Порученец царя. Нарвский дьявол

6. Когда и куда отправятся войска?

Когда-то молния расщепила старый дуб в его верхней части, обуглила оголённый в месте широкой трещины ствол, но дуб залечился и поднимался над землёй непоколебимым исполином. Он окружил себя разлапистыми ветвями и тяжелыми ветками, как былинный богатырь, никому не позволяющий стоять рядом и вровень с ним. Казалось, это он отогнал от себя прочую растительность смешанного леса за границы большой поляны, посредине которой находился, как внутри своих владений.

Тёплое солнце прохладного раннего утра золотистым разливом яркого света укрыло траву почти всей поляны, оставив для напоминания о прошедшей ночи лишь ажурное пятно тени от дуба, которому оно ласково грело кору его старческого бока, и пояс теней от зарослей восточной опушки. В тех, отбрасывающих на поляну свои тени зарослях вспорхнула потревоженная птица. Затем дрогнули ветки куста и, отстраняя их рукой в чёрной перчатке, из кустарника на поляну вышел мужчина в чёрной одежде и с чёрной личиной на голове. Осмотревшись, он уверенно прошёл к дубу и трижды крикнул лесной кукушкой. В просветах между деревьями южной опушки показался другой мужчина, одеянием ничем не отличаясь от первого, однако заметно шире в кости, пониже ростом и не такой лёгкий в движениях. Приблизившись к первому, он тоже остановился в тени дуба. Оба вынули из украшенных лисьими хвостами кожаных наплечных сумок по обломку стрелы. У первого была часть с гранёным наконечником, он взял у второго часть с оперением, состыковал их, и они полностью совпали в месте перелома. Но оба продолжали держаться настороженно и, будто два отталкивающихся полюса магнита, поддерживали между собой расстояние в три-четыре шага, необходимое и достаточное для предупреждения неожиданного нападения.

– Хозяин просил выяснить, какие солдаты, сколько и куда будут отправляться из Нарвы, – с глухим придыханием сказал тот, что был пониже, явно стараясь изменить голос. – В Ригу или в Польшу?

Называвший себя в Риге Вольдемаром Удача отбросил обломки стрелы к корням дуба, которые расползлись и застыли в траве, словно мощные корявые щупальца.

– Подобные сведения всегда стоят денег, – тоже неестественным голосом ответил он, похлопав по своей пустой сумке.

У его настороженного собеседника сумка была полной, и тот понял намёк. Сначала вынул из неё свёрнутую в свиток, опечатанную перстнем бумагу. Протянул, чтобы передать из рук в руки, и глухо предупредил:

– По ней можно взять в долг у русских купцов.

Удача всем видом показывал, что ожидает получить ещё и звонкую монету, и, помешкав секунду, подобно ему скрывающий лицо незнакомец достал из сумки тёмно-серый мешочек.

– Здесь пятьдесят серебряных талеров, – сказал он сухо и перекинул ему.

Чтобы не показывать свою ловкость, Удача позволил мешочку упасть в траву, от встряски, как будто охнуть, звякнуть всем содержимым. Поднимая и убирая его в свою сумку, он отметил про себя, что сумка посланного на встречу с ним вовсе не опустела. Не прощаясь, оба отступили один от другого, развернулись и разошлись в противоположных направлениях. Едва вошли за первые ветви, они пропали в лесу, как оказавшиеся в родной стихии дикие звери.

Однако вскоре тот, что был пониже, вновь появился на краю поляны. То крадучись, то перебежками он опушкой скоро обогнул поляну до места, где в кустах скрылся Удача, и со слабым шорохом, которому позавидовал бы любой хищник, нырнул в заросли. Лес был как будто заказан для людей, не встречалось ни протоптанных человеком троп, ни тропинок, и он быстро обнаружил мужские следы, последовал по ним, как натасканная охотничья собака, нигде не теряя их и не сбиваясь, даже если они становились едва заметными. Когда возникали сомнения, он припадал к траве или хвойному покрывалу, всматривался, слегка ворошил покров земли одними пальцами, пока не убеждался, что движется правильно, и снова пускался в преследование. Ему помогало то, что преследуемый им мужчина не проявлял излишней осмотрительности при перемещении по лесу.

