Порученец царя. Персиянка

7. Астраханский воевода

Покинув корабль, они будто вернули благосклонность судьбы. Утром добрались до хутора, где купили хороших выносливых коней, и больше уже не встречали серьёзных препятствий. Четверо суток спустя, как Удача и рассчитывал, в послеобеденные часы верхом поднялись на прибрежный холм и на другом берегу увидели крепость и посад Царицына.

У пристани букашками копошились различные суда, а сверху реки движимые течением и с помощью гребцов к ней медленно ещё подплывали три струга.

– Ну что? Мы его перегнали?

– Кого? – Удача глянул на своего спутника, с которым за полторы недели установились приятельские отношения, но ещё не возникло полного взаимного доверия.

– Твоего врага, – лукаво настаивал Антон.

– Но он же мой враг, не твой, – уклонился Удача от ответа и, чтобы сменить разговор, похвалил: – А ты неплохой наездник.

– Я же породный казак! – с весёлой гордостью отозвался парень и внезапно ловко спихнул его с седла, в хохоте упал с ним на песчаный склон.

Оба щенками покатились, скатились к реке и расплескали холодную воду. Быстро скинули одежду, подныривая и гоняясь друг за другом возле песчаной отмели, они смыли с себя пот и грязь и наконец выбрались обратно на берег. Надевая штаны, Удача полюбопытствовал:

– Так говоришь, Разин со своей подружки глаз не спускает?

– И сам обабился, – охотно признался его товарищ. Тут же поправил себя: – Казаки так отзываются. Всё время с ней проводит, и другим стал. Как подменили его.

Удача и удивился, но и качнул головой с пониманием.

– Надо ж так скрутить неукротимого вождя… Хоть бы одним глазом посмотреть на его персиянку.

– Я видал. Красивая страшно. За такую и на смерть пойдёшь.

Разогреваясь бегом, они поднялись на холм, где дожидались обеспокоенные лошади. Накинув кафтаны, продолжая растираться до красноты кожи, они подставляли лица и влажные волосы солнечным тёплым ласкам.

– А ведь я голоден, как удав, – заметил Удача и пристально всмотрелся в посад Царицына.

– И я бы съел поросёнка, – клацая зубами, дрожащим голосом выговорил парень.

Оживлёнными взорами они поискали вдоль левого берега лодку или паром. Но поблизости был только рыбачий чёлн. Четверо босых и с закатанными штанинами рыбаков затягивали в него сеть, в которой бились, старались выпрыгнуть, вернуться в реку серебристые рыбы. Чёлн был достаточно вместительным для одного всадника, а за хорошую плату рыбаки, наверняка, согласились бы переправить их по очереди к городскому причалу.

– Продадим коней, поедим в самой лучшей харчевне и первым же судном поплывём на Низ, – будто советуясь с товарищем, предложил Удача. – Отоспимся пару суток на реке и проснёмся на месте. Как тебе это нравится?

Антон пожал плечами без желания иметь на то собственное мнение.

– Так мы обогнали плосконосого? – опять спросил он.

На этот раз Удача не стал увиливать.

– Если он сел на корабль выше по течению, мы будем в Астрахани раньше.

Как были в кафтанах на голых плечах, они поднялись в сёдла, и лошади охотно сорвались под пологий уклон, словно предчувствуя отдых от продолжительного пути и наполненные свежим овсом кормушки.

Хозяин большого струга, и на палубе загруженного пустыми бадьями и просмоленными бочками, догадался, что дело у них срочное. Кроме него никто не отплывал до утра, а потому он посчитал себя вправе за проезд до Астрахани запросить втридорога. Удача готов был согласиться, но его спутник стал решительно торговаться, намекнул, что их ждёт Разин, и хозяин неохотно уступил половину затребованной вначале оплаты. Они устроились на струге без желания с кем-либо общаться, и воспользовались правом отдаться беззаботному отдыху. От нечего делать Удача поддался созерцательным размышлениям, которые у него порой вызывали изменения окружающей природы.

