После смерти Пушкина: Неизвестные письма

СНОВА ПЕТЕРБУРГ

По возвращении в Петербург в начале ноября 1838 года Наталья Николаевна жила очень скромно и уединенно. «Мы ведем сейчас жизнь очень тихую, — писала Александра Ни­колаевна брату 24 ноября 1838 года, — Таша никуда не выез­жает, но все приходят ее навещать и каждое утро точат у нас лясы». В эти годы просьбы о деньгах красной нитью прохо­дят через многие письма сестер. Материальное положение их было трудным, а Дмитрий Николаевич очень неаккурат­но высылал им деньги. Иногда между ними возникали недоразумения, которые очень тяжело переживала Наталья Ни­колаевна.

«Послушай, дорогой Дмитрий, больше всего я не люблю ссориться с тем, кто мне особенно близок и кого я люблю всей душой. Давай немного поговорим. Скажи, разве это ра­зумно так сильно на меня сердиться и говорить мне такие неприятные вещи из-за отказа, который даже нельзя на­звать таковым, принимая во внимание, что не имея ничего, я ничего и не могу дать, не правда ли? На нет и суда нет, ты это знаешь. Должна признаться, что эта несчаст­ная седьмая часть приносит мне большое огорчение: с од­ной стороны семья моего мужа сердится, что я не исполь­зую эти деньги на покупку псковского поместья, а с дру­гой — ты меня упрекаешь в разорении всей семьи за то, что я их тебе не дала. Словом, со всех сторон только неприятности и огорчения из-за ничтожной суммы, которой я в действительности еще не имею и о которой даже больше не слышу и разговоров... Ответь мне на это письмо, чтобы до­казать, что мы с тобою по-прежнему друзья» (июнь — июль 1839 г.).

«2 августа 1839 года

Твое письмо меня осчастливило, дорогой Дмитрий. Ты­сячу раз благодарю тебя за все те нежные и ласковые слова, что ты мне говоришь, я в них действительно очень нужда­лась, так как сердце мое страдало от того разлада, что воз­ник между нами. Ну раз уж с этим покончено, не будем об этом больше говорить, еще раз крепко обнимемся и будем любить друг друга в тысячу раз больше. Я также была счаст­лива узнать, что ты вышел из затруднительного положения; от всей души желаю тебе спокойствия и полного успеха в де­лах, да хранит тебя Бог и освободит от всех горестей и бес­покойств. Еще раз повторяю, что если только я могу быть тебе в чем-либо полезной, от всей души предлагаю тебе свою скромную помощь, располагай мною, как тебе заблаго­рассудится».

Сестры имели право на известную долю доходов с гончаровских предприятий, но денежные дела семьи были, как мы говорили выше, в тяжелом положении. Наталья Ива­новна, имевшая собственное довольно значительное состо­яние и поместье Ярополец в 1400 душ (оно, правда, было обременено долгами), мало помогала детям. После смерти Пушкина некоторое время она давала дочери 3000 рублей в год, а потом перестала, ссылаясь на свои финансовые за­труднения. Семье Пушкина была назначена государствен­ная годовая пенсия: 5000 вдове и по 1500 детям; сыновьям — до совершеннолетия, дочерям — до выхода замуж, всего 11 тысяч. Полученные от посмертного издания сочинений Пушкина 50 тысяч Наталья Николаевна положила в банк и ни в коем случае не хотела трогать, считая, что они принад­лежат детям; проценты с этого маленького капитала состав­ляли 2600 рублей; и, наконец, Дмитрий Николаевич дол­жен был выплачивать сестре 1500 рублей. Таким образом, всего Наталья Николаевна имела 15 тысяч в год. Если при­нять во внимание дороговизну тогдашней жизни, то можно понять, что этого было совершенно недостаточно. Одна квартира в те времена стоила 3—4 тысячи в год. Нанять ка­рету для поездки семьи из Москвы в Петербург стоило... 1000 рублей! В записных книжках Дмитрия Николаевича, скрупулезно записывавшего все свои расходы, значится, что он тратил на подобное путешествие 320—350 рублей. В «Архиве Опеки Пушкина» приведены данные расходов по дому при жизни Пушкина. Вот некоторые цифры за январь 1837 года. Было израсходовано: на дрова 210 рублей, по сче­там аптеки — 84 рубля, на продукты — 775 рублей, на вино — 103 рубля, на прислугу, врача и пр. — 450 рублей, на извоз­чика - 300 рублей и т. д. Итого в месяц 1984 рубля! Таким образом, нам становится понятным то тяжелое положение, в котором часто находилась вдова поэта, ей действительно приходилось бороться с бедностью.