В овраге с густым кустарником он обнаружил, что следы раздваиваются, и впервые на мгновение растерялся. Вдруг понял, что противник его перехитрил, и с озлобленным рыком отскочил в сторону, выхватывая нож и разворачиваясь к склону, где едва слышно зашелестели ветки большого куста. Оттуда тенью выпрыгнул тот, с кем он встречался у дуба, с лёту ударил кулаком в висок, однако не настолько сильно, чтобы убить его. Он икнул, зрачки сами собой поползли вверх. Он начал оседать и рухнул на чахлую траву.

Удача присел на корточки, сорвал с его головы личину. Широкоскулое лицо лежащего навзничь было запоминающимся с первого взгляда. На нём выделялся безобразно приплюснутый от давнего повреждения нос, к которому у переносицы сходились такие же, как волосы, рыжие брови. Из широкой левой ноздри медленно поползла кровь, на губах при слабом тяжёлом дыхании показались розовые пузырьки мешающейся с кровью слюны. Разорвав ему рубашку у левой груди, Удача увидел над соском поставленное раскалённым железом клеймо члена тайной службы, наследницы орденской силы, которую создавал Иван Грозный под именем опричнины – волчью голову и метлу.

– Плосконос, – пробормотал он сумрачно, убеждаясь в догадке, которая возникла на поляне.

Он проверил его карманы, ничего в них не обнаружил. Затем вытряхнул из сумки тяжёлый большой мешочек из красного бархата с вышитым белым орлом. Он признал его сразу. Впервые увидел в руке разбойника в карете графини, затем в башне крепости, когда она от имени польского короля отдала его сановнику. Как тогда сановник, он развязал шнурок, ссыпал в ладонь несколько золотых монет. Ажурные пятна солнечных бликов, которые прорывались сквозь листву, мрачно замерцали на золотой чеканке. Его взор скользнул с монет на обронённый Плосконосом нож. Не смертельный ли удар этим ножом в его спину должен был оправдать столь щедрую плату?

Ссыпав червонцы обратно, он, как заслуженный трофей, опустил мешочек с польским золотом в свою походную сумку. После чего поднял, взвалил податливое тело на плечо и, пробираясь кустарниками, спустился дном оврага к журчанию ручья. Свалив Плосконоса на сырой песок, плеснул ему в бледное и бесчувственное лицо пригоршню холодной воды, затем приложил к виску вычерпнутый со дна ручья ил. Когда Плосконос мучительно застонал, он встал и скоро удалился. Там, куда он направился, послышалось тихое ржание коня, а затем смягчённый хвойным покрывалом звук конских шагов направился прочь от оврага и стал затихать.

Плосконос уже приходил в себя и расслышал эти шаги коня с всадником. Он потянулся одеревенелой ладонью к сумке. Непослушные пальцы обшарили её, как крысы опустевшую кладовку, и лицо его исказила крайняя злоба. Она требовала выхода в отборных выражениях, но проклятия вместо слов оказывались хрипением. Это напряжение чувств надорвало его ослабленные силы, и он провалился в забытье, где его поджидали мрачные чудища со скрытыми чёрными личинами головами.

Прежде чем появиться на лесной дороге, Удача снял и спрятал личину, развернул серый плащ и накинул на плечи. Было ещё рано для поездок между селениями, и по дороге ему не встретилось ни одной живой души. Вскоре смешанный лес сменился пригородными крестьянскими полями, и впереди показались башни крепости Ивангорода, а слева от них намеревающиеся когда-нибудь проткнуть тучи шпили строений Нарвы.

