она маленькая была! С тебя, пожалуй. Ну, жизнь у нас в Изюмовке к тому времени обратно наладилась. Хотел колхоз Жанну в детский дом пристроить. Да родня, соседи добрые нашлись. Вырастили помаленьку, выучили. Теперь скоро докторшей будет! И жизнь у ней, как у людей, по-хорошему, в гору пошла. И беда лихая, что над отцом с матерью висела, забылась. Вот так-то, милок…

Юлька долго молчала. Галя, прижавшись к двери, молчала тоже.

— Баба Катя! — вдруг окликнула задумавшуюся старушку Юлька. — Правда, что вы умеете сочинять стихи?

Та добродушно засмеялась.

— К чему же их сочинять? Складывать надо. Из слов простых. Я, бывало, тоска ли, радость к сердцу подступят, складывала…

— Сложите сейчас! — Юлька порывисто потянулась к ней. — Для меня. Я вас очень прошу, баба Катя! Очень!..

— Как это для тебя? Про тебя, что ли?

— Да. Про меня. Или… про меня с вашей Галей. Я вашу Галю очень люблю. Очень!

— Про то, какая ты есть на самом деле, без прикрас?

— Да!

Баба Катя долго, изучающе смотрела на Юлькино изуродованное, но не страшное сейчас лицо, потому что оно было просто, доверчиво и по-детски озабоченно. Старушка еле заметно улыбнулась.

— Ладно уж. Так и быть, сложу. Вот погоди, придёт Жанна тебя посмотреть, поправишься ты у нас совсем, тогда и сложу. Уговорились?

— Уговорились, — ответила Юлька.

А Галя смело вошла к ней в комнату.