После ливня

ПОСЛЕ ЛИВНЯ Повесть

С шумом хлынул проливной дождь. Седоволосый мужчина с девочкой лет шести на руках, переходя улицу, споткнулся раз, другой, потом бросился наперерез идущей машине и едва успел проскочить перед ней. Шофер резко затормозил, высунулся из окна кабины, заругался на неосторожного пешехода, но тот будто и не слыхал. В ту же минуту в небе вспыхнуло ослепительное ветвистое дерево огромной молнии, оглушительно ударил гром. Девочка съежилась на руках у отца, спрятала голову у него на груди. Дождь припустил еще сильнее, арыки были через край полны мутно-желтой водой. Мужчина с девочкой, напропалую шлепая по глубоким лужам, вбежал, тяжело дыша, во двор многоэтажного дома, поднялся по лестнице на второй этаж и поспешно отпер дверь квартиры. Он вымок до нитки, но, не обращая внимания на то, что вода с его одежды стекает на пол, развернул и бросил в сторону плащ, которым была укутана девочка. Она не промокла. Обрадованный этим, отец принялся растирать ее озябшие руки и ноги, потом уложил девочку на диван и укрыл теплым верблюжьим одеялом. Только после этого он отошел к порогу и снял с себя мокрую одежду. Пошел в другую комнату и скоро вернулся в теплой сухой пижаме. Получше укутал девочку одеялом, поцеловал в лоб.

— Ты лежи и не шевелись. Я сейчас принесу тебе поесть горяченького, ладно, малышка?

И ушел на кухню.

Немного погодя он принес чашку горячего чая и очищенное крутое яйцо. Присел на корточки перед задремавшей девочкой и начал ласково уговаривать:

— Да ты уснула, Айсулу! Проснись, маленькая! Ну подыми головку, выпей чаю.

Он приподнял, усадил девочку и принялся кормить ее яйцом и поить горячим чаем — осторожно, понемножку, чтобы она не обожглась. Когда она поела, он снова уложил ее на подушку, поцеловал одну, потом другую босую ножонку.

— Теперь спи, девочка! Пока ты не выспишься хорошенько, я никуда от тебя не уйду. Не бойся.

Она уснула сразу, разомлев от горячего. А седоволосый не стал есть. Он сел в кресло рядом с диваном, на котором спала девочка, и как-то весь опустился, замер с видом горестным и опустошенным. Потом сказал негромко: «Да, все ушло… Все кончилось…» — и снова погрузился в себя, машинально раскачиваясь из стороны в сторону.

Причина для горестных размышлений у него была, и причина такая, которую ни один человек предотвратить или устранить не в силах. Нынче исполнилось четыре месяца с тех пор, как он похоронил жену. Они с дочерью ездили на кладбище. Он бывал там часто, оставлял на могиле цветы… Сегодня ни он, ни девочка, сидя возле могилы, от которой подымался запах влажной земли, не плакали. Девочка встала со скамейки, обняла отца и, положив голову ему на плечо, долго стояла так, широко раскрыв сухие немигающие глаза. День клонился к вечеру, когда они уходили с кладбища. На западе сгущались темные грозовые тучи и вскоре затянули все небо. Ветер утих, и на землю упали первые редкие и крупные капли дождя. Прежде чем уйти от могилы, мужчина взял с нее горсть земли и отбросил в сторону, исполняя стародавний обряд. Деды и отцы верили, что тем самым облегчают потустороннее существование умерших. Девочка повторила движение отца. Смерть матери для нее не сразу стала реальностью. Мама всегда была с ней, всегда они жили вместе… Лишь постепенно осознала девочка тяжелую правду, воплощением которой стал для нее могильный холм. Она плакала и страдала и, наверное, без всякого страха, наоборот, с радостью согласилась бы живой лечь в гроб рядом с матерью, чтобы только снова быть с нею вместе.

Отойдя немного, отец и дочь обернулись и посмотрели на оставшееся позади кладбище. Отец, понурившись, вел дочку за руку. Дождь участился, перешел в ливень. Мужчина взял девочку на руки, завернул ее в свой плащ и побежал.

Судьбы человеческие сходны, по крайней мере, в одном — чередовании высоких взлетов, когда звезда твоей жизни подымается высоко и ярко освещает твой путь, и периодов, когда звезда эта опускается низко, тускнеет, отдаляется от тебя, и ты бредешь неуверенно, полный сомнений в правильности и нужности выбранной тобою дороги. Именно такое время переживал теперь седоволосый. Бремя несчастья придавило его своей тяжестью так сильно, что порой ему казалось, будто он упал в глубокую яму, во тьме которой не хочется ему даже пальцем шевельнуть, чтобы выбраться. Ясные, светлые звезды видны далеко вверху; иногда они напоминают ему о былом счастье, о тех днях, когда и его звезда стояла высоко над головой. Да, он был счастлив, очень счастлив; у него была известность, он любил, жажда жизни переполняла все его существо, и он тогда ни секунды не задумывался над тем, что может потерять, утратить свое счастье. И только теперь понял, что не умел ценить его. Прежде всего не ценил свою преданную, любящую, отзывчивую жену — сознание этого жгло его днем и ночью, не давая ни минуты покоя. Он знал, что от его болезни нет лекарства, знал, что утраченного не вернуть, остается лишь покориться судьбе. И он покорялся, стараясь сохранять хотя бы спокойствие. Будущее представлялось ему длинным рядом черных точек, последняя из которых вряд ли окажется самой большой и заметной.

Он все сидел в кресле и вспоминал. А за окном бушевал ливень…

Дыйканбек много часов работал без отдыха. Поздно вечером запер он мастерскую и ушел домой, но ему было невмоготу одному в пустой квартире, хотелось к людям. Безуспешно стараясь собраться с мыслями, он стоял и улыбался, полный радостного волнения. Сегодня нет в мире человека счастливее его. Он закончил полотно, замысел которого с давних пор не давал ему покоя. Сколько труда он вложил в эту картину! Он, только он один знал сильные и слабые стороны своей работы и не сомневался ни секунды — картина удалась ему, он воплотил в линиях и красках то, о чем мечтал.

«День бахчевника» — так назвал он свою картину. Ранняя осень в Чуйской долине. Ночью шел дождь и кончился только на рассвете. В западной части неба еще держатся обрывки темных туч, словно обведенные красно-золотым контуром солнечного света. Влажно блестит на солнце вымокший за ночь соломенный шалаш бахчевника, а над всей бахчой курится легкий туман. На передке пароконной арбы, полной золотых спелых дынь, заботливо уложенных на подстилку из свежего зеленого клевера, восседает с вожжами в руках загорелый, крепкий старик. Лицо у него счастливое и одновременно озабоченное. Он слегка склонился с арбы к молодой красивой девушке — что-то наказывает ей перед отъездом. Скорее всего наставляет, как надо караулить бахчу без него. А девушка… Кажется, что ее босые легкие ножки с трудом стоят на месте. Бахчу сторожить ей не впервой. Чуть заметная досада написана на озорном и своевольном лице: да уезжай ты спокойно, знаю все сама… Девушка вступила в пору расцвета своей красоты; немного рассеянный взгляд ее больших глаз говорит о том, что она в эти минуты сосредоточена не на отцовских наставлениях, а на чем-то совсем ином: то ли на собственных мыслях, то ли на том, о чем поет свою песню джигит, который стоит поодаль на холме. Запряженные в арбу лошади, пасшиеся всю ночь на сочном клевере, готовы тронуться в путь и, кажется, в нетерпении перебирают ногами. Ослепительно сверкает снег на вершинах Ала-Тоо, и все предвещает ясный, жаркий день.

Композиция полотна четкая, ясная, обобщенная. Крупным планом написаны груженная дынями арба, старик-бахчевник и его дочка. Груда спелых сетчатых дынь сладким духом своим привлекла к себе целое облако темно-красных бабочек, только недавно поднявшихся с росистой травы.

Дыйканбеку думалось, что картина его должна согреть сердце зрителя. Сколько времени вынашивал он свой замысел, а когда принялся за работу — душу вкладывал в каждый тщательно продуманный мазок. И сколько раз ему во время работы чудилось, будто смотрит на его старания чей-то придирчивый, недовольный глаз и не одобряет сделанного. Случалось, творческая энергия покидала его, все написанное представлялось попросту мазней неудачника, на которую уходят все силы, духовные и физические. Но проходило время, и возвращалась прежняя одержимость, разгорался огонь в сердце, и снова работалось легко и вдохновенно.

Он не ожидал, что радость завершения работы будет такой полной и неудержимой. Он стоял посреди комнаты и прислушивался к каждому звуку, доносившемуся извне: вдруг кто-нибудь придет к нему, разделит его радость, ему это так необходимо!

Однако никто не приходил, и даже телефон молчал. Тогда Дыйканбек, не думая о том, что время уже позднее, ночное, сам позвонил своему лучшему другу Аргыну Чалкалмакову. В трубке прозвучал усталый голос жены Аргына. Узнав Дыйканбека, Атыргуль тут же сменила тон на приветливый и даже игривый:

— Ах, это вы, Дыйканбек! А я уже спать улеглась. Мы, простые смертные, не чета вам, создателям прекрасного. Вы не отличаете день от ночи, творите, творите… Вот и ваш дорогой друг уже третий день никого к себе не впускает, работает. Я терплю, стараюсь не мешать ему, только бы вышло что-нибудь путное.

— Да я просто так, — буркнул в отпет Дыйканбек: его коробило от фальшивого пафоса Атыргуль.

А она продолжала, даже не заметив его слов.

— Не велел никого к себе пускать а просил не звать его к телефону. Ты ведь его знаешь, в такое время только сунься к нему, отругает ни за что, ни про что. Так что не могу позвать к телефону твоего друга. И не приходи к нам, прошу тебя. Ведь уже двенадцатый час, дорогой мой. Знаешь, мне кажется, что он трудится над какой-то большой картиной. Пожелаем ему успеха, чтобы только не сглазить. Так что ты уж не обижайся, хорошо?

Атыргуль рассмеялась, но трубку не положила и начала расспрашивать Дыйканбека, по-видимому, полагая, что позвонил он не случайно:

— А вообще с какой стати ты вздумал звонить так поздно? Или скучаешь один без Калемкан? Пишет она? И куда она запропастилась? Ты, кажется, говорил, что она в Москве или под Москвой где-то?

Она умолкла, ожидая ответа.

Дыйканбек не удержался и невпопад поделился своей радостью:

— Атыргуль, вы можете поздравить меня. Нынче ночью мне положено сидеть и пить коньяк. Кончил новую картину. Потому и позвонил вам.

Сказав это, он тут же выругал себя: ну зачем, зачем он открылся ей?

Атыргуль ответила не сразу. В трубке несколько секунд слышно было только ее дыхание. Потом она заговорила:

— Ну и ну, вот так хитрец! Работаешь, стало быть, не покладая рук? Мало тебе славы и денег? Пожалел бы себя… — Она деланно рассмеялась. — Ладно, не сердись. Ты молодец! Поздравляю от всего сердца. Я давно чувствовала, что ты трудишься над чем-то серьезным, стал такой неразговорчивый, задумчивый. Настоящий мужчина — целеустремленный, волевой, упорный. Поделился бы этими качествами со своим другом. Он весь исхудал, согнулся, а ощутимых результатов пока не видно… Ну хорошо, мы тебя еще поздравим по-настоящему, а теперь ложись спать с легким сердцем. Да, прости, чуть не забыла! Ты ведь знаешь мою лучшую подругу, я не хочу по телефону называть имя. Сам сообразишь. Так вот, она все время спрашивает о тебе. Наверное, не без причины… Ну ладно, хватит болтать, спокойной тебе ночи, Дыйканбек.

Дыйканбек услыхал глубокий вздох, а потом снова все тот же кокетливый, деланный смешок.

Длилась прохладная осенняя ночь, а Дыйканбек все не мог успокоиться и лечь. Он знал, что не уснет, и вышел на бульвар, ярко освещенный, но уже опустевший Дыйканбек постоял немного. Было тихо, так тихо, что легкий шорох срывавшихся с ветвей сухих осенних листьев слышался очень ясно. Дыйканбек пошел на восток, в ту сторону, где целые улицы застроены частными домиками. Он шел не спеша и так погрузился в свои мысли, что даже вздрогнул, увидав перед собой знакомые зеленые ворота. Он не стал поворачивать назад, а заглянул во двор через ограду, аккуратно сложенную из обожженного кирпича. Увидел, что в окне сарая горит свет, и легонько толкнул калитку. Дворовый пес, дремавший у ворот, приподнялся было, но узнал Дыйканбека и снова лег на землю.

Аргын, увидев друга, которого никак не ждал к себе среди ночи, вначале даже испугался. Потом по его лицу прошла тень неудовольствия, но он тут же справился с собой и заговорил, улыбаясь чуть насмешливо:

— Ну что ты за беспокойная душа! Хоть бы предупредил, что явишься! Ладно, аллах с тобой, садись, если пришел…

И он подвинул Дыйканбеку скрипучую деревянную табуретку, смахнув с нее пыль.

Дыйканбек только теперь почувствовал неуместность своего прихода и начал с извинения:

— Ты прости меня, дружище. Я уверен, что ты поймешь меня и извинишь. Мне хотелось поделиться с тобой моей радостью. Кончил я своего бахчевника. Собственно, готов он уже несколько дней, но только нынче я поверил в это… Ну не сердись, пожалуйста. Я такой счастливый, даже хвастаться мне не стыдно не только перед тобой, а хоть перед целым светом. Поздравь меня и порадуйся вместе со мной, Аргын.

Аргын привстал и слегка пожал Дыйканбеку руку.

— Прекрасно… — сказал он, но в голосе звучала то ли обида, то ли горечь. — Прекрасно, что еще можно сказать в таком случае! Очень хорошо, что закончил работу. Продолжай в том же духе. В наше время создать что-нибудь гениальное очень трудно. Все критерии перевернуты, вернее, вывернуты наизнанку, и каждый мнит себя гением, исполином. Просто не понимаю… — Аргын хотел было продолжать, но оборвал себя.

Друзья помолчали.

Аргын о чем-то думал, скрестив руки и потирая ладонями плечи. Сощурил глаза и глядел куда-то в потолок, закинув голову. Густые и длинные черные волосы лежали на спине.

Кисти рук у Аргына почти несоразмерно крупные, пальцы длинные и красивые, он любит держать их на виду, зная, что смотреть на них людям приятно. Он вообще склонен покрасоваться, следит за своей наружностью, бреется очень тщательно и похож скорее на оперного артиста, чем на художника. На лице всегда написана легкая усталость. Даже во время работы он следит за тем, чтобы не пачкать руки красками; бывает, что, отложив кисти, моет руки, а потом снова работает. Некоторая женственность его сразу бросалась в глаза и многим казалась искусственной. Была у него еще одна особенная черта, находившаяся в прямом противоречии с его подчеркнутым внешним артистизмом: выступая на собрании или на обсуждении, он весь подавался вперед, расправлял плечи и грудь, делал руками широкие, плавные, почти величественные жесты, словно хотел походить на древнеримских ораторов. Его манера держать себя, быть может, сыграла свою роль в том, что Аргына считали человеком глубоким, одержимым серьезными замыслами. Он явно дорожил таким мнением о себе и к тому же старался выглядеть положительной личностью, человеком, которого уважают в семье и ценят в коллективе. Дыйканбек долгое время считал его именно таким. Держался Аргын с подчеркнутым достоинством, далеко не со всяким вступал в разговоры, а кое-кого мог даже и не заметить, не ответить на приветствие. С людьми, которых удостаивал общения, говорил веско, как бы подбирая наиболее подходящие, полные глубокого смысла слова — неоценимый дар своей души.

Дыйканбек как-то не очень замечал эти черты в поведении друга, да и вроде бы некогда было разбираться в них. Собственно говоря, так поступают многие — не стараются разобраться в поведении ближнего, пока оно их самих не заденет.

Равнодушный, отчужденный тон Аргына остудил душевный жар Дыйканбека. Чувствуя себя пристыженным, как человек, вернувшийся из мира грез к реальной действительности, он обвел взглядом сарай Аргына. То, что он увидел, неприятно удивило его. Дыйканбек часто бывал в доме у приятеля, но в сарай заходить не приходилось раньше никогда. На дверях его всегда висел большой замок.

Пол в сарае был не настлан. Со стропил свешивались гирлянды жирной копоти, пахло гнилой сыростью; к этому запаху примешивалась сильная вонь разведенной керосином краски. У Дыйканбека, попавшего сюда со свежего воздуха, заболела голова. На вбитых в стены железных костылях висели драные и грязные фуфайки, пиджаки, штаны; по углам кучи старых мешков, стоптанной обуви, еще какая-то рвань, бутылки, ведра без дна, помятый чайник без ручки. Все это напомнило Дыйканбеку лавку старьевщика, в которую он однажды мальчишкой зашел у себя в Токмаке. Но в сарае было и еще нечто, куда больше поразившее его, чем старый хлам и мусор. По стенам расставлены были скульптурные портреты совершенно незнакомых ему людей, выполненные в граните, в мраморе… Подальше, на другом конце сарая, куда свет доходил слабо, громоздились необработанные глыбы серого и красного гранита. Разглядел он и разные инструменты для резки, обточки, полировки камня. Некоторые скульптуры имели вид какой-то неопределенный — то ли не удались, то ли были еще не закончены.

Аргын встал, поднял с земли старые перчатки, потом вдруг отбросил их в сторону, подошел к Дыйканбеку и присел на чурбак рядом с ним. Сейчас Аргын не выглядел ни подтянутым, ни щеголеватым, как обычно. Лицо серое от усталости, одет в какую-то грязную, мешковатую робу. Медленно снял очки и вытер глаза несвежим носовым платком. Дыйканбек начал расспрашивать его, не скрывая удивления:

— Слушай, старик, откуда все это? Мы не знали, что ты владеешь таким искусством… Желаю тебе успеха, конечно, но, в общем, странно…

Аргын слушал насупившись.

— Видишь ли… — он замялся. — Ну, словом, знаешь поговорку — лучше делай вид, что работаешь, чем совсем ничего не делать… Работа не пропадет, может, кому и пригодится.

— Да я и спрашиваю про это. Мы тебя всегда за живописца держали, с каких пор ты скульптором заделался? И что за разговор — не пропадет, кому-то пригодится! Если ты всерьез занялся скульптурой, почему не даешь работы на выставку? До сих пор никто о них не знает, как же так? Даже я впервые вижу.

В голосе его звучала ирония, и Аргын это почувствовал. Усмехнулся:

— Видишь ли, в искусстве и мы не совсем дети. Хоть и не столичное, как у тебя, но все же высшее образование имеется. Институт кончали, друг мой… Знаем, что наши присяжные живописцы занимались скульптурой и даже премии получали. Бывало и другое — живописец на какое-то время становился графиком. Запретов на жанры для художника нет. Я тоже профессионал как-никак.

Отповедь была резкой, но Дыйканбек понял, что сам ударил по больному месту, и заговорил примирительно:

— Не пыли зря, Аргын, ты же знаешь, что я не хотел обидеть тебя. Готов взять свои слова назад, если хочешь. Я тоже живописец, как ты, как многие… В поисках самого себя обращался и к графике, и к монументальному жанру. Знаю, что так поступали художники во все времена. Я не оспариваю твое право заниматься скульптурой, я просто считаю, что работа, скрытая от людей, от зрителей, не живет. Ее достоинства и недостатки становятся очевидны лишь тогда, когда ее видят и судят люди. Художник не должен бояться критики. Зачем же ты прячешь свои работы? Скульпторов у нас очень мало, даже насущные большие заказы не выполняются. Почему бы тебе не взять заказ через худфонд? Почему ты работаешь по ночам, как… — он запнулся, опасаясь снова обидеть Аргына, но потом все же закончил: — Ну да, как вор? И откуда ты взял столько гранита?

— Ай, друг, ну неужели я не понимаю того, о чем ты толкуешь? Все верно, все справедливо! — Аргын смягчился и говорил немного виновато. — Ты мой самый близкий друг, от тебя незачем таиться. За последние несколько лет я ничего хорошего не написал, ты сам со мной разговаривал об этом не раз. Ни в одной выставке я не участвовал! И по правде сказать, крепко увяз во всем этом, — он коротким, резким жестом показал на гранитные и мраморные изваяния. — Это, конечно, не подлинное искусство. Надгробные памятники. Наши предки не ставили на могилах никаких изваяний, ты их нигде в Киргизии не встретишь. То есть раньше их нигде не было. Теперь многое изменилось, люди живут по-другому, по другим обычаям, и близких своих хоронят по-другому, стараются увековечить их память. От заказчиков нет отбоя. И все хотят одного — поскорей. Делаешь по фотографии, получается более или менее похоже. Заказчикам только этого и надо, платят хорошо, тысячи можно зарабатывать. И никто тебе не тычет пальцем: «Образа нет. Много недостатков, необходимо их исправить…» Ни тебе худсовета, ни комиссий. Гоню один памятник за другим, и все дела. Зачем же я стану морочить себе голову и обращаться в худфонд? И то понять надо, что дом, семья требуют денег. Подрастают дети. Вот и все мои тайны, друг.

Оба теперь почувствовали облегчение: Аргын оттого, что высказался наконец, Дыйканбек оттого, что друг откровенен с ним.

— Памятники нужны не мертвым, а живым, — сказал Дыйканбек. — То есть я хочу сказать, что художник может и должен сохранить облик современников для потомков… И не только для потомков, современникам тоже необходимо видеть себя в зеркале искусства. Памятник воплощает в себе частицу истории и должен быть фактом искусства. А вместе с памятником входит в историю и скульптор, таков закон искусства, Аргын.

— Согласен, — кивнул тот.

— Среди профессионалов-художников есть таланты, а есть и ремесленники. Талант творит, он требователен к себе, он не отдаст на суд народа произведение, не воплотившее замысел создателя. Художественная совесть для него превыше всего, он всей душой в работе. Завтра он может счесть неудачным то, что сегодня кажется ему совершенным. Это великое страдание, через которое необходимо пройти. Работая над новым произведением, талант не повторяет ошибок прошлого. Он трудится не для славы, а по велению сердца. Ремесленник же знает технику работы, он специалист, это так, но не больше. Ничего нового в искусстве он создать не может. То, что он делает, никого по-настоящему не взволнует, не обрадует. Не согреет душу такое произведение, как не согреет землю отраженный от солнца свет луны. Значит…

— Значит? — подхватил Аргын. — Значит, предположим, что мы с тобой оба относимся к подгруппе талантливых, и одна из наших великих задач — пропагандировать таланты, знакомить народ с их творчеством. А то ведь очень часто таланты валяются в пыли под ногами у ремесленников, и никто их не замечает. Талант нуждается в поддержке. Ты, дружище, помог мне додумать мысль, которая давно меня беспокоит, ищет выхода. В наше время народ должен чаще приходить на помощь искусству. У нас создано немало монументальных сооружений, дворцов, клубов и так далее. Кто их авторы? В большинстве случаев именно ремесленники, о которых ты только что говорил. Заказчики не любят иметь дело с истинными талантами, потому что те задерживают заказы, стремясь творить подлинное искусство. Нарушается график работ. Плановые объекты не вводятся своевременно в строй, а начальники их получают выговора и прочее. Так я говорю, друг мой? Иной раз наблюдаем мы и такое, например, явление, что талант в погоне за длинным рублем расписывает на предельной скорости какой-нибудь клуб. Зная об этом, почему молчат секретари Союза художников вроде тебя? Почему не борются, не призывают к порядку, а? Мало того, вы там каждый год принимаете в союз по десять человек. Что так спешите, или план боитесь не выполнить? Ведь именно таким путем увеличивается количество ремесленников.

— Ты здорово перехватил, Аргын, но доля правды есть в твоих словах.

Аргын встал.

— Мы с тобой не искусствоведы, Дыйканбек. Решать, кто талантлив, а кто просто ремесленник, — это пускай у них голова болит. А мы с тобой давай лучше пропустим по сто граммов.

Аргын снял с гвоздя в углу сарая какие-то старые штаны, вынул из стены один кирпич, запустил руку в скрытое этим кирпичом углубление и достал непочатую бутылку коньяка, завернутые в бумагу стаканы. Подошел к двери, открыл ее, выглянул во двор. Убедился, что в доме темно, Атыргуль спит, однако все же запер дверь изнутри на крючок.

Дыйканбек вернулся домой глубокой ночью. На прощанье друзья крепко обнялись. Едва Дыйканбек ушел, Аргын погасил свет и повалился на старую, пролежанную раскладушку. Заснуть он, однако, не мог, ворочался и думал о Дыйканбеке. Не хотел думать, а думал. Какого черта он явился сюда ночью хвастаться тем, что закончил свою необыкновенную картину? «Посмотрим еще, что за картина», — произнес Аргын вслух.

О работах Дыйканбека немало говорили в последнее время. Вспомнив об этом, Аргын испытал новый приступ досады. «Только и ждет, чтобы его все хвалили. Уверен, что ничего особенного в этой его картине нет. Подумаешь, гений! Плевать я хотел на его достижения!» — с этой утешительной мыслью Аргын и уснул. Сон не принес ему покоя — он вздрагивал, скрипел зубами, словно и во сне злился на кого-то.

А Дыйканбек, в свою очередь, думал об Аргыне. Жалел его, понимая теперь, отчего он в последние годы стал такой подавленный, скованный. Размышлял, можно ли тут помочь и чем. Он считал Аргына одаренным художником и решил, что тот погнался за легким заработком под влиянием жены. Надо вывести его из порочного круга, но как это сделать? При всей жалости к другу Дыйканбек не мог отделаться от одного неприятного ощущения. Уже перед самым его уходом Аргын принялся ругать жену: эта-де женщина съела, уничтожила его талант, не перечесть, что он вытерпел от нее, он никуда не может без нее ни пойти, ни поехать, даже когда он отправляется в поле на натуру, она увязывается за ним и донимает своими советами…

— А сама, пользуясь тем, что я торчу целыми сутками в этом вонючем сарае, шляется где и сколько хочет… «Я к подруге…» — передразнил (и очень похоже!) Аргын свою супругу. — Знаем мы этих подруг!

Наверное, Аргын говорил правду, но Дыйканбеку претило, что он может так поносить мать собственных детей. Уважающий себя мужчина не станет ругать жену, это недостойно.

Несмотря на выпитый коньяк, Дыйканбек так и не уснул в эту ночь. Зачем он звонил, зачем разговаривал с Атыргуль, зачем пошел к ним? Пытался уговорить себя: в конце концов, у каждого в жизни бывают трудные, сложные, самому человеку непонятные и неприятные времена. В истинной дружбе нет места сомнению и дурным мыслям… Потом он начал думать о своей жене, уехавшей три… да, вот уже три месяца назад. Какой она глубокий, чуткий, великодушный человек, как она предана ему, понимает его работу, ценит ее… С ним бывает нелегко, он может и вспылить, и нагрубить, и заупрямиться как ребенок, а она не сердится, не обижается, только успокаивает его ласково, как мать. Дыйканбек вспоминал свои провинности перед женой, и ему было сейчас стыдно и совестно перед ней, хотелось попросить прощения. Придя к неутешительной мысли, что люди не ценят своих ближних, когда они рядом, Дыйканбек поднялся с постели и сел писать письмо жене.

«Дорогая ты моя, счастье нашего дома…» — начал он и дальше принялся с горячностью изливать чувства, которые обуревали его нынешней ночью. Он благодарил жену за ее терпение и чуткость, за поддержку, в которой она никогда ему не отказывала, за то, что она понимает и принимает возникающую у него иногда потребность побыть одному. И просил прощения за свои грехи.

Заклеил конверт, поспешно оделся, вышел, опустил письмо и пошел к себе в мастерскую. Слишком тяжело и тоскливо одному в доме, в мастерской он сможет отдохнуть душой. Там он не страдает от одиночества, там его мир, его замыслы, все это с ним и в радости и в печали. Он давно привык к запаху красок и засыпает в мастерской крепко и спокойно.

Войдя на этот раз в мастерскую, он остановился перед «Бахчевником», окинул картину испытующим взглядом и, не найдя в ней никаких огрехов, занавесил. Что-то снова беспокоило его, тревожило. Он обвел долгим рассеянным взглядом развешанные и расставленные как попало этюды, потом вдруг на лице его вспыхнуло оживление, и он спустился в запасник. Нашел портрет в позолоченной раме, внес его в мастерскую и повесил так, чтобы электрический свет не падал на полотно слишком прямо. Сел и долго-долго смотрел на портрет. Потом вздохнул глубоко, встал и подошел к окну. Наступал рассвет, звезды побледнели и начали гаснуть. Дыйканбек растворил окно, постоял, вдыхая всей грудью свежий воздух раннего утра, и снова вернулся к портрету, снова глядел на него уже при солнечном свете, который хлынул в мастерскую и сразу превратил электрическую лампочку в нечто тусклое и незаметное.

Чей портрет приковал к себе Дыйканбека? Художник закончил его год назад, но не выставлял и не показывал даже никому из друзей. На портрете изображена была стройная и красивая женщина лет тридцати с небольшим.

Портрет имел свою историю, и началась она давно, когда Дыйканбек был очень молод, о сложностях, какие встречаются порою в жизни, имел самое смутное представление, а сама жизнь казалась ему безграничной, бесконечной, полной радости, прекрасной и сейчас и в будущем… одним словом, был он студентом и собирался защищать диплом. Преподаватели ценили его энергию и старание, предсказывали ему немалые успехи. Сам Дыйканбек в занятиях не ограничивался программой, много читал и много работал. Во время каникул ездил он в те места, где бывали на этюдах известные художники: в Татарию, дремучие леса которой так любил Шишкин, на Волгу, где интересно было находить параллели между природой и пейзажами прославленных русских живописцев, где душа радостно постигала тайны великой и простой красоты.

Очень нравилось ему наблюдать смену времен года в Подмосковье. Однажды в воскресенье он встал пораньше и сел на электричку, которая шла по направлению к Бородину. Погода была хорошая. Дыйканбек все смотрел в окно и неожиданно для самого себя сошел с поезда где-то на полдороге, на маленькой станции. И не просто сошел, а прямо-таки заспешил к выходу, будто кто его за полу дернул… Поезд ушел, а Дыйканбек присел на скамейку под огромной старой березой, что росла поблизости от железной дороги. Солнце пригревало. Был уже конец апреля, но на деревьях еще только набухали почки, а в лесу лежал снег. В поле на пригорках чернела земля, но все рытвины и канавы полны были воды со снегом, не просохли, хоть и освободились от снега, низинные участки. Под лучами солнца земля кое-где дымилась весенним паром. Тонкий и легкий, он был виден только над самой поверхностью почвы. Дыйканбеку со скамейки хорошо была видна тропинка через лес, по которой люди выходили к станции и уходили от нее. Подходил поезд, люди уезжали, и маленькая станция на время пустела. Потом народ собирался снова. Дыйканбек, ни на кого не обращая внимания, все сидел, смотрел перед собой, и ощущение, что он не случайно сошел здесь с поезда, не покидало его.

Прямо перед ним как будто ожила картина Саврасова «Грачи прилетели» — те же краски ранней весны, те же растрепанные гнезда на голых ветвях, которые надо было хлопотливым птицам привести в порядок после зимних бурь. До самого полудня Дыйканбек сидел и глядел на возню грачей, а потом поднялся и пошел по тропинке в лес. Он гулял долго и не заметил, как свечерело. До станции добрался не сразу, потому что сбился с пути в незнакомом месте, а когда добрался, солнце уже село. На станции пусто, возле билетной кассы ни души, только весьма необщительный на вид рыжебородый сгорбленный старик не спеша сметает метлой мусор с дощатого перрона. Дыйканбек присел на ту же скамейку, где сидел с утра. Ноги гудели от усталости, клонило в сон, было холодно, потому что поехал он в одном плаще. Хотелось одного — войти в теплый вагон электрички, сесть куда-нибудь в угол и прикорнуть до Москвы. Да и живот крепко подвело. Но вот уже два поезда пролетели мимо станции без остановки. Когда промелькнул и третий, Дыйканбек забеспокоился и встал. На перроне увидел он какую-то девушку. Может быть, она знает расписание? Дыйканбек подошел к ней и спросил:

— Когда будет поезд, не знаете?

