После смерти Пушкина: Неизвестные письма

СМЕРТЬ ЕКАТЕРИНЫ ДАНТЕС

Теперь мы подошли к последнему, самому печальному периоду жизни Екатерины Николаевны. Как мы уже говори­ли, все эти годы она страстно хотела иметь сына, но роди­лись три дочери подряд, и это приводило ее в отчаяние. И Метман, и Арапова свидетельствуют, что несчастная жен­щина, по обету, ходила босиком в местную часовню, где со слезами часами молилась о даровании ей сына. Вероятно, все эти самоистязания и нравственные переживания силь­но подорвали ее здоровье, недаром Арапова говорит: «Разо­чарование в надеждах и ревниво гложущее горе, подтачи­вая организм, преждевременно свели ее в могилу». Четвер­тые роды были, как мы знаем, неудачными, но вот 22 сен­тября 1843 года она, наконец, родила долгожданного сына, стоившего ей жизни.

В своих воспоминаниях Л. Метман говорит, что почти ежедневно о течении болезни Екатерины Николаевны со­общал Геккерну домашний врач Дантесов доктор Вест. В ар­хиве сохранились три письма Геккерна за этот период, ко­торые мы и предлагаем вниманию читателей.

«Вена, 14 октября 1843 г.

Любезный Демитрий.

Вы были уведомлены о тяжелых, мучительных родах ва­шей бедной сестры, нашей славной, доброй Катрин. Она родила здорового мальчика, своего четвертого ребенка. Вследствие этих тяжелых родов Катрин опасно заболела, у нее послеродовая горячка. И хотя ее положение значитель­но лучше вот уже несколько дней, я считаю своим долгом со­общить вам о ее болезни. Жорж не может вам написать, он не знает вашего адреса в России, который всегда надписы­вала жена, а он не хочет у нее спрашивать, чтобы ее не вол­новать.

Врачи пишут мне, что улучшение состояния больной продолжается, но что они не могут ничего предсказать до истечения известного времени. Впрочем, Катрин крепкая женщина, у нее много мужества, моральное ее состояние превосходно, поэтому я очень надеюсь сохранить эту слав­ную, добрую женщину, которая является одновременно и хорошей супругой, и прекрасной матерью.

Я должен вам сказать всю правду, любезный Демитрий, вот что мне пишет откровенно врач: «Причины болезни г-жи де Геккерн следующие...(многоточие в подлиннике) тяжелый конец беременности, трудные роды, моральные причины, о которых я не должен распространяться, но которые оказывают огромное влияние на роженицу». А знаете ли вы, что это за моральные при­чины? Это огорчение, которое вы ей причиняете, не сдер­живая ни одного обязательства, взятого вами в отношении ее. Пожалуйста, милостивый государь, напишите ей хоро­шее письмо и успокойте ее в отношении будущности ее се­мейства, постарайтесь, на конец этого года вы уже должны ей 20 тысяч рублей. Будьте добрым братом и не оставляйте мать, которая является вашей сестрой и имеет четырех де­тей.

Как только у меня будут хорошие вести, я немедленно вам об этом сообщу. Примите, прошу вас, уверение в моей искренней преданности.

Б. де Геккерн.

Спокойствие и твердость Жоржа достойны удивления, хотя у него очень тяжело на сердце».

«Вена, 18 октября 1843 г.

Милостивый государь.

С тех пор, как я вам писал, я получил несколько писем о нашей дорогой больной; было и хорошее и очень плохое со­стояние, но в общем я сейчас более спокоен. Вчера вести были плохие, а сегодня значительно лучше. Она переносит ужасные боли с ангельским терпением и мужеством; среди самых ужасных страданий именно она утешает окружаю­щих. Дети здоровы, мальчик большой и крепкий.

Заверяю вас, что я продолжаю выполнять свой долг в от­ношении вашей сестры, позвольте мне, любезный Демит­рий, побудить вас выполнить ваш. Примите еще раз увере­ние в моих искренних чувствах.

Б. де Геккерн».

«Вена, 21 октября 1843 г.

Милостивый государь.

Два моих предыдущих письма уведомили вас о плохом положении нашей горячо любимой Катрин. С тех пор пись­ма, которые я получил, имели только одну цель: подгото­вить меня к ужасному несчастью, поразившему нас, — мой бедный славный Жорж лишился супруги, а у его несчастных детей нет больше матери. Наша добрая, святая Катрин угас­ла утром в воскресенье около 10 часов без страданий, на ру­ках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября. Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины явля­ется всеобщей скорбью. Она получила необходимую по­мощь, которую наша церковь могла оказать ее вероиспове­данию. Впрочем, жить так, как она жила, это гарантия бла­женства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь попросила у них прощения перед смертью. Наш долг — безропотно покориться неиспо­ведимым повелениям провидения!!

