В начале века французский ученый Шарль Диль написал книгу «Figures byzantines», известную всем византинистам мира. В русском переводе книга получила название «Византийские портреты». Сохраним традицию биографического жанра и назовем нашу книгу «Портреты...»— речь пойдет о судьбах людей, их взгляде на мир, на общество, на человека. Может быть, слово «портреты» уместно еще и потому, что время не сохранило каких-либо изображений героев этой книги.
История Византии оставила около пятисот имен ученых, писателей, поэтов, художников и философов. Однако русской читающей публике в большинстве случаев они почти неизвестны. Особенно это относится к «осени» византийской культуры, когда страна стояла перед гибелью.
Голландский ученый Йохан Хёйзинга, исследуя закат западноевропейской средневековой культуры, писал, что в ходе работы его взгляд «устремился как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском» (157, 5). Этот образ в несколько ином смысле приложим и к Византии. Если во Франции и Нидерландах XIV—XV вв., о которых писал Хёйзинга, вот-вот среди туч должен был пробиться первый ранний луч нового дня, то византийцами этого же времени фальшивый блеск порой уже воспринимался как естественный, а тяжелые темно-красные вечерние тучи были прологом ночи.
Византийская империя, восстановленная в 1261 г. Палеологами, после полувекового «небытия», вызванного латинским завоеванием в результате IV крестового похода, была лишь тенью некогда могущественного государства. Она владела ничтожной по сравнению с ранним периодом своей истории территорией — по сути дела только Фракией и Македонией, островами Эгейского моря, постепенно утрачивая власть и над малоазийскими землями.
Вместе с именем и статусом империи была восстановлена ее официальная идеология, сложившаяся в годы акме страны. И чем слабее становилась восстановленная империя в экономическом и политическом отношениях, тем более заметным был ее апломб «великой страны».
Византийское самодержавие (автократия) как форма государственного правления сложилась исторически, унаследовав от Римской империи некоторые ее элементы, которые постепенно адаптировались и видоизменялись. В основе политической концепции Византии лежал культ императорской власти (72, 250, 268). Однако василевс, олицетворяя империю и воплощая в себе идею закона, имея, казалось бы, неограниченные права в отношении жизни и имущества подданных, был зависим от многовековой традиции, от ритуала и высших чиновников (72, 83—88). Законы, которыми византийцы очень гордились, были сориентированы на нормы прошлого и давно уже не соответствовали поздневизантийским реалиям. Но при этом империя, сохраняла реноме правового государства.
Византия во все века своего существования сохраняла огромный аппарат управления. Столь большого корпуса чиновничества не имела ни одна средневековая европейская страна (82; 176; 372). Административная структура формально казалась четкой, но реальной дифференциации обязанностей по сути дела не было. Строгой регламентации подвергались в основном все несущественные моменты управления, но в целом управленческая структура не была скоординирована. Высшие должности, являясь почетными, чаще всего не были связаны с выполнением каких-либо определенных должностных обязанностей. В связи с этим реальные функции перемещались на средние и низшие этажи управления. Система личных отношений и связей пронизывала управленческие структуры. Чиновники всех рангов превращали свою должность в доходное место. Византийское государственное управление, названное М. Я. Сюзюмовым классикой бюрократизма (138, 37), страдало всеми присущими ему пороками — формализмом, волокитой, взяточничеством и беззаконием. Бюрократическая централизация была одной из причин многих болезней общества и его явного отставания в XIV в. от передовых европейских стран.
Государственный диктат в сфере ремесленного производства, недальновидная внешнеторговая политика византийских императоров в сочетании с культом официальной идеологии, давно уже ставшей далекой от жизни догмой, привели к постепенному снижению темпов общественного развития и затем — к стагнации.
Имея широкие международные связи и продолжая претендовать на роль второго Рима, центра ойкумены, империя в поздний период все чаще полагалась на изощренность дипломатии, а не на реальный вес в экономической и политической сферах. Курс «большой политики» давно уже уступил место вынужденным мелким сиюминутным решениям.
Постоянное лавирование между сербами, турками, болгарами и латинянами, неизменно стоявшее в повестке дня возможное заключение унии с католиками, стремление выбрать из всех зол наименьшее приводили к утрате национального и религиозного единства в стране (216, 33—34).
