Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка

Имя Алексея Макремволита не выделяется так ярко на творческом небосклоне поздней Византии, как имена его современников — Димитрия Кидониса и Николая Кавасилы. Макремволит избран здесь скорее как альтернатива им. Он выходец из средних слоев, а не аристократ, как его коллеги по перу. Он не получил столь блестящего образования, как они. Сочинения Алексея Макремволита не украшены изящными риторическими приемами, изысканной вуалью иносказания. Он далек от богословских проблем и более «приземлен» в своих поисках и сомнениях. Наконец, в отличие от Димитрия Кидониса и Николая Кавасилы, не вступивших как истинные философы в брак, Макремволит имел жену и детей. Американский исследователь И. Шевченко относит Алексея Макремволита к «полуинтеллектуалам» (339, 172; 338, 202). Именно поэтому он и стал третьим героем этой книги — с тем, чтобы по возможности отразить византийский творческий мир не в одном цвете, а с некоторыми полутонами.

Высокообразованный ритор — явление более характерное для византийской писательской среды, хотя и «полуинтеллектуалов» было предостаточно. Однако сочинения Алексея Макремволита, несомненно, лучшие из тех, что не отмечены высокой эрудицией. Его опусы по-своему уникальны — своей откровенностью, бесхитростностью, близостью к реальной жизни и настроениям среднего городского люда. Если Димитрий Кидонис и Николай Кавасила — люди элиты, то Алексей Макремволит— человек из народа.

Биография Алексея Макремволита нам мало известна. Вряд ли кто-нибудь напишет о его жизни больше, чем И. Шевченко (338, 188—194), собравший все те крупицы биографии этого писателя, которые рассыпаны в его сочинениях, как опубликованных, так и находящихся в рукописях[56].

Что мы знаем о Макремволите? Расцвет его писательской деятельности приходится на 50-е годы XIV в. Вероятнее всего, ему было в это время лет 35. Без сомнения, Макремволит был жителем столицы, так как о константинопольских событиях он пишет с компетенцией очевидца. Судя по отрывочным данным его сочинений, Макремволит был светским лицом. Некоторое время — может быть, в конце 30-х — начале 40-х годов — он был землемером у некоего Патрикия, перераспределявшего пронии по поручению Иоанна Кантакузина (осенью 1342 г. Патрикий был убит). Позднее Алексей Макремволит был членом литературной группы и учителем. Наибольшую начитанность он обнаруживает в Священном писании, особенно в Псалтири.

Трудно судить в полной мере о материальном положении писателя, однако он не раз жаловался на нищету и лишения, говорил, что «в жизни мимолетной часто не был обеспечен» (338, 194, прим. 46) Как писатель Алексей Макремволит известен сочинениями «Разговор между богатыми и бедными», «Аллегория на Лукия, или осла», «Слово историческое», «Плач на разрушение св. Софии». Поскольку в заглавии этого очерка Алексей Макремволит назван определенно учителем, обратимся к его творчеству не с главного его сочинения — «Разговора...», а с самого близкого к его учительской деятельности— «Аллегории на Лукия, или осла».

Преподаваемая античность

Выбор Алексеем Макремволитом для аллегорического толкования повести Лукиана[57] «Лукий, или осел» неудивителен: Лукиан был достаточно популярен в Византии (155, 124). Любопытнее другое: изобретательность Макремволита в превращении достаточно фривольного сюжета в пример для назидательности (93, 37—38). Сам сюжет Лукиановой повести не вызывает у интерпретатора симпатии. Несколько раз Алексей называет рассказ Лукиана, объяснить который он взялся, «бессмыслицей, небылицей, пустой болтовней»; он считает, что Лукиан «несет вздор» (7, 19). Но в то же время он находит в объяснение всего этого, с его точки зрения, «вздора» соответствующие места из Псалтири, Евангелия от Луки, Матфея, Посланий к коринфянам, филиппийцам и др.[58]

В композиционном отношении «Аллегорию...» Алексея Макремволита можно разделить на две части. В первой после короткого вступления, содержащего утверждение о вздорности и нелепости рассказанного Лукианом, конспективно излагается сюжет Лукиановой повести (приезд Лукия в землю фессалийцев; его знакомство с Палестрой, служанкой Стратига, с целью обрести крылья посредством ее колдовства; превращение Лукия в осла; похищение Лукия-осла грабителями, бегство из стана разбойников вместе с плененной девушкой; предполагаемая страшная казнь девушки и осла; спасение их отцом и женихом девушки; перипетии жизни Лукия-осла на мельнице; работа осла у иерея; чудесное спасение).

Во второй части «Аллегории...» Алексей Макремволит пытается объяснить основу повести. Прежде всего он считает необходимым подвергнуть критике самую завязку и стержень сюжета: человек в соответствии со словом Творца (to demiouriko logo) бессилен превратиться в неразумную тварь, так же как бессловесное существо никогда не станет разумным (Там же, 20).

Далее Алексей Макремволит переходит к объяснению рассказа. Он считает, что факт превращения Лукия в осла — это проявление Божьего наказания за то, что он, возжелав обрести крылья и попасть на небеса (т. е. туда, где ожидают Спасителя Иисуса Христа)[59], осквернил себя колдовскими мазями. Поскольку Лукий вместо молитв и святых слов прибегал к вздору и неподобающим рассказам, он утрачивает человеческий облик и привычки. Вместо радости полета испытывает Лукий все тяготы и унижения жизни в шкуре осла. Горести «ослиной» жизни Лукия являются, в интерпретации Алексея Макремволита, наказанием Господним за его пристрастие к наслаждениям.

Кульминационным моментом в «Аллегории...» Алексея Макремволита можно считать объяснение эпизода неожиданного спасения главного героя рассказа из рук разбойников. В изложении Алексея Макремволита главный разбойник олицетворяет демона, сатану, а весь разбойничий стан — те темные силы, во власть которых попал Лукий. Отец девушки, спасший ее и Лукия-осла из рук разбойников, представлен в толковании самим Богом, который рад спасти заблудшую овцу[60]. Он не просто отец девушки, а отец девичества (tes de parthenias pater ho theos.— Там же, 21), непорочного, чистого и светлого. Жениха девушки Алексей Макремволит называет Словом божьим.

Будучи спасенным, Лукий испытывает раскаяние и отвращение к прежней грязи удовольствий, но Господь ниспосылает ему новые испытания, ибо нелегко вырваться из-под власти пороков (Там же, 22). Пакля горит на спине осла, его лягают и кусают в седле, он подвергается угрозе оскопления.

