Попытка разобраться в непостижимом

Много внимания Бьёрн Юнсен уделял сыну, Бьёрну Эрику. Если Юнсен по своей охоте выбирался из дома, отрываясь от лицезрения собственной судьбы, то непременно прихватывал сынишку. Он ходил с ним гулять. Катался на лыжах. Мальчику хорошо кататься на лыжах с отцом.

— Мы ведь ради Малыша живем здесь, в Беверли–Хиллз, — говорил он. — Чтоб Малыш почувствовал дух природы. Мальчишкам полезно расти тарзанами.

Он водил его на Свартхьерн, Черное озеро. Давал покататься на коньках. Бьёрн наблюдал, как Малыш носится по льду, гоняет огромной клюшкой черную шайбу. Из него должен выйти толк!

С Илвой Бьёрна, кажется, связывали хорошие отношения. Не хуже, чем у других. Может, даже лучше, хотя Бьёрн был не прочь показать, кто в доме хозяин. Распоряжался тут он. Он говорил: сделай то, сделай это, нет, не так, а эдак. И так далее и тому подобное. Иногда, что греха таить (да простит мне просвещенный читатель вынужденное упоминание об этом), Бьёрн позволял себе выругать ее в присутствии А. Г. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что он накидывался и на Малыша. И каждый раз из–за ерунды. Что–нибудь стояло не на месте или куда–то запропастилось. Или, скажем, Илва заварила недостаточно крепкий кофе, или, разливая его, плеснула Бьёрну на блюдце. Тогда Юнсен мог накричать на нее. А. Г. был в таких случаях как на иголках. Он чувствовал, что должен бы вмешаться, и в то же время понимал, что вмешиваться нельзя. Приходилось сидеть в смущении и делать вид, будто ничего не происходит. К счастью, Бьёри Юнсен быстро остывал. Это были всплески задавленного хоккейного темисрамента. Способ заявить о себе. Илву вспышки словно не трогали. Она ходила по своей чуть не стометровой квартире, нарядно одетая, подкрашенная. Тени для век. Румяна. А то и помада. И не перечила мужу, когда он ругал ее. Только смеялась в ответ. Кстати, нет никаких оснований скрывать, что ее смех казался наигранным. Илва смеялась. Смеялась Бьёрну. Но не А. Г. Она никогда не пыталась привлечь А. Г. на свою сторону, против мужа. Она исполняла соло. Смеялась Бьёрну — по–видимому, кокетливо. Могла даже в такую минуту сделать несколько танцевальных па. Продолжая смеяться. Тогда злость отпускала Бьёрна Юнсена, и он мог вдруг обиженно сказать (как было однажды, вспоминал А. Г.):

— Я ведь ради тебя ишачу` до потери сознания. Не забывайся!

Эти слова навели А. Г. на мысль о том, что Бьёрн ценит свою Илву. О чем, впрочем, не мудрено было догадаться и по другим признакам. Еще когда А. Г. в один из первых вечеров пришел к соседям и все они смотрели в гостиной видео, Бьёрн тайком выразил свое мнение об Илве. Он совершенно недвусмысленно похвастался ею перед А. Г. за ее спиной. Илва встала, чтобы сходить за чем–то на кухню, и неторопливо прошлась по комнате в своих обтягивающих — по последней моде — штанах. Супруг проводил ее взглядом, едва не сворачивая шею, потом обернулся к А. Г. и, расплывшись в улыбке, театрально подмигнул ему, словно хотел этим коротким одобрительным движением сказать, как мужчина мужчине: «Хороша девка, а?»

— Фру Юнсен, таким образом, удостоилась высочайшей цохвалы. Похвалы своему телу, высказанной ее супругом другому мужчине — как и положено в таких случаях, у нее за спиной. А. Г. понял намек. И он смутил его. Он увидел себя со стороны — чужой мужчина, в неизменном галстуке, со своим выносливым, но все же сорокадвухлетним телом, и уловил, что Бьёрн, превознося жену, подсознательно имел в виду и это. А. Г. понял. Бьёрн Юнсен расхваливал жену, славил ее тело, как бы передоверяя А. Г. свою роль и тем самым защищая свой брак, в полной уверенности, что таков Закон жизни.

А. Г. задумался, чем для него чревато стать другом этой молодой семьи. Где Илва, значит, сидела дома. Вела хозяйство и приглядывала за ребенком (теперь, впрочем, сын был пристроен в детский сад, на сколько–то часов в день). Где Бьёрн уходил зарабатывать деньги. Приносил получку. Из «Клесмана». Из Бьерке. И еще откуда–то. Он берет напрокат видеоролик. Заряжает его в магнитофон, и на экране возникают картинки. Бьёрн в кресле с Пультом управления. Илва на диване. Малыш в пижаме, укрытый пледом, засыпает под фильм, под голоса с экрана, под шум. И тогда Илва переносит его в соседнюю комнату. А второе кресло пустует, или же на нем сидит А. Г. В ту зиму он очень быстро стал здесь кем–то вроде друга семьи. Другом Бьёрна Юнсена. Он словно помимо своей воли сделался приятелем молодых супругов. И теперь вечер за вечером сидит с Бьёрном Юнсеном и смотрит видео.

Не мешает уточнить, что, говоря «вечер за вечером», мы допускаем преувеличение. Бьёрн, например, каждую среду проводил вечера в Бьерке, там же он бывал`по субботам или воскресеньям (в зависимости от того, проходили ли заезды «Рикстото»[26], которые назначались на субботу, специально чтобы можно было передавать их в спортивной программе телевидения). По четвергам была занята Илва, которая, неизвестно зачем, посещала вечерние курсы испанского языка. А. Г., со своей стороны, тоже часто бывал занят. Раз в две недели к нему приезжали на уик–энд дети, да и вообще у человека его положения было мало свободных вечеров. Прибавим сюда румсосское отделение рабочей партии, заседания которого тоже проводились раз в две недели, по четвергам. Так что, summa summarum[27], А. Г. наведывался в гости к Бьёрну и Илве один, от силы два раза в неделю и тогда сосредоточенно следил за эмоциональным воплощением на экране того, что он называл побудительными мотивами в жизни Бьёрна Юнсена, — возможно, они двигали и его собственную жизнь, хотя последнее более проблематично.

Итак, зимой 1983 года А. Г. стал другом дома у супружеской четы Юнсенов в гумсосе. пак упоминалось выше, Арне Гуннар Ларсен вовсе не олицетворяет Писательскую мечту, его выбор на роль главного героя незавиден, посему нет ничего удивительного в том, что теперь, когда он утвердился в качестве друга семьи, его начинают посещать сомнения сексуального плана, и это поворачивает наше повествование в сторону мелодрамы, разыгравшейся в норвежском микрорайоме под названием Румсос. Печально, но факт. А. Г. воспылал страстью к молодой супруге Бьёрна Юнсена. К чести А. Г. Ларсена следует подчеркнуть, что он отчаянно сопротивлялся такому повороту событий, сначала не признаваясь даже самому себе в том, что испытывает вожделение к Илве, а потом, когда отрицать это стало невозможно, не предпринимая никаких попыток удовлетворить свою страсть. Трудно сказать, во что вылилос: бы наше повествование в противном случае. Как бы то ни было, когда А. Г. Ларсен в определенный период пытался помешать мелодраматическому развитию событий, он явно хотел воспрепятствовать тому, чтобы его собственная жизнь обернулась скверным романом. Разменявптий пятый десяток чиновный социал–демократ влюбляется в молодеяькую женщину из народа, в накрашенную девицу. Она замужем за его новым другом, продавцом, которому еще нет тридцати. Не исключено, что эти двое, молодая женщина и стареющий патрон из ОБОСа, наставят рога ее мужу, бывшему хоккеисту, у которого остались шрамы на коленках после незажившей травмы. Парочка вполне может втихомолку предать его. Какой писатель позарится на подобную завязку для романа? Ни один, кроме меня.

А я, как видите, позарился. Почему? Потому что эта мелодрама разыгрывается в Румсосе, одном из современных микрорайонов норвежской столицы. Должен честно признаться: после возвращения из Мексики до меня со всей очевидностью дошло, что жизнь сегодняшней Норвегии непостижима. Да, я считаю жизнь, которую ведут обитатели Румсоса, по сути своей непонятной. У меня нет ни малейшей возможности постичь ее. Жизнь в любом, взятом наугад районе Мехико кажется доступной пониманию, в том числе и моему, пониманию привилегированного норвежца, человека интеллектуального труда — она прозрачно ясна но сравнению с жизнью в этом районе Осло, что расположен к северу от центра, в миле от него. По–моему, я в состоянии понять мексиканцев, хотя их существование строится на совершенно иной основе, нежели мое, в состоянии уловить в их жизни взаимосвязи, которые бы высветили то, что остается неясным. Иначе обстоит дело с жизнью современного норвежца (из народной среды) в 1983 году нашей эры. Румсос представляется мне в высшей степени непонятным. Он даже не поддается описанию, я не могу изобразить его корпуса или деревья вокруг, хотя корпуса эти самые обычные, построены из привычных материалов и задуманы они (правда, только отчасти) моим другом детства Арне Гуннаром Ларсеном, а деревья — самые обыкновенные ели и сосны. Все равно я не в силах описать их. Возьмем к примеру главный квартал Румсоса, так называемый румсосский центр. Почему каждый раз, когда я попадаю туда, меня охватывает невыразимая печаль, от которой я лишаюсь дара речи? Это ведь привычный культурный и торговый центр: его спроектировали, исходя из многих хороших, передовых идей, и в нем присутствует множество архитектурных решений, отражающих эпоху его строительства. Может быть, потому что в нем царит запустение? Что в нием нет признаков жизни? Что после пяти он вымирает? Потому что люди, возвращаясь в час пик с работы, поднимаются на лифте из глубокой, ультрасовременной станции метро на первый этаж центра, а потом веером рассеиваются по всему Румсосу — и исчезают? Овощной базар на втором этаже, разместившийся посреди зала. Эти несколько палаток с овощами производят столь тягостное, столь гнетущее впезатление своей безрадостностью, что мне с большим трудом дается упоминание четырех помидоров, купленных там Илвой. Или огромный бассейн, предназначенный не только для Румсоса, но и для прилегающих районов, то есть рассчитанный примерно на пятнадцать — двадцать тысяч человек. Он тоже расположен здесь, в румсосском центре, а посещают его одни школьники, в учебное время. За исключением их, в бассейн не ходит никто. Он пустует. По вечерам хорошо видно, как он светится пустотой. Безлюдный бассейн, с левой стороны от ведущей к главному входу шеренги металлических фонарных столбов, справа от которой виден перемещающийся вверх–вниз лифт. Собственно говоря, виден не сам лифт, а его механизм: он движет кабину и идет наверх (когда кабина опускается под землю) или вниз (когда кабина выбирается из–под земли, от станции метро, наверх). Я еще не рассказал о компании подростков, что затерялись в этом огромном здании и апатично слоняются на втором этаже между эскалатором (неработающим) и обычной каменной лестницей, массивной и холодной, которую охраняет на третьем этаже вывеска «Полиция». Рядом с полицией — румсосская контора социальной помощи, а также библиотека, где соответственно размещаются библиотекари и книги. Не рассказал и о помпезном кафе, которое закрывается в пять часов, настолько оно, благодаря своему интерьеру, «популярно» среди посетителей, или о затесавшемся сюда магазине игрушек, или о Банкетном зале, о котором я вообще предпочитаю не распространяться. Все это и многое другое повергает меня в неизбывную тоску, ия утрачиваю дар речи. Самое печальное, что центр до известной степени функционирует. Открыта библиотека, открыт бассейн, открыто кафе, куда можно зайти и выпить кофе, съесть бутерброд или пирожное, на Овощном базаре можно купить овощи, а если вам захочется поплавать или даже прыгнуть с вышки, можно купить билет в Бассейн, так что все вроде бы обстоит превосходно. Сюда могут прийти и пенсионеры, обратиться в контору социальной помощи, сделать массаж, починить зубы и т. п., по вполне доступной цене пообедать в отведенном для них зале кафе, а по соседству с конторой, стена в стену, учатся старшеклассники, так что здесь подростки общаются со стариками — и тем не менее ничто из этого не возвращает мне дара речи, поскольку я по–прежнему вижу перед собой нечто абсолютно непостижимое. Город, выросший в эпоху Расивета! Целый город, построенный талантливыми архитекторами с самыми лучшими намерениями, в период самой высокой конъюнктуры, какую только знал свет (и какой может никогда больше не узнать), город, который предполагалось заселить рабочим людом, теми, кто считается самым обеспеченным рабочим классом в мире. Вот что внушает тревогу. Заставляет умолкнуть. Румсосская пустота, тишина. Безлюдье, которое взывает ко мне. Но не исключено, осеняет меня, что сами жители всем здесь довольны. При одной мысли об этом я цепенею от страха. Это ведь мой народ, моя страна. Поэтому я с жадностью ухватился за предоставившуюся возможность, и, когда А. Г. рассказал мне о своем подавляемом влечении к Илве Юнсен, я, как говорится, не сходя с места (в данном случае буквально) сделал его героем нового романа. ОБОСовский чиновник, тоже переживающий Расцвет, приударяет за женщиной — такая завязка, по моим предположениям, должна была развиться в мелодраму, что и требовалось мне, дабы беспристрастно и доступно изобразить мой непостижимый народ. Илву Юнсен, которую соблазняют. Бьёрна Юнсена, которого предают. Ахритектора Ларсена, пришельца, который соблазняет и предает одновременно, м то и другое против собственной воли. Муки Бьёрна Юнсена и его одиночество. Пропащий, погибший в Румсосе. Пока еще неясные чувства Илвы. В Румсосе, в непостижимом Румсосе.

Норвежское общество в 1983 году нашей эры. Пригород Осло, расположенный примерно в миле к северу от столичного центра. В холмистой местности, в окружении лесов, гор и водоемов — природного ландшафта. Зима. Сравнительно мягкая, но сырая и холодная, с лежалым смерзшимся снегом, сероватым или прослоенным черным. Температура в ту зиму держалась в основном около нуля, обычно на один–два градуса ниже. Расклад таков: чиновник яз ОБОСа, член ВСА, архитектор А. Г. Ларсен переезжает в этот район, так как под влиянием небезызвестного кризиса сорокалетних его невыносимо потянуло к народу и к реальной действительности. Он развелся, покинул прежнюю элитарную среду и считает, что сжег за собой все мосты. Тем не менее он остался самим собой. Он заводит друга, Бьёрна Юнсена, двадцати девяти лет, продавца по профессии, бывшего хоккеиста «Манглеруд–Стар», команды, выступавшей (выступающей) в первой подгруппе одной из самых слабых среди развитых стран хоккейных лиг (то есть норвежской), команды, из которой он вынужден был уйти, но причине незаживающей травмы колена, уже в возрасте девятнадцати лет. Главное пристрастие Бьёрна Юнсена — просмотр видеофильмов, отобранных им самим, благодаря которым между ним и новоселом района А. Г. Ларсеном возникают тесные дружеские отношения, поскольку последний проникается к Юнсену чувством уважения, даже восхищения: он воспринимает прокручивание вестернов, фильмов ужасов, остросюжетных, шпионских и детективных картин как откровеннейшее признание — можно сказать, исповедь — одного мужчины другому. Бьёрн Юнсен женат на Илве, которая младше его на пять лет, иу них есть ребенок, шестилетний сын. Сорокадвухлетний ОБОСовский чиновник мгновенно очаровывается Илвой, но всячески старается подавить в себе это чувство…

Вот как обстояли дела. Обнаружив свое влечение к Илве, А. Г. Ларсен пришел в ужас. Это было нечестно по отношению к Бьёрну! Поэтому он попытался заглушить желание. Однако какая–то демоническая сила вынуждала его признать положение вещей, и он испытал облегчение, когда наконец открылся самому себе. Он был одержим Илвой с первого дня. Да–да, с первого дня!

