Порочные игры

Глава 3 ПРОШЛОЕ

Почти все ежедневные газеты напечатали тогда сообщение о предположительном самоубийстве Генри, не придавая, впрочем, этому серьезного значения. В «Сан», как и ожидалось, мое имя было связано с Софи. «Автор романов-триллеров Мартин Уивер, друг молодости, когда-то имевший романтическую связь с женой Блэгдена, сказал, что потрясен столь трагическим концом многообещающей карьеры. Он назвал Блэгдена усердным членом парламента, которого бесстыдно обходили назначением на посты в Кабинете».

«Мэйл» раскопала фотографию, где мы втроем были сняты на отдыхе на юге Франции: Софи в бикини — само очарование и привлекательность, и мы с Генри — пара очкастых сексуальных кретинов. Я внимательно прочитал все газеты. В большинстве сообщений просто приводились основные факты со ссылкой на Си-эн-эн; утверждалось, что Генри был в Москве парламентским наблюдателем. Ожидалось вскрытие тела, а политический помощник Генри, по словам «Таймс», намеревался позже заказать заупокойную службу. Мое внимание привлекло маленькое сообщение в «Телеграф»: их корреспондент в Москве сумел взять интервью у горничной в гостинице, обнаружившей тело в уборной его номера.

Что бы там ни думали о моих профессиональных достижениях, я горжусь тем, что всегда слежу за порядком фактов и событий в своих романах (как я убедился, читатели цепляются к любой ошибке с раздражающей настойчивостью), поэтому упоминание об уборной вызвало у меня моментальную реакцию. Генри был ростом шесть футов с лишним, а когда я его видел в последний раз, он весил, должно быть, фунтов 180. Самоубийство через повешение — штука хитрая; в высшей степени сомнительно, чтобы мужчина его габаритов смог повеситься в уборной, высота которой чуть больше его роста. Я пошел в собственную уборную и провел эксперимент. Во мне 160 фунтов, и я ниже Генри, но стоило мне повиснуть на перекладине для вешалок, как она моментально начала гнуться. Оторвать от пола ноги я тоже не смог. В общем, я убедился в том, что повеситься таким способом не только маловероятно, но и невозможно.

Тогда я решил отыскать помощника Генри, чтобы попробовать узнать у него телефон Софи и выведать еще какие-нибудь подробности. Он оказался на редкость самоуверенным субъектом с усиками, похожими на пятно грязи под носом, и разговаривал очень неохотно. Да, несомненное самоубийство (это было сказано, пожалуй, чересчур поспешно). Генри воспользовался электрическим шнуром, и, согласно предварительному рапорту, смерть наступила за несколько часов до того, как обнаружили тело.

— Он был чем-то угнетен, когда уезжал?

— По-моему, нет.

— А как миссис Блэгден? Как она это перенесла?

Он помолчал, прежде чем ответить.

— У меня пока не было возможности связаться с ней, — сказал он наконец как-то небрежно. — Ее нет в стране; кажется, она в Штатах. Во всяком случае, за границей и в разъездах. И как раз эти чертовы дополнительные выборы, — добавил он, невольно съехав в non sequitur.[8] — Между нами говоря, в центральном бюро считают, что с его стороны было чертовским занудством повеситься в тот момент, когда мы по опросам отстаем на семь пунктов. Есть указание замять это дело, хотя, конечно, я глубоко скорблю.

Я пропустил мимо ушей его крокодилову скорбь.

— Ну хорошо, если вы найдете его жену, пожалуйста, попросите ее позвонить мне. Я бы хотел ей помочь, чем смогу.

— На меня сбросили всю мороку: лететь в Москву, участвовать в этих процедурах, — продолжал он, словно не слыша. — Представляете, какая будет канитель со всеми этими экс-коммуняками, которые мечутся как глупые цыплята.

— По этому поводу я бы не волновался. Уж с чем они умеют обращаться, так это с трупами, — заметил я. — Вы не забудете мою просьбу насчет Софи?

— Насчет кого?

— Миссис Блэгден. Пожалуйста, когда свяжетесь с ней, попросите ее мне позвонить.

— Ах это, ну да. Хорошо, постараюсь, но не могу ничего обещать.

Я умышленно ничего не сказал ему о показаниях горничной и своих сомнениях. По всей видимости, там была ошибка в переводе.