Девушка ответила, даже не обернувшись к нему:

— Да вы разве не видите? Поезда идут один за другим.

— Почему же они не останавливаются?

— Да, по-моему, больше ни один уже не остановится. Я вот опоздала на последний, который делает здесь остановку. Думала, успею, а все-таки опоздала.

Дыйканбеку стало не по себе.

— Что же нам делать? — спросил он беспокойно.

— До большой станции отсюда пешком восемь километров. Пока дойдешь, вообще электрички ходить перестанут.

Девушка говорила так спокойно и беззаботно, что Дыйканбеку почему-то казалось; она знает, как выйти из положения.

— Так что же нам делать? — снова спросил он. — Или здесь гостиница какая-нибудь есть?

— Какая там гостиница! Мне вот придется возвращаться туда, откуда пришла. — И девушка, по-прежнему не глядя на Дыйканбека, подняла черную сумку, которая стояла возле нее, и собралась идти, но тут, словно что-то сообразив, повернулась наконец к Дыйканбеку.

— А вы сами-то откуда пришли? Вам тоже надо возвращаться, поезда точно не будет…

— Мне здесь ночевать негде, я чужой в этих местах, приехал из Москвы. Гулял по лесу и задержался.

— Смешно… Кто же в это время гуляет в лесу? Даже снег еще не растаял. В грибной сезон другое дело, — рассмеялась девушка.

— Не верите? Честное слово, до сих пор гулял по лесу. Вы, пожалуйста, не бойтесь меня, я студент, художник, — как мог убедительнее, даже с дрожью в голосе говорил Дыйканбек.

Девушка только плечами пожала.

— Вот еще!.. Чего мне вас бояться! Я вообще никого не боюсь. Вы бы лучше сами не трусили. Ну-ка держите! — И девушка передала свою черную сумку Дыйканбеку. — Идемте к нам. Я-то завтра работаю во вторую смену, а вы на лекции, конечно, опоздаете, попадет вам.

— Лекций у нас завтра нет, но на занятия все равно идти надо. Но я думаю, к девяти успею.

Девушка шла впереди по узкой тропинке. Дыйканбек за ней. Разговаривать было неудобно, но они все же познакомились.

— Меня зовут Ниной, фамилия моя Бичурнна. Я работаю на ремонтном комбинате. Три года назад кончила десятый класс. А вас как зовут? Дыйканбек? — Она легко выговорила его имя, засмеялась от удовольствия, что справилась с непривычным словом, и спросила: — Вы из Казахстана?

— Нет. Я киргиз. Казахстан и Киргизия — соседи. В обычаях и в языке много общего.

— Я знаю. Мы проходили в школе. У вас там очень высокие горы. Памир, это у вас?

— Памир не у нас, в Таджикистане. У нас Тянь-Шань. Вот я скоро кончу учиться, тогда могу пригласить вас к себе в гости, если захотите. Посмотрите, какая у нас земля, съездите на джайлоо в горы, попробуете кумыс. Вы знаете, что такое кумыс? Кто пьет его, никогда не заболеет. Особенно он целебен для легких.

— Да, это хорошо, — откликнулась Нина и вздохнула. — Моей маме надо было бы его пить, может, она выздоровела бы. Она умерла от туберкулеза. Мама была врачом и работала в тубдиспансере. А папа был на войне. Мама все старалась получше накормить нас с сестрой, а сама почти ничего не ела, во всем себе отказывала. В сорок пятом умерла, ей всего тридцать пять лет было. Папа вернулся с фронта, а мы одни, мамы уже нет. Я старшая, сестренка в этом году кончает десятый класс. Папа так и не женился во второй раз. Он нас очень любил и хотел, чтобы мы выросли здоровыми. Дачу, на которую мы идем сейчас, он для нас выстроил. Только она холодная… Мы с сестрой еще каждый год в Крым ездили и выросли в самом деле очень здоровыми. — Нина помолчала. — Я мечтаю стать оперной артисткой, но в первый год после школы не прошла в консерваторию.

Дыйканбеку хотелось ее утешить, он сказал, переходя на «ты»:

— Пройдешь, обязательно пройдешь, Нина!

Нина снова рассмеялась.

— А ты что за цыган-угадчик? Ты меня даже не видел толком, разговариваешь первый раз в жизни. Туда попасть очень трудно, конкурс большой. Но я в этом году снова попробую. Я занималась в школьном кружке, мой голос все хвалили. Вот сестра окончит десятилетку и хочет работать, чтобы я могла учиться. Она у меня очень отзывчивая и умная. А в прошлом году я вообще поступать не могла, условий не было. Обеим нам учиться невозможно, на одну отцовскую пенсию не проживешь. Я и пошла на работу.

— Твой отец на пенсии?

— Он умер. Уже третий год пошел, как умер. На фронте заработал ревматизм, сердце не справлялось. Он был профессором Политехнического института, — голос у девушки дрогнул.

Дыйканбек больше ни о чем не спрашивал, молчала и Нина. Они шли и шли по тропинке, которая к ночи не замерзла. Теплый ветер шумел среди голых весенних ветвей.

— Ну вот и лес кончается, до нашей дачи теперь недалеко, — сказала Нина. — Не устал? А то отдохни, давай мне сумку, я понесу.

— Она нетяжелая. И вообще, что за разговор? — возразил Дыйканбек, которому, однако, сумка эта порядком оттянула руку. Он все удивлялся по дороге про себя: чего это девушка наложила туда, кирпичей, что ли? И как она сама такую тяжесть тащила?

— Нет, она очень тяжелая. Я из-за этого и на электричку опоздала. Перестаралась, нагрузила чересчур. Там картошка, банка варенья да еще банка соленых грибов. Ты, наверное, здорово проголодался, студент… Сейчас придем, нажарю картошки. Сказать по правде, я немножко побаивалась со станции одна возвращаться. Дачи сейчас пустые, никого кругом, только старик сторож живет в поселке. Но он от нас далеко живет. Ну все, можно сказать, пришли.

Общительный характер девушки сразу понравился Дыйканбеку. Они теперь шли по дороге через поле, вдали темнел ряд небольших домиков. Ветер усилился, но небо было звездное, ясное. «Звезды всюду похожи», — почему-то подумалось Дыйканбеку и показалось, что с Ниной они давно уже знакомы.

Спать они долго не ложились. Нина чистила картошку, Дыйканбек принес из сарая сухие дрова и разводил огонь в плите. Дача зимой не отапливалась, было очень холодно, но, разогревшись дорогой, они не чувствовали этого. Скоро разгорелась печка, в доме потеплело, стало уютно. Нина поставила картошку жариться на плиту, вдвоем они сходили за водой к колодцу. Время от времени помешивая картошку на сковороде, Нина напевала, потом увлеклась, запела в полный голос. Сначала русские народные песни, романсы, а там и оперные арии. Голос у нее был сильный, но необработанный, профессионально не поставленный. Она старалась подражать манере известных певиц. Дыйканбек слушал, не сводя с нее глаз. Он редко бывал в опере, а исполнение оперных арий по радио казалось ему каким-то неживым, искусственным. И теперь на него производил сильное впечатление теплый, живой и красивый девичий голос. Нину нельзя было назвать красивой — этакая крепенькая, коренастенькая девчоночка. Дыйканбек не мог знать, что в будущем она очень похорошеет, приобретет женское изящество. Отбросив с груди на спину густую темно-русую косу, она пела так, словно от Дыйканбека зависела ее будущая судьба; темные глаза с длинными ресницами смотрели на него открыто и ясно, лицо так и сияло. Но вот она оборвала пение, схватила чапельником с плиты дымящуюся сковороду и поставила ее на середину стола.

— Голодному не до песен! В первую очередь позаботиться о еде, а уж потом придет время любить да песенки петь — так мой отец говорил. Давай, Дыйканбек, бери картошку. Завтра нам вставать ни свет ни заря.

Они ели молча. Потом Нина вдруг улыбнулась Дыйканбеку, и в этой улыбке было удивление.

— Я очень давно не пела перед посторонним человеком. Если придется еще встретиться, спою лучше. По правде говоря, я тебя стеснялась.

Ни один из них не думал, конечно, о том, что пройдет немало лет — больше десяти, и они, встретившись, будут растроганно, почти со слезами на глазах вспоминать об этом первом разговоре ночью на даче, когда сидели они вдвоем возле теплой печи. После той ночи они иногда видались, пока Дыйканбек учился в институте. Встречи с Ниной были Дыйканбеку приятны, слегка возбуждали его, но никакого особого чувства он к ней не испытывал. Он, как и большинство студентов, был влюбчив, увлекался, но ненадолго и не всерьез. В Нину он, пожалуй, даже и влюблен не был. Как она к нему относилась, сказать трудно; во время их нечастых встреч держалась просто, приветливо, но и только.

Летом Дыйканбек должен был уехать в Киргизию работать над дипломной картиной. Решил позвонить Нине, попрощаться перед отъездом. Звонил он вечером из опустевшего на лето, поскучневшего общежития. Нина заговорила с ним радостно, даже восторженно:

— Это ты, Дыйканбек? Вот здорово, что ты позвонил. Я с ума схожу от счастья, прямо передать тебе не могу, в каком я состоянии. Я счастливее всех сегодня. Что? Студентка? Нет, еще не студентка, но ты послушай только. До консерватории мне теперь остался один шаг, понимаешь? Сегодня мой голос понравился комиссии, но, чтобы учиться, у меня не хватает подготовки. И меня приняли на подготовительные курсы, прикрепили меня к педагогу по вокалу. Если я за год освою то, что у них требуется, я на будущий год могу и поступить. Ну что скажешь, дорогой? Приходи к нам сейчас, мы обо всем поговорим. Скорей приходи, ладно?

Они поехали к Нине на дачу. В поезде Нина шутила, смеялась, то и дело ерошила рукой Дыйканбеку волосы, и, взглянув на них со стороны, можно было принять их за счастливых, полных любви друг к другу молодоженов.

На дачу пришли уже в сумерках. Дыйканбек отдал Нине сумку, в которой лежала бутылка красного вина, колбаса, еще какая-то еда, и, не заходя в дом, пошел погулять. Ему очень нравились старые березы, что росли возле дачи, нравилось прикасаться к их гладким, но теплым, как девичья рука, стволам… Стайка воробьев шумно снялась с дерева и разлетелась по гнездам — близилась ночь. Жаркий летний день сменился теплым росистым вечером. Редкие звезды слабо загорались в небе. Вечерний сумрак еще не скрадывал очертаний леса, который начинался сразу за скошенным лугом; по другую сторону этого луга цепочкой выстроились дома. На пруду, к которому луг примыкал одной из коротких своих сторон, квакали лягушки, но не яростно и взахлеб, как весной, а важно и умиротворенно. Пруд был глубокий, холодный, заросший по берегам густой осокой. По выходным дням народу вокруг него собиралось множество. К вечеру, когда купальщики уходили, их сменяли молчаливые рыбаки со своими удочками. Нынче день был обыкновенный, будничный, и возле пруда ни души. В домах, где по таким дням оставались в большинстве своем только бабушки да дедушки с внучатами, горел свет, слышались голоса. Дыйканбек все стоял среди берез, поглядывая на темнеющее небо, когда к нему неслышными шагами подошла Нина, положила руку на плечо и тихонько сказала в самое ухо:

— Какой хороший вечер, а, Дыйканбек? Пошли поужинаем, а потом погуляем. Ну? Дыйканбек!

Он снял с плеча руку девушки, прижал к своей щеке.

— Да знаешь, в дом идти не хочется. Когда я был еще мальчишкой, любил в такие вечера лежать где-нибудь на сене и смотреть в небо. Давай лучше заберемся с тобой вон на ту копну, видишь, около леса? Посидим, помечтаем, можем и еду с собой захватить, если хочешь.

— Там комаров уйма. Живьем съедят. И найдут завтра утром люди два скелета.

— Я не допущу, Нина Викторовна, чтобы на ваше белое личико посягнул хоть один комар! Клянусь! И вообще комары летают низко, а копна высокая. Ветерок всех комаров прогонит.

Нина улыбнулась.

— Слушай, все киргизы такие упрямые? Ну ладно. Пошли, помоги мне перенести провизию. И одеяло надо захватить, а то колко сидеть на сене. Учти, если сторож нас с тобой увидит там, держись! Старик злой. Так что сидеть надо тихо, песни петь не придется.

— Ладно, в случае чего уговорим старика, нальем ему стакан вина, он и успокоится.

Дыйканбек угадал — комары не слишком донимали их. Запах свежевысушенной травы, казалось, заполнял весь мир. Дыйканбек чувствовал себя так, словно перенесся к себе на родину, в Сары-Узен-Чу. Поднял стаканчик с вином, сказал негромко:

— За консерваторию, Нина, за твое будущее! За то, чтобы ты стала знаменитой артисткой! Ну давай чокнемся.

Дыйканбеку неизгладимо врезался в память тот вечер, наверное, потому, что и ему и Нине в эти часы, когда они сидели рядом на сене, наполовину зарывшись в его душистую глубину, будущее представлялось таким ясным, определенным, безмятежным…

— Я прочла воспоминания одной актрисы, — говорила Нина. — Она считала, что слава артиста все равно что дым. Умер артист, и с ним умерла его слава. Разлетелась как дым. Не хочу заниматься глубоким изучением этой проблемы. Может быть, артистка и права. Хочу только сказать, что у писателей, композиторов, художников все по-другому. Их жизнь сохраняется и продолжается в том, что они создают. И я от души желаю тебе, Дыйканбек, чтобы ты стал большим художником, чтобы твои картины выдержали испытание временем. Я в тебя верю. Верю, что через пять лет, не позже, откроется в Москве персональная выставка Дыйканбека Абдиева. Давай выпьем теперь за твое будущее.

Они чокнулись снова. Дыйканбек выпил вино и покачал головой.

— За добрые пожелания спасибо, только надо сделать поправку — не через пять, а через пятнадцать лет назначить мою выставку. Только к тому времени и может выйти из меня настоящий художник, если вообще выйдет. А у тебя, Нина, дело другое! К артистам слава приходит гораздо раньше. Жизнь у них бурная, напряженная. И знаешь, по-моему, актриса, о воспоминаниях которой ты говоришь, ошибается. То есть я не то хочу сказать… В наше время все это изменилось. Есть радио, кино, телевидение, благодаря им можно сберечь на века то, что создано артистами. Так что не бойся улетучиться как дым. Лет через восемь на спектакли с твоим участием билет не достанешь. А какие аплодисменты в зале, сколько поклонников, собирателей автографов и тому подобного… Даже во сне будешь видеть молодых красавцев с букетами. Меня ты к тому времени выбросишь из головы, узнавать не захочешь…

Нина стукнула его по спине.

— Хватит тебе, фантазер несчастный! Не зря я тебя в первый раз тогда, на станции, цыганом назвала. Ты, наверно, и правда цыганам сродни, все гадаешь о будущем!

— Погоди, не перебивай, дай расскажу дальше… Ну потом настанет день, когда тебе дадут звание народной артистки. Указ напечатают в газете, а несчастный Абдиев прочтет его и на радостях выпьет коньячку. Позвонит после спектакля тебе домой: «Нина Викторовна, поздравляю с высоким званием!» — «Спасибо, а кто это говорит?» — «Вы меня, как видно, забыли, Нина Викторовна, я тот самый цыган, который вам гадал когда-то. Вот сижу один и пью за ваш успех». Ну а ты и вправду уже забыла и отвечаешь сердито: «Что за шутки, у меня знакомых цыган нет!» И повесишь трубку.

Горящими от смеха и радостного возбуждения глазами Нина смотрела Дыйканбеку в лицо.

— Давай это будет наш пароль, а? «Цыган, который вам гадал когда-то…» Нет, правда! Ты тогда позвонишь мне и повторишь эти слова, ладно? Ну, согласен? Не забудь, позвони обязательно!

Улыбаясь ее непосредственности, ее почти детской вере в его слова, Дыйканбек обещал:

— Позвоню, честное слово! А ты хорошенько запомни, что я тебе сказал, договорились?

И он ласково погладил ее по голове. Нина прижалась к нему плечом, посидела молча, потом вдруг поежилась.

— А холодно уже! Я замерзла, Дыйканбек, пошли домой!

Уже почти совсем стемнело, было и в самом деле прохладно. Они спустились на землю, отряхнулись. Нина потянула Дыйканбека за рукав.

— Ты бы хоть поцеловал меня! У меня сегодня, можно сказать, день рождения.

Он привлек ее к себе и коснулся губами ее губ, потом поцеловал в глаза. Нина отстранилась.

— Ну зачем, Дыйканбек? Девушек в глаза не целуют, это нехорошая примета, разве не знаешь?

— Не знаю. По-нашему это к добру, — засмеялся Дыйканбек. — Считается, что это братский поцелуй.

— Ладно, тогда мы будем считать по-вашему. А по-нашему такой поцелуй приносит девушке несчастье в замужестве… А ну его, болтаем всякую чепуху, как суеверные старухи!

Нина взяла Дыйканбека под руку, и они пошли к дому. Спать не ложились еще долго — сидели, разговаривали…

Через год Нина поступила в консерваторию. Дыйканбек, окончив институт, уехал в Киргизию, и связь между ними как-то сразу оборвалась.

Назавтра после обеда в мастерскую к Дыйканбеку неожиданно пришли Аргын и Атыргуль. Дыйканбек к этому времени только-только вернулся из Союза художников. Приход Чалкалмаковых был ему неприятен. Вообще у него сегодня было совсем иное настроение, чем вчера. Ни с кем не хотелось разговаривать, и, придя в мастерскую, он с неприятным сожалением вспоминал, что, встретив по дороге приятеля, поздоровался с ним сухо, почти невежливо… Когда вошла Атыргуль, Дыйканбек встал. Женщина поставила на пол хозяйственную сумку и вся просияла приветливостью.

— Твой друг с самого утра не дает мне покоя. Уверяет, что ты создал новый шедевр. Ну вот мы и явились поздравить тебя. Аргын хотел первым увидеть твою картину, раньше всех. Приказал мне купить самый лучший коньяк, а сам отправился на базар за цыплятами. Ты же знаешь, базар — это его специальность, тут он непревзойден. Собрались наконец к тебе, а тебя нет ни дома, ни в конторе.

Она громко рассмеялась, и, как всегда, Дыйканбеку ее смех показался неискренним, деланным. Атыргуль быстрыми шажками коротких и толстых ног забегала по мастерской; ее пышный бюст подпрыгивал при каждом шаге. Но вот она остановилась возле портрета, на который Дыйканбек так долго смотрел ночью и забыл убрать.

— Дыйканбек, кто это? Ты об этой картине говорил ночью по телефону? Какая шея — прямо лебедь белая! И вообще хороша, очень хороша! Какое декольте, подумать только! Женщина на вид неглупая и гордая. Попадись к ней в сети, не вырвешься. Но где же я ее видела?

Атыргуль взялась рукой за лоб, вспоминая. Досадуя на свою оплошность (ну как можно было оставить здесь портрет, хоть бы занавесил тогда!), Дыйканбек подошел к ней и попытался отвлечь.

— Акиш, не смотри на неоконченную работу. Я только что начал этот портрет переделывать, в нем много всяких огрехов. Закончил я вчера совсем другую вещь. Вон видишь, стоит у стены?

И Дыйканбек, взяв женщину за локоть, хотел увести ее поближе к «Бахчевнику». Атыргуль, однако, уходить от портрета не хотела.

— Никак не могу вспомнить, где я видела эту красавицу. Но видела, это уж точно. Ну и глаза у нее — в самую душу тебе смотрят. Я впервые вижу такой портрет. Ты никогда не говорил о нем, а видно, что писал с любовью. Я имею в виду — любил ту, которую изображал. Ну скажи, пожалуйста, кто она?

Дыйканбек молча унес портрет в дальний угол мастерской и хотел закрыть его куском ткани; Атыргуль отговаривала посмеиваясь:

— Дыйканбе-ек, зачем ты прячешь такую красоту в угол? Она освещала всю мастерскую. Золото останется золотом, куда его ни прячь. Ты бы лучше дал портрет на выставку, вот увидишь, все будут хвалить.

Аргын, войдя в мастерскую, не сказал ни слова. Он и теперь молчал и как-то странно притопывал ногами да поеживался, словно на улице замерз. Сидел на диване и озабоченно морщился, видом своим отчего-то напоминая пса на привязи. Его, видимо, совсем не занимала новая работа Дыйканбека. Атыргуль, которая стояла теперь уже перед «Бахчевником», обратила внимание на странное поведение мужа и позвала его:

— Да иди же сюда, Аргын, чего ты там сидишь как сирота?

Ее голос вроде бы испугал Аргына; вздрогнув, он повернул голову туда, где спиной к нему стояли перед картиной Атыргуль и Дыйканбек. Очнувшись от своего раздумья, встал и подошел к ним. На Атыргуль картина не произвела никакого впечатления, однако она вглядывалась в нее с видом знатока, наклоняла голову в одну, в другую сторону, отступала, будто бы отыскивая точку, с которой лучше всего смотреть на полотно.

Аргын снова ушел в себя. Он смотрел на картину пристально, а на лице написано было только то, что его привели сюда чуть ли не насильно и что он этим очень недоволен. О достоинствах картины он не думал да и не хотел их искать. Дыйканбеку тошно было смотреть на супругов, неприятно слушать лесть Атыргуль, и он принялся убирать на столе.

Атыргуль тем временем настраивала себя на разговор о картине (которая нисколько ей не нравилась), искала подходящие слова и достойную интонацию. Наконец она глубоко вздохнула, как человек, с трудом освобождающийся от захватывающего впечатления, залепетала, изображая волнение:

— Ты создал большую вещь… Чудо, просто чудо, Дыйканбек… Ну хорошо, давайте выпьем, — начала доставать и ставить на стол содержимое сумки.

Дыйканбеку не хотелось слушать неискренние похвалы. Он поднял рюмку и сказал:

— Очень вас прошу, не будем сейчас говорить о картине. Просто выпьем за чистосердечную дружбу, за человечность… И, пожалуйста, Аргын, не смотри с таким неодобрением на стол. Выпей!

Это была тоже одна из причуд или привычек Аргына: как бы ему ни хотелось есть или выпить, он делал вид, будто с трудом заставляет себя съесть кусок или пригубить вино. Ему нравилось, чтобы его упрашивали, уговаривали… Сейчас он явно старался разыграть перед женой роль трезвенника, которому даже запах коньяка претит. Дыйканбек понял это и то ли от злости на Аргына, то ли в пику Атыргуль пил и ел с подчеркнутым увлечением. Все трое замолчали, жевали мрачно и сосредоточенно, словно на поминках. Аргын мусолил куриную косточку, на которой и есть-то уже было нечего. Атыргуль сама наполнила рюмки и, стараясь, чтобы Дыйканбек не заметил, бросила на мужа угрожающий взгляд.

— Ты, дорогой, оставил бы голую кость да взял кусочек мяса, — сказала она ласково, но не без яду. — А то ты похож на тех деревенских мальчишек, которые, бывало, стеснялись есть досыта и оставались полуголодными. Такие обычаи давно в прошлом. На тебя смотреть неловко. Дыйканбек, ты своего друга знаешь лучше, чем я. Такой радостный день, а он сидит, словно воды в рот набрал. Он же за тебя готов душу отдать, дома говорит только о тебе и твоих успехах. Хвалит тебя повсюду. И сегодня сам затащил меня сюда. Пришел и молчит. Ну что за человек, я просто не знаю…

— Хватит, Акиш, не ругай меня, — открыл наконец рот Аргын. — Характер, он от бога, куда его денешь?

— Знаем мы твой характер! — не унималась Атыргуль. — Отлично знаем, что ты где надо и поговорить умеешь, и поругаться. Не притворяйся, пожалуйста! Я скоро поседею из-за твоих фокусов, что тебе ни говори, ты и слушать не хочешь, все по-своему! Но надо и меру знать! Ты у друга в доме, так чего насупился, что тебе невесело? Ладно, извини, Дыйканбек, не стоит больше об этом. Желаю счастья и здоровья тебе и Калемкан. Она, бедная, наверно, стосковалась по дому. Пишет?

— Неделю назад звонила, — отвечал Дыйканбек. — Вчера я написал ей письмо. У нее вроде все хорошо.

— Отлично, я рада за нее. Она такая хрупкая, худенькая. Я недавно видела ее во сне. Мне очень ее не хватает, скучно, но вы, мужчины, не понимаете, как женщины сочувствуют одна другой, потому что сами вы таких отношений не знаете. Давайте выпьем за Калемкан.

Все трое встали, чокнулись. Стало повеселее, даже Аргын оживился, подошел взглянуть на «Бахчевника». Атыргуль вдруг выскочила из-за стола, подбежала к портрету, который Дыйканбек унес в угол. Радость ее была столь бурной, что Дыйканбек тоже поднялся, спросил, в чем дело. Атыргуль, смеясь, погрозила ему пальцем, словно разоблачила его секрет.

— Ну, Дыйканбек, какой же ты! Я только сию минуту вспомнила. Это Нина Соколова, слава нашего оперного театра, знаменитая Нина Соколова! А я-то сижу и думаю, где я ее видела. Да она всем нашим джигитам головы вскружила. Ты давно с ней знаком? Вот не знала, что ты покорил ее! Какой молодец!

Дыйканбек покраснел.

— Ну и язычок у вас, Акиш! Наше дело такое, сегодня пишем актрису, завтра работницу, тут нечему удивляться и не над чем шутить. Над портретом я работаю третий год, и пока он мне не нравится. Потому и не даю на выставку. Надо работать еще.

Он достал платок и вытер вспотевший лоб. Получилось, что он оправдывался. Атыргуль почувствовала это и продолжала:

— Дыйканбек, я тебя ни в чем не обвиняю. Если бы все мужчины были такие, как ты… Все у тебя ладится, слава о тебе добрая. Если бы ты захотел, любимая женщина плясала бы под твою дудку. Знаешь поговорку — ешь, пока живот свеж… Веселись, развлекайся. Я своему муженьку твержу об этом, а он в ответ начинает уверять меня в своей преданности и честности. Ну? Что это за разговоры и можно ли им верить? Другое дело мы, бедные женщины. Мы все сердце отдаем своим мужьям. Меня, например, можно смело называть честной. Ты когда-нибудь обо мне слышал что-нибудь худое? И не услышишь, клянусь жизнью моих детей.

Аргын вышел на балкон и закурил. Тогда Дыйканбек прикрыл балконную дверь — чтобы дым не тянуло в комнату! — и подошел к Атыргуль. Подошел близко и заговорил тихо, почти шепотом:

— Акиш, женщина, которая верна своему мужу, редко говорит о своей честности. Потому что ей не в чем оправдываться, она об этом и не беспокоится ни во сне, ни наяву. Если муж и жена живут счастливо, им незачем клясться друг другу в преданности, честности и тому подобных вещах. Это и так ясно, без слов. Чтобы счастливо жить вместе, надо научиться не подавлять человека, с которым живешь. Широта, душевная щедрость… Кто не наделен этими свойствами, от того нет проку ни семье, ни обществу. Впрочем, я нынче что-то много говорю да еще и в назидательном тоне. Старею, значит.

Дыйканбек хотел выйти на балкон за Аргыном, однако Атыргуль удержала его.

— Он от коньяка делается сам не свой, воспаряет духом в небеса. Пускай еще побродит там по облакам, проветрится.

Она говорила, сердито сверкая глазами, румянец пятнами выступил на щеках. Потерла лицо ладонями.

— Мне ни капли нельзя пить, сразу краснею, горю вся. Ты, Дыйканбек, говоришь загадками, с тобой трудно. Пристыдил меня ни с того ни с сего.

Дыйканбек вовсе не имел такого намерения, говорил с ней без всякой задней мысли, но Атыргуль покраснела неспроста: она думала, Дыйканбек знает о ее встречах с другом студенческих лет, чернобровым джигитом, когда-то в нее сильно влюбленным.

Случилось это несколько лет назад, когда Атыргуль ездила собирать материалы для своей диссертации в Иссык-Кульскую долину и на неделю застряла в пыльном и скучном Рыбачьем. Тема диссертации связана была с методикой преподавания литературы в школе. Атыргуль каждый день посещала уроки одной из учительниц с чуть ли не тридцатилетним стажем преподавания. Принципы работы опытного педагога так заинтересовали ее, что она послала в свой научно-исследовательский институт телеграмму директору с просьбой о продлении командировки, а вечером с переговорного пункта позвонила домой. Аргын вздыхал, огорчался, но не слишком возражал. Сказал на прощанье: «Ты там не простудись, Акиш. Одевайся потеплее».

Уже накануне отъезда, вечером, когда она, усталая, вернулась в гостиницу, ее ждал Майбаш, тот самый, который так был увлечен ею в студенческие годы. Она знала об этом, но замуж за него не пошла — он ей совсем не нравился, даже имя его казалось несимпатичным. Майбаш ничем, совершенно ничем не выделялся среди студентов. Стихов не писал, учился средне, в общественных делах особого участия не принимал. Атыргуль мечтала о другом суженом, ей хотелось, чтобы ее избранник добился известности, прочного положения, а Майбаш таким отнюдь не казался. Так, размазня, думалось ей, и она, конечно, не могла предугадать, что он станет крупным советским работником в Иссык-Куле. Потом она горько сожалела о собственной недальновидности, откровенно жаловалась одной своей подруге на то, что упустила прекрасного мужа.

Когда Майбаш, теперь уже в новом своем качестве, пришел к ней в гостиницу, Атыргуль смотрела на него другими глазами. Перед ней стоял представительный, очень подтянутый, интересный мужчина, уверенный в себе, спокойный и покоряющий. Она, во всяком случае, была покорена, поехала с ним в его машине и осталась ночевать в доме за высоким забором, где, кроме них двоих да какой-то бессловесной женщины, подававшей ужин, никого не было. После ужина женщина показала Атыргуль ее комнату и исчезла. Вскоре появился Майбаш, пылающий страстью. Атыргуль изображала испуг, но одной только фразы Майбаша о том, что об их встрече ни одна живая душа не узнает, оказалось достаточно, чтобы она забыла и об испуге, и о супружеской верности.

На следующий день она уехала во Фрунзе. Чем ближе к дому, тем сильнее она каялась сама перед собой в своем поступке, клялась, что больше никогда так не сделает. Домой она явилась мрачная, накричала на детей, Аргыну не дала слова вымолвить, ушла сразу в спальню. Аргын никого не пускал к ней — «мама заболела», а сам, когда все в доме уснули, прокрался в спальню как вор. Атыргуль сказала, что ей очень плохо, уснула и спала почти двое суток. На третий день она встала веселая, как ни в чем не бывало. Думала, что и в самом деле никто ничего не узнает, но у молвы ноги длинные, а язык еще длинней — узнали скоро очень многие.

Дыйканбек, впрочем, был как раз из тех, кто не знал и, конечно, не догадывался, что заронил в душу Атыргуль мстительное чувство, которое она спрятала поглубже, «до лучших времен», до той поры, когда представится случай отплатить с лихвой.

— Как бы мой друг не замерз в заоблачных высотах, — сказал он, вставая. — Надо его позвать.

Но Атыргуль и на этот раз остановила его:

— Погоди! Я хочу поговорить с тобой о нем. Он очень много пьет. Работ хороших у него нет, а ведь скоро сорок… Согнулся, не горит, а тлеет. Сказать ничего ему нельзя, у него ответ один: «Оставь меня, не скандаль!» Честно говоря, устала я с ним жить. Ты совсем другой человек, у тебя большой авторитет, известность, и я тебя прошу, Дыйканбек… Прошу тебя, помоги Аргыну. Вы товарищи, земляки, из одной речки воду пили, как говорится.

Голос у Атыргуль сорвался, она поднесла к глазам поспешно выхваченный из сумки белоснежный платок.

