Попытка разобраться в непостижимом

Освободиться. Начать все заново. Подальше от мужа, Бьёрна, но, с другой стороны, и подальше от не первой молодости Ларсена с его требовательной страстью. В этом случае тайный обмен письмами сыграл роль катализатора, однако настаивать на непреложности нашей версии нельзя. С таким же успехом все могло обернуться иначе, то есть по переезде в Стовнер Ларсен наскучил бы Илве без своих писем и странный триумвират — Б.+ И.+Л. распался бы сам по себе. Или же: задумав перосхать от Бьёрна в Стовнер, Илва как раз рассчитывала поддерживать связь с Ларсеном, но уже не таясь. Последнюю возможность нользя сбрасывать со счотов, хотя представляете, в какой трепет она привела бы А. Г. Ларсена, который в это вромя сидел, погруженный в размышления, у себя в квартире?)

Утверждать можно одно: Илва осталась одна. Наедине со своим решением, принятым абсолютно самостоятельно, с дерзкими поступками, которые сй предстояло совершить, со своим планом раскрепощения, со своей рискованной смелостью. Вооружениая исключительно красотой, чего очень мало и что очень ненадежно. Илва, слабая, беспомощная Илва была прижата в угол, пытаясь вырваться от человека, не желавшего отпускать ее. Резонно будет предположить, что она впала в отчаяние. Одинокая и отчаявшаяся, она уже пе была уверена, выдержит ли. Она наверняка понимала, какая пропасть разделяет ее замыслы и объективную возможность осуществить их. Вероятно, Илва испугалась. Иснугалась, что поддастся угрозам Бьёрна — и останется. Испугалась, что поддастся его мольбам — и останется. Испугалась, что растрогается его душераздирающим призывом: «Скажи, чем я не угодил тебе, и я все исправлю» — и останется. Даже Илвино признание в том, что она никогда не любила мужа, не даровало ей свободы. Как же быть? И Илва поставила на новую карту: задумала разыграть спектакль, который бы принес ей раскрепощение. Ради своей мечты она была готова на все, и она дала волю фантазии. Сказала, что в ее жизни появился другой мужчина, ее освободитель и — с гордостью объявила она — любовник.

У нее есть любовник. Человек, которого она любит и который любит ее. Во время тайных свиданий с ним она познала настоящую любовь. Он зажег Илву. Прежде она была вроде незажженной свечи. Теперь он зажег ее. Теперь она светится. Что Илва светится, Бьёрн видел собственными глазами, потому что она вошла в роль. Она пела хвалу любви. Показывала Бьёрну, что такое любовь, всем своим существом. Своим лицом, телом. Любовь — это нечто неописуемое, уверяла Илва сияющим взглядом, влажными губами. Она самозабвенно внушала Бьёрну, что через любовника изведала чудо любви. Да, это чудесно! Это замечательно! С ней поделились огромным богатством. Наконец–то она вкусила любовь, То, что она испытывала прежде, было лишь крохами от Хлеба Насущного, который есть любовь, И вот не крохи, а сам Хлеб. Илва расплылась в восторженной улыбке. Илва закрыла глаза. Провела языком по губам. Она была в экстазе. Сражена любовью, не в силах и сейчас совладать с ней, как прекрасно видел Бьёрн, Ничего из того, что изображала Илва, ни восторга, ни всепоглощающей страсти, ни полного самоотречения, Бьёри за Илвой раньше не знал, и он понял, что любовь для нее действительно нечто не поддающееся описанию, и поверил, что навсегда потерял Илву.

Однако никаких доказательств, что у Илвы был любовпик, не существует. Все проверки однозначно утвержкдают обратное. Где ей было найти любовника? На курсах испанского? Но после них она всегда сразу отправлялась домой, за исключением того случая, когда с болышой компанией завернула выпить пива, а потом в одиночестве пошла к метро. Может быть, курсы служили лишь ширмой? Нет, проведенное расследование показывает, что Илва таки посещала их, причем без пропусков, и обратила на себя внимание крайней застенчивостьо: она едва осмеливалась произнести слово, даже в перерывах болышей частью молчала. Может быть, однажды ей довелось встретить в Румсосе незнакомого мужчину, она пригласила его домой и он стал приходить к ней по утрам в качестве любовника? Тогда странно, что ничего не заметили соседи: они ни разу не видели у дверей Илвы Юнсен посторонних мужчин, а вряд ли это могло ускользнуть от них, если визиты были регулярными, чем только он и заслужил бы наименование Любовник. А как насчет вечеров, когда в Бьерке устраивались бега? Но тут мгновенно заподозрил бы неладное Илвин наблюдательный корреспондент, А. Г. Ларсен. Короче говоря: от мужчины, который, по утверждению Илвы, сделал ее счастливой, не осталось никаких слеДов.

Однако Бьёрн поверил в Илвиного любовника и в то, что, заключив ее в объятья, этот мужчина теперь вертит ею как хочет. Действительно ли любовь не поддается описанию? Бьёрн Юнсен понятия не имел о существовании какой–либо иной любви помимо ему известной. Он не представлял, что такое возможно. Но теперь Илва раскрыла ему глаза, и он не сомневался, что его жена переродилась и находится вне пределов досягаемости. Она бросила его. Обманут, предан. Удар в спину от женщины, которая подлезла к другому мужчине и наслаждается с ним «неописуемым» да еще со сверкающим взором рассказывает об этом Бьёрну.

Кто он такой? Кто, кто? Бьёрн выведывал у Илвы имя. Он не требовал ничего более, однако имя он знать хотел. В голове свербила одна мысль. Выкладывай. Кто, кто? Но Илва не желала назвать имя. Это ее тайна. Уж не кто–нибудь ли из знакомых? Она рассмеялась. Что значил ее смех? Илва смеялась. Она обещала показать его Бьёрну. Когда приедет в Румсос за вещами. «Он» привезет ее на своей новой машине. Чтобы помочь уложить вещи. Тогда Бьёрн и увидит их обоих: Илву и ее любовника. Вместе. Здесь. Наберись терпения!

Она отняла у него все. Так оно, впрочем, и бывает. Просто теперь наступил черед Бьёрна Юнсена. Он не допустит этого. Надо что–то предпринять. Но что же тут предпримешь? Можно только уйти.

— Я ухожу, — объявил он. — Оставайся жить здесь. Я уезжаю. Сейчас, сию минуту. Поеду к Джиму (ее брату). В Румсосе мне болыпе делать нечего. Кончен бал. Я пошел. Спасибо за все. Поцелуй Малыша.

Он вышел из гостиной, а потом Илва услышала, как открылась и с силой захлопнулась за ним входная дверь. Он ушел. Илва обрела свободу.

Однако Бьёрн не ушел. Этот отчаявшийся человек только приоткрыл дверь и хлопнул ею. И теперь не двигаясь, затаив дыхание, стоял в безмолвии прихожей и ждал — чего он ждал? Что Илва побежит за ним? Что до нее дойдет случившееся и она помчится за ним по лестнице, в зимнюю ночь, догонять, мириться — а он стоит себе в передней, и она, запыхавшаяся, радостная, восклицает: «Я думала, ты ушел!», и Бьёрн говорит: «Нет, я не сумел. Я не мог уйти от тебя, Илва». Но Илва не появлялась. Бьёрн стоял не шелохнувшись, он затаилея в прихожей, как мышка. Илва прошлась по гостиной, завозилась в кухне. Пустила воду. Достала банку с кофе. Она хочет варить кофе! Он затаился в узком коридорчике — ни то ни се, не дома и не на улице. Тссс! Тссс! Не двигайся, не шевелись. Нужно выскользнуть из передней, тихонько повернуть замок, прокрасться на площадку, а там прикрыть за собой дверь — ик Джиму, на боковую. Здрасьте пожалуйста! Этого еще не хватало! На полу валялся Илвин шарф. Как человек аккуратный Бьёрн нагнулся, чтобы поднять его и повесять на место. Нет, какого черта, он сначала покажет ей, до чего она распустилась! Он прошел в гостиную, оттуда — в кухню.

— Вот! — с победоносным видом сказал он, протягивая шарф. — Ты его просто швырнула на пол.