На следующий день я договорился встретиться с поверенным Генри — важным, надутым типом, с которым был немного знаком: как-то раз по настоянию Генри он оказывал мне услуги при покупке дома. Но из-за его всегдашнего высокомерия я в дальнейшем предпочел с ним не связываться. Контора его располагалась в одном из роскошных зданий, примыкающих к Вестминстеру, что ныне могут себе позволить только служители Фемиды.

— Эта история кажется мне совершенно необъяснимой, — начал я, когда он усадил меня рядом со столом его партнера. — Просто не могу понять.

— Никогда наперед не угадаешь, не правда ли? Уже третий раз за этот год мне приходится снаряжать клиентов на тот свет. Верный признак того, что экономику угробили. Я тут на прошлой неделе беседовал с замминистра финансов и сказал, что им пора закрывать лавочку. — Все это он говорил достаточно кислым тоном.

— Стало быть, у Генри были денежные проблемы?

Я знал, что это немедленно заденет его профессиональное достоинство.

— Думаю, сейчас не смогу обсуждать с вами эту тему. Надо дождаться официального оглашения завещания. После этого я так или иначе должен буду вам позвонить.

— Да? А в чем дело?

— Я, естественно, помогал Генри составлять завещание, и хотя не должен его разглашать, полагаю, вы должны знать, что он назначил вас своим литературным душеприказчиком.

— Странно! Он никогда не говорил мне об этом.

Я ужаснулся при мысли, что меня попросят отредактировать и попытаться издать сборник написанных для него политических речей; к нескольким из них и я приложил руку. Ведь у Генри не было ни малейшей склонности к литературе.

— Вы, кажется, писатель, не так ли? — с обидным для меня сомнением в голосе спросил он. — По-видимому, он счел, что вы лучше всех справитесь с такого рода делами. Как только будет оглашено завещание, я обеспечу вам доступ к его частным бумагам.

— А их много?

— Не могу сказать, не знаю. Вам следует об этом спросить у вдовы.

— Не знаете, где она? Его помощник сказал, что она путешествует в Штатах и с ней нельзя связаться.

— Нет. Я разговаривал с ней сегодня утром.

— Сегодня утром?

— Да.

— Значит, она не за границей?

— Скорее всего у кого-нибудь из друзей.

— Не будете ли вы столь любезны попросить ее позвонить мне или же дать ее телефон?

— Я передам вашу просьбу. Она сама позвонит, если захочет. — Его снисходительный тон буквально резал мне слух.

— Благодарю вас. Значит, можно будет связаться с вами?

— Да. Когда все немного поутихнет. С этими самоубийствами всегда столько хлопот, лучше бы их не знать.

Цену себе набивает, подумал я.

Странно, но Генри при жизни никогда не высказывал желания сделать меня своим литературным душеприказчиком. Бог знает почему он вообще стеснялся обращаться ко мне с какими-либо просьбами. Высокое звание обычно окружено ореолом: никто не сомневался в том, что покойный оставил после себя неведомый миру шедевр. Но, насколько мне известно, Генри не написал чего-либо, достойного внимания. Даже письма Софи. Он как-то сам мне в этом признался в минуту откровенности. Дело давнее, но сердце у меня екнуло, потому что сам я написал ей кучу любовных писем. Интересно, сохранила ли она их после свадьбы, перевязав викторианской ленточкой? Вряд ли: она не была сентиментальной и не привыкала ни к местам, ни к вещам. Ей было все равно, где и как жить. Дом для нее был просто пространством, обнесенным кирпичом. Высшим блаженством она считала жизнь в отеле, где много прислуги и ежедневно меняют постельное белье. Когда мы ездили отдыхать, она с поистине детским восторгом собирала остатки мыла, шампуней и спичек и набивала ими свои ящики. Мне же, наоборот, нравилась стабильность: чтобы каждая вещь была на своем месте — книги, картины, любимые пластинки. Длительное пребывание в гостинице под конец начинало меня раздражать. Тяготило непременное общение с незнакомыми людьми, пустые разговоры, надоел и лифт, и безликий гостиничный номер. Софи и Генри постоянно пребывали в движении. Я завидовал их беззаботности, умению пренебрегать условностями. Я жизнь бы отдал за их дом в Эмерсхеме, но, прожив год, они бросили его без всякого сожаления.

Писем Генри вообще не писал, ограничивался почтовыми открытками. А мне, в те дни, когда мы были неразлучной троицей, посылал фотографии, красовавшиеся тогда во всех приморских киосках, — толстозадые и грудастые женщины и тощие мужчины-«подкаблучники» в старомодных купальных костюмах — обычно с надписями, от которых часто веяло клозетным юмором. На одну такую я недавно наткнулся (использовал ее в качестве закладки), на ней написано: «Это напоминает мне о тебе». Впрочем, я был уверен, что вспоминает он обо мне, лишь когда ему что-нибудь нужно.