Описывая и комментируя мучительную жизнь Лукия-осла на мельнице, автор «Аллегории...» попутно дает читателям христианские наставления относительно нравственности: «Лучше оскопление, чем неукротимая страсть к соитию, ибо в чрезмерной филимании обнаруживается слабость души» (там же).'

Жизнь Лукия на мельнице толкуется Алексеем Макремволитом как время его душевных терзаний и раскаяния: «Мучилась душа и сжигалась памятью позорных и нелепых дел» (Там же). И в силу наступившего раскаяния Лукия Господь приходил к нему на помощь всякий раз в самый крайний момент. Так, неожиданное спасение Лукия-осла от смерти в огне объясняется Алексеем Макремволитом как деяние господа: «...Огонь погасила вода крестящего отца (ten floga to tou theiou baptismatos hudor apesbesen.— Там же). Так Лукий прошел через таинство крещения.

Жизнь Лукия у иерея Алексей Макремволит рассматривает как шаг на пути к спасению. Нося изображение Бога на своей спине, Лукий «принимал участие в таинствах и стал обиталищем бога» (Там же). Осел начал тайно принимать человеческую пищу — хлеб и вино, т. е. приобщился к таинству причащения. Проискам Палестры интерпретатор противопоставил Надежду, которой был движим Лукий, принявший образ осла. И только вкушение роз способствовало превращению неразумного существа в человека (Там же, 23). Эпизод с розами представляется Алексею Макремволиту — в соответствии с текстом Священного писания — напоминанием о Христовом благоухании[61].

В «Аллегории...» чувствуется стремление примирить Лукиана с образом мыслей, присущим эпохе XIV в. Алексей Макремволит хочет «улучшить» Лукиана, сделать его пригодным для восприятия христианским читателем. Бытовые детали фабулы «Лукия, или осла» насыщаются у Макремволита символикой, якобы скрывающей истинный высокий смысл повести. Сюжетные ситуации получают наивно-серьезную нравоучительную интерпретацию. Несомненно, направленность Макремволитова толкования определена не только символизмом христианского миропонимания, но и тем духом иносказания, подтекста, который в высшей степени характерен для византийской литературы XIV в. Натянутость, подчас нелогичность этих объяснений свидетельствует о том, что Алексей Макремволит обратился к повести Лукиана отнюдь не для его критики или защиты, а из стремления устранить, убрать все то, что не сообразно с моральными нормами его времени. Языческие непристойности были подправлены идеей благочестивости.

Приписывая повести не присущий ей аллегоризм, Алексей Макремволит, таким образом, пытается «акклиматизировать» ее в византийских условиях. Но адаптирование сочинения, автор которого смеется и издевается, выглядит, несомненно, несколько искусственным.

По всей вероятности, Алексею Макремволиту была известна сокращенная версия «Лукия, или осла», поскольку некоторые эпизоды повести, которые было бы трудно принять с позиции проповедуемой писателем назидательности, у Макремволита не получили толкования. Так, в «Аллегории...» обойден молчанием сюжетный момент, связанный с непристойным поведением жрецов, прятавших украденное за пазухой у богини, а также те места повести, которые имеют отчетливо эротическую окраску.

В «Аллегории...» Алексея Макремволита, не являющейся, разумеется, сочинением высокого полета, отражен тот пласт византийской культуры, который порой связывают с «непонятой античностью». Скорее всего, «Аллегория...»— это дидактический опус, адресованный юношеству, вступающему в жизнь: здесь и нравоучительные формулы (в том числе и по части отношения к женщине), здесь и «ключ» желательного с точки зрения среднего учителя восприятия античной литературы, интерес к которой никогда не угасал в Византии, но степень ее понимания во многом определялась уровнем интеллектуальности.

Раньше все были равны

Сила Алексея Макремволита как писателя не в толковании античного романа. Уникальны по силе своей достоверности тс образы реальной жизни, которые нашли отражение на страницах «Разговора между богатыми и бедными» и «Плача на разрушение св. Софии». Для этих сочинений не свойственно стремление спрятать мысль между строк, высказать свое отношение к событиям сегодняшнего дня едва понятным полунамеком, что в высшей степени отличает элитарную литературу.

Прежде чем обратиться к живой картине византийского общества середины XIV в., жестким оценкам, данным соотечественникам Алексеем Макремволитом, обратимся к его общественному идеалу, к той его мировоззренческой платформе, с позиции которой он так остро ощущал социальное кощунство современной ему жизни.

В основе концепции Алексея Макремволита лежит идея равенства всех людей перед природой. Каждый человек, по Макремволиту, имеет равное с другими право на рождение, жизнь, смерть, душу, воздух, свет солнца, воду (338, 199). Из этого он делает вывод социального плана: «...Если все общее, то ясно, что и земля должна быть общей так же, как и все, ею порождаемое, даже если ненасытная жадность и тирания присвоили большую часть из них» (Там же, сн. 75). Естественность природного равенства человека должна порождать имущественное и социальное равенство всех людей. Поскольку все люди имеют равные права на плоды земли, то не может быть голодных и живущих в пресыщенной неге. Макремволит написал в «Разговоре...»: «Может ли роскошь быть вашей, а пища для поддержания жизни — нашей, как глаза — нашими, а горло— вашим, виноград — нашим, а урожай — вашим?» (35, 208.30—32).

Однако, осознавая, что природное равенство людей уже не может иметь социального аналога, Алексей Макремволит, стремясь найти выход из создавшейся в обществе ситуации, видит его в восстановлении не столь далекого утраченного прошлого, которое рисуется в его воображении как общество гуманное. Опрокидывание своих идеалов в прошлое, память о прошлом как о золотом веке, Как о «старых, добрых временах» испокон веков присущи человеческой психологии. Но часто в этой тоске по старому доброму времени скрывается потребность общества в переменах, в преодолении кризисного состояния и в движении вперед.

Макремволит напоминает своему оппоненту, «богатому», что империя тогда была богата и могущественна, когда правители помнили о каждом, даже самом незначительном человеке. Он пишет, что тогда «воздух... не был наполнен стонами», для бедных строились больницы, сиротские приюты, школы, дома для престарелых. Тогда нельзя было увидеть «жалкого зрелища, которое представляют собой люди, изнуренные различными болезнями, старостью, бедностью и горестно блуждавшие по городу» (Там же, 213.3—11).