Она сидела у себя дома, в гостиной. Рядом с Малышом, который лежал на диване, укрывшись пледом, в то время как ее муж азартно предавался своей страсти, помогавшей ему уяснять побудительные мотивы собственного существования. А. Г. имел очень смутное представление об Илве. Знал только, что ей двадцать четыре года, что у нее шестилетний сын, которого она, следовательно, завела в восемнадцать — другими словами, в семнадцать она забеременела и вышаа замуж за двадцатидвухлетнего Бьёрна. А. Г. никогда ни о чем не расспрашивал ее. А сама она никогда ничего не рассказывала. Она просто присутствовала. Сидела рядом. Но, очевидно, сознавала производимое ею впечатление. Она была предметом его желаний, и предметом самым неоднозначным из всех, с которыми А. Г. приходилось сталкиваться. Никогда, ни единого раза она не прыбегала перед Арне Гуннаром Ларсеном к уловкам своего пола, она словно нарочно выставляла себя перед ним прозаической домохозяйкой. И все же не могла не воздействовать на него. Хотя бы своим присутствием. Накрашенная молодая особа. И в будни одетая со всем тщанием.

Он сидел и мучился. В доме Илвы и Бьёрна. Оба ничего не подозревали, то есть не должны были ничего заподозрить. А. Г. ни единым жестом, ни единым намеком или взглядом не должен был выдать себя комунибудь из них, особенно Илве. Он не позволял себе даже украдкой, краешком глаза подсматривать за ней, когда она никак не могла этого заметить. Ведь на него мог обратить внимание Бьёрн. Или она сама могла поймать А. Г. на месте преступления, исподволь наблюдающим за ней. Он запретил себе подсматривать за ней. Запретил вообще глядеть на нее — кроме тех случаев, когда этого было не избежать.

А. Г. был гостем. Гостем желанным и частым, и Илва обращалась с ним соответственно. Как с другом

Бьёрна, своего мужа, его, можно сказать, поверенным, о чем она, конечно, знала. На глазах гостя разыгрывалась их повседневная жизнь, с некоторыми ограничениями, естественными в присутствии третьего лица. Если Илва проявляла какие–либо чувства, то лишь к нему, Бьёрну. Но не к А. Г. Если она кокетничала, то лишь с Бьёрном, ни одного взгляда в сторону А. Г., даже искоса. Несмотря на присутствие Ларсена, Илва рисовалась перед Бьёрном, словно по забывчивости или вынужденная обстоятельствами. Она изображала хозяйку. «Поставить кофе?» — спрашивала, например, Илва из–за журнала. Она подавала пиво и что–нибудь перекусить. Выбрасывала окурки. Уносила кофейные чашки. Ставила кружки. Говорила о разных разностях. И только. Ее, похоже, не задевали довольно частые вспышки Бьёрна, когда тот открыто показывал, кто в доме господин, — в таких случаях она, как упоминалось раньше, выказывала что–то вроде кокетливого смирения (вероятно, с долей протеста), но исключительно по отношению к Бьёрну, а не к А. Г. Возможно, своим смирением она хотела сгладить их размолвку в присутствии гостя; в общем, если А. Г. и влиял на поведение Илвы, то как гость, как посторонний, и ее кокетство (которое А. Г., между прочим, находил очень обаятельным) было рассчитано на Бьёрна и ни на кого больше. На долю А. Г. оставалось по–воровски выслеживать эти редкие (сладостные) мгновения, в которые находило выражение ее сокровенное, предназначенное не ему, то, что А. Г., по здравом размышлении, всегда суждено было лишь наблюдать со стороны, чем он безумно тяготился.

Но возбуждала она А. Г. не этими украденными мгновеньями, они скорее служили мучительным подтверждением невозможности, запретности его страсти. Влечение А. Г. возникло и с каждым днем все крепло оттого только, что она была рядом. От одного ее присутствия. Двусмысленный объект вожделения. Как многих сорокалетних мужчин, Арне Гуннара Ларсена притягивали молоденькие женщины. Но почему именно Илва? Неужели А. Г. не мог порезвиться на работе, в административном корпусе в Хаммерсборге? Неужели оя не мог удовлетворить свою тягу к Прекрасному полу, найдя себе симпатичную сотрудницу? Или придумав что–нибудь еще? Существует ведь масса способов, которыми преуспевающий сорокалетний бюрократ может утолить свою жажду жизни, получить подтверждение того, что юность по–прежнему готова отдаться ему со всеми потрохами, душой и телом. Но А. Г. это не устраивало. Ему требовалась Илва и никто другой.

Потому что она была. Сидела рядом. В ее поведении таилась некая загадка. Илва сидела нарядная, словно собралась куда–то бежать — на званый ужин, который никак не состоится. Подмазанная молодая женщина с шестилетним сыном. При юном виде Илвы ребенок казался не ее сыном, такой он был большой. Она сидела рядом. Накрашенная молоденькая женщина. Одетая как подросток, взаперти в собственной гостиной. С журналом, за которым скрывалось ее лицо. Вот она протягивает руку к блюду с чипсами (оно часто появлялось на журнальном столике у Юнсенов). Ее тонкое запястье. Илва ест жареный картофель, нимало не тронутая бурей чувств, которую это вызывает у сидящего напротив мужчины: она просто–напросто не подозревает о ней. О молодость, молодость! Обтянутый зад Илвы, когда она встает. Как непринужденно и вызывающе, притом со скукой на лице, одевается наша молодежь… А. Г. томился по Илвиному телу, упрятанному в тесные джинсы и так много сулившему из–под грубой материи. И тут же: целомудренный абрис Илвиной щеки, умело подчеркнутый гримом, румянами, свойственный бесконечно слабым, беззащитным, доверчивым созданиям, тем, что одеваются во все белое, сверху донизу — белые трусики, белые чулки, даже белый пояс и белый лифчик. Ностальгическое воспоминание о давно утраченном, целомудрие, написанное на щеке, такой нежной в своей беззащитности, и Илвина рука, протянувшаяся к блюду с жареной картошкой, пока Бьёрн крутит на экране свою горькую Правду.

Доведись Илве узнать о тех муках и том вожделении, которые охватывали А. Г. Ларсена всякий раз, когда она тянулась рукой к блюду с чипсами, или когда вставала, чтобы отнести сына в соседнюю комнату, или когда просто сидела на диване — неподвижно, безропотно, как истукан, и откровенно скучая, — она бы чрезвычайно удивилась. Хотя Илва явно уделяла много времени своей внешности: косметике, прическе и, конечно же, одежде, то есть была неравнодушна к впечатлению, которое производит на окружающих, хотела нравиться, она пришла бы в ужас, если 6 узнала, что тем самым вскружила голову сорокадвухлетнему другу семьи. А. Г. понимал это. почему он и увлекся ею. Илва была для него загадкой, тайной. Тайна заключалась в ее юной практичности. Находиться в одной комнате с этой таинственной особой, которая, не заигрывая, оставаясь самой собой, умудрялась в будничных заботах производить такое потрясающее впечатление и словно не замечать его, было невыносимо. Илва относилась к своей молодости беспечно. Была эффектна, но не задумывалась об этом. Она протягивала руку за чипсами не потому, что стремилась кого–то приворожить, а потому, что ей хотелось картошки — так подсказывали ее органы чувств. Она вставала и шла по комнате не затем, чтобы произвести впечатление на А. Г., но потому что у нее были какие–то домашние дела, надо было, скажем, поставить кофе. Ох, уж эта подмазанная девица! Время от времени она ощущала где–нибудь зуд, например за ухом. Тогда она поднимала руку и чесалась. И была в этом движении женщиной до мозга костей. Вот Илва чувствует, как у нее за ухом начинает чесаться, и, не трогая остального тела, поднимает руку, равнодушно, машинально поднимает узкую руку с красными ногтями и чешет у себя за ухом. Не подозревая о собственной чувственности, даже не думая о ней. Для Илвы это тривиальная потребность: раз у нее где–то зудит, она просто берет руку (с красными ногтями) и чешется там, где ощущает зуд, — за ухом. В этом вся женщина. В этом вся Илва, как она воспринимает саму себя. А. Г. же при виде такого загорается страстью с ее потаенными муками. Муками, которые усугубляются сознанием того, что Илва ничего не знает про них. Насколько он понял, Илва воспринимала собственное тело лишь в связи с его жизнедеятельностью. Все прочее было абстракцией, обычаем, социальными условностями, которым она следовала в одежде, но которым была не в состоянии следовать и в поведении, во всяком случае перед А. Г. Ей тело служило для дыхания, ходьбы, сидения, возни по хозяйству. Для нее с телом были связаны зуд, опорожнение мочевого пузыря и желудка, менструации, стертые ноги, ноющие мышцы и страх болезней. Такой она воспринимала себя как женщину. Самое обыкновенное тело, приспособленное для повседневных хлопот: мытья посуды и полов, готовки, стирки белья в машине и т. п., но вовсе не для того, чтобы вызывать страсть у мужчины, когда женщина своим хрупким, изящным корпусом склоняется над стиральной машиной. Такой Илва воспринимала самое себя: обыкновенное утомленное тело, в котором все прочее зачастую бывает только обузой. И тем не менее Илва красилась. Тем не менее она натягивала на себя тесную одежду, выпячивала все, что могло воспламенить мужчину. Да, она слышала о воздействии подобного на мужчин, но, честно говоря, не понимала его. Совсем не понимала. Ей хотелось быть «привлекательной девочкой». Быть привлекательной очень важно. И Илва старалась быть как можно привлекательнее, это оправдывало себя. Она старалась изо всех сил. Она была практична. Она просто сидела. Практичная особа, которая чешет себя за ухом. Практичная особа с туго обтянутым задом. Нрактичная особа с небольшими острыми грудями, бутоны которых угадывались под блузкой. Когда Илве хотелось, она ела с блюда чипсы.

Это было невыносимо. И все же А. Г. держался. Он терпел, зная, что долго продержаться невозможно. Не ждал ли А. Г. знака от Илвы? В таком случае он ждал напрасно: знаков она не подавала. Она просто сидела. И А. Г. сидел рядом, по–прежнему горя страстью. Не совершал ли он предательство по отношению к Бьёрну, своему другу? Зачем он продолжал искать его общества? Ради дружбы? Ради того, чтобы поддерживать и углублять возникшую между ними своеобразную доверительную связь? И ради дружбы тоже, говорил он себе. Да, именно ради дружбы, все остальное чистое безумие, с которым пора кончать. А. Г. предвкушал намеченную на начало февраля поездку в Стокгольм, на общескандинавскую конференцию по жилищному строительству, куда его пригласили с докладом. Он хоть на несколько дней вырвется отсюда, а там, глядишь, и насовсем вырвется из этого порочного круга, вернее, тайного треугольника.

Пришел день отъезда в Стокгольм. Накануне вечером он предупредил соседей:

— Меня несколько дней не будет. Уезжаю в Стокгольм. Делать доклад на крупной скандинавской конференции по жилищному ‘строительству.

Он заметил, как его потрясли собственные слова, точно он принял бесповоротное решение и теперь объявляет, что все кончено. Из–за некоторой приподнятости настроения А. Г. только позднее задумался над тем, как, наверно, смехотворно выглядел, позвонив в дверь, чтобы торжественно сообщить об отъезде, и не куданибудь, а в Стокгольм, надолго, он даже похвастался докладом на «крупной конференции».

Уже по пути в Стокгольм, в самолете, А. Г. словно вмиг исцелился. Он собрался с духом и решил вычеркнуть семейство Юнсенов из своей жизни. Так будет лучше для всех, пусть даже А. Г. станет скучать по Бьёрну и дружбе с ним. Иного выхода нет. Это оставалось ясным для А. Г. все три дня, проведенных в Стокгольме. Конференция называлась «Жилищные кооперативы к 2000 году», и одним из докладчиков на ней был норвежский проектировщик Арне Гуннар Ларсен. В своем докладе он, воспользовавшись случаем, нанес сокрушительный удар по идеалистам.

