После выстрела

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мурдал проснулся в хорошем настроении. Солнечные лучи били в окно.

Накануне вечером багровое зарево охватило небосклон — примета теплой погоды. Но может ли вейнах[1] полагаться на приметы?! Ведь сколько раз бывало: лето, жаркое лето, и — неожиданно — снег.

После обеда Мурдал снял со стены старое охотничье ружье, с которым воевал еще против белогвардейского подполковника Бичерахова, и вместе со своей верной гончей зашагал в сторону леса.

Он был уже не молод. Но талия его, перетянутая кавказским ремешком с серебряными украшениями, была тонка, а стройные ноги в ичигах[2] легко ступали и по высоким травам, и по острым камням.

Он вошел в лес, как в свой дом. Вокруг все родное — дикая груша, терновник и любимое дерево чеченца — дуб. Под ногами алым ковром стелилась брусника. Грибы. Их Мурдал как истинный чеченец не замечал: вейнахи грибов не едят.

Взобравшись на гору, старик увидел, как на ладони, всю долину и на ней — свой аул. Белоснежные облака окутывали остроконечные вершины, в предгорьях бродил туман, казавшийся под солнцем серебристым.

Дорога́ была Мурдалу каждая тропа, каждое дерево и поляна еще и потому, что именно по этим, как в песне поется, долинам и взгорьям ходил он со своим отрядом много лет назад — сражался за Советскую власть.

Он шел по лесным чащобам, время от времени укорачивая шаг. Волной нахлынули воспоминания.

Давно известно, что места, где ты побывал молодым, представляются едва ли не священными.

Именно здесь, на левом берегу быстроводного Аргуна, в памятном девятнадцатом году, партизаны Мурдала, воюя в составе Чеченской Красной Армии, отрезали Добровольческой армии Деникина путь в горы, где чеченцы и ингуши надежно укрывали раненых и больных тифом русских красноармейцев.

Здесь, в землянке лесника, вырытой под чинарою, был принят Мурдал в партию большевиков.

Вот она, опушка, вот пень, оставшийся от той чинары…

Вот небольшое углубление, заметное лишь глазу Мурдала, а землянки нет; и не чинара, а кизиловое дерево раскинуло теперь крону свою над ямой, поросшей травою.

Мурдал остановился у дуба, оперся на ружье, и встала перед ним та ночь, когда принимали его в партию.

…В землянке стоял светильник, сооруженный из снарядной гильзы. Фитиль чадил, прерывистое пламя выхватывало из темноты обветренные лица партизан и красных командиров.

Среди командиров был и Асланбек Шерипов, соратник Орджоникидзе, прозванный мюридом революции. Это ему принадлежали слова: «Мы вам докажем, как надо умирать за свободу! В нас вы не увидите мюридов газавата, по найдете мюридов революции».

Вспомнил Мурдал, как во время одного большого сражения Асланбек сам расставлял артиллерию, чтобы массированным огнем ударить по белым, и как затем чеченцы со всех сторон пошли в наступление. Белые, в страхе шарахнувшись от наступающих красных, сами того не ожидая, с ходу заняли хутора, расположенные совсем недалеко от того самого аула Гойты, где приютились больные и раненые красноармейцы. Еще один рывок, и белые оказались бы в Гойтах. Это грозило смертью сотням наших людей, неспособных к сопротивлению.

И вот тогда Асланбек подозвал Мурдала и отдал приказ вывезти раненых. На быстроногих скакунах вихрем ворвались смельчаки в расположение противника. Словно летающие дьяволы, спустились они с гор, круша и уничтожая белых. С равнины на соединение с ними уже мчались красные конники из Урус-Мартана. Пока кипел бой, партизаны благополучно вывезли больных и раненых из аула Гойты. В этой схватке Мурдал был ранен в левое плечо.

Так вот, перевязанный, и пришел он в землянку. И Асланбек назвал Мурдала одним из самых отважных джигитов. Старик до сих пор вспоминает эти слова.

Охваченный воспоминаниями, медленно отходит от старого дуба Мурдал.

Да, тогда, в молодости, и пристрастился он к охоте. Что за стрелок он был! Без промаха бил белку в глаз. Попадал в высоко подброшенный пятак. Сейчас не то. Годы замутили, ослабили зрение. Всего-навсего две перепелки и куропатка пристегнуты к сумке, перекинутой через плечо.

