Порученец царя. Персиянка

8. Казачий вождь

После встречи с воеводой Удача заподозрил у князя личную вражду к казакам. Он не последовал совету князя, а занялся сбором необходимых сведений, чтобы понять расстановку противоборствующих сил. Не задерживаясь в Белом городе, покинул крепость теми же Воскресенскими воротами и купеческой улицей вернулся к посадской площади. Он поторапливался, намереваясь зайти за Антоном, через него прояснить некоторые вопросы и затем, как с проводником, отправиться на поиски Разина. Однако всё решилось проще. Антон сам поджидал его у ворот постоялого двора и был не один. Возле него крепко стояли трое тёмных от морского загара казаков в разных по цвету и узорчатой обшивке бархатных кафтанах, вооружённые только саблями в богатой, разукрашенной золотом и серебром оправе. При приближении Удачи они прервали серьёзный тихий разговор, и Антон успел, – как показалось Удаче именно для него, – назвать главного из них, выделяющегося сединой на некогда чёрных усах, дядькой Жданом. Ждан холодно оглядел, главным образом, левым зелёным глазом подошедшего незнакомца, после чего правый, голубой глаз вопросительно обратил к парню.

– Этот, что ли? – спросил он с напускной небрежностью мужа, который наделён негласной властью, так как умеет добиваться своего не только с помощью сабли.

Антон кивнул в подтверждение, и Удача предпочёл отмолчаться. Между недавними спутниками по побегу и опасному ручному путешествию словно возникла стена отчуждения.

– Ладно, – объявил седоусый Ждан. – О похождениях сам атаману расскажешь. И о нём он прослышал, требует на разговор.

Седоусый как будто считал естественным, что странный товарищ их лазутчика, спасший того из застенка нижегородского воеводы, отправится с ними при таком грубом приглашении. Удача не подал виду, что ему это не понравилось, и удивился про себя, как быстро о его прибытии был осведомлён, прознал Разин. По пути к речной пристани никто не проронил ни слова. Пройдя мимо купеческих судов до верхнего окончания настилов причалов, за ними миновали длинный ряд лодок и челнов, – и хозяйски привязанных на приколе, и просто вытянутых носами на песок, – и подошли к обособленно приткнутому к берегу четырёхвёсельному челну с голым штырём парусной мачты. Против него на песке сторожами полусидели со скукой на лицах, полулежали двое других жилистых и загорелых на море казаков.

– Так ты знавал Разина? – первым остановившись между ними и рекой, внезапно полюбопытствовал у Удачи седоусый Ждан.

Тот сообразил, что Антон успел сообщить им кое-что из его собственных признаний, и уклонился от серьёзного ответа:

– Встречались.

Казалось, это понравилось Ждану.

– Смотри, можешь не узнать, – он только голосом выдал лёгкую усмешку. – Изменился наш атаман за последние месяцы.

Остальные казаки молчанием выразили полное с ним согласие. Все пришедшие по очереди устроились на лавках челна, после чего оба сторожа поднялись с песка, отряхнулись и неспешно подошли к кромке берега у самой воды. Они привычно сильно, дружно спихнули нос челна с берега и зашлёпали сапогами по воде, забрались к товарищам и тоже расселись за вёсла. Выпростанные дубовые вёсла одновременно хлюпнули, погрузились в реку и в согласии погребли к глубоководью. Плавно заворачивая против течения, чёлн заскользил по речной глади, оставляя позади неприступную по виду крепость Белого города, тёмные дома посадских улиц, потом слободских предместий.

– Куда плывём? – спросил Удача Ждана, когда проплыли мимо городских окраин, а крепость с белокаменным собором измельчала в удалении, стала похожей на красивую игрушку.

Ответом ему было равнодушное молчание седоусого казака.

– К Заячьему острову, – буркнул Антон; он не оборачивался, продолжал смотреть с носового сидения вперёд и против течения.