Город отсыпался от буйной ночи, со стороны представлялся безлюдным, покинутым жителями. Не доезжая до пригорода, однако уже в виду крепостных стен, он свернул с дороги к зелёной лужайке возле небольшого речного залива. Она была заставлена самыми разными повозками и телегами приезжих, которые не рассчитывали найти жильё в заполненном гостями городе. Сон властвовал над этим станом. Ближе к деревьям выделялись повозки скоморохов. Там же свернулись на траве привязанные к толстым стволам медведь и медвежата.

Он спешился у крайней повозки с натянутым на деревянные рёбра холщёвым шатром, под которым раскинулся на свежем душистом сене, крепко спал казак в красных штанах. Казалось, того не пробудил бы и близкий выстрел пушки. Переодевшись в одежду, в которой он в паре с казаком устраивал представление перед бюргерами, Удача пешком направился берегом реки в обход закрытых городских ворот и напротив острова с крепостью увидал карету графини, запряжённую только парой лошадей, которые лениво обмахивали себя расплетёнными и расчёсанными хвостами. Это было кстати. Обдумывая лесной дорогой, как выведать, куда и сколько солдат будут отправлены к началу войны, он решил, что столь важные данные нужны не только ему, а доверенное лицо польского короля не может ни быть по совместительству и шпионкой. Её женские козни могли бы помочь его ловкости добыть нужные сведения.

Когда он приблизился к карете, она блестела влажной чистотой, а толстозадый кучер в самом отвратительном расположении духа домывал мокрой шваброй грязный задник. Отложив швабру, кучер зашёл по колена в реку, зачерпнул деревянным ведром чистой воды и, вернувшись, с размаха выплеснул её на карету.

При следующем возвращении с наполненным ведром кучеру пришлось обойти Удачу, который сразу же вызвал у него нескрываемое раздражение возможностью так вот слоняться и бездельничать.

– У меня к твоей госпоже срочное дело, – заявил предмет его раздражения, пройдя следом за ним к лошадям, разглядывая, как он принялся обмывать ближней к реке живот и ноги. – Кто бы мне помог с ней встретиться?

Кучер не отвечал. Закончив возиться с одним животным, вновь обошёл бездельника, поставил ведро рядом со второй лошадью и погладил ей спину и ляжку.

– Ясно, – произнёс Удача, одобрительно качнув головой. – Глухонемой. У меня с собой прекрасное лекарство от этой болезни.

Вынув из кармана серебряный талер, он потёр его о штанину, поймал солнце и отразил лучи пятном зайчика на круп против хмурого взора кучера. Толстозадый кучер замер, лицо его постепенно светлело. Потом он осмотрелся, убедился, что никто за ними не наблюдает, и пальцем поманил шагнуть ближе, явно желая доказать, что хочет излечиться с помощью такого волшебного средства. Однако Удача уже потерял к нему интерес, смотрел за рукав реки в сторону крепости. Там, из приоткрытых ворот вышла сама графиня и спустилась к плоскодонке речного перевозчика, которая сразу же отчалила. Талер возвратился в карман, из которого был вынут.

– Боюсь, твой случай неизлечим, – объяснил Удача разочарованному кучеру, направляясь к предположительному месту прибытия скользящей по глади лодки.

Кучер плюнул ему вслед, как будто он был дьявол искуситель, и что-то заворчал лошади, принявшись обмывать ей сильные ноги. Нос лодки с шуршанием уткнулся в берег, встряхнул перевозчика и сидящую на задней лавке графиню. Она не подала виду, что удивлена новой встрече с Удачей и тому, что он её поджидал. Накинув на голову капюшон плаща, поднялась и восприняла, как должное, намерение молодого мужчины помочь ей переступить на сушу.

– Я обдумал ваше предложение, – сказал он с полным доверием, сопровождая её к тихой улочке. – Ради службы вам я мог бы рискнуть своей свободой.

Она выслушала его предложение спокойно.

– Вот как? – сказала она, словно у неё появились более важные заботы.

Они молча вышли к небольшому костёлу, и полька остановилась.