В области духовной культуры, где за Византией многие века признавалось лидерство, также было заметно отставание (342). Византийская литература XIV в. не знала явления, подобного Франческо Петрарке или Джеффри Чосеру. Тот всплеск нового, который проявился в изобразительном искусстве («палеологовский Ренессанс»), был кратковременен. Однако у поздневизантийской культуры было то преимущество перед западной, что она никогда не порывала с античностью. Поскольку языком образованности в Западной Европе был латинский язык, «открытие» Эллады для нее было затруднено. Византийские ученые круги обладали монополией на аттический язык Древней Греции: он был сохранен в Византии в среде интеллектуальной элиты. В латинских же странах незнание греческого языка становилось препятствием для полнокровного овладения античностью. Когда Петрарка получил в 1353 г. одну из рукописей Гомера, он смог, радуясь, лишь прижать ее к груди. Латинский перевод Гомера был выполнен по его просьбе лишь десять лет спустя (156, 103—104).
Роль Византии в судьбах европейского Ренессанса велика: она, сохранив язык античности и рукописи, из века в век воспроизводила интеллектуальную элиту, высшим credo которой была рафинированная античная культура. Однако стремление сохранить наследие эллинов нетронутым приводило к его канонизации и, как следствие, к проявлениям застоя в науке. Слияние же двух потоков средневековой европейской культуры — латинской и греческой — дало сохраненной античности новую жизнь.
К чести для Византии надо заметить, что во все века ее существования образованность высоко ценилась. Приобщение к наукам часто было залогом будущей карьеры. Публичное произнесение блестящей речи открывало перед молодым человеком двери в дома многих высокопоставленных лиц. Василевсы поощряли занятия науками, а диспуты при императорском дворе были событием большой значимости.
Византийская структура образования покоилась на греко-римской традиции. Изучение основных дисциплин тривиума и квадривиума лежало в основе преподавания. Грамматика, представлявшая собой синтез гуманитарных дисциплин, лежала в основе начального образования. Она давала каждому, прошедшему этот курс, грамотность письма и речи, что позволяло любому человеку, будь он даже из городских низов, определиться на государственную службу, в одну из тех контор, которых было так много в бюрократическом государстве. Свидетельства о грамотности крестьян сохранились в византийских актах, где наряду с крестами довольно часто стоят собственноручные подписи.
Особенностью византийской системы образования являлся светский в целом ее характер. Византия в силу особенностей своего исторического пути избежала, в отличие от Западной Европы, этапа почти полной монополии церкви в сфере образования. Богословие шло в школьных курсах «на равных» со светскими науками, не перекрывая их и не трансформируя их сути. Без овладения светскими науками трудно было представить себе образованного человека.
По византийской традиции, начальное образование в среде аристократии и в околоаристократических кругах было по преимуществу домашним. Обычно им руководил кто-то из родственников или людей, близких к дому. С именем первого учителя часто связывались не только первые шаги в науках, приобщение к «открытию» мира, но и воспитание характера, нравственная ориентация. Известный ученый XIV в. Никифор Григора написал о своем первом учителе, что он преподавал «своим пасомым такие законы и правила, которые сообщают человеку нравственную красоту, сдерживают в нем излишние порывы, приучают умерять желания и останавливают всякое нескромное движение» (115, 112).
Место учителя в жизни образованного византийца было, как правило, весьма значительным. Многие византийские писатели в автобиографиях или автобиографических экскурсах, наряду с родителями, называли имена своих учителей. Интимный характер обучения, передача учителем не только какого-то объема конкретных знаний, но и своего творческого опыта создавали в процессе преподавания особый нравственный и интеллектуальный климат.
После этапа первоначального обучения молодые люди из аристократических семей обычно направлялись в столицу или другой крупный город для продолжения своего образования у кого-либо из ученых, зарекомендовавших себя в той или иной науке.
