После смерти Пушкина: Неизвестные письма

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ПЕТЕРБУРГЕ

После смерти Пушкина в его кабинете были найдены разрозненные клочки черновика письма поэта к Геккерну. На одном из них мы читаем: «...вы играли вы трое такую роль... и наконец госпожа Геккерн...» Эти пушкинские строки вводят нас в самую гущу преддуэльных событий. «Вы трое» — это голландский посланник в России барон Луи Гек­керн, его приемный сын Жорж Дантес-Геккерн и жена Дан­теса Екатерина Николаевна, урожденная Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной. В обстоятельствах, пред­шествовавших дуэли, до настоящего времени много неясно­го, нераскрытого, недоговоренного. Это в полной мере от­носится и к той роли, которую играла в этот период Екате­рина Николаевна Дантес.

Продолжая работу над архивом Гончаровых, что хранит­ся в Центральном государственном архиве древних актов, мы обнаружили не известные до сих пор письма из-за грани­цы Екатерины и Жоржа Дантес-Геккернов и Луи Геккерна. Поскольку эти три лица тесно связаны с гибелью поэта, но­вые материалы представляют значительный интерес для пушкиноведения. Письма говорят нам о том, какая тяжелая атмосфера сложилась вокруг четы Дантесов в светском обществе Парижа и Вены, по-новому освещают отношение Натальи Николаевны и семьи Гончаровых к Екатерине Ни­колаевне, рисуют ее положение в семье мужа и, наконец, да­ют дополнительную характеристику Дантесу и Геккерну.

П. Е. Щеголев в своем труде «Дуэль и смерть Пушкина» писал, что память о Пушкине была коротка и у его жены, и у всех ее родных. Однако опубликованные нами ранее письма Натальи Николаевны и публикуемые теперь рисуют ее жен­щиной большой душевной щедрости, любившей Пушкина и крайне тяжело переживавшей его гибель. Память о муже она хранила всю жизнь, а приводимые здесь письма говорят о том, что она, по-видимому, порвала отношения с сестрой Екатериной, женой убийцы ее мужа.

По этим письмам иной представляется и роль Гончаро­вых, близких родственников Натальи Николаевны. «В архи­ве Дантесов-Геккернов, — читаем мы у Щеголева, — сохрани­лось немало пространных и задушевных писем Н. И. Гонча­ровой и ее сыновей к Екатерине Николаевне и ее мужу Дан­тесу. Эта переписка с очевидностью говорит нам о том, что деяние Жоржа Дантеса не диктовало Гончаровым никакой сдержки в отношениях к убийце Пушкина...». Мы не знаем, был ли Щеголев знаком с архивом Дантесов-Геккернов, во всяком случае он ни одной выдержки из этих писем не приводит, а на страницах 336—341 своей книги дает в качестве примера пять писем Гончаровых, но каких? Из них только два, очень коротких, написаны матерью, Натальей Иванов­ной, Дантесу в Петербург: одно о согласии на брак, другое — поздравление по поводу бракосочетания; остальные три пи­сьма адресованы Екатерине, а не Дантесу. И это все. Делать выводы только по этим письмам об отношении Гончаровых к Дантесу, нам кажется, никак нельзя. Публикуемые нами письма иначе освещают этот вопрос. Что касается «про­странных и задушевных» писем Натальи Ивановны и ее сыновей, то в дальнейшем мы выскажем наше мнение по этому поводу.

Нами обнаружено 18 писем Екатерины Дантес, 4 письма Ж. Дантеса и 6 писем Луи Геккерна из-за границы. Но преж­де чем обратиться к письмам, мы хотели бы сделать неболь­шое отступление и сказать несколько слов о Екатерине Ни­колаевне. Она родилась в Москве в 1809 году и была старшей из трех сестер Гончаровых. Детство ее и юность прошли в старом московском доме Гончаровых на Никитской улице. Большая семья — шестеро детей, тяжелая обстановка в доме: суровая, деспотичная мать, психически больной отец. С ран­них лет тесная дружба со старшим братом Дмитрием.