Жорж не в состоянии мне писать, но он обещает быть столь же сильным, как и его горе. Он поручает мне выпол­нить печальные обязанности, что я и делаю, посылая вам это письмо. Да будет воля Божия, да благоволит он сжалить­ся над четверыми бедными сиротами.

Б. де Геккерн».

Лицемерие, черствость этого человека, стремление да­же из предсмертных страданий невестки извлечь материа­льную выгоду просто поразительны! Здесь, как в зеркале, отражена вся низость Геккерна, способного на любую под­лость, как мы это видели и во время петербургских трагиче­ских событий, приведших к убийству Пушкина.

О каких моральных причинах, так повлиявших на тече­ние болезни Екатерины Николаевны, умалчивает врач, мы не знаем и, вероятно, не узнаем никогда. Требовали ли Дан­тесы от умирающей какого-нибудь документа, связанного с задолженностью брата? Или хотели заставить ее принять католичество? Кто знает. «Она принесла в жертву свою жизнь вполне сознательно, — говорит Метман.— Ни одной жалобы не слетело с ее уст во время агонии».

Что означают эти слова: «принесла в жертву свою жизнь»? Не стоял ли при таких тяжелых родах вопрос о том, что можно было спасти жизнь роженицы, пожертвовав ре­бенком? Если это так, то как же должна была быть несчастна эта женщина, добровольно, сознательно ушедшая из жизни!

Вопрос о переходе Екатерины Николаевны в католиче­ство до сего времени оставался неясным. Живя в семье, чле­ны которой исповедовали католическую веру, она, несо­мненно, подвергалась давлению как мужа и его родных, так и местного духовенства. Л. Метман пишет, что «она оста­лась православной». Еще в Петербурге, когда Нико­лай I дал разрешение Дантесу-Геккерну не принимать перед бракосочетанием с Е. Н. Гончаровой присяги на русское подданство, с него было взято обязательство «не отвлекать будущей жены от православной греко-российской веры». Мы полагаем, что если бы Екатерина Николаевна перешла в католичество, внук ее знал бы об этом, и у него не было бы никаких причин скрывать этот факт, подтверждающий то идиллическое описание отношений супругов Дантесов, ко­торое мы находим в его воспоминаниях. Православное ве­роисповедание было единственной ниточкой, связывавшей Екатерину Николаевну с родиной и семьей, и вряд ли она решилась бы ее порвать...

В 1936 году Л. Гроссман опубликовал некоторые касаю­щиеся Геккернов документы, среди которых приводит пи­сьмо Дантеса от 17 сентября 1847 года к Гагарину. В нем Дантес говорит, что его жена приняла католичество, одна­ко скрывала это, чтобы не огорчать мать. Но письмо это пи­салось члену иезуитского ордена, изменившему своей роди­не и религии, чего, по словам самого же Дантеса, ему не прощали соотечественники. Возможно, Дантесу нужно бы­ло для чего-то заручиться расположением Гагарина, почему он и решил «поддержать» его сообщением, что не он один перешел в католичество. Но приводимое здесь письмо Геккерна подтверждает свидетельство Луи Метмана: Екатери­на Николаевна осталась православной.

О смерти жены Дантес написал Наталье Ивановне. Пи­сьмо это не дошло до нас, сохранилась только маленькая за­писочка к Дмитрию Николаевичу, в которой он просит пе­редать письмо теще, так как не знает ее адреса.

«Сульц (вторая половина октября 1843 г.

Любезный Димитрий, из письма, что я вам посылаю для госпожи вашей матушки, адрес которой мне неизвестен, вы узнаете об ужасном несчастье, которое перевернуло всю мою жизнь; не могу писать, силы мне изменяют, потому что сердце мое разрывается, оно не было подготоалено к тако­му несчастью...

Обнимаю вас.

Ж.»

Как-то не верится ни одному слову в этой коротенькой записке. И ужасное несчастье, «перевернувшее всю его жизнь», не помешало Дантесу сделать витиеватый росчерк вокруг подписи, что, по нашему мнению, не вяжется с выра­жаемыми чувствами. Обратим внимание и на «спокойствие и твердость» Дантеса, о чем пишет Геккерн. Нам кажется, смерть жены не была для него горем — уходил из жизни че­ловек, связывающий его с петербургским прошлым. Трудно поверить также, что он не знал адреса Натальи Ивановны (из писем Натальи Ивановны мы знаем, что он лично писал ей в Ярополец) и тем более Дмитрия Николаевича, как пи­шет в одном из писем Геккерн.