Несомненно, большую моральную поддержку имела На­талья Николаевна в лице тетушки Загряжской, которая при­нимала деятельное участие в ее делах, а помогала ли она ей регулярно материально, мы не знаем. Возможно, как это бы­ло и раньше, при жизни Пушкина, она заботилась о туале­тах сестер, на которые у них не было денег. Но, во всяком случае, помощи этой было недостаточно, и нехватки, а ино­гда и просто нужда, часто бывали в доме. Пушкин был бли­зок к истине, когда писал в 1833 году Дмитрию Николаеви­чу, что после его смерти «жена окажется на улице, а дети в нищете».

Вот что писала брату Александра Николаевна (письмо не датировано, но мы полагаем, что оно относится к 1839— 1840 годам):

«Дорогой Дмитрий, я думаю, ты не рассердишься, если я позволю себе просить тебя за Ташу. Я не вхожу в подробно­сти, она сама тебе об этом напишет. Я только умоляю тебя взять ее под свою защиту. Ради Бога, дорогой брат, войди в ее положение и будь так добр и великодушен - приди ей на помощь. Ты не поверишь, в каком состоянии она находит­ся, на нее больно смотреть. Пойми, что такое для нее поте­рять 3000 рублей (деньги, которые посылала мать). С этими деньгами она еще как-то может просуществовать с семьей. Невозможно быть более разум­ной и экономной, чем она, и все же она вынуждена делать долги. Дети растут, и скоро она должна будет взять им учи­телей, следственно, расходы только увеличиваются, а дохо­ды ее уменьшаются. Если бы ты был здесь и видел ее, я уве­рена, что был бы очень тронут положением, в котором она находится, и сделал бы все возможное, чтобы ей помочь. Поверь, дорогой Дмитрий, Бог тебя вознаградит за добро, которое ты ей сделал бы. Я боюсь за нее. Со всеми ее горе­стями и неприятностями она еще должна бороться с нище­той. Силы ей изменяют, она теряет остатки мужества, быва­ют дни, когда она совершенно падает духом. Кончаю, любез­ный Дмитрий, уверенная, что ты на меня не рассердишься за мое вмешательство в это дело и сделаешь все возможное, чтобы прийти на помощь бедной Таше. Подумай о нас, до­рогой Дмитрий, в отношении 1 февраля, и особенно о Та­ше. Я не знаю, что отдала бы, чтобы видеть ее спокойной и счастливой, это настоящее страдание».

В течение семи лет после смерти Пушкина Наталья Ни­колаевна мужественно несла обязанности главы большой семьи. Над детьми Пушкина была назначена опека: в числе опекунов был и граф Г. А. Строганов, двоюродный дядя На­тальи Николаевны. Опекуны привели в порядок дела Пуш­кина, приняли участие в издании собрания сочинений. По просьбе Натальи Николаевны они начали хлопотать о по­купке у сонаследников Михайловского.

Ранней весной 1839 года в Петербург после длительно­го пребывания за границей вернулись граф и графиня де Местр, вместе со своей воспитанницей Натальей Ива­новной Фризенгоф и ее мужем Густавом Фризенгофом. Су­пруги Местр будут играть некоторую роль в нашем повест­вовании, а потому скажем о них несколько слов. Софья Ивановна Местр была родной сестрой Натальи Ивановны и Екатерины Ивановны, следовательно, приходилась тет­кой сестрам Гончаровым. Ее муж, граф Ксавье де Местр, еще в 1800 году эмигрировавший в Россию, — офицер рус­ской армии, принимал участие в кампании 1812 года и до­служился до чина генерал-майора. Это был широко образо­ванный человек — ученый, писатель и художник. Общеизвестна его миниатюра — портрет Н. О. Пушкиной, матери поэта. В 1813 году Местр женился на С. И. Загряжской, и первые годы супруги, очевидно, жили в Москве. Местр час­то посещал дом С. Л. Пушкина, отца поэта. Таким образом, связи этих двух семейств имеют давнюю историю, они бы­ли хорошо знакомы, когда Пушкин был еще ребенком. По-видимому, в 1816 году Местры переехали в Петербург, не­сомненно, бывали у переселившихся в то время туда роди­телей Пушкина и встречались с молодым поэтом до его ссылки в 1820 году.