«Нам пора избавляться от предрассудков, — заявил А. Г.,потому что они отражают лишь наши собственные представления о том, как должен жить народ. Пора заняться выяснением вопроса, как он в действительности предпочитает жить. И тогда нам, возможно, придется вообще отказаться от старой концейции жилищного строительства. В ее основе, в частности, лежит мысль о том, что люди предпочитают жить в тесном контакте друг с другом, поэтому проект признается удачным, если в микрорайоне предусмотрены широкие возможности для общения за пределами квартир. В своих проектах мы исходили из идеи коллективного дома как оптимального варианта для массовой застройки, а когда такая идея не встретила достаточной поддержки, мы отнесли это за счет компромиссов, на которые нас толкают экономические и политические соображения. Признаем, что многие из нас с нежностью вспоминают сороковые и пятидесятые годы, «золотой век» коммунальной прачечной. Признаем, что многие из нас считали весьма плодотворной дальнейшую работу в этом направлении, чтобы после коммунальной прачечной появилась коммунальная кухня, а там и столовая для целого дома — такое решение казалось нам наилучшим, поскольку в нем учитывалась бы большая занятость современного человека и его потребность в общении. Когда же нам не удалось воплотить эту идею в сколько–нибудь крупном масштабе, мы свалили все на неготовность потенциальных жильцов: идея, дескать, оказалась слишком передовой и время еще докажет нашу правоту. По–моему, настала пора серьезно подумать и отказаться от этой затеи. Когда–то она, возможно, и имела право на существование, но только не сегодня. Надо отдать себе отчет в том, что сегодня развитие пошло совсем в другом направлении. События в экономической, социальной, технической и психологической областях вовсе не способствуют расширению контактов за пределами четырех стен собственной квартиры. Наоборот. Технический прогресс, который привел в дом телевизор и видеомагнитофон, а вскоре приведет и компьютер, превратил квартиру в наиболее привлекательное место жилого комплекса и значительно сократил потребность в традиционном социальном общении, от которой мы отталкивались и которая, по–видимому, имелась раньше. Если не сделать из этого выводов, мы, проектировщики и архитекторы, того гляди окажемся в состоянии прямой конфронтации с теми, для кого призваны строить жилища, Довольно воображать себя господами будущих квартиросъемщиков, пора стать их слугами. Напрашивается вопрос: а не возник ли уже давно конфликт между проектировщиками и теми, на кого мы работаем? Проектировщики всегда были уверены, что их замыслы совпадают с истинными устремлениями народа. Мы считали, что народ хочет жить в микрорайоне с разнообразными возможностями для совместной деятельности за пределами дома, поэтому мы придавали большое значение роскошным банкетным залам, помещениям для собраний, клубам по интересам, торговым центрам, спортивным залам и бассейнам, однако, если поинтересоваться, используются ли все эти площади и стал ли микрорайон живым организмом, каким мы его планировали, ответом будет категорическое «нет». Народ напрочь отверг наши предложения. Теперь надо извлекать уроки. Надо отказаться от прежних представлений о том, что такое массовое жилищное строительство. Люди хотят главного — места для жилья, квартиры, где можно проводить большую часть свободного времени, посвящая себя тем видам досуга, которые предпочитает каждый. Еще им нужен удобный подъезд на машине туда, где находятся прочие излюбленные ими развлечения. Большинство норвежцев предпочитает также жить в близком соседстве с природой. Насколько я понимаю, это означает, что нам, проектировщикам и архитекторам, следует учесть все эти пожелания. Следует обратить внимание на расположение жилого массива. Обратить внимание на планировку квартиры. Обратить вмимание на то, чтобы было легко подъехать к дому и уехать из него. Что касается дополнительных учреждений внутри микрорайона, внимания заслуживают исключительно те из них, которые имеют практическое значение, то есть бесспорно облегчают жизнь населению, а именно детские сады, супермаркеты, школы, бензоколонки с Торговыми точками, а также общественный транспорт. Вее прочее следует отмести, поскольку наши теперешние проекты отражают взгляды проектировщиков, а расплачиваться за них вынуждено в конечном счете население, хотя, во–первых, оно может быть не согласно с ними, а во–вторых, они бьют по карману потребителя.

Другими словами, если нам Удастся избавиться от наших старых — закоренелых — предрассудков о том, какой должна быть массовая застройка, это разрешит изначальный конфликт между взглядами проектировщиков и потребностями населения, а кроме того, поможет строить квартиры более удобные и гораздо более дешевые. Народ получит жилье, болыше его удовлетворяющее, а платить за него станет менышпе, чем сегодня».

Конференция продолжалась три дня, которые прошли для А. Г. с большой пользой. В частности потому, что выраженные им взгляды породили горячие споры, как в прениях, так и во время неофициальных бесед между участниками конференции. Нет необходимости скрывать, что А. Г. Ларсен многих ошеломил (как говорили в кулуарах, «шокировал») и в его адрес было высказано множество критических — по мнению А. Г., излишне эмоциональных — замечаний. Один ОБОСовский директор даже посчитал нужным выйти на трибуну и сообщить, что начальник отдела планирования поделился с коллегами не политикой ОБОСа, но дискуссионными идеями, которыми он хотел положить начало столь важной сейчас полемике. Несмотря на суровую критику, А. Г. торжествовал. Он нащупал больное место и знал, что кое–кто из участников конференции усмотрел в его докладе не только осуждение, но и подсказанный путь к свободе. Вот почему А. Г. Ларсен в таком прекрасном настроении ехал с ОБОСовским директором Коллбергом в Арланду, чтобы там сесть на самолет до Осло.

А дальше? В самолете ему стало ясно, что выполнить бесповоротное решение, принятое им по пути в восточном направлении, то есть из Осло в Стокгольм, будет непросто, и ощущение это не только не отпустило А. Г., когда он на стоянке в Форнебу пересел в свой серебристо–серый «сааб», но продолжало нарастать по мере приближения к Румсосу. Он поставил машину в Гараж, добрел до своего дома, отпер дверь в квартиру. Как тут было пусто! Уединенно! Он сходил в Супермаркет, купил продуктов, сварганил обед. Нрисел отдохнуть, взяв хорошую книжку и поставив такую же пластинку. Ближе к вечеру А. Г. надумал как следует побегать, что и исполнил в привычном размеренном темпе. Потом принял душ и снова погрузился в книгу под включенный проигрыватель. Он не находил себе места от одиночества. Попытавшись еще раз проанализировать ситуацию, он пришел к тому же здравому выводу, который сделал тремя днями раньше. А. Г. побрел в ванную, посмотрелся в зеркало. Увидел себя со стороны: осунувшееся лицо, с широким лбом и зачатками лысины. Ему захотелось надеть свитер с высоким воротом. Он опять сел за книгу, в пиджаке и свитере. Не далее как вчера А. Г. был неортодоксальным архитектором и проектировщиком, способным всколыхнуть строительную общественность Скандинавии, а сегодня стал всего лишь робким мужчиной, которого тянет через площадку, к определенной двери. Случилось так, как должно было случиться. Он послушался голоса своего сердца, и оно привело его через площадку, к двери с табличкой «Юнсен», куда он, по обыкновению, и позвонил.

Открыла ему Илва… и застыла в замешательстве, отметил А. Г. про себя, и сердце его подступило к горлу (да–да, именно к горлу, очень верно сказано).

— У нас гости, — проговорила она по–прежнему в нерептительности. Мой брат с женой. Но ты проходи, проходи, — спохватилась она, увидев, что в нерешительности уже он.

— Нет, мне не хочется мешать, — отвечал А. Г.

— Ты не помешаешь, — сказала Илва. — Не глупи, Ларсен, проходи.

Но Ларсен отнекивался: он не хотел бы вторгаться. Илва улыбнулась на это слово — «вторгаться».

— Входи же, а то я тебя силком втащу, — пригрозила она.

И А. Г. дал себя уговорить. Он вошел в переднюю, где Илва вдруг обронила:

— Странный ты человек, Ларсен.

Он с удивлением — и некоторой грустью — взглянул на нее. Показалось ему или нет, будто в ее голосе прозвучал подлинный интерес? Этого он не знал. Но он понимал, что в его положении можно любую мелочь истолковать превратно.

Он прошел в гостиную.

— А, наш босс пожаловал, — радушно приветствовал его Бьёрн. Это Ларсен, продолжал он, — директор из ОБОСа. — Бьёрн произнес слово «директор» с ударением, принятым у образованных норвежцев, а не у простого народа. Гости с любопытством посмотрели на А. Г. У Юнсенов сидели Джим, Илвин брат, и Лайла, его жена. Джима представили как водителя погрузчика на складе импортных товаров, каком именно, осталось неизвестным. Лайла работала в нарвесеновском киоске[28] на Восточном вокзале.

— Говоришь, директор? Из ОБОСа? — переспросил Джим.

— Я не самый главный директор, — уточнил А. Г. — Заведую отделом планирования.

— Как ты понимаешь, Лайла, — вставил Бьёрн, — нас почтила своим присутствием Важная птица. Он ухмыльнулся, скорее всего добродушно.

— Очень хорошо, — холодно заметил Джим. У меня как раз накопилось несколько вопросов к такому человеку.

— Пожалуйста, — отозвался А. Г. .

А спросить Джим хотел вот что: имеет ли Ларсен понятие о том, до чего стало сложно сводить концы с концами? За квартиру надо платить столько, что, того гляди, по миру пойдешь. И не об одних безработных речь — даже люди, имеющие вполне приличную работу, и они вынуждены обращаться в Контору социальной помощи за пособием на квартиру. Знает ли об этом Ларсен?

Еще бы Ларсен не знал! Что–что, а это он знал прекрасно. Впрочем, он знал и кое–что другое, в чем не собирался открываться Илвиному брату: братец Джим спас его. Услышав, как его, то ли добродушно, то ли нет, отрекомендовал Бьёрн, А. Г. приготовился к тягостному сидению вокруг стола в Юнсеновой гостиной, где его, при пиджаке и уютном свитере, выставляют напоказ в виде некоей диковинки: ОБОСовский директор и важная птица, заглянувшая со смехотворным визитом в простой рабочий дом (насколько смехотворен этот визит, Ларсен тоже отлично понимал, в отличие от Джима и К°, куда входили и Юнсен с молодой женой, — им он, конечно, кажется смешным, но знали бы они истинное положение вещей, которое мучительно ясно осознавал А. Г., вступая в гостиную в качестве директора и привлекая к себе всеобщее внимание; вы и не подозреваете, насколько я смешон, вы понятия не имеете, на какие унизительные поступки, в том числе перед самим собой, толкает меня Голос сердца).

— Я забежал просто по–соседски, сказал А. Г., усаживаясь на диван рядом с Джимом и Лайлой и отчаянно пытаясь сгладить неловкость своего посещения — перед тем как Джим начал нападать на него из–за высокой платы за жилье. Но теперь А. Г. спасен. Теперь он отобьется. Да, он был начальником, но он еще состоял в рабочей партии и мог все объяснить. Он прекрасно знал, что каждая пятая семья в Румсосе обращалась за социальной помощью: заведующий конторой был его приятелем и соратником по партии, так что А. Г. был хорошо осведомлен. Он знал, что работающий по найму получал в среднем около пяти тысяч крон в месяц и что расходы семьи, включая плату за квартиру, налоги и вычеты из жалованья, составляли около семи тысяч крон, то есть в каждой семье, живущей на одну зарплату, не хватало двух тысяя в месяц. Но его ли в том вина? — вопрошал А. Г. Ларсен. Рабочая партия в свое время пыталась противостоять такому развитию событий. Но сейчас у власти в стране партия правых, Хёйре, и в столичном муниципалитете, увы, заправляют они же. Так что это горькое лекарство прописано вам Хёйре. Правые свели на нет «Хусбанкен», Жилищный банк. Он задумывался как банк, в котором простые люди могли бы на льготных условиях получать кредит на покупку дома или квартиры. Теперь же он превратился в самый обычный банк, пожалуй, даже хуже многих коммерческих. Знаете ли вы, что выгодно погасить кредит в «Хусбанкен», взяв ссуду в обычном банке? А ведь так оно и есть. Мы У себя в рабочей партии все подсчитали. В отдельных кооперативах это позволило бы снизить ежемесячный взнос на пятьсот крон. Невероятно, но факт. Так что со своими претензиями пожалуйте в другое место.

А. Г. был спасен. Он выступал от имени рабочей партии. Само собой разумеется, он состоит в их партии. Какой А. Г. Ларсену интерес с того, что народ обирают до нитки за право жить в микрорайоне, который он сам когда–то проектировал? Нет, братец Джим не по адресу со своими претеизиями. Вовсе не по адресу. И Джим признал его правоту. Сколько же осталось быть у власти Хёйре? — спросил он. Два года? Слишком долго, сделал вывод Джим и стал расписывать, до чего они уже докатились. Подумать только, приходится обращаться за социальной помощью. Притом тем, кто имеет нормальную работу. Как можно подвергать такому позору людей, совершенно очевидно приносящих наибольшую пользу? Нет, парировал А. Г., так это воспринимать нельзя. Если положение безысх одное, нет ничего зазорного в том, чтобы обратиться в Контору социальной помощи. Это ваше право.

И А. Г. принялся излагать свое политическое кредо. Он гордится норвежским Обществом благоденствия. Которое создано рабочим движением. Это лучшая в мире система гарантий, основанная на солидарности. Это ваша система. Плод ваших трудов. Ваша порука. И ваша защита. Но и ваше законное право. Так что пользоваться пособием вовсе не унизительно. Только справедливо. И, коли так сложились обстоятельства, нечего стесняться. Не надо стоять с протянутой рукой, но надо указать обществу, что оно совершило ошибку, за которую ты требуешь компенсации. Если взрослый, обеспеченный работой человек не в состоянии справиться со своими материальными обязательствами, он не только вправе, но обязан пойти в Контору социальной помощи, и указать на это, и получить возмещение за ущерб. Виноват тут не он, а общество. Пусть власть имущие стыдятся, когда взрослый работающий человек не может свести концы с концами: сам он и так страдает достаточно.

Это была дерзкая, крамольная речь, и присутствующие вытаращились на А. Г., с трудом веря собственным ушам. Они сидели вокруг журнального столика. А. Г. даже взмок от напряжения. Посредине стояли кофейные чашки, блюдо с чипсами. Илва обошла всех, разливая кофе. Работал телевизор с прикрученным звуком. Общенациональная программа сменялась первой, первая — второи и спова национальной, в зависимости от того, чему отдавал иредиочтение Бьёри, нервно переключавший каналы Дистанционным управлением, А. Г. вошел в раж, он высказывал мысли пастолько крамольные, что присутствующие не успевали следить за ними, не улавливали, к чему клонит этот человек в пиджаке и вышедшем из моды свитере с высоким воротом, Труднее других это давалось Илве, тем не менее она–то и преподнесла А. Г. сюрприз, перебив его и выдвинув чудовищные возражения, которые задели А. Г. Ларсена за живое.

Илва заговорила о том, в чем разбиралась она, но не он. О том, что унизительно, а что нет. Она хочет объяснить ему про Позор. Идти в контору за социальной помощью — это Позор. Ларсену, вероятно, невдомек, как обстоят дела. Но она знает: это Позор. (Илва говорила о Позоре. Илва, Илва! Она, не стесняясь, обсуждала с ним Позор. Впервые, впервые.) И, обращаясь к нему, смотрела прямо на него. Ни на кого больше.

— Про такое позорище и людям–то боишься признаться, а если кто узнает, готов сквозь землю провалиться. Мужчине и вовсе остается сгореть со стыда, потому что виноват тут он. Знаешь, что я думаю о таком мужике?

А. Г. молчал. Даже головой не мотнул в ответ на обращенный к нему вопрос, настолько он был ошарашен («Господи боже мой! — подумал он. Она же дура! Вот влип так влип!»). Но Илва сама прозрачно намекнула, что она думает о таком мужчине. Она вытянула вперед болыпой палец, повернула его книзу и, скорчив гримасу, выдавила из себя:

— Фи–и–и!

И, не удовлетворившись этим, продолжала:

— Такого мужика и мужиком–то не назовешь. Тот, кто не в состоянии прокормить семью, не мужик. Его можно называть чем угодно, только не мужиком. Хочешь — тряпкой, хочешь — дерьмом, хочешь — кобелем или даже сукой (она засмеялась). Но только не мужиком (она снова засмеялась, и ее смех перешел в деланное, и потому звучавшее издевательски, хихиканье).