До сих пор считалось, что Екатерина, Александра и На­талья получили очень скудное домашнее образование, но хранящиеся в ЦГАДА ученические тетради детей Гончаро­вых говорят нам обратное: это были культурные и для свое­го времени вполне образованные девушки.

В силу ряда обстоятельств в 1831—1834 годах Екатерина Николаевна и ее сестра Александра жили у деда в калужском поместье Полотняный Завод. Здесь они, несомненно, мно­го читали, в доме была большая старинная библиотека, по­полнявшаяся и новыми изданиями.

У одного из потомков Ж. Дантеса в семейном архиве хранятся два альбома, принадлежавшие Екатерине Никола­евне, заполненные ее рукою в период, когда она жила в За­воде у деда. Альбомы эти представляют значительный инте­рес, так как свидетельствуют о литературных вкусах Екате­рины Николаевны. В первом из них, «голубом», на 123 стра­ницах переписана комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума», тогда еще не изданная. Далее следует ряд стихотворений из­вестных поэтов, в том числе Веневитинова, Языкова, Бара­тынского, Вяземского, Дельвига, Рылеева и стихотворение Пушкина «К Лиденьке». Во втором альбоме, «красном», мы

находим стихотворения тех же и других поэтов. Из пушкин­ских произведений полностью переписан «Домик в Колом­не» и два стихотворения: «Эпиграмма (из Антологии)» и «Желание славы (Элегия)». На титульном листе заглавие: «Разныя стихотворения». «Полот. Завод. Мая 23, 1833». Стихотворение Н. Языкова из второго альбома «Тригорское. К А. С. Пушкину» в Собрании со­чинений Языкова значится посвящен­ным П. А. Осиповой, а в альбоме Е. Н. Гончаровой — А. С. Пушкину.

Мы не имеем возможности подробнее остановиться на этих альбомах, несомненно, заслуживающих специального изучения. Приведем только еще один пример интересов Екатерины Николаевны. В архиве Дмитрия Николаевича сохранилось письмо некоего Мейор Пастера от 12 мая 1836 года, в котором он просит мадемуазель Екатерину вернуть ему взятые год назад две тетради по риторике. Екатерина Николаевна, как мы видим, изучала ораторское искусство Древней Греции! В ее письмах, написанных и при жизни Пушкина, и позднее, из-за границы, мы не раз встретимся с ее довольно смелыми суждениями об императорской фами­лии и петербургской знати. Все это говорит о том, что стар­шая Гончарова была далеко не такой заурядной личностью, какой ее представляли до того, как были найдены ее письма.

В нашу задачу не входит описание всех событий, предшествовавших замужеству Екатерины Николаевны, читатель найдет их в книге «Вокруг Пушкина», но мы считаем необ­ходимым хотя бы кратко напомнить о некоторых обстояте­льствах последних месяцев пребывания Дантесов и Геккерна в России, так как они найдут отражение в публикуемых письмах.

Неожиданная женитьба блестящего кавалергарда на Гончаровой вызвала много толков и пересудов в великос­ветском обществе.

«Вас заинтересует городская новость: фрейлина Гонча­рова выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором вам Ольга наверное говорила, и способ, которым, говорят, устроился этот брак, восхитителен», — пишет А. Н. Вульф своей сестре баронессе Вревской 28 ноября 1836 года.

«Никогда еще с тех пор, как стоит свет, — читаем мы в пи­сьме гр. С. А. Бобринской к мужу, — не подымалось такого шу­ма, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву. Он женится на старшей Гончаровой... Ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непо­стижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю».

«Я должна сообщить тебе еще одну необыкновенную но­вость, — пишет брату за границу С. Н. Карамзина.— Догады­ваешься? Ну, да, это Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женится на Катрин Гон­чаровой!» «Все это по-прежнему очень странно и необъяс­нимо... Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более сча­стлива, чем он».

В книге «Вокруг Пушкина» мы привели ряд документов, свидетельствующих о том, что брак Дантеса был вынужден­ным. Он сошелся с Екатериной Гончаровой (по-видимому, летом 1836 года) и принужден был в силу ряда обстоя­тельств жениться на нелюбимой женщине. Получив 4 нояб­ря 1836 года известный пасквиль, Пушкин, уверенный, что авторами его являются Геккерны, послал вызов Дантесу.

