Помяловский

«БРАТ И СЕСТРА»

Трагизм социальной деклассации — вот тема романа «Брат и сестра». В образе Череванина («Молотов») эта тема была уже намечена. Личная трагедия бессильной борьбы с пьянством, ощущение безысходности обострили интерес Помяловского к «отверженным» буржуазного общества. Он стал изучать их с необычайным усердием, пропадая по целым неделям в знаменитой Вяземской лавре, в притонах нищеты и проституции, в кабаках, грязных харчевнях и публичных домах, в отвратительных катакомбах, ведя знакомство и кутежи с преступным людом. «Вот ужо выставлю картинки напоказ нашему обществу, — говорил Николай Герасимович, — пусть полюбуются».

Сюжет романа задуман был следующий. Брат и сестра терпят неудачу на пути честной деятельности. Плебей (брат) борется с окружающим его обществом, обличая его, противопоставляя его жестоким нравам гуманные идеи; общество от него отворачивается, доводит героя до крайних пределов бедности. Такой путь проходит и сестра — гувернантка. Доведенные до «последней черты», они (брат и сестра) кончают притонами Сенной. Во второй части романа — по рассказам мемуаристов — Помяловский предполагал дать картины публичных домов, типы публичных женщин, преступных элементов. Задумана была огромная эпопея в тридцать листов. В предисловии к роману имелось в виду предупредить читателя, что если у него слабые нервы и в литературе он ищет развлечения или элегантных образов, то пусть он не читает книгу.

Не скажу, чтобы я был циник, — писал Помяловский, — но предмет, выбранный мною, циничен, часто до последнего предела».

Роман должен был отобразить правду голую, неподдельную, взятую из окружающего быта. «Вперед предупреждаю, — обращается к своему читателю Помяловский, — что я не обличитель (в этой фразе прошу не искать ничего против обличительной литературы). Дело вот в чем: можно ли человека с отшибленной смолоду головой обличить в том, что он дурак. Можно ли обличить человека, вечно пьющего, но у которого пьянство — болезнь, наследственная от отца, деда, прадеда».

В показе этих картин Помяловский преследует, прежде всего, познавательную цель.

«Будем заявлять только факты и по возможности их причину — из них всякий может делать вывод, какой кто хочет — наше дело сторона. Мы покажем вам разврат, глубокое невежество, поражающее, где не знают, что такое земля, солнце, луна, ветер и т. п. и как скоты смотрят на явления жизни и природы, покажем бедность, до того облежавшуюся, что потеряно и притуплено чувство страдания за нее, покажем забитость неисходную, покажем подлость и низость души, закоренелую; покажем язычество этого слоя, неведение основных начал гражданственность и т. п.

Полюбуйтесь! Тут будут даже отцы, растлевающие и продающие своих детей. Нет, кому не следует, пусть не читает моей повести»…

В этих словах перед нами своего рода литературный манифест новой эпохи, для которой значение искусства сводится к познанию новых «участков жизни», как бы непривлекательны они ни были.

Тут важно установить преемственность этого «манифеста» Помяловского со взглядами В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского с их призывами к изучению «действительности».

Уже в 1848 году Белинский с сокрушительной иронией изображает ворчунов от старой поэтики, которые не любят встречаться даже в книгах с людьми низших классов, обыкновенно не знающими приличий и хорошего тона, не любят грязи и нищенства, по их противоположности с роскошными будуарами и кабинетами. Эти фешенебельные читатели раздосадованы тем, что «не все на свете так хорошо живут, как они, что есть углы, где под лохмотьями от холода дрожит целое семейство, может быть, недавно знавшее довольство, что есть на свете люди, рождением судьбою обреченные на нищету, что последняя копейка идет на зеленое вино не всегда от праздности и лени, но и от отчаяния».

Приводя этот обзор Белинского в своих «Очерках гоголевского периода», Н. Г. Чернышевский указал что эти взгляды остаются лучшим выражением современной ему русской критики. «В критике, — писал по этому поводу Чернышевский, — не нашлось людей, способных продолжать начатое им; но словесность, как могла, продолжала развиваться в направлении, на которое указал он. В те годы (то есть в годы Белинского. — Б. В.) завоевывали себе прочное положение в литературе его взгляды; теперь они решительно господствуют в ней».