Достижение золотой середины, хотя бы относительное уравнивание всех людей в их имущественном положении и общественном весе остается для Макремволита идеалом. Отблески его можно усмотреть в не очень уверенном, «конъюнктивном» предложении о браках между богатыми и бедными как средстве такого уравнивания: «...было бы надлежащим, чтобы бедная девушка выходила замуж за богатого жениха и наоборот... смешением противоположностей можно было бы избежать этих крайностей и достичь необычайно целительной середины» (Там же, 208.3—12). Но сам автор этой идеи не очень на нее уповает.

Алексей Макремволит не был настолько наивен, чтобы верить в возможность общества равных. Он лишь хотел напомнить состоятельным людям своего времени— тем, кто получил огромное отцовское наследство или кому помог случай, что не стоило бы пренебрегать равными себе по природе, избегать с ними элементарного человеческого общения только потому, что они бедны. Он воспринимал как величайшую обиду, что богатые не хотят «посидеть с нами за общим столом и поговорить». В своем порыве убедить своего богатого оппонента Макремволит прибегает к самым полярным сравнениям. Первое из них — это поведение Христа, который «жил среди людей и считал это за честь, а не за бесчестье...». Приводя же пример из мира природы, Алексей Макремволит напоминает, что человеческая близость выше, чем природная, поскольку людей объединяет еще и то, что присуще только им — душа. Он писал: «Разве бывает оскорблено естество павлина, если ему случается есть вместе с галкой? Вы же считаете, что совершается беззаконие, когда вы общаетесь с бедными. Но там лишь общность материи, здесь же общность облика и природы. Вы же знаете, что мы состоим не только из материального, но и из духовного — мы все благородного происхождения в равной степени» (Там же, 207.26—35).

Видевшееся Алексею Макремволиту общество, более или менее разумно устроенное, это милосердное общество. Милосердие — это, пожалуй, главная для Макремволита тема, когда речь идет о перспективе больного социальными недугами византийского общества. Возможность ликвидации разящей нищеты писатель видит прежде всего в сострадательном отношении богачей к бедным людям. «Любите нас, как самих себя» — этот евангельский призыв является одной из основных тем «Разговора...» Алексея Макремволита. Сострадание к несчастьям бедняка он называет лекарством к спасению (Там же, 213.33). «Будьте благосклонны к нам в своем изобилии, как друзья и братья», «отдайте нам часть ваших излишков», «кормите нас и одевайте» — таковы просьбы бедняков, обращенные к милосердию тех, в чьих руках все богатства (Там же, 210.1; 208.13—14, 19—20). В ответ на милость богачей их оппоненты обещают им небесные и земные удачи — и благополучное прибытие в гавань спасения, и увеличение доходов (Там же, 211.19—20; 214.2). Бедняки «Разговора...» готовы к благодарности по отношению к тому, кто только посмотрит на них сострадательно: мы «сразу воздаем вам благодарность, благословения, похвалы, чтим вас и превозносим, уступаем вам место и обращаемся к вам, почти как к богам» (Там же, 214.3—5). Разумеется, в этой благодарности присутствует значительная доля униженности, но, вероятно, Макремволит считал более предпочтительными такие отношения, чем та стена черствости, высокомерия, презрительности и равнодушия, которая отделяла «верх» общества от его низов.

Алексей Макремволит был достаточно мудр, чтобы понимать, что богатым может быть только то общество, где большинство людей не испытывают нищеты. Высшим аккордом в теме милосердия, которую ведет Макремволит в своем «Разговоре...», можно счесть следующий великолепный образ: «Как никто не назовет цветок розой только по его обманчивому виду, нс слыша запаха, как никто не назовет вином то, что не пьянит, хлебом то, что не укрепляет сердце, огнем то, что не горит, водой то, что не дает прохлады и не утоляет жажды, так и богатством нельзя назвать то, что не кормит бедного» (Там же, 205.4—8). Макремволит считает: поскольку человеческое общество не может уже быть обществом равных, оно должно быть хотя бы милосердным.

Болезни общества

Византийцы палеологовской эпохи не были утопистами (176; 216). Они видели, что империя переживает критическое состояние в экономике, политике, культуре (339). Большинство из тех, кто задумывался о недугах общества, не осознавали в полной мере глубину пропасти, перед которой стояла Византия. Хор здравиц в адрес империи (223) заглушал голоса тех, кто предостерегал.

Алексея Макремволита, как и большинство его пишущих современников, особенно тревожило состояние бесконечной внутренней войны. Зло междоусобий, наносивших не только материальный, но и моральный ущерб жителям страны, было очевидно, пожалуй, для каждого. Алексей Макремволит писал по этому поводу: «Не были ли мы наголову уничтожены беспорядком и смутой, и взаимными истреблениями? Не были ли из-за этого наши деревни и города опустошены и покинуты их жителями?» (26, 37—38). Не выражая особых симпатий ни одной из борющихся политических сил[62], резко выступая против соотечественников, писатель определял подобное внутриполитическое состояние империи как polyarchon, anarchon.

Если попытаться выделить из критического описания Макремволитом современного ему общества какую-то позитивную программу, то ее можно выразить словами: «Я люблю мир и божье покровительство» (338, 196, прим. 58). Мир был так необходим стране в условиях разрухи и внешней опасности — это понимали многие.

Алексей Макремволит отражал общие настроения в стране, полагая, что симптомом неблагополучия в империи являлись и бесконечные религиозные распри. Как известно, в Константинополе за короткое время состоялось семь церковных соборов, где учение Григория Паламы то предавалось анафеме, то провозглашалось истинно православным, пока, наконец, не стало официальным учением. Борющиеся политические группировки выступали под религиозными лозунгами, сменяли и назначали патриархов. Народ видел в этом утрату благочестия в стране. Об этом писал и Алексей Макремволит: «...Не потеряли ли мы наши души прежде наших тел из-за клятвопреступлений и отлучений? Не были ли представлены ереси среди лучшей части из нас? Не говоря уже о том, что мы из-за безволия забросили Бога и часто надеялись на спасение от того, кто пожирает нас каждодневно, и на его отвратительного патрона» (26, 39—44). Вероятнее всего, Макремволит имел в виду главу турок хана Урхана[63]. Что же касается упоминаемых отлучений и клятвопреступлений, то речь, несомненно, идет о политике патриарха Иоанна Калеки (338, 192).