Итак, у Дантеса было два выхода: или дуэль, или женитьба. Но в первом случае карьера и его, и старика Геккерна в Рос­сии была бы кончена, а тот и другой дорожили ею. Из двух зол пришлось выбирать меньшее: жениться. Не следует так­же забывать, что Е. Н. Гончарова была фрейлиной императ­рицы, это тоже немаловажное обстоятельство; в случае об­наружения тайной связи скандал был бы неминуем и также привел бы к нежелательной для Геккерна и Дантеса развяз­ке. Через два месяца после женитьбы Дантеса Луи Геккерн писал весьма откровенно русскому министру иностранных дел К. В. Нессельроде, что этим браком Дантес «закабалил себя на всю жизнь».

Но вызывать подозрение, что он женился не по своей воле, и ставить себя в двусмысленное положение Дантес ни в коем случае не хотел. Вот почему он пишет «нежные» пи­сьма своей невесте и впоследствии старается доказать, что в вопросе женитьбы им руководило только чувство, а матери­альные или иные мотивы не играли никакой роли...

Свадьба состоялась 10 января 1837 года. Молодые посе­лились в голландском посольстве, где Геккерн великолепно отделал для них несколько комнат. «Катерина была без па­мяти влюблена в Дантеса и с первого же дня стала игрушкой в руках баронов», — говорит А. Ахматова. «Екатерина Нико­лаевна вошла в семью Геккернов-Дантесов, — пишет Щего­лев, — и стала жить их жизнью». Все это верно. Тотчас же после свадьбы Екатерина Николаевна послала письмо свек­ру Жозефу Конраду Дантесу в Сульц.

(Петербург, январь 1837 года)

«Милый папа, я очень счастлива, что, наконец, могу на­писать вам, чтобы благодарить от всей глубины моего серд­ца за то, что вы удостоили дать ваше согласие на мой брак с вашим сыном, и за благословение, которое вы прислали мне и которое, я не сомневаюсь, принесет мне счастье. На­ша свадьба состоялась в последнее воскресенье, 22-го теку­щего месяца (нового стиля), в 8 часов вечера, в двух церквах — католической и православной. Моему счастию недостает возможно­сти быть около вас, познакомиться лично с вами, моим бра­том и сестрами и заслужить вашу дружбу и расположение. Между тем это счастие не может осуществиться в этом году, но барон обещает нам наверное, что будущий год соединит нас в Зульце. Я была бы очень рада, если бы, ввиду этого, моя сестра Нанина вступила со мной в переписку и давала мне сведения о вас, милый папа, и о вашей семье. С своей стороны я беру на себя держать вас в курсе всего, что может вас здесь интересовать, а ей я дам те мелкие подробности интимной переписки, какие получаются с радостию, когда близких разделяет такое большое расстояние. Мое счастие полно, и я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я; могу вас уверить, что посвящу всю мою жизнь любви к нему и изучению его привычек, и когда-нибудь представлю вам картину нашего блаженства и нашего домашнего счастья. Я ограничусь теперь очень нежным поцелуем, умоляя вас дать мне вашу дружбу. До свидания, милый папа, будьте здоровы, любите немного вашу дочь Катрин и верьте нежному и поч­тительному чувству, которое она всегда питает к вам».

Екатерина Николаевна безгранично любила мужа. В не­датированном письме из Петербурга в 1837 году она писала Дантесу: «...Единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя креп­ко, крепко люблю и что водном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном...». Она пожертвовала для мужа всем: и родиной, и семьей, и своим положением в обществе. Но не следует думать, что сделала она это легко и просто. И не слу­чайно Александра Николаевна, изредка посещавшая сестру в Петербурге после свадьбы, говорит, что Екатерина «ско­рее печальна иногда; она слишком умна, чтобы это показы­вать и слишком самолюбива тоже, поэтому она старается ввести меня в заблуждение».