У него был запас таких фотографий, он вообще все покупал большими партиями — сорочки, почтовые открытки, карандаши, блокноты, — все, кроме моих книг, как мне теперь кажется. «Что ж ты, пидор несчастный, не подаришь мне хоть одну, тебе ж их даром дают», — говорил он; в этом, впрочем, он был схож с остальными моими друзьями. Но даже когда я дарил ему экземпляр, он, скорее всего, отправлял его на полку непрочитанным. Сама книга совершенно не интересовала его, только размер полученного мной аванса. Мерой успеха для Генри были деньги. Поэтому, видимо, он занялся политикой. И на этом поприще претерпел молниеносную метаморфозу. Беспощадный критик последовательно сменявшихся правительств, он вдруг попал в лоно Партии тори. И к моему изумлению, был вскоре избран на одно из маргинальных мест в парламенте, победив со значительным перевесом голосов, поскольку хорошо смотрелся на предвыборных митингах и умел гладко говорить пошлости, столь убедительные для избирателей. Я по-прежнему ждал, когда, наконец, взойдет его политическая звезда, однако он почему-то не делал почти ничего, чтобы заслужить расположение на Даунинг-стрит или у лидеров партии. Единственное, казалось, чего он добивался, — это «титул» члена парламента, без всякой закулисной борьбы и интриг, столь необходимых для продвижения. Для него этот титул был просто средством достижения цели. Назвав его в интервью с репортером «Сан» усердным, я имел в виду его способность сохранять безупречную репутацию и без конца твердить о том, что главное не власть, а возможность служить людям, — впрочем, по моему твердому убеждению, он прежде всего служил самому себе.

Я рискнул потревожить его поверенного, этого ужасного типа, на той же неделе, чтобы узнать еще что-нибудь о Софи и предстоящих похоронах, но услышал лишь, что, по решению министерства иностранных дел, его тело будет похоронено в России, ввиду начавшегося там кризиса. После получения результатов вскрытия посольство позаботится обо всех формальностях. Как бы между прочим, он сказал, что Софи дала на это свое согласие.

— Вы передали ей мою просьбу?

— Да, передал.

— Ну и?.. — спросил я после паузы.

— Она благодарит вас за сочувствие.

— И это все?

— Насколько я понял, да.

— И вы не скажете, как ей позвонить?

— Боюсь, что нет. — Англичане любят употреблять «боюсь» кстати и некстати.

— А когда будут известны результаты вскрытия?

— Не знаю. Сейчас оттуда поступают весьма противоречивые сообщения, — ответил он сухо, с таким видом, словно думал о чем-то другом, более важном.

— А привлекают они в подобных случаях специальных следователей?

— Кажется, да. Но система у них, пожалуй, хуже, чем у нас.

— И долго они намерены держать тело?

— Мистер Уивер, я не знаю, каковы у русских судебные процедуры. За этой информацией вам следует обратиться в Форин Офис.

В министерстве иностранных дел мне пришлось побывать в трех отделах, пока, наконец, не появился чиновник, явно низшего ранга.

— Вы член семьи?

— Нет, — ответил я, — всего лишь старый друг.

— Обычно информацию такого рода выдают только членам семьи.

— Какого рода?

Он поправил галстук и одернул манжеты.

— Частные подробности.

— Они меня не интересуют. Я только хочу узнать, проведено ли вскрытие и на когда назначены похороны. О смерти мистера Блэгдена сообщили по телевидению и в газетах, стало быть, он не засекречен?

— Ну, нельзя же полагаться на средства массовой информации.

— Поэтому я и пришел.

Несмотря на низший ранг, он был прекрасно вышколен по части уклончивых ответов.

— Полагаю, вам запрос необходимо подать официально, в письменном виде, а мы направим его в наше посольство в Москве.

— Не могли бы вы послать его факсом, а то он может до похорон не дойти? Надеюсь, у вас есть факсы, или вы по-прежнему пользуетесь слухами?

Мой сарказм не произвел на него никакого впечатления.

— Да, мы могли бы для вас это сделать, но ответят ли они при нынешней ситуации — трудно сказать. Вы же понимаете, что сейчас у них есть дела поважнее.