В середине 20-х годов Местры уехали за границу и верну­лись только в 1839 году. Однако они не прерывали связей с Россией и переписывались с родными и знакомыми, в част­ности, вели между собой переписку сестры Загряжские. Та­ким образом, Местры, а через них и Фризенгофы были в курсе жизни Гончаровых и Пушкиных, вплоть до гибели по­эта. Об этом, например, свидетельствует и письмо Густава Фризенгофа к брату Адольфу от 7 марта 1837 года, где он пи­шет о подробностях дуэли, которые были сообщены Софье Ивановне Местр ее сестрой Екатериной Ивановной За­гряжской. Приведем выдержку из этого письма.

«...Тетя (Софья Ивановна Местр) также чувствует себя не совсем хорошо; вчера они получили известие, которое очень ее взволновало. По­знакомился ли ты в Петербурге с Пушкиным, который же­нился на тетиной племяннице? Сестра племянницы, барыш­ня Гончарова, шесть недель тому назад вышла за племянника и приемного сына голландского посланника в Петербур­ге Геккерна. Между тем какой-то подлый аноним, вероятно из низкой мести, послал Пушкину и многим лицам из обще­ства письма, в которых обвиняет его (Пушкина) жену в... (неразборчиво) свя­зи с холостяком Геккерном. Пушкин был настолько убежден в невиновности своей жены, которая его страстно любила, что, начиная с первой минуты, и даже на смертном одре он не переставал уверять ее в этом; у него, однако, горячая го­лова, и, так как этим делом занялись сплетницы и толковали о нем по-своему — о чем ему стало известно, — он пришел в полное неистовство и принудил своего свояка драться на ду­эли, легко его ранил и был им застрелен. Хотя тетя лично не знает этих двух племянниц, которые были воспитаны у своих родителей в деревне, ты легко поймешь, как ее взволновали обстоятельства, сопровождавшие столь отвратите­льную историю...»

Как мы увидим далее, эти очень тесные родственные от­ношения с Местрами поддерживала впоследствии и Ната­лья Николаевна, а в 1852 году овдовевший старик Местр жил у нее на даче, где и умер.

Приведем недатированное письмо Натальи Николаев­ны, но, несомненно, относящееся к апрелю 1839 года, в ко­тором упоминается о Местрах, а также о свидании вдовы по­эта с императрицей.

(Конец апреля 1839 года. Петербург)

«Дорогой Дмитрий. Вот уже и канун праздников, а де­нег нет, увы. Ради Бога, сжалься над нами, пришли нам их как можно скорее. Скоро уже 1 мая, это будет уже за три месяца, что ты нам должен. Саша, клянусь тебе, в самом стесненном положении. Я не получила еще ответа от тебя насчет просьбы, с которой к тебе обратилась мадам Карам­зина (Е. А. Карамзина просила Д. Н. взять к себе на фабрику двух ее крепо­стных), она меня об этом спрашивает каждый раз как я ее вижу и ждет ответа с нетерпением. На этой неделе, седьмой, я говею и прошу тебя великодушно простить меня, ес­ли в чем-нибудь была перед тобою виновата. Как твоя же­на, она уже родила? Кого она тебе подарила? Говорят, что здоровье бедной Мари (жена И. Н. Гончарова) очень плохо, она с трудом поправ­ляется после выкидыша. Ваня будет проводить лето в Ильи цыне? Потребовал ли Ваня у тебя те 500 рублей, что я ему должна? Вот сколько вопросов, на которые сомневаюсь, что когда-нибудь получу ответ, противный лентяй. Мы не знаем еще, что будем делать этим летом, вероятнее всего, наш первый этаж, то есть семейство Пушкиных, располо­жится лагерем на Островах. Местры заявляют, что не по­едут за город, но я этому не верю. В общем еще ничего не известно. Но я решила, что не останусь в городе ни за ка­кие сокровища в мире.

Недавно я представлялась императрице. Она была так добра, что изъявила желание меня увидеть, и я была там ут­ром, на частной аудиенции. Я нашла императрицу среди своей семьи, окруженную детьми, все они удивительно кра­сивы.

Прощай, дорогой, славный брат, покидаю тебя, так как спешу, я должна сейчас уйти. Поздравляю вас с праздником Пасхи, желаю всяческого счастья тебе, твоей жене и детям. Сашинька тебя нежно целует, а также все твое семейство. Привет и нежный поцелуй от нас обеих Нине».

Итак, из этого письма мы видим, что в апреле 1839 года Местры уже были в Петербурге; летом они жили рядом с Пушкиными на даче.

А как сложились у Натальи Николаевны отношения с двором?