– Ваш первый поступок на моей службе, ждать меня здесь, – распорядилась женщина голосом, который ясно давал понять, что возражать ей было равносильно немедленному разрыву всяких отношений.

Он не настаивал, и она скрылась за дверью внутри костёла.

Христос скорбно смотрел с подвешенного распятия на подошедшую прямо к алтарю красивую женщину. Она преклонила перед священником колено, перекрестилась, и тот мягко задал обычный вопрос:

– Хотите исповедаться, дочь моя?

– Да, – отозвалась она вполголоса.

Встала и прошла за ним к исповедальне. Пропустив её внутрь полумрака, он сам задёрнул занавесь из плотной ткани и остался стоять снаружи, в молчаливом обращении к богу сложив у живота безволосые руки. В кабинке исповедальни графиня присела и чуть слышно стукнула в деревянную стенку. Тёмная занавеска с той стороны зарешёченного оконца отошла вбок, и, как лицо охранника к окну темницы, приблизилось круглощёкое лицо ксендза-иезуита.

– Гонец сейчас же готов отправиться в Москву, – прошептал он заговорщически. – А от короля вчера с торговым кораблём пришло иносказательное письменное известие. Он напоминает о просьбе, срочно узнать и сообщить, куда начнётся переброска части войск большого гарнизона Нарвы. Приближается самое благоприятное для военных действий время года. Начала их следует ожидать в ближайшие полтора или два месяца.

– Он всегда беспокоится только о том, что важно ему, – заметила она желчно. – Неблагодарный. Он, наверное, думает, я заманю коменданта в постель, и так выведаю нужные ему сведения. Именно поэтому он умолял меня отправиться в эту глушь.

– Он служит делу Святой Церкви, – возразил иезуит, впрочем не настаивая.

– Он служит только своим удовольствиям, – сказала она, надменно вскинув голову. – У него нет воли справиться со склоками шляхты, и он боится войны, как тряпка. Но я ему помогу ради Польши. – И она сменила тему. – Мне нужно самой подготовить письмо для нашего посла в Москве. Здесь есть чёрный ход?

– Есть, – отозвался иезуит.

Удача стоял в стороне от костёла, чтобы видеть не только островерхий фасад. Он не ошибся. Полька с накинутым на голову капюшоном и иезуит появились на улице из узкого заднего выхода. Не замеченный ими, он двинулся следом и проводил их до двухъярусного каменного дома, в который они быстро вошли после стука ксёндза в ближнее к двери окно. На исходе получаса из того дома вышел парень, веснушчатый и не старше двадцати лет, он был одет невзрачно и по-дорожному и прямиком направился в дворик к воротам конюшни. Желая удостовериться в своей догадке, что он был гонцом с письмом, о котором графиня говорила накануне с ксендзом, сразу после встречи со шведским сановником, Удача быстро зашагал к городским воротам с выездом на московскую дорогу. Вскоре подгоняющий рыжего коня веснушчатый парень обогнал его за воротами и поскакал как раз к дороге на Новгород Великий и на Москву. Конь выказывал выносливость и силу, а сбоку передней луки седла был укреплён необходимый для продолжительного пути дорожный мешок.

Скорым шагом возвратясь к стану у речного залива, Удача растолкал за плечо спящего как убитый казака. Казак мычал и пятернёй отмахивался от его толчков, словно от беспокойств со стороны досужих тварей, но после встряски посильнее, зарычал и приподнялся на локте.

– Убь-ю! – Он раскрыл глаза и уставился на приятеля. – Ты?! – Задышал шумно и потряс головой, отгоняя явно дурной сон. – Ну и выпил я вчера! Приснилось, стал пивной бочкой с ногами и руками, без головы и с затычкой ниже брюха.

– Лучше бы тебе приснилось седло, которое не натирает мозолей, – вполголоса предупредил Удача. – Оно бы тебе оказалось весьма кстати. Надо срочно отправиться за гонцом польской графини. У него должно быть письмо в Москву. Нам выгодно, если оно окажется у тебя. Но только надо с гонцом разобраться подальше от города, чтобы не возникло подозрений на наше участие.