И наконец, последнее имеющееся в нашем распоряже­нии письмо Дантеса:

«Сульц, 22 декабря 1843 г.

Любезный Димитрий, я был чрезвычайно тронут столь дружеским письмом, которое вы мне прислали в связи с кон­чиной моей дорогой Катрин! Вы правильно делаете, что жа­леете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и нео­жиданного удара, эта смерть снова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сест­ры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать — у нас было какое-то предчувствие, что нам мало вре­мени предстоит прожить вместе; никогда мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком пол­ным, оно не могло продолжаться! Бог не захотел оставить до­льше на земле эту примерную мать и супругу. Провидению, неисповедимому в своих повелениях, иногда угодно даровать нам такие избранные существа, чтобы указать, какими долж­ны быть все женщины, а затем оно их берет обратно, чтобы предоставить оплакивать их тем, кто имел счастье их знать.

Благодарю вас также, добрый брат, за письмо, которое вы написали барону Геккерну; из него я имел счастье узнать, что вы горячо принимаете к сердцу интересы детей вашей сестры, и я надеюсь, что вы будете иметь возможность сдер­жать свои обещания, сделанные таким приятным образом. Что касается того, что я выбрал графа Строганова, то я сде­лал это единственно потому, что знал, что он будет вам при­ятен, желая прежде всего не предпринимать никаких ша­гов, которые не могли бы получить вашего согласия.

Посылаю вам письмо к госпоже вашей Матушке; так как я не знаю ее адреса, я попросил бы вас в следующий раз, ког­да вы будете ко мне писать, сообщить его мне, чтобы я мог адресовать ей письма непосредственно. Я рассчитываю час­то писать ей; она всегда была так безупречна в письмах ко мне, что я питаю к ней самую искреннюю привязанность; я буду часто писать ей о внуках и сообщать все подробности об успехах в их воспитании.

Передайте от меня привет Жану, когда будете ему пи­сать, мой сердечный поклон его жене и вашей, а вам — выра­жение моих самых сердечных чувств.

Преданный вам брат Ж.»

«Эта смерть снова перевернула всю мою жизнь», — пишет Дантес. Что он имеет в виду? Петербургские события, в свое время действительно перевернувшие его жизнь? Все эти нарочитые иезуитские сентенции о прекрасной женщи­не и благородной душе, о провидении, даровавшем ему та­кое избранное существо и затем отнявшее его, — все это, не­сомненно, рассчитано только на то, чтобы разжалобить На­талью Ивановну и Дмитрия Николаевича, так как тут же Дантес добавляет, что счастлив узнать, что они близко при­нимают к сердцу интересы детей Екатерины Николаевны. Дмитрий Николаевич, глубоко опечаленный смертью сест­ры, под первым впечатлением, видимо, обещал помогать племянникам. Дантес упоминает графа Строганова. Очевидно, он просил его защищать интересы его детей перед Гончаровыми, учитывая, что тот в свое время в Петербурге был на его стороне. Но полагаем, что с тех пор многое изме­нилось, и Строганов, в то время бывший опекуном детей Пушкина, к претензии Геккерна отнесся настороженно и вряд ли стал бы ущемлять интересы Гончаровых. Во всяком случае, основание для такого предположения дает письмо Геккерна от 9 февраля 1844 года, приводимое ниже.

Получив печальное известие, Дмитрий Николаевич не­медленно выехал к матери в Ярополец и увез ее с собой в Полотняный Завод. В гончаровском архиве сохранился чер­новик письма Натальи Ивановны к Дантесу (написанный ее рукою), который или Дмитрий Николаевич взял с собою при отьезде из Яропольца, или мать позднее послала его сы­ну, чтобы ознакомить с его содержанием. Они иногда пере­сылали друг другу копии писем в особо важных случаях. Вот это письмо.