С реки обзору открывалось дивное раздолье лесостепного побережья. Но оживлялось оно лишь порыжелой и бурой щетиной сухих трав, рощами и порослями низкорослых деревьев и кустарников. Вся растительность казалась скучно блеклой в сравнении со щедрым разноцветьем листвы, которым развлекают глаза осенние леса средней полосы. Во всём чудилась невидимая граница между Севером и Югом, у которой шла беспощадная и непримиримая борьба двух стихий – стихии созидательного многообразия буйства природы и стихии её разрушения, истребления и выравнивания до приземистого и редкого единообразия. Струг с путниками будто очутился в приграничье, где ни одна из стихий не могла победить другую. Но в умозрительном полёте далее к юго-востоку правила жизненной игры навязывала уже одна только великая азиатская степь, соседствующая с пустынями и полупустынями, где полновластие стихии разрушения было полным и очевидным.

Удаче, который не понаслышке знал те степи и пустыни, чудилось, что люди только отражают своим поведением эту извечную борьбу созидания и разрушения, что они лишь орудия стихий, неосознанно подчиняющиеся им с такой безусловной преданностью, с какой не покоряется ни один раб своему господину. Стихии порождают людей, вскармливают их и воспитывают, даруют выживанием за покорность и губят за своевольный мятеж против их неумолимой воли, в поколениях укореняя особые воззрения на мир. И ему захотелось разобраться, какая же из стихий движет им? Как чарами Провидения поглощаемый ленивыми волнами подобных размышлений, он вздрагивал от вопросов и разговоров своего товарища, будто дерево от внезапного порыва ветра.

Через двое суток к обеденному затишью судно прибыло к Астрахани. Они первыми сошли на пристань, как раз напротив разведённого у складов большого костра, вокруг которого обедали грузчики и распространялись запахи густо заваренной рыбьей ухи. И сразу направились широкой улицей к посадской площади, вышли к ней в обход белокаменных палат таможни. Раскрытые ворота главного постоялого двора были по ту сторону площади, и оба, не сговариваясь, невольно задержались возле большого конного двора, на который степные кочевники пригнали для продажи очередной табунок разномастных объезженных коней, знаменитых тонконогих аргамаков, полюбовались на скакунов и разузнали о ценах на лучших из них.

Получив на постоялом дворе небольшую гостевую комнату, в нём и пообедали, после чего Удача один отправился к Белому городу внутри белокаменной крепостной стены. В настежь раскрытых Вознесенских воротах одиноко томился веснушчатый городовой стрелец в коричневом суконном кафтане с зелёными шнурками. Он с завистью разглядывал богатую шапку и дорогой бархатный кафтан высокого казака, который нетрезво удалялся главной улицей крепости к соборной площади и воеводиным приказным палатам. Казак тот будто не знал, чем бы ещё озадачить себя, какой затеей отвлечься от разбойной бездеятельности, и впечатление о праздности его настроения перерастало в уверенность из-за редких для мест средоточия земской власти прохожих. Удача удивился скучному малолюдству на улице, которую помнил оживлённой, днём непременно заполняемой теми, кто стремился что-то решить в воеводиных палатах или возвращался с тем или иным решением.

– Воевода в городе? – полюбопытствовал он у стрельца.

– В городе, где ж ему быть, – сумрачно отозвался веснушчатый стрелец. Он отвлёкся взглядом от удаляющегося казака, словно был разбужен и поневоле вернулся к малоприятному бодрствованию.

Скорым шагом пройдя мимо домов местной знати, странно тихих и каких-то настороженных, Удача увидал, что казак пропал в полутьме входа в собор. Ему же надо было свернуть от палат земского собрания к приказным палатам, где присылаемый царём воевода должен судить и править дела и тяжбы, собирать государевы налоги и наказывать преступления, совершаемые во вверенных его управлению земских городах и селениях.

Судя по беспризорному унынию и пыльной запущенности высокого крыльца и внутренних помещений палат, где даже воздух казался затхлым, а мухи словно перемёрли от тоски, новый воевода не был обременён заботами. Единственным человеком, кого Удача обнаружил, когда прошёл к вытянутой от окна сводчатой приёмной палате, был поджарый дьяк с широкой залысиной, обрамлённой редкими светлыми волосками. Дьяк сидел за простым, сиротливо пустым столом, на который бледно падал упрямо пробивающийся сквозь пыль на стекле дневной свет и лениво отхлёбывал из чашки слабо заваренный чай, запивая ватрушку, которая была несвежей и сухо крошилась под его желтыми и цепкими, как у голодной крысы, зубами.

– Ты кто? – спросил он так, словно был и удивлён и озадачен появлением человека, явно не обязанного выполнять тяжкие обязанности чиновной службы.