Вдалеке, где сужающаяся полоса речная глади соприкасалась с безоблачным небом, меж рекой и небом стали проступать очертания каких-то серых строений и нескольких деревьев, затем возник и сам остров, будто там из воды поднималась чудо-черепаха и показала свой мутно-зелёный панцирь. Огибая край острова, букашкой выполз струг с распущенным белым парусом, медленно двинулся им навстречу. Он плавно сближался с челном и на глазах постепенно увеличивался в размерах. На парусе вырисовался красный сокол, потом стал заметным и другой сокол, вырезанный из красного дерева и укреплённый на носовом выступе. Вперёдсмотрящего не было, струг плыл посреди реки властно и по-хозяйски – казалось, на нём были уверенны, что встречные суда уступят, свернут от него в сторону.

– Батька. Сам к нам выплыл навстречу, – проворчал в седеющие усы Ждан. – Раньше был бы хороший знак для казака.

Чёлн понемногу заворачивал, приноравливаясь без лишних движений пристроиться к боку струга. Казаки прекратили грести, только двое подгребали, пока малый борт не царапнул низ большого. Самый рослый товарищ седоусого Ждана встал на ноги, ухватился сильными руками за край бока струга и вольно или невольно заглянул на палубу. Поднялся, взглянул на палубу атаманского струга и Удача.

Тень голубого шёлкового навеса укрывала толстый персидский ковёр, широкую подушку и полулежащего на них Степана Разина. Расшитый золотыми узорами персидский кафтан был расстёгнутым, под кафтаном не было видно никакого оружия, и казачий вождь как раз в эту секунду едва не поймал губами нижнюю ягоду виноградной кисти – гроздь дёрнулась вверх, он вскинул за ней русоволосую голову, но восточная красавица удержала его плечо и беспечно засмеялась счастливым смехом. Вынужденный подчиниться её хрупкой руке, он вновь опустился на свою подушку. Персиянка невольно отвлеклась на появление голов прибывших на малом челне, и Разин сел, посмотрел туда же. Три десятка самых преданных ему казаков пьяно развалились на другом ковре, и встречать гостей поднялся только сотник.

За небрежным жестом Разина, в ответ на выраженное таким образом приглашение, сначала на палубе очутился ловкий, как огромная кошка, Удача, за ним так же без помощи лесенки, забрались Ждан и Антон. Оружие было только у Удачи, он без возражений отдал свой пистолет в требовательно протянутую ладонь сотника. Серебряный дракон на пистолетной рукояти вызвал невольное любопытство, как сотника, так и Разина, а Удача между тем с нескрываемым вниманием рассматривал любовницу вождя, о которой был наслышан, но не ожидал увидеть такую совершенную красавицу.

В бархатном тёмно-вишнёвом платье она с редким у девушки изяществом устроилась на шёлковых подушках в изголовье продолжающего не то сидеть, не то лежать Разина. Иссиня-чёрные волосы обрамляли безупречное лицо цвета персика, девичьи нежное и женственно оживлённое, шаловливое и горделивое одновременно. Под платьем угадывалось стройное тело, сильное, но и по-змеиному гибкое, готовое тут же отозваться движением на маломальскую смену настроения или на новое впечатление. Нельзя было сказать, что в ней лучше, чем остальное, она была вся хороша без каких-либо изъянов. И в ней пробудилась любовная чувственность, которая оживила внешнее совершенство, подобно тому, как огранка алмаза заставляет засверкать драгоценный камень, превращает его в бриллиант.

Пресыщенная счастьем, она с отстранённым любопытством глянула на рассматривающего её незнакомца, который стоял у нижней перекладины паруса. Неторопливо отложив виноградную кисть в золотое блюдо с плодами, девушка подняла с ковра зеркальце в резной оправе с удобной золотой ручкой, посмотрелась в него и балованным ребёнком пустила зайчик солнечных лучей прямо ему в глаза. То, как он вскинул руку к лицу, искренне рассмешило девушку, однако короткий смешок прозвучал легко, как будто вспорхнула и отлетела птаха, в нём остался только отголосок грудного, полного чувств умиротворения, с которым она смеялась Разину.