Обычно уже в юношеском возрасте у учеников складывался под впечатлением личности учителя идеал ученого. С целью восстановления эталона интеллектуала в византийской литературе XIV в. используем характеристику, данную ученому начала века Феодору Метохиту его учеником, известным историком Никифором Григорой. Прежде всего он называет как непременный атрибут учености широкую эрудицию. Григора писал о Феодоре Метохите: «На каждый вопрос о делах давно минувших или о позднейших он мог отвечать во всякое время, и говорил, как по книге... Это была живая библиотека, в которой легко было наводить необходимые справки...» Непременным качеством ученого Никифор Григора считает стремление к постоянному совершенствованию в науке. Настоящий ученый «при смутном и тревожном положении дел, при самых разнообразных заботах, наполнявших его душу, всегда еще находил досуг читать и писать». Но в то же время он подвергал критике тех ученых, которые «с молодых лет совершенно предавшись ученым занятиям и оставаясь глухими ко всему происходящему вокруг них», не отдавали сил публичной общественной деятельности. Никифор Григора считал, что наука не может быть плодом трудов человека, оторванного от реальной жизни. Он писал: «Одиночное изучение наук, какое получается при посредстве книг, будет ли оно коротко или обширно, по моему мнению, походит на телесный организм, не имеющий еще души и только снабженный внешними чувствами...». Григора преклонялся перед великим логофетом Феодором Метохитом за его умение совместить научную работу с активной общественной жизнью: «Он так распоряжался временем, что с утра до вечера всецело и горячо был предан занятиям по общественным делам во дворце, как будто ученость была для него делом совершенно посторонним; ночью же, возвратившись домой, он весь погружался в литературу, как будто был каким-нибудь схоластом, которому ни до чего другого нет дела». Признаком большой учености Никифор Григора считал умение передать свои знания ученикам в отличие от такого учителя, «который с кафедры говорит речи неблаговременные, безрассудные, трескучие, шумные и не заключающие в себе ничего полезного» (115, 113—114).
Отношения учителей и учеников часто складывались в атмосфере дружбы. Понятие «ученик и друг» характерно для византийской ученой среды. Почти каждый из учеников считал для себя долгом чести оставить сочинение, прославляющее дидаскала. Последние же иногда делали наиболее близких из учеников своими доверенными лицами. Поклонение учителю порой становилось решающим фактором при определении идейной платформы в последующие годы.
Для истории византийского образования и образованности в высшей степени характерна преемственность. Почти все выдающиеся государственные и церковные деятели, ученые, писатели последних двух веков существования империи оказывались связанными цепочкой, по которой передавались знания от одного поколения к другому. Ученик Монастариота, будущего митрополита Эфесского, Никифор Влеммид стал учителем Феодора II Ласкариса и Георгия Акрополита. Последний был учителем Григория Кипрского, который дал образование Феодору Музалону и Никифору Хумну. Максим Плануд и Фома Магистр учили Димитрия Триклиния. Учениками Плануда были также Мануил Мосхопул и Георгий Лакапин. У Фомы Магистра учился будущий патриарх Филофей Коккин. Среди учеников Феодора Метохита мы видим Никифора Григору, Феодора Милитениота, Исаака Аргира, Мануила Вриенния. Последний в зрелом возрасте учился также и у Фомы Магистра. Никифор Григора учил Иоанна Кипариссиота, а также детей своего учителя Метохита. Учениками будущего митрополита Фессалоникийского Нила Кавасилы были его племянник Николай Кавасила и Димитрий Кидонис. Среди тех, кто учился у Кидониса, были Мануил II Палеолог, Мануил Калека, Максим Хрисоверг, Мануил Хрисолора; посещал его школу и Георгий Гемист Плифон. Последний был учителем Марка Евгеника, будущего митрополита Эфесского, а также Георгия Схолария, позднее ставшего учеником Марка Евгеника. Виссарион Никейский учился вместе с Иоанном Аргиропулом и Константином Ласкарисом у Мануила Хрисококка; учителями Виссариона были также Хортасмен и Плифон; у Плифона учился и правнук Феодора Метохита Димитрий Рауль Кавакис. Учениками Схолария были Феодор Софиан и Матфей Камариота. У Иоанна Аргиропула учился Михаил Апостолий (оба — и учитель, и ученик — относились к кругу Плифона). Не все звенья цепочки смыкаются, но определение «учитель учителей» (didaskalos ton didaskalon) может быть отнесено в самом широком смысле ко многим византийским ученым.
