После дождичка в четверг

ГЛАВА 18

Был седьмой час, когда Джек добрался до «Кладезя веры», который уже закрылся. Солнце окрашивало облака последними лучами света, и стеклянные башни небоскребов, озаренные алым и оранжевым, казались лишь контурами зданий. Помещения «Кладезя» снова показались ему совсем новыми, когда он пересек двор и заколотил в дверь — достаточно громко для того, чтобы мертвые проснулись.

Ему никто не ответил. Он постучал снова и заглянул в окно. Внутри горел тусклый свет, в проходе между полками двигалась какая-то тень, и не одна. Джек прижался к стене и пригляделся. Тени бродили в полумраке, то сходясь, то расходясь, и он снова подумал о госпитальерах и испугался, что они опередили его, пока не вспомнил о предстоящем аукционе и о том, что в «Кладезе» работают над составлением каталога.

Наконец к окну подошла Сэнди. Ему показалось, что он увидел проблеск разочарования в ее глазах, когда она его заметила, но затем Сэнди жестом указала в сторону входной двери и понимающе кивнула, когда Джек прижал палец к губам.

— Что ты здесь делаешь?

Он ответил шепотом:

— Мне нужно кое-что разыскать.

— Джек, здесь сущий хаос. Мы не знаем, где что лежит.

— О том, где лежит эта вещь, не знает никто.

— Почему бы тебе не прийти за ней после аукциона?

— Тогда может быть слишком поздно.

Сэнди сделала шаг назад.

— Хорошо. Тогда разбирайся сам.

Он ступил в полумрак.

— Ты не видела Бет?

— Что ты хочешь сказать?

— Сегодня ее не было на работе.

— Она дома?

— Не знаю.

— Почему бы тебе не поехать и не посмотреть?

— Проводи меня, пожалуйста, вниз.

Сэнди вытаращила глаза, но все-таки провела его по лестнице в библиотеку, которая некогда началась с запрещенных сочинений, привезенных Кетчем, — с одного-единственного сундука, полного книг и документов, возможно, фальшивых. В кладезь мистера Фида.

Со временем «Кладезь» превратился в лабиринт, полный тупиков. Сделав несколько поворотов, Джек перестал понимать, где находится. Он наполовину выдвигал книги с полок, чтобы не сбиться с дороги; возвращаясь, он обнаруживал, что его вехи перемещены или отсутствуют. Возможно, каталогизаторы все-таки были врагами — если не госпитальерами, то по крайней мере их сообщниками, его соперниками в поисках, — причем более многочисленными и лучше организованными, вполне способными замести следы. Если даже Джек найдет ключ, его вместе с ними похоронят.

На нижних ярусах потолок опускался, полки стояли ближе друг к другу, алюминиевые стеллажи уступали место дубовым шкафам, а книги становились все более таинственными. Они притягивали его внимание, по мере того как он тщетно старался побыстрее пройти мимо. Здесь был и Джон Ди с его дьявольской машиной — соратник нечистого, заклинатель темных сил и злых духов. Последователи каббалы постигали мир, переставляя буквы в Торе. Тамплиеры воскресли в среде франкмасонов и розенкрейцеров, и даже в Королевском научном обществе, где манускрипт оставил свой след.

Лестница увела его глубже, чем казалось возможным, в подвал «Кладезя» — Джек даже не подозревал, что коллекция столь велика. Из головы не выходило, отчего бывший палач испытывал такой интерес к религии и что на самом деле привело его в Австралию. Это не могло быть простым невезением; наверняка он намеренно позволил разоблачить себя и арестовать.

Открыл ли он истинный смысл гластонберийского письма? Возможно, он что-то слышал о манускрипте — из разговоров арестантов, из признания приговоренного к смерти, — и это испугало его. Кетч знал о темноте и ужасе больше, чем Джон Ди и Эдвард Келли в те дни, когда манускрипт был собран воедино. Наверное, он был первым человеком, который понял, что это такое на самом деле, — первым и до сих пор единственным. Клятва палача не позволила Кетчу уничтожить письмо, и потому он привез его на край света и спрятал среди религиозных рассуждений и откровений; все собрание выросло из этого порыва. Тайные общества, татуировки и клятвы. Свет мерцал и размывал все очертания.