Вождю даже это её мимолётное внимание к другому мужчине явно не понравилось. В этом Удача смог убедиться, когда к ослеплённым зеркальным сиянием глазам стала возвращаться ясность зрения. Разин нахмурился, его настроение портилось, как погода от приближающейся бури, и он спросил с холодной уверенностью знающего себе цену мужа:

– Царь прислал?

Удача отозвался с не меньшей уверенностью в своих достоинствах, но без проявления недружелюбия, не скрывая, что размышляет об увиденном и делает для себя некие выводы.

– А что? Сам я не могу пожелать встречи со старым знакомцем?

– Царь прислал, – Разин словно и не слышал его ответного вопроса. Говорил тяжело, без вызова, как об основательно продуманном и взвешенном. – Тревожится царь, весь Низ подниму, на море хозяином стану. А надёжных полков, помешать мне, у него нет. Последние отправил на Дон. И война его на Западе будет изнурительной, свяжет ему руки надолго.

– А как же двадцать четыре пушки "Орла"? – небрежно напомнил Удача. – Запрёт боевой корабль устье, и не выйти тебе в море...

– Ты что, грозишься мне? – сощурив веки, Разин с угрозой перебил царского посланца, раздражаясь возрастающему вниманию персиянки к их разговору на равных. – Пусть только попробуют решиться на такой шаг! – Он не уточнил, кого именно имел в виду. – Я только и сдерживаю своих от... – оборвав речь, будто давая возможность собеседнику самому догадываться, что осталось недосказанным, он тут же перевёл её в другое русло. – Если меня запрут на Волге, размахнусь по ней так, что Москва загудит. Думаешь, у меня таких, как он, – Разин небрежно кивнул на Антона, – думаешь, мало таких по Волге, по городам выясняют, где и что происходит? И воевода астраханский знает это, и на Москве знают. Вот и сидит Прозоровский крысой в норе, а готов мне в горло вцепиться. – Сказанное звучало убедительно, и он стал успокаиваться, холодно подытожил: – Не посмеют напустить на меня "Орёл", как бы ни желали. Я сейчас за хозяина на Низу. И твоё появление здесь подтверждает это лучше всяких слов.

– А случится, выпустит тебя "Орёл" в море, а обратно не впустит? – невозмутимо предположил Удача. – А?

Не в силах при свидетелях оставаться в полулежащем положении, когда разговор стал походить на переговоры, Разин гордо и грозно поднялся на ноги, распрямился, тряхнул русыми кудрями и с вызовом упёрся левым кулаком вбок.

– Да я терплю этот корабль. И потому лишь... – Он осёкся, словно захлопнул клетку перед готовым птицей вырваться тайным помыслом.

Но было поздно. Удача по промелькнувшему в его глазах блеску хищника в засаде вдруг сообразил, что Разин надеется захватить боевой корабль.

– Царю не до меня сейчас, – продолжил казачий вождь, уже ровно и сдержано, разом отряхнув с себя предательскую расслабленность. – Так пусть меня не дразнит.

Выяснив его намерения, Удача перешёл к главному, с чем и явился в Астрахань.

– Царь Алексей не собирается тебя дразнить. – Он не подал виду, что понял, о чём едва не проговорился атаман. – А в подтверждение, грамоту прислал со мной о твоём прощении. Предлагает своё внимание и щедрость в наградах, если пойдёшь к нему на службу, как сделал Ермак. – Затем пояснил: – У воеводы она, и он при мне прочитал о царской воле. Так что нет тебе нужды его опасаться. Опасайся себя.

Разин задумался. Заметив, что персиянка тоже посерьёзнела и стала с цепким любопытством рассматривать царского посланца, он вновь помрачнел. Махнул ему рукой, давая знать, что пока разговор окончен, и отвернулся взором и лицом к низкому правому берегу. Сотник тронул плечо Удачи. Возвращая пистолет с серебряным драконом, безмолвно указал на мачту челна.