Нетрудно увидеть преемственность между «манифестом» Помяловского и взглядами Белинского — Чернышевского и определить, в каком соответствии находится с ними вся панорама романа «Брат и сестра».

Трудно, конечно, судить, какова была композиция этого романа, во многих частях затерянного и восполняемого ныне вольным пересказом Н. А. Благовещенского.

Первая часть романа посвящена рождению и росту главного героя романа Петра Алексеевича Потесина в семье небогатого помещика, сохранившего дворянский гонор, ведшего знакомство с богатыми и знатными соседями.

Потесин наблюдает помещичий гнет, он чувствует его на себе и на своих родных. Под влиянием кривоглазой старухи няньки, ее сказок и песен, а также игр с крестьянскими детьми он полюбил народ, у него «стал складываться особый взгляд на мужика». «Он видел предрассудки и суеверия, бездольную бедность и пьянство, замкнутость и глубоко скрытое в душе ожесточение, но понимал, что первые истекают из положения мужика: ни от кого нет ему защиты, и простолюдин обращается поневоле к разным домовым и лешим, что его никто ничему не учил, И вот он потешается Милитрисой Кирбитьевной; что в вине он топит свое горе».

Приведенный отрывок о положении мужика, как и подобные моменты в других произведениях Помяловского, не оставляет сомнения, что у Помяловского сложились определенные взгляды на задачи изображения крестьянства в революционно-демократической литературе. Нетрудно видеть, что он освобождает образ крестьянина от всякой идеалистической мишуры, что не Хорь и Калиныч, не Платон Каратаев воплощают для него русское крестьянство, что материалистическое понимание действительности и реализм в творчестве никогда не покидают Помяловского.

Помяловский не успел в своем творчестве дать широкую картину тогдашней крестьянской жизни. Но Потесина он приобщил к крестьянской среде, а эта среда переделала натуру Потесина в мужичью.

Потесин попадает к петербургскому дяде, нажившему состояние «побочными доходами». В лице этого дяди показана мораль того слоя чиновничества, у которого две совести — «сожженная» (казенная) — для службы, допускавшая нравственную возможность взяток, а другая «общечеловеческая» (прекрасный семьянин, отличный сосед, помогающий бедным, не забывающий старых товарищей и т. д.). В этой обстановке Потесин выступает обличителем. (Между прочим, в «примечании» Помяловский говорит: «надо взять во внимание обличения Щедрина и другие обличительные очерки»).

Плебей Потесин («хоть барской крови, но закал мужицкий») не мог удержаться в мире аристократии, не мог примириться даже с ее либеральной частью. Ибо у либералов — по авторской ремарке — «в жизнь, в факты, в события — их принципы не переходят. Принцип великое дело; сидя на нем верхом, можно далеко уехать — и в общественном мнении, и по службе… можно делать реформы жизни, чтобы дух ее остался прежним».

Такова Александра Ивановна Торопецкая, в лице которой, по утверждению самого Помяловского, он хотел вывести начистоту тип гончаровской Софьи Николаевны Беловодовой и тургеневской — Одинцовой.

Снижение высокого портрета Анны Сергеевны Одинцовой («Отцы и дети» Тургенева) совершается Помяловским по тому же методу, что и в первых романах.

О своей героине Тургенев писал, что она «многое ясно видела, многое ее занимало и ничто не удовлетворяло вполне, да она едва ли желала полного удовлетворения». Ее ум был пытлив и равнодушен в одно и то же время.

Это «равнодушие» под пером Помяловского объясняется, как «утонченный душевный разврат представительницы молодого либерализма».

Воображение тургеневской героини уносится даже за пределы того, что по законам обыкновенной морали считается дозволенным; но и тогда «кровь ее по-прежнему катилась в ее обаятельно стройном и спокойном теле. Бывало, выйдя из благовонной ванны, вся теплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле»…

Помяловский и здесь ставит точки над i», для него все это только «сладострастное» воображение.