(Ноябрь 1843 г., Ярополец)

«Дорогой Жорж, со скорбью, присущей сердцу матери, узнала я о смерти моей дражайшей дочери. Она тем более жестока, что наша милая Катя оставила столько существ, для которых ее жизнь была столь же драгоценна, как и необ­ходима. Ваше положение, положение ваших детей глубоко меня печалит, не могу ли я принести вам свою долю облег­чения. Меня угнетает чувство скорби, и если бы мое предло­жение могло быть принято вами, а именно — доверить мне ваших детей, чтобы быть им матерью, это было бы для меня драгоценной обязанностью, которую я исполнила бы с та­ким же усердием и самоотвержением, какие воодушевляли меня в воспитании моей собственной семьи. Предлагая вам это откровенно от всей души, я однако ж не осмеливаюсь рассчитывать на успешное исполнение моего желания. Я выражаю его так, как чувствую.

Дмитрий, как хороший сын, приехал сообщить мне эту ужасную новость. Вместе мы разделили наше горе. Если бы вы знали, как велика и горька его печаль, вы никогда не со­мневались бы в его добром желании выполнить свои обяза­тельства в отношении сестры, которую он нежно любил; к несчастью, обстоятельства не позволили ему это сделать.

Я преисполнена благодарности к вашему дядюшке за его поистине отеческое расположение к нашей дорогой Кате, которая была тем более этого достойна, что справедливо его ценила. Ваш дядя так добр, он успокаивает меня, что он позаботится о ваших детях. Могу вас заверить, что вся моя семья постарается сделать все, что будет от нее зависеть, чтобы выполнить свой долг в отношении вашей.

Вы обещаете, дорогой Жорж, писать мне и извещать о ваших детях, я принимаю ваше предложение с поспешно­стью и благодарностью, вы поможете мне этим заполнить ту ужасную пустоту, что я ощущаю от сознания, что Катя уже больше не счастлива на земле, о чем она мне писала в каждом письме. Ее безупречная жизнь и ангельский конец дают мне возможность не сомневаться, что Господь дарует ее душе нерушимый покой, — награда сердцу матери, которая особливо пеклась о том, чтобы сделать своих детей достойными Божьего милосердия.

Целую детей и прошу вас, дорогой Жорж, принять уве­рение в чувствах матери, которая всегда будет вашей пре­данной

Н.Г.»

Письмо это не имеет даты и точно датировать его пред­ставляется затруднительным. Екатерина Николаевна умер­ла 3 октября по старому стилю, Геккерн написал Дмитрию Николаевичу 9 октября (тоже по ст. ст.), следовательно, Дмитрий Николаевич получил его письмо, вероятно, в по­следних числах октября, и, как мы говорили, тотчас же пое­хал к матери. По письму Дантеса от 22 декабря (10 декабря ст. ст.) трудно судить, получил ли он до этого письмо от те­щи, но больше вероятия, что нет. Так что приходится при­близительно датировать письмо Натальи Ивановны нояб­рем 1843 года.

Наталья Ивановна, несомненно, любила дочь и тяжело перенесла эту утрату. В письме она выражает глубокую скорбь по поводу кончины Екатерины Николаевны, и этим ее чувствам можно верить. Но нас не должно вводить в за­блуждение все остальное — это тот самый «декорум», кото­рого придерживалась Наталья Ивановна в течение шести лет (в том числе и концовка письма — обычная формула для того времени, не всегда отражающая подлинные чувства пи­шущего). Выражение благодарности «дядюшке» (Геккерну) (религиозная Наталья Ивановна, конечно, не могла назвать при жи­вом отце (старшем Дантесе) Геккерна отцом. Как потом оказалось, его усы­новление якобы не имело юридической силы в Голландии) и слова о том, что Екатерина Николаевна его ценила, подтверждают наше предположение, что переписка между дочерью и матерью не была откровенной: первая заверяла, что она счастлива, вторая — делала вид, что верит в это. Ис­тинное же отношение Натальи Ивановны к Дантесу мы ви­дим в ее поразительном предложении: взять детей Екатери­ны Николаевны к себе, воспитать их, заменить им мать! Это может означать только одно: она догадывалась, а скорее все­го, и знала о положении дочери в семье Дантесов, об отно­шении к ней мужа и не надеялась, что ее дети найдут в этой семье заботу и любовь. Хотя она и питала мало надежд на то, что Дантес согласится на это, но нет сомнения, что при­няла бы сирот с любовью и заботилась бы о них. При всей странности характера этой женщины мы должны справед­ливости ради сказать, что всех своих внуков она очень лю­била. Вопрос о детях Екатерины был, конечно, согласован с Дмитрием Николаевичем, и она действовала с его ведома. Что ответил Дантес, неизвестно, но детей он не отдал. Если же предположить, что письмо от 22 декабря 1843 года напи­сано после получения письма Натальи Ивановны, то обеща­ние часто писать о внуках, возможно, завуалированный от­каз на ее предложение взять детей.