— По-вашему, самоубийство члена британского парламента в чужой стране не то преступление, которое достойно даже внимания государственного секретаря ее величества? Так я должен вас понимать?

В первый раз его покоробило, и гладко выбритое лицо изменило свой цвет.

— Нет. Я только сказал, что обстановка в Москве нестабильная. Здесь речь идет о приоритетах.

— Благодарю вас за помощь, вы были очень любезны, — съязвил я напоследок, но снова впустую.

Размышляя на обратном пути, я никак не мог понять: то ли его насторожила моя настойчивость, то ли он получил указания скрывать истинные обстоятельства дела. Я решил, что так этого не оставлю, и постарался найти кого-нибудь посговорчивее в центральном бюро партии тори.

Помещение на Смит-сквер штаб-квартиры крупнейшей политической партии выглядело не очень солидно. Вестибюль как в провинциальном отеле, переживающем не лучшие времена. В те дни у них по понятным причинам принимались меры повышенной безопасности. Пройдя тщательный осмотр и объяснив цель своего визита, я получил липучий разовый пропуск, после чего проторчал в холле добрых двадцать минут, за которые успел изучить огромную цветную фотографию нового лидера, выставленную на всеобщее обозрение, и перелистать несколько брошюр, предлагавших комплексные туры по Англии, которые, видимо, существовали только в воображении авторов этих брошюр — партийных писак.

Наконец ко мне спустился долговязый субъект. На нем был официальный темно-синий костюм в тонкую полоску и рубашка с чересчур тесным воротничком, видимо купленная ему женой за глаза. Он даже с трудом говорил, проглатывая гласные, так что многие слова было трудно понять. Представляясь, он назвал только фамилию и, кажется, титул, но какой, я так и не разобрал все по той же причине.

— Это вы Уивер? Как я понимаю, вас интересует бедняга Блэгден?

— Да. Я был потрясен, узнав о его смерти.

— Печальный конец. Мы очень скорбим. Значит, вы его друг?

— Да, я знал его тридцать лет.

— Извините, я должен был спросить, лишняя осторожность никогда не мешает, особенно сейчас. Все эти журналисты… Ладно, оставим это. Вы случайно не родственник Сесила?

— Сесила?

— Лорда Ланчбери. Он был Уивер, пока его не переселили этажом выше.[9]

— Нет, — ответил я, — думаю, он не имеет ко мне никакого отношения.

— Ну хорошо. Чем мы можем вам помочь?

— Я оказался литературным душеприказчиком Генри, и мне просто необходимо встретиться с его вдовой. Но где она сейчас живет, не знаю.

— Литературным душеприказчиком, да-а? — протянул он, глядя мимо меня — кто-то появился в вестибюле. — Прошу прощения! — Он пошел поздороваться с вновь вошедшим, и я слышал, как он сказал: «Вас ждут в студии, министер. Новый план должен вам понравиться, я сам его перешерстил».

Вернувшись, он продолжил, словно и не уходил:

— Надеюсь, нам не придется издавать его дневники. Хватит с нас принцев, которые только и знают, что фотографироваться, и этой компании на другой стороне палаты с вечным недержанием речи. Хватит! Не правда ли? — Он рассмеялся коротким лающим смехом. — Вряд ли стоит им подражать. Сбережем леса. — Он опять рассмеялся.

— Не знаю, вел ли Генри дневники. Я пока не имею доступа к его бумагам.

— Тогда, может быть, вы дадите нам взглянуть на те материалы, которые затрагивают общественные интересы. — От чрезмерной осторожности в выражениях лицо его напряглось до предела.

Стараясь его растормошить, я спросил:

— Как вы думаете, почему Генри лишил себя жизни? Есть у вас какие-нибудь соображения на этот счет?

Ни единый мускул не дрогнул в его лице.

— Я лично, признаться, его не знал. Всех не узнаешь, как ни старайся. Говорили, он в высшей степени порядочный парень. И неплохой депутат.

— Жена ему наверняка помогала, — сказал я, пытаясь вернуть разговор к Софи.

— Неужели? О, женская поддержка — великое дело. Особенно на выборах.

— Нет ли у вас ее адреса в картотеке?

— Может быть, мы что-нибудь разыщем. Кстати, надо послать соболезнование. Сейчас поднимусь наверх и постараюсь навести кое-какие справки.

Минут через десять он вернулся, но повел себя уже совсем по-другому.

