Поругание прекрасной страны

Глава восемнадцатая

Всю эту весну чартисты устраивали собрания, и в горы на их ночные сборища стекались рабочие даже из таких дальних поселков, как Херуэйн и Бланавон. Движение росло. Как общества взаимопомощи положили начало рабочим союзам, так союзы стали опорой новой Хартии. Из Лондона и Бирмингема приезжали чартистские агитаторы — люди вроде Генри Винсента, который одним словом мог увлечь за собой тысячу мужчин и одной песней изменить политические взгляды женщин. На заводах разбрасывали листки, их прибивали к воротам хозяйских поместий, и повсюду слышались крамольные речи против молодой королевы. Чартизм был проблеском надежды, он обещал свободу, и рабочие ухватились за него. Чартисты собирались открыто, чуть ли не на глазах у солдат, и на их собрания валом валили члены обществ взаимопомощи и союзов, посылавших приглашения и заводчикам. Даже с Гарндируса приходили через гору рабочие, как пришли Большой Райс, Мо и вся их компания в тот вечер, когда я впервые услышал Зефанию Уильямса из Коулбруквела.

— Скверный он человек, сразу видно, — сказала мать за обедом, разглаживая черные волосенки Ричарда. — Если жизнь всех этих малюток зависит от него, то одно скажу: спаси их Господь!

— Так, значит, ты с ним знакома? — словно без всякой задней мысли спросила Морфид. Она кормила Ричарда, голосок у нее был нежный, но глаза загорелись былым огнем.

— Нет, — отрезала мать. — И он этого не дождется. Стоит послушать, что о нем говорят, и этого вполне хватит.

— Хватит поселковых сплетен? — спросила Морфид.

— Хватит того, что я читаю в «Мерлине».

— Если хочешь знать правду, читай памфлеты, мама. Но нет людей глупее тех, кто не хочет ничего понимать. Да ты хоть слышала о шести пунктах новой Хартии Уильяма Ловетта?

— Оставь, Морфид, — сказал отец, отрываясь от газеты.

— Нет глупее? — вспыхнула мать. — Так, значит, у вас теперь кто знает правду — тот дурак? Еще хартий каких-то напридумывали!

— Глупо отвергать ее, — сказала Морфид и дала младенцу другую грудь.

Как красивы были груди Морфид, когда она кормила Ричарда! Хоть она и была моей сестрой, я не мог удержаться и не посмотреть на них лишний раз, стоило ей отвернуться. Груди Мари были круглыми и крепкими, с розовыми сосками, и такие маленькие, что умещались у меня в руке, а у Морфид они были полные и продолговатые, и на их белой коже крохотные пальчики Ричарда казались особенно красными, когда он погружал мордашку в их мягкую нежность и по чмокающему бутончику его рта стекало молоко.

— Ешь, а то обед простынет, — сказал отец.

— Ладно, — отозвался я.

— Да еще и атеист к тому же, — не унималась мать. — Если все чартисты похожи на этого вашего хозяина «Королевского дуба», то остается только возблагодарить Бога, что в Бреконе стоит гарнизон и волонтерам собраться недолго.

— Нельзя ли поменьше политики за столом? — вежливо осведомился отец. — Вы нас пичкаете ею с утра до ночи, и это было бы еще не так плохо, если бы хоть одна из вас знала, о чем говорит.

— У него в комнате висит изображение Господа нашего Христа, — сердито сказала Эдвина, — с надписью: «Се человек, который украл осла». А это никакая не политика, это богохульство.

— Вот это правильно! — подхватила мать. — Тем, кто издевается над его святым именем, не избегнуть кары; не избегнет кары и Зефания Уильямс, помяните мое слово, ибо придет Господне отмщение и преисподняя расширится и без меры раскроет пасть свою; и люди вроде Уильямса взойдут туда со всем богатством их и со славой их.

— Сойдут, — сказал мой отец из-за газеты.

— Взойдут, — сказала мать.

— Послушай, женщина, — сказал отец, — как, черт побери, может кто-нибудь взойти в преисподнюю?

— Ну, взойдет или сойдет, мне все равно, лишь бы он туда попал, — сказала мать. — А он туда попадет.