Известие о смерти дочери дошло и до отца, Николая Афанасьевича. Вот выдержки из его письма к старшему сы­ну. (Мы опускаем его пространные рассуждения на религи­озные темы.)

«26 ноября 1843 г.

Хотя и слышали мы с Сергеем Николаевичем о Катери­не Николаевне, но, зная тесную дружбу, которая тебя с ней соединяла, и опасаясь умножить твою печаль, мы решилися притаиться, будто про то ничего не знаем, и соблюсти глу­бочайшее молчание до сведения о том твоего собственного. Мое правило быть в таких убийственных семейных случаях молчаливыми, чтоб одним неосторожно и без намерения сказанным словом не расстроить еще вдвое того, кто ли­шился человека, близкого сердцу своему. Никогда не следу­ет спешить сообщать печальные новости.

Гнев Божий на наш род. Со всех сторон летят бедствия и напасть на нашу семью. Горя — моря! Слишком молодо, слишком рано перешла Екатерина Николаевна в страну веч­ного покоя, в царство тишины небесной, непрерывной. Ко­нечно, там будет она наслаждаться сном безмятежным, но сном без пробуждения! Помолимся же за нее: Помяни, Господи... и остави и прости ей вся вольныя ея согрешения и невольныя. Кто из нас почесть себя смеет святым, кроме безумца? Ни даже безгрешным... и так, избави, Господи, оставившую нас усопшую рабу Катерину огня вечнующаго, Тартара неугасимого, муки вечныя, а дарует ей наслаждение вечных твоих благ и спокойствие нерушимое...

Желал бы знать уведомлением от вас, с каким располо­жением приняла это известие Наталья Ивановна и какова она после столь печальной новости».

Как видно из писем Екатерины Николаевны, переписки между отцом и дочерью не было. Она почему-то боялась пи­сать отцу, видимо, он считал ее в чем-то виноватой, неда­ром он пишет, что все смертные грешны, и просит Господа простить дочери все ее согрешения... «Гнев Божий на наш род. Горя — моря» — здесь и трагическое вдовство младшей дочери, и безвременная кончина Екатерины, и смерть За­гряжской, которую он уважал и любил, и его собственная су­дьба — болезнь, одинокая старость: жена его фактически бросила. И все же он беспокоится, как перенесла Наталья Ивановна печальное известие...

Очень сожалел о смерти сестры Иван Николаевич. В письме от 2 декабря 1843 года из Ильицына он говорит, что больше всех поражен ее кончиной, так как еще совсем не­давно видел ее здоровой и веселой.

Как отнесся к смерти Екатерины Николаевны Сергей Николаевич, мы не знаем, в архиве его писем по этому пово­ду мы не обнаружили.

До Петербурга весть о кончине Екатерины Николаевны дошла не скоро, вероятно, в конце октября. Сохранилось три недатированных письма А. Н. Гончаровой и Н. Н. Пуш­киной, которые мы и приводим ниже.

Александра Николаевна:

(Октябрь 1843 г., Петербург)

«Прежде чем показать это письмо Маминьке, дорогой Дмитрий, подготовь ее к печальной новости. Нашей бедной Кати нет больше на свете, помолимся за нее. Я не решилась сообщить эту новость Таше, она совсем больна сегодня. По­дожду лучшего дня.

Целую тебя от всего сердца.

А. Г.»

Наталья Николаевна:

(Октябрь 1843 г., Петербург)

«Все эти дни я хотела тебе написать, чтобы получить вес­ти обо всех вас, и в особенности о моей бедной Маминьке. Смерть нашей бедной сестры должна была ее ужасно опеча­лить. Сердце у меня сжимается при мысли о состоянии, в котором она должна находиться. Поэтому я обращаюсь к те­бе, мой добрый Дмитрий, умоляя тебя немедленно мне на­писать и сообщить о состоянии ее здоровья. Если бы я ре­шилась, я бы написала ей сама.

Ужасно подумать, что Кати нет больше на свете. Каковы должны были быть ее последние минуты — она оставляла четверых маленьких детей; мысль эта должна была быть ей очень горька — бедная, бедная сестра.

Мне помешала написать тебе раньше болезнь Маши, ко­торая уже четыре дня лежит в постели. Теперь, однако, ей лучше, и сейчас я могу совсем не беспокоиться.