Подтверждение этому наблюдению мы находим и в од­ном из писем С. Н. Карамзиной, сомневающейся в искрен­ности чувств Геккернов. Вот как она описывает свой визит к новобрачным: «На следующий день, вчера, я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятеж­нее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец яв­ляется совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было при­творством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно!» Публикуемые письма говорят, что Ка­рамзина была права: эту игру они вели всю жизнь. Обраща­ет на себя внимание и то, что она считает участниками дра­мы «всех троих», включая и Екатерину Дантес.

Было ли известно Екатерине Николаевне о подлом пове­дении Геккернов? Конечно, да. Она видела ухаживание му­жа за сестрой, не могла не знать, какую отвратительную роль играл в этом Геккерн. Пушкин писал ему 26 января 1837 года:

«...Вы представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведени­ем (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. По­добно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконно­рожденного или так называемого сына... Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего мерзкого поведения смел разговаривать с моей женой и еще того менее — чтоб он отпускал ей казарменные каламбуры и разыг­рывал преданность и несчастную любовь, тогда как он про­сто плут и подлец».

Знала ли Екатерина Николаевна о дуэли? Приведем вы­держку из письма В. Ф. Вяземской: «В среду 27 числа, в поло­вине 7-го часа пополудни, мы получили от г-жи Геккерн от­вет на записку, написанную моей дочерью. Обе эти дамы ви­делись сегодня утром. Ее муж сказал, что он будет аресто­ван. Мари просила разрешения у его жены навестить ее, ес­ли это случится. На вопросы моей дочери в этом отноше­нии г-жа Г. ей написала: «Наши предчувствия оправдались. Мой муж только что дрался с Пушкиным; слава Богу, рана (моего мужа) совсем не опасна, но Пушкин ранен в поясни­цу. Поезжай утешить Натали».

В. Ф. и П. А. Вяземские знали о дуэли еще накануне, но ничего не предприняли, чтобы ее предотвратить. Из пись­ма видно, что они посылали свою дочь Марию Валуеву к Екатерине Геккерн, — Геккерн, а не к Наталье Николаевне! И о каких «предчувствиях» может идти речь, если все уже было известно? Итак, очевидно, Екатерина Николаевна зна­ла о дуэли, но не предупредила ни сестру, ни тетку и вольно или невольно (если Геккерны заставили ее молчать) стала на сторону врагов Пушкина. Вот этого, мы полагаем, не мог­ли ей простить ни Наталья Николаевна, ни Загряжская, ни Гончаровы.

Рана поэта была смертельна, и 29 января он скончался. Дантес был арестован, судим, разжалован в солдаты и 19 марта 1837 года выслан за границу. Карьера старика Геккерна в России тоже была кончена.

Что за человек был Луи Геккерн, хорошо известно, одна­ко напомним читателю несколько высказываний о голланд­ском посланнике. Н. М. Смирнов, хороший знакомый Пуш­кина, так писал о нем в своих воспоминаниях:

«Бар. Геккерн, голландский посланник, должен был оста­вить свое место. Государь отказал ему в обыкновенной по­следней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нем его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его барышничество: перед отъездом он опубликовал о продаже своей движимости, и его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и записывая сам продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтоб сделать ему оскорбления. Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена; один офи­цер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него... Геккерн был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли».

П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пушкина» так ха­рактеризует Геккерна:

«Крепкий в правилах светского тона и в условной свет­ской нравственности, но морально неустойчивый в душе; себялюбец, не останавливающийся и перед низменными средствами в достижениях; дипломат консервативнейших по тому времени взглядов, не способный ни ценить, ни раз­делять передовых стремлений своей эпохи, не увидавший в Пушкине ничего, кроме фрондирующего камер-юнкера; че­ловек духовно ничтожный, пустой — таким представляется нам Геккерн».

По-видимому, кроме четы Строгановых и Идалии Полетики, никто у Геккернов перед их отъездом из Петербурга не бывал. Не показывались нигде и Геккерн, и Екатерина Николаевна. Она была на третьем месяце беременности. Ей предстояло пробыть в Петербурге еще две недели, и вдогон­ку Дантесу она пишет письма. Приведем первое ее письмо.

«В Тильзит (20 марта 1837 г.)