Состояние своей героини Помяловский объясняет физиологически. Даже когда «тело горело от внутреннего жара, грудь дышала прерывисто, влажные глаза ласкали, губы, казалось, ждали поцелуя, и Потесин готов был ее схватить в объятия — она все-таки казалась нравственной». Сдержанность своей героини Помяловский объясняет весьма прозаически: «хотела дождаться мужа и наслаждаться жизнью умеренною.

Она очень берегла себя»… «Это не нравственность, не натура, а сила воли». В порядке такого же «снижения» изображается и Потесин сравнительно, например, с Базаровым.

Нигилист Базаров негодует на себя, когда начинает чувствовать себя романтиком в отношении Одинцовой: «Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуи, что эти умные глаза с нежностью — да, с нежностью остановятся на его глазах и голова его закружится и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет в нем негодование… Он ловил самого себя на всякого рода «постыдных» мыслях, точно бес его дразнил. Ему казалось иногда, что и в Одинцовой происходит перемена, что в выражении ее лица проявлялось что-то особенное, что может быть… Но тут он обыкновенно топал ногою или скрежетал зубами и грозил себе кулаком». Плебей Потесин не столь романтичен, как нигилист Базаров. Потесин хочет увлечь Торопецкую во что бы то ни стало:

«Потесину хотелось развратить ее, и он цинически дразнил ее воображение (сны, чтение, разговоры, поэтические сидения на дачном крыльце и действия по всем правилам естественных наук) и не мог с нею ничего поделать. Он полюбил ее за эту силу. Потесин знал уже женщин, но весь опыт его бессилен в отношении Торопецкой, которая «свежестью своей натуры» отучала его от привычного отношения к женщине. Он пережил бешеные душевные минуты, но покорился, бросил старую жизнь, стал проводить с нею время, переменил тон своих речей, дело перешло в благоговение и поклонение, стал работать и, наконец предложил ей руку».

Отказ Торопецкой на предложение Потесина продиктован был соображениями ее практичности: она знала его разгульную жизнь, помнила, как соблазнял ее, и решила, что страшно жить с таким человеком. Ее отказ — результат холодного анализа действительности.

Потесин не умирает эффектно, как Базаров. Его плебейский раздор с «подчищенным человечеством» менее романтичен, хотя и более сложен и трагичен, чем у Базарова. Он не дерется на дуэли с аристократами. Но не может в силу своего мироощущения ужиться в их обществе. И со ступеньки на ступеньку падает на дно.

На этом пути Помяловский переоценивает не только сюжет «Отцов и детей», но также героев «Обыкновенной истории» Гончарова. Образ генерала — дяди Потесина и все этапы разрыва его с дядей, это все то же «снижение» образов и взаимоотношений героев Гончарова — Адуева-старшего и Адуева-племянника.

Потесин терпит поражение за поражением. И вот он в «большой квартире» огромного дома (описание этого дома затеряно) с разнообразным населением: «тут вы найдете и чиновника, и мещанина, и домашнего учителя, и хориста, и мазурика, и камелию, и отставного штабс-капитана, людей семейных и холостых, взрослых и детей, собак, кошек, мышей, клопов и тараканов. Все это знакомо между собою, связано разного рода обстоятельствами, участием в различного рода делах, общим сожитием».

Эта «большая квартира» приводит Помяловского к типам Достоевского; однако герои «Брата и сестры» освобождены от всякой мелодраматичности и специфической «достоевщины». Особенно интересны типы социальной деградации, с которыми встречается окончательно опустившийся Потесин.

Вот князь Ремнищев Епифан Андреевич, «захудалый род», тип «Идиота» — князя Мышкина. Но Помяловский своего «захудалого» князька рисует без всякого христианского ореола. «Епифан Андреевич был хил и захудал. Это была забитая личность. Выражение лица доброе, но запуганное, недоверчивое, в одиночку всегда довольное».

Помяловский имел в виду дать большую вставную повесть об этом «захудалом роде», ведя его от глубокой древности, через царствование Иоанна III, Годунова, Петра I до Николая I, когда род угас. Он хотел дать подробную историю этой деградации.