Прощай, мой славный, дорогой Дмитрий. Когда будешь писать мне, сообщи о твоей невестке, как она, есть ли у вас хоть какая-нибудь надежда, что она поправится. Поцелуй нежно жену и детей, а также ручки Маминьке».

Александра Николаевна:

(Ноябрь 1843 г., Петербург)

«Вот еще одно письмо, дорогой Дмитрий, которое я по­лучила через Фризенгофов, посылаю тебе его, чтобы ты пе­редал Маминьке, если сочтешь нужным. Не зная его содер­жания, я боюсь послать его прямо на имя матери. Ради Бо­га, дорогой брат, сообщи нам, как перенесла она печальную новость о смерти бедной сестры. Она еще у тебя? Как ее здоровье?

Наш дом — настоящий лазарет; Таша по-прежнему стра­дает головными болями. Маша тоже нездорова эти дни, но, слава Богу, ей лучше, опасались было, не скарлатина ли у нее, но все обошлось.

Мне совестно, дорогой Дмитрий, говорить тебе о деньгах в такой момент, когда у тебя голова не тем занята, но затруд­нительное положение, в котором мы находимся, заставляет забыть укор совести. Умоляю тебя, дорогой брат, пришли нам к Рождеству что нам причитается, это время платежа, и если ты не придешь нам на помощь, не знаю, что с нами будет.

Прощай дорогой, любезный Дмитрий, целую тебя от всего сердца, также жену и детей. Если Маминька еще с ва­ми, поцелуй ей от меня нежно ручки».

От кого получили сестры известие о смерти Екатерины Николаевны, мы не знаем, но полагаем, что от Натальи Ивановны Фризенгоф. Через нее же получено какое-то пи­сьмо с просьбой переслать в Ярополец. Но Александра Ни­колаевна не решилась сделать это и, не распечатав, напра­вила его брату в Полотняный Завод, предоставив ему само­му решить, передавать его Наталье Ивановне или нет.

Реакция Натальи Николаевны и Александры Николаев­ны на смерть сестры, безусловно, очень сдержанна. «Нашей бедной Кати нет больше на свете, помолимся за нее» — вот все, что сочла возможным написать Александра Николаев­на. А Наталья Николаевна даже не сразу написала брату: бес­покойство за здоровье дочери помешало ей это сделать. Очень скупо — всего одна фраза — говорит она о смерти се­стры. Но как мать, она прежде всего поняла чувства Екате­рины Николаевны, оставлявшей своих детей в чужой ей се­мье, чужой стране... Обеих сестер прежде всего волнует, как перенесет известие о смерти дочери Наталья Ивановна, и они, как мы видим, тревожились не напрасно.

Уже в письме от 22 декабря 1843 года Дантес «намекает» Дмитрию Николаевичу, что он должен принять к сердцу ин­тересы детей. Всего через четыре месяца после смерти Ека­терины Николаевны Луи Геккерн умоляет его не дать ему изнемогать под тяжестью расходов на бедных маленьких си­рот...

«Вена, 9 февраля 1844 г.

Сударь.

Я только что получил письмо от графа Строганова, кото­рый мне сообщает, что он все еще ожидает вашего приезда в Петербург, чтобы постараться уладить наши с вами дела.

Однако время идет, и я не вижу исполнения ни одного из ва­ших обещаний, что вы мне дали. Умоляю вас во имя памяти нашей прекрасной Катрин не дать мне изнемогать под тя­жестью расходов на содержание и воспитание бедных ма­леньких сирот. До настоящего времени я делал все, чтобы они ни в чем не нуждались, а чтобы заменить, насколько это возможно, их бедную мать, я им нанял сразу же гувернантку, обзаведение, как вы знаете, всегда очень дорогое.

Но я не могу в конце концов нести все эти расходы. Мне стало известно, что Жорж, которому я поручил управление частью своего состояния, сделал некоторое количество дол­гов, надеясь покрыть их позднее деньгами, что он должен был получить от вас. Ради Бога, Демитрий, не приводите меня в отчаяние и выполните часть ваших обещаний, при­слав мне хоть сколько-нибудь денег.

Вы мне должны на сегодня двадцать тысяч рублей, упла­тите мне часть, а на остальное выдайте вексель. Все мы смертны, тому мы имеем печальный пример, надо привести в порядок наши дела. Я надеюсь скоро получить уведомле­ние о вашем приезде в С. Петербург и узнать, к какому согла­шению вы пришли с графом Строгановым. Но пришлите мне что-нибудь в счет вашего долга, мои расходы в данное время выше моих возможностей.