— Знаете, Уивер, все не так просто. Entre nous[10], они, кажется, разошлись. Странно, что вы этого не знали. Так что в силу сложившихся обстоятельств адрес ее нам неизвестен. Уверен, вы нас правильно поймете. Было очень любезно с вашей стороны заглянуть к нам. При первой же возможности передам от вас привет Сесилу, — добавил он на прощанье, видимо так и не поняв, что Сесил никакой мне не родственник.

Я покинул Смит-сквер с одной мыслью: насколько же уникальны в своем роде люди, создающие то, что называют «истеблишментом». МИ-5[11], ЦРУ, КГБ — все эти учреждения стали проницаемыми, но наши вечные «мандарины» довели искусство скрытности до совершенства. О них можно было бы снять не один увлекательный телесериал, но в реальной жизни их сдвиг на секретности разлагает общество. Стоит им почуять угрозу своему положению, как они подают сигнал, простой смертный его не услышит, только посвященный. Когда имеешь дело с представителем истеблишмента, оказавшимся за бортом, его защитную реакцию нельзя недооценивать.

Трижды потерпев фиаско, я понял, что после смерти Генри где-то между Москвой и Уайтхоллом было принято решение «задраить люки». И все же, хоть ни один из тех, к кому я обращался, не пожелал мне помочь, я чувствовал, что человек, впутавшийся в какую-то скандальную историю, совсем не тот Генри, которого я когда-то знал. И желание дознаться, почему они решили спрятать концы в воду, стало еще сильнее. Правда, здесь была еще одна, менее альтруистичная причина: узнав, что Софи и Генри разошлись еще до его смерти, я стал надеяться, что, может быть, она будет рада поплакать на знакомом плече.

Видимо, я никогда не понимал Софи. Любить человека вовсе не значит по-настоящему знать его, а в сердечных делах мне всегда не хватало искушенности. Возможно, этому следует искать какие-то скрытые, фрейдистские причины, но я всегда был уязвим для притворства и обмана, потому что все принимал за чистую монету. Горький опыт ничему меня не научил, верю человеку до последнего момента, а там уже поздно что-либо исправлять. Я плохо владел ситуацией, когда после вынужденного годичного перерыва, вызванного их свадьбой, снова встретил Генри и Софи. Общаться и вести ничего не значащие разговоры с девушкой, которую когда-то любил, и которая стала женой лучшего друга, — все это я более охотно описывал бы в книге, чем разыгрывал в жизни. Вопреки здравому смыслу я винил себя в том, что потерял ее. Не мог избавиться от мысли, что она бросила меня из-за моей собственной глупости. И каждый день придумывал новые факты моей виновности: убеждал себя в том, что воспринимал встречи с ней как нечто само собой разумеющееся, уделял ей мало внимания, был слишком поглощен собственной карьерой.

В первое время после ухода Софи моя налаженная жизнь вообще развалилась. Человек удовлетворенный (в моем случае лучше было сказать «умиротворенный») может подчинить себя любой рабочей дисциплине. В течение нескольких лет я приучил себя писать ежедневно, что бы ни происходило, определенное количество текста. Я смутно вспоминаю, что перед этим прочитал где-то, что Троллоп[12] мог писать определенное количество часов в день. Мне казалось, что именно так должен работать настоящий профессионал. С уходом Софи мой творческий адреналин испарился — словно перекрыли какой-то кран. Писателей часто наделяют способностью обращать любые переживания на пользу своей работе. В суматошном стремлении взять реванш я начал писать роман, в котором Генри был Бароном Самеди моего подсознания, но спасительные откровения никак не хотели ложиться на бумагу. После трех глав я понял, что мои страдания похожи на огонь, которому так и не суждено превратиться в пламя.

Но их свадьба не только перевернула мою жизнь — изменилась и Софи. Она переняла манеру разговора Генри и многие его взгляды, и я ничего не мог с этим поделать. Их высказывания часто совпадали, как звук и эхо. Если раньше Софи без колебаний высказывала собственное мнение, причем делала это весьма остроумно, то теперь легко соглашалась с реакционными взглядами Генри. Она много потеряла в моих глазах. Я знал, что она способна быть жестокой, но никак не ожидал этой покорности Hausfrau.[13] Софи перестала быть тем озорным божественным созданием, которое когда-то резвилось на моих простынях. Но, может быть, как проигравший, я специально выискивал в ней изъяны.

Теперь все это в прошлом. Я изменился, терпел неудачи, делал успехи, спал с другими девушками, лгал им. Утрата — сродни пустой комнате в покинутом доме: вы когда-то здесь жили, а теперь не можете вспомнить, почему уехали.