Она расхохоталась. Под веселое бульканье кофеварки Илва стояла, прислонившись к кухонному столу, и ждала, когда будет готов кофе. До чего же она смеялась над Бьёрном, который вернулся и принялся отчитывать ее за то, что она, такая неряха, не повесила шарф на вешалку! Почти как в тот раз, при А. Г. Ларсене, когда она заявила, что, если мужчина не в состоянии платить за квартиру, его можно называть чем угодно, хоть сукой, только не мужиком. Ее безудержный легкомысленный смех перешел в вымученное, натянутое, манерное хихиканье. Презрительное и в то же время жеманное. При всей издевке в нем чувствовалась искренность. С одной стороны, ее мягкое, нарочито кокетливое хихиканье передавало сущность Илвы, а с другой, было ненатуральным, наигранным, вызывающим по отношению к тому, кого она стремилась высмеять. Бьёрну претил этот смех! Надо остановить его! Бьёри хотел помириться! Хотел поцеловать ее. Он подошел к Илве, схватил ее в объятья, прильнул к губам, к обиженным губам, которые она не желала раскрыть, а лишь сжимала еще крепче, — он хотел добиться поцелуя! Но она сжимала губы, она сопротивлялась, отстраняла его упрямо сомкнутыми губами, а Бьёрн хотел поцеловать ее, поцеловать обиженные губы, которые она сжимала, и тут он заметил шарф у себя в руке и, обмотав его вокруг Илвиной шеи (где ему и положено быть), потянул… опа забилась в конвульсиях, а потом притихла, и он сказал себе, что теперь сам попал в нечто неописуемое: он понял, что убил ее, и опустил обмякшее тело на пол.

Чуть погодя он и ввалился к А. Г. со словами, что ему необходим в жизни настоящий друг, верный товарищ в радости и в горе. Что–что, а это А. Г. помнит хорошо: как Бьёрн позвонил в дверь, как он пошел открывать, как Бьёрн ввалился в квартиру и сказал, что ему нужен верный друг. Бьёрн, видимо, расстроен из–за Илвы, которая собирается бросить его, решил А. Г., но Бьёри с ходу выложил:

— Я — убийца. Я убил ее. Что будет с Малышом?

А. Г. не был склонен принимать такое сообщение на веру, поэтому он заставил подняться на ноги присевшего было Бьёрна и повел его обратно к Юнсепам, где собственными глазами увидел, что Илва безжизиенно лежит на полу между двух кухонных столов. Он думал (надеялся), что она не умерла, в лучшем случае просто упала в обморок и ее можно будет спасти, если подоспеет помощь, но один взгляд на распростертое тело убедил его: это не живое существо, а вещь, по неодушевленности не уступающая полу, на котором она лежит, только гораздо менее естественная, поскольку полу и следовало находиться тут, в современной румсосской квартире, тогда как эта вещь понала сюда в высшей степени неестественным путем. И А. Г. поиял, что случивиеосся действительно случилось.

— Давай убирать труп, — сказал он.

Он натянул резиновые перчатки, обнаруженные рядом с посудомоечной машиной, вышел в коридор (переднюю), схватил с вешалки ее пальто (шубу) и прикрыл им Илву: теперь он мог вздохнуть.

— Давай убирать труп, — повторил оп.

Бьёрн продолжал стоять, тупо глядя в пространство. А. Г. пронзительным шепотом велел ему взять собя в руки, потому что, если он не возьмет себя в руки, на нем можно ставить крест, но Бьёри только пробормотал: «Малыш», и А. Г., пропустив это мимо ушей, сиросил, найдется ли в доме большое шерстяное одеяло, в которое хорошо бы завернуть тело. Бьёрн кивнул и пошел в спальню за одеялом. А. Г. тем временем открыл дверь на лоджию, чтобы выветрить сопутствующий таким происшествиям запах. Кроме того, он поискал у Илвы пульс — на всякий случай, сознавая, что если он его обнаружит, то придет в не меньший ужас, чем если бы держал в руке камень и почувствовал бьющееся под его гладкой поверхностью сердце. Когда Бьёрн вернулся, А. Г. накинул одеяло на труп и подоткнул с боков.

Тут–то Бьёрн и начал свой длинный бессвязный рассказ о происшедшем, рассказ, который он, не без перерывов, продолжал до самого рассвета, а к тому времени произошло много всякого другого. А. Г. нащел еще пару перчаток, для Бьёрна, и повел его к себе в квартиру, где он (А. Г.) переоделся в тренировочный костюм, хвастаясь Бьёрну, как он ловко все придумал: ведь если кто–нибудь увидит одного из них в обычной одежде, а второго — в спортивном костюме, это не вызовет подозрений, поскольку никто не подумает, что они знакомы друг с другом, случайный прохожий помогает кому–то тащить тяжелый груз. Обратно в квартиру Юнсена. Предстояло вынести труп, но Бьёрн наотрез отказался прикасаться к нему. Он не в состоянии. Он согласен делать все, что угодно, только не это. Ни за что на свете. А. Г. териеливо объяснил Бьёрну, что без него ему просто–напросто не справиться. Ни за что на свете. Так вот: если Вьёрн хочет, чтобы труп был убран, он должен помочь. Или — или. «Ты нанрасно считаешь, что мне приятно этим заниматься», — вынужден был сказать А. Г. В конце концов Бьёри признал, что без его участия не обойтись. Они обвязали тело одеялом, подняли сверток и вынесли из квартиры, спустились по лестнице в подъезд, где горел свет (что грозило разоблачением, если бы им че сопутствовала удача и они бы кого–нибудь встретили), и на улицу, в ночь.

Зимняя ночь в Румсосе. Ночь на пятницу, 4 марта 1983 года. Двое мужчин несут сверток, мягкий и тяжелый, во тьме между домами, по дорожке, ведущей к Гаражу. Мягкость свертка невыносима, но иа улице темно, и А. Г. напряженно вглядывается вперед, стараясь ие думать об этом. Ночь. Тишина. Румсосские корпуса. Они возвышались вокруг, обступали их — огни везде погашены, только брезжут освещенные лестничные клетки, да время от времени мелькает невыключенный свет в ванной, и еще слабо, почти неприметно горят фонари у входов. Деревья. Снег, скрадываемый темнотой. И сама темень. И снова дома. Все кругом было сущим. Все пребывало в одном состоянии, состоянии бытия, и через это бытие они несли свою тяжкую ношу. В направлении Гаража — и багажника в старом автомобиле. Полный порядок. Никаких поводов для беспокойства. Убрать труп из Румсоса — плевое дело, никто даже внимания не обратит. Они шли куда–то, один (тот, что в спортивном костюме) настороже, вглядываясь в ночь, второй (тот, что в обычной одежде) дробным, мелким нтагом.

Они открыли проржавевший замок, вошли в кромешную тьму Гаража, отыскали Бьёрнову машину и запихнули сверток в багажник. Потом повернули обратно. «Надо замести следы в квартире, уничтожить все Улики», — объяснил А. Г. Бьёрну. Сказано — сделано. По приходе в квартиру А. Г. поручил Бьёрну на всякий случай как следует вымыть пол на месте преступления. Он буквально заставил его взяться за работу, вынужден был заставить. Бьёрна необходимо было чем–то занять, от этого зависел успех предприятия. Сам А. Г. довольствовался ролью контролера, который принимает или не принимает готовую работу. Он обошел квартиру. Не надо ли захватить с собой что–нибудь еще из Илвиных вещей? Конечно, сумку. Еще? Что–нибудь еще? Пожалуй, ничего, Илва ведь пришла вечером без шапки, так без шалки ее и нужно похоронить.

Куда они поедут, спросил Бьёрн. Он точно не знает, ответил А. Г., куда–нибудь за город, подальше. Бьёрн сказал, что не может бросить Малыша. Вдруг тот проснется и обнаружит, что дома никого нет? Он перепугается, а там, глядишь, оденется и пойдет на улицу, искать.

— Бывает, что он просыпается по ночам? — спросил А. Г.

— Нет, ответил Бьёрн, но такое не исключено.

— Придется рискнуть, — сказал А. Г. Риск — благородное дело, а одному мне не справиться.