– А ты останься! – вполголоса, но внятно и властно приказал Разин.

По тому, как это было произнесено, все поняли, что приказ относился к Антону. Оставив парня стоять на палубе, Ждан, за ним Удача спустились в чёлн, и рослый казак отпустил борт, сильно оттолкнулся, заворачивая нос челна в сторону от хода струга. Затем сел и вместе с товарищами под скрипы уключин выпростал весло на воду. При сильных вёсельных гребках опережая увлекаемый лишь течением струг, чёлн стал отдаляться от него, легко и скоро поплыл обратно к городу.

– Так вот значить что? От царя ты! – вдруг странно вымолвил седоусый Ждан, не то спрашивал, не то вслух делал для себя важное заключение.

Удача не стал отвечать, с преувеличенным вниманием уставился на дальние очертания городской окраины, приходя к выводу, что выполнить поручение будет не так просто, как он рассчитывал прежде этого разговора. Но, с другой стороны, от присутствия при разговоре персиянки возникали новые возможности влияния на Разина. Он убедился в её власти над ним, а в этом деле она могла стать важной союзницей. Союзницей волнующей и своевольной, с которой надо быть очень осторожным.

Поздние сумерки опустились на город. У верхнего окончания пристани сторож зажёг подвесной светильник, и на этот светильник, будто ночная бабочка на свет, стал заворачивать плывущий с верховья тяжело загруженный купеческий корабль. Едва корабль причалил к свободному месту и с него выбросили носовой причальный канат, с борта спрыгнул на бревенчатый настил, быстро зашагал к складам коренастый мужчина, слишком подвижный и целеустремлённый для корабельщика. В руке он нёс холщёвый дорожный мешок, а голову ему прикрывала широкополая кожаная шляпа, удобная в дождливую непогоду. Сторожам и городовым стрельцам, которые бесцельно слонялись вдоль длинного ряда разнообразных судов и судёнышек, притихших и замерших до утра, не было никакого дела до не имеющего отношения к торговым занятиям путника. А стрелец, который обратил внимание на его безобразно приплюснутый нос и запоминающееся жестоким взглядом грубое лицо, постарался уйти с его пути и отвернулся.

Плосконос тропинкой обошёл склад и торопливо поднялся к узкому переулку, явно, хорошо зная город и желая поскорее скрыться меж высоких заборов. Намеренно сторонясь посадской площади, он направился вечерними малолюдными улицами к крепости и вскоре, никем не остановленный в раскрытых Вознесенских воротах, даже не увидав дозорных стрельцов, вошёл в Белый город. Пройдя к соборной площади самой широкой улицей, где проживали главные чиновники городских служб, не доходя до её конца, он приостановился у крепко сбитой калитки подворья жилых палат воеводы. Частокол забора упирался в угол белокаменного терема, в котором низкие окна, одно внизу, а второе во втором ярусе, были заделаны узорчатыми коваными решётками, недавно выкрашенными в неброский зелёный цвет. Плосконос вскользь глянул назад вдоль улицы, потом на соборную площадь. Удовлетворённый вечерним безлюдьем, он постучал в калитку, настойчиво и уверенно, как будто имел на это неоспоримое право. За плотным частоколом шумно подбежали крупные псы, утробно заворчали на невидимого гостя, затем приблизились мужские шаги.

– Я прибыл к воеводе по важному делу, – тихо сказал Плосконос, когда в заборе приоткрылось смотровое оконце.

Оно приоткрылось шире, смуглый широкоскулый сторож тяжёлым и подозрительным взглядом оценил внешний вид посетителя.

– Завтра придёшь, – ответил он недовольно и грубо.

– Я из Москвы, – многозначительно предупредил его Плосконос. – Со срочным письмом.