Не могу пропустить почту, не написав тебе хоть несколь­ко слов, мой добрый и дорогой друг. Я очень огорчена тво­им отъездом, не могу привыкнуть к мысли, что не увижу те­бя две недели. Считаю часы и минуты, которые осталось мне провести в этом проклятом Петербурге; я хотела бы быть уже далеко отсюда. Жестоко было так отнять у меня те­бя, мое сердце, теперь тебя заставляют трястись по этим ужасным дорогам, все кости можно на них переломать; на­деюсь, что хоть в Тильзите ты отдохнешь как следует; ради Бога, береги свою руку; я боюсь, как бы ей не повредило пу­тешествие. Вчера после твоего отъезда, графиня Строгано­ва оставалась еще несколько времени с нами; как всегда, она была добра и нежна со мной, заставила меня раздеться, снять корсет и надеть капот; потом меня уложили на диван и послали за Раухом, который прописал мне какую-то га­дость и велел сегодня еще не вставать, чтобы поберечь маленького: как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожае­мого папашу; все-таки сегодня я чувствую себя совсем хоро­шо, но не встану с дивана и не двинусь из дому; барон окру­жает меня всевозможным вниманием, и вчера мы весь вечер смеялись и болтали. Граф (Г. А. Строганов) меня вчера навестил, я нахо­жу, что он действительно сильно опустился; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глу­пым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сбли­жению с ней; я ему сказала, что думаю даже, что это было бы и бесполезно. Вчера тетка мне написала пару слов, чтоб уз­нать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мною; она будет теперь в большом затруднении: так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет, но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмот­реть, как она поступит; я думаю, что ограничится ежеднев­ными письмами, чтобы справляться о моем здоровье.

Идалия приходила вчера на минуту с мужем, она в отчая­нии, что не простилась с тобою; говорит, что в этом вино­ват Бетанкур; в то время, когда она собиралась идти к нам, он ей сказал, что уже будет поздно, что ты, по всей вероят­ности, уехал; она не могла утешиться и плакала как безум­ная. Мадам Загряжская (Н. К. Загряжская) умерла в день твоего отъезда в семь часов вечера.

Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встре­чала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке. Не знаю, разберешь ли ты мои каракули, во всяком случае немного потерял бы, если бы и не разобрал, не могу сообщить тебе ничего интересного; единственная вещь, которую я хочу, чтобы ты знал, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном, мой маленький St.Jean Baptiste. Целую тебя, от всего сердца так же крепко, как люблю. Прощай, мой добрый, мой дорогой друг; с нетерпением жду ми­нуты, когда смогу обнять тебя лично».

Да, она считала часы и минуты, что ей оставались до отъ­езда, стремилась броситься в любую неизвестность: что бы ни ожидало ее «там» — все казалось лучше проклятого Петер­бурга, где она встречала враждебное отношение и где все напоминало о происшедшей трагедии. Геккерн внимателен к невестке. Это возможно. И он надел маску, которую носил до самой ее смерти, как мы увидим далее из писем.

Екатерина Николаевна пишет, что граф Строганов «воз­мущен до бешенства глупым поведением» ее тетушки. Что именно говорила и писала Загряжская, мы не знаем, но вряд ли она только справлялась о здоровье или только выражала сочувствие по поводу отъезда Дантеса. Надо полагать, она встала на защиту Пушкиных и осуждала всех Геккернов. Между теткой и племянницей в этот период шла интенсив­ная переписка, пока Геккерн, по его словам, не запретил Ека­терине Николаевне «проводить целые дни за письмами к ней». Об этом она не пишет мужу. Несомненно, Загряжская со свойственной ей прямотой высказала все, что она думала, а Екатерина Николаевна оправдывала и себя, и мужа; веро­ятно, Геккерны сумели ее убедить, что во всех событиях ви­новат Пушкин. Подтверждение неприязненных отношений между теткой и ею читатель найдет в публикуемых письмах.

Все это время Екатерина Николаевна не бывала у сестры. Надо полагать, Наталья Николаевна не хотела ее видеть.