Алексей Макремволит, как и другие его современники, видел печальные следы общего обнищания империи. Обеднели не только жители страны, но и само государство. Макремволит, сравнивая уровень доходов казны со «старыми, добрыми временами», пишет: «И если раньше, когда было найдено какое-нибудь сокровище, правитель не забирал его, а устанавливал пользоваться им тому, кто нашел; теперь же из-за нужды забирают даже имущество умершего, ибо доходы их уменьшились» (35, 213.20—23).

Особенно остро представлена Алексеем Макремволитом тема социальной несправедливости. Его «Разговор между богатыми и бедными» был написан вероятнее всего в 1343—1344 гг., когда «длительные землетрясения происходили каждый день и море во многих местах надвигалось на сушу» (338, 200). Вероятно, природные землетрясения (одно из них, происшедшее в октябре — ноябре 1343 г., разрушило стены Константинополя) были сопоставимы для Макремволита с социальными потрясениями, тем более, что «Разговор...» был написан в разгар гражданской войны и фессалоникийского движения зилотов. Острый публицистический накал этого сочинения был определен напряженной внутренней обстановкой в стране. Сочинение Алексея Макремволита написано с позиции тех, кто неимущ, и направлено против попирающих в человеке его достоинство. Чтобы понять глубину социального контраста, рисуемого автором, следует ответить на вопрос: кто они — «богатые» и «бедные».. Разумеется, полемическая настроенность сочинения определяет некоторую степень гротеска. Но, с другой стороны, нельзя согласиться с мнением о присущем Алексею Макремволиту традиционно-христианском понимании «богатых» и «бедных» (77, 20). Материалы, содержащиеся в «Разговоре...», дают основание для некоторых выводов о социальном содержании понятий «богатые» и «бедные».

В «Разговоре...» выразительно описан образ жизни «богатых». Они живут в трехэтажных домах, имеют богатые купальни, проводят дни в роскошных пирах, пьют тонкое вино из золотых кубков, носят ослепительные одежды: «Что ни день — вы в ослепительных одеждах; вы устраиваете празднества и увеселения; у вас постоянно роскошный стол; вы имеете богатые спальни, привлекающие глаз; в них заморские ткани, шитые золотом и серебром, иноземные цветные ковры. Вас окружают толпы друзей, восхваляющих вас, и свита слуг. Вы имеете дорогие купальни; о вашей жизни заботятся лучшие врачи, для вас — лучшие лекарства, благовонные мази и душистые коренья из Египта. У вас приятные жилища — вы наслаждаетесь в хорошую погоду нежнейшим ветерком (с крыш) ваших трехэтажных домов» (35, 209.11—20). «Все ваше — для удовольствий»,— считают «бедные» (Там же, 209.6)[64]. Соответствует роскошной жизни и пышность церемонии похорон «богатых» в описании Алексея Макремволита. «Богатые» считают неприемлемым для себя, если «не будут бороться различные церкви за (право) свершения нашего погребения», если не будет «хвалебных речей ораторов, множества свечей и собрания сановников при выносе тела» (214.29—32).

«Богатые» имеют вес в обществе — им принадлежат первые места в собраниях (209.20). Рассказывая о своих «бедах», «богатые» жалуются, что им постоянно грозит гнев правителей и коварство равных по положению (212.19—22).

Образная система «Разговора...» позволяет догадаться, что Алексей Макремволит под «богатыми» подразумевает прежде всего тех, кто имел отношение к торговле и предпринимательству. Среди способов накопления богатства определенно названа им торговля: «Средства же приобретения денег ясны для умного человека. Одни становятся богатыми благодаря знанию или торговле, другие — через воздержанность или грабеж, многим помогает разбогатеть власть, отцовское наследство...» (206.26; 207.1—3).

Избранный Алексеем Макремволитом образ торгового судна, олицетворяющий «богатых», подсказан, вероятно, их социальной принадлежностью к крупным городским торговцам либо предпринимателям: «Если вы хотите переплыть спокойно море жизни,— говорят «бедные»,— посмотрите на нас благосклонно и отгрузите часть клади с ваших торговых судов в наши лодки, чтобы, ведомые Богом, и мы, и вы смогли бы достичь гавани спасения — тогда и ваш корабль не утонет из-за своей тяжести, и наши лодки не будут раскачиваться из-за своей легкости» (207.5—10).

«Богатые» Макремволита не отрицают того, что они действительно живут в изобилии, не вызывает возражения у «богатых» и мысль о том, что бедные должны на них работать. Но они считают себя оскорбленными, когда их называют сибаритами: тогда «богатые» относят себя к «средним», противопоставляя свое положение в обществе жизни высшей аристократии.

Следовательно, «богатые» в «Разговоре»..., скорее всего,— не представители крупного землевладения, не сановники и аристократы, а торговцы и предприниматели, приближающиеся по размерам богатств и образу жизни к высшим кругам византийского общества XIV в. Их богатства создаются различного рода торговыми и иными предприятиями, эксплуатацией трудящегося городского люда.

Аристократы же, стоящие за пределом разбираемой Алексеем Макремволитом темы, несомненно, тоже «богатые». Но в целом мы видим, что чаще всего к «богатым», подвергаемым критике в поздневизантийской литературе, причисляются прежде всего ростовщики и торговцы, ущемлявшие интересы не только бедноты, но и аристократов, из среды которых вышло большинство писателей этого времени.

«Бедные» Алексея Макремволита — это трудящееся население города и деревни, крестьяне и ремесленники. Положение бедняка в обществе сравнивается Макремволитом с состоянием человека, страдающего от жажды, но не могущего вместе с другими пить воду (205.1). Его пища — грубый хлеб и соленая рыба (209.3). Оболы, получаемые бедными людьми, рассчитаны на каждодневное питание (209.7). Беднякам, несмотря на все их труды, постоянно грозит голодная смерть (203.5; 204.23—24). Они, находясь в «горниле постоянно сжигающей бедности» (207.18—19), «лишились всего вплоть до самой ничтожной частички, кроме голых тел с их страданиями и нищетой» (207.14—16).