Разглагольствуя, Илва не сводила глаз с А. Г. Она смотрела прямо на него и позже — когда хохотала, когда заканчивала свою речь (первую перед ним) издевательским хихиканьем. Накрашенная девица. Вся из себя практичная, с обтянутым задом. Странныи человек Ларсен не знал, как реагировать, растерялся и Илвин братец Джим, по–видимому, удрученный высказываниями сестры; на высоте оказался один Бьёрн. В продолжение Илвиной тирады он сидел с Пультом управления в руках и нажимал клавиши, переключая с канала на канал, пока его, очевидно, не устроила вторая программа, где шел немой концерт рок–группы — искрящееся световыми эффектами музыкальное представление, которое сопровождалось дикими телодвижениями, но было безмолвно как могила. Отвернувшись от подмостков, Бъёрн коротко и безапелляционно проронил:

— Заткнись, Илва. Не приставай к Ларсену. Он твоего мнения не спрашивал. (После чего Бьёрн включил звук, и каскады света и дикие телодвижения обрели голос: в комнату выплеснулся грохот музыки.)

«Что дальше?» — думал А. Г., сидя поздно ночью у себя дома. В разгоряченном мозгу крутились мысли, перебирались варианты. Разберись, пойми! Во время своей тирады Илва смотрела прямо на него, но слова ее предназначались отнюдь не`ему. Верно? И верно ли, что она и раньше поступала так же? Смотрела на одного, а обращалась к другому? В таком случае чего только она не пыталась рассказать ему! А он пропустил все мимо ушей! Стоп–стоп–стоп, никаких измышлений, странный человек. Она обращалась к нему. Стоп–стоп–стоп. Ясно было одно: она невыносимо глупа. И сам он исходит страстью, причем страстью недозволенной. Ее наглое тупоумие. Ограниченность. Она даже не представляет себе собственной тупости. Такие люди хуже всего. Сердце разрывается смотреть на них. Однако не бунт ли это против Бьёрна Юнсена? И что он может значить? Но к чему тогда смех? И это хихиканье, неестественное хихиканье, в которое она ударилась, — оно было подобно плевку. У А. Г. до сих пор мурашки по телу. В общем, ясно одно: так больше продолжаться не может.

И тем не менее все продолжалось. На следующий же вечер в дверь Ларсену позвонил Бьёрн с камерой в руках. :

— Смотри, — сказал он. Видишь, что это такое?

— Да, кинокамера.

— Именно, и не какая–нибудь, а потрясающая. Новая и самая современная. Полностью автоматическая. Последняя модель.

— Замечательно!

— Я подумал, может, ты на нее соблазнишься? Отдаю за полторы тысячи. Полцены. Что скажешь?

— Здорово, — отозвался А. Г. Очень дешево. И, говоришь, совсем новая?

— Да. Берешь?

Бьёрн протянул руку А. Г. Тот пожал ее: «Сговорились».

— Ну, тебе повезло, — продолжал Бьёрн. Задарма отдаю.

— Задарма? Ха–ха–ха! Точно.

Здесь вели большую игру. А. Г. позволил втянуть себя в компанию, где играли по крупной. И сделал это с открытыми глазами. Он оказался опутан роковыми отношениями, на чужих условиях. На Бьёрновых условиях. Провалится Бьёрн, провалится и Ларсен. Причем для Ларсена провал будет серьезный, окончательный. Если Бьёрн попадется, Юнсенов постигнет тяжкий удар. Ларсену же это грозит катастрофой. Попадется Бьёрн, и на А. Г. можно ставить крест. Из–за несчастной камеры, которой он не просил. Да, он погряз, окончательно и бесповоротно, он повязан. Зачем Бъёрн сотворил с ним такое? Не замешана ли тут Илва? Конечно, замешана, все ведь делается ради нее, и А. Г. это прекрасно знает. Но сам ли Бьёрн додумался прийти? Неужели А. Г.«Золотая рыбка»? Бьёрнова «3олотая рыбка», его крупный выигрыш? Или Юнсены в сговоре, двое против одного? И А. Г. — их общая «Золотая рыбка»? Может, оставшись наедине, они и зовут соседа «Золотой рыбкой»? У него еще не прошли мурашки от вчерашнего хихиканья Илвы. «Подкатись–ка ты к «Золотой рыбке»!» Неужели тут замешана Илва? Или Бьёрн сам придумал обратиться к нему, поскольку не видел иного выхода? Как бы то ни было, идет крупная игра. Бьёрн (вместе с Илвой?) использует его в своих интересах, и это может дорого обойтись А. Г. Может означать его падение. Если возьмут Бьёрна, полетит и А. Г. Глубоко. Окончательно. Бесповоротно. Ему будет крышка. Из–за того, что связался с ними. Тем не менее А. Г. пошел на это. Хотя решил подстраховать себя. Расплатиться наличными. Бьёрн намекнул, что Ларсен может выписать чек (у него, мол, вряд ли найдутся дома полторы тысячи), но А. Г. настоял, что расплатится завтра, наличными.

А ведь ему ничего не стоило отказаться. Объяснил бы Бьёрну свое положение, втолковал, что риск слишком велик. Мог бы в виде компенсации предложить Бьёрну ту же сумму взаймы, глядишь, не обеднел бы. А он согласился на сделку. Ударил с Бьёрном по. рукам. Совершенно сознательне. Но А. Г. Ларсен не мог поступить иначе. По каким–то, ему самому неясным, признакам он понял, что таковы правила игры. Take it or leave it[29]. Отказавшись ударить по рукам с Бьёрном, он бы выдал себя.

Назавтра А. Г., приняв меры предосторожности, передал Бьёрну пятнадцать стокроновых бумажек. Одновременно они договорились о воскресной прогулке. Бьёрн предложил съездить в район Холместранна, половить рыбу на льду залива: прошлой зимой он уже возил своих — замечательная поездка для выходного дня.

Поехали в серебристо–сером «саабе» А. Г.

— Не хочешь повести машину, Бьёрн? — внезапно спросил в гараже А. Г., когда вставлял ключ в дверцу. Что ж, Бьёрн ничего не имел против. А. Г. отпер дверцу, и Бьёрн забрался на водительское место. А. Г. сел рядом, на переднем сиденье, а Илва с сыном разместились сзади. И они покатили. Бьёрн Юнсен за рулем серебристо–серого «сааба». Из Румсоса — на Тронхеймсвейен, у развилки Синсеткрюссет на Кольцевую и по ней до Люсакера, где они выехали на Е-18. А там в два ряда до самого Драммена. И дальше дорога тоже вполне приличная. Машину вел Бьёрн. А. Г. сидел рядом и крутил кассеты, которые Бьёрн захватил с собой. В небольшом пространстве, ограниченном ветровыми стеклами и дверцами, гулко отдавались стереофонические звуки диско, под которые машина как на крыльях летела по шоссе, оставляя позади неподвижный пейзаж. Бьёрн с упоением отдавался езде. Он мягко и нежно поджал педаль, и «сааб» мгновенно разогнался до ста тридцати. Сказка. Бьёрн молодой, у него впереди целая жизнь. Дорога уже освободилась от снега, но на полях вокруг он еще лежал, холодный и белый. Леса. Дома и амбары. Бензоколонки. Равнины полей. Все белым–бело. Небо затянуто мрачными тучами, однако свет зимнего дня настолько ярок, что режет глаза, приходится опустить козырек от солнца на лобовом стекле. Сидя рядом с водителем, А. Г., хозяин машины (странвый человек), крутил диско. Илва с сыном на заднем сиденье. Илва подпевала. А подпевая, могла, если ей того хотелось, разглядывать макушку Арне Гуннара Ларсена, на которой вместо буйной поросли юношеских лет маячила удручающая плешь. Хотелось ли Илве разглядывать ее? Малыш сидел притихший, по–видимому, испытывая благоговейный трепет перед выпавшим ему приключением. Новый «сааб». Папа ведет новый «сааб». Бьёрн мягко управлял машиной, и она послушно скользила вперед. Грохот дискомузыки. Яркий свет с небес. Огромная скорость и радость для всех.

После Санне Е-18 идет до Холместранна вдоль фьорда. На этом отрезке шоссе Бьёри затормозил и поставил машину на примыкавшую к дороге стоянку. Они прихватили вее необходимое для подледного лова и вышли на лед залива. Посреди фьорда виднелось разводье, тнирокое разводье для прохода судов. Вырубили во льду две полыньм. В одной ловил на блесну Бьёрн с сыном, в другой — А. РГ.; Илва же отправилась к разводью, погулять на просторе. В заливе собралось человек сто, а может, и все двести. Кто–то рыбачил, кто–то гулял по льду или катался на финских санях. Отсюда было рукой подать до Холместранна. На той стороне шоссе круто вздымались скалы, по обыкновению темные и влажные. Изгибаясь, уходила вдаль береговая линия. Поблизости стояли на приколе три супертанкера. Высились громады их металлических корпусов. С Е-18 доносился гул от неослабевающего потока машин. Вдоль залива протянулась и железная дорога. По ту сторону фьорда, за разводьем, дымили на суше трубы бумажного комбината в Санне. Толстый лед.

Множество народу. И Илва вдалеке. А. Г. ловил рыбу в провале полыньи. Малыш, уменьшенная копия Бьёрна, льнул к отцу, повторяя все его движения. Ловили на блесну. Впрочем, безуснешно. Мимо красиво прошел по своей колее поезд, лишний раз демонстрируя удивительное действие центробежной силы. Внизу зияла вода. Темная. Зыбкая. Пахнущая гнилью. Они стояли с леской в руках, поджидая рыбу; полынья обдавала их холодом. Минуты текли за минутами. Илва вдали. Бьёрн и Малыш проявляли завидное терпение, но А. Г. уже начал тяготиться довлей. Хоть бы одна завалящая рыбешка. А. Г. достал новую камеру. Принялся снимать. Снял отца е сыном перед прорубью. Газеты вокруг, походный стульчик, на котором сидел Бьёри. Лед. Снял громады танкеров. Утесы, темные и влажные, круто спускавшиеся к Е-18. Лед. Людей на льду. Машины на шоссе — стараясь поймать в кадр и свой «сааб», припаркованный в отдалении. Снял небо с бегущими облаками, а у самого горизонта — дым из фабричных труб на бумажном комбинате в Санне. Еще А. Г. снимал Илву. Вон она как далеко. Добралась до открытой воды, а теперь идет обратно. Илва уверена, что ее не видно. Но у него в руках чудокамера. Которая берет крупный план даже на большом расстоянии. А. Г. снимает Илву. Она идет по льду в его сторону. Легкой, небрежной походкой, в высоких сапожках, узких брюках и дутой куртке, купленной в магазине «Хеннес и Мауриц». А. Г. ловит ее на ходу. Илва в движении. Вот какой кадр он поймал. Вот что ему удалось схватить. То, от чего у мужчин занимается дух. То, от чего мы влюбляемся. Влюблен, по уши влюблен. Ее лицо. Крупным планом. Она уверена, что ее не видно. А. Г. снимает ее. Но вот он прекращает съемку, опускает камеру, искоса смотрит на Бьёрна. Бьёрн поглощен рыбной ловлей. Видел ли он, как А. Г. снимал Илву? Плевать я на него хотел. Сам же всучил мне эту камеру. Плевать. Да, Бьёрн Юнсен, я снимаю твою молодую жену, улучив момент, когда она не подозревает об этом. Твою молодую жену с ее тайной. Илву, которая направляется обратно.

— Смотри, мама идет, говорит А. Г. Малышу и тычет пальцем в маячащую вдали Илву.

— Беги встречать, — велит Бьёрн. Малыш срывается с места и несется к маме, которая еще не видит его. Бьёрн по–прежнему пытается что–нибудь поймать. А. Г. тоже. Хоть бы какая завалящая рыбешка…

— Толстый лед, — сказал Бьёрн, наподдавая его ногой. Но сам Бьёрн сейчас, как он выразился, ступал по тонкому льду. На работе у меня, Ларсен, черт–те что творится. — И пока Малыш бежал навстречу Илве, а опа еще не видела его, и потом, когда уже заметила, и схватила на бегу в свои объятия, и они вместе пошли назад, к проделанным во льду прорубям, Бьёрн поведал А. Г. грустную историю человека, который в нежную пору юности был подающим надежды хоккеистом и которого спортклуб пристроил на работу в «Клесман», продавцом. Приличная работа, с приличным окладом и приличными условиями, откуда свободно, по первому требованию, отпускали на тренировки и соревнования. Бзяли его туда с расчетом, что многообещающий игрок окупит себя, когда начнет привлекать в магазин покупателей. «Эту рубашку я купил в «Клесмане» на Стургата. И знаешь у кого? У самого Бьёрва Юнсена, защитника «Манглеруд–Стар». А тут травма. Которая так и не зажила. Его хоккейная карьера была кончена. Но работу Бьёрн сохранил. Два года он надеялся залечить травму, однако из этого ничего не вышло. В «Клеемане» тоже надеялись. Потом надежда лопнула. А Бьёрн Юнсен остался. Продавец «Клесмана». Молодожен, новоиспеченный отец. Через некоторое время его забыли как хоккеиста. Теперь ни один из клесмановских покупателей не знает его. А продавец он совсем неплохой. Можно даже сказать, хороший. Но сегодня это не имеет значения. Сегодня не из–за чего стараться. Хорошо ли ты работаешь, плохо ли, товаров продается одинаково. Они ведь все сложены пачками, выбирай — не хочу. Как бы ты ни лез из кожи, намного больше не продашь. В том–то и была загвоздка. И в «Клесмане» это смекнули. Зачем держать солидного семейного человека, которому приходится платить довольно много, если можно взять на его место молоденьких девочек, сразу после школы, и платить куда меньше? Ларсен понимает, как обстоят дела? Ну и отлично, тогда Бьёрн не будет вдаваться в подробности. Поставить его во главе отдела они не хотят. Кто их знает почему — им кажется, он не потянет. И он оказался на работе лишним. Ему дали понять, что он не стоит своего оклада. Заведующий пытается выжить его. Никакого уважения к тому, что Бьёрн в магазине самый опытный. Работу, которой положено заниматься ему как старшему продавцу, поручают первой попавшейся девице, только вчера со школьной скамьи. А ему подсовывают дела, вовсе не рассчитанные на старших продавцов. Этот заведующий — форменная свинья. Негодяй, каких мало. Клесмановский вариант аятоллы Хомейни. Аятолла Пратт.

— Не могу я больше терпеть, Ларсен. Надо увольняться. Не могу день за днем сносить издевательства, И все проглатывать. Я должен дать сдачи. Пусть Пратт получит по заслугам. В присутствии всех. А потом можно и уходить. С поднятой головой. Так я и сделаю, Ларсен. Вот увидишь, сделаю!

Это сбивчивое признание встревожило А. Г. Он начал увещевать Бьёрна, просил не терять рассудок.

— Ради бога, не поддавайся на провокацию. Если ты взыграешь, ты погиб. От тебя только того и ждут. Они же будут довольны. Ну, дашь ты Пратту пару оплеух или лягнешь в пах в присутствии всех, он же про себя порадуется. Потому что спихнет тебя с рук. Зато ты останешься без работы. В наше–то время, Бьёрн. Нельзя, ни в коем случае нельзя. Потерпи. Что бы они ни творили, ты должен терпеть. Должен держаться. Это ведь не может продолжаться до бесконечности. Со временем в магазине поймут, что тебя не выжить, и тогда им каюк. Тогда все станет на свои места. Запомни: тебя не могут вышвырнуть без каких–либо оснований.