Сохранилось письмо неизвестной (очевидно, Нины До­ля) от 10 апреля 1839 года к Екатерине Дантес, где она гово­рит о встрече, надо полагать, первой, Натальи Николаевны с императрицей в конце 1838 года:

«Натали выходит мало или почти не выходит, при дворе не была, но представлялась императрице у тетки, однажды, когда ее величество зашла к ней, идя навестить фрейлину Кутузову, которая живет в том же доме. Императрица была очень ласкова с Натали, пожелала посмотреть всех ее де­тей, с которыми она говорила. Это был канун Нового го­да».

Вряд ли эта встреча императрицы с семьей Пушкина бы­ла случайной. Вероятно, все было договорено заранее, и На­талья Николаевна привезла к Загряжской всех своих детей, чего, судя по письмам, она обычно не делала. Из письма мы узнаем и то, что был еще один «частный» визит Натальи Ни­колаевны во дворец в апреле 1839 года. Императрице, веро­ятно, хотелось показать Наталье Николаевне и своих краси­вых детей.

До 1843 года Наталья Николаевна не бывала на дворцо­вых вечерах и приемах и почти не появлялась в великосвет­ском обществе, и эти ее свидания с императрицей, возмож­но, были единственными за эти годы. О случайной встрече Натальи Николаевны с Николаем I в английском магазине накануне рождественских праздников в 1841 году сообщает друг Пушкина П. А. Плетнев: «Его величество очень мило­стиво изволил разговаривать с Пушкиной. Это было в первый раз после ужасной катастрофы ее мужа». По-видимому, этим и ограничились в 1839-1842 годах контакты Пушки­ной с императорской фамилией. В вышеприведенном пись­ме Нины Доля есть также такие строки:

«Александрина сделала свой первый выход ко двору в Пасхальное утро... но Натали не ездит туда никогда».

Но более того, мы имеем свидетельство самой Натальи Николаевны, что она совершенно не стремилась бывать при дворе. Вот что она писала в 1849 году П. П. Ланскому:

«Втираться в интимные придворные круги — ты знаешь мое к тому отвращение; я боюсь оказаться не на своем месте и подвергнуться какому-нибудь унижению. Я нахожу, что мы должны появляться при дворе только когда получаем на то приказание, в противном случае лучше сидеть спокойно до­ма. Я всегда придерживалась этого принципа и никогда не бывала в неловком положении. Какой-то инстинкт меня от этого удерживает».

Вряд ли можно переоценить эти строки, свидетельству­ющие об истинном отношении Натальи Николаевны к при­дворным кругам. Обратим внимание на ее слова: «Я всегда придерживалась этого принципа» — и отнесем их и к годам ее жизни с Пушкиным. Перед нами встает иной облик этой женщины — гордой и самолюбивой, боявшейся малейшего намека на неуважительное к ней отношение со стороны ти­тулованных придворных. Следовательно, несправедливы упреки, которые ей бросали при жизни Пушкина и после его смерти, обвиняя в стремлении постоянно блистать на царских приемах и балах...

Лето 1839 года Наталья Николаевна провела на даче на Каменном Острове. Судя по одному из писем Г. Фризенгофа, Екатерина Ивановна сняла там особняк и пригласила к себе любимую племянницу с семьей. В соседнем доме посе­лилась тетушка Местр, которая, как и предполагала Наталья Николаевна, не осталась в душном городе на лето. Вместе с Местрами на даче жили и молодые Фризенгофы. О тех и других в письме от 10 июля 1839 года восторженно отзыва­ется Александра Николаевна:

«...Ты знаешь, я полагаю, что приехала тетушка Местр. Мы видим их каждый день. Они исполнены доброты к нам, невозможно не обожать их, они такие хорошие, такие доб­рые, просто сказать тебе не могу. Фризенгофы также очаро­вательны. Муж — очень умный молодой человек, очаровате­льно веселый, Ната, его жена, также очень добра. Она брю­хата уже несколько месяцев...»

Осенью семейства Пушкиных и Местров поселились вместе в доме Адама на Почтамтской улице, Наталья Нико­лаевна на первом этаже, тетушка с мужем и, по-видимому, с Фризенгофами — на втором. Таким образом, их родствен­ные связи стали еще более тесными.

«...Не могу ничего особенно хорошего сообщить о нас, — пишет Наталья Николаевна брату 15 декабря 1839 года. — По-прежнему все почти одно и то же, время проходит в бе­готне сверху вниз и от меня во дворец. Не подумай, однако, что в царский, мое сиятельство ограничивается тем, что поднимается по лестнице к Тетушке».