Полки начали перекрывать друг друга; Джеку приходилось перелезать через них, пригибаться, а вскоре он и вовсе оказался в туннеле. Он подумал о Констане, бродившем по вместилищу оккультизма и ереси со свечой, которая горела черным пламенем. Становилось теплее, и хотя Джек был уже в нескольких ярусах под землей, он почувствовал, что лабиринт уходит в недра, глубже туннелей метро — туда, где лежат окаменелые останки ископаемых животных. При мысли об алхимиках, каббале, тайных обществах, свете и тьме, правде и слухах, истории и вымысле и обо всех их переплетениях у него закружилась голова.

Каталогизаторы множились. Он слышал их повсюду, видел, как они исчезают между полок. Аукцион должен был начаться на рассвете подобно казни. Не важно, в какие глубины он погрузился и сквозь какие теснины пробирается, они его опередили; шепот, отпечаток в пыли — все это были послания, говорящие о том, что он опоздал.

Внезапно настала тишина, и Джек понял, что остался один. Каталогизаторы, должно быть, закончили свою работу; завтра уже наступило. Он осознал свое поражение. Он находился далеко от поверхности земли и понятия не имел, как выбраться, откуда начать. Он не высыпался неделями. Говорят, нужно придерживаться одного направления, неуклонно сворачивать налево либо направо. Джек предпочел идти налево. Он повернулся и пошел, касаясь левой рукой полок. Он всего лишь хотел вернуться домой и просто лечь спать.

Через минуту он понял, что пыль на полках уже стерта его пальцами, — он ходит кругами. Джек вернулся обратно, прочертив еще одну полоску в пыли. Никакого результата. Либо лабиринт представлял собой что-то вроде ленты Мёбиуса и измерений в нем было не три, либо это и был его центр. Джек снова обошел вокруг и убедился, что это замкнутый прямоугольник, образованный полками, куда невозможно проникнуть.

Он вытащил несколько книг и обнаружил следующий слой — еще одну полку. За ними была темнота. Джек сбросил книги, и они в облаке пыли рухнули на пол. Он сунул в отверстие голову, затем плечи, а потом, извиваясь, пролез через дыру, встал на ноги на другой стороне и отряхнулся.

Полки окружали его, поднимаясь до потолка. Он находился в маленькой комнатке размером со склеп, стены которой были образованы книжными полками. На этих полках, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, стояли исключительно Библии — на латыни и греческом, различные английские переводы, католические и протестантские, а также всех прочих религиозных течений. Святая святых, где находились сотни старых Библий, даже экземпляр 1539 года на деревянном пюпитре. Тусклый свет пробивался сквозь отверстие, проделанное Джеком, и сверкал на золоте и серебре инкрустаций.

Должно быть, этот оплот выстроил Кетч — чтобы защитить тайну манускрипта от посягателей. Или же все было совсем иначе? Джек перестал слышать стук собственного сердца — только шуршание пергамента, — когда открыл Библию 1539 года и перевернул первые несколько страниц. Виньетки, красные буквы, готический шрифт. Он пролистал Ветхий Завет, нашел псалмы.

В середине книги было прорезано отверстие — прямоугольник в полдюйма глубиной — размером с небольшой томик. Старый трюк. Тайничок. Тот, кто это сделал, не сомневался, что этой книгой пользоваться не будут. Он вырезал тайник в Библии 1539 года.

Джек присмотрелся и увидел, что текст псалмов огибает отверстие. Библия была изначально напечатана так, чтобы в ней можно было что-то спрятать.

Но тайник оказался пуст.

Они опередили его. Каталогизаторы обнаружили потайную комнату, пробрались внутрь и выставили письмо на аукцион. Человек с татуировкой, какой-нибудь рыцарь милосердия (или правосудия), предложит за него большую сумму. Нужно выбираться на поверхность, или же разгадки так и не будет. По-прежнему ли манускрипт лежит в склепе — может быть, туда они тоже добрались? Ему следовало пойти направо, все время держаться правой стороны.

И все-таки он не мог покинуть тайную комнату.

Все эти старые Библии. Первые фрагменты, за которые был удавлен и сожжен Уильям Тиндейл. Библия Ковердейла. Кранмер и Дуэ, женевские изгнанники. Издания 1562, 1806 и 1823 годов с их забавными опечатками. Здесь было куда спрятать письмо — надежнее, чем в Библии 1539 года, лежащей на подставке в центре.