Перед отъездом Н. Н. Пушкиной из Петербурга Екатери­на Николаевна все же приехала к ней. Несомненно, свидание происходило в присутствии братьев, а что при этом была и Загряжская, свидетельствует друг Пушкина А. И. Тургенев. «С другой сестрою (Натальей Николаевной), кажется, она простилась, — читаем мы в письме Тургенева к П. А. Осиповой от 24 февраля 1837 го­да, — а тетка высказала ей все, что чувствовала она в ответ на ее слова, что «она прощает Пушкину». Ответ образумил и привел ее в слезы». «Обе сестры увиделись, чтобы попро­щаться, вероятно навсегда, — пишет брату С. Н. Карамзина, — и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, кото­рое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смея­лась, и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем сча­стье». Александр Карамзин писал брату Андрею за границу, что Екатерина в день отъезда Натальи Николаевны послала сказать ей, что «готова забыть прошлое и все ей простить».

«До этой минуты была спокойна и весела, смеялась и всем говорила только о своем счастье». Эти слова Карамзи­ной, кстати, еще раз свидетельствующие о ее поверхност­ном восприятии событий, говорят нам о начале той двой­ной жизни, которую пришлось вести Екатерине Николаев­не до самой смерти. Даже при последнем свидании с родны­ми она не решилась хоть сколько-нибудь обвинить мужа и Геккерна и не нашла ничего лучшего, как сказать, что она «прощает Пушкину»! Мы полагаем, что Карамзин ошибает­ся, говоря, что Екатерина Николаевна «послала» кого-то к Наталье Николаевне; вероятно, все это было сказано при последнем свидании, когда Наталья Николаевна высказала сестре все, что было у нее на душе...

Никто из родных не провожал Екатерину Николаевну, когда она навсегда покидала родину. Даже Дмитрий Нико­лаевич не приехал, а ограничился прощальным письмом.

«Март 1837, Полотняный Завод

Дорогая и добрейшая Катенька.

Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, дорогая Катенька, что твое положение трудное, так как ты долж­на покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда. Словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не ме­нее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны, я всегда лю­бил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства, в моей готовности недостатка не будет.

Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна. Я не думаю, чтобы ты имела право жало­ваться: для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который дол­жен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником. Будьте счастливы друг с другом, это смягчит вам боль неко­торых тяжелых воспоминаний, это единственное мое поже­лание, да сбудутся мои желания в этом направлении. Когда ты уедешь, пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба; по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более, поэтому будь откровенна со мною и, повторяю, в ми­нуту нужды рассчитывай на мою дружбу.

Я уже приготовил Носову письмо о деньгах, когда полу­чил твое письмо, в котором ты пишешь, что он выдал тебе сумму, в которой раньше отказывал. Чтобы не подвергать тебя возможности нового отказа с его стороны, я посылаю тебе при этом 416 рублей, которые адресую тебе через Но­сова, чтобы в случае твоего отъезда он переслал тебе их со Штиглицем; пишу ему сегодня же, чтобы условиться отно­сительно дальнейшей доставки предназначаемых тебе де­нег.

Маменька еще здесь, и я посылаю тебе при сем ее пись­мо. Ваня приехал сегодня из Ильицына; что касается денег, которые он должен тебе, дорогой друг, потерпи немного, вскоре я тебе их вышлю, сейчас наши дела в застое.

Жена моя согласна взять твою горничную, но, в самом деле, дорогой друг, мы не сможем платить ей более двухсот рублей в год. Если она согласна на это, пусть едет, и будь уве­рена, что из дружбы к тебе мы будем хорошо относиться к ней, только бы она не заводила сплетен.

Прощай, дорогой друг, и проч.

Дмитрий Гончаров».

В этом письме Дмитрий Николаевич прощался с сестрой навсегда. Он понимал, что возврата на родину ей нет. Но и там, далеко, она не будет счастлива, и желает ей мужествен­но перенести все, что ее ожидает...

В январе 1837 года в силу ряда обстоятельств братья Гон­чаровы вынуждены были перед свадьбой Екатерины Нико­лаевны дать Геккерну обязательство выплачивать ей еже­годно 5000 рублей. Это было непосильным бременем для бюджета семьи, фактически почти разоренной, и мы уви­дим в дальнейшем, что вопрос об этих деньгах будет зани­мать большое место в переписке с Дмитрием Николаевичем.