«Что сказать тебе о нас, — читаем мы в письме от 7 марта (1840 г.). — Мадемуазель Александрина всю масленицу тан­цевала. Она произвела большое впечатление, очень весели­лась и прекрасна как день. Что касается меня, то я почти всегда дома; была два раза в театре. Вечера провожу обычно наверху. Тетушка принимает ежедневно и всегда кто-нибудь бывает».

Интересные сведения об этом периоде их совместной жизни с Местрами находим мы в письме Ивана Николаеви­ча Гончарова от 12 ноября 1839 года:

«...Что сказать тебе о подноготной нашего семейства, ко­торое я только что покинул; к несчастью, очень мало хоро­шего. Таша и Сашинька не очень веселятся, потому что су­ровое и деспотичное верховное правление не шутит (имеются в виду обе тетушки: Е. И. Загряжская и С. И. Местр); впро­чем, в этом нет, пожалуй, ничего плохого, и я предпочитаю видеть, что есть кто-то, кто руководит ими, чем если бы они были одни в Петербурге, тогда было бы еще хуже. Они мало выходят и проводят почти все вечера в гостиной тетушки Местр, хотя и богато обставленной и хорошо освещенной, но скучной до невозможности. Бедная бывшая молодая осо­ба (С. И. Местр) из всех сил старается делать все возможное, чтобы ее вечера были оживленными, но никто из общества еще не клюет на удочку скуки и бесцветности, которые там ца­рят».

Мимолетные впечатления Ивана Николаевича о вечерах супругов Местр вряд ли в полной мере справедливы. Граф Местр, по свидетельству современников, был очень инте­ресным собеседником. Вот что писал Плетнев о Местрах 22 сентября 1843 года: «...Он один из лучших в Европе живо­писцев, химиков и физиков. Словом, изумительный ста­рик». «Граф и графиня живут одни — двое умных и живых стариков; нельзя изобразить, как интересно видеть 80-лет­него гр. Местра, желающего со всею готовностью души участвовать в умственных занятиях. До сих пор он пишет бро­шюры по части физики и отсылает их в Париж. Еще за два года он написал несколько картин масляными красками».

Несомненно, привлекало гостей в гостиную Местров и присутствие Натальи Николаевны и ее сестры.

«Пушкиных мы видим ежедневно и постоянно, — пишет Густав Фризенгоф брату 1 августа 1839 года, — я привык к ним и в общем их люблю, они значительно содействуют то­му, чтобы салон моей остроумной тетки, который по самой своей природе скучнее всех на свете, был несколько менее скучным». Как видно, и Фризенгоф иронически отзывает­ся о вечерах Софьи Ивановны, но он, судя по его письмам, очень недолюбливал обеих тетушек, так что, вероятно, его суждение в какой-то степени пристрастно.

В ноябре 1839 года в Петербург приехал Сергей Львович Пушкин. Об этом мы узнаем из письма Натальи Николаев­ны от 2 ноября:

«Вчера я была очень удивлена: приехал мой свекор. Он говорит, что ненадолго, но я полагаю, что все будет иначе и он преспокойно проведет зиму здесь». И она оказалась права: и зиму 1839 года и следующие Сергей Львович жил в Петербурге. В письмах Натальи Николаевны за 1841 год мы неоднократно встречаем упоминания о нем. Сергей Льво­вич часто обедал у невестки, по-видимому, были определен­ные дни, когда он приходил к обеду. Наталья Николаевна с сестрой иногда навещали старика. Вот что говорит она об одном из таких посещений (декабрь 1841 г.):

«На этот раз мы застали свекра дома. Его квартира непе­реносимо пуста и печальна. Великолепные его прожекты по размещению мебели ограничиваются несколькими стулья­ми, диваном и двумя-тремя креслами».

Надо полагать, в силу давних дружеских отношений бы­вал Сергей Львович и на вечерах Местров и, конечно, часто навещал внуков. Наталья Николаевна поддерживала посто­янную связь и с другими членами семьи покойного мужа. Она переписывалась с сестрой Пушкина Ольгой Сергеев­ной Павлищевой; сын Павлищевых, как мы увидим далее, жил у нее летом на даче. Через князя Вяземского Наталья Николаевна устроила Льва Сергеевича на службу в одесскую таможню. Со свойственной ей душевной щедростью она старается всем помочь, всех обогреть, приласкать. Много лет спустя, уже после смерти Натальи Николаевны, Алек­сандра Николаевна писала, что у покойной сестры была «го­рячая, преданная своим близким душа», и что все родные всегда могли найти в ней самого ревностного помощника и защитника. Эту горячую, родственную душу мы видим во всех письмах Натальи Николаевны.