Джек осмотрел полки в поисках наименее подозрительной Библии. Небольшие потертые томики, малоизвестные переводы. Он вытащил их — книги были неповрежденные. Джек подумал о Библии короля Иакова, но не нашел письма и там. Он обыскал книги с гладкими обложками, без инкрустаций и тиснения, но все это были обычные Библии. Джек продолжал поиски.

Здесь была Библия, которую он узнал, возможно, единственная, которая значила для него больше, чем Библия короля Иакова. Вульгата. Первый перевод Библии на латынь, героический труд святого Иеронима — покровителя переводчиков и библиотекарей.

Книга была старая и потертая и казалась слишком тонкой, чтобы в ней могли что-то спрятать. Джек сам не знал, что именно его привлекло к ней. Пальцы коснулись потрескавшегося переплета, и возникло ощущение, что он притронулся к человеческой руке. Когда он снял Библию с полки, обложка соскользнула. Только обложка. Вульгаты не было — внутри лежало письмо.

Пергамент был более плотным, чем у манускрипта. Джек разделил страницы и поднес к свету. Послание было написано дрожащим почерком, первая страница озаглавлена «Epistola ad Johannem abbatem Glastoniensem»[14] и датирована «id. Mai. МССХСI» — то есть серединой мая 1291 года. Письмо было отправлено в Гластонбери из Акры, последнего оплота крестоносцев на Святой земле.

Он услышал поскрипывание в библиотеке, заглушенное бесчисленными полками, — слабое, но довольно отчетливое. Здесь оставаться опасно. Джек спрятал письмо в карман и выбрался из потайной комнаты. Он знал, куда идти.

Ветер с берега доносил до пляжа городской шум, но под защитой маяка было тихо. Свет загорался и гас в монотонном ритме, который намекал на истечение многих лет. Купоросные чернила глубоко въелись в пергамент, и когда луч попадал на страницу, казалось, что текст написан огненными буквами.

Что-то подсказало Джеку, что этот безлюдный, Богом забытый мыс безопаснее церкви и госпитальеры его здесь не настигнут. Он вспомнил историю, которую рассказала Бет, и подумал, что, возможно, это место, где правда обрушивается на берег подобно волнам. Он понял, что все нити наконец-то сошлись воедино и все ответы лежат перед ним.

«Apostolicus namque Romanae sedis ultra montanas partes quanoctis profectus est cum suis archiepiscopis episcopis abbatibus et presbiteris coepitque subtiliter sermocinari et predicare dicens Fratres uos oportet multa pati pro nomine Cristi uidelicet miseries paupertates nuditates persecutiones egestates infirmitates fames sites et alia huiusmodi».

Джек всегда с трудом разбирал латынь — как правило, с помощью французского и итальянского. Он принялся расшифровывать первые строчки, пытаясь угадать корни и задумываясь над окончаниями. «Apostolicus Romanae sedis» — это как-то связано с папой римским; ultra montanas означает «через горы». Также упоминались архиепископы, епископы и аббаты, нищета, бедность и нагота — все это оказалось не так трудно, как он предполагал. Он вспомнил приведенный Констаном стих из «Деяний»: «Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились?» Язык огня, язык чистого света. Это было что-то вроде озарения: Джек мог прочесть письмо на родном языке.

«И тогда папа отправился как можно быстрее через горы со своими архиепископами, епископами, аббатами и священниками, дабы проповедовать с великим красноречием, говоря повсюду: «Братья, предстоит вам вынести много страданий во имя Христа — горе, бедность, наготу, гонения, нужду, болезнь, голод, жажду и прочее».

Воинство Урбана, состоявшее из ста тысяч простолюдинов и немногих рыцарей, претерпело более во имя Христа, нежели думалось папе, но сначала Эдесса, затем Антиохия и, наконец, Иерусалим покорились воинственным пилигримам, и в Святой земле воцарилось христианство, хотя и ненадолго, ибо крестоносцы быстро поняли, что им более нравится причинять страдания, нежели самим переносить бедность, нужду и прочее. Так что возвращение Иерусалима под власть магометан девятью годами позже могло бы заставить наших королей и принцев усомниться в том, что они якобы способны угадывать или осуществлять волю Божью.