— Но при чем тут слава? — спросила Эдвина. — Какая же слава у атеиста?

— И богатства у чартиста, которому никто не платит, тоже немного, — заметила Морфид.

— О Господи! — сказала мать, обмахиваясь платком. — Стоит в этом доме рот раскрыть, как на тебя сразу все шестеро накидываются, а ведь у вас всех, вместе взятых, ума меньше, чем у меня одной.

— Ну так пользуйся им, — ответил отец. — Исайя, глава пятая, стих четырнадцатый. Поди-ка перечитай его — не люблю, когда перевирают Библию. Да и памфлетов, и «Мерлинов» тоже терпеть не могу, коли уж на то пошло. Все эти газеты рычат на нас, как львы, все учат нас, во что мы должны верить… — Он встал, подхватил Ричарда на руки и, припевая, начал его подбрасывать, чтобы он засмеялся, а Морфид, опустив глаза, убирала за корсаж свои красивые полные груди.

Не слишком-то мой отец интересовался чартистами.

Только-только мы с Эдвиной кончили мыть посуду, как в кухонную дверь ударили ногой, она распахнулась, и на пороге показались ухмыляющиеся рожи; отец так и подскочил от радости.

— Входите, входите, — закричал он и, передав Ричарда Морфид, втащил их всех в комнату — Большого Райса, Мо, Афеля Хьюза и мистера Робертса, а за ними ввалились братья Хоуэллсы и Уилл Бланавон; просто повернуться стало негде, так что мать сползла на краешек стула и давай ругаться. Они, видно, уже порядочно нализались и орали как одержимые, а у Мо вся голова была перевязана: во время боя на приз в Блорендже его здорово разукрасили. Сильным и смелым был в те дни Мо, совсем уже взрослый мужчина, недаром помещики-любители назначали призы по пятьдесят гиней, чтобы устроить его встречу с самыми прославленными боксерами Уэльса.

— Поглядите-ка, ребята, кто здесь! — заорал Мо, целуя мою мать и увертываясь от ее затрещины. — Лучшая стряпуха в Гарндирусе и самая красивая молодая мать на весь Нанти. — И он низко поклонился Морфид, а она сжала кулак и пригрозила, что вот сейчас выпрямит ему спину. Какой хорошенькой была она тогда, перебрасываясь с ними шутками и улыбаясь!

— Глаза как звезды, а силы хоть отбавляй! — сказал Оуэн Хоуэллс. — А еще хвалят девушек Кармартена. Крепко стоит на ногах, да и молока вроде бы хватает, вот поглядите. — Он сделал ложный выпад и успел-таки ущипнуть Морфид, но получил такую оплеуху, что отлетел к стене.

— Убирайтесь все вон! — крикнула мать, засмеявшись. — В поселке сколько угодно приличных, богобоязненных людей, Хайвел, а ты тащишь в дом оголтелых кулачников из Гарндируса. Кшш! — И, заливаясь смехом, она махала на них передником, пока Уилл, стоя позади нее на коленях, вытаскивал из духовки ее пирожки и раздавал остальным, а те только ахали да охали, засовывая их в рот прямо с жару. Как хорошо было, что они пришли, и орут, и распоряжаются, словно у себя дома!

— Да объясните же вы толком, — упрашивал отец, — зачем вы сюда явились?

— Сегодня в Коулбруквеле собрание, — с набитым ртом ответил Райс и, прожевав, вытер губы. — Неужто ты на него не идешь?

— Или вы тут не слышали о Зефании Уильямсе? — спросил Мо.

— Хватит, хватит! — простонал отец. — Его тут нашпиговали и зажарили и кормят им меня за завтраком, за обедом и за ужином.

— Значит, пойдешь с нами послушать его? — сказал Оуэн.

— Пошел бы, если бы он не говорил о хартиях, взаимопомощи и союзах: вы же знаете, что я о них думаю. И если я как дурак послушаюсь вас, ведь ничего другого я от него не услышу.

— Сегодня разговор пойдет о Хартии и будет жарко: говорят, из Понтипула приедет Генри Винсент.