Они снова переоделись. Теперь в лыжные костюмы. Взяли с собой лыжи, санки для катания с гор (детские, Малыша, но большие), лопаты, Илвину сумку, карманный фонарик и незаменимые в данном случае перчатки. Опять прошли к Гаражу, не встретив ни души, отперли замок и забрались в автомобиль Бьёрна. Бьёрн хотел, чтобы машину вел А. Г., но тот не поддался на уговоры. Нет–нет, только ты сам. Так что Бьёрн сел за руль, и они выехали. А. Г. вылез из машины, запер Гараж, и они тронулись в путь. Дорогу выбирал А. Г. По его указке Бьёрн поехал в противоположную от центра сторону, через Нурмарка, по шоссе, которое вело на восток, к Евнакеру, мимо Ниттедала и затем в Хагеланн. За рулем Бьёрн явно взбодрился и вел машину быстро и ровно. Встречных автомобилей попадалось мало, и можно было милю за милей катить по дороге с ее высоченными елями и сменяющими друг друга крутыми поворотами (типичное норвежское шоссе государственного значения), не щурясь то и дело от слепящих глаз фар и не снижая скорости. В районе Харестуа А. Г. начал высматривать подходящее место для стоянки, и, когда такое место нашлось у развилки дорог, они остановились. Вылезли посреди ночи из машины, открыли багажник, погрузили сверток на санки (А. Г. подпихнул в него сумку), надели лыжи и двинулись в глубь студеного леса, запорошенного, заснеженного, с его бескрайней белизной. Они шли около получаса, волоча санки по ночной целине, в незнакомои местности, не видя ни зги впереди и различая лишь туманную белизну под ногами — зажигать фонарик они без особой надобности не хотели. У небольшого горного уступа они встали и начали раскапывать снег под огромной мокрой елью. Докопавшись, как им показалось, до основания, они размотали одеяло и опустили тело в могилу, после чего с лихорадочной поспешностью забросали его снегом. Теперь все шито–крыто. Теперь тело спрятано под елкой.

Они двинулись обратно к машине, немного поплутали, но в конечном счете нашли ее, и Бьёрн помчался назад, в столичный пригород Румсос. Он гнал машину почем зря, жал, что называется, на всю катушку, летел как сумасшедший, так что А. Г. пришлось несколько раз просить его не играть с огнем: в этом нет нужды. А. Г., между прочим, сообразил, что можно было принять дополнительные меры предосторожности, чтобы отвести подозрения от Бьёрна, скажем, инсценировать убийство на сексуальной почве, однако это уже было слишком даже для А. Г. Он и так сделал более чем достаточно. Например, проявил предусмотрительность и захватил обратно одеяло: оно лежало в пластиковом пакете на заднем сиденье, и по приезде в Румсос он переложил его к себе в багажник.

— Спасибо, что помог, — сказал Бьёрн, когда они, завершив операцию, направлялись от Гаража к дому.

А. Г. невольно улыбнулся, хотя и грустной улыбкой.

— Мы еще не кончили, — сказал он,

Поднявшись в квартиру, где стоял жуткий холод из–за открытой балконной двери, которую они теперь закрыли, А. Г. велел Бьёрну ложиться: завтра ему предстоит трудный день, надо хотя бы несколько часов поспать, прежде чем все закрутится–завертится. Сам он просмотрит Илвины вещи: вдруг что–нибудь привлечет его внимание. Если найдет что–то интересное, положит на обеденный стол. О’кей? Бьёрн кивнул и пошел в ванную чистить зубы. Очень разумно, продолжай в том же духе, подумал А. Г., сейчас самое главное вести себя как ни в чем не бывало. Пройдя в спальню, А. Г. начал рыться в шкафах и ящиках. Вошел Бьёрн и залез в постель.

— Нашел что–нибудь? — спросил он.

— Нет. Пока нет. Спи. Тебе нужно поспать.

А. Г. искал. Сначала в спальне, потом в гостиной,

перерывая один шкаф за другим. Он обыскал всю квартиру, кроме комнаты Малыша, но там, решил он, Илва не стала бы ничего прятать. В ту ночь А. Г. куда лучше прежнего познакомился с Илвой, но коль скоро теперь это неважно, мы не будем описывать, что именно он обнаружил в ее шкафах и ящиках. Достаточно сказать, что никаких секретных писем он не нашел. Значит, Илва, со своей стороны, выполняла уговор. Впрочем, он не ожидал ничего другого, хотя не мешало все же удостовериться самому. Он посмотрел на часы. Полшестого. Надо идти к себе и, если получится, урвать пару часов сна. Выключив свет в квартире Бъёрна Юнсена, А. Г. тихонько, чтобы не разбудить Малыша, вышел за дверь и вернулся домой, где, по несколько утрированному выражению, рухнул в постель. .

Так и не сомкнув глаз, А. Г. в урочное время поднялся, однако завтракать не стал, поскольку его, честно говоря, не привлекала мысль о еде. В обычное время он запер квартиру, спустился по лестнице и прошел через вестибюль с почтовыми ящиками — заурядный мужчина чиновного вида, с привычным «дипломатом» в руке. В его «дипломате», скрытые от постороннего взгляда, лежали две пары перчаток, каждая в отдельном полиэтиленовом пакете. Он дошел до Гаража, который стоял раскрытый настежь, уселся в серебристо–серый «сааб» и поехал по Тронхеймсвейен к центру Осло, в хаммерсборгскую контору. Рабочий день в конторе. Настольный календарь с назначенными делами. Селектор и телефоны. Стенографистки. Столовая (кофе с бутербродами). Встречи, совещания. Архитектор, член ВСА. Старина Ларсен. Начальник отдела планирования. Кофе с бутербродами в столовой. Заседания. Перспективные планы. И вот день окончен. Пока, до завтра! А. Г. спустился к машине и поехал, но не домой, а на стоянку у Туллинлёкка, поскольку теперь–то и начинались его главные дела на сегодня. В багажнике лежало упакованное в пластиковый мешок (возможно, запачканное) одеяло. А на переднем сиденье, в «дипломате», находились два пакета с перчатками. От всего этого А. Г. предстояло избавиться.

Прежде всего он запасся продуктами в магазине «Лоренцен», потом вернулся на Туллинлёкка и, достав из «дипломата» перчатки, положил их сверху покупок в пластиковый пакет. Пакет от «Лоренцена». Затем А. Г. в самый час пик отправился бродить по центру Осло.

Промозглый день начала марта, когда зима в городе еще не желает отступать и под ногами хлюпает снежное месиво, а из–под колес проезжающих машин тебя обдает слякотью. Люди, сгрудившись, стояли на остановках в ожидании трамвая и автобуса или же спешили к станции метро на площади Йернбанеторгет либо на Восточный вокзал, к пригородным поездам. А. Г. под шумок отделался от двух пакетов с перчатками, бросив один в урну с надписью «Держите город в чистоте» возле трамвайной остановки на Стурторгет, а второй — в такую же урну на «Стрёгете» (пешеходной улочке) по соседству со Стургата. Быстро и незаметно, в тамошней сутолоке. Самый обыкновенный мужчина в зимнем пальто, с пакетом от «Лоренцена» в руке, одетый неплохо, но довольно ординарно, безлико, уныло. Будучи преемником норвежских Победоносцев, тех, кто определил, в какую сторону вертеться Колесу Истории в нашем веке, будучи служителем Существующего Порядка, А. Г. одну за другой выбрасывает две пары компрометирующих его перчаток, чтобы позднее избавиться еще от одеяла (возможно, запачканного). Почему этот преуспевающий человек средних лет занимается такими делами? Потому что у него нет выбора. А. Г. уверял меня, что у него не было выхода. Чисто теоретически перед ним открывались две другие возможности. Он мог бы уговорить Бьёрна сознаться, даже набрать для него номер полицейского управления, или он мог сказать: «Нет уж, уволь, из этого тебе придется выпутываться самому», однако обе возможности были чисто теоретические, лежали за пределами его понимания. А. Г. оказался связан по рукам и ногам, он настолько сжился с семейством Юнсенов, настолько сросся с ним, что не мог поступить иначе. Он слишком давно сел в поезд, который со страшной скоростью понесся вперед, и соскочить с него было немыслимо. Поэтому для А. Г. было совершенно естественно вернуться на Туллинлёкка и теперь изобретать, как бы избавиться от одеяла (возможно, запачканного).