Сторож помедлил, потом повозился с запорами и поперечными брусьями. Калитка приоткрылась, чтобы тут же, едва гость очутился в подворье, снова закрыться и укрепиться со всеми возможными предосторожностями, как будто в доме воеводы жили в ожидании нападения и осады. Собаки злобно скалились, не спуская с Плосконоса своих блестящих глаз, и сторожу пришлось грозно цыкнуть на них, чтобы они пропустили нежданного гостя к большому парадному крыльцу.

Час спустя Плосконос и воевода сидели один против другого за семейным длинным столом, который был обильно накрыт только для уединившихся мужчин. В бронзовом подсвечнике горели все три свечи, и язычки пламени заговорщически поигрывали жёлтым светом и тенями на стенах просторной столовой, на овалах лиц и рук, на столешнице и на ближайшем своде потолка. Чтобы хозяина и гостя не потревожили, обе двери, из передней и в поварскую, были плотно закрыты, и за ними не слышалось ни шороха. Уже насытившись, но не прекращая откусывать, вяло жевать и отпивать вино, они негромко и доверительно вели серьёзный разговор, как если бы были давно знакомыми союзниками и обсуждали военную обстановку.

– Подлое у меня положение. – Князь Прозоровский наконец-то дождался того, кто способен его понять, перед кем можно вслух произносить мрачные мысли, сложившиеся в отчётливые слова и предложения. – Хуже не придумаешь. Обложенным собаками медведем воеводствую.

Он взял было кусок ветчины с хреном, но отложил на серебряное блюдо и отхлебнул из серебряной чаши с отчеканенным оленем.

– Государственные дела не только на войне жертв требуют, – и сочувственно, и насмешливо заметил Плосконос.

– Да-а уж, – протянул воевода, глядя в чашу, на игру отсветов язычков пламени в красном вине, – требуют. На Дону против казачьего буйства верные стрелецкие и солдатские полки стоят. А я здесь голыми руками с теми же казаками справляйся.

– Да где ж столько верных полков для тебя взять, когда такая война? – не то всерьёз, не то насмешливо возразил Плосконос. – Вот если бы шах подавил раздоры в своей Персии, да стал зариться на эти земли, захотел бы воспользоваться войной, как Турция, тогда, может, и дали бы тебе полки, чтобы казаки не дразнили шаха. А пока шах не страшен, с казаками связываться нет причины. Прислали тебе "Орёл" и будь рад. И на Дону такого чудо-корабля нет. – Не слыша ответа от насупившегося в обиде воеводы, после краткого молчания посерьёзнел и спросил испытующе, понижая голос: – А что, капитан «Орла», немец этот? Бутлер, что ли? Как он, надёжен?

– А дьявол его разберёт, – мрачно отозвался воевода. – Недавно жёлтым атласным кафтаном, тонким бельём одарил его из личных доходов. Обедать чуть ни каждый день ходит ко мне. Задабриваю, как пса приручаю. А не знаю, как себя поведёт. Пока верен. С другой стороны, куда ему деваться – ему, да другим наёмникам, английскому полковнику Фоме Бойлю, прочим немцам? Поместий у них нет, одно жалование на царской службе. Трезво рассудить, вроде бы можно положиться. А полного доверия не испытываю, тёмные они лошадки, чужие, сегодня здесь, завтра там... – Он пристально взглянул в глаза Плосконоса, словно хотел в их глубине найти однозначного подтверждения или опровержения сомнениям. – А вдруг Разин им сейчас предлагает больше? Он, сучий сын, может на такой шаг пойти. Чую, что может. – Вернув взор в чашу, продолжил: – Одна надежда, что здраво поразмыслят. Царское жалование надёжно, а разбойничье счастье переменчиво, как бы позже не пришлось ответ на пытке и плахе держать. – Упоминание о возможных переговорах Разина за его спиной задело за живое, разгорячило его мысли и слова. – Сам посуди, каково мне, – не вполне трезво стал признаваться он в тайных помыслах. – Гоняли его воеводы, гоняли, как отъявленного разбойника, пока он не окреп. А теперь он чуть ли ни наместник здешнего приморского края и в товарищах мне. Где справедливость царской службы, а?