— Зефания разъясняет шесть пунктов по-уэльски, а Винсент вбивает их по-английски.

— Куда вбивает? — спросила мать.

— Господи Боже ты мой! — сказал Большой Райс, а Морфид хихикнула. — Это же правила и установления, понимаешь? Шесть пунктов, которые рабочие вбивают в башку господам, чтобы парламент поступил по справедливости.

— Значит, до парламента уже дошло! — вздохнула она. — Неподходящее это место, чтобы туда что-нибудь вбивать, а особенно шесть правил и установлений. Вы бы лучше требовали хороших условий работы да снижения цен в лавках.

— Пора убираться отсюда, — захохотал Райс, — а то хозяин слушать ничего не хочет, а у хозяйки ум за разум зашел. Как ты, Йестин?

— Я иду, — ответил я.

— А ты, Морфид?

— Черт меня побери! — воскликнула Морфид. — Нашел кого спрашивать! Разве не я помогала организовать это собрание? Пошли вон, пока я не надавала вам пинков!

— Где Джетро?

— На заводе, — ответил я. — И пригляди, чтобы он не увязался за нами, мама. Задержи его дома, когда он вернется.

И вот мы ввосьмером отправились в Коулбруквел, и Афель Хьюз трубил вовсю, чтобы в Нанти знали, кто сюда явился, так что мы иной раз еле успевали увернуться, когда из окна выплескивали на нас помои. «Королевский дуб» был битком набит, но Мо проложил нам дорогу к стойке, и мы стали стучать по ней и требовать пива, а кругом все перешептывались, глядя на Мо, — дескать, плохо придется Даю Беньону Чемпиону, когда этот верзила до него доберется: слава о боксерской сноровке Мо распространялась быстрее пожара. Зефания Уильямс произносит речь на улице, сказали нам; и, выпив по кружке пива, мы пошли послушать.

Ночь была облачная, бурная, и под полной луной гнущиеся деревья отбрасывали на траву горбатые тени, а скалы в дымном свете факелов казались приземистыми злыми уродами. Сотни людей стояли на ветру: мужчины из долин Гвента, чьи лица были еще черны после смены, женщины, которые, дрожа, кутались в платки и поддерживали привязанных за спиной младенцев, и босоногие малыши, с плачем цепляющиеся за юбки матерей.

И вот он, чартист Зефания Уильямс, муж рока; он стоял на высоком камне, увлекая красноречием, пугая молчанием. Таким буду я помнить его до конца жизни — в расцвете его славы и силы, а не закованным в кандалы каторжником, гнущим спину под жгучим солнцем, под плетью надсмотрщика. Мне не забыть, как он стоял тогда на камне, протянув вперед руки.

— Смотри, — шепнул Мо, — вон рядом с ним Генри Винсент и Уильям Джонс Часовщик. — И он указал на них пальцем.

— Так беритесь за меч! — воскликнул по-уэльски Уильямс. — Пускайте в ход порох и пули, раз нас к этому принуждают, ибо как же иначе можем мы вести переговоры, раз они отказываются их начать? Да если мы и принудим их к переговорам, разве могут простые слова убедить псов-хозяев вроде Геста из Доулейса и Крошей из Кифартфы? Что парламенту петиция, раз в нем заправляют аристократы денежного мешка, властвующие над нами? Разве это свобода, когда мы идем к урнам голосовать за вига или за тори под угрозой черного списка? Где закон, запрещающий расплачиваться товарами вместо денег, или закон о твердых ценах в заводских лавках? Их нет, и вы их никогда не получите, ибо в парламенте заправляют люди, которым принадлежат заводские лавки и которые устанавливают цены, чтобы морить нас голодом, — и заправляют они там не по воле народа, говорю я вам, а по праву рождения и толстого кошелька, и так будет всегда, пока мы их не свергнем!

Толпа заревела, и в воздухе замелькали сжатые кулаки.

— Мы люди мирные и никому не угрожаем, — кричал Зефания, — но если им нужна кровь, они ее получат, ибо прошло время их своеволия, когда они хлыстом разгоняли собрания. И если Крошей Бейли задумал разогнать наше собрание, пусть приходит со своими волонтерами — мы встретим их пулями.