— Мне в голову не приходило, Акиш, что у Аргына лежит на душе какая-то тяжесть. Со мной он не делится, а по его виду ни о чем не догадаешься. Ночью после разговора с тобой по телефону я ведь заходил к вам и случайно увидел все Аргыново хозяйство. Огорчился, конечно, глазам своим с трудом поверил. И жаль его стало. Ведь он хороший художник и убивает свой талант. Тратит силы на пустяки, на дешевку. Это гибельно для творческого человека. И откуда он берет гранит?.. Ну хорошо, Акиш, скажи откровенно, какой помощи ты хочешь и ждешь от меня?

— Но ведь я и не думаю, что Аргын бездарный, нет, он, конечно, талантливый. И здоровье у него хорошее. Он может работать, может создать что-то большое. Ему только не хватает стимула, толчка, и он сам это понимает. В последнее время просто пал духом, ото всего отошел, даже с приятелями не общается. А скажешь что-нибудь, обругает тебя и повалится на диван, уткнется носом в подушку. Ты для него самый близкий друг, он тебе верит. Я так думаю, Дыйканбек, что он должен включиться в общественную работу, должен все время быть среди людей. Это просто необходимо. Хотя бы для сравнения. Пока тулпар скачет один, его достоинства незаметны… Я слышала, у вас там кто-то ушел из президиума союза. Хорошо бы ты помог Аргыну войти в состав президиума. На людях он окрепнет, он ведь, бедняга, вполне принципиальный. Я знаю, что ты был ночью у него в сарае. Утром я зашла — он спит, перегаром несет так, что близко не подходи. Нажала на него, он мне рассказал. Стыдно, говорит, перед Дыйканбеком, вот и напился. Помоги другу, Дыйканбек, он тебе одному верит, любит тебя, дома каждое второе слово у него о тебе…

Аргын отворил балконную дверь и вошел в комнату. Атыргуль мгновенно оборвала свою жалобу, лицо сделалось оживленным, игривым, рассыпался ее обычный искусственный смешок.

— Мы тут без тебя наговорились всласть, Аргын. Ну а теперь давайте выпьем за успехи Дыйканбека. Аргын, скажи тост!

Дыйканбек опустил голову и не видел, как настойчиво подмигивала Атыргуль своему понурому супругу: «Ну давай, не ударь в грязь лицом! Ну!» И Аргын не ударил.

Тост его был такой, что Дыйканбек растрогался, расцеловал друга. На прощание они крепко обнялись и еще раз поцеловались. Атыргуль, вполне довольная, смотрела на них умильно.

Едва Чалкалмаковы ушли, Дыйканбек лег на покрытую ковром узенькую тахту и проспал до утра крепким сном. Проснулся он бодрым и чувствовал себя прекрасно. Зашел домой, переоделся и пошел в союз. Референт союза — так величали совсем молоденькую женщину, круглое лицо которой усеяно было темно-желтыми пятнышками грядущего в довольно скором времени материнства, — принесла ему список сегодняшних дел. В двенадцать заседание секретариата, потом обсуждение госзаказов в Министерстве культуры, потом надо открыть в музее персональную выставку художника, которому исполнилось шестьдесят лет. Словом, работы невпроворот, только успевай поворачиваться. Дыйканбек сидел и обдумывал, что скажет на открытии выставки, когда зазвонил телефон.

— Ну как отдохнули? — послышался в трубке голос Атыргуль, отчетливо выговаривающий каждое слово. — Я решила позвонить, узнать, как вы себя чувствуете. — Атыргуль вздохнула.

Дыйканбек понял, что она собирается завести долгий разговор, и поспешил перехватить инициативу:

— Что вздыхаешь, Акиш? Не заболела? Я с утра на работе, чувствую себя отлично. А как там друг? Сегодня мое дежурство. Работы много.

Он не мог прямо сказать ей, что разговаривать с ней ему некогда. И не хочется. Атыргуль вздохнула еще тяжелее.

— Вздыхаю не случайно. Есть о чем поговорить. Хотя бы, например, о том, что пили вы вчера одинаково, ты сегодня на работе, бодр и здоров, а он лежит пластом, жалуется. Не тронь, говорит, меня, я умираю. Ну что это такое? Не муж, а…

— Не ругай его, Атыргуль. У вас с ним чудесные дети, тебе другие женщины завидуют. Впрочем, жены — народ особый, вечно недовольны нами, что для них ни делай. А мы-то готовы душу отдать за одно ласковое слово любимой.

— Ну не все вы такие. Впрочем, у нас, женщин, вкусы разные. Одной хочется, чтобы с ней обращались робко, другой больше по душе решительность и натиск. Сказать по правде, ни твой друг, ни ты не в моем вкусе. Вам не хватает мужественности, грубоватости. Вот у меня есть один знакомый парень, тот совсем другой. Без особых тонкостей, зато настоящий мужчина. Говорит басом, брови густые, голова крупная, широкоплечий. И пошутить не прочь. Мне он нравится. В нем чувствуется дух джигита, который умеет скакать верхом. Такому только попадись…

Дыйканбек рассмеялся.

— Знаешь, Акиш, ты не обижайся, но твои похвалы этому настоящему мужчине наводят на мысль, что ты уже попалась.

— Ну что ты, Дыйканбек! — засмеялась Атыргуль. — Где уж нам! Так, только поболтать. Кстати, знаешь, когда мы вернулись от тебя, нас ждала гостья, та самая моя подруга, которая интересуется тобой. Мы долго сидели. Я ей сказала, что твоей жены дома нет, а она попросила, чтобы я позвонила тебе и позвала тебя к нам. Я позвонила, но ты не взял трубку. А мог бы поразвлечься…

— На это я тебе, Акиш, отвечу твоими же словами: где уж нам! Неподходящее занятие. Не по сердцу. Между прочим, я как-то сразу узнаю хорошую женщину. По глазам. Люблю не только красивые, но чистые глаза. А твоя подруга мне не нравится. Глаза у нее масленые и все чего-то ищут. Ну ладно, аллах с ней. Давай, наверное, попрощаемся, Акиш, у меня сегодня и в самом деле работы невероятно много.

— Да, да, я чувствую, что мешаю тебе. Прости. Я только хочу напомнить о нашем вечернем разговоре. Ты не забыл? У вас ведь сегодня секретариат, я слышала.

Сдерживая раздражение, Дыйканбек ответил спокойно:

— Я ничего не забыл, Акиш. Вопрос поставим. Не знаю, что скажут другие, но я внесу предложение. Я понимаю, что Аргыну нужна помощь.

В этот день Дыйканбек не раз принимался думать об Атыргуль. Эта внешне вполне привлекательная женщина была ему неясна, непонятна в чем-то главном. Уж очень она переменчива, противоречива… А человечна? Он не мог бы ответить на такой вопрос. Во всяком случае, с ним она, кажется, была откровенна. Жаль ее. Хочется помочь ей. Вернее, не только ей, а всей этой семье, жизнь которой как-то чересчур усложнилась и запуталась.

…Атыргуль была не такой уж плохой, если разобраться. В ее натуре присутствовали и человечность и отзывчивость. Однако хорошее в ней мало-помалу подчинилось дурному, отступило перед ним. В этом был повинен в известной мере Аргын, в известной мере она сама. Единственная дочь у своих родителей, она с детских лет ни в чем не знала отказа. Следуя укоренившемуся суеверию, ее в детские годы, до школы, одевали как мальчика, чтобы обмануть злых духов. Она играла с мальчишками в мальчишеские игры, ругалась как мальчишки, умела и подраться. Потом, когда ей исполнилось двенадцать, уже нельзя было проводить время в обществе мальчиков, а девочки приняли ее в свой круг не сразу, потому что она могла при случае выругаться или грубо, как неотесанный парень, схватить сверстницу за начавшую формироваться грудь. Сама Атыргуль созрела рано; по ночам она видела сладострастные сны, ей хотелось обниматься… Она стыдилась своих желаний, но ничего не могла с собой поделать. Мечтала о замужестве, сознавая, конечно, что до этого еще далеко; это сознание приводило ее иногда в дикую ярость, она бежала куда-нибудь за дом, где никто не мог ее видеть или слышать, отводила душу в громких ругательствах и после этого на какое-то время успокаивалась.

Время шло, и Атыргуль уехала во Фрунзе, поступила в институт. Отец приезжал к ней каждые два-три месяца, пока она училась, привозил гостинцы. Училась Атыргуль хорошо, была старостой своей группы и очень любила заниматься организацией всевозможных вечеров, экскурсий и прочего. Она читала много, полюбила поэзию и даже писала стихи, пробовала относить их в редакции. Читая книги, обдумывала их очень серьезно, а те места, где говорилось о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами, перечитывала с горящей головой и влажными от волнения глазами. Воображение разыгрывалось, как в те годы, когда она была подростком, и Атыргуль рисовала и переживала любовные сцены, участницей которых была сама. Но замуж за Аргына она вышла невинной девушкой и не упускала случая напомнить мужу об этом достойном похвалы обстоятельстве. Правда, в глубине души она не только гордилась им, но и сожалела о нем. Испытывать такое сожаление заставляли ее, с одной стороны, воспоминания о некоторых событиях ранней юности, а с другой — чувство отвращения, с которым она неизменно думала о первой брачной ночи с Аргыном.

В институте Атыргуль в отличие от многих своих однокурсниц по-настоящему стремилась к знаниям. Она была честолюбива и самолюбива, ей нравилось, что она начитанна и при случае может этим качеством блеснуть в разговоре об искусстве. Выйти замуж за самого обыкновенного человека? Нет, это не в ее духе, она хотела бы стать женой известного писателя, художника, композитора или, на худой конец, крупного ответственного работника. К такому уделу она и готовила себя заранее: старалась хорошо одеваться, всерьез училась умению пользоваться косметикой, поддерживать оживленный разговор в мужском обществе, держаться на людях. Круг ее знакомых состоял из начинающих поэтов, институтских активистов, молодых журналистов. В сельскохозяйственном институте учились ребята-односельчане; они пытались за ней ухаживать, но Атыргуль и близко никого из них не подпускала — вот еще, морочить себе голову из-за каких-то там будущих агрономишек и ветеринаров!

Одним из самых постоянных поклонников Атыргуль был тогда некий молодой поэт. Его стихи уже многим нравились, но Атыргуль не предвидела, что из скромного сотрудника одной из редакций выйдет известный поэт. Он был молчалив, одевался до крайности просто и небрежно, да и собою был неказист. Однажды она зашла к нему домой. Выкрашенная голубой краской железная кровать, ничем не покрытый стол — вот и вся обстановка… Мысль о подобном замужестве показалась ей нелепой. А поэт вошел в славу буквально через пять лет, и Атыргуль готова была побить себя с досады.

Атыргуль нравился другой — секретарь комсомольского бюро своего факультета в университете Джамбул, общительный, разбитной парень. Девчонки обмирали при одном его имени, со вкусом обсуждали его наружность и прочили ему большое будущее. Атыргуль ходила с ним в кино, танцевала на всех студенческих вечерах, целовалась под тополями у общежития. Но однажды, когда они стояли в обнимку под старым тополем, к ним подошел широкоплечий высокий парень — отвергнутый Атыргуль студент ветеринарного факультета — и потянул Джамбула за рукав. Джамбул сделал вид, что не замечает нахала, но тот силой повернул его к себе, дал здоровую оплеуху и преспокойно удалился. Джамбул не посмел его догнать. Атыргуль после этого перестала с ним встречаться и чувствовала себя так, словно это е е ударили, о н а не смогла защититься…

С Аргыном Атыргуль познакомила рано вышедшая замуж ее подруга Ботогез. Муж этой Ботогез работал в редакции, с Аргыном они были старые приятели. Подруга заранее расхваливала Аргына, его талант, ум, такт, и Атыргуль не могла дождаться, когда же знакомство состоится, даже спать стала хуже в предвкушении встречи, Однажды на занятиях она вдруг толкнула в бок сидевшую рядом Ботогез и спросила шепотом:

— Ну когда же ты меня познакомишь с твоим гением?

Они поженились через полгода после первого знакомства. И не потому, что влюбились друг в друга, да и вряд ли могли бы: слишком тщательно приглядывались они друг к другу. Впрочем, Аргыну с первой встречи понравилась Атыргуль, а ей он. Ему она не показывала дурных сторон своего характера, держалась скромно, даже стыдливо, взвешивала каждое словечко и не позволяла себе самых ничтожных вольностей вроде того, чтобы, например, громко засмеяться на улице. Аргыну не слишком была по душе такая чинность, но постепенно он привык и считал Атыргуль воспитанной девушкой.

Они, наверное, еще долго присматривались бы друг к другу, но тут произошел, казалось бы, незначительный случай, который не только превратил неопределенные размышления Аргына по поводу женитьбы в твердое намерение, но и заставил его действовать активно.

Однажды вечером они встретились у Ботогез, муж которой то ли уехал в командировку, то ли еще куда-то. Втроем сидели они в опрятной маленькой комнатке, пили красное вино, болтали. Главным украшением и гордостью этого дома были большой красивый радиоприемник на четырех ножках, который стоял в углу, и новенький полированный стол посреди комнаты. И то и другое было подарено молодоженам друзьями на свадьбу. Ботогез и Карынбай относились к столу и приемнику очень бережно; когда в дом приходили гости, первый накрывался белоснежной скатертью, а второй настраивался на какую-нибудь приятную музыку. Так было и на этот раз. Слегка разгоряченные вином хозяйка и оба гостя сидели за столом, а из радиоприемника неслись звуки «Болеро» Равеля. Мало-помалу все трое умолкли, слушая музыку. Когда оркестр завершил мелодию, Аргын, громко выразив свое восхищение, заговорил было о музыке Равеля, но его перебила какой-то незначащей фразой Ботогез. Не успел Аргын снова открыть рот, как возбужденная, с горящими глазами Атыргуль разразилась целой тирадой:

— Можно по-разному понимать эту чудесную музыку, у каждого свое восприятие, но мне, когда я слушаю «Болеро», представляется, как по безграничной жаркой пустыне медленно движется длинный караван. Бесконечно устали от долгого пути горбатые, тяжело нагруженные верблюды, устали и путники. Все мечтают об отдыхе в тени, о глотке свежей воды. И вот вдали показались зеленые пальмы оазиса. Сразу повеселели караванщики, бодрей зашагали верблюды… Но, увы, перед ними всего лишь мираж, только призрак радости. Впереди снова бесконечный песок, и путь еще далек и труден.

Атыргуль неожиданно оборвала свою речь и посмотрела испытующе сначала на подругу, потом на Аргына — какое впечатление произвели на них ее слова? Надо отдать ей должное — сама она сейчас была поистине красива.

Ботогез и Аргын молча согласились с ее интерпретацией. Атыргуль со всей ясностью вдруг поняла, что окончательно покорила своего будущего мужа. После этого вечера Аргын зачастил к ней в общежитие, а она, вполне уверенная теперь в своей победе над ним, начала играть с ним — заставляла подолгу себя дожидаться, а однажды совсем не пришла на свидание. Правда, тут она немного испугалась, не оттолкнула ли Аргына совсем, но страх ее был напрасен, — это он все больше боялся потерять, упустить ее. После окончания института Аргын уже три года жил холостяцкой жизнью, и она ему порядком надоела. Хотелось своего очага, семейных радостей и тому подобного. Ему казалось, что в Атыргуль он встретил свой идеал.

Атыргуль в это время училась на пятом курсе. Большинство подруг уже устроило свою судьбу, она завидовала им и боялась за себя — вдруг останется старой девой? Это было бы невыносимо. Несколько раз ходила советоваться с Ботогез, а та твердила одно:

— Что вы все подкарауливаете да подлавливаете друг друга, хватит! Кончай морочить ему голову. Аргыну нужна жена, а тебе муж, вот и все!

Возможно, слова подруги возымели свое действие, во всяком случае, когда Аргын пришел в очередной раз, Атыргуль не заставила ждать себя, выбежала к нему резво и, только увидев его озабоченное, осунувшееся лицо, замедлила шаги и притворно закашлялась — вспомнила, что наврала ему по телефону, будто болела и потому не пришла на свидание.

Они не говорили о любви, не изливали друг другу душу. До самой женитьбы ни разу не поцеловались… Разговоры Аргына были столь серьезно-тяжеловесны, что Атыргуль уставала от них физически и, сама не замечая как, тоже впадала в резонерствующий, философский тон. Утешало ее одно — что она свяжет судьбу с человеком, которого, несомненно, ждут успех и слава, с личностью, которая останется в истории.

Аргын и Атыргуль поженились поздней осенью. Теперь уже оба не помнили, как договорились о свадьбе. Во всяком случае, это было вскоре после того, как Аргын однажды в порыве чувства прижал ее руку к своей груди. В ближайшую после этого пятницу они подали заявление в загс. Аргын уехал в аил подготовить свадьбу. Из друзей и знакомых никто не ходил вместе с ними в загс. Вечером Атыргуль сидела одна-одинешенька у себя в общежитии и сама не могла понять, рада она предстоящему замужеству или нет. Почти всю ночь она не спала. Ей хотелось, чтобы Аргын был сегодня с ней рядом, хотелось обнять, приласкать его, а вместе с тем мысль о будущем семейном очаге, который, в общем, был ей нужен, даже необходим, вызывала тревогу. Атыргуль села на постели и заплакала; успокоившись, прилегла на подушку и уснула. Наутро она никому из подруг не сказала о том, что выходит замуж. Даже Ботогез. Забросила занятия и принялась готовиться к свадьбе. Купила несколько новых простынь, купила себе белые туфли, белое платье, новое белье. Все ее существо мало-помалу подчинилось одной мысли, одному настроению. В универмаге она невольно направлялась первым делом в посудо-хозяйственный отдел.

Встретив на улице беременную женщину, Атыргуль улыбалась и ощущала прилив тепла, а сердце начинало биться учащенно. В эти дни она была безмятежно счастлива, и никакие беспокойные мысли о будущем не приходили к ней. Твердо верила Атыргуль в грядущую славу Аргына, в то, что наконец нашла желанную судьбу.

В приятных хлопотах незаметно шло время. Вернулся из аила Аргын и в тот же день увез ее с собой на такси. Атыргуль в душе была недовольна тем, что он ни слова не сказал ей, кого пригласил на свадьбу и какая она вообще будет, но не показывала своего недовольства, не желая огорчать жениха.

Родной аил Аргына находился недалеко от Фрунзе. К вечеру они были на месте. Атыргуль накинули на голову платок и усадили ее за занавеской, как велит стародавний обычай. Ей это, конечно, было неприятно, но она подчинилась безропотно, чем очень угодила свекрови.

Когда зажгли свет, к Атыргуль пришел Аргын, а вместе с ним четверо здоровенных парней. Обмениваясь грубыми шуточками, уселись они вокруг достархана; один из них, черномазый и мосластый, уселся рядом с Атыргуль. То и дело утирая пальцами нос, он разговаривал с ней развязно, называл «джене»[25] и несколько раз клал потную холодную руку ей на колено. Атыргуль вздрагивала и вся сжималась от этих прикосновений. Аргын наливал гостям водку. Он и сам был хмелен и чуть не до слез смеялся сальностям, которыми так и сыпали его приятели. Атыргуль смотрела на него с отвращением, от которого сжималось сердце. Временами ей казалось, что она задыхается, как птица в силках. Аргын, который раньше только и говорил о высоких материях, здесь как будто утратил все свои тонкие чувства, свою образованность и превратился в грубого деревенского парня.

Мясо гостям подали уже за полночь. Они съели его, но уходить вроде бы и не собирались. Снова и снова наполняли стаканы водкой, произносили длинные бессмысленные тосты. Атыргуль кипела и, не выдержав, бросила на Аргына выразительный взгляд, такой злой и возмущенный, что тот даже протрезвел.

— Ну хватит! — вдруг выпалил он, обращаясь к разошедшимся вовсю односельчанам. — Выпили, поели, пора и честь знать!

Гости дружно расхохотались.

— По домам, по домам! Молодоженов ждет мягкая постель, а мы их задерживаем… Ну дай вам бог счастья, аминь!

Последним встал с места черномазый Болотбек, больно надавив рукой на левое бедро Атыргуль. Протянул Аргыну руку:

— Спасибо тебе! Заставь свою Атыргуль потрудиться до утра.

Он заржал, за ним и все остальные.

Атыргуль сгорала от стыда и гнева. Воспитанный, талантливый Аргын старался подыгрывать этим полуживотным… Невыносимо, отвратительно! Однако она спрятала от мужа свою злость, а сам он, к тому же сильно опьяневший, ничего не замечал и не понимал. Не догадывался, что уже в эту первую ночь их супружеской жизни раскрылся перед ней с самой плохой стороны и разочаровал ее. Он неуклюже сгреб молодую жену в объятия и твердил ей пьяно-размягченно: «Милая, милая моя! Дорогая!»

Но и эти слова, которыми Аргын пытался выразить самые теплые и нежные чувства, казались Атыргуль животно-грубыми, и почему-то представлялось, что он раньше говорил их многим женщинам. Аргын скоро уснул, бормоча свое «милая», а она чувствовала себя так, словно ее силой взял кто-то совсем чужой. Отбросила толстое одеяло и заплакала горько и беззвучно. Долго плакала она… В доме пахло сыростью и чем-то кислым, во дворе громко мяукала кошка и криком своим, похожим на детский плач, наводила невыносимую тоску.

Никогда не забудет Атыргуль три дня, проведенные тогда в аиле. Именно в эти дни разлетелись в прах ее представления, ее мечты о семейной жизни. Аргына она видела лишь тогда, когда надо было ложиться в постель; остальное время он проводил со своими шумными, полупьяными дружками, которые весьма развязно держались при ней и с ней, то и дело извлекали откуда-нибудь из-за пазухи очередную бутылку, не расходились до поздней ночи… Атыргуль глядела на них с ужасом: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты… Стало быть, и ее муж такой, если он окружен подобными людьми? Но ведь друзья Аргына учились в университете, они вроде бы интеллигентны… должны быть интеллигентны. Атыргуль не слыхала ни от одного из них умного, достойного слова. На всю жизнь возненавидела она друзей мужа, злобилась на них в душе и призывала на их головы всяческие беды, но открыто своего отношения не показывала, обдумывала, как бы вырвать Аргына из этой среды. В аиле ей полюбилась только мать Аргына Береке-байбиче. Глаза у сухонькой подвижной старухи блестели по-молодому. К Атыргуль она относилась хорошо, не пыталась помыкать ею, как это делают иные свекрови, наоборот, всячески старалась сама угодить молодухе, то и дело пробиралась к ней за занавеску и заставляла есть чуть ли не силой. Потом сидела подле нее и рассказывала разные побывальщины, чтобы развлечь Атыргуль, развеять ее дурное настроение. Тогда и началась дружба двух женщин — молодой и старой.

Жизнь в городе тоже пошла совсем не так, как думалось Атыргуль. Ютились они в крошечной — буквально повернуться негде — квартирке. Самолюбивая Атыргуль не приглашала к себе никого из подруг, кроме Ботогез. Даже свадьбу отпраздновать сочла неуместным, неприличным в таком жилье, а в другом месте не захотела. Сразу взяла, как говорится, поводья в руки и принялась воспитывать мужа, как считала нужным. Главным образом старалась, чтобы он не встречался с прежними приятелями, ибо полагала, что они только мешают развернуться его таланту.

Однажды явился к ним односельчанин Аргына — черномазый Болотбек. Беременная Атыргуль дремала на диване, Аргын, скорчившись на маленькой табуретке, чистил картошку. В неприбранной, нетопленой комнате было холодно и неуютно. Болотбек поставил возле печки, которую только-только успели разжечь, бутылку с водкой, поглядел на неподвижно застывшую на своем диване Атыргуль, сощурился зло, однако заговорил шутливо, бодренько, хоть и не без яду:

— Ну и баба, ну и ну! Слыхали мы, слыхали, что она тебя научила картошку жарить, тесто месить и прочее по хозяйству делать. Давай быстрей поворачивайся, готовь картошку, поедим, а потом поцелуемся с нашей белой молодухой. — Он показал концом сапога на бутылку возле печки.

— Все шалопайничаешь? Не надоело? — Аргын тряхнул руку Болотбека, потом подхватил совок и подбросил угля в гудящую печку. Поставил на плиту сковородку, кинул на сковородку комок бараньего сала и, высоко подняв плечи, принялся гонять сало ножом, чтобы скорей разошлось. Бросил на жену быстрый взгляд:

— В доме уже тепло, ты бы встала, Акиш.

Предложить Атыргуль, чтобы она поджарила картошку, не решился. Атыргуль, нахмурив брови, начала приподниматься, и тут на нее накинулся Болотбек:

— Чего разлеглась-то? С неба, что ли, свалилась, джене? Вставай поживей да пошевеливайся! Как-никак женщиной называешься, женой! Можно подумать, что гы родишь нашему Аргыну сына с золотой головой. Нечего командовать, занимайся хозяйством сама! Любого мужика можно вывести из терпения, имей в виду. Ты…

Неизвестно, чего и сколько наговорил бы еще Болотбек, но тут у него от злости дух перехватило, и он неожиданно умолк. Атыргуль, бледная от обиды и гнева, не сказала в ответ ни слова, но, когда она взяла нож у Аргына и начала перемешивать картошку на сковороде, руки у нее тряслись, движения были яростно-нервные.

— Ну вот, теперь подходяще. Похожа на жену. Ты не ставь себя выше всех, готовь еду сама. Аргына нужно беречь, он талантливый человек.

Тут уж Атыргуль не выдержала — взорвалась:

— Убирайся вой со своими поучениями, дурак! И больше не смей переступать порог нашего дома, слышишь? Убирайся, говорю тебе, вон отсюда!

Болотбек не пошевельнулся. В комнате наступила тягостная тишина. Первым заговорил гость.

— Ну, слыхал, что твоя супруга сказала? — повернулся он к растерявшемуся Аргыну. — Прикажешь уходить? Или уйдешь вместе со мной? Если дорожишь родством и дружбой, оставь эту не в меру решительную женщину. Ну, пошли со мной. Онолтай куда лучше твоей жены, сколько раз я тебе это говорил! Пошли! Она тебя встретит с распростертыми объятиями.

— Кто такая Онолтай?

Вопрос вырвался у Атыргуль невольно.

— Ты ее не знаешь! Ее знаем только мы с Аргыном. Онолтай — любовница Аргына. Не красавица, зато умница. Один у нее недостаток — не рожает. Три раза была замужем, и все равно она лучше тебя. К ней в дом войдешь — духами пахнет. Аргын у нее спал только на крахмальных простынях. А ты посмотри, что у тебя тут творится. Полгода еще не прошло, как замуж вышла, э-эх… Так что не гордись, ты ничем не выше Онолтай. Идем, Аргын! Онолтай не заставит картошку чистить — она тебе ноги будет мыть и воду пить. Как плакала, бедняжка, когда узнала, что ты женился! Пустила к себе этого дурака Текебая, ну, я этого ишака сам выгоню. Всю морду ему разобью. Пошли…

В ответ на эту зажигательную речь Атыргуль подошла к Аргыну, взяла его руку, сказала спокойно, уверенно:

— Хватит болтать, иди прочь. Аргын мой муж, а свою прекрасную Онолтай возьми себе. И спи на ее белых простынях. И если ты еще раз явишься сюда и будешь Аргына на всякие подлости уговаривать, я к тебе на работу пойду. Заявление напишу на тебя! Я тебе советую — держись от меня подальше, не попадайся мне на глаза! Не то всю рожу твою вот этими самыми ногтями разукрашу, понял? — И она протянула к нему руку с растопыренными пальцами.

Болотбек даже попятился — он не ожидал такого отпора.

— Ну, что глаза вытаращил? Убирайся, говорю тебе! — И Атыргуль шагнула к Болотбеку.

— Уходи, Бокин, а? — вмешался наконец в разговор молчавший до сих пор Аргын. — Ну что ты с женщиной воюешь? Некрасиво это… Иди, ладно?

Когда Болот наконец ушел, Атыргуль повалилась ничком на диван и зарыдала. Долго пришлось Аргыну уговаривать и успокаивать ее.

— Это же старая история, Акинтай, ну что ты, честное слово! Давным-давно все было, с каким холостяком такого не бывает!.. Прости, Акинтай! Я и думать позабыл об этой потаскушке, и ничего подобного никогда больше со мной не случится. Вот увидишь, буду послушный как ребенок. Да я готов следы твоих ног целовать, Акиш…

Аргын уговаривал, Атыргуль плакала… С этого дня на жизнь супругов словно бы легла темная тень. Атыргуль твердо и определенно поняла, что взяла над мужем верх. Аргын уже не смел ей перечить ни в чем, но она, избрав удобную для нее роль униженной и оскорбленной, разыгрывала ее как по нотам.

Вернемся, однако, к тому дню и часу, когда Атыргуль все еще плакала на диване, а муж ее успокаивал. Наконец они помирились. Трудно сказать, окончательно ли успокоились оба, но тут как раз кто-то забарабанил в дверь.

— Не открывай! — вскрикнула Атыргуль, поспешно поправляя сбившийся платок и вытирая слезы, но за дверью гремел чей-то бас:

— Эй, есть там кто живой?

Едва Аргын отворил, в комнату ввалился неуклюжий здоровяк.

— Что у вас в городе за народ! Сами дома, а не откликаетесь! Атыргуль, да ты ли это? Иди ко мне, поцелуемся, сколько времени не видались, года три, не меньше. А это, стало быть, зятек… Ну давай знакомиться. Желаю вам счастья.

Шумный гость пожал руки растерявшимся супругам, сбросил с себя пальто и подтащил по полу от порога к середине комнаты тяжелый чемодан.

— Привез вам гостинцев, милые мои. Тут копченая баранина и свежее мясо, тетушка твоя ярку чуть ли не целиком затолкала в чемодан. Открывай скорее, Атыш, как бы не испортилось. А ты, зятек, хватай курджун и доставай, что в нем лежит. Да поосторожней, не разбей бутылки с коньяком, тетка штук пять не то шесть сунула… А вы, я вижу, скоро потомством обзаведетесь, дай бог, дай бог! На здоровье, на счастье вам…

То был Арпачи, дядя Атыргуль по матери. Приехал он из Нарына. Атыргуль рада была родственнику, рада гостинцам, а глядя на нее, оживился и Аргын. Дядюшке было лет пятьдесят с хвостиком, человек он был общительный и веселый. Быстро накрыли стол, разлили по рюмкам коньяк — и пошел пир горой. Арпачи, щедрый человек, выпил раз, другой, потом вдруг вытащил четвертную бумажку, бросил на скатерть.

— Атыш, тут у вас в городе есть в магазинах какая-то минбада[26], пошли кого-нибудь из соседских ребятишек, пускай купят, будем коньяк запивать.

Аргын и Атыргуль сидели за столом сияющие, о ссоре не вспоминали и радовались от души. Арпачи в конце концов заговорил о деле, которое привело его в город:

— Мы слыхали, что наш зять художник, учился в Ленинграде. Вот я и решил приехать посоветоваться. Дело непростое… Атыш, ты помнишь своего дядю из Чоктала? Умер недавно, бедняга… Жаль его, почтенный, достойный был человек. Полгода прошло, как похоронили его, а памятника на могиле у такого уважаемого человека до сих пор нет. Надо поставить памятник, хороший памятник! Он не безродный какой-нибудь, слава богу, родни много, достаток есть. Собрали две тысячи… Да, вот его фотография…

Он вытащил из-за пазухи снимок, на котором был изображен человек уже крепко за шестьдесят, с реденькой седой бородкой.

— Вот по этому портрету надо сделать памятник из камня, мы хотим, чтобы он был готов к годовщине, к поминальному ашу то есть. Так требует честь всего нашего рода.

Арпачи выпил еще коньяку и продолжал:

— Возьми это на себя, зятек. Может, сам и сделаешь? А может, кто из твоих друзей. Только чтобы памятник был похож на портрет. Войди в наше положение, уважь, мы твоего доброго дела не забудем. У нас руки не пустые…

У Атыргуль глаза так и заиграли, заблестели.

— Дядюшка, о чем речь? Аргын, конечно, сам все сделает. Разве мы можем дяде отказать? Своими руками сделает из камня.