Мурдал пробродил едва ли не весь день. Расплавленное солнце, спрятавшись за лесистую гору, посылало оттуда золотые лучи, и они стрелами сыпались по склонам, придавая горе невероятный, сказочный вид.

Пряный запах скошенных трав вселял в сердце непонятную радость.

Неожиданно до чуткого охотничьего слуха Мурдала донесся жалобный писк какой-то птицы. Он осмотрелся, прислушался. Глянул ввысь.

В небе кружился коршун, держа в когтях цыпленка. В солнечных лучах коршун казался оранжевым и напоминал злую жар-птицу.

Особым чутьем угадывая путь коршуна, Мурдал поднял двустволку, прицелился, и, едва оранжевое крыло хищника оказалось на мушке левого ствола, нажал курок.

Ахнул выстрел, серая скала ответила эхом.

— Попал, попал! — услышал Мурдал мальчишечий голос.

С невысокой груши спрыгнул дочерна загорелый мальчишка в чудовищно грязных лохмотьях, свисавших с его плеч, рук и ног. Пожалуй, со времен гражданской войны не приходилось старику видеть такой наряд.

Гончая бросилась к подстреленному коршуну.

Теперь Мурдал принялся внимательно рассматривать мальчишку. Тому, как видно, не понравилось, что его разглядывают, и он зашагал прочь.

— Постой, не уходи! — сказал Мурдал.

Он произнес эти слова приветливо, даже с нежностью.

Мальчишка, который собрался было удрать, остановился.

— Ты что тут делаешь?

Мальчик не ответил.

Мурдалу стало жалко этого оборвыша. Захотелось помочь ему, обласкать. Но у Мурдала не было своих детей, и он не знал, как с ними обращаться. Он задумался и позабыл про гончую, которая, заглядывая ему в глаза в ожидании заслуженной награды и виляя пушистым хвостом, добросовестно положила к ногам хозяина убитого коршуна и полуживого цыпленка.

А мальчишка думал о своем.

Когда он дремал на груше, приснился ему сон.

…Вот он вместе с друзьями собирает цветы на залитом солнцем склоне горы. Весело на душе. Но, случайно обернувшись, видит: крадется за ним какой-то старик, беззубый, со злыми глазами. Он бросается от старика в сторону, но тот догоняет его, хватает и швыряет в черную бездонную пропасть, и он летит вниз, хватаясь окровавленными руками за кусты и острые камни. Откуда-то доносится крик девочки. Старик убегает. Страшный грохот оглашает ущелье…

Это выстрел Мурдала разбудил мальчишку. И он увидел старика-охотника.

Но это был другой старик, совсем не такой, как во сне. Тот был злой, а этот добрый. Тот нахлобучивал косматую папаху на глаза и даже на горбатый нос, словно стремясь спрятать и его. Этот стоял, высоко подняв голову, и улыбался.

— Ты чей? — спросил добрый старик.

«Чей, чей…» О, этот проклятый вопрос! Он заставил мальчика насторожиться.

Вот и вчера вечером какая-то женщина дала ему кусок вкусного печеного чурека и так же хорошо улыбалась ему, как этот добрый старик, но стоило ответить, чей он, — все изменилось. Женщина захлопнула калитку перед носом мальчика, и он, обиженный, медленно побрел прочь от ее дома.

Как же ответить старику? Скажешь ему, как той женщине, «ничей», так тоже небось зашагает своей дорогою.

Мальчик понял уже, что люди сторонились его, боясь приютить беспризорного: бывали случаи, когда приемыши оставляли своих сердобольных покровителей в дураках, помогая взрослым грабителям очистить их дом. И как же мог мальчик убедить кого-нибудь в том, что он не такой, совсем не такой? Потеряв отца, он, одиннадцатилетний человек, ушел от ближайших родственников, потому что ему показалось, что смотрят они на него как на нахлебника.

Ушел, чтобы появиться там, где его никто не знает и где дадут ему хлеб, только если он сам заработает.

Думая обо всем этом, мальчик молчал.

Так вот и стояли друг перед другом мальчик и старик, глядя друг на друга — в смятении чувств, в каком-то непонятном смущении.

— Что у тебя с ногой? — наконец нарушил молчание Мурдал, заметив, что мальчик стоит как-то неровно, чуть наклонившись в правую сторону.

Мальчик снова промолчал.

Тогда Мурдал подошел к нему, присел на корточки и, осторожно взяв обеими руками ногу мальчика, повернул ее ступнею к себе. Мальчик при этом невольно наклонился к его плечу и прильнул щекою к небритой щеке старика.