Способ, который изобрел А. Г., вызвал у меня восхищение. Как именно он от него отделался, я раскрывать не стану. У нас не детективный роман, а повествование совсем иного плана, почему я не считаю себя обязанным раскрывать, как именно начальник планового отдела, член ВСА, архитектор А. Г. Ларсен избавился от одеяла (возможно, запачканного). Кто знает, вдруг я когда-нибудь ни с того ни с сего засяду за детектив, так что лучше приберечь эту хитрость на потом. Могу только сказать, что он уничтожил одеяло. Оно исчезло, испарилось, не оставив после себя ничего. Потом А. Г. поехал домой, в Румсос.

Опустился вечер, вастроение у А. Г. было не самое радостное. Он сознавал, что, помогая убийце, стал с юридической точки зрения его сообщником. А. Г. удивляло, что он оказался не в силах избежать соучастия в преступлении, но он уже тогда понимал, что иначе поступить не мог. Бьёрн Юнсен был его другом, и А. Г. обязан был помочь ему. Не помоги он ему, это грозило бы катастрофой. Тогда он (А. Г.) был бы разоблачен, раз и навсегда.

Входя в подъезд, он не увидел света в окнах Бьёрна: аначит, либо его нет дома, либо он спит — А. Г. больше устроил бы второй вариант. Размышлять над первым сейчас не имело смысла. А. Г. тоже надо было выснаться, и он пошел и лег. Он крепко спал, когда разхался звонок в дверь, но мгновенно вскочил и открыл Бьёрну. Он (то есть Бьёрн) выглядел значительно бодрее. Худо ли, бедно, он пережил этот день. Бъёрн рассказал. как провел его. А еще он хотел кое–что показать А. Г. Бьерн сходил к себе в квартиру и вскоре вернулся с бтузкой.

— Посмотри, возбужденно заговорил он, — ты только посмотри, что я отыскал! Я такой кофты не дарил, и сама Илва ее тоже не покупала, иначе бы обязательно похвасталась. Она получила ее в подарок от кого–то постороннего и пыталась скрыть от меня. Это улика!

— Да, — согласился А. Г..непременно покажи ее полиции. Такими вещами нельзя пренебрегать. Она может привести к «нему». Вполне может. Будем надеяться, что кофточку купили в модном салоне, а не универмаге вроде «Стеен ог Стрём». Боюсь, в универмаге, где каждый день проходят тысячи, продавщицы не вспомнят покупателя в лицо.

— Хорошо бы его нашли, — сказал Бьёрн. — Я очень надеюсь, что его найдут! Тогда ему придется кое за что ответить.

А. Г. взглянул на Бьёрна. Тот явно обрел прежнюю живость и был теперь настроен на одно: разыскать любовника жены. Объяснив, что почти двое суток не спал и ему надо отоспаться. А. Г. выпроводил Бьерна за дверь и опять лег. Но больше не заснул.

Если А. Г. Ларсен впутался в эту историю из–за рокового, по его мнению, стечения обстоятельств, то подобное объяснение едва ли применимо в елучае Бьёрна Юнсена, поэтому сомнительно, чтобы в то утро будущее рисовалось ему в радужном свете. Никто не хотел бы оказаться в его шкуре, или, как говорят норвежцы, в его штанах. Напротив, все могут почитать себя счастливцами, раз они избавлены от этого. Посему давайте понаблюдаем за его пробуждением и тем отрезвляющим мигом, в который Бьёрну становится яено, что вчерашние события вовсе не ночной кошмар (как он, вероятно, надеялся в полудреме) и что в соседней комнате спит Малыш, и он скоро проснется и прибежит в спальню, где рассчитывает найти маму. Бьёрн сидит на краю кровати, погруженный в размышления, и натягивает свои штаны. Бьёрн Юнсен — единственный человек на свете, которому надо сейчас влезать в Юнсеновы штаны, хочешь не хочешь, а надо. Какие бы штаны он ни надел, он окажется в штанах Бъёрна Юнсена. Он натягивает штаны. В пятницу, 4 марта 1983 года. И тут в спальню вбегает маленький мальчик в пижаме, босиком, и Бьёрн с наигранной веселостью говорит:

— Привет, Бьёрн Эрик! Ну и заспался ты сегодня!

— Где мама? — спросил Малыш… И все завертелось. Бьёрн рассказал Малышу, что мама вчера не пришла домой, что она пропала и что они постараются найти ее и вернуть (или что–нибудь подобное). Он нослал Малыша одеваться, а потом приготовил ему завтрак, по крайней мере дал молока и бутерброд с токоладным маслом или малиновым вареньем, — так я себе представляю. Затем они выкатились на улицу, и вот они идут вдвоем к румсосскому центру, взрослый мужчина с маленьким сыном шагают по снегу, которому в этом году ни за что на свете нельзя растаять.

Из румсосского центра Бьёрн сделал два телефонных звонка. Сначала на Стургата, в «Клесман», где попросил к телефону Пратта. Он сказал, что заболел и пойдет утром к врачу за справкой. Что именно его беспокоит, он не уточнял, заболел, и все, но Пратт стал допытываться, очень недоверчиво. Бьёри повторил ту же фразу: он заболел. И ничего больше. Спокойно, хладнокровно. Его не волновали сейчас ни Пратт, ни работа в магазине, он болыше не дрожал за свое место, не боялся, как бы в приступе ярости не совершить опрометчивого поступка.

Потом он позвонил на работу Джиму, узнать, не ночевала ли у них сегодня Илва, а когда Джим ответил, что не ночевала, Бьёрн рассказал, как она вчера вечером ушла на курсы испанского и с тех пор не появлялась.

— Я сейчас съезжу к Крошке (Илвиной сестре, которая жила в Стовнере), может, она там. А что мне делать, если ее там нет? Заявить в полицию? Обратиться к легавому?

— Подожди, — сказал Джим. — Куда баба денется?

— Но с ней такого ни разу не было, — возразил Бьёрн.

— Все равно погоди. Она… она… в общем, подождем еще немного.

Бьёрн повесил трубку, прервав разговор, и теперь стоял в телефонной будке в румсосском центре, с Малышом, который жался к его ногам. Толстые бетонные стены, неработающие эскалаторы, диковинное красносинее сооружение из сварных труб — словно «центр Помпиду» в миниатюре, выросший здесь, на севере Осло. Еще закрытые магазины, пустующий бассейн. Бьёрн с Малышом дошли до лифта, спустились к подземной станции метро, а там по металлическому мостику перебрались на платформу, мимо высвеченной прожекторами скалы, которая служила как бы напоминанием пассажирам, что они живут в ХХ веке, когда транспорт ходит глубоко под землей, даже сквозь гору. Они дождались поезда на Стовнер, сели в него и проехали две остановки, чтобы зайти к Крошке.

Крошка понятия не имела об Илве, и Бьёрн, всерьез обеспокоившись, спросил, не заявить ли в полицию, что она пропала. Но и Крошка пока не советовала этого делать.

— Подожди, она обязательно появится. Небось загуляла на какой–нибудь вечеринке. Скоро придет, надо думать, без задних ног.

Они еще поболтали, потом Бьёрн взглянул на часы: не исключено, что она уже дома. Пожалуй, съезжу проверить.

— Ты оставь Бьёрна Эрика, — предложила Крошка.

— Нет–нет, он поедет со мной, — твердо сказал Бьёрн.

— Но приходите обедать, если она еще не вернулась.

Обратно в Румсос. Дойти до дома, в котором они живут. В подъезд, вверх по лестнице, найти ключ, отпереть. Стоило ёму открыть дверь, как Малыш проскользнул мимо и влетел в квартиру, громко и радостно крича: «Мама, мама!» — в каждой комнате, через которую пробегал, в гостиной, в спальне, даже в своей собственной комнате, но в квартире по–прежнему царила пустота. Бьёрн стоял в передней, когда сын примчался из своей разведки и доложил, что мама еще не пришла, и Бьёрн прочел на лице Малыша разочарование, да и сам он, можно сказать, был разочарован.

— Хочешь лимонада или чего–нибудь? — спросил он. Давай сходим в Центр, и я угощу тебя в кафе кока–колой. Купим самый большой стакан, — прибавил он, довольный.