В «Разговоре между богатыми и бедными» часто звучит понятие «средние». Без сомнения, прав И. Шевченко, полагая, что термин «hoi mesoi» почти также неопределенен, как «богатый» (207.200). «Средний» — это не «богатый» и не «бедный», не «высший» и «низший». Именно в таком ключе говорится о «средних» в «Разговоре...» Алексея Макремволита. Hoi mesoi здесь решительно отмежевывается от двух крайностей общества (ton duo akron — 207.210.18)—знати и нищих. Из текста этого сочинения явствует, что речь идет преимущественно о городском населении. И «богатые», и «бедные» включены в «середину». Таким образом, мы видим здесь тех, кто трудится, с одной стороны, и тех, кто дает возможность прокормиться, с другой. В «середине» оказываются представители ремесленников и торговцев всех рангов, предприниматели, собственники городских земель и мастерских, то есть люди, представляющие различные категорий населения. Таким образом, «середина» социально неоднозначна[65].

Алексей Макремволит предлагает по сути дела более модифицированный (насколько это позволительно в риторическом сочинении) стратификационный принцип общества. В основе этого принципа лежит четырехстепенное членение общества: «крайность» — знать; «середина»— «богатые»; «середина» — «бедные»; «крайность» — нищие. Автором настолько противопоставляются статусы представителей «середины», что объединить их в один стратификационный срез становится невозможным.

Нарисовав такие контуры социальной структуры, Алексей Макремволит имел прежде всего в виду ситуацию в городе: он был горожанином, жителем столицы — эти мотивы ему были ближе и задевали больнее.

Основная тема «Разговора...» Алексея Макремволита— тема социальной несправедливости. Основой контраргументов писателя является позиция «богатых», сводящих причины возникновения бедности в обществе к лености и нежеланию трудиться. О нищих они говорят: «Разве не из лености предпочли они бедность?» (212.30—31). Известные слова апостола Павла «Кто не хочет трудиться, тот не ешь» трансформируются в устах «богатых» во фразу иного смысла: «Нет такого обычая — кормить даром тех, кто не служит» (205.27). Подмена понятия «трудиться» (ponein) понятием иного смысла — «служить» (douleuein) сама по себе выразительна. Макремволит неодобрительно относится к переосмыслению слов апостола Павла, подчеркивая равную зависимость всех от Бога: «А какую же вы несете службу Господу за то, что вы получили? (205.19—20).

Алексеем Макремволитом отмечен созидательный характер труда людей: «...Из нашей среды выходят пахари, строители домов и грузовых кораблей, ремесленники, на которых держатся все города» (210.8—10). Но и богатые уверены, что их жизнь полна трудов, порой и более тяжких, чем труд простого человека: «Но ведь гораздо труднее сохранить богатство, чем приобрести его... сколько у нас мыслей о приумножении наших владений, но, с другой стороны, сколько опасений относительно того, чтобы сохранить все это» (212.20—25).

Труд людей, на которых «держатся все города, по мысли Макремволита, не получает соответствующей компенсации. «Бедные» осознают как проявление несправедливости отсутствие равного соотношения между трудом и его оплатой: «...Мы много и тяжело трудимся, но никакой или почти никакой выгоды не получается» (205.28—29).

«Бедные» Макремволита причиной своего бедственного положения считают алчность и прямой захват принадлежащего им богатыми людьми: «...Вы присваиваете себе то, что принадлежит всем... Господь милостив, ибо если бы вы смогли овладеть и солнцем, вы бы не сочли нас достойными наслаждения им» (203.3; 204. 13—15). В адрес «богатых» звучат в «Разговоре...» точно адресованные упреки: «...Вы не предоставляете нам за наши труды часть, полагающуюся нам по закону...» (211.13—15).

Постепенно эта тема у Макремволита приобретает более решительный характер («До каких пор мы будем терпеть вашу жадность...» — 203.1). После многочисленных просьб и упреков («кормите нас так, как вы кормите своих собак» — 208.19—20), вложенных в уста «бедных», Макремволит подводит читателя к четко сформулированным требованиям этой группы общества: «Мы требуем от вас вернуть нам наше» (214.6). Созвучность настроениям низов зилотского движения, в разгар которого и был написан «Разговор между богатыми и бедными», ярко отражена в этом требовании «Дайте нам наше» (Dote hemin ta hemetera — 214.12).

Алексей Макремволит осознавал, что наблюдаемая им острая социальная несправедливость имеет прямой выход в политическую сферу, и адресовал свои претензии непосредственно правительству: «Правитель государства, чтобы не осквернить и себя в этой грязи, должен был бы принять решение, угодное Богу, и изгнать из правительственного дворца тех, кто не заботится о своих подданных» (210.13—16). Разумеется, голос Макремволита не был слышен в верхах. Но то, что упрек правительству прозвучал из уст писателя, далекого от придворных кругов, говорит об остроте общественных конфликтов в стране. «Разговор между богатыми и бедными», не являясь образцом высокой литературы, отражает между тем ту ситуацию прозрения, которая характерна лишь для кризисных периодов. Алексей Макремволит не был провидцем, увидевшим то, что было скрыто от других. Напротив, он отражал обыденный уровень сознания. И этот уровень свидетельствовал о неординарности положения в империи: почти полную безвыходность ситуации начинали осознавать все.

Из двух зол выбирают наименьшее

Вопреки официальной политической доктрине, провозглашавшей особое положение второго Рима в христианской ойкумене, его неколебимое могущество и высокий международный авторитет, к середине XIV в. многим было ясно, что империя не только не может проводить самостоятельного внешнеполитического курса, но и сама может стать объектом завоевательной политики соседей.

Алексей Макремволит не примыкал к хору тех, кто прославлял величие империи и ее особое положение центра ойкумены. Дни, «когда процветала наша империя и вера» (35, 213.13), воспринимаются им как далекое прошлое. Он противопоставляет настоящее своей страны счастливым для нее временам: «Тогда мы владели самыми дальними землями, нынче же у нас не осталось провинций... тогда нам были подчинены все те народы, от которых сейчас мы зависимы во всем. Мы... илоты и трижды плененные» (Там же, 213.13—19).

Основными соперниками Византийской империи Алексей Макремволит считает латинян и турок. Это были для империи те два «зла», между которыми приходилось выбирать, поскольку страна не имела возможности достойно противостоять давлению ни с востока, ни с запада.