— Присядь-ка на пень, — сказал Мурдал. — У тебя там колючка. Мы ее сейчас… — И Мурдал достал из сумки острый охотничий нож.

Мальчик не сел на пень, а лег на траву и уткнулся в нее носом, а босую ногу свою протянул старику. Мурдал увидел, что колючка обломалась и сидела глубоко. Он с трудом подцепил ее острием ножа.

Старику понравилось, что, когда он срезал задубелую кожу и коснулся тонкого слоя, мальчик не только не заплакал, но даже не шелохнулся, а лишь ласкал подбежавшую к нему гончую.

— Ну-ка, встань теперь, — сказал Мурдал. — Попробуй пройтись по траве. Не больно?

— Нет, — ответил мальчик коротко и просто.

— Вот и хорошо. А ты чей, почему не сказал?

— Я?.. — голос мальчика дрогнул. — Ничей…

— Как же так?

— Так. Отец и мать мои умерли. А родственникам я не нужен.

Мурдал снова умолк.

— Хочешь, я отдам тебя в детдом? — заговорил он после паузы.

— Не хочу.

— Что же ты будешь делать? Где будешь жить?

— Где-нибудь… Не все ведь такие, как мои родственники…

Эти слова мальчика понравились Мурдалу. Больше того: задели его за живое. Доброе сердце Мурдала так нуждалось в ребенке, которого можно было бы видеть каждое утро, каждый день, каждый час, которому можно дарить подарки, которого можно ласкать. Но у них с Зелихою детей не было.

Долгие годы вынашивал Мурдал мысль о приемном сыне.

«А что, если именно этот мальчишка станет моим сыном?» — пронеслось в голове.

Мурдал выпрямился, как бы помолодел мгновенно, вспомнил (воспоминания не знают логики!), как танцевал с Зелихой, когда она была еще его невестой, и наступил ей на габли[3].

Старик вздохнул и заметил, что зарево, алое, как мак, охватило западный край небосклона.

Вечерело. Лишь кое-где над кронами деревьев трепетали золотые лучи наполовину закатившегося солнца. Раскаленный за день воздух едва колебался от слабого ветерка, лишь отдаленно предвещавшего ночную прохладу. В низины легла роса. Умолкли уставшие птицы.

— Пойдем со мной. К нам. Навсегда, — сказал Мурдал мальчику. Он взял его за руку и повел в аул. Мальчик повиновался. Он шел, время от времени поглядывая на старика, и радостно улыбался.

— Я убила человека…

Девушка произнесла эти три слова, и ей показалось, что сейчас весь мир обрушится на нее.

Но дежурный сержант милиции взглянул на нее спокойно. Сказал, не повышая голоса:

— Садитесь.

Она опустилась на стул.

— Кто он? Где это случилось? — все так же спокойно продолжал сержант.

Она бросила на стол ружье и потеряла сознание.

— Посмотри, Мовсар, какой костюм привез тебе отец, — сказала Зелиха.

Мовсар вернулся поздно.

Две недели назад, уговорив отца и вопреки воле матери, он стал рабочим, учеником токаря, и перешел в вечернюю школу.

Старики корили себя за то, что не отдали его учиться вовремя. Длинный, как жердь, ходил Мовсар в третий класс вместе с малышами и чувствовал себя среди них великовозрастным дядей. Из-за этого-то все и получилось не так, как хотелось старикам.

Но, уйдя в вечернюю школу, он не пропускал ни одного дня занятий. Это было хоть каким-то утешением для Мурдала и Зелихи. При Мовсаре, чтобы не огорчать его, никаких разговоров на эту тему они не вели, делая вид, что смирились с его решением.

Возвращение Мовсара с работы или из вечерней школы домой было для Зелихи едва ли не праздником: она все еще не могла свыкнуться с тем, что его целыми днями нет дома.

— Костюм? — переспросил Мовсар. И карие глаза его, окаймленные густыми черными ресницами, забегали, пытаясь отыскать обнову среди разбросанных по комнате вещей.

Мурдал, несмотря на усталость (поездка в город была для старика не легким делом), улыбался, и на лице его было написано, что он счастлив. Действительно, не было для него большего счастья, чем порадовать сына.

— Но ведь совсем недавно вы сшили мне костюм. Зачем же еще один?.. — смущенно сказал Мовсар.

— Лишний костюм джигиту не помеха, — сказал Мурдал. — А это такой костюм, какой носили наши предки. Он будет тебе к лицу.