— Но можно устроить реорганизацию. Пратт уже говорил об этом… А у вас в ОБОСе не нашлось бы для меня работы? — спросил Бьёрн. — 'Я бы взялся за что угодно.

— Бьёрн, — самым своим задушевным голосом произнес А. Г. — Я бы с удовольствием устроил тебя на работу, но не могу. Никак не могу. Если ты потеряешь самообладание, на меня не рассчитывай. Пожалуйста, пойми! (Но я буду иметь Бьёрна в виду, обещал он себе. Наведу справки и буду иметь его в виду, только сейчас лучше парня не обнадеживать. Впрочем, А. Г. огорчило то, что Бьёрн слишком уж полагается на него.)

Подошли Илва с Малышом. Илва пожаловалась на мороз, у нее закоченели ноги. Ничего удивительного, коль скоро она поехала на подледный лов в легких сапожках, едва ли предназначенных для этой цели. Решили возвращаться. Но прежде А. Г. запечатлел семейство Юнсенов на рыбалке. Вот Бьёрн с Малышом ловят рыбу в проруби, а Илва смотрит на них. Вот Бьёрн вытаскивает леску — без ничего, а Илва каждый раз восклицает: «О!», как будто на крючке громадная рыбина. Вот Бьёрн обнял Илву, Малыш прижался к ним обоим, и А. Г. включил камеру. Бьёрн прошептал что–то на ухо Илве, и Илва улыбнулась в камеру, которую А. Г. держал наготове и как раз в эту: секунду включил, и Илвина улыбка на камеру, после слов Бьёрна, почти убедила А. Г., что они в сговоре. Семейство Юнсенов на воскресной прогулке смиренно позировало человеку, которого они называли «Золотой рыбой», поенольку он вошел в их жизнь вроде крупного выигрыша по облигации. Они стояли вплотную друг к другу, как бы образуя единый фронт против А. Г., или Арне Гуннара, или, если угодно, Ларсена. Заговор, сговор, думал А. Г.; конечно же, Бьёрн и Илва заодно!

Они доехали до Холместранна, покружили по нему, заглянули не только на главную улицу, но и в переулочки, и в предместье с особняками, то есть побывали там, куда редко попадает кто–нибудь, кроме местных жителей, и под конец вскарабкались на гору, с которой открывался вид на залив. Ближе к вечеру они тронулись в обратный путь. Машину и теперь вел Бьёрн. «Ты ведь хочешь сесть за руль?» — спросил А. Г., и Бьёри занял место на переднем сиденье. А. Г. уселся рядом и начал, как утром, крутить кассеты. Илва с Малышом на заднем сиденье. В Санне они остановились у придорожного кафе, чтобы пообедать.

Найдя, куда поставить машину, Бьёрн запер «сааб», и они направились к кафе: Бьёрн, Илва, Малыш и Ларсен. Народу в придорожной харчевне было битком! Их встретили гомон, чад, звон тарелок и пар, подымавшийся от сырой одежды. Перед стойкой выстроились люди с подносами, заполненными едой, очередь потихоньку двигалась к кассе. Бегали взад–вперед дети, лаяли собаки, ходили уборщицы с огромными подносами, на которые они собирали объедки, торопились в туалет женщины со своими сумочками, пахло свиными отбивными и кислой канустой. Поискав, нашли свободный столик. Расселись.

— Сегодня `угощаем мы, тут же заявил нам Бьёрн.

— Да–да, радостно подхватила Илва. А. Г. показалось, что их лица светятся самодовольством. Ах, они хотят угостить его? Изображают, значит, что могут себе это позволить? Так сказать, услуга за услугу? Самонадеянные кретины. Лицемеры. Безумцы. Снимите свои маски, противно смотреть.

— Плачу я, — коротко бросил А. Г.

— Но теперь наша очередь, — запротестовал Бьёрн, сохраняя на лице то же самодовольное выражение, что у фру Илвы.

— Нет, отрезал А. Г.,сегодня плачу я. Кажется, ясно сказано: плачу я. И точка! — Он произнес эти слова довольно тихо, но внушительно. Настолько внушительно, что Бьёрн и Илва дрогнули. Они присмирели и больше не пытались возражать. — Что будем есть? — несколько успокоившись, спросил А. Г. Три свиные отбивные и детский стол, устраивает?

Да–да, замечательно. Супруги выглядели смущенными. Никакого самодовольства на лицах, никакой фальши. А. Г. встал и пошел занимать очередь.

Очередь понемногу продвигалась вперед. Все чинно стояли, подталкивая перед собой подносы. А. Г. смотрел на сидящее за столом семейство Юнсенов. О чем они разговаривают? Любопытно было бы узнать. Он подошел к раздаче. Получил еду (пришлось взять второй поднос) и вместе с очередью стал двигаться к кассе. Когда он уже расплачивался, подскочила Илва. Вызвалась помочь.

— Извини, Илва, я погорячился, — как можно проникновеннее сказал А. Г.

— Не надо ничего объяснять, Ларсен. Я все равно тебя не понимаю, — ответила она, взяла один из подносов и понесла на другой конец зала, к их столику. А. Г. последовал за ней. Илва впереди, он сзади. Каждый со своим подносом. В эту минуту их вполне можно было принять за пару влюбленных на воскресной прогулке. Сорокалетний мужчина с симпатичной молоденькой подружкой. Но вот все собрались за столом. Бьёрн и Илва Юнсены, Малыш… и А. Г. Ларсен. «Золотая рыбка».

Когда они вышли и направились к машине, уже стемнело. В двух шагах от них проползала колонна автомобилей, фары за фарами, фары за фарами.

— Теперь, пожалуй, я поведу сам, — сказал А. Г.

Как знаешь, пожал плечами Бьёри и, порывшись в карманах, протянул ему ключи. А. Г. заметил на лице Илвы усмешку, или вернее выразиться иначе: Илва замкнулась в себе, ничем не выдавая своих мыслей, и А. Г. мог истолковать это лишь как язвительность с ее стороны. Они сели в машину. А. Г. за руль, Бьёрн рядом, с неизменными кассетами, Малыш и Илва на заднее сиденье. А. Г. вел. Он спокойно, без спешки, выискал место в колонне и придерживался его. Бьёрн силел сбоку от А. Г. Вее молчали. Слышался только грохот диско. И вдруг Малыш разревелся. Он плакал не переставая. Плакал перед Драмменом, плакал на мосту через Драмменсэльв и в самом Драммене, плакал у шлагбаума в Лиере и в Лиерском тоннеле. День, можно сказать, позади, воскресная прогулка завершается, приключениям — конец, и Малыш плачет.

А. Г. больше не в состоянии слышать ни сам плач, ни нервозные попытки Илвы успокоить ребенка, ни раздраженные призывы Бьёрна заткнуться. Он останавливает машину у бензоколонки, заходит внутрь и покупает шоколадку.

— Ну–ка, что у меня в руке? — спрашивает А. Г., протягивая шоколадку мальчику. Смотрите, помогло! Ларсен спасает положение. Он щелкает пальцами, появляется шоколадка, и Малыш перестает плакать. Уметь надо!

Назавтра был понедельник, и А. Г. с утра пораньше уехал на работу. В десять часов он отправился с инспекцией в Грюнерлёкка: на месте этого обветшавшего квартала у реки Акерсэльва предполагалось возвести по ОБОСовскому проекту современный жилой комплекс. Побродив по нему вместе с будущим подрядчиком и представителем «Хусбанкен», А. Г. сделал коекакие прикидки и подсчеты, которые в целом подтвердили перспективность квартала. Потом А. Г. вернулся в контору, но лишь затем, чтобы сообщить, что у него деловая встреча и до конца дня его не будет, после чего он поехал в Румсос. А. Г. задумал это во время инспекционной поездки. Ему требовалась ясность.

Итак, он поставил машину в Гараж и знакомой дорогой направился к дому. Было около двенадцати. Он вошел в подъезд, поднялся по лестнице и решительно нажал звонок у соседей. То есть у Юнсенов. Дверь открыла Илва. А. Г. поспешил объясниться.

— Я был рядом, с инспекцией, сказал он. И подумал, почему бы не забежать. Страшно захотелось кофе. Угостипть?

Илва пригласила его войти. Он поймал на ее лице улыбку, которую она мгновенно спрятала. Илва, значит, язвительно улыбается? И деланно прячет усмешку, чтобы он все же успел ее заметить? Или это улыбка ликования, которую Илва и впрямь торопится скрыть от него? Не заговор ли тут? Не ждала ли она А. Г.? Не соблазняла ли несколько недель своим присутствием рядом, уверенная, что рано или поздно он клюнет, — отвратительная уверенность женщины, что мужчина, движимый странностью своей натуры, нет, просто глупостью, позволит увлечь себя и безвольно попадется на такую банальную приманку, как ее тело? Не ловушка ли это? Не хотят ли они его окончательного падения, чтобы еще крепче привязать к себе? Заговор, сговор?

Пока неизвестно, но сейчас он это выяснит! Докопается до истины — всеми правдами и неправдами, не мытьем, так катаньем заставит Илву раскрыться. Дома никого кроме нее. Малыш куда–то делся (ушел в детский сад?).

А. Г. много раз приходил в эту квартиру. Но сегодня он впервые остался с Илвой наедине. Наконец–то: он и она. Одни. Он очень долго выжидал, исключая саму возможность такой встречи. Она не должна была произойти! И вот она происходит, потому что А. Г. должен раз и навсегда убедиться в ложности или справедливости ужасного подозрения. Теперь или никогда!

Илва пошла варить кофе. На обеденном столе в гостиной (там, где она примыкала к кухне) были разложены учебники испанского языка. Так вот чему Илва посвящает свободное время! Испанскому.

— Как твой испанский? — спросил А. Г., чтобы с чего–то начать.

— Хорошо, — отвечала Илва из кухни. Нет, плохо. Я совершенно неспособная, хуже всех в группе. Но для себя я кое–чего добилась. (Она подошла к обеденному столу, заглянула в учебник под названием «Езо ез».) Я пытаюсь объяснить Бьёрну про свои успехи. А он все равно услышит меня и давай возмущаться, что я ничего не знаю. Просто бесится, говорит, мне пора кончать с этими курсами. Зачем бросать деньги на ветер, если толку никакого? Он считает мой испанский только предлогом уходить из дома.

— Значит, он не прав? (Ну же, ну!)

— Нет, отвечала она. Я хочу учиться. Мне очень хочется выучить испанский. А потом поехать в страну и разговаривать. Неужели я так много требую? Скажи: неужели так много?

— Нет, отозвался А. Г. .

Илва вернулась в кухню. Выключила кофеварку (она варила кофе не на плите). Достала чашки. Сейчас! Сейчас! А. Г. спросил: .

— Как тебе, собственно, живется, Илва?

В ее углу все стихло, установилась напряженная тишина.

— Что ты имеешь в виду? — Илва замерла, он чувствовал, что она застыла на месте.

— Ничего, кроме того, что я сказал: как тебе, собственно, живется?

Она схватилась за чашки, зазвенела ими. До него донеслось бульканье кофе. Илва молчала.

А. Г. часто бывал в Этой квартире. Но тогда все было иначе. Ему был знаком здесь каждый уголок. Но сегодня она выглядела по–другому. Дневной свет, лившийся в болыпие окна, выхватывал стоявшую на буфете дурацкую фотографию человека в хоккейной форме, с клюшкой и шлемом в руках. Тут же новобрачные: Илва и ее муж сняты после церемонии в ратуше. Какие–то безделушки, фигурки зверей — свидетельство дурного вкуса, во всяком случае с точки зрения архитектора Ларсена. Впрочем, на них можно было не обращать внимания. Снимки Малыша. Диван и кресла, сегодня непривычно пустые. Телевизор, выключенный, без единой пылинки. Обеденный стол (где сидел А. Г.) и кухня (где была Илва). А. Г. Ларсен дождался своего часа. Он попал сюда.

Она принесла кофе. НПоставила кофейник на стол, но наливать не стала. А. Г. воспрянул духом. Спасибо тебе, Илва, что ты обращаеться со мной не как с гостем. Разве он неверно истолковал ее жест? Конечно, верно. Он налил кофе себе и протянул кофейник Илве. Она уже села. Налив кофе, переспросила, о чем он ее спрашивал. Он ведь, кажется, о чем–то спрашивал?

— Да. Как тебе, собственно, живется?

— Неужели тебе в самом деле любопытно, как мне живется?

— Да, отвечал А. Г. Представь себе.

— Но почему? .

— Нотому что… ты интересуешь меня.

— Интересую? Каким образом?

— Ну, я тут мало кого знаю. А с тобой я знаком.

— И только–то?

— А ты что думала?

— Да нет, ничего. Не бери в голову. Я просто не поняла.

— Как же тебе живется, Илва?

— Ты хочешь знать? Действительно хочешь?

— Да! — выпалил А. Г.

— Неужели? Разве кто–нибудь может интересоватья моей жизнью? Вот уж не подозревала. Это для меня большая радость.

— Ты радуешься такому пустяку, Илва?

— Да! — с жаром подтвердила она. Я не избало

И пошло–поехало. Илва открылась перед ним, выложила без утайки, как ей живется.

— Дерьмово, сказала она. Хуже некуда.

Ей невыносимо скучно, продолжала Илва. Она тоскует. Кругом, куда ни повернись, одни скоты. И дерьмо, которое нужно за ними убирать. Кому, как не ей, приходится мыть загаженные тарелки? А чего стоит унитаз? Ты когда–нибудь заглядывал в немытый унитаз? Кому достается подтирать все дерьмо? Конечно, Илве. Об этом ли она мечтала? Нет. Ее просто–напросто обвели вокруг пальца. Посадили в дерьмо и велели разгребать. С шишом в кармане и с кобелем в постели.

Илва Юнсен разговорилась. Наконец–то она может в красках описать жизнь, которую вынуждена вести. Рассказать обо всем дерьме, что приходится ежедневно вывозить. Чужом дерьме. Которым ее щедро наделяют, считая, что одаривают драгоценностями. Она убирает загаженный пол. Моет загаженную посуду. Подтирает загаженную уборную. Живет в чужом дерьме. По утрам Илва просыпается в зловонии. Она начинает чувствовать его со звоном будильника, поднимающего ее с постели. Приятно, а?

Все кругом загажено. Она по уши в дерьме. Увязла в нем. Илва Юнсен расписывала свою жизнь. Выкладывала все как есть. Не стесняясь в выражениях. Без обиняков. Пусть–ка А. Г. послушает о видениях, что преследуют ее.