Кафе в румсосском центре. Малыш получил свою кока–колу и с наслаждением выпил ее. Потом они опять поехали в Стовнер, к Илвиной сестре. Там они пообедали. Ближе к вечеру появились Джим с Лайлой; отослав Малыша гулять, взрослые принялись обсуждать положение. Раза два Джим и Бьёрн делали вылазки в Румсос, проверить, не вернулась ли Илва, и, не обнаружив ее там во второй раз, Джим тоже забеспокоился. Бьёрн посчитал своим долгом рассказать им (Джиму, Лайле, Крошке и ее мужу), что у него с Илвой были последнее время нелады и она поговаривала о разводе. А еще он поделился с ними своим подозрением, чтоу нее есть другой мужчина. Это неприятно поразило всех, а Илвин брат с сестрой до того разозлились, что позволили себе весьма нелестные высказывания в ее адрес. Поздно ночью Бьёрн с Малышом приехали домой, в Румсос.

Хотя Бьёрн снизу указал на их окна и объяснил: раз они не горят, значит, мамы еще нет — Малыш все равно проскользнул в темную квартиру, как только открылась дверь, и с криком «Мама, мама!» помчался по пустым комнатам. Бьёрн уложил Малыша на диване, под пледом, а сам слонялся по квартире, заглядывая в шкафы и ящики, пока не подошло время переносить Бьёрна Эрика в постель. Тогда–то ему и попалась на глаза неизвестная блузка, которая настолько вывела его из себя, что он должен был немедля переговорить с Ларсеном.

В субботу он с утра пошел в Полицейский участок, располагавшийся на третьем этаже румсосского центра, и заявил об исчезновении жены. Полицейский неторопливо записал анкетные данные и прочие сведения, имеющие отношение к делу, однако Бьёрну показалось, что его не приняли всерьез: дескать, встревоженный супруг заявляет о пропавшей жене, а она просто закатилась куда–нибудь на уик–энд. Выходные Бьёрн провел с Малышом. Сын не отпускал его ни на шаг, даже на лыжной прогулке льнул к нему. Обедали они в грорудском центре — Бьёрн отказался от приглашений на обед, которые получил от Джима с Лайлой и от Крошки. Но Илвины родственники и в субботу, и в воскресенье сами наведывались к нему, узнать, не вернулась ли Илва. Их тревога варастала. Особенно смутила всех неизвестная блузка, предъявленная Бьёрном в качестве доказательства или, во всяком случае, сильного довода в пользу того, что в Илвиной жизни был другой мужчина.

В понедельник дело развернулось не на шутку. В газеты и на телевидение была разослана фотография Илвы Юнсен, и в 12.30 радио передало в программе новостей первое объявление о розыске. В Осло пропала женщина. Одновременно началось дознание. Бьёрна допрашивали в здании Полицейского управления в Грёнланне и вопросы ему задавали самые разные. Он откровенно признался, что Илва требовала развода и что у нее был любовник. Полицейские поехали с Бьёрном в Румсос и попросили разрешения осмотреть квартиру. Они также, с его разрешения, забрали для экспертизы машину, поскольку нужно было проверить все возможные версии. Присутствовать при обыске ему не позволили, и он поехал к Крошке в Стовнер, где находился Бьёрн Эрик. Кроме того, двое агентов в штатском, обойдя квартиры в его подъезде, сняли показания с жильцов. Впоследствии они охватили допросами весь дом. Расследование шло полным ходом.

В прессе появились большие материалы. Две крупнейшие утренние газеты преподнесли происшествие как главную новость дня. С фотографией пропавшей женщины на первых полосах. Не только во вторник, но и в последующие дни. Высказывалось множество предположений и вопросов. Но доброй ли воле покинула Илва Юнсен свой дом и если так, то почему? Или она все же пала жертвой преступления? Стало известно, что она ходила на курсы испанского языка, а после занятий с большой компанией слушателей завернула в ресторан. Но оттуда она ушла рано и трезвая, поскольку выпила всего кружку плзеньского. Она собиралась поехать на метро домои. никто из слушателей не покинул ресторан вместе с ней, да никто Илву толком и не знал. Все считали ее очень стеснительной и, честно говоря, .удивились, когда она поддержала их компанию. Попало в газеты и сообщение о том, что в ее жизни, возможно, был другой мужчина. Кто он такой? Напасть на его след не удалось. Существовал ли он вообще? Но: «Кто купил блузку в „Стеен ог Стрём“?» Это тоже осталось невыясненным, однако газеты много писали о покупке. Были обнародованы и сведения о разладе, наметившемся в отношениях между Илвой Юнсен и ее мужем.

Поступали сообщения от свидетелей, которые видели Илву в нескольких разных местах. В частности, в день исчезновения ее приметили вечером на Восточном вокзале, она была одна и, как утверждал кассир, покупала билет на электричку до Лиллестрёма, но тут ее следы обрывались. Одновременно сообщили, что Илву видели у бензоколонки на Е-6, в районе Вестбю, вдвоем с мужчиной в красной «тоёте», которую так и не сумели найти, несмотря на неоднократные объявления © розыске. Однако обнаружилась также свидетельница, которая утверждала, что в тот самый вечер видела Илву в поезде метро на румсосской линии, причем по времени ее наблюдение удивительно хорошо согласовывалось с тем, когда Илва ушла из ресторана, собираясь ехать на метро домой. .

Хотя последнее сообщение осталось недоказанным, допрашивать мужа стали строже. Следователи, казалось, что–то затаили против него и время от времени давали понять, что не верят показаниям Бьёрна Юнсена. Они пытались поймать его на противоречиях, переиначивали его слова. Расспрашивали о крайне незначительных подробностях и энизодах, и, если его ответы не полностью совпадали с тем, что он утверждал ранее, указывали на несоответствие. В то же время следователи умалчивали, было ли обнаружено что–нибудь подозрительное в его машине и квартире. Почему он об этом спрашивает? Потому что такое впечатление, будто вы подозреваете меня. А что, разве есть основания подозревать его? Нет? Тогда непонятно, о чем он беспокоится. Настораживает одно: он фактически не противоречит себе в отношении каких–либо важных эпизодов, что очень редко встречается у тех, кому нечего скрывать. И еще: если фру ММ права и действительно видела в тот вечер вашу супругу в метро, если мы на минутку предположим, что это так и ваша жена действительно ехала в метро и сошла в Румсосе, куда она, по–вашему, могла деться? Но расколоть Бьёрна Юнсена им не удавалось.

— Кажется, они считают меня крепким орешком, — не без горделивости признавался он А. Г. «Хитрый змей» — таким он, по собственному мнению, представал в глазах следователей.

И все же Бьёрн, наверное, боялся. Он подозревал, что находится под подозрением. Пусть следователи не высказывали ему недоверия прямо, а в ответ на вопросы Бьёрна даже отпирались, их намеки, недомолвки наводили на тревожную мысль о том, что его подозревают. Или все это мерещится ему из–за помутившегося рассудка? Кто знает? Разобраться было невозможно.

Бьёрн старался вести привычный образ жизни, однако это давалось ему с трудом. Илвины родственники, желая помочь ему, приезжали в Румсос каждый день (если не каждый час, как сетовал Бьёрн в разговорах с А. Г.). И сидели у него со своими опасливыми раздумьями. С затаенным осуждением Илвы, которому они то уступали, то пытались воспротивиться, особенно когда их тянуло на обличительные речи. Ведь можно было предположить, что Илва стала жертвой преступления. И предположить небезосновательно, хотя ни развить эту идею до конца, ни тем более выразить ее вслух они не решались. Бьёрна угнетало повышенное внимание Илвиной родни, но он не мог уклониться от встреч с ними. Самому ему хотелось видеть только Ларсена. Заметив это, А. Г. стремился по мере сил поддерживать Бьёрна. А. Г. Ларсен, например, уговорил его сновз приступить к работе в магазине.

— Тебе сейчас вредно оставаться наедине со своими мыслями, — сказал А. Г. Того гляди, получишь нервный срыв. А это никому не нужно.

В беседах с А. Г. Бьёрн постоянно возвращался к теме любовника, и, судя по всему, в раздумьях наедине с собой она также чрезвычайно занимала его. А. Г. томился, слушая Бьёрновы рассуждения о том, что нет для него ничего хуже неизвестности. Бьёрну требовалась Ясность.

— Где может быть «он»? — вопрошал Юнсен. — Почему не заявляет о себе? Что ему скрывать? Тут явно дело нечисто.