Эти слова произнес старик не без гордости. Он хотел, чтобы достоинство и честь его рода оставались законом и в его семье. Вместе с костюмом старики передавали Мовсару традиции, обычаи, привычки своего рода. И старики волновались.

Едва ли не полвека ждали они этих благословенных минут, мечтая о сыне, который будет и красив, к скромен, и почтителен к людям, и который продолжит их жизнь.

Вот Зелиха достала из шкафа костюм, Мовсар схватил его, прижал к груди, запрыгал как маленький ребенок, обнял мать, поцеловал ее в морщинистую щеку…

Новый костюм превосходно сидел на Мовсаре и был ему к лицу.

— Встань вот так, чтобы отцу лучше было видно, — сказала Зелиха. — О-ц-ц-ц! Ну и костюм! На редкость! Носи, сынок, и будь счастлив.

Мурдал принялся придирчиво рассматривать костюм. Но никаких огрехов найти не мог. Костюм выглядел так, словно его сшили специально для Мовсара.

— Пусть костюм не старится! Ну, иди, иди погуляй, — сказал Мурдал, — я уж вижу, тебе не терпится! Только возвращайся не очень поздно. А то нам без тебя скучно…

— Хорошо.

О, как прекрасны мгновения, когда люди любят друг друга!

Двое стариков и Мовсар были в этот чудесный весенний вечер самыми счастливыми людьми не только в своем ауле, но, может быть, и во всем мире…

Нет, не жалел Мурдал, что взял на воспитание сироту!..

А как отговаривал его брат Сардал! Просьбами, угрозами всю жизнь удерживал от этого шага.

Когда Сардал был еще холостым, два брата жили вместе в отцовском доме и Сардал с Зелихой очень хорошо относились друг к другу. Как бы поздно ни возвращался Сардал домой, он не мог уснуть, пока не расскажет Зелихе всего, что было с ним в тот день. Но вот Сардал, перебрав несколько невест, наконец женился. Свадьба продолжалась три месяца — бесконечные застолья, тосты, танцы.

Все хлопоты взяла на себя Зелиха. Она сумела принять гостей так, что все остались довольны.

И Зелиха и Мурдал встретили в своем доме жену Сардала как сестру. Чего только ни делал Мурдал, чтобы приблизить невестку к семье, «развязать ей язык». Ведь по народному обычаю невестка некоторое время не должна разговаривать с родственниками мужа. Если же кто-нибудь хочет заговорить с ней, он должен попросить ее принести воды. Только после долгих и настойчивых просьб говорит она: «Пей на здоровье». Выпив воды, родственник мужа кладет в кружку деньги. Таков обычай.

Но что там деньги в кружку: Мурдал подарил молодоженам годовалого теленка.

У чеченцев дом отца наследует не старший сын, а младший. Вот и стал хозяином отцовского дома Сардал.

Шли годы. Отгремела война. А Мурдал и Зелиха все помогали Сардалу растить его детей, которые вечно торчали на половине стариков. Мурдал любил мальчишек Сардала, осыпал их подарками. Не только игрушки приносил им — старшему мотоцикл купил, среднего, отпетого хулигана, пристроил в сельхозтехникум и долгими настойчивыми разговорами заставил учиться.

Все было хорошо, пока не появился Мовсар.

Сардала охватило беспокойство: силы души человеческой ограничены и сердце у человека одно. Останется он, Сардал, без брата!

С тревогою присматривался Сардал к Мурдалу и видел: чем дальше, тем больше любит Мовсара.

…Бедная Зелиха!

Сердце ее упало, когда однажды вечером, вернувшись домой с кукурузного поля, увидела она посреди двора плетень из прутьев орешника.

Она поняла, что Сардал отделился. И — зарыдала. В тугом плетне не было ни лаза, ни даже широкой щели. Мурдал, пришедший позже, с трудом успокоил жену. Легли спать, не поужинав.

Мурдалу было тяжело. Пожалуй, так же тяжело, как в ту ночь, когда сидел возле умершего отца.

Вспомнил Мурдал детство. Сколько раз простужался он из-за того, что Сардал стаскивал с него одеяло, которое было одно на двоих, сколько раз оставался без чурека — Сардал захватывал его долю. И проклинал Сардала отец: «Чтоб тебе до седых волос ни баранины, ни чурека, ни шашлыка, дров ни полена, ни соломы, ни сена!»

Сардал первое время после раздела избегал встречи с братом, а Мурдал молчал, чтобы неосторожным словом не усугубить раздор.