— Я тебе признаюсь, Ларсен: если повидать дерьма с мое, начинаешь видеть его загодя, когда ничего такого еще нет. Я вижу дерьмо в Супермаркете. Представь себе, Ларсен, мясной прилавок, всякие там колбасы, котлеты, свинина, фарш. Прямо слюнки текут. А для меня на витрине сплошь дерьмо. Я загодя вижу, во что это все превратится. Меня тошнит от мысли о том, чем станут котлеты через некоторое время. Что бы мы ни ели, все идет в одно место. И сочная котлета, и аппетитный кусок свинины, от которого так чудесно пахнет в духовке. Что такое вкусная еда? Вкусное дерьмо, и ничего больше. Ты когда–нибудь задумывался над этим, Ларсен?

— Нет, — отвечал он.

В чем дело? Неужели Ларсен испугался? Он и сам не знал. Он только видел перед собой молодую, прифранченную, загадочную Илву, она рассказывала о своей жизни и повторяла: дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо. Ее узкие ладони. Тонкие запястья. Хрункие плечи, задрапированные легкой блузкой, которая подчеркивала их хрупкость. «Дерьмо». Целомудренная линия щек, от которой А. Г. столько ночей пролежал без сна — она придавала Илве вид юного, простодушного, доверчивого, неопытного создания, сообщая всему свету, сдержанно и в то же время весьма настойчиво, что у нее впереди целая жизнь.

Жизнь со множеством сюрпризов. Неужели возможно приобщиться к этому простодушию, прикоснуться к Илве, погладить ее? «Я вижу дерьмо загодя». Ее соблазнительное тело. Фривольный объект желаний. «Чужое дерьмо в унитазе». Как женственны, как нежны и шелковисты, невероятно шелковисты Илвины волосы, немыслимым водопадом ниспадающие по щекам.

— Мне ли не знать, что представляют собой продукты, которые я покупаю на обед? Еще немного, и они станут дерьмом. Я варю и жарю будущее дерьмо, а он пихает его в себя. «Спасибо за обед», — говорит он, когда бывает в настроении и хочет подать хороший пример Малышу. Ему бы сказать: «Спасибо за дерьмо». Ему нужна вовсе не еда. Еда его не волнует, его волнует, как бы поскорее нагадить…

— Ну вот, излила душу. Больше не нытай меня, — сказала Илва, поднимаясь из–за стола. — Если хочешь какого–нибудь дерьма к кофе, у меня где–то завалялось печенье.

— Ты имела в виду дерьма к ссакам? — уточнил А. Г.

Илва рассмеялась. Она хохотала и хохотала, не в силах остановиться. .

— Ох, Ларсен, Ларсен! — вскричала она наконец. — По–моему, ты меня понял!

Илва получила удовольствие от собственного рассказа. От того, что поведала историю своих отношений с «дерьмом». Она отлично представляла себе, зачем пришел А. Г. во всяком случае, не затем, чтобы расспрашивать ее о житье–бытье. И ей приятно было показаться в истинном свете перед этим человеком, который, как она догадывалась, пылал страстью к ее девическому телу и юному личику. Приятно продемонстрировать, что за очаровательной внешностью, за умопомрачительным телом скрывается существо, в фантазиях которого котлеты предстают дерьмом, и еще посмаковать свои видения. Она выложила все как есть! Излила душу. Больше не пытай меня!

— Да, больше ты ничего не допытаеться. Вообщето ты понятия не имеешь, кто я такая. Я живу здесь только по обязанности. И то, что ты видишь, вовсе не Илва. Илва совсем другая. До нее тебе никогда не добраться. И не пробуй. У меня тоже есть свои мечты. Ты бы обсмеялся, если бы узнал их.

— Что ты, Илва, — сказал А. Г. Я бы не стал смеятЬся.

— Рассказать тебе о моих мечтах? Небось очень хочется услышать? А я не расскажу, и не надейся. Я их лучше оставлю при себе. Чтоб не погрязнуть в дерьме. Только они меня и спасают, понял? Они мои. И ничьи больше.

— Расскажи о них, Илва! — попросил А. К.

— Ну, ты даешь! «Расскажи о них, Илва». Илва, значит, должна рассказать тебе о своих мечтах? Илва должна быть паинькой и все рассказать Ларсену? А почему, собственно?

— Потому что я желаю тебе добра.

— «Потому что я желаю тебе добра». А раз ты желаешь мне добра, ты имеешь право на мои мечты? Зачем они тебе? Может, хочешь словить кайф на том, о зем мечтает кошечка Илва? Нет уж, тут я тебе не помощница.

— Но я желаю тебе добра, Илва. Хочу узнать тебя поближе. Я ведь тоже одинок.

— Ты тоже одинок. Это я заметила — слава богу, не слепая. Кровь стынет в жилах смотреть на тебя. Знаю–знаю, Ларсен. Но мои мечты все равно тебе не достанутся, понял? Да я и сглазить побоюсь.

— Илва, я хочу дружить с тобой.

— Это одни слова. А хочешь ты того, чего я не хочу. В общем, про свою жизнь я тебе рассказала. Может, теперь успокоишься?

— Нет. Я хочу узнать тебя.

— Ларсен, Ларсен, — безнадежно вздохнула Илва. Чего ты добиваешься? Ты можешь сказать прямо?

— Я напишу тебе письмо. Хочу, чтобы ты ответила. Если у тебя будет письмо, ты доверишься мне. И ответишь.

— Нет, — отрезала Илва. — Написать ты, конечно, можешь, а отвечать я вряд ли стану. Что из этого выйдет хорошего? Но ты все–таки напиши, раз ты такой храбрый, — прибавила она.

А. Г. поднялся.

— Напишу, сегодня же. А завтра, перед уходом на работу, опущу в почтовый ящик, и ты возьмешь письмо, когда будет удобно. Ответишь ты или нет, я напишу тебе.

Вечером А. Г. Ларсен сел за письмо к Илве Юнсен. Как архитектор, он всегда изводил довольно много бумаги, но никогда он не мог бы с большим основанием присвоить себе звание оптового потребителя норвежской бумаги, чем в тот вечер, в конце февраля. Он отправлял в корзину один черновик за другим. Сложности начались уже с обращения. «Дорогая Илва». Слишком банально. «Привет, Илва!» Нет, это слишком дерзко, слишком панибратски. «Дорогая фру Юнсен». Возможно, но такое обращение, пожалуй, задаст письму юмористический тон, к которому он в данную минуту не был расположен. В корзину его! «О Илва». Чересчур моляще, а следовательно, навязчиво. «Моя дорогая Илва». Не нойдет, учитывая характер адресата, кроме того, не хочется изображать из себя доброго дядюшку. «Илва, милая моя Илва». Опомнись! «Илва!» Возможно. Такой клич, такой призыв, пожалуй, его бы сейчас устроил. Но не слишком ли откровенно для адресата? «Илва, Илва!» Нет, так не годится — в корзину! «И.» Или «И.» Ну как? Это ей должно понравиться. «И.». То есть Илва. «И.», то есть Илва, какая она есть. «Дорогая И.». Нет, просто: «И.».

Итак, он собрался писать «И.», но о чем писать? Вариант за вариантом. Страница за страницей. А. Г. задумал честно и открыто рассказать ей о своей жизни с тех пор, как он встретил «И.» и, помимо своей воли, пленился ею, стал, можно сказать, одержим ею. СтраДания мужчины в годах, повстречавшего недоступную для него молодую женщину. Да–да, это он ей и обрисует! Лаконично и с чувством. Без всякой надежды. Но с достоинством. В общем, так, как подсказывают его чувства.

Перенортив гору бумаги, А. Г. остановился иа следующем варианте:

«И. Обуреваемый страстями, я тем не менее пытаюсь сохранять здравомыслие взрослого, солидного мужчины. Хочу заверить тебя в одном: я всегда буду оказывать тебе уважение, которого ты достойна. Прими от меня эти простые слова, и не оудем говорить о моей измученной душе. Л.

P.. S. Письмо уничтожь немедленно по прочтении. Он же».

А. Г. вложил письмо в конверт и надписал: «Илве». Наутро, отправляясь на работу — как всегда, чуть позже Бьёрна, он прошел мимо ряда одинаковых зеленых ящиков для почты. И опустил письмо в щель ящика, на котором стояло «Юнсен». Итак, жребий брошен, А. Г, быстрым шагом добрался до гаража, сел в серебристосерый «сааб» и поехал к Небоскребу в Хаммерсборге, где размещался ОБОС.

Целый день А. Г. был занят важными совещаниями, и письмо ничем не напоминало о себе (если, конечно, не считать неясного томления под ложечкой, ни на минуту не отпускавшего А. Г.), пока он снова не сел в машину и не поехал обратно в Румсос. Невыносимо медленное движение до развилки у Синсенкрюссет, он тащится в веренице автомобилей в своем серебристосером «саабе», по обеим сторонам торчат доходные дома с заснеженными крышами, еще светло, не то что какихнибудь две недели назад, день теперь прибавляется. Ответит ли Илва? А. Г. не рассчитывал на это. Но он хотя бы высказал накопившееся у него за последние недели. Излил душу! Объяснился начистоту! А там будь что будет. Он поставил машину в Гараж, прошел к своему корпусу. Привычно открыл почтовый ящик в подъезде и забрал корреспонденцию, даже не взглянув на нее. Только войдя к себе в квартиру, он осмелился просмотреть почту. Есть! Илва ответила! С дрожью в руках он вскрыл конверт и прочитал:

«Л. Я стремлюсь к одному — вырваться отсюда. Но меня никто не знает. Появившись, он запросто проскочит мимо, потому что не знает, кого он ищет. Как мне подать знак, что ему нужна я? И.

P. S. Немедленно уничтожь письмо. Выбрось его в сортир, обгадь его. Она же».

Кто такой «он»? Вот в чем вопрос. А. Г. оставили об этом в неведении, «Он» — это «он», и более ничего. Так что придерживайся фактов. Если человека обуревают страсти, надо придерживаться фактов. Отступи А. Г. на долю секунды с узкой тропы доподлинно известного, и он тут же попадет в смешное, унизительное положение, вообразив себя первым любовником в единственной драме, в которой ему хотелось бы сыграть.

А. Г. приготовил обед. Он ел в одиночестве, но с ощущением праздника. Свершилось нечто грандиозное. Около шести он, чтобы развеять смятение, отправился бегать по дорожкам между не поддающимися описанию домами Румсоса, перед тысячами безмолвных светящихся окон, в тишине, нарушаемой лишь гавканьем собак. Сегодня вторник, рассуждал А. Г. Завтра среда, и Бьёрн уходит на ипподром. После среды четверг, а по четвергам у Илвы курсы. Значит, осенило его, надо заглянуть к Юнсенам сегодня: до пятницы еще далеко, а пробуждать дремлющие в Бьёрне подозрения ни в коем случае нельзя.

Попозже вечером А. Г., в своем ординарном, унылом костюме, при неизменном галстуке, позвонил к Бьёрну и Илве Юнсенам. Пройдя в гостиную, он расположился в привычном кресле, и Бьёрн пустил видеофильм, который прихватил по дороге с работы. Все как обычно. Бьёрн в одном кресле с Пультом управления в руках, А. Г. в другом, оба не отрываясь следят за жизнью американского города: улочки портового квартала, моросящий дождь и «дворники» на машине, в которой преследователи поджидают свою жертву, но вот машина срывается с места и жертва пускается бежать: — к спасению или в тупик, которым, может быть, заканчивается улица? На диване лежит, прикрытый пледом, Малыш в пижаме, он сонно смотрит на экран. Рядом сним Илва. Накрашенная девица. Неоднозначный предмет желаний. Деловая особа с обтянутым задом. Мальчик заснул, и она отнесла его в соседнюю комнату. Вернувшись, опять села с журналом на диван. Подала кофе. Налила сначала Бьёрну. Потом А. Г. Потом себе. В фильме улица действительно привела в тупик, и четверо мужчин выходят из автомобиля и приближаются к жертве. Час расплаты. Или все против одного. Бьёрн зачарованно смотрит на экран. Илва подавляет зевоту. А. Г. сидит у них, потому что сейчас так нужно.

Вернувшись в свою квартиру, он написал новое письмо «И.». Вот оно: «И. Только перешагнув порог первой молодости, начинаешь безмерно ценить преходящее, ценить красоту. Ты не представляешь, какой страстью может воспылать мужчина к тому, что воплощает собой женщина в расцвете юности. Как мне хочется, не таясь, говорить о твоих роскошных волосах, ниспадающих по щеке, о блеске твоих глаз. Я хотел бы живописать твой рот, твою шею. Смею ли я воспеть твое тело? Все то, чем я восхищаюсь со стороны? Лицезрение тебя причиняет мне боль, но я вынесу любые муки, лишь бы видеться с тобой. Л.».

На следующее утро — бросить письмо в почтовый ящик. Потом — в Хаммерсборг, где А. Г. Ларсена ждал рабочий день начальника планового отдела в крупнейшей норвежской компании по жилищному строительству. И домой, с пробкой на Тронхеймсвейен, когда А. Г. намертво застрял, пытаясь проскочить через развязку у Синсена. В тот день шел снег. В воздухе носились легкие снежинки, опять похолодало. После Синсена машин на дороге убавилось, и А. Г. на приличной скорости доехал до Гроруда, откуда свернул к Румсосу. Вот он добрался до дома. В толстом зимнем пальто, в перчатках, не снимая которых он открыл ящик и выгреб почту. Уже в квартире А. Г. просмотрел ее: и сегодня письмо от Илвы.

«Л. Ты видел меня в разных нарядах, не стану скрывать, что одежда мне небезразлична. Но тебе бы поглядеть на меня в дорожном платье, которое я еще ни разу не надевала. Я сижу тут вовсе не по своей охоте. Не смейся надо мной, если я скажу, что мои чувства несовместимы со здешней обстановкой. Потому что это истинная правда. И.

P. S. Не забудь выбросить письмо. В сортир его. Она же».

Итак, свершилось. Вчера промучившись неведением, ответит ли Илва, А. Г. и сегодвяшний день провел в не меньшем напряжении. Если она ответит, это будет означать, что между ними налажена связь. Связь в самом деле наладилась. С тех пор обмен письмами происходил ежедневно, кроме выходных. Перед работой А. Г. бросал конверт в ящик с надписью «Юнсен», Илва забирала его до прихода почтальона, прочитывала письмо и писала ответ, который опускала в ящик с надписью «Ларсен», то есть соседний со своим; к вечеру А. Г. забирал письмо вместе с прочей корреспонденцией и писал ответное, которое опять–таки опускал на следующее утро к соседям, чтобы Илва вытащила его до прихода почтальона. у

Писем этих болыше не существует. Условие об их немедленном уничтожении свято соблюдалось, не только самим А. Г., но и Илвой, в чем он убедился в определенный момент повествования, до которого мы еще ие дошли. Но А. Г. пересказал их мне. Он помнит их содержание иногда даже дословно, поэтому я сумел восстановить их. Сами понимаете, А. Г. нелегко дался его рассказ.