Его серые глаза, казалось, вмиг оценили, что неожиданный посетитель заявился не для судебного разбирательства и не с прошением, не за казённой печатью для письма, а потому заработать на нём нечего, и опять подёрнулись поволокой скуки. Не удостаивая дьяка ответом или вопросами, Удача толкнул дубовую дверь, переступил порог служебного помещения воеводы. Дьяк лишь вяло отмахнулся ему в спину, де, поступай, как знаешь, раз ты такой решительный – мне до тебя дела нет.

Крупный, с резкими чертами властного лица воевода был на своём месте, то есть сидел в кресле за большим дубовым столом. Хмуро оторвавшись от расчётов, он цепким и умным взглядом тяжело уставился на Удачу. Заметив его беглое внимание к исписанной цифрами бумаге, перевернул её и вернул гусиное перо в чернильницу. Удача успел всё же заметить, что расходный столбик на листке был значительно длиннее доходного и догадался о поводе для дурного настроения у главы земской власти.

Князь Иван Семёнович Прозоровский был в это время в том состоянии внешней вялости и упадка духа, когда внутри зарождается, зреет и вызревает невидимая снаружи буря страстей, способная даже зрелого летами и жизненным опытом мужчину, как бы вдруг, толкнуть на самые безрассудные, самые разрушительные поступки. Такие поступки, когда сжигаются все мосты для отступления. И вызревать этой буре чувств было с чего.

Получить назначение на воеводство в Астрахань было не просто. Богатый торговый город, важный по своему пограничному расположению и по суммам доходов, которые собирались в государеву казну, за два-три года управления в нём предоставлял возможности при умном ведении дел составить достойное состояние на всю дальнейшую жизнь. Немаловажными были и прочие следствия – после удачного завершения астраханского воеводства неизменно шло повышение, как по служебной лестнице, так и в положении при царском дворе. И князю пришлось прибегнуть к вмешательству влиятельных, представленных в боярстве родственников, чтобы добиться-таки этого назначения.

Но ему не повезло. Он не учёл, что государство внешними событиями втягивалось в Большую войну в Восточной Европе. Развитие военного противоборства с Польшей и Швецией вынуждало правительство в Москве самым решительным образом предотвращать поводы, какие дали бы Турции оправдания разорвать договорённости о перемирных годах и выступить на юге России с военными действиями. Никогда ещё царское правительство не делало таких суровых предупреждений донским казакам, прекратить разбойные грабежи турецких галер и прибрежных городов оттоманской империи. И оно не просто предупреждало, а впервые за сотни лет направило в низовья Дона надёжные стрелецкие и солдатские полки с приказом намертво запереть выходы в Азовское и Чёрное море.

Непривычное к такому вмешательству Москвы, да ещё и в защиту извечных врагов, турок и зависимых от них крымских татар, донское казачество заволновалось. Однако под влиянием семей зажиточных старшин не решилось выступить против царя, который лишал большинство донцов возможности добывать необходимые средства к выживанию. Поощряемые укоренёнными обычаями, преданиями и песнями, вдохновляемые на разбойные промыслы сказочными примерами древнерусских князей Олега и Святослава, малоимущие донцы всем разгульным и разудалым товариществом хлынули на Низ Волги, увлекая за собой и сородичей из украинских слобод. Кое-как устроившись возле Астрахани, они занялось на побережьях Хвалынского моря тем же, чем занималось с незапамятных веков на море Чёрном. А именно, принялись совершать челночные набеги повсюду, где только подворачивалась к тому возможность, обкладывая малые нерусские города и селения, морскую торговлю своей собственной данью. И даже ринулись в Персию, двинулись к столице шаха с требованием выдать земли для поселения, чтобы было где укрыться в случае опасного столкновения с царской Москвой. У занятого внутренними распрями шаха всё же достало сил отказать в землях, но отогнать казачьи челны и струги от побережий он был не в состоянии. Когда же казаки обрели чудо-вождя в Степане Разине, то уже открыто повели себя хозяевами низовий Волги и Хвалынского моря, к ним потянулись бесшабашные удальцы со всей Руси, и справиться с ними стало невозможно ни Персии, ни московскому правительству.