Прощайте, примите уверения в моих почтительных чувствах Б. де Геккерн».

Вряд ли это письмо нуждается в комментариях. И после смерти Екатерины Николаевны продолжались со стороны Геккернов многолетние требования денег на содержание детей, требования богатых людей к обедневшим Гончаро­вым.

...Смерть жены как будто развязала руки Дантесу. Теперь уже ничто каждодневно и ежечасно не напоминало о петер­бургской катастрофе... Первые годы после кончины Екате­рины Николаевны он, по-видимому, прожил в Сульце, по­степенно подготавливая почву к возобновлению карьеры. Как мы уже видели, он начал в 1843 году с выборной дол­жности члена Генерального совета департамента Верхнего Рейна, потом был еще раз переизбран и через несколько лет приобрел известный вес в родном Эльзасе. Впоследст­вии Дантес был уже председателем Генерального совета и мэром Сульца. Далее он был избран депутатом в Националь­ное собрание и переехал в Париж. Вопреки сложившемуся мнению о Дантесе как о легкомысленном и недалеком офи­цере, он оказался неглупым, а главное, ловким и хитрым че­ловеком, умевшим ориентироваться в любой обстановке и извлекать из этого выгоду. Искусный оратор, он начал быстро продвигаться и делать политическую карьеру.

17 июля 1851 года на заседании Национального собрания, на котором рассматривалась конституция Франции, Виктор Гюго выступил с четырехчасовой речью. Среди правых депу­татов, нападавших на Гюго, был и Дантес-Геккерн. В сборни­ке «Les Chatiments» («Возмездие») есть стихотворение «Сойдя с трибуны» (написано 17 июля 1851 года), отражающее впечатление Гю­го о выступлениях правых депутатов, в том числе и Дантеса:

Широко известен отзыв К. Маркса о Дантесе как извест­нейшем выкормыше империи.

В 1852 году, после государственного переворота, принц-регент Людовик-Наполеон дает Дантесу очень важное дипломатическое поручение — выяснить у русского и австрий­ского императоров и прусского короля, как отнеслись бы они к его восшествию на императорский престол. В Потсда­ме Дантес встречался с Николаем I (правда, не как официа­льный представитель иностранной державы, а как бывший офицер гвардии), имел с ним длинный разговор, причем Николай был очень любезен с убийцей «пресловутого Пуш­кина». Переговоры Дантеса со всеми тремя монархами бы­ли проведены весьма успешно, и Людовик-Наполеон не за­медлил отблагодарить ловкого дипломата, назначив его се­натором. Будущее барона Дантеса-Геккерна было обеспече­но. «Благодаря его связям в дипломатическом мире, — гово­рит Л. Метман, — его осведомленности об иностранных дво­рах, которою он был обязан барону Геккерну, нидерланд­скому послу в Вене, он бывал неоднократно вовлекаем в ще­котливые переговоры».

Но помимо своей политической деятельности, Дантес очень активно занялся финансовыми делами. «Он был в числе первых учредителей некоторых кредитных банков, железнодорожных компаний, обществ морских транспор­тов, промышленных и страховых обществ, которые возник­ли во Фрднции между 1850—1870 годами», — говорит о своем деде Луи Метман.

По-видимому, Дантес составил большое состояние и был к концу жизни богатым человеком. В Париже он построил себе на Елисейских полях большой трехэтажный особняк, где жил со всей своей семьей. Но даже будучи вполне обес­печенным человеком, Дантес в 1848 году возбуждает против Гончаровых процесс, требуя ликвидации задолженности и доли наследства после смерти тещи (Наталья Ивановна умерла в 1848 году). Наглость этого человека переходит все границы: он даже обращается по этому поводу с письмом к Николаю I, где пишет о «благоволении, которым его вели­чество удостаивал отмечать автора письма во всех случаях». Император отослал просьбу Дантеса шефу жандармов Бен­кендорфу «для принятия возможных мер, чтобы склонить братьев Гончаровых к миролюбивому с ним соглашению». Дело о разных претензиях Дантеса к Гончаровым тянулось долгие годы, и какие-то небольшие суммы по наследству от родителей детям Екатерины Николаевны все же в конце концов были выплачены.

На протяжении всей своей жизни Луи Геккерн всячески помогал приемному сыну делать карьеру и после смерти оставил ему все свое состояние. Дантес умер в глубокой ста­рости, 83 лет. Оба старика похоронены в Сульце. Между их могилами находится могила Екатерины Николаевны...