Последнее замечание он произнёс горячо и тихо, перегнувшись над столом, задев грудью серебряную посуду. Гость молчал с выражением полного понимания. Затем тоже наклонился лицом к лицу Прозоровского, точно снюхивался с ним для полного доверия.

– А тебе Морозов, что в тайном письме предлагал?

– В каком письме? – отшатнулся от него воевода, и захрипел от волнения: – Кто тебе наболтал эту чушь?

Плосконос спокойно откинулся к спинке стула, как будто и сам не задавал вопроса и не слышал ответных слов.

– Ты ведь надеялся, царь тебе приказ даст на казаков ударить. На это рассчитывал? – И не дожидаясь, что скажет князь, продолжил: – Так надо теперь заставить их самих напасть на тебя, пока ещё сила есть. Я несколько суток плыл, имел время придумать кое-что для разных обстоятельств... – Голос его изменился пренебрежительной и злой насмешкой. – Разин, будто бы, от персиянки своей отлепиться не может. Слухи ходят, старшины его недовольны, перешёптываются, де, обабился. Так это, иль нет?

– Так-то, оно так, – неохотно отозвался воевода. – С такой любовь-девицей, кто ж не обабится? Я б на месте его, может, тоже предпочёл мять с ней постель, а не гоняться за добычей. – Он вдруг стал догадываться, что придумал собеседник и постепенно воодушевлялся. – Но ты прав. Власть она над ним имеет. И немалую. Даже свою прежнюю разбойную наглость попридушил в себе, только б ей нравиться. Верно, ты прикинул. Узнает она о возможности царского прощения злодея, сама его будет подзуживать примириться с государем. А уж нет козней, которых бабы не строили б ради тщеславия. Как бы ни любила, а уткнётся головой в подушку, и мысли змеями заклубятся, де, обласканный царём вчерашний разбойник женится на ней, и опять она не хуже княжны станет, да ещё, быть может, и боярыней русской. Ты старшин упомянул? Правильно. Они думаю, чуют. Боятся, выдаст он их головы за такое примирение, за бабью ласку. Отвечать ему на предложение царя надо, и без оттяжки. А выбор у него один. Либо они, либо она!

– Вот и я подумал так же... – со слабым кивком головы поддержал его Плосконос. Затем уставился в заблестевшие отсветами свечей зрачки Прозоровского. – Мне нужен человек в его окружении.

Воевода отвёл глаза, и продолжительное время не отвечал. Дав ему возможность обдумать свою просьбу, Плосконос уже потребовал ответа.

– У тебя должен быть такой, – сказал он вполголоса, но с твёрдой настойчивостью. – Не может быть, чтобы не было. Даже рядом с Христом был Иуда.

– Есть-то, есть, – нехотя признался воевода. – Да попусту им рисковать не хочу... На крайний случай держу. Что за дело придумал? Объясни. Может и рискну.

– Славное дело. Как раз... – Плосконос тут же посерьёзнел и отбросил пустословие. – Должно выгореть. Мне нужно встретиться с этим человеком. – Он опять наклонился над столом и понизил голос. – И срочно. Дело-то у нас общее, и отлагательств не терпит.

Воевода всё ещё раздумывал, соображал и прикидывал.

– Есть такой, – наконец повторился он. Затем хмуро предупредил: – Но деньги, стервец, большие любит и просит.

Плосконос откинулся на стуле и повеселел.

– А кто ж их не любит, большие-то? Может, ты не любишь? А? – Цыкнув зубом, он сыто зевнул. – Я поживу у тебя. Лучше, чтоб меня не видали днями. Мне лучше, как волку, ночами...

Воевода слегка пристукнул кулаком по столу.

– Что задумал, чёрт тебя возьми? – потребовал он разъяснения, багровея от гнева. – Говори!

Плосконос сощурился на огонь свечи.

– Лучше бы ты доверял мне... – сказал он. – Ну, хорошо. Слушай.

И он поведал о своём коварном замысле.