— Но ведь я, собственно говоря, не скульптор… — начал было Аргын, но Атыргуль не дала ему договорить:

— Для дядюшки станешь на один раз скульптором, ничего с тобой не случится.

Аргын больше не спорил. И не только желание не ссориться с женой руководило им. Арпачи сию минуту сообразил и достал белый мешочек, а из него пачку денег. Положил деньги на стол перед Аргыном.

— Успеха тебе, дорогой, спасибо, что послушал меня, спасибо на добром слове! Здесь тысяча рублей, не хватит, скажете…

…С того дня Аргын занялся прибыльной работой, получая заказы через знакомых. Мало-помалу освоил он каменное дело, старался, чтобы угодить заказчикам и не отпугнуть следующих, добиться максимального сходства с фотографией. Ничего другого и не требовалось. Заказчики благодарили и отсчитывали денежки. Не прошло и пяти лет, как выстроил Аргын прекрасный дом, обнесенный кирпичной стеной. В доме все полы были устланы коврами, все стены ими увешаны. Атыргуль, нарядно и дорого одетая, глядя на старания мужа, тоже не теряла времени даром; главной ее заботой было, кого и когда пригласить — конечно, людей достойных и, главное, полезных! — кого и чем одарить, как накрыть на стол, чтобы в нос бросилось. Со своими друзьями-односельчанами Аргын порвал всякие отношения: они ему не ровня, так, обыватели…

Надо сказать, что Атыргуль не могла удовлетвориться только материальным достатком. И конечно, не ради одного самолюбия собирала она, не жалея усилий, кружок людей интеллигентных, добившихся известности. Ей не давала покоя мысль о том, что в своей среде, у художников, Аргын никакого веса не имел. Это Атыргуль поняла быстро; понимала она и то, что за деньги славу не купишь. С Аргыном поддерживали отношения по-приятельски или из вежливости, совсем не потому, что тянулись к свету его таланта, дорожили его мнением и знакомством с ним. Он тоже это чувствовал и мучился ужасно; честолюбивее своей жены в несколько раз, он страстно желал прославиться, остаться в истории, но почему-то не осознавал, сколько труда должен положить для этого даже очень талантливый художник. Впрочем, скорее всего честолюбие и мешало ему осознать необходимость постоянного труда, постоянного упорного роста. Аргын был далеко не бездарен. Дыйканбек, например, видел, что он от природы хорошо одарен, но видел и другое: Аргын мало работает, мало развивает свои способности. Он сознательно не хвалил первые попытки друга; после ночной неожиданной встречи ему стало ясно, что Аргын ушел из искусства в ремесло.

Дыйканбек и Нина не встречались тринадцать лет, а встретились, как и в первый раз, случайно. Чего только в жизни человеческой не бывает… Порою то, что мы сами считаем совершенно случайным, имеет глубокие причины и корни; порою бывает и так, что событие внешне вроде бы и незначительное переворачивает всю нашу жизнь, и мы тогда только начинаем понимать скрытую взаимосвязь явлений. Часто, очень часто не угадываем мы своего счастья, столкнувшись с ним вплотную, еще чаще не предвидим грядущих бед… Но оставим рассуждения и перейдем к тому, что происходило с нашими героями.

Дыйканбек не был особенным любителем оперной музыки; не то чтобы он не понимал ее, нет: ему просто казалось несправедливым, неправомерным всеобщее увлечение оперой — искусством, с его точки зрения, консервативным, искусством, которое еще живо сегодня, но не имеет будущего. Он редко ходил в оперу, а после того как однажды высказал в обществе знакомых музыкантов свои суждения открыто и получил жестокий отпор, и вовсе перестал…

…Об этой певице давно уже говорили с восхищением ценители, о ней писали в газетах, по радио и телевидению часто передавали ее концерты. Дыйканбек слышал ее имя много раз, но внимания своего на нем не останавливал. Ну говорят и говорят, ему неинтересно. Даже дома, когда жена усаживалась перед телевизором слушать и смотреть концерт какой-нибудь знаменитости, он старался уйти к себе в кабинет. Однажды, когда он лежал на диване, погрузившись в чтение, жена подошла и тихонько вынула книгу у него из рук.

— Слушай, великий художник, ты не оправдываешь своего звания. Отсталый человек! Художник должен быть интеллектуалом, передовой личностью, а ты?

Она говорила с улыбкой, но Дыйканбек почти обиделся.

— Ай, передовая женщина, чем ты можешь подтвердить свои обвинения?

— Ладно, не пыли, выслушай спокойно. Ты, например, совсем не ходишь в театр, а уж об оперном театре, оперных артистах с тобой и не говори! Односторонность губит талант, имей в виду.

— Привет вашим лекциям, давно их выучили наизусть! Знаем, к чему клоните… — Он сел на диване. — И никакой я не односторонний, я люблю литературу, знаю историю искусства не хуже тебя, немного знаком и с историей музыки. И люблю музыку. Что касается оперы, это для меня вопрос принципиальный, сама знаешь. Так что, хозяйка, ты напрасно меня бранишь. Я тут лежал и слышал, как вопит телевизор. Хочешь, чтобы я похвалил твою Соколову?

— Соколова стоит похвалы. Прекрасный голос и к тому же красива, изящна, грациозна. Я много раз слушала «Аиду», но в роли Амнерис мне больше всех запомнилась Соколова. Она не только певица, но и актриса, а это встречается нечасто. У нее большое будущее. Вот сейчас ее показали в партии Кармен, прекрасно. И пела великолепно, и на сцене держится дивно. Каждое движение отработано.

Дыйканбек засмеялся.

— Ты в нее просто влюблена. Хорошо, что она не мужчина.

Калемкан не уступала.

— Влюблена, и очень давно. В Соколову влюбиться нетрудно, и можно только поздравить мужчину, на любовь которого она ответит.

Однажды Дыйканбек проходил мимо театра, и в глаза ему бросилась афиша. Опера «Кармен»… В роли Кармен Нина Соколова. С внезапно вспыхнувшим интересом к артистке, о которой говорили так много, он свернул к театру, взял в кассе два билета и рад был, что достались хотя бы места в последнем ряду амфитеатра — билетов оставалось мало, почти все распроданы. Вернулся в мастерскую и позвонил жене на работу, предупредил, что вечером идут в театр. Но Калемкан дежурила до девяти в интернате, к тому же она уже слушала Соколову дважды в этой роли. Посоветовала Дыйканбеку обязательно пойти, пусть без нее, это неважно. Он сказал, чтобы она отпросилась на работе. Нет, это невозможно, он знает, что отпрашиваться она теперь не может.

Дыйканбек пошел один. Спектакль был ему знаком. Слушал оперу лет пять назад, когда партию Кармен исполняла приезжавшая из Москвы на гастроли знаменитая певица. Спектакль тогда кончился десятиминутной овацией всего зала, певицу засыпали цветами. Дыйканбек понимал, что голос у знаменитости прекрасный, но ее Кармен ему не нравилась. Не нравилась — и все. Костюмы выбрала совсем неудачные. Уже немолодая артистка, а надела на себя ярко-красное платье, ей совсем не идет этот цвет… Декольте черт знает какое… Одним словом, он был не в восторге, хотя никому и не сказал ни слова о своих впечатлениях. Даже хлопал вместе со всеми…

Усаживаясь теперь на свое не слишком удобное место, он вспоминал свои прежние ощущения и жалел, что поддался порыву, купил билеты… Но вот запела Кармен — Соколова, и Дыйканбек вздрогнул так сильно, что потом даже поглядел на соседей справа и слева — не заметили? Кажется, нет, все поглощены спектаклем. Поглощен был и он, слушал, застыв на месте и не чувствуя времени.

Он узнал певицу, узнал Нину Бичурину, с которой познакомился студентом много лет назад. Сначала он сам себе не поверил — чепуха, так не бывает… Но нет, то была она, Нина, мечтавшая о консерватории, о сцене… Она изменилась, очень изменилась, но ни годы, превратившие нескладную девочку в красивую женщину, ни артистическое мастерство, приобретенное ею, не скрыли от Дыйканбека правду. Он был уверен, что не ошибся. Нина держалась на сцене естественно, уверенно и легко. Играть роль было для нее то же, что, скажем, для птицы летать, — Дыйканбек ощущал это, и, по-видимому, возникшее у него частное, конкретное, относящееся как будто бы только к Нине ощущение помогло ему наконец принять условность оперного спектакля как особого жанра. Опера перестала раздражать его, он стал часто бывать в театре. Старался не пропускать спектакли, в которых участвовала Соколова. Он не был влюблен в Нину. Как он считал, для него уже давно миновал тот возраст, когда влюбляются скоропалительно и безрассудно. И, кроме того, сама природа его влечения к Нине была иной… Она занимала его, вызывала интерес к себе. Предположим, на твоих глазах посадили в саду молоденькую яблоньку, а спустя несколько лет ты видишь на ней спелые румяные плоды — ведь это интересно, это пробуждает определенную гамму ощущений, настраивает на особый лад. Пускай ненадолго, но все же настраивает, и ты с удовольствием сорвешь с дерева сладкое яблоко. Или встретишь вдруг прекрасного скакуна, которого знал слабым маленьким жеребенком… Невольно захочется подойти, погладить, потрепать коня.

Быть может, аналогии грубоваты, но нечто вроде такого интереса было поначалу и у Дыйканбека к Нине, которую он знал беспечной, веселой девчонкой. Теперь она была известной и любимой артисткой, красивой, талантливой. Ее осыпали цветами, она была на вершине успеха. Такой встретил ее, увидел ее Дыйканбек через много лет.

Его влекла Нинина слава. Он, как ни странно, испытывал чувство личной причастности к этой славе только потому, что когда-то давно был свидетелем того, как Нина мечтала поступить в консерваторию и стать певицей. Иногда после спектакля он стоял на улице и ждал, когда артистка выйдет. Прячась от нее, он смотрел — искал в сегодняшней красивой женщине черты юной девушки, которую знал когда-то. И радовался, если находил. Особенно нравились ему ее темные глаза и русые волосы, густые-густые, тяжелые, пышные. Нина казалось ему такой близкой, а ведь их пути давно разошлись, и для Нины он теперь попросту не существовал. Во всяком случае, Дыйканбек так думал. Чего ради ей помнить старого случайного знакомого?

Однажды он подумал — не подойти ли к ней и, напомнив о старом знакомстве, попросить разрешения написать ее портрет? Нет, это как-то чересчур навязчиво и даже грубо. Нелепым был бы даже самый разговор; здравствуйте, я такой-то, помните ли вы меня, как поживаете, я хочу написать ваш портрет… Он пошел в мастерскую, взял карандаш и по памяти набросал эскиз. Подумал, посмотрел на свой рисунок, перештриховал воротник ее плаща так, чтобы он был поднят… Нина шла, слегка опустив голову и спрятав руки в карманы. Вышло похоже. Дыйканбек сделал второй рисунок на другом листке. Лицо в профиль, спокойное, задумчивое… Дыйканбек улыбнулся и встал — он был доволен своим наброском.

Мало-помалу это вошло у него в привычку: после каждого спектакля, каждой встречи на улице он рисовал все новые и новые Нинины портреты. Так прошло около двух лет, а он все не мог подойти к ней и напомнить о себе. Все это время он много работал над госзаказами, немало дел было и в Союзе художников, а ведь он не просто хотел возобновить знакомство — собирался писать портрет, на это нужно и время, и силы, и та внутренняя определенность замысла, которая рождает вдохновение… И снова случай свел Дыйканбека с Ниной почти что вопреки его желанию.

Однажды в субботу, когда они с женой сидели за чаем, Калемкан вдруг встала и подала ему свежую газету. Дыйканбек взял и на первой странице прочитал указ о присвоении Нине Соколовой звания народной артистки. Он сам удивился себе — от волнения задрожали руки. Чтобы справиться с собой, он несколько раз перечитал указ, медленно сложил газету. После завтрака он ушел, захватив газету с собой. До самого вечера не находил себе места, раза два был у театра… Зайти, спросить Соколову и поздравить ее?.. Нет, неловко. Вечером шла «Кармен», Дыйканбек взял в кассе билеты, позвонил жене. Она сегодня дежурила, как и в тот вечер, когда Дыйканбек впервые пошел в театр. Спросила смеясь:

— В который раз ты идешь на этот спектакль?

— Я сегодня очень устал, — словно бы оправдываясь, сказал Дыйканбек. — Послушаю первый акт и уйду.

— Да уж потерпи до конца, — сказала жена. — Я, например, больше всего люблю финал «Кармен». А у Соколовой сегодня день особенный, получила народную…

— Я знаю, — коротко отвечал Дыйканбек и попрощался.

Спектакль шел на подъеме. Нину вызывали много раз. На сцену поднимались поздравители с букетами, пожимали артистке руку, а кое-кто даже и целовался с ней. Дыйканбек не подошел к рампе и на этот раз. У себя в мастерской он открыл бутылку коньяка, налил себе рюмку, выпил, потом наполнил рюмку снова. Впервые в жизни он пил один — ему всегда казалось, что это дело скверное, порождаемое нехорошими причинами. Сегодня он об этом не думал, просто выпил коньяк, почувствовал приятную раскованность, нашел в справочнике Нинин домашний телефон и набрал номер.

— Алло-о! — откликнулся мягкий, грудной голос.

Долю секунды он колебался — не повесить ли трубку, потом сказал решительно:

— Здравствуйте, Нина Викторовна.

Она ответила спокойно:

— Здравствуйте. Кто это говорит?

— Нина Викторовна, вы извините мою назойливость, я просто хотел поздравить вас. Только что вернулся со спектакля с вашим участием. Я не посмел зайти к вам в гримерную. Желаю вам самого большого успеха, Нина.

Несмотря на то, что разговаривал с нею человек незнакомый, Нина не спешила положить трубку.

— За поздравление спасибо, но все-таки скажите, кто вы. Можно это узнать?

Дыйканбек засмеялся.

— Нина… — Он чувствовал себя теперь легко и просто. — Это я, может быть, ты меня вспомнишь. Я тот самый цыган, который когда-то предсказал тебе будущее. Узнала?

В трубке послышался глубокий и, как показалось Дыйканбеку, взволнованный вздох.

— Узнала, — негромко произнесла Нина.

И разговор оборвался. «Она, наверное, не помнит моего имени», — подумал Дыйканбек. В трубке отдавался шум чьих-то голосов там, в комнате у Нины. Донесся чей-то бас: «Нина, мы ждем». «Кажется, муж», — решил Дыйканбек. Нина заговорила снова, хрипловато и чуть устало:

— Спасибо тебе, Дыйканбек.

Снова пауза и сердито:

— Ты почему до сих пор не объявился? Я была на твоей выставке. Специально пошла, провела там полдня. Думала, ты пригласишь меня, а ты и не подумал. Тогда я пошла сама, цыган!

«Не забыла!» — обрадовался Дыйканбек и крикнул в трубку:

— Нина, спасибо тебе! Я не думал, что ты помнишь обо мне. Спасибо!

Она говорила теперь так, словно прижималась к мембране губами:

— Как же мне забыть тебя, Дыйканбек? Я всегда тебя помнила… Ну хорошо, так когда же мы встретимся? Нам есть о чем поговорить, верно?

— Конечно, Нина! Конечно, встретимся! Скажи, где работает твой муж?

Она поняла, что он стесняется спросить прямо, замужем ли она, и ответила просто:

— Я не замужем, Дыйканбек. Мы разошлись… Слушай, приезжай прямо сейчас ко мне! Тут собрались друзья поздравить меня, приезжай и ты, хорошо?

Дыйканбек подумал, сказал решительно:

— Нет, давай встретимся в другой раз. Я там у вас буду только мешаться, понимаешь? Ты согласна? Мы с тобой должны вдвоем отпраздновать твою награду.

Они встречались потом часто и много рассказывали друг другу. Обоим стали необходимы эти встречи. Никто не мешал им. Нина приходила в мастерскую, когда Дыйканбек работал над ее портретом; он бывал у нее за кулисами, в гримерной. Портрет был давно закончен, но Дыйканбек не давал его на выставку да и вообще никому не показывал. Нина считала, что портрет закончен, а Дыйканбек сомневался в этом, потому что портрет дался ему на удивление легко. Эта легкость и порождала сомнения — неужели может не быть недостатков в работе, которая так быстро и просто была завершена? Ему не хотелось никому показывать портрет и по этой причине, и еще потому, что он просто боялся чужих глаз. Сидя один и разглядывая свою работу придирчивым взглядом, он чувствовал, что, найди он сейчас ошибку, недостаток, не посмеет прикоснуться к портрету, положить хоть один мазок.

Атыргуль не постеснялась позвонить и спросить еще раз о портрете, поддразнивая Дыйканбека. Он вскипел, но сдержался и ответил спокойно:

— Акиш, поверь, что я считаю эту работу неоконченной. Она меня не удовлетворяет и потому заклинаю тебя — не возвращайся больше к этой теме и не шути. Мы с Ниной друзья, и ничего больше.

Но Атыргуль не так-то просто было обескуражить.

— Так я тебе и поверила! Будто бы ты не знаешь, чем кончается дружба между мужчиной и женщиной. Смотри еще кому-нибудь не ляпни такое, засмеют!

— А пошла ты к черту! — взорвался все-таки Дыйканбек.

Дыйканбек вернулся домой под вечер. Только теперь почувствовал он, что сильно проголодался. В ресторан сходить, что ли? Нет, неохота торчать за столиком одному и вообще не хочется туда идти. Он обследовал холодильник в кухне и, как ребенок, обрадовался, обнаружив большой кусок сыра и баночку икры. Аккуратно повесил пиджак на спинку стула, поставил на газ чайник и намазал толстым слоем икру на ломоть черствого хлеба. Запах икры дразнил аппетит. Дыйканбек откусил порядочный кусок, и в это время зазвонил телефон. Дыйканбек вздрогнул, однако к телефону не подошел. Держа в руке начатый бутерброд, он поморщился — вспомнил сегодняшнее заседание президиума. Скверно получилось. Зря он это сделал, все были недовольны… Дыйканбек встал, с досадой махнул рукой — ну что поделаешь, теперь уж не вернешь!.. Чайник чуть не залил газ, Дыйканбек поспешил выключить горелку и принялся искать заварку… Нет, он совершил ошибку. Надо было посчитаться с мнением большинства… Он нашел наконец жестянку с надписью «чай», но никак не мог сообразить, зачем она ему. Телефон зазвонил снова, и Дыйканбек, чертыхнувшись, снял крышку с заварного чайника — надо же, успел забыть, что собирается пить чай! Трубку он поднимать по-прежнему не хотел, но телефон звонил настойчиво, упорно, въедливо, и Дыйканбек сдался.

— Ты дома, дорогой? — Атыргуль пела на самых своих ласковых нотах. — А я звоню, звоню, никто не подходит. Твой друг с ума сходит. Где ты пропадал?

— Я только что пришел, — соврал Дыйканбек.

— А почему ты такой мрачный? — испугалась Атыргуль. — Ничего не вышло?

— Вышло. Все в порядке, пожми руку Аргыну и поцелуй его в щечку. — Дыйканбек мечтал об одном — скорее кончить разговор — и уже положил было трубку, но Атыргуль была начеку.

— Поцеловать его я всегда успею! Я прежде всего хочу видеть тебя и прошу прийти к нам как можно скорее. Твой друг уже готовит жаркое из барашка, которое мы будем запивать армянским коньяком. Обмыть надо…

— У меня нет времени, Атыргуль. Не могу прийти.

— Ай, Дыйканбек, хоть на сегодня брось свои холостяцкие замашки! Смотри, расскажу все Калемкан. Твой друг специально для тебя зарезал барашка. А если ты не можешь обойтись без женщины, то моя подружка тут как тут.

— Перестань! Не надоело тебе вздор городить!

— Я не горожу вздор, а говорю чистую правду, такая уж я уродилась. Ладно, не бойся, моей подруги нет около меня, она во дворе готовит потроха — пальчики оближешь! Приходи!

Дыйканбек понял, что сопротивление бесполезно.

— Хорошо, Атыргуль, тогда я часа через полтора буду у вас. Хочу пройтись пешком, а то голова что-то побаливает.

— Если голова болит, тем более поскорей надо прийти. Подружка тебя полечит. — Атыргуль хихикнула.

Не зная, то ли сердиться, то ли смеяться, Дыйканбек надел чистую рубашку и вышел.

По дороге Дыйканбек вновь и вновь возвращался мыслями к сегодняшнему заседанию. Вопрос о новом члене президиума он поставил в самом конце повестки. Ему не хотелось затягивать обсуждение, и он, как говорится, сразу взял быка за рога:

— Прошу предлагать кандидатуры.

Но никто ничего не предлагал; все сидели и выжидательно поглядывали на него. Тогда он, не вставая, заговорил тем доверительным и убедительным голосом, который обычно появлялся у него при обсуждении сложных или спорных вопросов:

— Мы тут посоветовались с товарищами и пришли к единому мнению, — начал он, не назвав, впрочем, товарищей, с которыми советовался. — Среди нас есть один очень способный, одаренный художник, о котором все мы почему-то забываем. А ведь он в свое время давал на выставки интересные работы. Потом как-то отошел в сторону, сделался пассивным. Я имею в виду Аргына Чалкалмакова. Мы решили, что стоит ввести его в президиум. Как вы к этому относитесь, товарищи? Поддерживаете?

В комнате на некоторое время воцарилось полное, ничем не нарушаемое молчание. Кандидатура явно оказалась неожиданной, требовала размышлений. Первым после паузы произнес свое суждение уже немолодой художник, поглаживая при этом густые с проседью волосы и нерешительно покашливая:

— Нельзя сказать, что мы не знали Аргына, это так… Но знаем не слишком хорошо, вот в чем дело. Надо бы подумать…

— О чем тут особенно думать? Он коммунист; в партии много лет… Ну хорошо, еще у кого есть какие соображения? — Дыйканбек слегка повысил голос.

Тогда поднялся со своего места известный пейзажист — высокий, громоздкий, он почему-то всегда вставал, когда приходилось на президиуме что-то говорить. Его любили за открытый характер и уважали за справедливое отношение к товарищам. Уважал его, считался с его мнением и Дыйканбек.

— Товарищи, — загудел басом пейзажист, — если вы вопрос решили, я особо спорить не стану, но свое мнение высказать должен. Не считаю я Чалкалмакова настоящим художником, так, сбоку припеку он. Какие у него работы, кто их помнит, ну? Этот ваш Сарткалмаков… простите, оговорился, вечно путаю фамилии… да, так он из тех, по-моему, про кого говорят: «визгу много, шерсти мало», а я таких не люблю. И не думайте, что собираюсь от него скрывать, скажу то же самое ему прямо в глаза.

Пейзажист грузно опустился на стул. Все захохотали. Дыйканбек нахмурился, встал.

— Ну как ты можешь, Барпы? Люблю, не люблю, это же неделовой разговор!.. По-моему, ты не прав. И нас ты не убедил. Вопрос серьезный, нужно его по-серьезному и обсуждать. И обсуждать активно, а то все молчат. Выходит, кроме Барпы, все согласны? Или как?

Никто по-прежнему не говорил ни слова, молчание затягивалось и становилось неприятно многозначительным. На выручку Дыйканбеку пришел один из членов президиума, человек немолодой, спокойный и покладистый:

— По-моему, кандидатура уместная, товарищи. Дыйканбек Абдиевич верно говорит, необходимо людей воспитывать, необходимо беречь и растить кадры. Аргын, по моим наблюдениям, парень честный, принципиальный.

К нему тут же повернулся всем своим громадным корпусом Барпы.

— Сапаке, я не смею с вами спорить, одно только скажу. Глупый всегда себя считает благородным. Именно глупость и мешает ему правильно оценивать свои поступки. Но раз вы за, я согласен. Пускай войдет в президиум, я поднимаю руку и голосую за.

Снова все засмеялись, а пожилой художник, подождав, пока стихнет смех, продолжал:

— Ты, Барпы, еще молодой. Все взыгрываешь, как необузданный жеребенок, а пора научиться самому себя обуздывать, пора, брат! Вот сбил ты меня… Ну ладно, я, короче говоря, не против. Надо ввести Аргына в президиум.

Возражений больше не было. Секретариат закончился, участники заседания начали не спеша расходиться. Дыйканбек чувствовал, что все недовольны, не одобряют его, и сам испытывал недовольство собой. Взглянул на Барпы, который задержался дольше остальных, и особенно ясно ощутил, что поступил неправильно, не так. Барпы подошел к нему.

— Дыйканбек Абдиевич, вы на меня не обижайтесь за мой несдержанный язык. Ничего не могу иной раз с собой поделать. Черт его знает, как оно получается! Только вы напрасно тянете за собой Аргына, он человек неважный, а вы его поддерживаете как пророка. Второй раз ошибаетесь с ним.

— Вторую ошибку я знаю, а первая когда была?

Барпы не смутился.

— Поверьте, я далек от мысли обидеть вас. Но напомнить могу. В прошлом году, когда он пытался работать под абстракциониста, вы безудержно хвалили его явно неудачные опусы. Я не понял, почему вы так делали, сами вы художник-реалист, у вас другая природа таланта… Ну, может, я, повторяю, и не понял чего-то.

Он крепко пожал Дыйканбеку руку и ушел.

Правду обычно говорят порядочные люди. Но Дыйканбек впервые так остро ощутил, как трудно иногда выслушать и принять эту правду.

Вниз по улице он шел медленно. Шел и перебирал в памяти разные случаи и эпизоды из их дружбы с Аргыном. Думал и о себе, о своей жизни в последние десять лет. Он много работал, именно в эти годы окончательно сформировался как художник и не считал, что ошибочно выбрал жизненный путь. Коллеги уважали его как руководителя союза.

…С Аргыном они познакомились на выставке молодых художников, а до этого только знали друг друга в лицо. Работы Дыйканбека имели на выставке успех, и на вечере, посвященном ее итогам, наш герой, обливаясь потом от смущения, сидел в президиуме. Выступил секретарь союза, за ним представитель Министерства культуры, а потом слово предоставили Дыйканбеку. Он должен был высказаться от имени молодых. Вышел на трибуну, произнес: «Товарищи!» — и замолчал, потому что забыл все подготовленные для выступления слова.

В зале сразу все поняли и зашумели, подбадривая оратора:

— Говори, Дыйканбек! Тут все свои, не стесняйся!

Оправившись от смущения, Дыйканбек увидел Аргына, который сидел в первом ряду, вспомнил два его полотна, представленные на выставке, и заговорил о них, об их глубине, серьезности, внутренней сложности при внешней простоте композиции.

— Когда смотришь на то, что ценою долгих творческих мук открыто художником и воплощено им, открытие это кажется естественным и почти своим. Думается, что и ты мог бы сделать такое открытие. Я восхищаюсь работами Аргына, но без зависти. Я рад за него. Он прекрасно образованный, подготовленный художник, живопись очень сильная…

Начало речи вдохновило его самого, и он, уже не чувствуя скованности, говорил много и хорошо. Выступление его было подробно изложено в газетном отчете о собрании. В этот день Аргын, встретившись с Дыйканбеком, расцеловал его. Они долго гуляли вдвоем, разговаривали, зашли посидеть в ресторане. Очень скоро Аргын был принят в Союз художников.

Так начиналась их дружба…

А ведь обе картины, которые дал тогда на выставку Аргын, были хороши, и Дыйканбек не зря хвалил их. На одной из них — она изображала чуйский осенний пейзаж с теплой желтизной недавно сжатого поля, пронзительной синевой высокого неба, по которому разбежались мелкие облака, с отарой овец, рассыпавшейся по предгорью, — воздух родных для Дыйканбека мест был почти физически ощутим. Вторая картина, «Молодой зоотехник», полна была движения — на ней мчался верхом на сильном коне крепкий джигит, разгоревшееся лицо которого освещено было взглядом веселых, ярких, умных глав. И глаза эти как бы вбирали в себя красоту покрытых лесом гор, высокотравных пестрых лугов, на которых паслись вольные табуны длиннохвостых и длинногривых коней; в затишках там и сям стояли юрты табунщиков…

Да, начинал Аргын хорошо, а после женитьбы все как отрезало. Он перестал искать. Открыл неиссякаемый источник доходов, рубил из камня памятники по заказам. И знал, что выбрал не ту дорогу, прекрасно понимал это. Каждый раз, принимаясь за новый заказ, давал зарок: это последний. Но потом, когда получал от заказчика гонорар, когда пересчитывал деньги, сердце билось сильнее от радости и хотелось скорее получить следующий заказ. Он торопливо вытягивал из толстой пачки несколько бумажек и припрятывал в тайнике. Почти никогда эта акция не увенчивалась успехом. Твердо помнившая сумму гонорара Атыргуль требовала деньги сполна, и Аргын сдавался:

— Да я пошутил. На бери! От тебя ничего не спрячешь. Нюх как у легавой…

Атыргуль в ответ называла мужа мошенником.

— Мужика лишние деньги только портят. На что они ему? Ясное дело, на любовниц. А я деньги на ветер не брошу и на любовников не истрачу. Истрачу их на тебя же, на детей. Не забывай, что у нас есть дети, мы обязаны позаботиться об их будущем. Ты прекрасно знаешь, что без десятки в кармане я тебя из дома не выпущу, мало того, у тебя обычно не меньше тридцати рублей при себе есть. А холостяцкие привычки давно пора забыть. Если я только узнаю, что ты шляешься к какой-нибудь потаскухе вроде Онолтай…

— Что же ты тогда сделаешь? — вроде бы шутя, но не без затаенного интереса спрашивал Аргын.

— Тогда и узнаешь что! Посмей только, сам же горя не оберешься! Повешусь и оставлю записку, что из-за тебя. Вот и отвечай… Ну чего смеешься? Я серьезно говорю, понял? Ладно, иди-ка лучше в мастерскую да берись за дело. Завтра должны приехать заказчики из Таш-Мойнока, а заказ на тысячу рублей, сам знаешь.

И Аргын, проклиная проницательность жены и свою бесхарактерность, прятал подальше свою злосчастную тридцатку, доставал бутылку с коньяком, пропускал сто граммов и работал над очередной халтурой, давая себе слово, что, когда они наконец купят машину, бросит всю эту чепуху и займется настоящим творчеством.

Но машина была куплена, а он так и не бросил халтуру — привык. Денег в заначке прибавлялось, и хотелось, чтобы их становилось больше, больше… Однажды, когда Атыргуль гостила у родственников, Аргын изготовил лишний памятник и тысячу рублей денег взял себе. Завернул их так, чтобы уберечь от сырости, и зарыл в собачьей конуре, придавив для надежности кирпичом. Когда Атыргуль вернулась, он долго волновался, долго боялся, что она как-нибудь ненароком проведает о деньгах, но время шло, Атыргуль молчала, и он наконец поверил — нет, не узнала, не догадалась, не доведалась ни о чем. По вечерам он с особой страстью полировал в сарае гранит, а когда окончательно уставал — это обычно бывало уже глубокой ночью, когда все спали, — шел к собачьей будке, доставал деньги, нес их в сарай и, усевшись на покрытой грязным одеялом раскладушке, пересчитывал, испытывая подлинное наслаждение от прикосновения к засаленным, прошедшим через многие руки бумажкам. Так он отдыхал. И вот однажды, когда он в очередной раз вышел из сарая, пинком поднял пса, мирно дремавшего над сокровищем, достал деньги и предался своему тайному наслаждению, в дверь сарая забарабанили кулаки Атыргуль.

— Открой сейчас же! — кричала она.

Смертельно, до бешеного, невероятного сердцебиения перепуганный Аргын для чего-то нырнул под свое драное одеяло и прикинулся крепко спящим. Стуки и крик продолжались, и он встал, пытаясь принять вид человека, которого только что разбудили и неожиданно подняли с постели. Деньги он спрятал на груди под старым заношенным свитером, в котором обычно работал и, который не снимал, ложась спать в сарае. Только после этого отпер он дверь, страдая от мучительного стыда. Руки у него тряслись.

— Ты что? — грозно спросила Атыргуль.