Ну, а дети Екатерины Николаевны, что сталось с ними? Наталье Ивановне, как мы знаем, Дантес их не отдал, воспи­тала их его незамужняя сестра Адель Дантес. Дочери барона Дантеса-Геккерна выросли красивыми девушками и благода­ря положению своего отца были приняты при дворе. «Они унаследовали, — пишет Метман, — физические и моральные качества своей матери, и особенно — грацию». Старшая, Матильда, вышла замуж за бригадного генерала Жана-Луи Метмана; сын ее, Луи Метман, оставил воспоминания, выдерж­ки из которых мы здесь неоднократно приводили. Вторую свою дочь, Берту, которая была очень хороша собою, барон Дантес выдал за графа Вандаля, государственного советни­ка, главного директора почт. Сын его, Луи-Жозеф де Геккерн-Дантес — тот самый мальчик, появление на свет кото­рого стоило жизни Екатерине Николаевне, особой карьеры не сделал: в чине капитана вышел в отставку, женился в Су­льце и, видимо, там и провел большую часть своей жизни.

А что же сталось с Леони, младшей дочерью Екатерины Николаевны, которая была так «плохо встречена» матерью? Странная и печальная судьба ожидала ее... Могла ли Екатерина Николаевна предположить, что ее дочь будет страстно любить Россию, прекрасно знать русский язык и... обожать Пушкина!

В год столетия со дня рождения Пушкина в газете «Но­вое время» от 12 июня 1899 года была помещена «Беседа с бароном Геккерн-Дантесом-сыном» постоянного парижско­го корреспондента этой газеты И. Яковлева. Дантес-млад­ший рассказал: «Пушкин! Как это имя связано с нашим! Зна­ете ли, что у меня была сестра, она давно покойница, умерла душевнобольной. Эта девушка была до мозга костей рус­ской. Здесь, в Париже, живя во французской семье, во фран­цузской обстановке, почти не зная русских, она изучила русский язык, говорила и писала по-русски получше многих русских. Она обожала Россию и больше всего на свете Пуш­кина!» «Эта девушка обладала еще особенностью русской женщины, — пишет Яковлев со слов Дантеса, — она любила науку, любила учиться. В то время дочь сенатора Второй им­перии, имевшая доступ ко двору, где бушевало такое шум­ное веселье, знаете что она делала? Она проходила — конеч­но, дома — курс Ecol Polytechnique (Политехнического института), весь курс, — и, по сло­вам своих профессоров, была первой...»

«Знавали ли вы Геккерна-старика?» — спросил коррес­пондент. «Очень знавал: он умер 93 лет и часто бывал у нас. Мы его терпеть не могли. А он меня до того ненавидел, что даже лишил наследства».

У Леони был культ Пушкина. В ее комнате висело не­сколько его портретов, она знала наизусть множество его стихов. Известный пушкинист А. Ф. Онегин (Отто) видел ее до болезни и считал девушкой необыкновенной. Но, види­мо, слабое здоровье ее не выдержало напряжения и тяже­лых взаимоотношений с отцом, «с которым она не разгова­ривала после одной семейной сцены, когда назвала его убийцей Пушкина», и девушка закончила свои дни в психи­атрической больнице. Но нас нисколько не удивило бы, ес­ли бы ее запрятал туда Жорж Дантес, которого она обвиня­ла в смерти Пушкина.

Судьба Екатерины Дантес, безусловно, трагична. «Иг­рушка в руках баронов», она рано умерла, принеся свою жизнь в жертву безграничной любви к мужу. Она, конечно, никогда не могла забыть, что Дантес — убийца мужа ее сест­ры, и молчаливое осуждение семьи Гончаровых, а главное, передовой части русского общества тяжелым гнетом лежа­ло у нее на душе. Но ни в одном письме, даже намеком, она не признала ни вины мужа, ни доли своей вины в происшед­ших событиях. Гордость и самолюбие не позволяли ей сде­лать это... За все ей пришлось заплатить горькой своей уча­стью на чужбине с нелюбившим ее человеком и ранней смертью.

Трудно переоценить значение публикуемых здесь писем Дантесов и Геккерна. Они непосредственные участники ра­зыгравшейся в Петербурге драмы, и не только участники, бароны Геккерны — прямые виновники ее, независимо от того, действовали ли они по своей инициативе или были только орудием в чьих-то руках. Письма рисуют нам их как людей беспринципных, черствых, не брезгающих любыми средствами для достижения своих целей — карьеры и денег.