Приведенный здесь далеко не полный перечень учителей и учеников дает некоторое представление о преемственности образования в Византии. Все, кто учил и учился, знали друг друга если не лично, то через своих друзей или хотя бы по работам. Тесные контакты в мире византийской образованности, сохраняемые на протяжении многих десятилетий, несомненны (342, 8).
Византийские письма и речи доносят до нас ту атмосферу интеллектуального общения, которая была характерна для литературно-научных кругов. Литературные салоны (91), называемые театрами (theatra), собирали любителей тонкой игры ума и совершенства словесного образа. Под сводами домов интеллектуалов, собиравших подобные «театры», нередко кипели дискуссии по философии, астрономии, риторике, звучали музыка и пение, сопровождавшие тексты зачитываемых речей и наиболее эффектных писем. Правда, подобные собрания не всегда завершались бурными рукоплесканиями и возгласами восторга. Порой литературные дискуссии были поводом «провалить» соперника, обнаружить принародно его некомпетентность в каком-либо вопросе, что кончалось скандальной ситуацией (118, 250—252). Как бы то ни было, подобные салоны были собраниями равных, говоривших на одном языке — как в прямом смысле, поскольку аттический язык отличался от разговорного, так и в силу его иносказательности, недоговоренности, полунамеков, аллегорий, которые были доступны только кругу интеллектуалов.
Носители византийской образованности в XIV в. представляли некое единство, определяемое не только личными связями, но и социальной средой. По результатам исследования И. Шевченко, представленным им на XIV Международном конгрессе по византиноведению (1971), светские интеллектуалы составляли 45% всей группы литераторов и были представлены знатью, высокими сановниками, лицами, близкими ко двору. Среди писателей XIV вв. мы встречаем несколько императоров и членов царствующей семьи. Хотя группа лиц, представляющих выходцев из знатных или состоятельных семей, велика, однако немногие из интеллектуалов владели землей (267, 90). Только некоторые из пишущих людей имели определенную профессию врача или юриста. Большинство из них занимались всем понемногу — филологией, риторикой, физикой, астрономией, юриспруденцией, теологией и другими науками. Лишь четыре или пять писателей могут быть определенно отнесены к средним или даже низшим социальным группам. Но в целом безземельные интеллектуалы в условиях обнищания страны и общего понижения уровня жизни чувствовали себя довольно неуютно и постоянно сетовали на материальные затруднения (342, 8—9).
Несколько большая группа (по Шевченко, 55%) может быть отнесена к церковной среде. Более половины из них монахи, часто очень высокого ранга. Среди писателей этой группы — патриархи, митрополиты, епископы, священнослужители столичного храма с. Софии (Там же, 10—11).
Приведенный И. Шевченко общий список писателей XIV в. содержит 91 имя. Позднее этот список был дополнен А. Кажданом, внесшим в него еще 59 человек (267, 92—96). Однако, как замечает автор дополнительного списка, он не изменил выводов И. Шевченко относительно социального положения писателей XIV в., расширив, правда, «географию» списка, снимающую вывод о том, что две трети писателей жили в Константинополе.
Пишущие люди—viri literati — были в XIV в., как и во все иные периоды истории Византии, незначительной группой населения (342, 7—8). Однако, несмотря на свою немногочисленность, они были довольно сплоченной группой, выполняющей свое социальное предназначение— нести эстафету образованности, быть рупором официальной идеологии и одновременно выразителями скепсиса, скрытой оппозиционности. Культура эпохи, ее духовный климат связаны с интеллектуальной деятельностью этой группы. Как назвать ее? Интеллигенцией? Однако наши философы и социологи низвели значимость интеллигенции до уровня «социальной прослойки», причисляя к ней прежде всего тех, кто кормится умственным трудом — вплоть до писарей и обычных клерков. Что же касается понимания интеллигенции как носителя определенного духовно-нравственного потенциала, то оно имеет некоторый русский акцент, не совсем применимый к византийским реалиям. Вернее всего будет использовать для определения названной группы имеющее место в мировой византинистике понятие «интеллектуалы», относя к ним тех, кто представлял образованность, творческую неуспокоенность, интеллектуальный дух общества. Прежде всего к интеллектуалам в поздневизантийском обществе могут быть отнесены писатели.