Потому-то, едва приняв дела от предшественника, Иван Прозоровский оказался в двусмысленном положении. Являясь воеводой по царскому приказу, он не имел сил стать полновластным распорядителем в прикреплённых к Астрахани землях, и почти всё время находился в крепости Белого города вроде обложенного в берлоге медведя. Он не получал личных доходов, на которые рассчитывал, и считал, что их у него отбирают казаки. А без согласования с казачьими старшинами Разина не смел отлучиться даже в полученные с должностью обширные пригородные поместья или выехать в степь на соколиную охоту, которую по московской привычке любил не меньше царя Алексея.

Всё раздражение, что накапливалось и накапливалось в князе против такого подлого своего положения, стало день за днём, неделя за неделей, всё отчётливее направляться против олицетворения казачьего ига, против их удачливого и изворотливого вождя. Когда же Разин последним, почти невероятным по дерзости морским набегом, в сражении у Ленкорани захватил и привёз не только богатую добычу, но и любовь-персиянку, шахскую родственницу, о красоте которой только и говорили на Низу, он стал испытывать к казачьему вождю и вовсе далёкие от терпимости чувства.

Но на кого он мог рассчитывать в навязчивом желании намертво посчитаться с Разиным? На городских стрельцов? Так для них атаман, который щедро награждал верных людей из несметной разбойной добычи, был едва ли ни большим героем, чем для казаков. Пока ещё стрелецкие полки, пусть неохотно, но подчинялись, если не воеводе, так своим полковникам и полуполковникам. Однако, что будет завтра? Верными оставались хорошо оплачиваемые из царской казны пушкари крепости. Надёжной опорой мог бы предстать и грозный военный корабль "Орёл". Но капитан «Орла», немец Бутлер, без подтверждённого в письме соответствующего приказа царя первым не выступит против казаков, о чём он предупредил в недавнем разговоре. Вот если бы Разин напал на город, на корабль, тогда бы другое дело, тогда он, капитан, обязан был бы доказать служебное рвение в наказании участников враждебных действий. Только Разин притих, отсиживался на Заячьем острове в старой небольшой крепости, либо что-то замышлял, либо, действительно, находился там под чарами персиянки.

И мысль, что разбойник позабыл в ласках княжны-красавицы о времени, тогда как для него, законного воеводы, каждый день повис над душой, как пудовая гиря на шее, особенно злобила его, лишала дух покоя. Кажется, всё отдал бы он, чтобы отомстить, излить озлобленное раздражение на связанном по рукам и ногам, а лучше закованном в цепи Разине. А приходилось сдерживаться, терпеть, смотреть на всё сквозь пальцы. При таком двоевластии, в городе не было никакой власти. Благо ещё, митрополит Иосиф был дружен с ним и имел влияние на казаков, угрозами отлучить и проклясть не позволял бесчинствовать в самой крепости и вблизи Троицкого монастыря.

Снова и снова, с навязчивой образностью, Прозоровскому он сам себе представлялся медведем, обложенным собаками и даже в более унизительном положении. Медведь мог реветь, отбиваться, бросаться на врагов, рвать, топтать, давить их. Он же, связанный царской волей и неблагоприятными обстоятельствами, должен был скрывать свои мысли, хитрить, выжидать и придумывать козни, не смея никому довериться.

Можно поэтому представить его впечатление от бумаги, в которой именем царя астраханскому воеводе строго предписывалось предложить Разину забвение и прощение всех прошлых дел, обещать самые заманчивые возможности в службе государю. И он испытывал мстительное удовлетворение, что посланец, который доставил такую бумагу, стоит перед столом, за которым он, воевода, нарочито долго вчитывается в каждую строчку. Неприязнь к посланцу нарастала у Прозоровского по мере осознания сути письма и перерастала в затаённую враждебность, словно он увидел союзника ненавистного злодея.

– Где твой пропуск, удостоверяющий право везти столь важную государеву бумагу? – потребовал он ответа строгим низким голосом.

Удача показал ладонью на рукоять в ножнах.

– В этой сабле, – сказал он спокойно, полагая излишним вдаваться в подробности, какие не делали ему чести, бросали тень на его здравомыслие. Что ни говори, а пропуск он потерял по собственной вине.

Судя по выражению лица, воеводу такой ответ не удовлетворил, однако углубляться в расспросы он не стал.

– Ладно, – произнёс он с холодным отчуждением в голосе. – Я обдумаю, как лучше поступить. Иди. Отдыхай до завтра. Утром придёшь сюда же.