— Ничего… Задремал на раскладушке, устал что-то.

Она не сказала больше ни слова. Сбросила с раскладушки на пол старый волосяной матрац и принялась шарить, искать… Ничего не нашла и заметно растерялась. Аргын, который за это время успел овладеть собой, усмехнулся:

— Что с тобой? Что ты ищешь?

— «Что ты ищешь?» — передразнила она. — Не прикидывайся дурачком! Я видела в окно, как ты считал деньги. Где они?

— Да что ты, Акиш! Какие деньги, пропади они пропадом! Ничего я не считал, тебе показалось.

Атыргуль, сощурившись и прикусив нижнюю губу, некоторое время смотрела на него, словно пыталась разгадать загадку. И вдруг подскочила к мужу, рванула к себе старый свитер. Бумажные червонцы посыпались из-под него дождем. Атыргуль нагнулась и подняла горсть бумажек.

— Бессовестный!

Он молчал, пошатываясь точно пьяный. Смотрел, как трепыхаются жирные бока Атыргуль, проворно подбирающей деньги с пола. Слегка задыхаясь, она наконец выпрямилась, села на заменявший Аргыну табуретку чурбан и принялась пересчитывать десятки.

— От семьи деньги прячет, а? Да что же это такое, это же воровство! А еще твердит всем без конца о честности! Убирайся прочь вместе со своими проклятыми деньгами! Ну, живей!

Аргын сказал, едва не плача:

— Клянусь тебе жизнью детей, Акиш, больше этого никогда не повторится!

Она почему-то поверила ему сразу, он видел это. Заговорила уже спокойнее:

— Я сразу поняла, что дело нечисто, когда ты пнул ни в чем не повинную собаку. От меня, дружок, не скроешься, сколько раз тебе было сказано! И не старайся. Будешь еще деньги прятать, выгоню. Поглядим тогда, что скажут твои товарищи. Ладно. С завтрашнего дня принимайся за живопись, пора! Отправляйся на этюды, ищи, пиши картины, зарабатывай теперь себе имя, а не деньги. Дыйканбек ничем не лучше тебя, а уже имел две персональные выставки, в газете о нем написали. А ты? Сидишь тут, скрючился весь. Завтра же уезжай…

И Аргын уехал. Вернулся в город только осенью, а к зиме сообщил, что представит на рассмотрение экспертной комиссии три полотна.

Дыйканбек исполнял в это время обязанности председателя этой комиссии. Накануне заседания Аргын пришел к Дыйканбеку насупленный, злой.

— Пошли пройдемся, — попросил мрачно.

Они вышли на окраину, городские дома и улицы остались позади. В этот день выпал первый снег. Бодрящий морозец, яркая белизна мягкого, точно хлопок, снега веселили Дыйканбека. В русле Аламединки шумела, не сдаваясь зимнему холоду, бурная вода. Они долго шли по дороге, которая вела к горам. Дыйканбек понимал, что Аргыну надо о чем-то с ним поговорить, но не представлял, о чем именно. Ну что же, нужно подождать, пока человек соберется с духом. Дыйканбек шагал молча. Аргын сначала говорил о пустяках, потом в голосе его послышались гневно-раздраженные интонации. Против кого? Он рассказал, что кто-то из членов комиссии захотел заранее познакомиться с его картинами. Дыйканбек пожал плечами:

— Ну и что? Пускай.

— Да не в этом дело, Дыйканбек. Они хотят мои вещи забраковать, я уверен, что они сговорились. А это ставит под угрозу всю мою работу, мое будущее. Помоги мне. По-дружески, Дыйканбек… Твое слово решающее. Мои картины… я их кровью писал, поверь. Не веришь, идем сейчас в мастерскую, посмотри.

Дыйканбек не мог отказать ему и повернул к автобусной остановке, но Аргын остановил проходившее свободное такси, и они поехали в мастерскую.

Новые работы Аргына Дыйканбеку не понравились, особенно одна — «На базаре». Темные, мутные краски, расплывчатая, неясная композиция… Заметно было, что Аргын спешил, работал небрежно, невыразительно. Фигуры людей обозначены словно бы вчерне, эскизно, аляповато. На переднем плане старик, который сидит и смотрит на базарную толпу. Старик был тоже как-то неясен… Казалось, будто он то ли подавлен, то ли недоволен чем-то… Словом, впечатления определенно задуманной и в соответствии с замыслом написанной картина не производила. Дыйканбек так и сказал Аргыну и добавил:

— Не хочется тебя огорчать, друг, но работа мне определенно не нравится.

Аргын ощетинился:

— Но это же новаторство! Я ищу, понимаешь, ищу! А ты просто ничего не понимаешь.

— А против исканий никто и не выступает. Но произведение должно впечатлять, доходить до тех, для кого оно написано… А здесь… Ладно, оставим в стороне зрителей, но я, профессионал, и то не понял твой замысел.

— В истории искусства, как ты сам хорошо знаешь, немало примеров, когда новаторские, талантливые, даже гениальные вещи не воспринимались современниками. Ты все-таки и об этом подумай, Дыйканбек, вообще подумай. — Аргын с трудом сдерживал раздражение.

— Возможно и так, но в твоей картине гениальностью даже не пахнет. — Дыйканбек встал и хотел уйти, но заметил, что Аргын вдруг подался весь к нему. — Ты хочешь еще что-то сказать мне?

— Дыйканбек… — Аргын опустил голову, а когда поднял ее, в глазах было жалкое, умоляющее выражение. — Прошу тебя как друга, не позорь меня завтра при всех. Твои слова, твое суждение очень важно. С тобой считаются. Поддержи меня…

Потом, дома, Дыйканбеку неприятно было вспоминать об этом разговоре, но на следующий день на заседании он Аргына поддержал и, конечно, повлиял на ход обсуждения. О слабой картине было сказано, что она отмечена новым подходом к теме, в спор с Дыйканбеком никто не вступал, а сам он после этого заседания заболел на несколько дней. Впервые поступил он вопреки собственной совести.

К Аргыну он пришел уже около девяти. Стол был накрыт, и, по-видимому, давно, потому что Атыргуль явно нервничала. Она была мастерица расставить угощение так, чтобы, как говорится, в нос бросилось… За стол до прихода Дыйканбека никто не садился. Ярко сияла хрустальная люстра, и в ее свете особенно белой казалась накрахмаленная скатерть, особенно красивыми ковры на стенах, особенно уютной и мирной просторная столовая. Не успел Дыйканбек появиться на пороге, Атыргуль вскочила и, сияя улыбкой, поспешила ему навстречу.

— Дорогой мой, позволь тебя обнять и поцеловать! Или нельзя? Тогда просто пожмем друг другу руки.

Дыйканбек почувствовал, что краснеет. Он пожал протянутую руку Атыргуль, потом поцеловался с ней, едва коснувшись ее губ своими, и сказал неловко:

— Спасибо, Акиш…

Атыргуль захохотала.

— Надо же! Спасибо говорит. И краснеет, как скромный, чистосердечный мальчик!

— Перестань, Акиш.

Атыргуль повернулась к подруге — кокетливо одетой женщине с большими подведенными глазами.

— Иди сюда, моя радость. — Она потянула подругу за рукав. — Познакомьтесь. Это наш знаменитый Дыйканбек.

Дыйканбек совершил еще одну неловкость.

— Да ведь мы уже знакомы, Акиш! — сказал он.

— Ну какое это знакомство! Видели друг друга издали, так можно сказать. А сегодня знакомьтесь по-настоящему, сердечно. Желаю вам обоим такой дружбы, которая не ищет особого повода для встреч.

Подруга Атыргуль с деланным смущением опустила ресницы.

— Ах, перестань ты, мне просто стыдно…

— Еще одна стыдливая, поглядите-ка на нее! — не унималась Атыргуль. — Ладно уж тебе, тут все свои, не прикидывайся. А вот и наш благоверный…

Аргын, просунув голову в дверь, оказал мрачно:

— Привет!

Дыйканбек сам подошел к нему и протянул руку.

— Ну, ну, ну, что это вы? — зазвенел восторженными переливами голос Атыргуль. — Друзьям, настоящим, искренним друзьям положено при встрече обняться!

И так как ни Дыйканбек, ни Аргын не бросились друг другу в объятия, она продолжала:

— Обнимитесь немедленно! Не то за стол не пущу.

Мужчины обнялись для виду, и скоро все четверо сидели за столом. Первый тост подняла Атыргуль.

— Выпьем за дружбу Дыйканбека и Аргына. Пусть она никогда и ничем не будет омрачена. Пусть, глядя на нее, кусают себе локти наши враги! Всегда будьте опорой друг другу…

Зазвенели сверкающие рюмки. Атыргуль выпила первой.

— Ну что ж, чокнемся, — Аргын слегка прикоснулся краем своей рюмки к рюмке Дыйканбека.

Атыргуль тем временем уговаривала выпить свою подругу, и та, пожеманничав, в конце концов проглотила коньяк.

По знаку Атыргуль Аргын налил всем по второй.

Атыргуль завораживающим взором глядела на Дыйканбека. Улыбнулась, подняла рюмку.

— А этот тост я предлагаю за Дыйканбека персонально. Выпьем за него, за его талант, за его успехи. Спасибо тебе, Дыйканбек, ты помог другу!

Дыйканбек поспешил остановить ее:

— Акиш, не будем говорить об этом, прошу тебя, не надо.

Аргын насупился.

— К чему так много слов, Атыргуль? Не превращай муху в слона. Ну помог мне Дыйканбек, что в этом особенного?

Атыргуль так и вспыхнула.

— Ничего себе муха! Сколько ночей ты не спал, пока дождался этой мухи, как ты выражаешься. Сам-то ты никому еще ни на копейку добра не сделал, а туда же, фыркаешь. Ты, если по-настоящему говорить, должен Дыйканбеку в ножки поклониться.

Дыйканбек испугался, как бы не началась ссора между супругами.

— Акиш, по-моему, совсем ни к чему сегодня считать чьи-то добрые дела. Посидим спокойно за столом, поговорим, порадуемся…

— Согласна! Ты прав, совершенно прав. Я просто сержусь на твоего друга за его непомерное самолюбие. Уж кому-кому, а мне его характер отлично известен. Изучила за столько лет как свои пять пальцев. Он для своей славы отца родного не пожалел бы, а тут, видишь, задело его, что Дыйканбек ему помог. Постыдился бы в такой день!

— Что же мне, из-за этого умереть, что ли? — через силу усмехнулся Аргын.

— Зачем умирать, живи на здоровье! Надо только совесть знать. Быть таким же великодушным, как Дыйканбек, тогда и самому легче станет.

Дыйканбек выпил наконец свой коньяк. Хотел было любезно предложить своей соседке чем-нибудь закусить, но никак не мог припомнить имя этой женщины. Впрочем, Атыргуль своих подруг обычно называла не их собственными именами, а ею самой придуманными прозвищами: Чиймекаш — Брови в ниточку, Акбилек — Беленькие ручки и тому подобное. Пошел по этому пути и он и, обратившись к соседке, назвал ее Акбилек-джене.

Атыргуль не понравилось, что к выбранному им прозвищу Дыйканбек добавил «джене» — так обращаются к жене старшего родственника, но она тут же нашла нужный поворот:

— Верно, верно… Ты можешь называть ее своей джене, потому что ее муж был родом из ваших мест.

— Был? — спросил Дыйканбек. — А где же он теперь?

— Я не случайно употребила такое слово, — не дала подруге ответить Атыргуль. — Они разошлись по взаимному согласию, и теперь твоя джене свободна как ветер. Полюбит кого захочет. А вообще-то ее супруг, не тем будь помянут, здорово шлялся, позорил жену своим поведением. Вот она и ушла от него. И с тех пор, можешь мне поверить, Дыйканбек, не знала ни одного мужчины.

Подруга попыталась вставить свое слово:

— Зачем ты рассказываешь Дыйканбеку о моей жизни?..

— Ничего, ничего! — успокоила Атыргуль. — Дыйканбек у нас такой, что ему все можно рассказать, даже поплакать перед ним не стыдно. Он все поймет. Но ты лучше постарайся завоевать его сердце.

— Что ты говоришь! Я не умею покорять сердца…

— Постарайся научиться для такого случая.

Дыйканбек чувствовал, что ему уже невмочь. Почему-то вдруг вспомнилась Нина, захотелось увидеться с ней, услышать мягкий, спокойный голос, заглянуть в темные глаза, такие милые… Милые? Может быть, он все-таки влюблен? В последнее время он много думал о Нине, так много, что приходилось останавливать себя, внутренне одергивать, но отвлекался он от этих мыслей, пожалуй, только в мастерской, когда был поглощен работой. Сейчас, подумав о Нине, он испытал неловкость и стыд оттого, что сидит рядом с женщиной, глаза у которой словно маслом смазаны. Она была в общем-то красива, черты лица тонкие, руки и в самом деле белые, изящные. Но Дыйканбеку она не нравилась, так не нравилась, что ему захотелось найти какой-нибудь предлог и удрать отсюда. Не найдя, впрочем, ничего особо убедительного, он просто сказал:

— Поздно уже, друзья. Мне, наверное, пора…

— Куда тебе торопиться? — пожала плечами Атыргуль. — Ляжешь спать попозже, успеется…

Дыйканбек заметил, что она подмигнула подруге, и, уже не в силах сдерживаться, сказал почти грубо:

— Да подавай ты скорей свое угощение. Я ведь говорил тебе, что мне нездоровится. Не до шуток. Хочется отдохнуть, а в таких случаях человека тянет в свой дом и в свою постель…

Около полуночи он добрался до своей мастерской и сел на диване. Сел и вздохнул с облегчением. Его охватило чувство радостной освобожденности… Оттого, что ушел наконец от Чалкалмаковых? Вначале он думал именно так, но скоро понял: нет, это связано с Ниной, с тем, что он понял свое отношение к ней. Все в том же состоянии радостной легкости он подошел к телефону и набрал Нинин номер. Довольно долго никто не откликался, и, сообразив, что уже ночь, Дыйканбек хотел положить трубку, но в это время гудки прекратились и сонный милый голос произнес:

— Алло-о! Кто это?

Дыйканбек вздохнул очень глубоко и ответил:

— Нина, прости. Это я. Я, кажется, разбудил тебя. Прости…

— Ох, у меня глаза слипаются. Который час?

Кажется, она не слишком рассердилась. Дыйканбек осмелел.

— Только что пробило двенадцать. Я решился позвонить, потому что у тебя завтра выходной, я знаю это. Ты не сердись, пожалуйста!

Нина спросила спокойно:

— У тебя что, дело ко мне какое-нибудь срочное?

Он смутился.

— Да нет… Дела никакого. Просто так…

— А-а, понятно. Соскучился, да? Очень любишь меня и тоскуешь? — Она засмеялась.

У него от волнения колотилось сердце.

— Нина, я сейчас приду к тебе. Нужно поговорить.

Нина ответила все так же спокойно, чуть сонно:

— Дыйканбек, ложился бы ты спать. Поговорить приходи завтра. Ну подумай, прилично ли среди ночи врываться в дом к незамужней женщине? Спокойной тебе ночи…

Дыйканбек, боясь, что она повесит трубку, заговорил быстро, горячо:

— Пропади она к чертям, спокойная ночь! Не нужна она мне сегодня! Я хочу прийти к тебе, ну согласись! Я выхожу…

Не повышая голоса, она ответила:

— Не горячись, пожалуйста, ты не мальчишка. Как не стыдно, я просто рассержусь на тебя. Ложись и спи.

В трубке послышались частые гудки.

Дыйканбек некоторое время стоял и бессмысленно слушал эти гудки. Потом осторожно положил трубку, отошел от телефона и начал возвращаться к реальности… К Нине он все равно должен пойти, иначе он не может. У двери задержался, подумал. Нет, надо идти. Хотя бы посмотреть на ее окна и успокоиться.

Возле дома, где она жила, он остановился и прислонился к стене возле подъезда. Перевел дыхание, поднялся по лестнице, но не сразу решился надавить кнопку звонка. После того как он это сделал, Нина долго не подходила к двери. Ужасно долго… Но вот она спросила:

— Кто там?

— Я… — ответил он, обливаясь потом от внезапного оглушающего стыда.

Дверь открылась.

— Нина, ты прости, я все-таки пришел.

Она глядела на него спокойно, без гнева, без раздражения.

— Ну раз пришел, входи. Снимай пальто. Он переступил порог.

— Нина, я тебя не послушался, ты извини. Отругай меня, если хочешь, но извини!

Стоял у порога и ждал, что она скажет. Нина подошла и положила обе руки ему на плечи. Посмотрела в глаза.

— Ну что ж, в некоторых случаях можно и не слушаться женщин…

Они были очень счастливы в эту ночь. Нина ни в чем не упрекала Дыйканбека, не оправдывалась перед ним, не пыталась выяснять отношения, не требовала объяснений… Словно все уже было сказано ими друг другу давно, и на сердце у обоих легко. Длинная осенняя ночь прошла быстро. На рассвете Дыйканбек спал. Когда он открыл глаза, Нина сидела с ним рядом, одетая и аккуратно причесанная, свежая, как утро ясное. Ему показалось, что она уже давно сидит вот так и смотрит, как он спит. Зажмурился, потом снова открыл глаза и поискал на столике возле кровати расческу. Нина, поняв это движение, наклонилась к нему и рукой пригладила ему волосы. Он взял Нину за руну, притянул к себе, нежно поцеловал ее глаза, губы… Она не противилась, но вскоре подняла голову, вздохнула и сказала спокойно:

— Вставай, Дыйканбек. Я приготовила завтрак. Ты, наверное, очень голоден.

— Есть мне совсем не хочется, — ответил Дыйканбек, откидываясь на подушку.

Нина усмехнулась.

— Не ври, джигит, не обманывай. Ты очень голоден.

Она подняла руки и поправила шпильки в прическе. Дыйканбек снова хотел обнять Нину, но она отстранилась.

— Перестань, дружок! — сказала негромко, но твердо. — Я не считаю, что мы в чем-то виноваты, но больше мы с тобой вот так встречаться не будем. Сам бог, наверное, простил бы одну такую ночь с любимым человеком… Что ж, покаемся, и больше ты ко мне не приходи. Если в самом деле любишь и уважаешь меня, не приходи. Только об этом я тебя прошу. Понял?

— Почему? — спросил Дыйканбек, не пытаясь скрыть горестное изумление.

— Как тебе ответить? Любовь, как вино, удовлетворяет желание, но не жажду… Нет, это ничего не объясняет. Словом, нам с тобой такие встречи в конечном итоге не принесут ничего, кроме горя. Пойми это, друг мой.

— Не понимаю. Значит, это не любовь, а только страсть? Так?

— Может быть, и так, Дыйканбек. А может быть, счастье только до тех пор остается счастьем, пока его ищут и добиваются. Не знаю. Ты понял, что по-настоящему любишь меня, Дыйканбек? Подумай. Ну и потом, — Нина снова усмехнулась, — я ведь женщина и, значит, должна больше думать о себе, чем мужчины о себе думают. Должна быть эгоисткой, так я считаю. А тебе я желаю счастья… По-моему, все в жизни забывается. Незабываемого нет. Забудется и наша сегодняшняя встреча.

Дыйканбек смотрел на нее и качал головой.

— Понимаю, — сказал он, но сказал как-то бессознательно, машинально. И, пожалуй, даже не оценил до конца Нининых слов о том, что они больше не встретятся.

Они поцеловались на прощание, не думая, конечно, о том, что каждый будет вспоминать потом об этом поцелуе и желать, чтобы он повторился.

Через три дня Дыйканбек улетел самолетом в Москву, к жене и трехлетней дочери, которые были в это время в подмосковном санатории.

Калемкан и Дыйканбек, поженившись, очень хотели ребенка, но две первые беременности молодой женщины кончились выкидышем. Когда она забеременела в третий раз, Дыйканбек настоял, чтобы она ушла с работы, и всячески оберегал ее покой. Для домашних дел пригласили пожилую женщину, одинокую. Калемкан часто бывала у врача. Дыйканбек старался как можно больше времени проводить дома и никуда не ходил по вечерам. На седьмом месяце Калемкан положили в роддом на сохранение, как выражаются врачи. Кстати, все врачи, с которыми Дыйканбек разговаривал, успокаивали его и уверяли, что на этот раз все будет хорошо, но он до конца им не верил. Каждый день носил жене передачи, писал записки, до самой темноты топтался под окнами ее палаты. Наконец наступил срок. Роды начались тяжело, жизнь обоих — и матери и ребенка — висела на волоске. У Калемкан было больное сердце, длительного напряжения оно бы не вынесло. Врачи решились на операцию, но спасли этим жизнь только матери — ребенок умер.

Калемкан и Дыйканбек тяжело переживали свое горе — тем более тяжело, что врачи единодушно вынесли молодой женщине неотвратимый приговор: рожать ей больше нельзя. Никогда. У нее нет ни малейшей надежды стать матерью. Бурное отчаяние Калемкан со временем утихло, она уже не рыдала целыми часами, как это было в первые дни после ужасной операции, но тоска, то жгучая, невыносимая, то глухая, притупленная, прочно поселилась в ее сердце. Мучился и Дыйканбек, стараясь ни словом, ни взглядом не показать жене, что мучается. Так они и жили каждый со своей болью, хорошо зная, что переживает другой, но зная и еще одно: говорить об этом между собой им нельзя. Шли месяцы, годы, Калемкан чувствовала себя здоровой, бодрой, в душе у нее начала оживать надежда, а вдруг врачи ошиблись и то, что они назвали невозможным, все-таки возможно? Она, ни слова не сказав мужу, пошла в поликлинику. Ей снова объяснили, что не сможет она родить. И посоветовали взять на воспитание чужого ребенка. Она даже испугалась такого совета. По-прежнему ни слова не говоря Дыйканбеку, решила сходить еще в женскую консультацию: быть может, там врачи, которые каждый день и час сталкиваются с проблемой материнства, изучили ее вдоль и поперек в повседневной практике, подадут ей хоть какую-то, пусть отдаленную надежду? Женщина-врач отнеслась к ее беде сочувственно: «Ну что ж, давайте все проверим снова, сделаем все анализы, покажем вас профессору…» Калемкан зачастила в консультацию. Однажды, сидя в ожидании приема, она обратила внимание на полную белотелую женщину средних лет, которая пришла не одна, а с молоденькой девушкой, почти совсем девочкой, лет шестнадцати, не больше. Старшая была одета дорого и со вкусом. Сразу видно, что любит и умеет жить с комфортом и, наверное, хорошо знает, как этого достичь. Лицо замкнутое и высокомерное, людей вокруг словно не замечает, но, кажется, чем-то очень сильно озабочена и огорчена. Придя в следующий раз к врачу, Калемкан увидела приметных незнакомок уже выходившими из кабинета. Был уже конец приема, и, кроме них, в приемной никого не было. Калемкан зашла в кабинет. Врач сидела за столом и что-то писала. Подняла голову, устало улыбнулась в ответ на приветствие Калемкан.

— Здравствуйте! Сижу вот и думаю, как странно иной раз бывает в жизни: чего одному не хватает, от того другой не знает, как избавиться.

— Не понимаю вас… — приподняла брови Калемкан.

Врач пожала плечами.

— Да все понятно, милая. Ты исстрадалась оттого, что не можешь иметь детей, а тут вот собираются ребенка убить в зародыше… Где же справедливость, спрашивается?

Калемкан молча смотрела на врача. Та продолжала:

— Видела, кто вышел сейчас от меня? Они сюда приехали из другого города. Муж матери какой-то ответственный работник. А доченька любимая, избалованная взяла да и забеременела. Учится девчонка в девятом классе. Вот они и приехали сюда, чтобы в своем городе не позориться. Там-то и родителям стыд-срам, и учителя в школе по головке не погладят. Замуж девчонку не выдашь, возраст не вышел. Мало того, мужик, который ее сбил с пути, артист какой-то из Дома культуры, сбежал со страху неведомо куда. Ну как тебе эта история? Вот приехали они и умоляют сделать девочке аборт, готовы нас прямо озолотить за это! — Врач усмехнулась, — Короче говоря, мы должны прикрыть родительскую честь. Но, во-первых, делать аборт такой молоденькой девушке опасно даже при малом сроке, а здесь беременность четыре месяца. Говорим матери, что дочка должна родить, а она и слушать не желает. Не понимает, что губит будущее дочери, лишает ее возможности быть матерью. Это же трагедия! Вот люди, ей-богу!

Калемкан слушала, а слезы текли у нее по лицу. Врач спохватилась, начала ее успокаивать, но Калемкан так и ушла в слезах. Долго ходила одна по улицам, а когда вернулась домой, снова плакала, пока ее вдруг не осенила, мысль, от которой она даже вздрогнула. Надо только уговорить мать девушки. Если мать согласится, Калемкан увезет девушку с собой куда-нибудь далеко, там родится ребенок, и этого ребенка она возьмет на воспитание. И все будут думать, что ребенок ее, Калемкан. Все знают, что у нее больное сердце. Она забеременела и должна находиться под наблюдением врачей. Вернется во Фрунзе через шесть, даже через семь месяцев… Для той девушки все это тоже к лучшему, она сохранит способность к материнству.

Вечером она, волнуясь, повторяя одни и те же слова, с трудом сдерживая слезы, рассказала все Дыйканбеку. Он выслушал ее, долго думал, потом сказал:

— Попробуй завтра поговорить с матерью девушки.

И начал дозваниваться в Москву своему приятелю-художнику, у которого была хорошая дача по соседству с кардиологическим санаторием. Самое подходящее место: рядом санаторий, врачи. Если дача сейчас свободна, Калемкан может пожить там с девушкой, а к санаторию они прикрепятся по курсовке. Хотя бы на время, если не удастся на долгий срок. Дыйканбек дозвонился сразу же. И приятель, на счастье, оказался дома. И договорились они немедленно, потому что художник тут же посоветовался с женой. У них на даче оказался даже телефон. Сами они на три месяца уезжали в Крым. На даче хотели остаться племянник художника с женой, но им все можно объяснить, люди хорошие, поймут.

Эта первая удача окрылила Калемкан. Она почти не спала ночью, все дожидалась утра. А утром ей стало страшно — вдруг те не согласятся? То есть мать не согласится?

Чуть ли не за час до времени, назначенного врачом матери с дочерью, Калемкан была в консультации. Ждала с замиранием сердца. Никогда в жизни она так не волновалась.

Разговор начался и закончился за полчаса, но Калемкан казалось, что она чуть ли не вторую жизнь прожила за это время. Бывают минуты, часы, дни, когда человеку все удается. Таким, как видно, был этот день для Калемкан — о самом важном, самом главном договорилась она с человеком, которого не знала раньше, заставила незнакомую женщину поверить себе, понять себя и согласиться. На следующий день Калемкан, девушка и Дыйканбек улетели самолетом в Алма-Ату, а потом Дыйканбек проводил их в Москву.

Через пять месяцев родилась черноглазая, беленькая Айсулу — так назвали Дыйканбек и Калемкан свою приемную дочку. Ее родная мама как-то очень безразлично отнеслась ко всему, что с ней произошло, быть может, из-за своего слишком юного возраста. Живя на даче до рождения ребенка и потом еще примерно с месяц после родов, она была спокойна, в меру разговорчива, даже весела. Часто Калемкан разговаривала с матерью по междугородному телефону. В середине октября Дыйканбек увез ее в Москву, помог сделать какие-то покупки и проводил на аэродром. Девушка вела себя непринужденно и почти откровенно, не стесняясь Дыйканбека, переглядывалась с какими-то ребятами в аэропорту. Подошла к зеркалу, посмотрелась в него, поправила прическу. Она не нравилась Дыйканбеку, но он отмахнулся от своих неприятных ощущений и подумал, что должен от души пожелать ей счастья. Девушка поднялась по трапу и скрылась в самолете, не оглянувшись на своего провожатого.

Муж с женой и дочкой уехали к себе во Фрунзе только в декабре.

Дыйканбек вначале, пока Айсулу была младенцем-несмышленышем, был к ней почти равнодушен, но потом девочка начала улыбаться, научилась сидеть, стоять, тянула к нему ручки, узнавая, и он растаял. Носил на руках, целовал в теплый лобик и замурзанные щеки, с наслаждением вдыхал неповторимый, ни с чем не сравнимый ребячий запах. Дочка мало-помалу стала незаменимым средством от всех неприятностей — творческих и житейских. Приходил ли он из мастерской, недовольный неуспехами дня, или из союза, раздраженный какой-нибудь стычкой, дочке стоило, перебирая крепкими ножками в кроватке, обрадоваться ему, пролепетать свое «папа», и жизнь получала смысл и содержание. Необходимую полноту обрела и семейная жизнь Абдиевых.

В самолете Дыйканбек думал только о дочери. В последние дни он часто видел девочку во сне. Однажды приснилось ему, что она сидит голенькая на каком-то островке земли, кругом островка вода, а девочка плачет. Он плывет к ней в лодке, изо всех сил колотит веслами по воде, но совсем не продвигается. Вдруг с неба падает на ребенка орел-беркут, подхватывает девочку и уносит. Дыйканбек смотрит, а он и сам голый в чем мать родила. С криком бросается он следом за дочерью, которую орел несет в горы. Бежит, и тоже ни с места… Дыйканбек пробудился задыхаясь, с пересохшим горлом и больше не заснул, до утра перебирая в голове нелепые и тревожные предположения. Он не находил потом покоя до того дня, когда сел наконец в московский самолет, не нашел покоя и в самолете, думая только об одном — скорее бы долететь. Все казалось немило, даже есть не хотелось, и он отказался от принесенного стюардессой завтрака. Время словно остановилось, а вместе с ним и самолет.

Мало-помалу зашевелилось в нем смутное осознание того, что причина его беспокойного и тяжелого настроения совсем не та, которую он сам навязывал себе все последние дни. Не тревога о семье, а то, что произошло между ним и Ниной, мучило и угнетало его. Но о Нине он думать не хотел, гнал от себя всякое воспоминание о ней, повторял себе, что все теперь кончено навсегда… Чем больше он старался, тем сильнее становилась душевная боль и яснее ее причины. Он никогда бы не мог раньше предположить, что радость может обернуться такой нестерпимой горечью, таким чудовищным похмельем.

Дыйканбек поднялся с кресла, закурил. Стало чуть легче, и он начал курить почти без передышки, зажигая сигарету за сигаретой. Но вот самолет приземлился, и обрадованный Дыйканбек, получив чемодан, чуть не бегом побежал на стоянку такси. О своем спешном приезде он не предупредил жену, и его, конечно, не ждали. Первой его увидела дочь. Закричала звонко, во весь голос:

— Папа!

И бросилась к нему со всех ног. Он подхватил ее, и она, болтая ножками, повисла у него на шее.

— Папа, папочка!

Дочка целовала его, а он чуть не плакал от полноты чувств.

Девочка не давала ему поздороваться с женой, у которой слезы выступили на глазах. Дыйканбек осторожно поставил девочку на землю, протянул руку Калемкан. Жена, видимо, сразу заметила, что вид у него нездоровый и усталый. Ласково поцеловала его в Щеку, спросила:

— Дома все в порядке? Ты здоров?

— Я очень устал. И соскучился по вас. А так ничего, все в порядке. На меня внимания не обращай, лучше расскажи, как вы тут. Аркаша вас еще не гонит с дачи?

— Нет, но в последнее время сильно похолодало. Мы даже печку топили один раз. Айсулу отравилась чем-то, только несколько дней назад все прошло. Я тебе решила не сообщать. Прямо не знаю, что она съела. Врачи с ней немало повозились, видишь, как она осунулась?

— Ну вот, значит, не зря мне плохой сон приснился. Я ужасно беспокоился. Сулушка, иди ко мне…

Он привлек к себе девочку, уже успевшую приняться за огромное красное фрунзенское яблоко, и крепко расцеловал в щеки и в нос.

— Папа, а когда мы во Фрунзе поедем? Здесь скучно, — сказала Айсулу.