Насколько изучена деятельность этой группы?» «Историей византийских интеллектуалов,— как верно заметил А. Каждан,— пренебрегали до недавнего времени: императоры и монахи, землевладельцы и крестьяне рассматривались как главные фигуры византийской реальности— с их конфликтами, определявшими судьбу империи; что же касается интеллектуалов, их особо упрекали за влияние перед власть имущими и за их рабскую зависимость от античных образцов» (267, 89).
Несомненно, мэтрами в исследовании византийской писательской среды для автора этой книги являются уже цитированные выше А. Каждан и И. Шевченко. С появлением в 1967—1969 гг. пространной статьи А. П. Каждана «Византийский публицист XII в. Евстафий Солунский» определился подход к византийскому писателю как к личности, несущей определенный заряд интеллектуальности. В книге же «Византийская культура (X—XII вв.)», вышедшей одновременно с названной статьей (1968), отражен концептуальный подход к анализу культуры как определенной целостности — метод, успешно развитый А. П. Кажданом в ряде работ, в частности в его совместном с Ж. Констебль исследовании «Народ и власть» (268), где homo byzantinus представлен в контексте цивилизации как объект и субъект культуры.
Историографию византийской культуры XIV в. немыслимо представить без имени И. Шевченко. Его статьи 50—70-х годов, объединенные позднее в книгу «Общество и интеллектуальная жизнь в поздней Византии» (1981), произвели своеобразный переворот в отношении исследователей к поздневизантийским риторическим текстам, ранее считавшимся бессодержательной игрой в античность. Исследования И. Шевченко реабилитировали византийскую риторику XIV в. и определили методы выявления индивидуального, авторского в риторически «закодированном» тексте. Отталкивающее исследователей красивое многословие византийских речей и писем благодаря научным усилиям И. Шевченко обрело иной смысл. Считая необходимым условием для исследования исторической информации, содержащейся в риторическом произведении, его предварительную филологическую «обработку» и полный перевод текста («чтобы каждый пустяк в тексте был понятен»), ученый доказал: нет оснований полагать, что «византийцы обладали особой и уникальной способностью наслаждаться выслушиванием сообщений, лишенных всякого содержания» (335, 50—51).
А. Каждан в рецензии на книгу И. Шевченко, назвав только что процитированную здесь статью «Переписка Николая Кавасилы и трактовка поздневизантийских литературных текстов» (1954) «своеобразным манифестом», концентрированно выразил основную идею исследований И. Шевченко: «Византийские интеллектуалы были детьми своего времени и своего общества и были вовлечены в злободневные вопросы, даже если их язык звучит довольно абстрактно» (267, 89). Свет названной идеи определял автору этой книги путь по затейливым тропам византийской риторики XIV в.
Сейчас наши знания о творческой жизни в Византии XIV в., благодаря научным усилиям издателей греческих текстов, их переводчиков на современные языки, а также интерпретаторов, стали намного полнее, чем двадцать лет назад, когда на XIV Международном конгрессе по византиноведению пленарной темой «Общество и интеллектуальная жизнь в XIV в.» была сделана заявка на внимание исследователей к этому сложному и, можно сказать, судьбоносному периоду в истории Византии. Автор этой книги выступил тогда на Бухарестском конгрессе со своим первым опусом по заявленной теме— об энкомии Николая Кавасилы Матфею Кантакузину. В 70—80-е годы исследованиями ученых ФРГ, США, Австрии, Греции, Кипра, Польши, Италии, Франции и нашей страны сделано много для реконструкции поздневизантийской интеллектуальной среды.
Однако принцип «нет издания без перевода» (pas d’édition sans traduction), провозглашенный В. Лораном, поддержанный И. Шевченко (335, 52) и в последнее время блестяще реализуемый Ф. Тиннефельдом (17, 352— 359), остается актуальным. Путь предстоящий длиннее пути пройденного.
В «Византийских портретах» Ш. Диля представлены преимущественно люди высокого общества — сановники, василевсы, наследники престола, придворные дамы. Мы же обратимся к портретам людей высокой образованности. Три очерка — это три судьбы «людей пера», тех, кто страдал, сомневался и надеялся, раздумывая о судьбах родины, о людских отношениях, о «горнем и дольнем», о смысле человеческой жизни.