– Та-ак, – протянул казак, как будто привык без обсуждений доверять его словам. Он вылез из повозки, отряхнулся от сена. – Нырну в реку и буду готов.

Не прошло и получаса, а он уже пришпоривал гнедую кобылу, скакал вдогонку гонцу польки. Гонец удивил казака, ему только к вечеру удалось напасть на его след и нагнать на постоялом дворе в посёлке у самой границы. Следующее крупное поселение на этой дороге было за рекой, уже на землях Новгорода Великого, во владениях русского царя. Он въезжал через ворота в подворье ограждённого частоколом придорожного двора, когда веснушчатый парень слезал с усталого и запаленного рыжего коня, схожего с описанным товарищем. Хозяин швед сам вышел навстречу приезжим, и парень оказался первым, кто стал договариваться с ним об отдельной комнате на одну ночь. По выговору в нём не трудно было угадать жителя карпатской Украины. Сомнения, что он-то и был гонцом, отпали, и казак тоже остановился на ночлег в этом дворе.

Ужинали при бледном освещении единственного светильника, вдвоём сидели на лавке за общим столом в углу просторных сеней подновлённого, с недавно отстроенным вторым ярусом бревенчатого дома. Казак угощал. Гонец, простоватый, но неглупый деревенский парень, ещё неуверенно чувствующий себя в неброской городской одежде, сначала отказался, но после настойчивого предложения согласился задарма навалиться на кошелёк словоохотливого земляка, которому нужен был собутыльник. К окончанию долгого ужина казак запросто обнимал его за плечи, а на столе с двумя кружками соседствовали три бутылки водки, уже скучно пустые, и большое оловянное блюдо с остатками жареного поросёнка с хреном. Рыхлая серость подступала со двора к небольшим окнам гостиной, по-своему неся весть о скором наступлении раннего майского рассвета. Хозяин отправился спать, оставил их наедине, и они с чувством, кто в лес, кто по дрова тихонько пели задушевную народную песню. Казак взъерошил пятернёй курчавые волосы парня.

– Остричь бы тебя, Петро. Один чуб оставить, как у меня, – сказал он, убирая руку с плеча гонца. – И чего ты подался в униаты? В Огне тебе гореть, в Аду!

Парень смолк, поднял на него мутные от выпитого глаза, в них пересекающей лунный круг летучей мышью промелькнула тень беспокойства.

– А ты откуда знаешь? Про униата... Я тебе не говорил. А?...

– Так догадался ж, – успокоил его казак.

– А-а.

Парень кивнул и качнулся. Выпитое одолевало его, и он позабыл о внезапной тревоге. Голова начала заваливаться носом к столу, он горько всхлипнул.

– Спать тебе пора, – объявил казак, для убедительности слегка хлопнул ладонью по столу.

Он за пояс оторвал парня от скамьи, пошатываясь, в обнимку с ним повёл к лестнице. Ступени поскрипывали, когда они взбирались к верхнему настилу и трём дверям в спальные комнаты для постояльцев. Навалились на среднюю, распахнули её и не совсем уверенными шагами добрались до узкого деревянного топчана. Опустив парня на жёсткую постель, казак услышал приглушённую и размеренную поступь нескольких лошадей. Они приближались со стороны приграничной дороги. Трезвея, он обеспокоено выглянул из раскрытого окна, как лис из плохо укрытой норы при треске веток под сапогами гурьбы охотников. Требовательный стук кулака в ворота быстро разбудил хозяина. Полуодетый, в кожаном переднике он протрусил через двор, снял толстую перекладину, отставил её за заборный столб и приоткрыл створку ворот, пропуская уверенно въезжающих шестерых всадников. Запирать ворота он не стал, а сразу заторопился в дом. На востоке пробивалась заря, и становилось достаточно светло, чтобы видеть на каждом из всадников красочную военную одежду шведского пограничного дозора. Возле кормушек с овсом дремали не рассёдланные конь гонца и кобыла казака, но они не вызвали ни у кого из дозорного наряда особого любопытства, словно в этом не было ничего необычного для этого постоялого двора у большой дороги. Все шестеро драгун: лейтенант, унтер-офицер и четверо рядовых, – спешились, направились к крыльцу, а их лошади потянулись мордами к кормушкам с остатками недоеденного овса.