И только спустя много времени, когда однажды сынишка Сардала, ничего не подозревавший о разделе, перелез через проклятый плетень и очутился во дворе Мурдала, а жена Сардала отругала мальчишку, Мурдал не удержался и сказал:

— Мир и война между братьями — дело их жен.

Невестка растерялась и пробормотала:

— Я не хочу, чтобы он вам мешал…

Мурдалу было обидно слышать это: невестка хорошо знала, как он любит ее сыновей, своих племянников, как скучает без них.

Постепенно Сардал совсем перестал общаться с братом и появлялся у него лишь пьяным.

…Нет, не жалел ни минуты Мурдал, что взял сироту на воспитание! Только теперь старики поняли, что такое простое человеческое счастье.

— Ну, что сделал сегодня хорошего наш токарь? — улыбаясь, спрашивал каждый вечер Мурдал, заметив, какое удовольствие доставляет Мовсару признание его взрослости и самостоятельности.

Не зная, кто были родители Мовсара, Мурдал считал его сиротой военного времени. А это для старого коммуниста и партизана тоже не было пустым звуком. Воспитать сироту. Мурдал большой смысл вкладывал в слово «воспитание».

Понемногу и незаметно для Мовсара присматриваясь к нему, Мурдал хорошо изучил необузданный, как у необъезженного скакуна, норов своего питомца, но на первых порах решил не ломать его характер. Он потакал мальчишке во всем, чтобы не дать ему замкнуться в себе и приучить к мысли: Мурдал и Зелиха — истинные отец и мать.

Хотя и не было раньше у Мурдала детей, знал он по опыту: дети умнее, чем кажутся, и уж, конечно, острее взрослых чувствуют дурное и хорошее и гораздо больше взрослых нуждаются в ласке и любви. Поэтому Мурдал ничего не требовал от сына-приемыша, ни на чем не настаивал. Он как бы советовался с ним и часто уступал ему. Не повышал голоса, не был навязчив.

Он и Зелиха слишком долго тосковали по ребенку. Теперь они всей душой жаждали сыновней ласки: ведь почти то же самое, когда тебя не ласкают и когда тебе самому некого приласкать.

Но чем старше становился Мовсар, тем больше настораживался старик; не избаловать бы сына обходительностью и мягкостью. Мурдал замечал, что парень честолюбив, нужно ему все время ощущать себя на высоте, независимо от того, достиг он этой высоты или только мечтает о ней. В то же время Мовсар дня не мог прожить без теплого слова отца, без нежного взгляда матери.

Но, увидев, что Мовсар часто пользуется их добротой, как бы проверяя, считают его чужим или видят в нем своего сына, Мурдал начал прятать свою любовь. С трудом удавалось ему сдерживать себя, чтобы не переступить черту, за которой ласка становится вредной. Надо было думать о будущем сына. И он стал суше в разговорах с Мовсаром. Улыбка реже появлялась теперь на его лице.

С радостью замечал Мурдал, что Мовсар научился уважать старших, но его беспокоило, что среди своих сверстников сын все еще оставался несдержанным и резким. Видимо, смутная обида, накопившаяся в детстве, искала выхода.

Зато как был нежен с родителями в благодарность за их необыкновенную любовь! Как плакал он и убивался, когда Зелиха, отправившись однажды к колодцу, поскользнулась и подвернула ногу. С тех пор не давал он матери прикоснуться к кувшину, с утра приносил воду сам.

— Завтра я кончаю возиться с пластинками, — с трудом сдерживая радость, сказал однажды Мурдалу Мовсар. — Теперь буду делать детали по чертежам. Так мастер говорит. Понимаешь, дада[4], по чертежам — это уже дело серьезное!

— Умница, умница! — заговорила Зелиха. — Что же ты, Мурдал, ему не скажешь ничего?

Мурдал высказался не сразу — опять задумался. Вот теперь все и сказать. Сейчас Мовсар не вспылит, не обидится.

— Я не скажу? Как же не скажу, когда скажу, обязательно скажу! Молодец, сынок, вот что я скажу. Когда человек хорошо работает, у него, может быть, нет времени, чтобы две недели готовиться к празднику, но зато каждый день у него праздник.

Мурдал снова умолк, не сказав того, что хотел.

И опять пришлось Зелихе, которая, в свою очередь, боялась недоласкать Мовсара, расшевеливать мужа.