Мы не знаем точно, что творилось в это время в голове Бьёрна. Но совершенно очевидно, что он попал в довольно сложные условия, когда, с одной стороны, важно было двигаться в правильном направлении, а с другой, в темном лесу, через который день за днем, час за часом продирался двадцатидевятилетний продавец из «Клесмана», его кругом подстерегали опасности. Думы и видения грозили в любую минуту одолеть его, повергнуть наземь. Слишком многое надо было объявить запретным для себя, о многом не допускать и мысли. Ведь такие мысли парализуют, а ему надо было действовать спокойно, хладнокровно, тщательно взвешивая обстоятельства. Малейший неверный шаг — и все будет кончено. Волосы встают дыбом от сознания этого, Бьёрн же не мог позволить себе такого. Малыш! Рядом с ним! Они вдвоем, вместе. Допросы. Неизвестность. Подозревают ли Бьёрна, допрашивают ли как подследственного или отправляют пустую формальность? Он не понимал, а следователи ничем не обнаруживали это.

Вдобавок еще необъяснимое поведение любовника. По словам А. Г., оно интриговало Бьёрна, присутствовало во всех его размышлениях. А размышлял Бьёрн в исключительно сложных климатических условиях, в разреженной атмосфере, с перевозбужденным мозгом. Почему любовник не объявляется? Почему не дает о себе знать, если он невиновен? Или у него все–таки рыльце в пуху?

Темное дело. Непонятное. Почему любовник не объявляется, он ведь невиновен? Разве что?.. Что разве что? Тогда додумывай до конца: что разве что?

Что разве что? Этот вопрос час за часом, день за днем грыз Бьёрна Юнсена всю первую неделю после исчезновения жены, за которую стало ясно, что жизнь больше никогда не будет прежней, а прежняя жизнь (о ней следовало размышлять в прошедшем времени, что само по себе было невыносимо) представлялась теперь безоблачной и светлой. Он безумно тосковал. Пустая квартира. Малыш уже не зовет маму всякий раз, когда они приходят домой, однако стоит Бьёрну отпереть дверь, как он проскальзывает внутрь и обегает комнаты, шаря по ним глазами и опять–таки не произнося ни слова. И Бьёри вынужден спокойно смотреть на это, помня, что находится под подозрением. Бьёрн так не хочет! Бьёрн не желал случившегося! Почему, почему? Почему он не объявляется, если ни в чем не виноват? Разве что? Что разве что?

Как утверждает А. Г. Ларсен, Бьёрн сам позвонил в «ВГ»[30]. Вернее, к нему и раньше подкатывался их корреспондент, но Бьёрн отказался дать интервью. Вскоре он, однако, передумал и позвонил в редакцию: так и так, он согласен на беседу. «ВГ» мгновенно отреагировала, прислав репортера и фотографа. И в Румсос пришла газета рабочего класса, чтобы взять интервью у горюющего продавца. Получившийся материал можно увидеть в номере за пятницу, 11 марта. Вся первая страница посвящена Бьёрну Юнсену и его малолетнему сыну, Бьёрну Эрику. Большая фотография Бьёрна и Малыша (с врезкой уже примелькавшегося лица Илвы). Заголовок, аршинными буквами: «ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ, ИЛВА!» На снимке Малыш сидит на коленях у отца, тот крепко прижимает его к себе, а сам добродушно и беспомощно глядит на читателей. На первой полосе, в предваряющей интервью заметке говорилось, что у пропавшей в Румсосе женщины по имени Илва (24‑х лет) есть муж, Бьёрн Юнсен (29 лет), и маленький сынишка, Бьёрн Эрик (6 лет), которые, не имея вестей об Илве, тоскуют и волнуются за нее. Бьёрн Юнсен просит Илву — если ей попадутся на глаза эти строки, — вернуться домой. Он не держит на нее зла и умоляет возвратиться, ради него и ради сына. У них все опять будет хорошо. Малыш каждую минуту спрашивает, где мама. МЫ СКУЧАЕМ БЕЗ ТЕБЯ, ИЛВА! (Продолжение на с. 144 и 15. О расследовании см. также с. 22 и 23.)

Интервью имело для Бьёрна Юнсена огромное значение, став на ближайшее время его евангелием. Он снова и снова перечитывал статью вслух, сопровождая ее своими комментариями. Он показывал сыну фотографию и читал ему заголовок и все, что было написано о Малыше, кончая словами: «МЫ СКУЧАЕМ БЕЗ ТЕБЯ, ИЛВА!» Так же Бьёрн поступал и перед Илвивыми родственниками, и перед А. Г. Есть основания полагать, что он еще не раз читал интервью самому себе. Он возбужденно расписывал А. Г., как много корреспондент и фоторепортер снимали у него в квартире, щелкали не переставая, чего–чего, а пленки они не жалели! Бьёри перечислял их вопросы, приводил собственные ответы. Он позволил себе несколько критических замечаний по адресу репортеров. В частности, он рассказал им о своей хоккейной карьере, о незажившей травме, даже дал фотографию, на которой был снят в 1974 году при полном боевом параде, в форме «Манглеруд–Стар», но они практически ничего не использовали. Коротенькая фраза о том, что он играл в хоккей, и все. Снимок в газете не напечатали. А могли бы, между прочим. В общем, Бьёрн был разочарован и не скрывал этого. Да, что ни говори, спорт принадлежит сегодняшнему дню, назавтра все уже забыто.

Однако, насколько понял А. Г., интервью было важно для Бьёрна по другой причине. Он предстал тут «крепким орешком», «хитрым змеем». Благодаря этой публикации он выходил из подозрения. Трудно поверить, чтобы виновный стал афишировать себя, у кого, скажите на милость, хватит на такое смелости и душевного спокойствия, в конце концов, нахальства? Он отводил страшное подозрение, то есть отрывался от преследователей, получая при этом возможность собственными глазами видеть напечатанные черным по белому единственные слова на свете, которые ему хотелось сейчас прочитать: «Возвращайся домой, Илва! Мы скучаем без тебя!»

Вот с кем была связана судьба А. Г., да–да, Бьёрн и его поступки определяли, что ждет А. Г. Ларсена. И тот не мог не признать, что Бьёрн преподнес ему приятный сюрприз. Он действительно оказался «крепким орешком», поскольку готов был на любые уловки, только бы вырваться из окружения. Ему поручили в фильме главную роль, и он исполнял ее мастерски, с увлечением. А. Г. наблюдал за ним. Понимая, что теперь все зависит не от него самого, а от другого, от Бьёрна.

Со страниц газет на А. Г. смотрели фотографии Илвы, с первых полос и с последних, не говоря уже про развороты. Предположения, догадки, броские заголовки. К нему наведались двое полицейских в штатском, расспрашивали об отношениях с соседями по площадке. Он любезно ответил на все вопросы, подчеркнув, что прекрасно ладил и с мужем, и с пропавшей женой. Да, они были добрыми соседями, и он весьма ценил эти отношения, тем более что они помогали ему в работе. Поверьте, для человека, занимающего ответственный пост в ОБОСе, хорошие отношения с типичными жильцами кооперативного дома стоят десяти самых замечательных семинаров на фешенебельном горном курорте. Не заметил ли он чего–нибудь особенного в четверг, 3 марта? Нет, ровным счетом ничего. Как жили соседи между собой? Вроде хорошо, нормально. Знает ли он, что у них шло к разводу? Да, он прочел в газете, уже потом, и очень удивился. Как мало мы все–таки разбираемся в чужой жизни… Короче говоря, были основания считать, что визит двух сотрудников в штатском окончился благополучно.

Что представляло для него опасность? Только те два раза, когда он навещал Илву одну. Во–первых, утро, когда он заглянул к ней после инспекции, и еще вечер в среду, когда Бьёрн был на ипподроме и А. Г. позвонил Илве в дверь, чтобы вручить свой незадачливый подарок. Не засек ли кто–нибудь его посещений? Скажем, сосед, этажом выше? Вот чего ему следовало опасаться, хотя вероятность этого едва ли была велика. Однако дело, как известно, решает случай, и, когда А. Г. посреди дня входил в подъезд, кто–нибудь вполне мог стоять у окна и потом, тихонько приоткрыв свою дверь, поймать А. Г. на том, что он не пошел к себе в квартиру, а звонит соседке напротив. Неужели так и было? Тогда его скоро поставят перед фактом.