В примечаниях Помяловского виден большой «психологический материал», собранный для воспроизведения этого типа. Не смакуя, подобно Достоевскому, всякого мучительства, Помяловский подошел к этому людскому «материалу» как педагог-гуманист.

С этой точки зрения рисуется и князь Ремнищев; он «часто прислушивался ко всем звукам и явлениям своей комнаты, смотрел в жерло лежанки, наблюдая работу огня, треск полена и тление углей, играл с котятами, занимался росчерками пером на бумаге. Чай он пил не столько с аппетитом, сколько с любовью хозяйничать, потому чайные приборы были у него чисты, в порядке — он точно играл, как маленькие дети играют, в чай. Перетирал, пересчитывал старые деньги; иногда пересчитывал, без всякой нужды, новые деньги, умел разговаривать с неодушевленными предметами, для него каждый из них имел смысл».

В лирическом обращении к этому герою Помяловский сочувственно говорит: «еще благо тебе, Епифан, что редко ты высказываешься перед людьми, а больше говоришь со столами и вещами, а то бы натерпелся ты за то, что подлый отец-деспот когда-то треснул тебя по неокрепшему твоему черепу и вышиб из тебя спасителя жизни людской — мозг из черепа… Много и в твоей жизни будет горя-злосчастья, но знай, что без горя-злосчастья и счастье не ходит по Руси».

Таким образом, и столь популярный тогда жанр повести о бедном чиновнике Помяловский имел в виду строить совсем иначе, нежели, скажем, у Достоевского.

Из типов «бедного чиновничества» весьма любопытен в этом романе отставной титулярный советник (Лебядкин), который три раза срывал по 300 рублей за то, что били его по морде, «а морду, ей-богу, и даром можно бить». Срывает этот «герой» деньги, приставая к незнакомым и доводя их до такого раздражения, что те вынуждены «бить по морде». Свидетели наготове, суд и… заработок. Гражданская палата, однако, скоро раскусила «промысел» этого шантажиста.

И автор дает такие «сопроводительные пояснения» по этому поводу. «Чем же теперь промышлять? Последний товар — физиономия — упал в цене; дошло до того, что бить стало можно эту физиономию, плевать в нее, как в плевательницу, тыкать пальцами, топтать ногами».

Среди типов «дна» особенно выпукла фигура певчего Алексея Акимовича Частоколова («снаряд о восемнадцати октавах»), человека без рода, без племени, вытащенного сейчас же после своего рождения из проруби и усыновленного каким-то мещанином.

По примечаниям этот тип должен был быть показан через дикий и самобытный язык и «существование у нас во многих кружках оригинальных слов и оборотов речи, читателю вероятно неизвестных». Тут важно подчеркнуть, что в том или ином виде дикий и самобытный язык интересует всегда Помяловского, как отражение той или иной общественной группы.

Частоколова характеризуют такие свойства: «цинизм последнего предела», «ненависть к барам, франтам, богачам», «предпочтение редьки ананасу» и т. п. Разговор певчего пронизан всякими присловиями, в роде «поймал вошь, будет дождь», «поймал две рядом, будет с градом». «Если поплевать на ладонь, да треснуть ею хорошенько по харе, то весь румянец пропадет». Таковы и его афоризмы о бабе, «гадине женского пола», или такие фразы: «того и гляди, что экватор на брюхе лопнет» или «пью косуху, бью по уху, со всего духу, я старуху; вот калина, вот малина. Раз-два — голова, три-четыре — прицепили, пять-шесть — что же есть, семь-восемь — сено косим, девять-десять — деньги весить. Яблочко катилось вокруг огорода, кто его поднял, тот воевода, — вот и вся история»…

Подробный словарь своего героя Помяловский так разъясняет, что «всякую фразу певчий брал из событий своей жизни или из столкновения с кем-нибудь и с чем-нибудь».

Центральное место в раздумьях этого певчего занимает желудок («его желудок способен переварить что угодно»). Гастрономия его самая разнообразная: «ел воробьев, колюшек; крыс давил собственными руками». Этот тип Помяловский хотел представить в исчерпывающей полноте.