Очень тепло относилась Наталья Николаевна и к другу Пушкина Петру Александровичу Плетневу.

Плетнев старался всюду защищать Наталью Николаевну от клеветы петербургских салонов. «Не обвиняйте Пушки­ну. Право, она святее и долее питает меланхолическое чув­ство, нежели бы сделали это многие другие», — говорит он. (Из письма к Гроту от 4 февраля 1841 года.)

В письмах Плетнева к Гроту мы часто встречаем упоми­нание о Пушкиной. Он постоянно навещал ее, бывала у него и Наталья Николаевна, искренне и душевно относившаяся к нему. Приведем несколько выдержек из этих писем.

«Вечер с 7 почти до 12 я просидел у Пушкиной жены и ее сестры, — читаем мы в письме Плетнева к Гроту от 24 авгу­ста 1840 года. — Они живут на Аптекарском, но совершенно монашески. Никуда не ходят и не выезжают. Скажите баро­нессе Котен, что Пушкина очень интересна, хоть и не рас­сказывает о тетрадях юридических. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвышенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе. Она ведет се­бя прекрасно, нисколько не стараясь этого выказывать».

«...Гораздо интереснее после был визит Натальи Нико­лаевны Пушкиной (жены поэта) с её сестрой. Пушкина все­гда трогает меня до глубины души своею ко мне привязанно­стью. Конечно, она это делает по одной учтивости. Но уже и то много; что она старается меня (не имея большой нуж­ды) уверить, как ценит дружбу мужа ко мне...» (21 марта 1841 года).

«1 апреля 1842 года. С. Петербург.

...В понедельник я обедал у Natalie Пушкиной с отцом и братом (Львом Сергеевичем) поэта. Все сравнительно с Александром ужасно ничтожны. Но сама Пушкина и ее де­ти — прелесть».

«...Чай пил у Пушкиной (жены поэта). Она очень мило передала мне свои идеи насчет воспитания детей. Ей хочет­ся даже мальчиков, до университета, не отдавать в казенные заведения. Но они записаны в пажи — и у нее мало денег для исполнения этого плана. Был там на минуту Вяземский, ко­торый, как папа, нежничает с обеими сестрами... (25 ноября 1842 года).

«...Зашел к Пушкиной. Она в среду приедет ко мне со всем семейством своим (семь человек) на вечерний чай» (22 сентября 1843 года).

«...На чай из мужчин пришли: Энгельгардт, Кодинец и Петерсон, а из дам — Пушкина, сестра ее, гувернанта и дочь Пушкиной с маленькими двумя братьями... Сперва накрыли чай для детей с их гувернантами. После новый чай для нас в зале. Кончив житейское, занялись изящными искусствами: дети танцевали, а потом Оля (дочь Плетнева от первого брака) играла с Фукс на фортепиано. Александра Осиповна очень полюбила Пушкину, нашед в ней интересную, скромную и умную даму. Вечер удался необыкновенно» (25 сентября 1843 года).

Петр Александрович Плетнев — поэт и критик, профес­сор российской словесности, а впоследствии ректор Петер­бургского университета, один из ближайших друзей Пушки­на, которому тот посвятил свое любимое произведение «Ев­гений Онегин». Плетнев принимал самое деятельное учас­тие в его издательских и литературных делах. Как мы ви­дим, он очень тепло относился к вдове и детям Пушкина. Это был человек большой души, в высшей степени порядоч­ный, и его характеристика Натальи Николаевны для нас очень ценна. Напомним еще раз его слова: «В ее образе мыс­лей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвы­шенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе. Она ведет себя прекрасно, нисколько не стараясь этого выказы­вать». Вдумаемся в каждое слово этого искреннего отзыва о жене его друга, и мы еще раз найдем здесь подтверждение того, какою была эта женщина и с каким достоинством она себя вела.

Плетнев скромничает, говоря, что Наталья Николаевна так хорошо относится к нему «по одной учтивости». Можно не сомневаться в искренности ее чувств к другу покойного мужа. Совершенно очаровательно описание вечернего чая у Плетнева, который, по его выражению, «удался необык­новенно».

Очень важен для нас и отзыв о Наталье Николаевне пи­сательницы Александры Осиповны Ишимовой, той самой Ишимовой, к которой обращено последнее письмо Пушки­на, написанное перед дуэлью. А упоминание о Вяземском, «нежничающем» с сестрами! Это, по-видимому, ирониче­ский намек на его ухаживание.