Отношения с латинянами рассматривает Макремволит в сочинении «Историческое слово». Латиняне представлены здесь генуэзцами. Писатель прослеживает постепенно утверждение купцов из Генуи на византийской земле. Он связывает появление генуэзского поселения близ Константинополя с реставрацией Византийской империи. Автор замечает, что генуэзцы появились в Византии, «когда первый Палеолог получил скипетр царской власти...» (144.1—2)[66]. Сначала жители столицы видели на месте генуэзского поселения скромные деревянные палатки (144.9—10), но позднее, когда эти постройки погибли в пожаре, император поселил их «внутри бухт города» (145.5—6). Здесь возникли вместо маленьких палаток многоэтажные дома, гостиницы, был построен большой флот (145.24—28). Алексей Макремволит отмечал, что генуэзцы сразу же получили свободу торговли и льготы (144.8—9). При уплате ими телоса, по мнению писателя, богатело от этого не государство, а сами налогоплательщики (144.12—145.2).

Отношение Алексея Макремволита к поселившимся близ византийской столицы итальянским купцам было резко негативным. Он называет их «родом дерзостным и неумолимым» (144.3), считая, что Генуя является родиной «воинственности и пиратства» (144.6—7). Макремволит связывает с именами генуэзцев убийство и неблагодарность (144.4). Он называет родиной поселенцев в константинопольской Галате не столько Геную, сколько геенну огненную (144.4—6), обыгрывая внешнее сходство слов «Gennoua» и «geenna».

По Макремволиту, генуэзцы вели себя нагло на византийской земле, «презирая и оскорбляя автократора» Иоанна Кантакузина (146.13—14). В ответ на внесенное Кантакузином изменение в таможенной политике империи, сократившее торговые льготы жителей Галаты, последними были начаты военные действия (276). В огне пожаров, организованных генуэзцами в предместье Константинополя и в гавани, где шло строительство византийского флота, погибли дома, стены которых, по мнению Алексея Макремволита, украшали ранее город, как ожерелье, а также храмы, святилища, баржи, большие корабли, шлюпки (147. 5—15).

В войне, принесшей византийцам ущерб (153.11 —12), христиане-генуэзцы проявили жестокость, которую Алексей Макремволит склонен сравнивать с поведением варваров. Он пишет, что генуэзцы «превзошли в бесчеловечности и жестокости всякого варвара и нечестивого» (147.28—29). Писателя возмущает, что латиняне вели себя подобным образом против тех, кто ранее оказывал им покровительство. По его мнению, генуэзцы совершили такую несправедливость в отношении благодеяний византийцев, «какую не превзошли бы ни скифы, ни агаряне» (147.29—31).

Приведенные цитаты из сочинений Алексея Макремволита свидетельствуют, что византийцы в силу остроты внешнеполитической ситуации вынуждены были постоянно сравнивать западных и восточных врагов империи, итальянцев и турок.

Как описывает Алексей Макремволит нашествие турок на византийские земли? В «Плаче», посвященном храму Софии, пострадавшему от землетрясения, писатель говорит о разрушительном характере турецких набегов на византийские территории: «Не они ли совершали набеги на всю нашу землю и опустошали ее? Не населяли ли они наши прославленные и почитаемые города, с жителями которых, ранее пребывавшими в благополучии и не изведавшими зла, они обращались, как с рабами? Не были ли мы по всей земле подвергнуты пленению? Не были ли из-за этого наши деревни и города опустошены и покинуты жителями?» Алексей Макремволит оплакивает истребление жителей империи турецкими воинами: «Не были ли мы сыновьями агарян преданы резне, как овцы?... не были ли наши кости плачевно разбросаны вокруг во время бесконечных боен, а наши тела не были ли пищей птицам в небе и животным на земле?» (26, 30—37).

Казалось бы, как итальянцы, так и турки предстают под пером Макремволита как жестокие враги. Однако чувствуется особо враждебная настроенность Алексея Макремволита по отношению к итальянцам. Он подвергает критике латинян прежде всего за то, что они подняли руку на своих братьев-христиан. Макремволит пишет в своем «Историческом слове»: «Открыто борющимся с почитателями Креста не следовало уважать и почитать Крест, но орудие зла — змею» (148.14—16).

Алексей Макремволит усматривает в поведении генуэзцев стремление представить себя совсем иными, нежели в действительности. Он называет латинян «разыгрывающими крайнюю справедливость и фарисейски хвастающими, что от учителей своих они имеют учение: из-за чужого не вступать в борьбу никогда в жизни» (147.31—33, 148.1). Высшим упреком в адрес генуэзцев со стороны автора «Исторического слова» является обвинение их в неуважительном и даже кощунственном отношении к Богу (148.19—21). Алексей Макремволит приводит примеры, когда латинские священники, одев священнические одежды, плясали, собутыльничали, дрались, презирая таинства христиан; были слышны «крики наглостей и ужасных кощунств» (148.24—27).

Порой даже ощущается стремление Алексея Макремволита оправдать турок в их сравнении с латинянами. Писатель считает, что уничтожение и разрушение христианских икон мусульманами не является глумлением над ними, ибо это совершается ими неразумно. К тому же, по мнению Макремволита, Бог в душах людей превосходит Бога, изображенного на иконе (339, 196, прим. 62).

Подобно многим своим современникам, Алексей Макремволит, расставляя акценты в оценке врагов Византии, стремится дать объяснение внешнеполитическим неудачам империи. Отражая мнение своих соотечественников, писатель отмечает, что еще недавно империя была достаточна сильна в военном отношении. Когда началась византийско-генуэзская война, «все считали, что римляне победят бесспорно» (153.15). Макремволит упоминает о «множестве конных упряжек и триер, и воинов на них, и всадников на суше, и силы пехотинцев, и неудержимости натиска» (153. 17—20). Писатель тут же вносит коррективы в свое понимание условий победы: «... Победа является результатом не большой силы, а почитания добродетели и благочестия» (153.20—21). Таким образом, Алексей Макремволит сводит проблему военную к проблеме нравственной.

Поражения византийцев Макремволит объясняет, как было принято в то время, вмешательством дьявола: «Какое дьявольское излияние превратило (наши) торжества и празднества в несчастье, а бедствование латинян в благолепие и ликование?» (154.3—5). Писатель, используя форму треноса (плача), говорит, что отвратительный ветер погасил в душах зажженный ранее светильник добродетели (153.31 —154.1). Самый весомый упрек в адрес соотечественников — отсутствие у них уважения к Богу: «отчужденный от Бога предается гибели» (154.12). Алексей Макремволит напоминает, что люди за нравственные прегрешения перед богом испытывали «в различное время веков» «и грады, и землетрясения, и наводнения, и насилия духовные, и голод, и чуму, и гражданские войны» (emfulioi polemoi). По мнению писателя, это «все совпало» в его время (155.19—22). Византийцы были побеждены генуэзцами по божьему предусмотрению (156.4—5).