Не впадая в ересь, они укрепились духом и удвоили свои усилия в намерении освободить Иерусалим от Саладина, снисходительного ко всякой вере. Вот почему я прибыл из нашего аббатства в Акру в качестве духовника и советника его высочества Эдуарда, хотя и не по этой причине пробыл здесь двадцать лет».

Джек, возможно, неправильно перевел времена, кое-где перепутал субъект и объект, но и так было понятно, что у него в руках отчет свидетеля Крестовых походов, утраченный двести лет назад и еще дольше пробывший в тайнике. Даже если он располагал копией, сделанной в XVIII веке, это не играло роли — в расчет принимались только факты. И даже если эта история была выдумкой, прошло уже достаточно времени для того, чтобы она обрела собственную ценность. Стечением лет все подделки становятся подлинниками. На мгновение Джек задумался, что прославится, а возможно, и разбогатеет, — но только на мгновение, и снова взялся за письмо.

Принц Эдуард покинул Англию в 1270 году со своим духовником и тысячей рыцарей — жалким подобием той армии, которая некогда брала Иерусалим. Он собирался объединиться со своими двоюродными братьями в Карфагене, но по приезде обнаружил, что Луи умер от чумы, а Чарлз намерен вернуться. Эдуард снарядил тринадцать кораблей, но для спасения Акры, не говоря уже о Иерусалиме, этого было мало.

«Мы увидели, что остатки королевства распадаются на множество воинствующих орденов — тевтоны, рыцари Храма, Святого Иоанна, Святого Фомы и Святого Лазаря, — которые дерутся за клочки земли, как собаки за кость. Общими силами они победили сарацин еще до захода солнца, но объединиться они могли в той же мере, в какой северный и южный ветры могут дуть в одну сторону. И посему они выстроили еще больше неприступных крепостей, и враждовали друг с другом, и соперничали в убийстве мирных жителей, которые, будучи неверными, редко выказывали уважение к нынешним владыкам Иерусалима.

Единственный орден, который не запятнал себя алчностью и кровью, — это кармелиты. Со времен Первого Храма иерусалимского сила, таящаяся в этой горе, заставляла воинов оставлять оружие, торговцев — бросать свои товары, а пилигримов — отказываться от мыслей о доме ради того, чтобы жить подобно пчелам в ее пещерах и норах. Здешние правила требовали трудиться и соблюдать обет бедности, воздерживаться от мяса и пустословия и не иметь никакого личного имущества. Едва ли эти люди могли быть еще ближе к тому, что проповедовал папа, или еще дальше от невоздержанности воинствующих орденов; но теперь их более нет.

К тому времени, когда сарацины снова отняли у нас Святой город, как срывают спелое яблоко с низкой ветви, последние кармелиты покинули свою гору и уехали в Англию.

И многие в Акре говорили мне, что удача покинула королевство Иерусалимское, что храмовники и госпитальеры, избавившись от кармелитов, явили новые запасы злобы, что весть об отъезде отшельников принесла едва ли не больше горя, чем весть о взятии Иерусалима».

Все наконец встало на свои места. Госпитальеры, которые с самого начала и до сих пор охотились за манускриптом, разделили книгу на части и теперь хотели ее вернуть. И кармелиты, в чей орден вступил Джордж Рипли — после того как откупился от госпитальеров и восстановил манускрипт. Чтобы отыскать ключ, чтобы открыть тайное знание монахов, принесенное много лет назад с горы Кармель?

Вокруг маяка завывал ветер; Джек чувствовал, как воздух скользит по склонам. Страницы шуршали у него в руках, город на всех языках нашептывал свои грустные полупьяные песни о горьких радостях. Джек подумал, что слышит шаги госпитальеров, царапанье и чирканье кремня. Луч маяка осветил их, выхватив из темноты татуировки. Эти тайны были куда древнее, чем он себе представлял. В одном из журналов Фрэнка он прочел, что в пещерах горы Кармель обнаружены останки более давние, чем все истории и мифы, Гильгамеш, реки крови и ловкие боги. Пергамент трепетал в его руках.