Дружеские отношения Натальи Николаевны с П. А. Плетневым продолжались и после ее второго замужества. Для него она прежде всего мать четырех детей его по­койного друга, и к ней самой он питал теплые чувства. Одна­ко, по приводимому ниже письму, Плетнев, видимо, был обижен тем, что после свадьбы по возвращении с дачи На­талья Николаевна нанесла ему визит без мужа, с сестрой.

Мы не знаем причины отсутствия Ланского, может быть, он еще оставался с полком в Стрельне, а Наталья Николаевна спешила навестить старого друга. Но Плетнев, по-видимо­му, недолго сердился, или Ланской нанес ему визит позднее, во всяком случае из письма от 31 октября 1845 года мы ви­дим, что Плетнев запросто заходит к Ланским и хорошо от­зывается о муже Натальи Николаевны.

«21 октября 1844 года. С. ПетербургЧетверг (19 октября)

... на обед зван Ростопчиной. Между тем приехала ко мне с визитом бывшая Пушкина (ныне гене­ральша Ланская) с сестрою. Она непременно хочет, чтобы и нынешний ее дом был для меня тем же, чем был прежний. Хоть муж ее и показал свое с...(многоточие в подлиннике), не сочтя за нужное приехать с нею ко мне, но я намерен сохранить с ней мои старые от­ношения; она мать четырех детей моего друга».

«31 октября 1845 года

...На чай заехал было к Ф. Ф., но как их не застал, то по­шел рядом к Ланской-Пушкиной. И муж ее был дома. Он хо­роший человек».

И Вяземский писал в 1845 году А. И. Тургеневу о Наталье Николаевне: «Муж ее добрый человек и добр не только к ней, но и к детям».

В гостиной Карамзиных Наталья Николаевна неодно­кратно встречала М. Ю. Лермонтова. В письме Плетнева от 28 февраля 1841 года мы читаем: «В 11 часов тряхнул я ста­риной — и поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца. Карамзина встретила меня словом: revenant (привидение). Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина — поэт, Смирнова, Растопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа». (В те времена, когда было несколько женщин с одинаковой фами­лией, было принято называть и имя мужа. Напр., княгиня Владимир Пушкина, а Плетнев часто пишет: «Пушкина — поэт», чтобы отличить Наталью Николаевну от других Пушки­ных).

Лермонтов, видимо, находился под влиянием сплетен и толков в великосветском обществе, враждебно относившем­ся к вдове поэта, чуждался ее и избегал говорить с нею. А. Арапова в своих воспоминаниях пишет, что мать так рассказывала ей об их последней встрече:

«Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь вы­дать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избе­гал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходи­ло к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста...

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзь­ям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к ве­ликому удивлению матери, завладев освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью. Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неу­довлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего ду­ха, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему во­лю, простыми, прочувственными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того, как слова не­привычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший до­селе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как не­красивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преоб­ражалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

— Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только хо­лодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой жен­щину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не раз­бираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянная мечта, стать вам когда-ни­будь другом. Никто не может помешать мне посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

Прощать мне вам нечего, — ответила Наталья Никола­евна, — но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то, поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, проис­шедшей с Лермонтовым перед самым отъездом. Ему не суж­дено было вернуться в Петербург, и когда весть о его траги­ческой смерти дошла до матери, сердце ее болезненно сжа­лось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого!

Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачи­тывалась «Героем нашего времени» и все расспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать мне тогда передала их последнюю встречу и прибавила:

— Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз это была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».

Александра Ланская, вероятно, не раз слышала от матери этот рассказ, и в данном случае сути того, что она го­ворит, можно доверять, если абстрагироваться от излиш­ней «беллетризации» изложения. Не подлежит сомнению, что неожиданно разговорившийся с Натальей Николаев­ной Лермонтов почувствовал все обаяние этой женщины, всю мягкость и нежность ее натуры и говорил с ней так иск­ренне и откровенно, что мгновенно нашел отклик в ее душе.

В 1960 году вышла в свет переписка Карамзиных, из ко­торой мы узнаем, что весной 1836 года сын Е. А. Карамзи­ной, Андрей Карамзин, заболел. Подозревали начало чахот­ки, и врачи отправили его лечиться за границу. Письма к не­му семьи Карамзиных охватывают период с конца мая 1836 года по конец июня 1837-го, то есть как раз то время, когда назревали трагические события в семье Пушкиных и после смерти поэта. Именно поэтому эта переписка представляет такой большой интерес. Мы неоднократно будем ссылаться на эти письма, характеризующие отношение Карамзиных и к Пушкину, и к Наталье Николаевне.