— Так ведь я специально за вами и приехал, дочка. С дачи можем уехать хоть сегодня. Побудем немного в Москве, ты ведь ее, наверное, как следует в первый раз и не рассмотрела. Я покажу тебе метро, пойдем в Мавзолей Ленина, на Красную площадь, хочешь?

Скоро все трое сидели за столом. Калемкан приготовила чай.

— Ну рассказывай! — попросила она. — Какие у нас там новости? Что слышно у Чалкалмаковых?

— У Чалкалмаковых все по-прежнему, что ни день, то пир горой, гостей полон дом. С простыми смертными они совсем не знаются, Атыргуль, как видно, хочет, чтобы у нее в доме был салон для знаменитостей. Воспользовавшись твоим отсутствием, они и меня, грешного, несколько раз приглашали к себе, но, конечно, не без корысти. Я чуть ли не силой протолкнул Аргына в президиум союза. Теперь у него и у Атыргуль сбылось заветное желание, а что дальше будет, поглядим.

Калемкан озабоченно сдвинула брови.

— Не понимаю я тебя. Зачем ты связываешь себя с ними? Добром это не кончится, я уверена. Аргын человек неважный, Дыйканбек, твоему росту, малейшему твоему успеху он завидует. Бездарные люди опасны, особенно когда они стараются повредить талантливым. Аргын не в состоянии понять и оценить тебя, твое доброе к нему отношение. И вспомни, ведь ему никто из художников не нравится, он никого не одобряет. Любит только себя, остальных не выносит, в том числе и тебя. И стоит ему подняться повыше, он на тебя станет поплевывать.

— Опять ты за старое! Ты просто не понимаешь Аргына, Калемкан! Он хороший человек, и я прошу тебя не говорить о нем так.

Калемкан пожала плечами.

— Как хочешь. Я уверена, что вспомнишь ты мои слова и будешь себе пальцы кусать. Только поздно будет. Мы, женщины, народ проницательный. Что, не веришь?

Дыйканбек засмеялся:

— Верно, что женщины проницательны… только не все до единой, а то жить было бы страшно!

Ночью он перенес дочку к себе. Она на минуту проснулась, поцеловала его теплыми губенками и уснула снова. Дыйканбек укрыл ее получше и некоторое время лежал без сна, улыбаясь в темноте. Наутро он встал освеженный, бодрый, словно и не было перед этим долгих, неприятных, тревожных размышлений.

Дни, непохожие один на другой, складывались в месяцы, год торопил год, Аргын не чувствовал бега времени. Жизнь стала занимательной и ценной сама по себе, потому что за три года он достиг того, о чем и мечтать не смел. Бывает, лежит на горном склоне камень, омываемый всеми ливнями и овеваемый всеми ветрами, жаркими и холодными, лежит прочно, будто врос в землю навеки; но вот скатится откуда-то сверху камень еще больший, ударит по нему с налету, перевернет и выбьет его с привычного места. Покатится камень, увлекая, в свою очередь, за собой более мелкие камни, покатится так, что и не остановить. Нечто подобное произошло с Аргыном, когда его избрали в члены президиума. Это событие преобразило его, разбудило дремавшую энергию, повлекло Аргына за собой, как тот камень, сбитый с места.

Дыйканбек поначалу очень был доволен тем, как рьяно исполняет Аргын свои новые обязанности. С утра до вечера он не вылезал из союза, знакомился с планами работы, побывал за короткое время почти во всех мастерских. Расспрашивал с величайшей вежливостью художников о том, над какими темами они работают. Потом отправился в министерство и пообщался с его руководителями. Одним словом, инициативе и деловитости его не было предела. Он даже занимался тем, чем обычно мало кто интересовался, — пытался выяснить, как проводятся в жизнь постановления и решения президиума союза. И надо сказать, что его работоспособность и вежливое обращение снискали ему популярность среди художников.

— Надо же, какой дельный человек, как это мы раньше не замечали! — таков был общий глас.

Когда похвалы по адресу Аргына звучали в присутствии Дыйканбека, Абдиев принимал гордый вид: мы плохих не держим, поняли теперь? Стараясь сделать приятное Дыйканбеку, выдвинувшему столь ценный кадр, Аргыну поручали одно ответственное дело за другим.

Серьезные изменения произошли и в личной, семейной жизни Аргына. Зайдя к нему однажды, Дыйканбек удивился тому, как все в доме переменилось хотя бы с внешней стороны. Двор поражал чистотой. Привязанного раньше прямо у ворот серого кобеля было не видно, лай его доносился откуда-то из-за сарая. Кстати, сарай, на дверях которого в былые времена всегда висел замок, теперь был открыт, а дверь его выкрашена светло-голубой краской. Дыйканбек сам не зашел бы, конечно, в этот сарай, но Аргын, взяв его под руку, повел именно туда.

— Я свое хозяйство мало-мало отремонтировал, — сказал он при этом.

В самом деле, сарай был чисто выбелен, никакого затхлого духа, никакого беспорядка в нем не осталось. Пахло свежим тесом — в сарае недавно настелили пол. В углу стоял вполне приличный, хоть и не новый диван… И никакого гранита, никаких заготовок. Дыйканбек перевел на Аргына вопросительный взгляд, и Чалкалмаков понял этот немой вопрос.

— Я со всем этим разделался, больше к той своей специальности не вернусь. Хватит, и так сколько лет потерял. А сколько сил… Как подумаю, душа горит, друг. Пропади она пропадом, каторга ради денег! Много ли человеку надо? Честный кусок хлеба всегда можно заработать. Прежде всего надо творчески выражать себя, создавать свои произведения, работать в лучшем смысле этого слова, Дыйканбек.

Дыйканбек радовался решительному тону Аргына. Они вошли в дом. Дверь из прихожей в столовую гостеприимно распахнута, стол накрыт, возле него хлопочет чем-то похожая на официантку из ресторана Атыргуль. Завидев мужа и Дыйканбека, она поспешила им навстречу и, приветливо, но без обычной громогласной игривости поздоровавшись, взяла у них плащи и своими собственными руками повесила эти плащи на вешалку. Что за чудеса! Что за поступки, совершенно не свойственные прежней Атыргуль! Во всяком случае, Дыйканбек раньше ни разу не видел, чтобы она помогла раздеться мужу… Но главное чудо ожидало его за столом, и этим чудом было не угощение, которое Атыргуль всегда готовила отменно, а обращение супругов друг с другом — ласковое, простое, доверительное, словно они всегда жили душа в душу.

— Чай чересчур горячий, это вредно для здоровья, подожди, — говорила Атыргуль, мягко забирая у Аргына пиалу с чаем, подкладывая туда две ложки варенья и размешивая их.

Аргын, в свою очередь, заботливо обращался к ней!

— Акиш, в доме прохладно, ты бы накинула на себя что-нибудь потеплее. Долго ли простудиться! Принести тебе кофточку из спальни?

— Спасибо, — сияла глазами Атыргуль. — Сиди спокойно и ешь, я могу и сама сходить. Да в доме не так уж холодно.

Дыйканбек тоже считал, что в доме не холодно, наоборот, тепло, уютно. Просто Аргыну хочется сделать жене приятное… Прекрасно, даже трогательно, ничуть не похоже на ту игру в кошки-мышки, которой предавались Аргын и Атыргуль еще так недавно. Ну что ж, надо порадоваться за них и пожелать им счастья. Дыйканбек все еще предавался своим размягченным чувствам, когда в столовую заглянул старший сын Чалкалмаковых и позвал отца к телефону, Аргын как-то по-стариковски тяжело поднялся со стула и вышел. Атыргуль, должно быть, хотелось подчеркнуть перед Дыйканбеком происшедшие в их семье перемены, и она заговорила негромко, то и дело обращая к гостю многозначительный взор:

— Как видишь, Аргын стал в полном смысле главой семьи. Так и должно быть, я считаю. Муж в семье хозяин, он все решает, обо всем сам думает и может поступать как ему надо. Я ни в чем не препятствую твоему другу, он свободен в своих поступках целиком и полностью.

Дыйканбек не был любителем шуток в серьезном разговоре, но здесь его так и подмывало, и он не сдержался:

— Жена, предоставляющая мужу полную свободу действий, тем самым тоже ее получает. Значит, и ты теперь свободна. Что же, да здравствует свобода! Свободны наши высокие горы, по сю сторону их гуляет вольный Аргын, а по ту — вольная Атыргуль. Вы нашли мудрое решение.

Он не придавал своим словам особого значения и не почувствовал, конечно, что больно задел самолюбие Атыргуль не в первый раз. Она вспыхнула, потом побледнела, губы у нее задрожали, но, как это часто с нею бывало, находчивая Атыргуль терялась, если ее что-то по-настоящему злило или обижало. Пока она искала подходящий ответ, в дверях показался Аргын, и Атыргуль была вынуждена скрыть свою злость, не то несдобровать бы Дыйканбеку, попавшему не в бровь, а в глаз.

У Атыргуль все еще тянулся роман с Майбашем, попеременно проходя различные стадии: их отношения то вроде бы затухали, шли на нет, то возобновлялись. Поглощенная связанными со всем этим переживаниями, которые сделались теперь центром ее существования, Атыргуль уже не ревновала Аргына, как прежде. Порой она готова была проклинать Майбаша за невнимание и холодность, бурно рыдала по пустякам, порой не находила себе места от радости, когда Майбаш был нежен с ней, и жить без этого было бы совсем неинтересно…

…Аргын сразу заметил, что его жена и гость насупились, и вопросительно глянул на Атыргуль. Она тотчас встрепенулась.

— Ты знаешь, дорогой, мы тут с Дыйканбеком вспомнили художника, который погиб во время аварии… Нынче, кажется, сорок дней, мне кто-то говорил. С тех пор как это случилось, я все время беспокоюсь за тебя, когда ты едешь куда-нибудь в машине. Ты, пожалуйста, будь поосторожней, береженого бог бережет.

Дыйканбек, подивившись про себя тому, как она ловко нашла выход из положения, повернулся к Аргыну, который уже успел сесть на свое место, и положил руку ему на плечо.

— А ведь Атыргуль верно говорит. Надо бы пойти к родным Буларкиева, побыть с ними хоть немного. Его старший брат звонил мне вчера.

И они пошли на поминки. По дороге Дыйканбек сначала корил себя за забывчивость — не напомни Атыргуль, он бы сам скорее всего не вспомнил. Потом начал перебирать в голове наиболее яркие детали показного семейного благополучия Чалкалмаковых. О собственной шутке, обидевшей Атыргуль, он, конечно, и не думал. И предположить не мог, какого яростного врага приобрел в ее лице, знать не знал, что она будет мстить ему.

Аргын словно бы заново родился. Даже ходил он теперь какой-то особенно легкой, молодой походкой, ничуть не похожей на прежнюю. Ежедневно и ежечасно снедала его жажда показать всем, как он красноречив, умен, образован. Ему хотелось выступать, это желание жгло его, словно огнем, искало выхода. В союзе тем временем начали готовиться к очередному пленуму. Впервые услышав об этой подготовке, Аргын так и вспыхнул: вот он, подходящий момент, вот когда и где должен он выступить по вопросам самым сложным и животрепещущим, раскрыть себя так, чтобы все поняли, чего он стоит, с кем они имеют дело. Он не находил себе места, кровь гудела в голове, он старался успокоиться, но это ему плохо удавалось. Все-таки он справился с собой, сел и набросал тезисы выступления. Потом он переделывал их несколько раз. Перепечатав последний вариант, взял текст, сел в машину и уехал в горы. Вернулся домой к вечеру, положил на стол перед Атыргуль свои тезисы и сказал:

— Вот о каких проблемах я собираюсь говорить на завтрашнем пленуме. Прочти, пожалуйста.

Разделся и ушел в ванную.

Атыргуль с белоснежным полотенцем в руках ждала, пока он умоется. Заговорила с ним тихо и вкрадчиво:

— Проблемы очень актуальные, спора нет. Отдельные места, мне кажется, надо смягчить. И говори, пожалуйста, спокойно, сдержанно. Многовато у тебя конкретных примеров, это ни к чему. Обидятся люди, наживешь себе врагов.

Она говорила еще, советовала, Аргын слушал, слушал, передернул плечами:

— Посмотрим…

Вид у него был боевой.

Аргын выступал почти в самом конце пленума. Основной удар он сделал на теме труда в произведениях художников и завершил свое выступление так:

— Мы, художники, недостаточно работаем над образами тех, кто создает материально-техническую базу коммунизма, над образами героев труда. И, по-моему, недостаточно, даже, можно сказать, плохо занимается этой проблемой союз. Уровень исполнения госзаказов не соответствует требованиям сегодняшнего дня. Художники выбирают темы только по своему вкусу. А руководители союза относятся к этому безответственно. В результате рабочая тема у нас — нетронутая целина. У меня, товарищи, есть одно предложение, — Аргын сделал паузу и обвел взглядом зал. — Я предлагаю, чтобы каждый из нас взял обязательство ежегодно работать над одним-двумя госзаказами. Только тогда будет у нас совесть чиста и перед народом, и перед правительством.

Вняв совету жены, Аргын никого не критиковал конкретно, говорил вообще. И хотя вопрос, им поднятый, обсуждался и до этого не раз, не два, представитель министерства поддержал Аргына так горячо, словно он был первооткрывателем рабочей темы. Аргын, слушая его, сиял самодовольством. После пленума он пришел в кабинет к Дыйканбеку, по-видимому рассчитывая услышать похвалу в свой адрес. Но Дыйканбек молча сидел за столом и смотрел на Аргына изучающе и неодобрительно. Чалкалмаков подошел к дивану, уселся, закинул ногу на ногу, усмехнулся. «Не одобряешь? Ну что ж! Я сказал только правду», — написано было у него на лице. Дыйканбек повернулся к нему и сказал:

— Ты говорил верно…

Помолчал немного и продолжал:

— Только ведь об этом и до тебя говорили многие и много. И будут снова и снова возвращаться к этому. К сожалению, ты забыл об одной важной стороне проблемы. Забыл потому, я думаю, что долгое время был в стороне от людей, от общения с коллегами. А наши с тобой коллеги — люди сложные, каждый со своей индивидуальностью. И подходить к ним надо индивидуально. Только так и можно работать и никак иначе. Среди художников есть такие, кому нравится выполнять госзаказы, они берутся за дело от души, к темам относятся творчески. Им гораздо сложнее самим определить и выбрать сюжет. А есть и такие, у кого с заказной работой ничего не получается, они только свои, ими самими выбранные темы могут воплощать. Что же, их сбрасывать со счетов, что ли? Таких, скажем, как Чуйков или Айтиев? Насколько я знаю, их шедевры созданы не по госзаказам. И потому, мой друг, попытка навязать всем художникам одно и то же — самое обыкновенное невежество. Впрочем, если бы тебе была дана такая власть, такое право, ты не преуспел бы, Аргын. Художники — народ немногословный и загадочный, с ними надо обращаться осторожно и даже нежно, Аргын.

Аргын слушал его, с трудом сдерживая негодование. Спорить сейчас с Дыйканбеком ему не хотелось, но обида и злость душили его тем сильнее, чем неожиданнее была отповедь — ушат ледяной воды на разгоряченную успехом голову. Он ушел домой, так ничего и не сказав Дыйканбеку, в полном убеждении, что тот ему завидует. «Мы еще посмотрим, — твердил Аргын и по дороге домой, и дома, — мы еще поглядим…» В глубине души он с этого самого дня относился к Дыйканбеку как к врагу, но открыто порвать с ним не осмеливался.

Аргын начал давать работы на ежегодные выставки. Писал он только и исключительно на производственные темы, словно задался целью доказать, что станет воплощать намеченную им же самим в выступлении на пленуме программу действий. С другой стороны, он считал, что это и есть самый короткий путь к успеху. Как он и предполагал, с первой же выставки все три его картины были взяты в фонд музея. Когда приблизилось время следующей выставки, он решил провести основательную подготовку к ней не только у себя в мастерской. Пригласил в гости одного журналиста, человека ловкого и не слишком разборчивого, завел за хорошо накрытым столом разговор о своих полотнах, предназначенных к отправке на выставку, начал их комментировать, но сообразительный гость перехватил у хозяина инициативу и принялся превозносить его живопись на все лады. Не прошло и недели, как в газете появилась хвалебная статья о картинах Аргына. Он ходил довольный, откровенно радовался похвалам, но секрет их происхождения, конечно, никому не выдавал. Товарищи с ним о его работах не разговаривали, и это Аргына беспокоило. Ему необходимо было одобрение хотя бы нескольких собратьев по профессии, а никто из них с одобрениями не торопился. Дыйканбек, несмотря на все подходы Аргына, молчал. Тогда Чалкалмаков возложил все надежды на представителя министерства и обхаживал как мог этого не слишком хорошо разбирающегося в искусстве человека. Помогло: перед самым закрытием выставки Аргын зашел еще раз в министерство, «случайно» встретился в коридоре с представителем, тот под руку увел его к себе в кабинет.

— Завтрашний совет я буду проводить сам, — сказал представитель Аргыну. — Мне твои работы нравятся, так я и сказал сотрудникам музея. Купят твои картины.

Аргын ушел от него окрыленный. Дома вечером выпил целый стакан коньяку и завалился спать. Совершенно спокойный за судьбу своих полотен, он никак не думал, что из-за них на совете разгорится горячая полемика. Представитель министерства, как и обещал, поддержал Аргына, но Дыйканбек с его суждением не согласился и сказал как отрезал:

— Пусть Аргын скажет спасибо нам за то, что мы пропустили его картины на выставку. Они того не стоили, слишком он с ними спешил, работал кое-как. Все это очень далеко от того, чтобы считаться образцом для подражания, да и вообще это не искусство. И как бы ни неприятно это было Аргыну, я все-таки должен сказать, что поиски легкой славы не принесут ему добра.

— Но эти вещи, безусловно, надо принять. Ведь это производственная тема! К тому же о них хорошо отзывалась печать. Дыйканбек, на мой взгляд, перехлестывает, работы не такие слабые. Надо принять их, товарищи, — стоял на своем представитель министерства.

Члены худсовета разошлись во мнениях, заспорили. Дыйканбек невероятно злился, сам не понимая, почему он так кипит. Стараясь сдерживаться, заговорил подчеркнуто ровным голосом:

— Аргын мой товарищ. Он находится здесь, — Дыйканбек указал на Аргына, крепко стиснувшего губы, чтобы скрыть дрожь. — Если мы сегодня примем его незавершенные и несовершенные работы, мы тем самым отбросим художника далеко назад, уведем с правильного пути. Тематика у него актуальная, это так, но в ее воплощении нет профессионализма. Все это ниже уровня сегодняшних требований. Ни глубины, ни обобщения. Аргын, словно фотограф, перенес на полотно то, что увидел, ни в одной из работ не выражена творческая индивидуальность. Кому станет тепло или холодно от картин без колорита, без настроения? Мне хотелось бы, чтобы Аргын правильно воспринял мои слова, больше работал, приобретая мастерство.

Тогда представитель министерства прямо спросил Дыйканбека:

— Вы считаете эти работы полностью непригодными?

Дыйканбек ответил ему так:

— Я предъявляю к Аргыну самые высокие требования. Он профессионал. Не будь этого, работы можно было бы, как говорится, оценить на тройку. Но ведь посредственным работам участь, как правило, одна — пылиться в запасниках музея. Я свое мнение высказал, теперь пусть выскажутся другие.

Представитель министерства обратился к членам худсовета:

— Как вы считаете, товарищи? Вы всегда создаете шедевры, ничего не пишете на среднем уровне, а? Мне кажется, бывает и такое…

— Шедевры вообще редки, чаще приходится удовлетворяться средним уровнем, — сказал кто-то при общем смешливом оживлении.

Представителю министерства другого ответа и не требовалось.

— В таком случае нужно принять работы товарища Чалкалмакова. Когда-нибудь он еще создаст нечто в соответствии с высокими требованиями Дыйканбека. Если мы сегодня от работ Аргына откажемся, у нас вообще не будет принято ни одного полотна на тему о труде. Что же мы скажем в отчете, который придется писать в один прекрасный день? Вы сами знаете, что шедевров ждут годами и десятилетиями. Картины Аргына соответствуют требованию о воплощении темы труда в живописи. Достоинства хорошего человека особенно оценишь, пожив среди плохих людей, шедевр еще ярче сияет на фоне обычных, средних работ. Короче говоря, товарищи, и к тому же говоря всерьез, вполне всерьез, — подчеркнул представитель министерства, — давайте время от времени принимать и средние полотна, иначе как бы нам не остаться с пустыми руками.

Больше ему не возражал никто. Даже Дыйканбек голосовал за. Несмотря на это, Аргын вернулся домой туча тучей. Выступление Дыйканбека он считал враждебным, предательским, решил, что оно продиктовано желанием уронить его, Аргына, авторитет в глазах коллег. Очень хотелось отплатить Дыйканбеку, однако не зря говорят — если ты силой не равен своему врагу, затаись до поры до времени, как змея в норе. Хочешь ужалить, сделай это незаметно, исподтишка, во тьме ночной… Внешне Аргын сохранил с Дыйканбеком вполне приличные отношения, обращался за советом как к старшему, искал у него поддержки. Он понимал, что надо очень много работать, чтобы добиться признания, но работа не увлекала его, не доставляла радости, как это бывало в молодые годы. Аргыну было нелегко, но отказаться от достижения цели он ни в коем случае не хотел. Ломал голову, думал, как проще и легче достичь желаемого, но не придумал ничего иного, чем оставаться верным производственной тематике, бить в одну точку… Мало-помалу начали его признавать некоторые художники, появлялись — чем дальше, тем чаще — похвалы в газетах, он быстро привык к этим похвалам и чувствовал себя по-настоящему талантливым.

Но как бы и что бы ни думал он сам о себе, большие мастера его картины попросту не принимали всерьез, Считали, что он ищет легкую дорогу к славе, что вся его кипучая деятельность в союзе вызвана соображениями и стремлениями откровенно карьеристскими… Дыйканбек тоже видел и понимал это, вначале очень огорчался, потом успокоился и перестал обращать внимание на старания Чалкалмакова.

Дыйканбек в эти годы работал много. Написал несколько пейзажей, которые нравились ему самому, сделал немало портретов, а этюдам и наброскам числа не было. Звезда его таланта поднялась высоко и светила ему ярко. Он не всегда понимал свое состояние, свой уровень, бывали дни, недели, даже месяцы, когда он трудился, наслаждаясь своими возможностями, верил в свой талант безусловно, и ему представлялось, что взглядом своим о и вбирает весь мир, будто бы поднялся на вершину самой высокой горы, но бывало и так, что он, охваченный сомнениями, терял путеводную нить, чувство перспективы, становился суеверным, точно деревенская старуха… Видно, он был неровен, противоречив по природе своей, ведь и в обыденной жизни он, человек мягкий и деликатный по натуре, столкнувшись со скверным поступком неприятного человека, мог вспыхнуть неудержимым гневом, вспылить. Потом, опомнившись, начинал бранить себя за резкость и старался быть особенно ласков с объектом своего негодования, который, как правило, не стоил и не понимал доброго отношения. Критический взгляд на самого себя помогал Дыйканбеку философски относиться к похвалам в свой адрес: он не придавал им особого значения и различал, где похвала идет от понимания, точности восприятия, а где она пуста и бессодержательно-формальна. Он считал, что таланту нужна взыскательная и строгая критика. Радовался, когда слышал трезвые, профессиональные отзывы товарищей-художников. Верил, что лишь талант может оценить другой талант.

Именно в эти годы пришла к нему широкая известность. Состоялась персональная выставка в Москве; об этой выставке появились хорошие отзывы. Вышла даже книга о творчестве Дыйканбека, а в московском издательстве выпущен был альбом репродукций его картин.

Портрет Нины Дыйканбек не давал ни на одну выставку. Кроме Аргына и Атыргуль, никто его не видел. После того как Чалкалмаковы случайно увидели портрет у него в мастерской, Дыйканбек вообще запрятал его так, чтобы больше ничей равнодушный или завистливый взгляд не коснулся того, что было ему так дорого. Он считал портрет незаконченным, но это была одна из самых сильных его работ. Атыргуль, например, сообразила это сразу. Не будь той ночной встречи с Ниной, Дыйканбек, может быть, и выставил бы когда-нибудь портрет, но теперь — нет… Первое время, вспоминая о ночном свидании, Дыйканбек не знал, радоваться ему или огорчаться. Он помнил, что дал Нине слово больше не искать с нею встреч, понимал, что она права, но день проходил за днем, и Дыйканбек все сильнее и отчетливее чувствовал: забыть он не сможет.

Однажды они встретились случайно; Дыйканбек растерялся, голова не то чтобы закружилась, а как-то затуманилась. Он не мог найти слов. Наверное, надо было просто поздороваться и пройти мимо, он же вместо этого задал нелепый вопрос:

— Как дела?

Нина невесело усмехнулась.

— А как тебе надо?

Голос у нее дрогнул от обиды. Постояв и посмотрев друг на друга еще несколько секунд, они негромко попрощались и разошлись в разные стороны, словно рассорившиеся дети, с той существенной разницей, что дети сегодня разойдутся, а завтра снова играют вместе как ни в чем не бывало, они же, два взрослых, много переживших человека, не могли, сколько ни старались, придумать, как им вести себя дальше, и мучились оба.

Нет, Дыйканбек не мог забыть Нину. Она все время была с ним рядом, все попытки перестать о ней думать кончались неудачей. Вначале к воспоминаниям о ночи безоглядного, бурного счастья у него примешивалось удовлетворенное мужское самолюбие, упоение неожиданной и легко доставшейся победой. Потом это ушло, вернее, вытеснено было осознанием того, насколько глубоким и захватывающим оказалось чувство любви — да, он, уже седеющий человек, не мог в глубине души назвать его иначе — к Нине. О мужском самолюбовании и самолюбии теперь стыдно и неприятно было думать…

Как все просто было тогда, когда их отношения оставались чисто дружескими: ничто их обоих не смущало при встречах, им некого было стесняться, нечего опасаться, они спокойно смотрели в глаза друг другу. Полная свобода, никакой скованности… Теперь все совсем иначе. Вот они встретились, и как им было неловко, несвободно, трудно. Казалось, все, кто проходит мимо, понимали, что произошло, и смотрели на них по-особенному.

Пришла весна. Дыйканбек с каждым днем сильнее чувствовал свою отрешенность от обычного ритма жизни. Нина оставалась для него желанной по-прежнему, сильнее прежнего. Он мечтал о ней каждый час. Решил попробовать отключиться и начал каждый день ездить в горы. Там весна еще только начиналась. Дыйканбеку всегда нравилось видеть своими глазами неодолимую силу движения жизни, а она яснее всего видна ранней весной, когда из нагретой солнцем влажной черное земли пробивается крепкая, сочная молодая зелень, когда распускаются первые цветы и порывы ветра приносят горьковатый запах молодых листьев. Дыйканбек целыми днями бродил по горам, не расставаясь с этюдником. Ему казалось, что, останься он в городе, сердце надрывалось бы от тоски.

Однажды он, добравшись на машине до входа в ущелье Аламедин, свернул на восток и поехал по асфальтированному шоссе. Не доезжая Иссык-Ата, остановился у зеленой поляны, что лежала чуть в стороне от прямой как стрела дороги. Погода была ясная, теплая, снежные сугробы в предгорьях влажно блестели на солнце, вниз по склонам бежали от них ручьи талой воды. А на горизонте вздымались великие горы в избела-белом уборе, который они не снимают и в разгаре жаркого лета. Дыйканбек поднял голову и смотрел на горы, пока не устали от их белого блеска глаза. Тогда он перевел взгляд на усыпанную желтовато-белыми звездами первоцветов зелень поляны. Прошел по траве, шагов пятьдесят и начал устанавливать мольберт: хотел пока солнце еще высоко, перенести на полотно свежую прелесть ранней весны. Работать он, однако, так и не начал. Долго стоял, глядя перед собой и ни о чем не думая; запах нагретой весенней земли и молодой зелени кружил голову. Дыйканбек сбросил пальто прямо на траву, лег на него и смотрел то на горы, до которых, казалось, рукой подать, то в небо, где звенел невидимый жаворонок, то, чуть повернув голову набок, на только что распустившиеся цветы. По телу разливалось мягкое тепло, хотя совсем неподалеку, в ложбинках и у больших камней, прятались в тени остатки зимнего снега. Дыйканбек заметил, что бабочки-крапивницы, красновато-коричневые крылышки которых казались особенно яркими в прозрачном воздухе, часто присаживаются на снеговые островки, словно принимают их по ошибке за куртинки цветов. Он встал, набрал в руку рыхлого снега и сжал его в быстро тающий комок. Руке стало холодно, и это ощущение разогнало сонливость.

Он принялся за работу и стоял перед мольбертом до тех пор, пока на горные лощины не пали длинные синеватые тени. Похолодало. Дыйканбек собрал свое хозяйство и пошел к машине.

В горах и летом дневное тепло сменяется ледяным вечерним холодом. Ветер со снеговых вершин приносит этот холод, приносит он и тяжелые тучи, которые быстро заволакивают чистый небосвод.

Дыйканбек осторожно вел машину сквозь густую тьму весенней ночи. До города было еще далеко. Дыйканбек, положив обе руки на баранку, сосредоточенно смотрел перед собой, и вдруг воспоминание о Нине вспыхнуло в нем так живо и сильно, что он задрожал. Остановил машину и опустил голову на руки. Он не может жить без этой женщины, он должен быть с ней, он должен увидеть ее сегодня. Непременно. Иначе он умрет…

Увидев Дыйканбека, Нина не удивилась. Подошла к нему и сказала ласково:

— Я знала, что ты все-таки придешь.

Не снимая пальто, он притянул Нину к себе и целовал ее губы, глаза, шею, мягкие душистые волосы. Она не противилась, только тихо говорила, чуть задыхаясь:

— Довольно мучиться, Дыйканбек… Нельзя отказываться от счастья, подаренного судьбой… Я знаю, мы не можем друг без друга. Пусть говорят что хотят, мне все равно.

Он провел у нее ночь и весь следующий день. Поздним вечером она проводила его. Накинув черно-пестрый шелковый халат, она стояла у дверей и смотрела на него опечаленным взглядом. Положила руку ему на плечо, сказала тихо:

— Будь осторожен в дороге.

В такие ночи Дыйканбек не возвращался домой, шел прямо в мастерскую и укладывался на своем вечном диване. Сон не шел к нему, он лежал и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок, думая о Нине. Больше на о ком и ни о чем он думать в это время не мог. Она была очень сдержанна, ни о чем его не спрашивала и не просила, но он порою замечал немой вопрос в ее глазах. Даже не вопрос — огорчение, тяжелое раздумье или тоску, он не мог разобрать хорошенько. Ждет ли она от него ответа, хочет ли, чтобы он нашел выход из мучительного, сложного для них обоих положения? Или ищет этот выход сама и оттого так осунулась, похудела? Красивая и умная женщина, она, конечно, не жила бы одиноко, не будь причина этого одиночества заключена в ней самой. Поклонников у нее много, но она к ним откровенно равнодушна. Почему она полюбила Дыйканбека, почему с ним связала свои надежды на счастье?

Сам он не мог придумать никакого выхода, да его, вероятно, и не было: он не мог уйти к Нине от жены, здоровье которой становилось все хуже, от приемной дочери, которую любил как родную… Нет, выхода не было, сколько он ни думал о том, как быть. Не было выхода, но не было и сил справиться с чувством, захватывающим его все сильнее день ото дня. Никого и ничего не остерегаясь, он приходил к Нине в любое время вовсе не потому, что хотел показать другим свое торжество. Он просто не мог погасить пылавший в нем пожар, — не может сухой хворост не гореть в огне… Однажды он решился посоветоваться с Аргыном.

Было это так. В середине мая они вдвоем поехали к Дыйканбеку на дачу у речки Аламединки — так, подышать воздухом, побродить немного, поболтать на свободе. Сидели на берегу, бросали в воду камешки, время от времени доставали бутылку коньяка, опущенную для охлаждения в реку. Разговор вязался вяло, оба то и дело погружались каждый в свои мысли. Вдруг Дыйканбек сказал:

— Аргын, я, друг, попал в тяжелую историю.