— Это уже почти государственная измена, — шепнул мне Афель Хьюз. — Скоро он возьмется за Викторию.

— Да! — загремел Зефания, словно услышав его. — Всю их дворянскую кавалерию в сапогах со шпорами, что прямо с охоты скачет разгонять «немытых». Хотите знать правду о них, об этих бездельниках, что сидят в своих поместьях, наживаются на вашей нищете и спокойно смотрят, как умирают ваши дети? И все под защитой законов, которые они меняют на потребу своему карману, прячась под юбками королевы, сделав из нее свою куклу, да благословит ее Бог! — Тут он подмигнул, и толпа взвыла. — К черту всех их и к черту парламент, и да спасет Бог нашу королеву-девственницу, говорю я вам, ибо если слова не могут уничтожить несправедливые законы, которые связывают ей руки, то это сделают пушки народа, и они сметут с лица земли ее врагов, паразитов, впившихся в ее корону, стервятников пенсионного списка!

Оглушительный рев.

— А это уже настоящая государственная измена! — крикнул Афель Хьюз. — К черту Зефанию Уильямса, я за Ловетта, потому что одно дело прокатиться по морю в Ботани-Бей[7] и совсем другое — набиваться, чтобы твою голову выставили на пике в Лондоне, а тело искромсали в куски.

— Это потому, что ты слаб в коленках, Афель, — ответил Райс. — А я стою за Зефанию; все или ничего, парень, все или ничего.

Толпа вокруг нас колыхалась, бешено плясало пламя факелов и фонарей на палках.

— А ну, подвинься, — крикнул Мо, расправляя плечи и расшвыривая тех, кто чуть не опрокинул нас, рванувшись к камню, на котором вместо Зефании уже стоял другой человек, улыбающийся безмятежной улыбкой.

— Это что, Генри Винсент? — рявкнул Большой Райс. — Двиньте мне кулаком в брюхо, свяжите меня юбками: того и гляди, нам вместо агитатора и вовсе бабу пришлют. Ты и петь умеешь, парень?

— Потише, потише! — сказал Уилл. — В Кармартене все по нему с ума сходят, и его послушать стоит — я-то слышал, как он говорил у Пиктоновской колонны в тот вечер, когда твой Мо уложил Молота Дэниэлса.

Каким красавцем был Генри Винсент, английский чартист, без пощады громивший аристократию, церковь и трон!

— Хватит его слушать, — крикнул он, указывая пальцем на Зефанию Уильямса. — Даже от правды затошнит, если ее повторяют слишком часто. Давайте шутки ради займемся чем-нибудь другим. Кто пойдет со мной навестить мистера Крошей Бейли?

Раздались взрывы хохота и одобрительные крики.

— Прогуляемся в Нантигло, захватив бутылочку виски, чтобы выманить его наружу, а? И призовем поселок к стачке, если он не предъявит нам карточку союза?

— Этот Винсент — мальчик ничего, — толкнул меня локтем Мо, — да только куда он нас приведет, хотел бы я знать.

— На виселицу, — ответил Большой Райс, — или в работный дом, щипать паклю, но я пойду за ним, потому что он смелый парень, хоть и поет тенором.

И вот мы пробились в голову колонны — Мо и Большой Райс раскидали направо и налево всех, кто загораживал дорогу. Шло нас несколько сотен, и с каждой минутой подходил еще народ. Мы свернули на Молельную улицу, выкрикивая песни, размахивая факелами, — огненный поток, растекавшийся до самой Блейны. Окна раскрывались, двери распахивались, женщины и дети плясали на улицах, по которым мы шли к жилищу Бейли. И вдруг сквозь рев я услышал голос Мари и увидел, что она бежит рядом с колонной и старается пробиться ко мне, а ее отталкивают. Через секунду я был уже около нее.

— Ради Бога, — крикнула она, — скорей иди домой, Йестин. Джетро попал под чугун.

С Джетро были отец и мать.