«Я уговорил семерых госпитальеров отложить на несколько часов свои нечестивые занятия и проводить меня на гору. Это узкий и длинный хребет, круто обрывающийся к морю со стороны Акры и более пологий вблизи Иерусалима; он покрыт чахлым кустарником и сплошь усеян пещерами. Монастырь был заброшен и уже начал разрушаться, поскольку в течение тридцати лет никто его не поддерживал в должном порядке. Из кельи приора, из трапезной и часовни, а также из монашеских келий были вынесены столы, скамьи и распятия; весь скот был забит или отпущен на волю. Остались только книги — драгоценные сочинения Августина, Ансельма и Беды, даже Вульгата, которая лежала на полу пещеры.

Когда мы обозревали это запустение, то услышали в отдалении негромкий звук, как бы от бегущей воды, но убедились в своей ошибке, увидев, что источник, пробитый монахами, иссяк. Мы пошли на звук — покинули монастырь и по узкой тропе обогнули гору с севера, где нашли пещеру, расположенную поодаль от остальных и на них не похожую. Она была широкой и глубокой, но очень низкой, так что нам всем пришлось нагнуться, дабы заглянуть внутрь. Солнечный свет проникал лишь на очень небольшое расстояние, но и стены, и потолок были озарены алым и золотым, как будто в ней парили ангелы; этот свет, пробиваясь сквозь кристаллы и линзы, исходил от удивительной конструкции из стекла и дерева, в которой на медленном огне кипели некие эликсиры.

За этой необычной вещью присматривал еще более необыкновенный страж — высокий и толстый (каков и король Иерусалима, невзирая на прописанную ему диету из меда и акации), с лысой головой очень странной формы, как будто в ней помещалось два или три мозга. Кожа у него была белая, как шерсть ягненка или как снег, глаза — отнюдь не похожи на язычки пламени, а напротив, крошечные, глубоко посаженные и тусклые, одежда настолько изодрана и грязна, что и представить себе трудно. Он жалобно посмотрел на нас, когда мы окружили его и спросили, кто он такой; он посмотрел сначала на свой тигель, затем на нас, но, кажется, не способен был ответить. Зубов у него не было — только гладкие розовые десны, как у младенца.

Когда наконец он произнес несколько слов, они не походили ни на что, прежде мною слышанное. Не знаю, был ли это английский язык, или латинский, или греческий, или один из языков пустыни, но он был одновременно лучше и хуже, чем все они: лучше — потому что срывался с губ этого безумца подобно музыке, звучал певучими фразами, не спотыкаясь и не хромая, как это бывает в наших языках, и наполнил меня мыслями и образами столь ясными, что мне показалось, будто я понимаю этого человека, хотя ни одного знакомого слова я не слышал; и хуже — потому что эти внезапные мысли в точности совпадали с самыми темными моими секретами и самыми постыдными сомнениями, они напоминали мне о том, что страшило меня сильнее всего на небе и на земле.

Он обернулся к госпитальерам и заговорил с каждым из них по очереди, и я увидел, что они понимают его так же хорошо, как и я. Одному он сказал, что люди суть вместилище плотских грехов, но любовь подобна свежему плоду в пустыне, который следует не отвергать, но принимать, и лицо этого человека исказилось от гнева и, возможно, раскаяния. Другого он предостерег, что тот никогда не добьется уважения своих друзей и противников, оставаясь в Святой земле, и что ему следует поискать счастья в другом месте. И так далее, обращаясь ко всем рыцарям на своем странном языке, пока наконец чаша их терпения не переполнилась и они все, как один, не принялись жестоким образом рубить его на части.

Но пока они рубили его, он продолжал говорить, и хотя его голос был искажен болью и гневом, язык оставался столь же понятным, как и прежде. Я не знаю, почему в качестве последнего проклятия он избрал мою тайну; возможно, более всех он винил в случившемся меня, хотя я пришел без оружия и не обнажил бы меч, даже владей я им; возможно, моя тайна была худшей из всех; возможно, все мы, кто был в Святой земле, разделяли ее. «Все твои сомнения — правда, — сказал он. — Здесь нет богов и нет неверных, мы одни. Все, что мы можем, — это говорить и понимать друг друга в своем кругу, делая вид, что это нас защитит. Убив меня, вы по своей прихоти разрушите все, что мы есть и чем могли бы быть». А потом он умер и, вне всякого сомнения, отправился на небеса».

Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились? — египтяне и ливийцы, евреи и прозелиты, госпитальеры из семи стран и сбитый с толку духовник из Гластонбери. Но Джек почти не удивлялся всему этому, потому что то же самое произошло и с ним. Он читал средневековую латынь и чувствовал, что может прочесть даже созвездия, отражающиеся в воде; он слышал шаги своих врагов в шуме ветра и знал, что они по-прежнему ищут письмо. Нужно было вернуть его в «Кладезь», прежде чем госпитальеры поймут, что оно пропало.

«Обойдясь таким образом с человеком, который вряд ли представлял большую опасность для папы и христианства, рыцари поздравили друг друга и вышли из пещеры. Все они ныне уже умерли, благочестиво либо нет, и остался только я.

Оставшись один, я стоял в луже крови этого безумца, посреди осколков и щепок его тигля, и ужасался тому, что было сделано. Потом я заметил, что его рука испачкана чернилами и что неподалеку лежит странная книга, не запорошенная песком и не запачканная кровью; я открыл ее и увидел, что она написана на незнакомом языке, подобном арабскому, или еврейскому, или даже латыни, но в то же время ни на одном из них. Это был язык, на котором говорил безумец, и в течение двадцати лет я пытался расшифровать его, ибо хочу услышать его вновь. Я показывал книгу умнейшим людям всех религий, но никто до сих пор не смог либо не пожелал мне помочь.

Наше последнее пополнение — берсеркеры и мародеры в своей грубости и жестокости превзошли даже храмовников и госпитальеров, и магометане преисполнились к нам ненависти. Мамелюки при помощи катапульт и баллист пробили внешние стены; они атакуют Проклятую башню и скоро войдут в город. Несколько кораблей ждут в гавани; капитаны требуют такие деньги, словно собираются везти нас на Луну, но я возвращаюсь в Англию не затем, чтобы делать вид, будто в цивилизованном мире больше здравого смысла, нежели в Святой земле. Я всего лишь расскажу вам о том, что случилось здесь, и охотно приму судьбу, которая ждет каждого христианина и неверного.

Ханкин Кирк».

Джек свернул письмо и спрятал в карман, а затем вскарабкался на край фундамента. Лучи маяка озаряли город; Джек смотрел на них и думал о манускрипте, оставленном в склепе. Эта книга, написанная каким-то сумасшедшим в самом эпицентре исторического безумия, лишала людей рассудка в течение восьми веков — но на дне всего этого была истина, некая причина. Джек не мог прочесть манускрипт, но знал о нем достаточно. Он знал, с чего все началось, и это знание должно было умереть вместе с ним.

Он мчался подлинной дороге прочь от маяка; колеса едва касались земли. Он все время был прав — не совсем прав, но почти. Манускрипт все-таки был написан на идеальном языке, не философском, не изобретенном кем-либо, но, возможно, на некоем древнем наречии пустынь и номадов, дельт и полумесяцев; на неведомом языке, родном для всех людей. Это был человеческий язык, но созданный ангелами. Язык, который не нужно учить; для того чтобы понять его, достаточно послушать.

Мимо проносились фонари; в зеркальце заднего вида под разными углами отражалось лицо Джека. Он ехал через город и чувствовал себя непобедимым. Если безумец не просто ткнул пальцем в небо, если его тигель с зельями и линзами каким-то образом открыл ему души крестоносцев, тогда манускрипт действительно стоил того серебра, которое Рипли переправил на Родос. Он стоил ссылки в колонии и мучений каждого, кто посягал на его тайну. Обладая идеальным языком, можно выразить любую мысль; но обладая подобным механизмом, можно понять все…

Его настроение изменилось, когда он добрался до «Кладезя». На улицах завывал ветер. Перед зданием стояла полицейская машина — ее фары освещали стену. В мигающем свете все как будто повторялось дважды, мир распался на две части — алую и синюю, но в самой библиотеке царил мрак — каталогизаторы ушли. Джека начало знобить, и, постучав в стекло машины, он спросил:

— Что случилось?

Полицейский покачал головой:

— Кто-то напал на библиотекаря. И куда только катится мир?!

— Господи! О Господи…

Земля закачалась у него под ногами; Джек неловко переступил, чтобы не упасть. Все эти секреты, шорохи, поскрипывание в темноте, истинная суть вещей, пятно крови на библиотечных ступеньках вдруг открыли перед ним ужасные картины темных тайн, которые лучше было бы оставить неразгаданными…