И мы начали переписываться. Каждый день я опускал письмо к ней в почтовый ящик, а вечером находил в своем ящике письмо от нее. Я писал Илве: «И. Меня обуревают страсти…» и «Смею ли я воспеть твое тело?..» и так далее и тому подобное, а она отвечала: «Тебе бы поглядеть на меня в дорожном платье, которое я еще ни разу не надевала».

Да, А. Г. нелегко было рассказывать и 0б обстоятельствах дела (своеобразной игре, в которой двое соседей обмениваются через почтовый ящик пылкими посланиями), и о самих письмах, в которых слышался призыв одинокой души; такие письма в сложившейся обстановке не подлежали огласке, но кто в своей жизни не писал писем, боящихся огласки, почему я и уповаю на то, что все понимают, как мучительно было для А. Г. вспоминать пережитое да еще рассказывать мне. Так что своей откровенностью он вызвал мое уважение.

В письмах А. Г. превозносил Илву. Хотя он попрежнему стоически заверял ее, что сознает безнадежность положения и лишь выражает восторг сорокалетнего мужчины перед молоденькой женщиной. Однако удержаться на этой достойной позиции он не сумел. Его начало прямо–таки трясти от вожделения. А. Г. иачал питать надежды. Он старается скрыть перемену, утверждая, что надежды его несбыточны, что они не более чем сослагательное наклонение, химера, порожденная его воспаленным мозгом, и все же он выставляет свои надежды напоказ, как бы говоря: «Видишь, я надеюсь. Смотри, я надеюсь (я знаю, это невозможно, но я надеюсь)».

Ов писал: «И. В моем положении далеко ие просто высказывать заветные чувства. Я не считаю себя вправе говорить о них. Нас разделяет барьер. И тем не менее я часто думаю: «Если бы только была надежда!» Тогда я бы вскричал на весь свет: «Я счастливейший из норвежцев нашего века!» О, если бы только была надежда! Л.» На что Илва отзывалась: «Л. Я скоро уезжаю. Одна. За границу. Попробуй понять меня. И.» Что она хотела сказать? И дала ли она ответ на его письмо? А коли так, что же она ответила? Он ие знал. И он пытался вернуться на исходную позицию и стоически, с достоинством держаться ее, однако он уже не мог не делиться своими головокружительными мечтаниями: «И., я не имею права задавать тебе какие–либо вопросы. Я ничего не прошу у тебя, кроме позволения выражать свое безнадежное чувство. Но совсем без надежды нельзя. Мне кажется, я могу, даже обязан тебе это сказать. А там разбирайся сама. Л.» Илва же писала А. Г. о своем намерении бежать из Румсоса, об ожидании избавителя, «его», о терзающей ее неуверенности в том, узнает ли он, кого ищет, к этой излюбленной теме она возвращалась снова и снова. «Конечно, он узнает меня, когда появится. Было бы нечестно, если бы он промчался мимо. И.» Где тут ответ? Кто такой «он»? Арне Гуннар Ларсен был заинтригован. Разобравитись в этом, он понял бы все. Но задать прямой вопрос он не решался: ему могли не ответить, могли вообще перестать писать.

Итак, зима 1983 года в норвежском пригороде Румсос. А. Г. каждый день переносит на бумагу крик своей души и опускает письмо в почтовый ящик к молодой соседке, которая вынимает его, читает и пишет ответ, высказывая, в духе иллюстрированных журналов, тоску по «рыцарю», по «нему», и А. Г. забирает ответное письмо, возвращаясь с работы. Его страсть не утихла: получив словесное выражение, она только усилилась. Жизнь А. Г. была теперь сосредоточена вокруг этой тайны. Вокруг конверта в почтовом ящике. На улице слепило глаза зимним светом, иногда ночью выпадал снег, и А. Г. оставлял на нем следы, когда шел к Гаражу, чтобы ехать в Хаммерсборг — там у него, как у начальника ОБОСовского отдела планирования, был кабинет на одном из верхних этажей стеклянного небоскреба. В ОБОСе ему, прямо скажем, приходилось выкладываться. Будущее крупного предприятия по жилищному строительству казалось особенно трудно предсказуемым, поэтому от А. Г. требовалось умение жонглировать несколькими мячами сразу и в качестве начальника отдела восторженно и в то же время с долей скепсиса выслушивать многочисленные авторитеты. Это он умел. К собственному удивлению, А. Г. не нужно было изображать увлеченность работой. По–прежнему с жаром он отдавал себя и румсосской ячейке рабочей партии. В прессе активно обсуждалась проблема ракет: рабочая партия достигла компромисса, который, в случае если женевские переговоры ни к чему не приведут, открывал возможность для замораживания ядерного оружия в Западной Европе на уровне сегодняшнего дня. Каким бы половинчатым ни было решение проблемы, А. Г. сейчас выступал за него, поскольку считал единственно приемлемым с политической точки зрения. Сам он предпочел бы более радикальные меры, однако после достижения компромисса не только лояльно поддерживал его, но и защищал от нападок более нетерпеливых товарищей по партии. Одновременно проходило выдвижение кандидатов для ежегодных муниципальных выборов, в котором А. Г. также принимал деятельное участие. Он стоял за разбюрократизацию партии и предлагал вносить в списки новые имена — тех, кто хорошо зарекомендовал себя на работе. А вернувшись с собрания в зале «Б» румсосского центра, А. Г. писал: «И. Я не могу равнодушно смотреть на твои руки, на то, как ты держишь их, жестикулируешь ими. Я весь дрожу. Твои руки… и твоя шея. Я без ума от твоей шеи. Мне идет пятый десяток, ты же находишься в самом расцвете. Берегись моих слов… и чувств. Л.»

Раз в две недели к нему приезжали на выходные дети. Мортен и Кари жили в идеальном доме у парка Санкт–Хансхбуген, в окружении благополучных семейств и не знали ничего, кроме заботы, трезвого подхода, доброго здоровья, правильного воспитания, полезных увлечений, питательной еды, здравых и благотворных суждений и критериев, а по приезде сюда, в Румсос, встречали своего (как он надеялся, переродивщегося) отца, который окунулся в гущу народа и погряз там. Он выставлял себя перед ними легкомысленным и равнодушным. Конечно, он ходил с ними кататься на лыжах и иногда вывозил гулять на машине, но в основном они сидели в румсосской квартире, предоставленные сами себе. Нередко они заставали отца веселым и жизнерадостным. Ведь он был страстно влюблен. Знали бы дети, что он сохнет по сексуальной молоденькой особе, которая была его соседкой и к тому же замужем за его единственным другом!

Итак, начальник отдела планирования в ОБОСе, член ВСА, архитектор Арне Гуннар Ларсен жил в Румсосе. Он дружил с Бьёрном Юнсеном и его женой. Вечерами, отдышавшись после долгой пробежки, А. Г. запросто звонил к ним в дверь. Открывал ему кто придется. Часто это была Илва. Она впускала Ларсена. Утром она, по обыкновению, получила и прочла письмо от него, сочинила ответ, а теперь стояла и вежливо улыбалась Ларсену или, бросив на него серьезный взгляд, вела за собой в гостиную. Илва, Илва! Она даже не могла подать ему никакого знака. В гостиной сидел Бьёрн. Он радостно приветствовал А. Г. Бьёрн явно дорожил визитами Ларсена. Возбужденный, он ставил видеокассету. Садился с Пультом управления в руках. «По–моему, должна быть отличная лента», — говорил он, пристально глядя на экран телевизора, где возникали первые кадры. Приезжает домой ветеран вьетнамской войны. Преданный всеми, он пытается навести порядок. В небольшом американском городке убили негра, который был во Вьетнаме его лучшим другом. Да–да. И такое случается. Негр тоже может быть моим лучшим другом, поэтому я собираюсь отомстить за него. Смотри же, Ларсен, смотри. Противопоставив себя Обществу, вьетнамский ветеран скрывается в неприступной местности: густые леса, крутые утесы, речные стремнины. Его преследуют. В этой борьбе за выживание нужно призвать на помощь весь опыт, накопленный многолетней войной в джунглях. Тебя в любую секунду ожидает смерть. Пока ты еще жив, но не успеешь перевести дух, как можешь оказаться мертвым. А. Г. сидел рядом с Бьёрном и следил за развитием событий. За реальным миром. Побег. Обман. Погоня. Предательство. Обманут, предан. Надо вырываться из окружения. Час расплаты. Миг откровения. А. Г. чуть дышал, боясь, как бы Бьёрн не догадался, чем обернулась действительность за его спиной. Но Бьёрн все говорил и говорил, считая себя в безопасности в собственной гостиной. Слушай, Ларсен, смотри, Ларсен. Вот оно как бывает, Ларсен.

Когда Илва отлучилась в кухню, он коротко сообщил:

— На работе все по–старому. Нет больше сил терпеть. День за днем — сплошные издевательства. Мне нужно поднять голову. Понимаешь? Нужно показать этому Пратту, что я не намерен терпеть черт знает какое обращение.

А. Г. умолял его крепиться, ему во что бы то ни стало надо держаться.

— Да–да, — отвечал Бьёрн, — я знаю. Неужели ты думаешь, я не знаю?

А потом, вернувшись в свою квартиру, А. Г. написал Илве. «И. Я без ума от тебя. Услышь меня! Арне Гуннар». Вот он и открылся: Арне Гуннар. Арне Гуннар из Саннефьорда выдал себя с головой. Впрочем, отступатр было поздно. «И. Я без ума от тебя. Услышь меня!»

В ответ она написала, что ей хочется света, музыки — и танцевать с «ним». По–видимому, в этом желании для нее воплощались мечты о роскоши: «Он пригласит меня в шикарный ресторан. И мы будем танцевать. Я буду танцевать с ним и вести приглушенный разговор».

Неужели это приглашение? Но для А. Г. было бы слишком рискованно повести куда–нибудь Илву. Или ей хотелось сейчас риска? Хотелось, не скрываясь, танцевать в ослепительном свете, не скрываясь, вести приглушенный разговор? Не было ли Илвино письмо вызовом на рискованный поступок? На безрассудство? Или же «он» — вовсе не А. Г.? И Илва понятия не имеет, что А. Г. претендует на его роль?

А. Г. не знал. Тем не менее он зашел в универмаг «Стеен ог Стрём» и купил Илве довольно дорогую блузку, решив, что это самое подходящее. Не слишком экстравагантную, дабы не показаться смешным, однако вполне приличную, изящную блузку — для начала. В среду вечером, когда в Бьерке, ко всеобщей радости, проводились бега, А. Г. возник перед дверью с табличкой «Юнсен» и нажал звонок. Под мышкой — красиво завязанный пакет. Явно подарок. Но Илва не впустила А. Г. в квартиру. Подарок она взяла, а в квартиру не пустила. Сказала. что в гостиной лежит Малыш, который еще не заснул. Так что впустить Ларсена для вручения подарка она не может. Вот и все. Он отдал ей пакет, пожалуйста, и она приняла подарок, но тут же закрыла дверь за собой, вернее, перед носом у А. Г. Вот и все.

Неужели его отвергли? Многое как будто указывало на это. А. Г. отвергнут. Мужчина средних лет отвергнут молоденькой домохозяйкой из Румсоса. С каким выражением она отвергала его, с каким странным взглядом… Может, она не ожидала от него такой прыти? Может, она столь поспешно захлопнула дверь, потому что боялась рассмеяться? Вдруг она стоит сейчас в прихожей и хохочет над ним? Нет, не похоже на Илву. Она посмотрела на А. Г., но странный у нее был взгляд или не странный, неизвестно. Растолковать его можно по–разному. Тем не менее она не впустила А. Г. Не достиг ли он предела? Подарок она все–таки приняла. Подарок она не отвергла. Что это значит? Но самого А. Г. Илва не впустила. Так ведь из–за Малыша! Ее можно понять. Она же сказала. Она же объяснила.

Однако говорить приглушенным голосом в шикарном ресторане Илва, очевидно, собиралась не с А. Г., иначе она подала бы ему знак, что он — это «он». А она не подала никакого знака. Почему? Не играст ли она сА. Г.? Не потешается ли, завлекая немолодого друга семьи за спиной у мужа? Или тут весь интерес — что за спиной у мужа? Но ведь не впустила! Не впустила же!

Зато однажды, когда А. Г. зашел вечером навестить Юнсенов, она сама бросилась ему на шею. Это случилось в передней. Илва открыла А. Г. дверь, и он вступил в узкий коридорчик, откуда должен был пройти в гостиную, к Бьёрну. Они остановились друг против друга, и А. Г. встретил ее спокойный, непроницаемый — возможно, даже равнодушный — взгляд. И вдруг она кинулас к А. Г. Совершенно неожиданно для него. Он почувствовал, как пылает ее щека, прижатая к его щеке, ощутил потрясающий жар, исходивший от ее хрупкого тела. Однн–единственный раз довелось ему испытать такое. Он оцепенел, зная, что в гостиной сидит Бьёрн, и боясь, как бы тот без предупреждения (и паче чаяния) не появился в прихожей, чтобы самому принять гостя, ликующий по поводу друга, с которым можно поделиться кадрами жестокой реальности. Не появился и не увидел эту сцену… Зачем ты играешь со мной? Зачем всдешь свою ужасную игру? И все же А. Г. долго не мог отделаться от ощущения ее близости. Забыть короткий миг, когда к нему прижалось вожделенное тело, горячес, по–девически стройное, обдавшее его своим жаром. А. Г. изведал ее прикосновение. Она сама кинулась ему на шею. А. Г. писал: «И. Теперь мне безразлично все, кроме одного. Я рабски привязан к тебе, к твоему бытию. Л.» И правда, теперь, после удивительного соприкосновения с Илвой в прихожей, ее узкая рука, протянутая во время фильма к блюду с чипсами, вызывала у А. Г. еще горшие муки, чем прежде, и во взгляде, который он тайком, за спиной Бьёрна, бросал на Илву, читалось неизгладимое отчаяние. «И. Я не могу разорвать свои цепи. Но у меня нет и надежды. Л.» Она отвечала: «Произошло важное событие. Он дал знать о себе».

Зима приближалась к концу. Наступил март. Как–то в четверг Бьёрн, очень встревоженный, позвонил в дверь А. Г. Илва не вернулась с курсов! Она уже час как должна была прийти! Что делать? Небось заглянули куданибудь развлечься после курсов, высказал предположение А. Г. Не волнуйся, Бьёрн. Но Бьёрн не был настроен не волноваться. Он сходил с ума от беспокойства. 428

— 'Гакого никогда не было, — уверял он. Она всегда идет прямо домой. Что случилось?

— Расслабься, Бъёрн, уговаривал А. Г.,ее наверняка соблазнили выпить где–нибудь пива.

Однако Бьёрна этот довод вовсе не утешил, скорее еще больше обеспокоил. Бьёрн собрался в центр, искать Илву.

— Да где ты будешь искать? — спросил А. Г., стремясь доказать ему бессмысленность этой затеи.