Он лежал на полу, там, где его положили носильщики; глаза крепко зажмурены, зубы стиснуты. Правый рукав был засучен, и я увидел обуглившийся обшлаг и глубокую красную язву ожога на тыльной стороне ладони, на запястье и дальше по руке до локтя — след раскаленной струи. Но теперь чугун уже остыл, сжался и затвердел, и вокруг него вздувалась багровая опухоль.

— Приподними ему голову, Йестин, — шепнул отец, и мы всунули горлышко фляги между его зубами. Он проглотил не меньше полпинты виски, прежде чем его глаза открылись и посмотрели на нас; но он тут же вскрикнул и снова лишился сознания — старые плавильщики говорят, что так всегда бывает при сильных ожогах.

Мать плакала, закрыв лицо руками.

— Господи, Господи! — шептала она.

— Иди наверх, если не можешь на это смотреть, — сказал отец. — Йестин, дай мне нож.

Я дал ему нож и, склонив голову, держал Джетро за здоровую руку, а во мне закипала такая горькая и жгучая ненависть, какой я еще не знавал. Мари стояла у окна и, дрожа, куталась в платок, а за ее спиной я видел дымные факелы у ворот Бейли. Ропот толпы ворвался в комнату, превратившись в рев, когда дверь распахнулась, и сразу стих, едва она захлопнулась. На пороге стояла бледная Морфид, глядя перед собой широко открытыми глазами.

— Джетро, — сказал я, — попал под чугун.

— Знаю, — ответила она. — Барни Керриган: он разливал пьяный в смене Карадока Оуэна у Пятой печи.

Я взглянул на отца. Он подцепил чугун ножом, и длинная зазубренная полоса упала на пол. Джетро дернулся и застонал.

— Я перевяжу, — сказала Морфид и, поцеловав его, взяла мазь и бинт. — Кому-нибудь придется заплатить за это, — процедила она сквозь зубы.

— Кто поставил его к печи? — совсем спокойно спросил отец.

— Говорят, управляющий. Почти все рабочие бросили смену и ушли на собрание в Коулбруквел. А в Пятой печи как раз пробили летку, — сказала она. — Джетро возвращался из Ллангатока, а управляющий увидел его и поставил на разливку с Керриганом.

— Оуэн был там? — нахмурясь, спросил отец.

— Да. Я сейчас с ним говорила.

— Отец, — сказал я, вставая, — брось пока это дело. Беды уже не поправишь. Сейчас надо думать о Джетро, а расквитаешься утром.

— Ладно, — сказал он.

Женщины приготовили постель, и мы отнесли его наверх и укрыли потеплее; он по-прежнему был в пьяном забытьи. Отец и мать остались с ним, а я, Мари и Морфид спустились вниз. Слава Богу, что Эдвина уехала со Снеллом в церковь, сказала Морфид.

— Такой малыш, и попал под чугун, — повторяла Мари, бродя по комнате и заламывая руки.

— Узнаю их по их детям, что работают во тьме, где их жгут и калечат, — сказала Морфид и, подойдя к окну, распахнула его. Толпа у внешних ворот все еще орала, требуя Бейли, и размахивала факелами. — Слава Богу, что есть люди вроде Винсента, — сказала она. — С его помощью, с помощью Фроста и Хартии мы все это изменим.

— Я изменю это сейчас, — сказал отец, спускаясь. — Я изувечу всех, кто стоит у Пятой печи, и подлеца управляющего тоже, дайте мне только до него добраться. — И, схватив куртку, он оттолкнул Морфид от двери.

Но я успел повернуть в замке ключ.

— Ради Бога, оставь, — сказал я. — Если ты устроишь драку в такое время, Бейли обвинит тебя в подстрекательстве.

— Прочь с дороги! — сказал он. — Я никому не позволю калечить моего сына.

— Керриган почти совсем ослеп от жара печей, — сказал я. — И покажи мне ирландца, который стал бы разливать трезвым. — И я оттолкнул его от двери.

— Нечего винить пьяного ирландца, — сказала Морфид. — И помни одно. Если ты в такое время хоть пальцем тронешь управляющего, Бейли всех нас занесет в черный список.

— Пусть так, — сказал он. Одним рывком он отбросил меня в сторону, отпер дверь и кинулся к заводу.