Ну и что? Он в кои–то веки вернулся пораньше с работы, чтобы в тишине и спокойствии обдумать сложную проблему перспективного жилищного строительства, ау него в доме не оказалось кофе. Почему он не сходил за кофе в румсосский центр? Да потому, что он уже поставил греться воду! И ему не хотелось идти на улицу, проще было попросить у фру Юнсен. Конечно, ему могут не поверить, но брать его под подозрение только потому, что однажды его застали у дверей фру Юнсен, это, честно говоря, не лезет ни в какие ворота.

Нет, у них против него абсолютно никаких улик. Что бы ни случилось, им не удастся ему ничего прищить. Если происшедшее выплывет наружу, он будет все отрицать. Начальника отдела планирования Ларсена связывали с Бьёрном Юнсеном исключительно соседские отношения. Он все отрицает. Один свидетель против другого. Что ж, придется им выбирать, кому они больше верят. Предъявите доказательства. Улики, улики!

Значит, начнут доискиваться улик. И А. Г. принялся за дело. Он развинтил на части свою прекрасную кинокамеру, сложил детали в два пакета и выбросил в два разных общественных мусоропровода. Цозднее он разобрал и стереосистему. Динамики он разломал и, размонтировав все, что можно, сложил вместе с другими частями в пакеты, от которых тоже избавился. Что еще? Отснятая пленка, которой он сам ни разу не видел, — ее

А. Г. обратил в пепел. теперь он был во всеоружии, он мог уберечься от Падения, настолько чудовищного, что норвежская публика поначалу просто не поверила бы в него. «И была бы права!» — угрюмо думал А. Г.

Он оказался замешан в события и обстоятельства, соучастие в которых А. Г. Ларсена было неправдоподобно, а потому любой здравомыслящий человек подверг бы его сомнению. Это была последняя карта А. Г., его козырь. Не ведут ли какие–нибудь следы от Бьёрна к нему или от него к Бьёрну? Весь воирос был в этом. Если следов нет, значит, в худшем случае остаются только показания Юнсена. Он внимательно следил за Бьёрном, с которым был связан, с которым и хотел быть связанным, но совсем иначе, чем теперь. Не подумайте, что А. Г. не испытывал к нему сострадания. Зная о происшедшей Трагедии, А. Г. было тяжко видеть Бьёрна, встречаться с ним, разговаривать, быть ему другом. Настолько тяжко, что за избавление от этой повинности А. Г. отдал бы несколько лет жизни. Но он вынужден был встречаться с Бъёрном. Поддерживать его. Ларсен был его единственной опорой. Только при общении с ним Бьёрна Юнсена не обволакивало страхом, и А. Г. тоже приходилось играть в рискованную игру, ставкой в которой была жизнь, проявлять змеиную изворотливость, бояться сделать малейший неверный шаг, оступиться на ерунде. Бьёрн мог рассчитывать только на Ларсена. А. Г. же должен был наблюдать за ним, хладнокровно и рассудительно, и спрашивать себя: есть ли какие–нибудь следы от него ко мне, от меня к нему?

Он старался подбодрить Бьёрна. Веди нормальную жизнь. Делай то, что привык делать. Надо жить дальше, Он часто заходил к несчастному соседу по площадке. Заглянул к нему и в воскресное утро 13 марта. Как много раз прежде, он позвонил в дверь с табличкой «Юнсен» и сказал, что через час начинаются соревнования на Холменколлене. Прыжки с трамплина, пояснил А. Г., неужели Бьёрн забыл?! Ставь пластинку, помнишь, Венский симфонический? Ставь–ставь, нам надо настроиться. Сейчас будут прыжки с трамплина! Бьёрн достал пластинку, поставил ее. Они сидели каждый в своем кресле, как в былые времена. Слушали. Настраивались. Малыш тоже был с ними, он сидел на диване, поминутно вскакивая. Почему он не идет гулять в такую чудную погоду? Он тоже хочет посмотреть прыжки с трамплина. Они слушали музыку. Скоро уже весна, а они сидят в помещения. С улицы доносился звон капели. Часады домов подмокли от таящего снега. На пригорках появились островки голого асфальта, которые с каждым днем понемногу росли — совсем рядом с домом, по дороге к румсосскому центру. Они сидели перед телевизором — Бьёря Юнсен и Ларсен. И еще Малыш, который не хотел идти играть на улицу. Бьёрн Юнсен и его сообщник. Бьёрн

Юнсен со своим добрым помощником. Конечно, Бьёрн был очень благодарен Ларсену, конечно, он высоко ценил его преданность и неоднократно давал это понять. Тем не менее он как будто не видел в действиях Ларсена ничего выдающегося, ничего невероятного. Ему, очевидно, казалось вполне естественным, что они сидят вместе, будучи соучастниками свершившегося кошмара, в который Ларсен, строго говоря, вовсе не обязан был ввязываться. Похоже, что мысль об абсолютной непостижимости Ларсенова соучастия не приходила Бьёрну в голову. Похоже, что он считал непонятное, даже самоубийственное поведение Ларсена вполне естественным, чуть ли не само собой разумеющимся между друзьями. Ларсен поступил, что называется, порядочно. А. Г. удивлялся такой реакции, она была неприятна ему, делала его связь с судьбой Бьёрна особенно невыносимой. И все же они сидели рядом, в своем невыносимом согласии. И вот начались прыжки. Как по заказу, стоило только смолкнуть пластинке. Они смотрели соревнования. Бьёрн и Ларсен, а с ними Малыш. Я не стану ни вкратце, ни подробно описывать соревнования по прыжкам на лыжах с трамплина, происходившие на Холменколлене в 1983 году. Пожалуй, упомяну лишь один небольшой эпизод (сам я не видел его, поскольку, как известно, находился тогда в Мехико). Соревнования ознаменовались сенсацией, однако эту сенсацию невозможно вычитать в таблице результатов, поскольку из протоколов она изъята, так что ее как бы и не было, хотя легенда о ней скорее всего сохранится надолго. Поэтому мне и хочется рассказать о ней. На экране в румсосской гостиной неизвестный прыгун под номером шесть оторвался от края трамплина и полетел, не очень чисто, но полетел, а потом парил, парил, парил, летел все дальше и дальше, и камеры недоверчиво следили за этим удивительным полетом, пока лыжник не приземлился в самом низу горы. Так далеко с всемирно известного холменколленского трамплина не прыгал еще никто. Новый абсолютный рекорд. Поставленный, можно сказать, мальчишкой из Гроруда, о котором никто раньше не слышал. Юнсен с Ларсеном, довольно вяло наблюдавшие за первыми прыгунами, результаты которых всегда бывают посредственными, просияли. Вот это да! Надо же, нежданнонегаданно они стали свидетелями Чуда. Все трое — и Убийца, и его малолетний сын, и его сообщник — пришли в восторг. Убийца напрочь забыл дурной сон, в котором пребывал наяву, его малолетний сын забыл то, о чем последнее время помнил каждую минуту, а соучастник на миг забыл ужасное положение, выпутаться из которого он мог, только приложив всю свою изворотливость. Однако прыжок не засчитали. Судьи собрались вместе, соревнования были приостановлены и попытка не засчитана. Началась новая серия прыжков, с более низкой точки. Но интерес к соревнованиям угас. Произошло величайшее событие, и если его можно было изъять из протокола, то нельзя было изгладить из мыслей обреченных, что сидели в румсосской гостиной. Бьёрн пообещал купить Малышу прыжковые лыжи. Дал честное слово, и Малыш помчался гулять или, скорее всего, поделиться потрясающей вестью с игравшими поблизости приятелями.

Соревнования окончились.

— Вот и все, — сказал Бьёрн и с помощью Пульта управления выключил телевизор. А. Г. спросил, что нового. Новостей у Бьёрна не было. Сообщение о том, что Илву видели в Хамаре, не подтвердилось. «Опять все сначала», — устало сказал он. А. Г. собрался уходить. Но перед уходом попросил разрешения взять с собой пластинку, ту, с Венским симфоническим, ему сейчас хочется послушать как раз такую музыку.

— О чем разговор? — откликнулся Бьёрн. Конечно, забирай, ты же знаешь, я не любитель.