Внизу дома по полу бесцеремонно загремели сапоги со шпорами, затем ещё и передвигаемые к столам лавки. Драгуны шумно расселись, после чего громкий стук увесистого кулака в перчатке сотряс дубовый стол. Хозяин сразу же вышел из кухонной пристройки и услужливо спросил:

– Как обычно?

– Как обычно, – громко распорядился лейтенант. – И зажги свечи. Да поживее, мы на службе короля и не можем уделить твоей кухне должного внимания.

Драгуны гоготнули его шутке, потом разговор их стал невнятным. Казак огляделся. Гонец лежал на боку, похрапывал в стену. Его дорожный мешок валялся на лавке у двери. Казак бесшумно приблизился к лавке, вытряхнул содержимое мешка. В бледном свете на пол вывалилась одежда десятника новгородских стрельцов, которой гонец каким-то образом собирался воспользоваться по ту сторону границы, на неё упали краюха хлеба, шматок сала, лук. Казак оставил всё валяться, как есть, достал нож и тихо приблизился к спящему. Различив на шее тонкий шелковый шнурок, осторожно разрезал его и вытянул с груди гонца подвешенную на шнурке сумочку из мягкой козлиной кожи. Из неё вынул сложенное и залепленное сургучом письмо. Не раздумывая, сломал оттиснутую на сургуче печать графини, бегло глянул на женский почерк на развёрнутой бумаге, затем свернул письмо и сунул под рубаху. И опять выглянул в окно. Начал было переносить ногу за подоконник, но мысль, что парень вернётся в Нарву и сообщит о пропаже, заставила его на время отложить побег. Он вынул из-под постели в изголовье пистолет гонца, ладонью взвёл курок и потихоньку ступил к двери.

Хозяин как раз спешил к столу, в каждой руке удерживая по три оловянных кружки с пенящимся через края пивом, когда ударом ноги дверь наверху распахнулась. У ограждений появился казак и, не медля, пальнул из пистолета. Из пробитой пулей кружки пиво журчащей струёй устремилось на живот лейтенанта. Хозяин вздрогнул, тут же отшатнулся и выронил её вместе с другими кружками на его штаны, щедро облив их между ляжками. Драгуны разом вскочили, схватились за оружие. Унтер-офицер выстрелил из пистолета в дверь, которая уже захлопнулась за отпрыгнувшим назад казаком, и они бросились на штурм лестницы. Ступени жалобно заскрипели под топотом их сапог, которые, как будто в ответ скрипу, грубо бряцали шпорами, неудержимо перемешались наверх и наконец ворвались в среднюю комнату.

Неприятеля в ней не оказалось, только невзрачный парень сонно приподнял взлохмаченную голову над смятой постелью и начал трезветь от испуга. Драгуны кинулись к окну, вслед выезжающему за наполовину раскрытые ворота казаку рявкнули два мушкетных выстрела. Пули откололи щепки со створки ворот, но не задели ни неприятеля, ни его кобылу, которые помчались в сторону от границы, спасаясь с места схватки позорным бегством.

– Да тут шпион! – вдруг воскликнул унтер-офицер, указывая пистолетом на изголовье кровати, откуда предательски торчал рукав кафтана десятника новгородских стрельцов.

Гонец онемел, словно проглотил язык, лишь клацал зубами, дрожа от страха.

– Хватай его! – приказал лейтенант, в бешенстве от холодной сырости на животе и между ногами.

Остальные драгуны как будто обрадовались такому приказу, в мгновение ока схватили, принялись вязать русского лазутчика.