Аргын помолчал и, кажется, не придал особого значения услышанному. Но Дыйканбек уже не мог остановиться.

— Короче говоря, — продолжал он, — влюбился я в одну женщину. Не дает она мне покою, эта моя любовь, ни днем, ни ночью. Даже здесь я думаю о ней. Что же ты молчишь, друг? Ты был когда-нибудь влюблен?

Аргын, кажется, только теперь понял, что к чему, и спросил в свою очередь:

— Ты влюбился? В кого? Я ее знаю?

Дыйканбек вздохнул.

— Я говорю о Нине Соколовой. Знаешь такую артистку? Я не могу ни на минуту забыть ее, вот такие дела…

— А что Нина говорит? Она знает?

Дыйканбек на минуту засомневался — говорить ли, потом все-таки сказал:

— Лучше бы не знала. Мы с ней близки. Уже давно. Я вначале не думал, что меня так захватит все это, а теперь… Теперь просто не знаю, как быть.

Они замолчали. Аргын обдумывал услышанное и завидовал Дыйканбеку: «Кому бог дает, так уж дает все…» Нельзя сказать, чтобы у Аргына не было любовных историй, были, конечно, но какие! Так, пустые связи с пустыми бабенками вроде пресловутой Онолтай. При Атыргуль он поругивал неверных мужей, без нее с удовольствием слушал рассказы о чужих любовных связях, не гнушался расспросами о подробностях, а в конце концов произносил: «Все бабы на одну колодку…»

Теперь, выслушав признание Дыйканбека, он высказался примерно в том же стиле:

— Она такая же, как и все женщины. Нынче распрощается с тобой, а завтра найдет другого.

И он потянул за бечевку, к которой привязана была бутылка с коньяком.

Дыйканбек весь побелел. Промолчать не смог.

— Я тебе рассказал о своей тайне, думал, что ты меня поймешь… О Нине скверно говорить не смей, она чистая женщина, советую тебе это понять! Слышишь?

Он грохнул о камень стакан с коньяком, который держал в руке, носком ботинка отшвырнул недопитую бутылку.

— Хватит! Пошли!

И, не оглядываясь, зашагал к дому. Аргын глядел на него в изумлении, но сказать ничего не решился. Поднялся и поплелся за Дыйканбеком.

В то лето, где-то в середине июня, Дыйканбек с Аргыном впервые схватились в открытую. То есть это Аргын впервые выступил открыто против Дыйканбека. Готовился он, собственно, к такой акции самозащиты (как он сам определял) давно. Теперь ему нужен был подходящий момент, которого долго ждать не пришлось. Аргын понимал, что серьезно повредить художнической славе и доброму имени Дыйканбека ему не удастся, но все-таки… Хоть что-то, как говорится.

С тех пор как он стал членом президиума, Аргын не жалел усилий во имя собственных успехов, только ради этого и работал. Дыйканбек вначале не верил, когда ему говорили об этом, потом начал убеждаться сам, а тут произошел и случай, который окончательно открыл ему глаза. С легкой руки представителя министерства, поддержавшего Аргына во время обсуждения, Чалкалмаков под лозунгом «Темы труда, темы огромного социального звучания» выдавал картину за картиной, словно лепешки пек. И потребовал наконец, чтобы его персональная выставка была размещена в большом зале музея.

— Вы должны удовлетворить мою просьбу. Мы, — он произнес это слово с ударением, — не хуже иных прочих. Дайте большой зал музея. Я рассчитал, мои картины как раз заполнят весь зал.

Дыйканбек слушал его молча, глядел на него и думал: «Твоя халтура, которую ты готовишь поточным методом, любой зал заполнит и заполонит…» Ответил, стараясь сдерживаться:

— Ты отлично знаешь, что большой зал расписан буквально по часам на много дней вперед. Я не вижу никакой возможности организовать там твою выставку ни до конца этого, ни даже в будущем году. Мы ума не приложим, как нам втиснуть в перенапряженное расписание художников куда известнее тебя. Многие из них, и старше тебя, и заслуженнее, охотно соглашаются на зал у нас в союзе. Давай твою выставку откроем здесь.

Дыйканбек полагал, что это предложение должно вполне устроить Аргына, но тот поднялся со стула весь бледный.

— В нашем зале все мои картины не поместятся. Я тоже хочу отчитаться перед народом. Ты мне подножку не подставляй.

— Но ведь нет никакой необходимости давать на выставку все, что вышло из-под кисти. Если присутствующие согласны, мы назначим особую комиссию для отбора картин. Зрелых вещей у тебя очень мало, надо работать кропотливее и не прикрываться актуальностью темы, Аргын. Вот тебе мой товарищеский совет: думай больше о качестве, чем о количестве.

Аргын сел, но тут же вскочил снова.

— Один ты работаешь кропотливо, а мы все так, машем кистями, словно осел хвостом. Видали мы твои пейзажи, ты только их и малюешь, а на них и смотреть никто не хочет!

Дыйканбек еле держался, чтобы не сорваться.

— Ты ведь знаешь, что я пишу не одни пейзажи. У меня немало портретов, в том числе и портретов людей труда. Но сейчас речь не обо мне.

— Знаем мы, чьи ты пишешь портреты! Портреты женщин и в особенности артисток… Поднять большую тему тебе не по силам. И только ты один думаешь, что твои пейзажи соответствуют требованиям сегодняшнего дня. Твои темы давно обветшали. И если ты в состоянии понять меня, я тебе тоже кое-что скажу: ты уходишь, ты отгораживаешься от требований государства, прячешься в бытовизм…

Дыйканбек вышел из-за стола, остановился перед Аргыном.

— Давно ли ты стал таким сугубо идейным? Я готов повторить то, что уже сказал: это ты, прикрываясь социальной тематикой, превратился в законченного халтурщика! Понимаешь ли ты, что воссоздать на полотне образ родной земли, по-настоящему раскрыть его — это и значит работать над большой социальной темой? Как работать — это уже другой вопрос, который должен определяться прежде всего мерой таланта… А на твою выставку я лично разрешения не дам, пусть решает комиссия. Я считаю, что ее вообще открывать не стоит, мне никто не давал права пропагандировать халтуру!

— Не все на свете делается по твоему приказу. Не перевелись еще справедливые люди, гражданин бабник. И государственные органы не бездействуют!

Хлопнув дверью, Аргын вышел.

После стычки в союзе Аргын пожелтел, похудел, казалось, гложет его какой-то неведомый недуг. Жене он ничего не сказал о ссоре с Дыйканбеком скорее всего потому, что сам еще не знал, как вести себя в сложившихся обстоятельствах. Дыйканбек преследовал его воображение как некий демон; мысль о том, что этот человек, биография которого в основных чертах ничем не отличалась от его собственной, человек самый заурядный, как считал Аргын, добился серьезного успеха и широкой известности, которая день ото дня рдела, наполняла его сердце горькой и нестерпимой завистью. Аргын ненавидел прежнего друга и почти постоянно думал теперь о том, как навлечь на него неприятности, ударить побольнее. Люди в таких случаях обычно стараются прежде всего найти оправдание собственным скверным поступкам, тогда уже все становится легким и простым, можно и допустимо не только очернить врага, но и уничтожить его. Аргыну нетрудно было доказать себе, что Дыйканбек заслуживает расплаты, гораздо труднее оказалось придумать доступный способ этой расплаты. Начинать открытую борьбу он боялся — понимал, что на это нужно сил побольше, чем у него. Стало быть, нужно искать другой путь. О том, что у всякой честной борьбы есть свои правила и законы, Аргын не задумывался. Для достижения цели все средства хороши — эту несложную догму подлецов Чалкалмаков усвоил и принял с давних пор.

…Был случай — вышло у них однажды недоразумение с соседом. Этот сосед, сильный и решительный парень, работал на заводе. Он получил участок и построил себе дом рядом с усадьбой Чалкалмаковых, а весной надумал посадить возле дома сад. Горячо взялся за дело, сумел получить на время бульдозер, очистил землю от камней, выровнял так, что любо-дорого поглядеть, и высадил молодые яблоньки, урюк, персиковые деревца. Первое время Аргын, работая в своем сарае, и внимания не обращал на кипучую деятельность трудолюбивого соседа. Однажды утром он проснулся очень рано, вышел во двор, бросил взгляд на соседний участок и прямо-таки его не узнал. Влажно темнела хорошо перекопанная земля, ровными рядами выстроились тоненькие саженцы с голыми еще веточками. Нельзя сказать, чтобы Аргын порадовался за соседа или чему-то особенно удивился. Он просто стоял и смотрел, когда к нему подошла Атыргуль. В отличие от мужа она пылала негодованием.

— Глазеешь? Любуешься соседушкиной ловкостью? Может, ты не прочь отдать ему и наш огород? Он, как видно, тебя и за мужчину не считает, а то не посмел бы…

Аргын в недоумении повернулся к ней.

— Чего он не посмел бы? Что с тобой? Ну старается человек, хочет соединить приятное с полезным… За что же ты его ругаешь?

— Глупец! — отрезала Атыргуль. — Ты видишь, где он высадил деревья? Вон те, их не меньше десятка? Прямо на краю нашего арыка. Подымутся деревья, разрастутся и будут тенью закрывать весь наш огород, а в тени ничего не вырастет. Понятно теперь? Он нас за людей не считает, наглец такой! Пойди и скажи ему, чтобы пересадил свои деревья подальше от нашего арыка! — И Атыргуль вихрем унеслась в дом.

Аргыну показалось, что жена говорит разумно. Распалившись, пошел он к соседу объясняться, но никакого объяснения не вышло, потому что сосед и слушать его не захотел, мало того, толкнул в грудь и прогнал со своего участка. Аргын рассвирепел, готов был застрелить грубияна, растерзать на части. Несколько дней даже спать не мог от злости. Потом немного успокоился и сделал попытку еще раз поговорить с соседом, но снова потерпел неудачу. Тогда Аргын словно и думать забыл о соседе, но, когда Атыргуль приступилась к нему, сказал загадочно: «Пускай его, мы еще посмотрим». И Атыргуль удовлетворилась, поняв, что ее супруг лелеет некий план отмщения.

Сосед заботливо ухаживал за молодыми деревьями, окапывал их, поливая, обмазывал. Поздней осенью сад его побурел, пожелтел, вскоре весь осыпался, и через несколько дней выпал первый снег. Зима в тот год была тяжелая и долгая. Уже весной, в середине марта, прошел сильный снегопад. Природа оправдала старинное присловье «снег на снег — и снега нет»: слежавшийся зимний наст начал быстро таять вместе со свежевыпавшим снегом, на земле появились широкие черные проталины, но к вечеру ударил мороз, а небо заволокли черные тучи, из которых снова посыпались снежные хлопья. Аргын давно уже дожидался такой погоды.

Он не спал всю ночь. Кипятил на газу воду, наливал кипяток в два чайника и носил эти чайники на участок к соседу. Там он вылил, не пропустив ни одного, по полчайника кипятку на каждое деревце возле корней. Закончив свою хлопотливую работу, долго сидел без света и смотрел в окно на соседский сад. К рассвету редкий снежок превратился в настоящую вьюгу. Все вокруг побелело. Аргыну того и надо было. Дня через два вновь наступила оттепель, снег растаял окончательно, и началась весна. Но на соседском участке ни одно дерево не зазеленело той весной. Хозяин сада расспрашивал специалистов-садоводов: одни говорили ему, что зима была чересчур сурова для молодых саженцев, другие считали, что почва могла быть заражена вредителями, которые и погубили деревца, но никто не осматривал сад. Хозяин летом выкопал засохшие деревца и как-то охладел к садоводству. Атыргуль похвалила мужа:

— Ты у меня на все руки мастер. Молодец!

Пока Аргын измышлял, чем донять Дыйканбека, тот, ничего не подозревая, переживал свою вторую молодость. Он был поглощен любовью, радовался жизни и много времени проводил с Ниной у себя на даче.

Огонь, сжигавший Аргына, получил новую пищу: кандидатуру его врага выдвинули на выборы в члены-корреспонденты Академии художеств. На страницах республиканских газет одна за другой появлялись статьи и заметки о нем. Аргын полагал, что, если Дыйканбек ко всему прочему получит в этом году еще и премию, тогда его мечтам о расплате грош цена. Тогда пытаться уязвить Абдиева все равно что хлестать камчой горную речку. Надо действовать скорей. Надо начинать с семьи — поссорить Абдиева с женой, это вполне доступно и причинит ему сильную боль, сомнений нет… Чалкалмаков принялся строить планы. Если он сумеет осуществить задуманное, Калемкан уйдет от мужа… или станет жаловаться на него. Все правильно, иногда приходится нападать на врага с тыла, если тыл не укреплен…

Атыргуль давно заметила, что муж места себе не находит от беспокойства, но вначале приписывала это мукам творчества. В последние годы, когда Аргын добился немалых успехов (Атыргуль, конечно, понимала это так же, как и он), она стала гораздо мягче и снисходительнее, старалась ему не мешать и прощала некоторую грубость в обращении. Беспокойство, однако, не прекращалось, Аргын начал худеть и желтеть, и тогда Атыргуль встревожилась, но все еще ни о чем мужа не расспрашивала — пусть сам расскажет. По ночам он отворачивался от нее и нарочито тяжело вздыхал — ждал, что первой заговорит она, и вызывал ее на это. И она в конце концов поняла, чего он хочет. Ночью сама придвинулась к нему, положила ему на грудь полную белую руку.

— Что у тебя на душе? Чего ты все вздыхаешь? Какие-такие у тебя секреты завелись от жены? Не хочешь говорить, я спрашивать не стану. Только ты не вздыхай больше.

Аргыну того только и надо было. Не одну житейскую проблему обсудили они с женой, лежа в теплой и мягкой постели, когда все располагает к откровенности и доверию. Надо отдать им обоим должное: привыкнув за долгие годы ко лжи и лицемерию, которые заменяли им такт и деликатность, они в этой интимной обстановке не сбрасывали масок, выбирая на каждый случай особую, наиболее подходящую к обстоятельствам.

Так и нынче Аргын начал с более или менее искусно разыгранной горечью говорить о том, что Дыйканбек зазнался, разложился, что он оказывает дурное влияние на молодежь…

Атыргуль слушала внимательно, подперев голову рукой. Когда Аргын дошел до моральной нечистоплотности Дыйканбека, она нетерпеливо шевельнулась и перебила его:

— Что ты туману напускаешь? Говори конкретно!

Аргын умолк — делал вид, что колеблется.

— Ну? Зачем тогда начинать было, не понимаю!

— Хорошо, если ты настаиваешь… Он ведет себя аморально, у меня душа болит за его жену, за их семью. Калемкан ни о чем не подозревает, бедная, а он ни одной ночи дома не ночует, проводит время с распутными бабенками.

— А ты их знаешь?

— По крайней мере некоторых знаю. — Аргын сделал многозначительную паузу. — Взять хоть ту же Соколову, актрису… К этой шлюхе кто только не ходил. Теперь она подцепила Дыйканбека. Он вроде бы даже хочет на ней жениться.

— Ты правду говоришь или все это сплетни?

Аргын обиделся:

— Ну знаешь! Тебе что, с фонарем около них надо постоять, тогда поверишь? Они и сейчас у него в горах на даче. Он без конца твердит мне: «Надо жить, надо наслаждаться жизнью… Мужчина только тот, кто это понимает…» И это руководитель! Да руководитель должен быть кристально чистым!

— Так вот оно что! То-то я заметила, когда разглядывала портрет этой красотки… Ну ладно, все ясно!

— Значит, ты еще тогда заподозрила? Ну я ему по-товарищески советовал бросить это дело, а он на меня чуть не с кулаками. Теперь вот всячески старается меня унизить. Чего же от молодых художников требовать? Они, глядя на руководителя, бог знает чем занимаются. Устраивают у себя в мастерских оргии с натурщицами, пьянствуют до утра, танцуют непристойные танцы…

— Ты прав. Вчера я возле «Ала-Тоо» видела пьяного художника… Что же делать, Аргын?

Аргын заговорил решительно, энергично:

— Что делать? Тебе надо пойти к его жене и все рассказать ей. Пускай приструнит мужа. Не послушает ее, пусть разведется с ним. Заставит его платить алименты. Ничего, проживет, мы поможем бедняжке. А Дыйканбек должен жениться на своей любовнице, чтобы все было по закону. Так и скажи. Его поведение подает дурной пример молодежи. Не поверит Калемкан на слово, посоветуй ей вечером съездить на дачу. Своими глазами увидит.

— Хорошо, — подумав, согласилась Атыргуль. — Завтра же повидаюсь с Калемкан.

Муж с женой договорились, но уснули после этого не сразу, долго еще обменивались содержательной информацией о добрых знакомых.

Атыргуль навестила Калемкан на следующий день под вечер. Вначале обе женщины посидели, поговорили о том о сем, потом хозяйка спохватилась, что плохо привечает гостью.

— Что же это я? Сижу, болтаю… Подожди немного, дорогая, сейчас я подам чай. Давненько мы не видались, я уж соскучилась.

— А Дыйканбек где? Работает? — Атыргуль пошла на кухню следом за Калемкан.

— Да скорее всего. Ты ведь знаешь, как он увлекается.

Калемкан нахмурилась. Атыргуль сделала вид, что не заметила этого, и продолжала беспечно:

— Только ночевать домой является?

Калемкан ответила не сразу. Достала из холодильника и положила на кухонный стол завернутый в бумагу сыр. Потом сказала нехотя:

— Бывает, что и ночевать не является. А почему ты спрашиваешь? Да, бывает и так, что поделаешь. Такая уж профессия…

— Да, — подхватила Атыргуль, — нам с тобой суждены были особые мужья.

Калемкан чувствовала, что приятельница пришла неспроста, на сердце сделалось неспокойно. Она даже присела к столу, ощутив внезапную слабость, но решила про себя, что немедленно пресечет всякую попытку Атыргуль болтать лишнее о Дыйканбеке. Атыргуль же была всецело занята размышлениями о том, как преподнести свое сообщение, чтобы оно выглядело вполне достоверным. Пожалуй, начинать разговор еще рано.

— Знаешь, Калемкан, я сегодня что-то очень устала. Нет ли у тебя коньяку, я бы выпила рюмку.

— Коньяк найдется. Выпей. А я, как ты знаешь, не могу.

— Я и не собираюсь тебя заставлять.

От выпитого коньяка круглое, полнощекое лицо Атыргуль разрумянилось, она заговорила с той фамильярной развязностью, которая заменяла ей сердечность:

— Ай, Калемкан, я все-таки понимаю, почему мужики так любят выпивку. Пропустишь рюмку, и словно нет у тебя никаких забот, никаких неприятностей. Хорошо! Мир прекрасен, жизнь интересна, всякие домашние неурядицы кажутся полной чепухой, верно? Так бы и улетела в самое небо, а, Калемкан?

Калемкан пожала плечами.

— Да какие у тебя особенные горести? Все вроде хорошо, Атыргуль, только жить да радоваться. Небо высоко, хоть и взлетишь, все равно ни одной звезды не схватишь. Довольствуйся земной жизнью…

— Неприятности у всех есть, без этого не бывает. Да ты и сама это понимаешь. Вот, например, у тебя есть талантливый, знаменитый муж. Ты его понимаешь, ты ему веришь, а много воли все равно ему давать не надо. Держать, как говорится, на длинном поводе. По-моему, что мужчина, что пес, все равно. Одного пса накормишь, он из дома никуда, сидит, двор сторожит, а другого сколько ни корми, он только и делает, что шляется. Так и мужики.

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— Да ничего, просто так, к слову пришлось. Ты послушай, я тебе расскажу одну историю про Аргына. — Атыргуль наклонилась поближе к подруге, глаза у нее потемнели, широко раскрылись. — Как-то раз привел он вечером в дом какую-то женщину, так, замухрышистую. Да, привел, значит, и говорит, что это, мол, младшая сестра его матери, тетка ему, стало быть. Ну, я с ней потолковала, расспросила, вроде бы все верно, теткой она ему приходится. Приняла ее как полагается, потом стали спать ложиться, я ей постелила в отдельной комнате. Зову Аргына спать, он идет как ни в чем не бывало. Ну а я-то легла и не сплю, подглядываю. Вот он подождал-подождал, решил, наверно, что я уснула, встал. Я тихонько кашлянула. Он никакого внимания, идет на кухню, пьет воду из крана. Я еще раз кашлянула. Он вроде бы опомнился, идет назад. Я руку протянула, дотронулась до него, а он дрожит как в лихорадке. «Что с тобой?» — «Горло пересохло, пить захотелось». — «Еще раз пойдешь воду пить?» Молчит, как не слыхал. Ну, думаю, погоди, проучу я тебя. Встала сама, налила полный стакан водки. «На, — говорю, — тебе ледяной воды, выпей, чтобы больше не вставать». Взял стакан, а рука дрожит. Понюхал: «Это ведь не вода». Я посмеиваюсь: «Вода, вода. Пей». Он со страху глотнул и повалился на подушку. Спит, а я не сплю, ворочаюсь с боку на бок и проворочалась до света.

— А потом что было? — спросила Калемкан, которую заинтересовал рассказ Атыргуль.

— А ничего особенного! Пьем утром чай, вижу, они друг на друга не глядят. Пошла я эту тетушку провожать до ворот и сказала ей: «Ты, милая, больше к нам не ходи. Тебе у нас плохо спится».

И Атыргуль весело расхохоталась, очень довольная собой.

— К чему ты мне это рассказала? — спросила Калемкан, передавая подруге чашку с чаем.

— К тому, радость моя, что мужчинам на волос верить нельзя. Их надо крепко держать в узде, как, например, я своего. Если бы не так, он бегал бы, распустив слюни, за каждой обтрепанной юбкой. А еще хвастается своей чистотой, своей честностью.

У Калемкан снова тревожно стукнуло сердце.

— Ладно, Атыргуль, довольно. Было бы куда лучше предоставить каждого его собственной совести.

Но Атыргуль не собиралась кончить разговор, который был нужен ей.

— Совесть совестью, а мой муж такой, как я говорю. А ты думаешь, что знаешь своего?

— Не знаю и знать не хочу.

— Напрасно! Ты послушай, дорогая, что я тебе скажу. Твой муж талантлив, он в расцвете своей славы. Мы с тобой женщины, мы хорошо знаем себя. Знаем, что устоять перед мужчиной, который пользуется известностью и властью, мы не в силах. Такова особенность женской натуры. Любая женщина преклоняется перед властью…

— Акиш, не стоит мерить одной меркой всех женщин. Наверное, ты в какой-то мере права, но не все женщины таковы.

— Ой, господи, да послушай же меня! Ладно, ты не такая, но сначала узнай, к чему речь и почему я ее веду.

— Я прекрасно знаю, что ты не просто так говоришь, и прошу тебя замолчать. У меня больное сердце…

— Знаю! Но ведь я просто хочу тебя по-дружески предостеречь. Не пугайся, пожалуйста, я просто говорю о том, что Дыйканбеком могут интересоваться многие женщины. За этим надо следить, понимаешь?

— Нет, не понимаю, потому что ничего подобного я не замечала…

— А я про что? Именно про то, что ты ничего не замечаешь и не знаешь. Когда узнаешь, тебе достаточно пальцем погрозить, и Дыйканбек станет шелковый.

— Ты же ничего не можешь доказать и только понапрасну огорчаешь меня, — Калемкан с трудом сдерживала волнение.

— Подумай, стану ли я тебе врать? Кроме того, скажу тебе, что, будь Дыйканбек один из многих, я не стала бы о нем беспокоиться. Но он… — Атыргуль сделала паузу, — он должен думать о своем авторитете, о том, чтобы не уронить себя в глазах людей. Ведь многие перестали уважать его. Если о его поведении узнают в высоких сферах, ему несдобровать. Удержи его. Или разойдись с ним по-хорошему. Ты не пропадешь. Мне очень жаль тебя, милая. — И Атыргуль пролила вполне натуральные слезы.

— Так. — Калемкан крепко сжала губы, помолчала. — Если уж начала, говори все, ничего не скрывай. Кто у него есть?

Атыргуль вздохнула.

— Да как тебе сказать. Я слышала, что это одна распутная бабенка… Хоть бы уж связался с приличной женщиной. Но ежели мужику ударит в голову, он ничего не замечает.

Атыргуль говорила медленно, безразлично.

— Как ее зовут?.. Иначе… все это грязная сплетня!

— Если бы так, если бы так, дорогая! — Атыргуль сокрушенно покачала головой. — Но нет, не сплетня. Самая настоящая правда. Имя ты и сама можешь узнать. Они сейчас у вас на даче. Не веришь, съезди туда, увидишь…

Разговор был кончен, обе женщины молчали. Калемкан думала лишь о том, чтобы не показать гостье, как ей больно. Собравшись с силами, начала убирать со стола посуду, тем самым давая Атыргуль понять, что пора бы ей и восвояси.

Калемкан бросила убирать стол, едва захлопнулась дверь за Атыргуль. Повалилась ничком на диван и зарыдала. На мгновение вспыхнула мысль: «Не может этого быть. Все это ложь, сплетни». Калемкан подняла голову, подумала, вспомнила, как часто в последнее время Дыйканбек не ночевал дома, и поверила Атыргуль… Скоро она перестала плакать, поднялась с дивана. Что толку валяться здесь? Надо поехать на дачу. Она умылась, подкрасила перед зеркалом губы и брови, поправила прическу, надела нарядное платье и вызвала по телефону такси.

Погода была ясная, до захода солнца оставалось часа два.

Калемкан остановила такси, не доезжая до самой дачи. Вышла из машины, прошла на берег реки, откуда их дача была как на ладони. Никого не видно, дверь как будто заперта. Калемкан спустилась к мостику и пошла по нему, не замечая от волнения, как прогибаются и постукивают под ногами хлипкие доски настила. Перейдя через реку, Калемкан остановилась у забора дачи и только теперь заметила, что за домом стоит их машина. Виден был только радиатор, но она узнала машину безошибочно. Сердце заколотилось невыносимо. «Они, наверное, в доме», — Калемкан показалось, что эти слова она произнесла вслух, хотя на самом деле это было не так. С трудом поднялась на крыльцо, постаралась успокоиться и отперла дверь своим ключом. В доме было тихо, прибрано, уютно. Едва Калемкан переступила порог, ее обдало запахом духов. На вешалке в передней висел шелковый женский плащ, серовато-коричневый, сшитый модно. Калемкан долго смотрела на него, потом вошла в комнату и присела на краешек кровати, огляделась кругом медленным взглядом постороннего человека. Она уже не волновалась. Все стало понятно и ясно.

Дверь запереть у нее не хватило сил. Она обошла вокруг дома в надежде увидеть там Дыйканбека и женщину, которая пленила его. Но ни за домом, ни на зеленом склоне, который полого подымался над участком, никого не оказалось. Солнце садилось, быстро темнели горные лощины. Воздух был неподвижен. Косые желто-багровые лучи солнца освещали зеленый склон и снеговую вершину горы, на которую подняла теперь глаза Калемкан. Тени надвигались быстро, возле дачи стало сумеречно. «Все пропало», — повторяла про себя Калемкан. Потом она обернулась и увидела Дыйканбека, а рядом с ним женщину в брюках, с темно-каштановыми волосами до плеч. Она сразу узнала эту женщину и, не медля ни секунды, быстро пошла, почти побежала прочь, словно боялась, что ее станут догонять. Не помнила, как очутилась в такси. Сказала водителю, чтобы он ехал быстрее.

Да, она сразу узнала Нину Соколову. И теперь не знала, к какому выводу прийти, что предпринять, как вести себя. Посоветоваться было не с кем.

Она больше не испытывала ревности, как-то забыла о ней. Сидела тихо, ни о чем не думала и в конце концов задремала.

Нина и Дыйканбек долго еще стояли рядом и молчали, не глядя друг на друга. Скоро улеглась пыль, поднятая уехавшей машиной, с каждой минутой делалось темнее и прохладнее, подул ветер, пробежался по высокой траве, закачавшейся волнами…

Нина заговорила первой:

— Что же теперь будет?

Дыйканбек махнул рукой.

— Хорошо, что она увидела… Пошли спустимся в лощину.

В лощине было тихо, безветренно. Ночь, теплая и безмятежная, вступала в свои права. Нина, однако, зябко поводила плечами, идя по тропинке рядом с Дыйканбеком.

— Что же нам теперь делать? — снова заговорила она. — Ты не прав, это очень плохо, что она увидела. Надо было остерегаться…

Она оступилась, и Дыйканбек крепче прижал к себе ее локоть.

— Нет, это вышло хорошо, — повторил он. — Чего ты боишься?

Нина не поняла его, не поняла, о чем он думает.

— Почему ты так говоришь, Дыйканбек? У меня скверные предчувствия. Очень все нехорошо, не надо было нам так…

В это время из-за гор поднялась луна. Холодный голубоватый свет ее преобразил все вокруг. Все стало казаться таинственным, сказочным: и длинные тени деревьев, и сами деревья, застывшие в ночной дреме, и лужайки, и особенно горы. Даже река шумела о чем-то загадочном, никому не доступном и не понятном. Скамейка перед домом стала влажной от росы. Дыйканбек принес из дому газету, постелил на скамейку, чтобы Нина могла сесть. Ему самому было зябко, он сходил еще раз в дом за пиджаком и сел с Ниной рядом. Она прислонилась головой к его плечу и долго смотрела на речку, в вечно неспокойной воде которой играли серебряные блики лунного света. Дыйканбек ласково провел ладонью по Нининой щеке.

— Как бы то ни было, но все равно это хорошо, что Калемкан видела нас. Я не просто так говорю, Нина. Сколько можно жить крадучись, прятаться ото всех? Теперь все решится само собой. Мы с женой разведемся и поженимся с тобой. Пришло время найти выход из мучительного и неестественного положения. Я давно уже думал об этом. Потерпи немного, милая…

Нина теснее прижалась к нему, опустила голову и заплакала.

— Только не надо ссориться с Калемкан, ладно? — попросила она, впервые называя жену Дыйканбека по имени.

— Конечно, не буду.

Нина все плакала, не поднимая головы. Потом, когда они ехали в машине, она все просила:

— Не ссорься. Даже если она станет кричать на тебя, не возражай ей. Объясни, когда она совсем успокоится. Не надо хватать раскаленное железо голой рукой — подожди, пока остынет. Женщины отходчивы. Ты понял? Не спорь с ней.

Дыйканбек смело переступил порог своего дома. Он был готов к тому, что жена встретит его бурно, и твердо решил объясняться лишь после того, как утихнет буря, пройдет первый взрыв негодования и обиды. Если Калемкан не захочет его слушать, не уймется, он просто попрощается и уйдет. Мучила его только мысль о дочери. Что с ней будет? Она выросла на руках у матери, с матерью скорее всего и останется, тем более что он и не знает толком, как обращаться с детьми…

Калемкан была дома одна. Девочка, должно быть, играла во дворе. Жена подошла к Дыйканбеку, взяла у него плащ. Лицо у нее спокойное, даже беззаботное. Дыйканбек присел к столу, положил локти на скатерть, опустил голову. Калемкан принесла и расставила еду, спросила:

— Руки помоешь?

Он встал, пошел в ванную, начал намыливать руки. Недоумение его было велико. «Может, это какая-нибудь другая женщина приезжала?» — мелькнуло в голове. Чепуха, конечно. Тринадцать лет прожили вместе, ему бы не узнать Калемкан! В чем же дело?.. Не найдя ответа на этот вопрос, он вернулся в столовую и сел за еду. К собственному удивлению, ел он жадно, с аппетитом. Калемкан подала чай, крепкий, душистый. Дыйканбек все-таки не выдержал:

— Что ты делаешь вид, будто ничего не произошло? Почему не ругаешь меня?

Калемкан ответила сразу:

— Дыйканбек, у меня нет никаких оснований и прав ругать тебя. Поверь, что я говорю искренне. Это я должна просить у тебя прощения, я поступила как дрянная бабенка, поддалась на чужие уговоры, вот и все.

— Калемкан, и ты еще просишь прощения! Это мы должны…

Она не дала ему договорить.