— Я возвращу, — заверил А. Г., а Бьёрн то ли не сомневался в этом, то ли ему было все равно. А. Г. держал в руках пластинку. Наконец–то! Разделался! Расквитался! Попрощавшись, он прошел с драгоценной пластинкой от Юнсена к себе, аккуратно протер ее и поставил на полку с другими пластинками, туда, где и было ее законное место. Так просто оказалось порвать последнюю ниточку, причем человек, от которого А. Г. таким образом отделался, ничего не заметил, словно для него это было в высшей степени несущественно!

Впрочем, Бьёрн Юнсен только выгадал на этом, поскольку теперь мог еще неделю прожить, не испытывая по крайней мере острого одиночества. Однако перед самой пасхой произошел инцидент в гараже. А. Г. пришел в гараж и сел в серебристо–серый «сааб», чтобы ехать на работу, как вдруг услышал стук в боковое стекло. Он поднял глаза. Рядом с машиной стоял Бьёрн. А. Г. опустил стекло: что такое? Бьёрн просился подъехать с ним в центр, ему надо на работу, в «Клесман». Обычно он ездил на метро, но сегодня ему невмоготу, мерещатся косые взгляды, он не в состоянии больше выносить, как на него пялятся, это действует ему на нервы. (Поехать на своей машине Бьёрн не мог из–за проблем со стоянкой.) А. Г. перепугался. Еще не хватало подвозить Бьёрна. Он лихорадочно соображал, какой бы найти предлог отказать ему. Он не хотел впускать Бьёрна к себе в машину. Можно было, конечно, настоять, чтобы Бьёрн переборол страх перед взглядами, почему бы и нет, вдруг ему удалось бы убедить Бьёрна? Но он почувствовал, что так нельзя. Так продолжаться не может. Будь что будет. А. Г. распахнул дверцу, и Бьёрн влез на переднее сиденье, рядом с ним. И тут же обнаружил пропажу.

Сначала он онемел от изумления.

— Где стерео? — спросил он наконец.

Не найдясь, А. Г. промычал что–то нечленораздельное. И сосредоточился на дороге: они ехали по Тронхеймсвейен, к центру города.

— Нету, произнес он через некоторое время, не отрываясь от мокрого после дождя шоссе, что виднелось из–за «дворников», смахивавших со стекла весеннюю изморось.

— Нету? — разочарованно протянул Бьёрн. Такая замечательная система.

— Я убрал ее, сказал А. Г.

— Убрал. Ты что, спятил?

А. Г. только пожал плечами.

— Но почему, почему? — недоумевал Бьёрн.

А. Г. не отвечал. Бьёрн тупо смотрел на пустое место, оставшееся от стереосистемы. Но вот до него, кажется, дошло.

— Ага, — обронил он. — Понимаю. — И не прибавил ни слова. Дальше они ехали молча. А. Г. нечего было объяснять, Бьёрн и без того сказал, что понимает. А если так, значит, он понял достаточно. Понял, что надеяться не на кого. А. Г. высадил Бьёрна у Анкерторгет, и тот, поолагодарив, двинулся по Стургата — до «Клесмана» было подать рукой.

Тротуары уже освободились от снега. Снова проглянул асфальт, лишь в укромных уголках сохранились почернелые снежные залежи, короче, наступало самое отвратительное в Норвегии время года: весна, когда вся прошлогодняя грязь вылезает на свет божий. В глубине Нурмарка, ближе к Хагеллану, тоже была оттепель, во всяком случае, сразу после пасхи двое ребят, катаясь на лыжах, обнаружили торчащие из–под елки ноги. В выходных брюках, в каких не катаются на лыжах в Харестуа. Вот и поставлена точка. Газеты сообщили: «НАЙДЕН ТРУП ИЛВЫ».

Теперь оставалось только ждать. Вернувшись в тот день домой, А. Г. не увидел у Бьёрна света. Его окна оставались темными и около шести, когда А. Г. отправился на свою ежевечернюю пробежку, и через час, когда он прибежал обратно. В телевизионном обзоре текущих событий не прозвучало ничего нового по сравнению с тем, что уже появилось в газетах. Зато наутро А. Г. прочел, раскрыв «Арбейдербладет»: «Супруг сознался в убийстве пропавшей женщины. Это произошло вчера поздно вечером. С утра Бьёрна Юнсена вызвали на допрос и предъявили кое–какие улики, обнаруженные экспертизой в багажнике его автомобиля. После многочасового допроса муж раскрыл свои карты».

А. Г. оставалось только ждать. Проходил час за часом. В вечернем выпуске «Афтенпостен» была помещена фотография Бьёрна Юнсена, которого вводят в помещение суда по уголовным делам (обычная процедура для того, кто оказался в его положении). На снимке Бьёрн спрятал лицо, прикрыв голову курткой. Истекал час за часом. Наступил вечер, потом ночь, потом утро. Проходил час за часом. День за днем. Время хотя и медленно, но двигалось. И ничего не случалось. Так прошло несколько недель. По–прежнему ничего. Никто не звонил А. Г. в дверь. Или по телефону. Никто не наведывался к нему в контору, не звонил на работу, кроме как по делам, связанным с ОБОСом. Никаких намеков в печати на возможное сенсационное сообщение. Никаких намеков на неизвестного Соучастника. Никто не звонил в дверь. Никаких неприятных разговоров по телефону. Не появлялись двое сотрудников в штатском, чтобы предъявить ему обвинение. Ровным счетом ничего не происходило. Постепенно до А. Г. дошло, что он может вздохнуть с облегчением.

Он понял, что выпутался. Он даже ни капельки не испугался, когда начался судебный процесс. А. Г. был уверен, что Бьёрн ничего не скажет. И Бьёрн не сказал. Он ни единым словом не обмолвился о Ларсене, не попытался преподнести неправдоподобную историю о том, как уговорил соседа, начальника из ОБОСа, помочь ему избавиться от трупа. Он ни единым словом не выдал А. Г. Напротив, он, судя по сообщениям печати, весьма обстоятельно описал, как глухой ночью выволок тело из квартиры. Как хладнокровно подогнал машину в запретную для автомобилей зону, подвел к самому подъезду, потом стащил тело по лестнице и запихнул в раскрытый багажник.

После всего случившегося А. Г. не мог больше жить в Румсосе. Он довольно дешево уступил свою квартиру и переехал в один из стандартных домиков на южной окраине Осло, в Холмлиа, где проходит шоссе, ведущее через Швецию в Европу. Этот переезд был весьма благоразумен и с профессиональной точки зрения. Жилье в Холмлиа плохо раскупалось, и пример переселившегося туда ОБОСовского начальника мог повысить престижность района.

В последний раз я виделся с А. Г. сразу после его переезда в Холмлиа. Я зашел к нему в контору. Он давным–давно досказал мне свою историю, но мне требовались кое–какие уточнения. Я задал ему несколько вопросов. Он звонил мне в августе, после моего возвращения из Мексики, ну да, я услышал звонок, как раз когда вошел к себе в квартиру, возле стадиона «Уллевол». А. Г. уже тогда не сомневался в исходе дела. Но мог ли он быть абсолютно уверен? Например, почему было Бьёрну, сидя в камере и размышляя о «нем», то есть о любовнике, внезапно не связать «его» с А. Г., не догадаться, как догадывались многие до него? Об этом ли я хотел спросить А. Г.? Не помню. Впрочем, неважно. Я только еще раз подчеркиваю: описанный мной случай не происходил в действительности и тот, кто пойдет по моим следам, не обнаружит ничего. Nothing. Это не документальный роман, не публицистика. Это роман старого образца, назовем его социально–критическим. Тем не менее, когда я собрался уходить, А. Г. спросил меня:

— Ты не надумал ли писать об этом?

Приближалось Рождество, в витринах уже выставили рождественские подарки, так что, видимо, было начало ноября, а может, начало октября, нет, в октябре шел суд, значит, скорее начало ноября. Застигнутый врасплох таким вопросом от человека, которого я в самом деле прочил в герои своей книги, я ответил:

— За кого ты меня принимаешь?

А потом взревел, в третий раз на протяжении нашего романа. Смею уверить читателей, что этот бесподобный рев произвел большое впечатление в оплоте социал–демократии, расположенном в центре Осло по адресу: Хаммерсборгторг, 16.