Арапова пишет, что у Карамзиных после отъезда Лер­монтова было много «толков» о перемене в отношении поэ­та к вдове Пушкина. Но Карамзины, конечно, видели сдер­жанность и холодность Лермонтова до этого случая, и не Софья ли Николаевна говорила ему в недоброжелательных тонах о Наталье Николаевне?..

В письмах С. Н. Карамзиной мы часто встречаем утверж­дения, что вдова не будет неутешной, что это женщина не способна глубоко переживать. «Это Ундина, в которую еще не вдохнули душу», — говорит она. Надо полагать, эта отри­цательная характеристика Пушкиной из гостиной Карамзи­ных распространялась в светском обществе, а через письма Андрею Карамзину — и за границу. Но пушкиноведение рас­полагает и другими документами, свидетельствующими об обратном. Обнаруженные нами неизвестные письма также подтверждают это.

Наталья Николаевна свято чтила память Пушкина. Каж­дую пятницу она постилась и никогда никуда не ездила в ка­нун и в день смерти мужа. Забегая несколько вперед, приве­дем свидетельство одной современницы.

В 1855 году, во время Крымской кампании, генерал Лан­ской был командирован в Вятку для формирования ополче­ния. Вместе с мужем поехала и Наталья Николаевна. В Вят­ке сохранились воспоминания о ней Л. Н. Спасской, дочери местного врача Н. В. Ионина, лечившего Наталью Никола­евну. Вот что она пишет:

«Я слышала, что один из дней недели, именно пятницу (день кончины поэта—пятница 29 января 1837 г.) она преда­валась печальным воспоминаниям и целый день ничего не ела. Однажды ей пришлось непременно быть у Пащенко (вятский чиновник) в одну из пятниц. Все заметили необыкновенную ее молчали­вость, а когда был подан ужин, то вместо того чтобы сесть, как все остальное общество, за стол, она ушла одна в залу и там ходила взад и вперед до конца ужина. Видя общее недо­умение, муж ее потихоньку объяснил причину ее поступка, сначала очень удивившего присутствующих. Этот послед­ний рассказ я слышала от покойного Ф. К. Яголковского, очевидца-свидетеля происшествия».

О том, что Наталья Николаевна никуда не ездила в тра­урные дни, мы читаем и в письме Плетнева от 30 января 1843 года: «...Остаток вечера я с Вяземским провел у Н. Пуш­киной. Это был канун смерти ее мужа, почему она и не пое­хала на придворный бал».

Пережитая трагедия оставила след на всю жизнь. Нер­вы ее, судя по письмам и ее, и Александры Николаевны, бы­ли в очень плохом состоянии. Она начала курить. Дочь ее Арапова говорит в своих воспоминаниях, что веселой она ее никогда не видела: «Тихая, затаенная грусть всегда вита­ла над ней. В зловещие январские дни она сказывалась на­гляднее: она удалялась от всякого развлечения и только в усугубленной молитве искала облегчения страдающей ду­ше».

Печаль, которую она носила в своей душе, отражалась и на выражении ее лица, где бы она ни была, даже в светском обществе. Молодой итальянец граф Паллавичини, встретив Наталью Николаевну среди гостей на даче у Лавалей, так писал о ней 8 (21) июля 1843 года:

«Общество было очаровательно. Госпожа Пушкина, вдова поэта, убитого на дуэли — прекрасна; омраченное тяже­лым несчастьем ее лицо неизъяснимо печально».

«...Несмотря на то, что я окружена заботами и привязан­ностью всей моей семьи, — писала сама Наталья Николаев­на в 1849 году, — иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве. Эти минуты сосредото­ченности перед иконой, в самом уединенном уголке дома, приносят мне облегчение. Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холод­ность и меня в ней упрекали. Что поделаешь? У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства мне ка­жется профанацией. Только Бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца».

Поразительное признание! Религиозная настроенность понятна в женщине, получившей строгое религиозное вос­питание в семье, но обратим внимание — скрытность и сдер­жанность, очевидно, одна из основных черт ее характера: не каждому открывала она свое сердце. Еще и еще раз вспомним слова Пушкина: «...а душу твою люблю я более твоего лица». Значит, перед ним была открыта душа этой прекрасной женщины, от ее сердца был у него ключ... Па­мять об этой первой любви она пронесла через всю жизнь, и ее безграничная, самоотверженная любовь к детям от Пушкина тому свидетельство.