— Я понимаю, что ты собираешься мне сказать, Дыйканбек. Но разреши сначала мне закончить. Ты должен был рассказать мне раньше, я все поняла бы. Я не собираюсь ни в чем препятствовать вам. К тому же мне не хочется в чем бы то ни было обвинять талантливую, красивую женщину. Вы достойны друг друга и будьте счастливы. Я прошу тебя только об одном, но эту просьбу ты не забывай никогда.

— Скажи, какую.

Калемкан смахнула слезы, заговорила очень тихо — боялась расплакаться:

— Сейчас скажу… Не забывай Айсулу. Обо мне думать нечего, я все стерплю. Но не оставляй дочь, прим я участие в ее судьбе. Вот и все. Айсулу пока ничего не говори, я потом ей сама все объясню. Она умница и во всем разберется. И, пожалуйста, ночуй сегодня дома. Побудь с девочкой, приласкай ее, она очень по тебе скучает. Я сама напишу заявление о разводе, завтра отнесешь его в суд.

Калемкан ушла к себе и затворила дверь. Дыйканбек долго еще сидел в столовой, удивленный и несколько подавленный тем, как просто разрешилось все, чем он так мучился много дней.

На следующий день утром он пришел к Нине. Видно было, что ночь она провела бессонную. Молча подняла на Дыйканбека вопрошающий взгляд, и Дыйканбек рассказал ей о разговоре с женой, показал заявление.

— Ты знаешь, — продолжал он медленно, как бы вновь обдумывая и осознавая каждое слово, — она проявила подлинное благородство. Никаких упреков. Пожелала нам счастья. Она всегда ценила и любила твой талант… Ну вот и все. Я иду сейчас на службу, покручусь там немного, а потом сразу в суд. Во второй половине дня у меня собрание, я приду только вечером. Ладно?

Нина проводила его до дверей и тут, когда он уже было вышел, за руку потянула его обратно.

— Ты с заявлением подожди один день. Мы должны с тобой посоветоваться, кое-что обговорить. В суд пойдем вместе, — Нина приподнялась на цыпочки и поцеловала Дыйканбека в уголок рта. — И не таскай эти заявления с собой, оставь сегодня здесь, не то забудешь еще среди разных твоих бумажек.

Оставшись одна, Нина долго сидела в кресле, подобрав ноги и обхватив руками колени. Потом она встала и принялась ходить по комнате. Время от времени останавливалась и стояла на месте, зажмурив глаза и приложив к щекам ладони, как человек, которому нужно и никак не удается разрешить сложную задачу, не удается поймать необходимую, единственно правильную мысль, от которой зависит решение задачи и которая все время ускользает, как рыба в воде от неловких попыток схватить ее голой рукой. В конце концов Нина пришла к какому-то решению. Быстро выбрала в шкафу пестрое платье, натянула его на себя и вышла на улицу. Она шла быстро, стараясь, однако, выбирать тихие, непроезжие улицы. Возле дома, где жил Дыйканбек, ненадолго остановилась, прежде чем подняться к его квартире…

Дверь открыла Калемкан и застыла на пороге, словно больше ничего в эту минуту не могла — только смотреть, не отводя глаз, на красивую женщину на лестничной площадке.

— Можно? — спросила, наклонив голову, Нина.

Калемкан опомнилась.

— Проходите… заходите… — Она отступила от двери.

Нина вошла и заговорила:

— Прости меня, Калемкан, я перед тобой очень виновата. Прости, бога ради…

В широко раскрытых глазах Калемкан она увидела поразившее ее выражение жалости к себе.

— Что вы! Перестаньте, пожалуйста… — быстро, негромко и взволнованно говорила жена Дыйканбека. — Это я виновата, что повела себя бог знает как, наслушавшись сплетен. Простите, Нина Викторовна, и не думайте обо мне плохо.

— Нет, Калемкан, не надо так. Вы убиваете меня своим великодушием. Простите меня, если можете, ведь я не такая уж скверная женщина. Виновата в одном: знала Дыйканбека, когда он был совсем молодой, полюбила его, а забыть не смогла.

Калемкан крепко стиснула худые пальцы — Нина невольно заметила, какие маленькие и слабые руки у этой женщины.

— Ведь я уже сказала Дыйканбеку. Я дала согласие. Не хочу мешать вам. Я ведь тоже люблю Дыйканбека, но не могу же я заставить его любить меня. И никого нельзя заставить. Людям хорошо жить друг с другом только тогда, когда любят оба. Дыйканбек уважал меня. Но не любил. Я давно поняла его. Он не оставлял меня из сострадания. Я преклонялась перед его талантом, но поняла, что не даю ему счастья… Вчера я увидела с ним рядом вас, это решило все. Не знаю, к какому решению пришла бы я, будь на вашем месте пустая, никчемная женщина. Но два талантливых человека, когда они по-настоящему любят друг друга, должны быть счастливы… по крайней мере, это вероятнее всего. Я верю, что ваша жизнь, то есть, я хочу сказать, ваша вместе с Дыйканбеком, будет прекрасной и содержательной.

В это время из комнаты вышла только что проснувшаяся Айсулу. Она до позднего вечера болтала с отцом, уснула поздно, и утром мать не отвела ее в детсад. Нина знала от Дыйканбека историю девочки и смотрела на нее теперь с некоторым любопытством. Калемкан при виде дочери замолчала. Айсулу по-детски простодушно разглядывала незнакомку и наконец сказала:

— Какая красивая тетя! Мама, позови ее в комнату. — Она потянула Калемкан за руку.

Калемкан только после ее слов сообразила, что они с Ниной все еще стоят у порога.

— Так вы и вправду заходите в комнату, Нина Викторовна, — пригласила она.

— Нет, Калемкан. Я сейчас ухожу, спасибо.

— Какое у вас красивое платье, — Айсулу улыбнулась. — Ну пойдемте, ладно?

— Нет, детка, спасибо, я спешу.

Нина наклонилась к девочке и поцеловала ее в макушку. Айсулу не отставала:

— А я вас по телевизору видела. Вы артистка, да?

Калемкан взяла дочь за руку.

— Айсулу, мы разговариваем, а ты не мешай, иди, девочка, иди.

Айсулу ушла, и двум женщинам вдруг стало неловко. Прошел порыв, говорить было больше не о чем и ни к чему. Нина попрощалась и поблагодарила Калемкан:

— Спасибо и простите меня, прошу еще раз.

— Не просите прощения, не за что. Лучше отведайте чего-нибудь в доме, как велит наш обычай.

— Принесите кусочек хлеба.

Калемкан принесла лепешку. Нина отщипнула кусочек, проглотила.

— Ну вот, теперь все как положено… Не говорите Дыйканбеку, что я приходила, можно вас попросить об этом?

Айсулу высунула голову из дверей:

— Тетя, до свидания!

…Нина ушла, и Калемкан почувствовала облегчение. Не оттого, что ушла Соколова, нет, ей просто и в самом деле стало спокойнее, отпустило напряжение, в котором она находилась уже много часов. Она посидела на диване и, чувствуя, что так и клонит лечь и ничего не делать, принудила себя встать и взяться за дело. Надо уехать с девочкой из города, это самое правильное. Лето, в городе духота, а там и Айсулу отдохнет, и она сама скорее оправится от пережитого. Калемкан плотно закрыла окна, накормила дочь, быстро собрала необходимое и, оставив записку Дыйканбеку, уехала к своим родственникам под Карабалты.

Вечером Дыйканбек с Ниной поехали в горы. Дыйканбек, правда, не собирался нынче туда, но Нина настаивала, и он, чтобы не огорчать ее, согласился. Плохо ему было весь этот день, скверно и тяжело на сердце. Прочитав записку жены, он подумал с горечью: «Совсем уехала».

Они подымались в машине по направлению к Алтын-Булаку. Добрались до того места, откуда на машине уже не проедешь, оставили ее и, взяв с собой еду и одеяла, дальше пошли пешком. Идти надо было недалеко, метров двести. Собственно говоря, название этой маленькой зеленой ложбинке, у начала которой пробивался чистый родник, дали они сами: Алтын-Булак — Золотой Родник. Попасть к роднику можно было только с одной стороны: ложбина не имела второго выхода, упиралась в гору. Пробиваясь из-под земли возле пышно разросшегося, высокого куста боярышника, родник давал начало ручью, который весело бежал по ложбине. С осени родник замирал, оживая потом только в мае. Дыйканбек с Ниной и наткнулись на него случайно летом, в июне, два года назад. Дыйканбек обратил тогда внимание на то, что зелень в этом месте особенно густая и темная, трава высокая, сочная.

— Здесь наверняка прячется родник, — сказал он Нине. — Смотри, как разросся конский щавель и какие темные и широкие у него листья. Значит, воды пьет вволю.

Он спустился к ложбине, Нина за ним. Ни родника, ни ручейка не было видно, только земля под ногами пропиталась влагой так, что пружинила под ногой. Дыйканбек раскопал родник, выдернув из земли с корнями несколько растений. Ледяная вода — они попробовали ее, как только муть улеглась, — выбивалась на поверхность толчками. Нина с Дыйканбеком расчистили воде дорогу, а все остальное родник сделал для себя сам…

Нынче они устроили свой вечерний привал под кустом боярышника. Расстелили одеяла, Нина разложила еду. Скоро поднялась на небо луна, ее золотой диск отражался в крошечном озерке, которым собиралась родниковая вода, прежде чем перелиться в ручеек. В ложбине было тепло, как в птичьем гнезде. И светло было вокруг почти как днем. Тишина стояла мирная, безмятежная, только изредка нарушаемая вскриком перепела. Нина прилегла, подложив руки под голову, и глядела, глядела на луну, на небо, на котором не видно было звезд.

— Давай побудем здесь до зари, — предложила она. — Ты не спешишь?

— Ты со мной, куда же мне спешить? Знаешь, Нина, умри я здесь, сейчас, был бы счастлив…

— Зачем ты так говоришь? — Она взяла его руку и положила себе на грудь.

Дыйканбек наклонился поцеловать ее. Губы у Нины были холодные.

— Ты замерзла?

Нина только молча покачала головой. Он посмотрел ей в глаза и увидел, что они полны слез.

— Почему ты плачешь?

— Дыйканбек, женщины плачут не только от горя или печали, иногда и от радости. Я счастлива. Больше мне ничего не надо, был бы ты со мной.

Как она целовала, как крепко, до боли, обнимала его в эту ночь…

…О том, что она уехала из города, Дыйканбек узнал только через два дня на третий. Весь день после ночи у Алтын-Булака он провел на работе, несколько раз звонил Нине домой, но никто не брал трубку. Вечером заехал к ней — дома ее не было. Он ушел к себе. На другой день повторилась та же история, а на следующее утро девушка-секретарь принесла вместе с другими бумагами голубоватый конверт, надписанный Нининой рукой. Дыйканбек кое-как разорвал конверт и начал читать письмо:

Настала осень. Художники, которые с весны обычно разъезжались кто куда на этюды, потянулись теперь в город, к семьям, к мастерским — подводить итоги трудовому лету. В этом труд их сродни крестьянскому, потому что и крестьянин, наломав горб за весну и лето, только осенью может узнать, хорош ли урожай, оправданы ли его усилия, не пропали ли они даром. Для художников осень — пора, когда они выносят на общий суд то, что начато было весною и летом, а потом завершено в мастерских.

Дыйканбек летом перевез семью на Иссык-Куль и сам поработал там на этюдах. Он знал, что только в неустанной, сколько хватит сил, работе сможет снова обрести душевное равновесие, веру в себя. Вернувшись, начал приводить в порядок запущенные дела в Союзе художников. На осеннюю выставку он дал наконец Нинин портрет. О портрете говорили, он нравился, художника хвалили. Дыйканбек продолжал работать много, но все свободное время проводил теперь дома, с женой и дочерью. В дружеские компании его не тянуло. Калемкан ни словом, ни взглядом не напоминала ему о Нине, обо всем, что было пережито еще так недавно. Дыйканбек словно постарел, походка утратила легкость, а в волосах появилась седина.

Аргын недолюбливал людей, с которыми пришлось ему общаться в юности и ранней молодости, в том числе и своих односельчан, особенно тех, кто, как и он, переселился в город, но никакими серьезными успехами похвастаться не мог. Он избегал встреч с ними и на улице проходил мимо, будто не заметил.

На этот раз он не только заметил своего односельчанина и даже родича Акбая, но остановился и подождал, пока тот подойдет поближе. Сам его окликнул:

— Акбай, здорово! Как дела?

Надо сказать, что Акбай женился на работнице одной из фрунзенских фабрик, труженице, которая пользовалась всеобщим уважением и была избрана депутатом Верховного Совета. С тех пор как это произошло, Аргын вспомнил о родстве и даже приглашал как-то Акбая с женой в гости. Знал он, что муж ревнует жену, что ревность его отнюдь не становится слабее, когда в очередном номере газеты появляется на почетном месте фотография знаменитой ткачихи. Знал, вернее, слышал и о том, что Дыйканбек (вдвойне ненавистный после того, как по совершенно непонятным причинам не удалась задуманная Чалкалмаковыми месть) пишет портрет этой женщины. Стало быть, он так или иначе встречается с ней, и это можно использовать.

— Как дела, батыр? — повторил Аргын, стараясь говорить как можно снисходительней.

— Спасибо, так себе. — Акбай был явно не в настроении.

— Что так? Или плохо мужчинам, когда возвышаются женщины, а?

Акбаю камешек попал по больному месту, однако он ответил:

— Это дело государственное, не нам судить.

— Государство государством, а жене не следует лишней воли давать. Знаешь поговорку — кобылица бежит, да приза не получает…[27]

Акбай нахмурился.

— К чему вы это, байке?

— А ты не сердись, дорогой, лучше выслушай, что я скажу. Как-никак мы родня. До нас дошли слухи, что твоя жена позволяет себе чего не след. Ты бы ее укоротил немного.

— Я ничего худого о ней не знаю, байке.

— Да ты слепой, что ли? Она со своим любовником вместе прогуливается, а твои глаза где?

— С кем? — Акбай побагровел.

— Ну что ж, надо тебе сказать, милый. Погоди… как бишь его… тьфу, имя позабыл! Дыйканбек! Художник у нас есть такой. Вот у него что-то есть с твоей женой. Она без конца торчит у него в мастерской. Художники, они народ такой, какую-нибудь замухрышку к себе не позовут, им подавай бабу покрасивее.

У Акбая скулы ходили ходуном.

— Я так и думал! Он, подлец, и к нам домой заходил. Я им покажу!

— Ты жену не тронь, она не так уж виновата. Он вскружил ей голову этим портретом, дескать, прославлю тебя…

Эти слова Аргын говорил уже вдогонку ревнивому глупцу, который понесся как бешеный мстить оскорбителю.

Вечером он без стука вошел к Дыйканбеку в мастерскую. Художник в это время сидел перед незаконченным портретом красивой большеглазой ткачихи и, сравнивая его со сделанными в разное время этюдами, думал, как продолжать работу. Услыхав шум распахнутой двери, обернулся и поглядел на ворвавшегося к нему без разрешения разгневанного супруга не слишком приветливо. Тот, не обращая на Дыйканбека ни малейшего внимания, подскочил к портрету, сбросил его на пол и занес над ним ногу, но тут художник схватил его за шиворот и оттащил.

— Ты что, сбесился?

Тот разразился грязной бранью, размахнулся и ударил Дыйканбека. Чувствуя, что теряет над собою всяческую власть, Дыйканбек скрутил пылкого мстителя, швырнул на пол и сел на него верхом. Акбай, видно, не ожидал такого отпора и не думал, что художник окажется сильнее его.

— Пусти! — выкручивался он, лежа под Дыйканбеком. — Убью тебя!

— Убивай! — Дыйканбек треснул его по шее и встал.

Акбай подняться не мог и, кажется, потерял сознание. Дыйканбек схватил со стола стакан с водой, плеснул незадачливому драчуну в лицо. Тот очнулся, вытер лицо рукавом рубахи.

— Все равно убью тебя.

Дыйканбек подхватил его под мышки, помог принять вертикальное положение и подтолкнул к двери.

— Иди! Да в следующий раз знай, к кому вяжешься.

Акбай так и ушел, повторяя свою угрозу: «Убью! Вот посмотришь, убью!»

Он повторял ее не просто так. Распаленный ревностью, к которой присоединилась обида после трепки, дома он снял со стены охотничье ружье. Твердо решил застрелить Дыйканбека. О том, что последует за таким его поступком, он не думал, да и не мог думать. Жил он на той же улице, что и Аргын, и по дороге свернул во двор к Чалкалмаковым — «поговорить». О чем поговорить, как поговорить, этого он не знал. Сам он собирался после того, как убьет Дыйканбека, пойти в милицию и все рассказать. Аргын и Атыргуль были во дворе. Аргын только глянул на Акбая и переполошился:

— Что случилось?

— Байке, я пришел вам сказать, что застрелю того подлеца. Вот… — Он показал ружье и повернулся к выходу.

Аргын ухватил его за полу, Атыргуль закричала. Аргын испугался: он совсем не ожидал, что дело примет подобный оборот. Выстрелит этот дурак, чего доброго, в Дыйканбека, а ему, Аргыну, придется вместе с ним под суд идти. Нет уж… Он крепко запер ворота и принялся уговаривать и успокаивать парня. Атыргуль носилась как угорелая, притащила намоченную в холодной воде тряпку, завязала Акбаю голову.

— Ах, какой хулиган, погляди-ка, что он наделал, как избил бедного Акбая! Ишь зазнался, топчет людей ногами! Ничего, закон на твоей стороне. Пиши заявление, братец. А я доктора позову… — тараторила она, а ей подпевал Аргын:

— Пиши, пиши. Какой прок тебе от того, что ты его убьешь? Надо его посадить, а не самому в тюрьму лезть. Я сам займусь этим делом. Закон есть. Наберись терпения, братец, я отплачу за тебя.

Акбай подробно написал о том, как его избил Дыйканбек, и отдал заявление Аргыну. Домой Акбая не отпустили, Атыргуль добилась, чтобы немедленно приехали врачи, и желанная справка о следах побоев была получена. «Попался!» — ликовал про себя Аргын.

Через несколько дней на президиуме союза разбирали персональное дело Дыйканбека. Выслушав сообщение о необычайном происшествии, члены президиума собирались начать обсуждение, когда в зале заседаний появилась невольная героиня скандала в сопровождении побитого супруга. Все разговоры тотчас смолкли и все взоры обратились к супружеской чете. Женщина шла смело и решительно и, остановившись, прямо обратилась к Аргыну:

— Бессовестный! А ну-ка доказывай все здесь, при людях! Как ты смеешь называть меня любовницей Дыйканбек-агая, какое у тебя на это право, какие доказательства? Да еще натравливаешь этого ненормального! Если вы тут воюете друг с другом, так воюйте без меня. К чему меня-то приплетать да грязью обливать? Ну? Что молчишь? Вот муж пришел со мной, спросите у него. Разве пристойно мужчинам сплетнями заниматься? Вы должны быть образцом для людей, примером! А вы? Иди-ка сюда. — Она потянула мужа за руку. — Расскажи, что он тебе плел?

— Я шел по улице, он меня встретил, говорит, твоя жена любовница Дыйканбека, — монотонно забормотал Акбай, — я поверил, как не поверить уважаемому человеку? Я тогда пошел к Дыйканбеку…

В зале заседаний поднялся шум возмущения. Акбай продолжал:

— Потом они с женой, когда я у них был, велели мне заявление написать. Я и написал. Вот чего натворил, простите меня! — Он повернулся лицом ко всем. — Дыйканбек-агай не виноват, это я виноват перед ним. Где мое заявление? Дайте! — Схватив со стола подвинутую к нему председателем заседания бумажку, Акбай разорвал ее в клочки и побежал к двери.

За ним пошла жена. У самого выхода она остановилась и сказала:

— Как вы можете терпеть у себя такую вонь?

Едва она вышла, посыпались предложения одно другого резче:

— Вывести из состава президиума… Позорит коллектив, исключить его из союза… Одного исключения недостаточно, надо разобраться во всем на правлении, обсудить все подробно…

Скоро в зале остались только Дыйканбек и Аргын.

— Ну, батыр, с какой целью ты все это учинил? — спросил Дыйканбек. — Ведь я ничего, кроме добра, тебе не делал.

Аргын побледнел.

— Глаза бы мои тебя не видели! Ненавижу тебя! Я еще с тобой поквитаюсь. Ненавижу!

— Это твоя единственная идея? Может, ты просто пошел на поводу у собственной благоверной? Зачем ты посылал ее к моей жене? Какая у вас с ней все-таки цель?

— Ты мою благоверную оставь в покое! Она как-никак мать и рожала детей…

— Родить детей — это еще не все, надо их вырастить порядочными людьми.

Дыйканбек понял, что зря затеял этот разговор: ничего из него не выйдет, только злость становится неудержимой. Он замолчал. Аргын, уходя, обернулся и сказал еще раз со всей силой выразительности, на какую был способен:

— Ненавижу!

Айсулу и сын Чалкалмаковых Бакберген ходили в один детский сад. Ребятишки были дружны, пока не рассорились их родители. Калемкан, конечно, ничего не рассказывала девочке, однако сообразительная Айсулу обратила внимание на то, что мать и отец больше не бывают у Чалкалмаковых, а те у них дома. Аргын и Атыргуль вообще не стеснялись при Бакбергене и вовсю ругали родителей Айсулу. Все это скоро принесло определенные результаты: дети спорили, ссорились, обижали друг друга и перестали играть вместе. Однажды за завтраком Бакберген вылил ложку чая в кашу Айсулу. Девочка в ответ намазала ему кашей нос. Вмешалась воспитательница и прекратила шалости, но, когда ребята вставали из-за стола, Бакберген тихонько сказал Айсулу:

— А у твоего папы две жены!

Айсулу в долгу не осталась. Как и все дети, она слушала и слышала не только то, что говорилось именно ей. Обрывки подслушанных взрослых разговоров оседали в детской памяти. Она выпалила:

— А твой папа бездарный, вот!

Она, конечно, не понимала, что это значит, но догадывалась, что слово обидное.

Дома Бакберген нажаловался отцу с матерью. Оба взбеленились: ах сволочи, что они там у себя дома о нас говорят, ах такие-рассякие! Особенно кипятилась Атыргуль. Аргын притянул к себе парнишку и, глядя ему в лицо, сказал:

— Ты скажи своей Айсулу, чтобы она нос не задирала. У нее отец и мать вообще неродные, взяли ее откуда-то на воспитание. Понял?

Атыргуль подхватила:

— Да, да, сынок, так и скажи ей, пускай поплачет!

Бакберген насупился.

— Но ведь это неправда! Как же я скажу?

— Нет, правда, можешь говорить. Будет знать, как оскорблять, дрянная девчонка! Скажи, скажи ей!

На следующий день Бакберген долго не мог улучить момент, чтобы сказать Айсулу то, чему его научили. Наконец уже после обеда, когда дети, отдохнув, играли в садике, он подбежал к девочке, которая играла одна в большой мяч, и изо всей силы пнул мяч ногой.

— Дурак! — крикнула Айсулу.

— А у тебя мама и папа неродные! Они тебя взяли на воспитание. — И Бакберген высунул язык.

— Дурак! — еще раз крикнула Айсулу и убежала за мячом.

Словам Бакбергена она не придала никакого значения, и он это заметил. Догнал девочку, пнул ее ногой по ноге, снова выкрикнул, что папа и мама у нее неродные, и убежал. Айсулу заплакала от боли, заплакала горько и громко, но слезы тотчас высохли, когда ей сказали, чтобы она шла собираться домой: папа с мамой приехали за ней на машине.

В машине Калемкан поцеловала дочку и спросила:

— Ты почему плакала, девочка? С кем-нибудь поссорилась или подралась? Ну рассказывай!

Айсулу снова стало обидно.

— Бакберген меня ногой по ноге ударил, мама. А еще он врет, говорит, что у меня мама и папа неродные.

Калемкан хотела ответить дочери, но не смогла. Острая боль в сердце перехватила дыхание, Калемкан прижала руку к левому боку и замерла с полуоткрытым ртом. Дыйканбек остановил машину, наклонился к жене.

— К врачу скорей, — еле выговорила она.

Айсулу заплакала. Дыйканбек не помнил, как доехал до больницы…

Узнав, что Калемкан лежит в больнице и что жизнь ее под угрозой, Атыргуль поспешила оформить командировку в Рыбачье. Ей было очень страшно. Она ругала себя и хотела всей душой, чтобы Калемкан поправилась. Немного легче стало ей после того, как она встретилась с Майбашем и провела с ним ночь. Наутро Атыргуль в прекрасном настроении пошла на почту заказать переговоры с домом. Ночью Майбаш предложил ей выйти за него замуж, но Атыргуль не дала ему определенного ответа, потому что не могла же она пожертвовать всем, чего с таким трудом добивалась, оставить устроенный дом, семью… По дороге на почту она вновь и вновь на все лады обдумывала сложившееся положение, но так ничего и не надумала. Услышав в трубке голос Аргына, первым долгом спросила о Калемкан. «Умерла», — спокойно сказал он, и Атыргуль, вскрикнув, уронила телефонную трубку.

Она ехала в такси домой, во Фрунзе, с каждой минутой все яснее осознавая, что ее необдуманный, глупый, жестокий поступок послужил причиной происшедшего, причиной большой человеческой трагедии. Она никогда не снимет, не смоет с себя эту вину, до конца дней будет мучиться ею. Думала она и об Аргыне и ненавидела его в такой же степени, в какой обвиняла себя. Перебирала год за годом всю свою жизнь с ним и не находила в нем ни одного хорошего качества, не могла вспомнить ни одного чистого и бескорыстного поступка или порыва. Как же она раньше не понимала этого? Во всем, во всем без исключения был он мелок. Да, прежде всего мелок. А ведь она обманывалась его дешевой, липовой славой, убивала годы жизни по-пустому. Тошно ей сейчас было, тяжко, но плакать она не могла. Ни единой слезы не выступило на сухих глазах, и это невыносимо тяготило ее…

Аргына она дома не застала. Смылся куда-то, зная, что она приедет. Встретила ее свекровь, женщина разумная и спокойная. Она приехала из села погостить, проведать внуков. Береке-апа хорошо понимала все, что происходило в семье сына, но ни во что не вмешивалась, потому что понимала и другое — помочь им никто не в силах, даже она, мать Аргына. Невестку она как-то больше жалела и уважала, чем сына. Атыргуль, едва завидев свекровь на пороге, кинулась к ней, обняла и заплакала:

— Апа-а, апа! Что мне делать? Помогите, дайте совет!

Плакала она бурно и долго, и ей казалось, что Калемкан унесла с собой потерянные годы ее, Атыргуль, жизни. Наплакавшись вволю, она пошла в ванную помыться с дороги, привести себя в порядок. Под ноги у порога попала дорожная сумка, с которой она ездила в командировку; Атыргуль со злостью отпихнула ее в сторону. Из сумки выпала металлическая мужская расческа — случайно попавшая в сумку расческа Майбаша. Когда Атыргуль вернулась в комнату, Береке-апа стояла в задумчивости и держала в руке эту расческу.

— Дочка, милая! — негромко сказала она. — Спрячь-ка ты эту вещь подальше да осмотри хорошенько свою сумку, как бы еще чего там не было. Твой-то, если докопается, скандал подымет.

— Апа, мне все равно, — спокойно, бесстрастно ответила Атыргуль. — Пускай докапывается. Это даже лучше. Он копается в моих вещах, я роюсь у него в карманах. Он меня подкарауливает, я его подстерегаю. Он меня обманывает, я его. Если он оправдается передо мной, то и я перед ним оправдаюсь. Перед людьми мы оба стараемся выглядеть чистенькими. Он петушится, я ему помогаю. Но все это ложь. Оба мы в грязи с ног до головы и отмыться не можем. До каких пор нам друг друга обманывать? Жизнь не удалась. Развожусь я с вашим сыном, не хочу больше пачкаться, хочу начать новую жизнь. Не огорчайтесь, апа! Жизнь коротка, и никто не знает, что ждет его впереди, но я хочу начать все сначала.

До Береке-апы, должно быть, дошел не весь смысл ее речи, потому что она начала жаловаться тем же тихим, покорным голосом:

— Не понять, никому не понять, как вы живете. Оба здоровы, достаток есть, дом полная чаша, чего еще нужно? О чем горюете, о чем вздыхаете? Чего вы жизни-то не рады? Зачем сами разрушаете собственное счастье? Не пойму, чего ты плачешь. Только мне, старухе, голову морочишь.

— Апа, мне с вами спорить и пререкаться не пристало. Вы женщина разумная и добрая, понятно, что сына своего, какой бы он ни был, вам жаль. Но вы меня поймите, невыносимо мне с ним жить! — И, закрыв лицо руками, Атыргуль снова заплакала.

Всплакнула и свекровь.

— Не обвиняю я тебя, дочка. Ты знаешь, я тебя люблю как родную. Если сын мой нехорош, не я в том повинна, а я его худому не учила… Хочешь разойтись, обдумай все хорошенько. Мне что, я, можно сказать, на краю могилы, мне-то уж в самом деле все равно, а глядя на вас, болит душа! Обычаи у вас не такие, как были в наше время. Ты женщина, а женщины должны быть рассудительны. Может быть, ты и права…

Атыргуль вышла за Майбаша.

Дыйканбека разбудил телефонный звонок. «Кто это среди ночи?» — подумалось ему. Телефон звонил без передышки — значит, междугородный. Дыйканбеку хотелось поскорее добраться до аппарата, чтобы не проснулась дочка, но света он зажигать тоже не хотел и потому не сразу нашарил трубку. Звонил из Москвы Аркадий, поздравлял его с тем, что избрание в члены-корреспонденты Академии художеств утверждено. Дыйканбек поблагодарил его: «Спасибо, Аркаша!», стараясь говорить как можно тише. Потом он подошел к окну, отворил форточку. Дождь кончился, на улице было свежо, в комнату ворвался холодный ветер, но прикосновение его было Дыйканбеку приятно. Он стоял у окна и слушал, как ветер шумит во влажной листве, сбивая на асфальт тяжелые капли дождевой воды. «С неба один дождь, а с дерева два», — вспомнил он поговорку и распахнул обе створки окна. Горьковатый запах тополей наполнил комнату. На небе сквозь поредевшие тучи проглядывали звезды.

Нельзя сказать, чтобы новость, сообщенная Аркадием, особенно обрадовала Дыйканбека, но все-таки вывела его из того состояния притупленности всех чувств, в каком он находился уже давно. Он еще долго стоял у окна, слушая ночь. Завтра погода прояснится… Они с Калемкан познакомились весной. Та весна была тоже дождливая, и познакомились они как раз после сильного ливня, вот такого, какой прошел вчера. Только тогда дождь шел чуть ли не три дня подряд, а когда он перестал, на зеленых горных лужайках распустились маки, красные как кровь.

Вот тогда он и встретил девушку, которая шла с группой ребят в красных галстуках в горы. Дыйканбек со своим этюдником нагнал их по дороге. Калемкан в тот год кончила университет и учительствовала в аиле. Скоро они поженились. Калемкан от всего сердца полюбила Дыйканбека и с глубоким восхищением относилась к его искусству. За годы жизни с ней чьих он только не писал портретов, а вот ее портрет… об этом он, к сожалению, и не подумал ни разу, пока она была жива… Картина усыпанных цветами мака горных лугов с такой яркостью возникла перед его мысленным взглядом, что сердце забилось сильней. Завтра он поедет туда, обязательно поедет, с самого утра. Он попробует написать весенние цветущие горы… и девушку, которая идет с ребятами на прогулку.

Жизнь еще не кончена, каким бы трудным ни был оставшийся путь. Утром он уедет в горы вместе с дочкой, а теперь надо прилечь, отдохнуть перед дорогой. Он лег на диван рядом с девочкой, поцеловал ее в щеку. «Мы еще поживем. Ты должна вырасти счастливой, девочка», — сказал тихонько.

Ливень кончился, плыла за окном теплая весенняя ночь.