Победы турок на византийской земле Алексей Макремволит оправдывает их моральным превосходством над ромеями. Писатель считает, что «многие из них по сравнению с нами во много раз опережают нас проявлением веры» (338, 196, прим. 62). Уничтожая христианские иконы, мусульмане совершают меньший грех, нежели христиане, каждодневно уничтожающие бога в своих душах: «Мы же более тех (турок.— М. П.) его оскорбляем» (Там же). Писатель утверждает, что турки были орудием Божьего гнева, а турецкое нашествие ниспослано Богом «за грехи наши»: «...Мы всегда бываем побеждены военной хитростью варваров..., ибо души находятся в плену пагубных намерений...» (274, 225, прим. 2).

Аналогии Алексея Макремволита в конечном счете сводятся к социальным основам. Он считает, что несправедливость соотечественников по отношению друг к другу, скупость тех, кто обладал всеми богатствами мира, порождает то, что ниспосылаются на Византию свыше опустошительные войны: «Это нелепо, что евреи и мусульмане человеколюбивы и милосердны, а ученики Христа, по природе человеколюбивого и милосердного, бессердечны и скупы по отношению к единомышленникам» (35, 205.11 —14). Выясняя причины поражения Византии в войне с генуэзцами, Макремволит среди тех нравственных проявлений, которые ненавистны Богу, называет корыстолюбие (155.1—2).

Признавая несостоятельность внешней политики Византии и ослабление ее внешнеполитического авторитета, Алексей Макремволит усматривал в этом прежде всего проявление социальных недугов. Его можно считать единственным из писателей середины XIV в., кто настойчиво и недвусмысленно указывал на внутренние социальные причины внешнеполитических неудач империи. Алексей Макремволит видел в поражениях Византии проявление божественного решения, карающего византийцев за несправедливость в сфере человеческих отношений, за корыстолюбие и алчность.

Прошли те времена, когда империя была лидером в международных делах региона Юго-Восточной Европы. Сейчас ей приходилось из двух зол — итальянцев и турок— выбирать наименьшее. Алексей Макремволит, размышлявший о будущей судьбе империи, считал неприемлемым господство латинян: если нет другого выхода, пусть уж лучше турки, чем итальянцы. Эта позиция была близка настроениям демократических слоев населения, ненавидевших западных христиан со времен Четвертого крестового похода, принесшего Византии латинское владычество, длившееся пять с лишним десятков лет. Некоторые из интеллектуалов тоже признавали турок меньшим для Византии злом в связи с их веротерпимостью (323, 143, 145, 151 —153). К XV в. турецкий тюрбан для многих стал предпочтительнее латинской тиары (216, 34—35).

Близится конец света

Идея конца света не нова. Люди всегда осознавали, как хрупок мир, в котором они живут. Со времен Ветхого завета, содержащего предчувствия и предрекания гибели, мысль о неизбежности всеобщей катастрофы стала притчей во языцах многих авторов (365; 215; 178) Можно назвать десятки византийских писателей, сочинения которых содержат пророчества о конце света. Для византийцев конец света (telos tou kosmou) был связан обычно с гибелью Константинополя в противоположность западному тезису о вечном Риме.

На основании библейских текстов нельзя установить срок наступления катастрофы. В Евангелии написано: «Небо и земля прейдут... О дне же том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, а только Отец мой один»[67]. В связи с неопределенностью времени наступления катастрофы, любой эксцесс в общественной жизни или в природе сразу поднимал волну эсхатологических настроений. Византийцы стремились вычислить дату приближающегося светопреставления либо по расположению небесных тел, либо на основании изучения текстов Библии (274, 212—213; 272). Христианский греческий мир рассчитал время наступления конца света, исходя из библейской легенды создания земли и людей в течение шести дней, и отнес его к седьмому тысячелетию по аналогии с седьмым днем Творца[68]: «...У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день»[69]. Поскольку седьмое тысячелетие от сотворения мира истекало к концу XV в.[70], эсхатологические настроения на фоне бедствий империи Палеологов приобрели особую актуальность. Поздневизантийская литература была полна предсказаний конца света.

Плач Алексея Макремволита «На разрушение св. Софии от многократных землетрясений» (26)[71] концентрированно отражает эсхатологические настроения эпохи. Сам жанр плача (треноса) довольно демократичен.

Макремволит начинает свой Плач словами: «Горькое и тяжелое время жизни ежедневно отовсюду несет тяжелые несчастья...» (3—4). Предлогом для написания Плача было одно из тех многих землетрясений, которые приносили беды жителям Константинополя[72]. В землетрясениях Алексей Макремволит, также как и все его современники, усматривал признаки приближения конца всего мира. Знамения (ta semeia), «которыми предвещал Творец приближение к концу его» (5—6), автор Плача, наряду с несущими разрушения землетрясениями, видел в тучах саранчи, затмевавших солнце и погубивших виноградники[73], в разливах рек, ливнях и граде[74], в затмениях солнца и луны[75] (16—30).

Традиционна не только тема «Слова на разрушение св. Софии» Макремволита, не только приведенные выше аргументы. Автор использует в своем, сочинении буквально все положения Ветхого и Нового заветов, прямо или косвенно говорящие о неминуемости конца мира. Особый акцент он делает на предсказаниях Книги пророка Даниила, к которой, собственно, апеллирует и Новый завет[76]. Излагаемый Даниилом сон Навуходоносора о смене царств Алексей Макремволит вспоминает для обоснования гибели Византийской (Ромейской) империи, последней из четырех царств (мидяне, персы, греки и римляне), соответствующих частям тела истукана, состоящим из золота, серебра, меди и железа[77]. Макремволит видит в современном ему состоянии империи «конец великих властей» (77—78). Обосновывая неминуемый конец света, автор обращается и к другой легенде из Книги пророка Даниила: о четырех зверях, вышедших из моря[78].