Кто-то из критиков сравнил этого певчего Частоколова с певчим Тетеревым из горьковских «Мещан». Вспоминается также и нашумевший в свое время рассказ Скитальца «Октава».

Все эти приводимые нами литературные ассоциации свидетельствуют о том, в какой степени Помяловский был новатором-зачинателем целой полосы демократической литературы. Повесть о пьяном певчем Частоколове, столь детально намеченная в романе, уже сама по себе говорит о том, как широко Помяловский распахнул ворота литературы для таких самых «последних людей».

В Частоколове показаны все перипетии алкоголизма — от «веселого охмеления», добрых шуток и ласкового обращения с маленькими детьми до плача и бешенства. Страницы о Частоколове до сих пор волнуют изображением тяжелой безысходности и личной трагедии самого Помяловского. Лирические вставки, где автор проклинает русскую землю, мать-сивуху, отражают трагические метания Помяловского и еще более усиливают впечатление.

«Частоколов пил ее (сивуху) с жадностью человека, пьющего воду в пустыне. Его здоровая грудь расхлябалась, печень расширилась, он постоянно кашлял и мокротой бурого цвета устилал пол своей невзрачной комнаты. Лицо его чернело и отливалось каким-то медноватым цветом; рука, подносящая ко рту откупной стакан, дрожала. Он потерял половину силы, голос его надтреснулся и хрипел, помутившиеся глаза слезились; он постоянно чувствовал какой-то страх, как будто не мог припомнить страшное преступление, сделанное им на днях. Череп его утомился, «трещала черепица», как сам он выражался, память ослабела и видимо поглупел этот богатырь-циник».

Это описание болезни при всей своей натуралистичности все же проникнуто художественно-обобщающей силой глубокого трагизма. Подобные картины разбросаны по всему роману.

Фрагменты «Брата и сестры» дают повод полагать, что Помяловский собирал материал для огромной эпопеи, к которой по размаху ее подходило бы название бальзаковской «Человеческой комедии».

В лице Потесина и окружающих его «отверженных» намечены были зловещие картины капиталистической «колесницы Джагернаута» [7] и всех жертв декларации. Метод этого воспроизведения лежал в совершенно противоположном направлении, чем у Достоевского. Он обусловлен был социальной непримиримостью, точной познавательностью художника-материалиста. Отсюда полемическая борьба с либерально-дворянски-ми литературными канонами, публицистическая заостренность, очерковый реализм новых «участков жизни».

Пред нами художник-протестант, отвергающий всякое социальное «оправдание зла» и возведение его в некие метафизические категории, как у Достоевского.

Общество Помяловского раздроблено на социальные этажи; классовый антагонизм — его основная черта. В этом свете воспроизводятся все герои этого романа, их своеобразный язык, диалоги, похожие на присловия, а также и авторские описания обстановки и характеры.

Автор «Брата и сестры» никогда не выступает в объективно повествовательной роли. Он, прежде всего, горячий заступник и трибун этих «отверженных».

В романе «Брат и сестра» Помяловский выступает, как воинствующий плебей. Он сам всегда употребляет крепкие слова по адресу аристократов и либералов. По его мнению, в самом просвещенном кружке аристократов всегда «найдется несколько болванов, презирающих все, что не имеет многолетней генеалогии».

На первом месте у него всегда оправдание плебейства.

Помяловский-оптимист, однако, признает человека «вместилищем противоречий». Этим и определяются его педагогические интересы. Всякий принцип он рассматривает с точки зрения практического его применения. С этой точки зрения он всегда нападает на либерализм, на несоответствие его слов живому делу.

В своих романах Помяловский не дал положительного героя. Все его герои, в конечном счете, только «вместилище противоречий». Положительный Молотов обрывается на «Мещанском счастье»; плебей, бунтарь Потесин погибает физически и духовно, докатываясь до теории о праве на подлость.

Эту гибель сам Потесин объясняет индивидуалистическим характером своего протеста; «Я от того не успел на честном пути, что протестовал против зла из личной к нему злости. Меня когда-то давило, вот и вышла месть, а не гражданская деятельность».