— Я найду ее, коротко бросил Бьёрн. И уехал. СА. Г. было взято обещание последить за квартирой — на случай, если Илва появится в отсутствие Бьёрна. Кроме того, он будет звонить. Как только доберется до центра. Вдруг она уже придет? Так что А. Г, надо быть поблизости от телефона (у себя в квартире, поскольку у Юнсенов телефона не было),

А через полчаса после отъезда Бьёрна появилась Илва. А. Г. поджидал ее в дверях своей квартиры. Он рассказал о Бьёрне: тот поехал в город искать ее. Илва скорчила презрительную гримасу. Бьёрн какой–то встревоженный, чуть не волосы на себе рвет, прибавил А. Г. Она снова скорчила гримасу.

— Нще бы, — сказала Илва. Я ведь развожусь с ним.

— Разводишься? — переспросил А. Г. А Бьёрн об этом знает?

— Да, — отвечала она. Думаешь, иначе он сорвался бы искать меня? Наконец–то все разрешилось. Я свободна!

В ту же секунду раздался телефонный звонок. Звонил Бьёрн.

— Она пришла, — сообщил А. Г.

— Еду! — прокричал Бьёрн.

— Это Бьёрн, — сказал А. Г. Он едет обратно.

Илва кивнула. Они стояли перед дверью Ларсена.

— Значит, разводишься? — еще раз спросил А. Г. Так надо понимать?

— Наконец–то я свободна, — повторила она.

А. Г. смотрел на Илву. Вот она, рядом. Стоит на площадке. В пальто и высоких сапогах. Без шапки, Как всегда, подмазанная. Она разводится. Решилась. Говорит, что будет свободна. А. Г. смотрел на нее. Ему так много нужно было сказать Илве, но он не мог произнести ни звука. Он знал, что от него ждут каких–то слов, но ничего не мог выдавить из себя. Он попробовал, нет, не выходит… и продолжал стоять, не сводя с нее глаз.

— Илва! — еле выговорил А. Г. Одно это имя он и сумел произнести, может быть, потому что только его в глубине души он и хотел вымолвить. Ничего больше. Илва. Илва.

— Да? — отозвалась она.

— Илва, — повторил А. Г. Она удивленно глядела на него. Теперь нужно что–то добавить! Он раскрыл рот… и сказал:

— Скоро уже приедет Бьёрн.

Бьёрн оказался легок на помине. Не успел А. Г. закончить фразу, как Бьёрн взлетел по лестнице на их площадку.

— Вернулась! — воскликнул он. — Наконец–то, Илва! Где же ты пропадала?

— Пропадала? — переспросила Илва. — Мы просто зашли выпить пива, компанией с курсов.

— Кто именно? — допытывался Бьёрн.

— Ты их не знаешь, — отвечала Илва и, пройдя мимо него, пересекла площадку, отнерла квартиру с табличкой «Юнсен» и скрылась внутри. Бьёрн поспешил следом. А. Г. остался одии.

Чем А. Г. занимался в тот вечер, он не помнит. Может быть, достал письмо, которое написал Илве и, вероятно, уже вложил в конверт, собираясь наутро опустить в почтовый ящик, — достал и разорвал на мелкие кусочки, потому что положение внутри их треугольника изменилось и писать надо было по–новому. Скорее всего он переписал послание к Илве, просто теперь ему трудно в этом признаться. Впрочем, неважно, чем он занимался. Для нашего повествования важно то, что происходило в квартире напротив, а случившееся там затронуло, в свою очередь, и А. Г. Часом позже, ближе к полуночи, в дверь позвонили ик А. Г., прямиком в гостиную, ввалился Бьёрн со словами: теперь ему как никогда необходим в жизни друг.

Час назад, войдя вслед за Илвой в их общую квартиру, где, кстати, спал их общий ребенок, Бьёрн приступил к жене с расспросами о том, почему она вернулась так поздно и с кем она была. С кем? С кем? Бьёрн требовал ответа. С кем? С кем? Но Илва только смеялась вад ним. А потом рассердилась, носкольку считала его вопросы неуместными. Бьёрн талдычит одно и то же, потому что не хочет посмотреть правде в глаза. А правда такова: Бьёрн не имеет права допытываться. Ни о чем, Илва больше недели назад объявила, что подает на развод. Неужели он забыл? В таком случае пусть попробует вспомнить.

Но Бьёрн настроился на семейную сцену. Он качал права. Какие права, когда их отношения изменились? Бьёрн утверждал, что ничего не изменилось. С кем, с кем?

— Тебя это не касается, — сказала Илва. Пошел в задницу со своими вопросами!

Она хочет развода, повторяла Илва, хочет разойтись с Бьёрном. Забрать Малыша и переехать. Пока ято к сестре, в Стовнер.

— Почему, почему? — настаивал Бьёрн.

— Сколько раз тебе объяснять? — раздраженно отвечала Илва. — Я больше не могу. Мне нужен развод.

— Почему? Почему?

— Я больше не могу. Вот почему.

— Но почему? Почему?

— Потому что мне противно.

— Противно? Что противно?

— Быть замужем за тобой.

— Значит, тебе противно? Значит, я такой противный?

— Сам разбирайся, что противно. Во всяком случае, я не выношу тебя.

Она повторила эти слова тысячу раз, но ему хотелось слышать их снова и снова, Бьёрн словно крутил обратно видеофильм, с помощью Дистанционного управления снова и снова проигрывая один эризод. Я не выношу тебя. Я не выношу тебя. Илва говорила: «Я не выношу тебя». Илва, его жена, говорила: «Я не выношу тебя». Снова и снова. Крути назад. Илва говорит: «Я не выношу тебя».

Эти слова принадлежали его Илве. Его жене в течение шести лет, его возлюбленной с тех пор, как ей испол. нилось шестнадцать. Илва с Бьёрном делили стол и постель. Они сжились, выработали общие привычки, как–то перебивались — благодаря ему. Он любил ее. Любил женщину, которая стояла перед ним, твердя: «Я не выношу тебя. Не выношу». Он считал, что ей не на что жаловаться. Они справлялись. Совместными усилиями. А теперь она повторяет: «Я не вынощу тебя. Мне нужен развод». Бьёрн не мог уразуметь этого. Это не укладывалось у него в голове. Он догадывался, что жизнь сложилась для Илвы иначе, чем она предполагала, но у кого жизнь складывается по заранее намеченному плану? Ниу кого. Илва должна понять: никто не желал себе жизни, которая ему досталась!

Непонимание этого Бьёрн расценивал как предательство со стороны Илвы. Она не выносит его! Раз ее путь не был устлан розами, она уже не выносит своего мужа. Того, кто сделал все возможное, чтобы они прижились в Румсосе и существовали более или менее безбедно, справлялись. Он ли не надрывался, он ли всеми правдами и неправдами не старался наскрести столько, чтобы они ни в чем не нуждались?! Разве они в чем–нибудь нуждаются? Нет, они живут прилично.

На работе Бьёрна каждый день подвергали унижениям. За жалкие гроши он позволял Пратту втаптывать себя в грязь. Ради нее. Ради Илвы с Малышом. И вот чем она ему отплатила: сама втоптала в грязь каблуком. Хороша справедливость!

Он отказывался что–либо понимать. Илва твердила, стоя перед ним: «Я не выношу тебя». Она хотела уйти от него. Забрать Малыша. Порвать со всем, что у них было общего и ради чего Бьёрн только и жил.

Это выходило за пределы его разумения. Как он допустил? Как она — могла стать такой? Что с ней произошло? Илва словно переродилась. Он узнавал выражение ее лица, ее манеру говорить, вести себя. Но она была бесконечно далека от него. Что с ней случилось? Что он ей сделал? Какой бес вселился в нее с тех пор, как она изменилась?

— Что я тебе сделал?! — выпалил Бьёрн. Скажи мне, и я постараюсь исправиться.

Но она лишь горько усмехнулась.

— Ничего. Просто я не выношу тебя. Мне надо расстаться с тобой. Вот и все.

— Наверное, я чем–то не угодил тебе, — взмолился он. Скажи мне, и я постараюсь все исправить. Ты не можешь просто уйти.

Илва вздохнула. Неужели он принуждает ее и далыше жить с человеком, которого она не может тернеть? Неужели он добивается этого?

— Илва, — сказал Бьёрн. Я не понимаю… Подумай о том, что нас связывает. О Малыше, обо всем другом.

Илва встретила его слова презрением. Они набили ей оскомину. Бьёрн повторялся: за последнюю неделю он каждый вечер приводил одни и те же доводы. Как ему не надоело? Ей, во всяком случае, больше невмоготу его слушать. Она знает эту пластинку наизусть. Теперь он, судя по всему, начнет грозить ей. Сначала угрозы, затем посулы. Он будет запугивать ее, а потом улещивать, уже до конца пластинки.

Илва глумится над ним. Бьёрн умоляет ее, а она поднимает его на смех. Бьёрн уговаривает ее остаться, потому что для него это вопрос жизни, она же насмехается над ним. Она бьет лежачего. Он валяется в ногах, потому что молит ее. Но Илва беспощадна: раз он валяется и молит, значит, он не отпустил ее. Она еще не разделалась с ним. Она не смягчается, даже когда он заклинает ее ради прошлого, ради того хорошего, что у них когда–то было.

— Неужели я всегда был тебе безразличен? — вопрошает Бьёрн.

— Да! — отрезает Илва. Я никогда не питала к тебе никаких чувств. Только делала вид, от растерянности, потому что сама еще не выросла, а уже ждала ребенка. Да, черт возьми, я вынуждена была притворяться, что люблю тебя! Куда бы я иначе пошла? Но я никогда не любила тебя!

Однако Бьёрн не верит ей. Ни один мужчина не поверит в такое лицемерие. Каждый мужчина знает, что женщина умеет притворяться, но не настолько же. Не может она быть насквозь проникнутой ложью, не может обманывать мужчину в тот миг, когда на него вдруг нисходит счастье. Значит, и тут обман? Нет, все в нас восстает против такого вывода. Жизнь и без того не слишком балует нас, а если она в кои–то веки предлагает счастье, значит, и тут тебя ждет надувательство?

Но Илву в эту минуту едва ли занимало — или ужасало — собственное лицемерие. Ее волновало одно: он и теперь не отпускает ее. Даже после чудовищного признания в семилетнем обмане, в притворной любви, в цинично заключенном браке и ежедневной неискренности перед человеком, с которым ее связывают самые тесные узы, даже теперь он не согласен отпустить ее.

А Илва жаждет вырваться от него. Мы знаем, что она воспринимает замужество как рабство, как каторжный труд на человека, которого она ни во что не ставит. Но признаться в этом — значит, снова закабалить себя, поскольку тогда Бьёрн отменит каторгу. И Илва не добьется своей цели.

Илва же решилась. Так называемая накрашенная девица приняла решение, от которого круто менялась жизнь трех заинтересованных сторон — мужчины, женщины и ребенка — и которое нельзя было осуществить, не нанося ран по крайней мере одному из причастных лиц. Илва хотела освободиться. Что далеко не просто для домохозяйки из Румсоса. Тем более когда тебе двадцать четыре года и у тебя нет ни образования, ни работы, ни какой–либо опоры в жизни, зато есть ребенок. Требуется недюжинная смелость, чтобы говорить: «Мне нужен развод, я не выношу тебя, я хочу стать свободной», когда ты сама ничего собой не представляешь, когда ты лишь молоденькая женщина, носишь фамилию мужа и живешь на его иждивении. Вдобавок Илва не считала себя семи пядей во лбу: она, например, утверждала, что ей никак не дается испанский. Не было у нее и твердых политических убеждений, почему она не могла черпать силы и вдохновение для своего разрыва из какой–нибудь феминистской теории эмансипации. В довершение всего, привязанная к мужу и ребенку, она вела крайне замкнутый образ жизни: Юнсены общались только с Илвиными братом и сестрой (с супругами), а у них Илва едва ли нашла бы поддержку в отчаянной попытке вырваться на свободу. Бьёрн был человеком легким в обращении и примерным семьянином, его жена и сын жили как за каменной стеной. Теперь же, предпринимая окончательный и бесповоротный бунт против него, Илва фактически оставалась без поддержки. Она проявила рисковаяную смелость.

Откуда она набралась такой смелости? Во всяком случае, ясно, что она должна была черпать ее из какого–то источника. Но из какого, это уже другой вопрос. Ответить на него сложно. Тем не менее есть весьма правдоподобное объяснение Илвиной готовности идти на риск. А именно, ее внешность. Да, Илву подтолкнуло к действиям привлекательное личико. Оно подсказало ей, что она живет в Румсосе на положении домашней рабыни. Подумайте, сколько взглядов она притягивала к себе! Они–то и заставили ее, увидеть Несообразность. Когда Илва с полными сумками выходила из Супермаркета, любезные, предупредительные мужчины распахивали перед ней двери, номогая постигать Несообразность. Вон какая Илва важная персона! И какое существует Несоответствие между ней и ее жизнью! Мужчины заглядывались на Илву. Галантно раскланивались, пробегая мимо, пытались кадриться, подступая с самыми удивительными вопросами, стоило ей только появиться на румсосской улице. Свист и мелкие непристойности, которые выкрикивали ей вслед юнцы, свидетельствовали о том же: она чего–то стоит. Она принадлежит Другому Миру. Такие, как она, красовались на ярких плакатах, в рекламе диско, на разворотах газет и журналов, олицетворяли жизнь, к которой она тянулась. Илва была хорошенькой. Что каждое утро подтверждали незнакомые мужчины, когда она отправлялась за покупками в румсосский центр. Илвина красота и привела ее к заносчивым мечтаниям, а погруженность в эти мечты подтолкнула к безрассудному и бесповоротному решению. Итак, Илвой движет красота. Ее внешность. То, что видно всем. То, что видит в эту минуту Бьёрн. Красота придает Илве самостоятельность, которую в ней трудно, почти невозможно заподозрить, красота же пригвождает Илву к ее мечтам, к ее запросам, сообщает ей мужество и решимость. Красота подстегнула се к действию. Обворожительная внешность иргвратила Илву в бунтаря–одиночку.

Может, ее еще поддержала тайная переписка с живущим через площадку чудаком соседом и Илва оттуда почеринула силы для безрассудной попытки вырваться из нереального? Солидный мужчина, член рабочей партии и крунный начальник, он в своих письмах превозносил Илву, таким образом подтверждая ее ценность. Версия виолие вероятная. Тогда Илвины послания к нему можно рассматривать как своеобразную тренировку: Илва словно практиковалась, прежде чем раскрыться и стать самой собой, на кого ей теперь, в полном одиночестве, только и придется рассчитывать. (Нельзя закрывать глаза и на то, что Илву, возможно, уже тяготило и отчасти пугало странное поклонение архитектора Ларсена: пожалуй, оно становилось несколько назойливым. Не оно ли подгоняло Илву с отъездом, пока она, так сказать, на коне? Уехать к сестре, в Стовнер, вместе с Малышом.