Эмоциональным апогеем Плача являются строки, посвященные разрушению главного константинопольского храма св. Софии, который предстает под пером Макремволита как «предмет гордости всех нас и украшение», знаменитый во всех землях и великолепный храм, «великое чудо ойкумены», «известность, слава, вселенная, убежище, радость и гордость» (44—48). Для Алексея Макремволита и его современников разрушение св. Софии было настоящей катастрофой. Со времен Юстиниана главный столичный храм считался совместным творением людей и небесных сил. Эта мысль, нашедшая выражение в сочинении автора VI в. Прокопия Кесарийского[79], повторена в Плаче Алексея Макремволита: «...Строительство его было их взаимной связью» (50—51). Бог был причастен к созданию храма — Он и разрушил его. В этом парадоксе — кульминация «Слова на разрушение св. Софии». Макремволит подчеркивает трагичность этого противоречия: «...Бог — Творец, а разрушение, конечно, Творцу враждебно» (57). Крушение храма св. Софии было, по Макремволиту, крушением связей людей с Богом — последним из моря несчастий, обрушившихся на империю: «Это вершина несчастий, это ясный знак отдаления Бога и конца мира» (49—50).

Вопросы веры и благочестия занимают значительное место в Плаче Алексея Макремволита. Это и понятно: тема сочинения навеяна впечатлением от разрушения главного храма столицы. Макремволит, так жаждавший «божьего покровительства», решительно утверждает, что Бог отвернулся от людей, что он раздражен. Чем же объясняет это Макремволит, признававший, что Бог по своей природе человеколюбив, что «Бог есть любовь и справедливость, и мир, и истина» (53—55)? Писатель убежден, что Божий гнев ниспослан за грехи людей, за недостаток веры и добрых дел. В дни, когда порождено много зла (11), когда люди отдали души дьяволу (65), начали рушиться «живые храмы» Бога — люди, в душах которых «он живет и остается, и ходит», ибо нет для Бога на земле места более близкого, чем непорочная душа человеческая (62—64)[80].

Алексей Макремволит уверен, что поклонение иконам («изображения его мы почитаем и преклоняемся» — 59) не есть еще поклонение Богу: «...Он нас не знает, и никакая честь икон ему не честь, когда подлинник оскорбляется» (60—61)[81]. Православные, оскорбляющие Бога, по Макремволиту, более нечестивы, чем турки, уничтожающие деревянные иконы (196, прим. 62). Итак, падение нравственности и малое благочестие являлись причинами, вызвавшими Божий гнев, и свидетельствами приближения конца света.

Одновременно Алексей Макремволит развивает в Плаче тему общественных эксцессов, прежде всего междоусобных войн, в которых он видел осуждаемое Богом братоубийство (37—38). Неудачи во внешней лолитике, по Макремволиту, были предопределены свыше и также означали приближение конца света.

Особенность Алексея Макремволита как писателя проявлялась в том, что в его эсхатологической концепции доминируют социальные мотивы. Тема социальной несправедливости напрямую связывалась им с неизбежностью Божьего гнева и осуждения. Он начинает свой «Разговор между богатыми и бедными» рядом риторических вопросов: «До каких пор общий для всех нас Отец будет терпеть, взирая, как вы присваиваете себе то, что принадлежит всем? Доколе он не проявит своего гнева и не сотрясет землю, глядя на нас, умирающих от мучительной бедности, и на вас, имеющих более, чем нужно человеку, и зарывающих это в землю?» (35, 203.2—4).

Видя взаимосвязанность всего в мире, Алексей Макремволит развивает мысль о соотношении частного и общего («или вы не видите внутренней общности тел, когда из-за отдельной части испытывает страдания целое?»— Там же, 203.12—13) и об ответственности части перед общим («Целое проявляет алчность и враждебность всякий раз, когда видит, что отдельные части подвергнуты недугу», «...целое испытывает отвращение к частям, пораженным подобными болезнями и, охваченное гневом, по повелению создателя, беспощадно уничтожает их, чтобы и самому не быть оскверненным ими» — Там же, 203.15—16; 204.1—4). «Общее» представляет грозную карающую силу. Иногда это «общее» понимается Макремволитом как земля, на которой живут все люди. В этом случае землетрясения (а «Разговор между богатыми и бедными» был написан под впечатлением одного из них) означали возмездие в отношении алчных и творящих несправедливость: «Она же, общая для всех мать, совершенно не вынося этого, справедливо сотрясается, стремясь поглотить тех, кто поступает так» (Там же, 203.6—8).

Макремволит полагал, что все катаклизмы прошлого были результатом возмездия со стороны «целого» в отношении общества, зараженного бессердечием, несправедливостью, алчностью, властолюбием, склонностью к неге и наслаждениям за счет несчастий других. Увещевая своих современников примерами из Библии, Алексей Макремволит по сути дела предрекает и будущее возмездие: «Пусть вас убедят современники Ноя, уничтоженные водой из-за невоздержанности в страстях; или содомляне, из-за любви к наслаждениям сожженные огнем, спустившимся сверху; или египтяне, из-за властолюбия которых были скрыты тьмой воздух и море; или современники Дафана и Авира, которых земля, разверзнувшись, поглотила из-за честолюбия...» (35, 203.17— 204.1).

Считал ли Алексей Макремволит telos tou kosmou фатально неизбежным? Эсхатология как философская концепция оценки человеческой жизни и реализации человеком своего назначения существовала во все века осмысленной человеческой истории и особенно активизировалась в кризисные периоды. Это была не столько безоглядная вера в грядущий конец, сколько предупреждение человечеству о возможности глобальной катастрофы, если люди не будут следовать своему назначению и встанут на путь безверия и кощунств — нравственных, политических, социальных. «Слово на разрушение св. Софии» Алексея Макремволита было скорее криком не ужаса, а возмущения. Эсхатологические сочинения не звали к пассивности (176). Как только в прежние времена империя выходила из трудной ситуации, эсхатологические предсказания шли на убыль: люди всегда хотят верить в конечную победу добра. В отношении поздней Византии можно привести удачно сформулированную оценку Ж.-Л. ван Дитена: «Не эсхатологическая идеология сделала конец неотвратимым, а неотвратимый конец сделал эту идеологию спасительным якорем, чтобы духовно выдержать до конца» (216, 25). Плач Алексея Макремволита содержит элементы надежды: писатель возвещает о приближении часа, когда придет к людям Сын человеческий для установления царства вечного вместо гибнущих царств (26, 78—81).

Без Алексея Макремволита современные представления о поздневизантийской духовности, о взаимоотношениях человека и общества, о мире «маленького» человека были бы значительно беднее. Этот «полуинтеллектуал» несколько уравновесил своими безыскусными и искренними сочинениями тот крен в сторону элитарности, который был присущ византийским творческим кругам.