— Что с тобой, отец? — добродушно заговорила она. — Может быть, когда ты был в городе, у тебя из кармана что-нибудь вытащили? Если так, то не надо огорчаться. Что нам не суждено, то уходит от нас. Стоит ли расстраиваться! Помнишь, до войны на базаре какой-то ловкий вор срезал у тебя серебряные украшения с кавказского ремня? А ты только посмеялся. Так будь и сейчас таким, как в молодости! Не горюй!

— Нет, Зелиха, — медленно проговорил Мурдал. — Такие вещи меня никогда не огорчали. Тут другое, совсем другое. — Он еще не решался сказать о том, что наболело. — Беспокоит меня горячность Мовсара. Вот ведь как было бы хорошо, если бы он не раздражался от комариных укусов. Мало ли кто что скажет. Дураки ведь тоже на свете есть.

Мовсар вспыхнул, круглое лицо его побагровело. Он опустил глаза. Губы дрогнули.

Мурдал растерялся: даже так мягко высказанное недовольство вывело Мовсара из равновесия.

— Я стараюсь, отец… — проговорил Мовсар. — Но не всегда так получается, как хочешь. Ребята прохода не дают. Обижают своими насмешками. А я не успею подумать — и взрываюсь, как порох. Ну вот, хоть вчера. Шли мы домой, разговаривали, кто кем будет. Дошла очередь и до меня. Заки говорит: «Вот из кого ничего не получится, так это из Мовсара. Кем он ни станет, толку не будет!» Я ему — оплеуху, конечно…

Мурдал сокрушенно покачал головой. Именно так ему рассказывали эту историю. Именно поэтому заговорил он с Мовсаром сейчас.

«Неужели, — думал Мурдал, — так вот и будут мне все время мешать воспитывать моего Мовсара? Словно по канату его ведешь: то в одну сторону качнется, то в другую, то на месте стоит. И когда наконец доведешь его с такими трудностями едва ли не до самого конца, он срывается и летит вниз… Его послушать, так он прав: оборонялся, и все. А в самом деле, кажется, любит он подраться. Нелегко с ним. Но что поделаешь: за бороду схватился, так уж держи, не выпускай!»[5]

— Дурацкие шутки! — сказала Зелиха. — Я скажу им, чтобы не приставали. А не поможет — пойду к их родителям. Они тебя оставят в покое, вот увидишь.

— А чем все-таки кончилась твоя драка с Заки? — спросил Мурдал.

— Ничем. Разошлись по домам.

— И больше никто тебе ничего не говорил?

— Кто-то что-то кричал мне вдогонку, но я не очень-то прислушивался.

— Ага, значит, можно и не обращать внимания! Вот так бы всегда. Особенно, если среди тех, кто злословит, нет твоих друзей. Слово друга — это слово друга, а слово случайного человека — само по себе тоже случайно. Ну, ладно, иди уж, иди…

Мовсар ушел, а Мурдал продолжал думать о нем…

Как он наивен и легковерен! Верит решительно всему, что ему говорят. Насмешливая шутка бесит его. И задирист к тому же…

Между тем в небольшом чеченском ауле идут большие разговоры. И о том услышишь, и о сем. Мало ли кому на досуге захочется поболтать, раздуть из мухи слона, а то и просто рассказать сказку, вставив в нее имена соседей или родственников.

Посидит человек возле дома после работы и такого навыдумывает, что и лопатой не разгребешь. А ведь чеченец — это чеченец. Давно ли свирепствовала среди вейнахов страшная кровная месть! Вот и получается, что язык острее кинжала. Пока разберутся люди, где клевета, где нет, может и несчастье случиться. Говорят ведь: клевета, что уголь, — обжечь не обожжет, а замарать — замарает. Сплетня! Она мертвого может оживить, а живого убить!

Потому-то и нужно научить Мовсара отличать разговор серьезного человека от досужей болтовни. Тем более что вспыльчив парень и острое слово для него — динамит.

…Вот зажглась первая звезда. Розовые облака осели отдохнуть на вершинах гор. Умолкают уставшие за день птицы. Мурдал сидит возле дома.

— Послушай, муж, — говорит Мурдалу Зелиха, — поймут ли нас люди, если не пустим мы Мовсара на работу, пока он не кончит школу?

— Садись, — Мурдал подвинулся. — Садись, садись. Уже темно, никто не увидит…

Зелиха с первого же дня супружества почитала мужа и считала невозможным садиться рядом с ним.

С самого детства помнила она рассказ своей матери. Один мужчина спросил другого: «Скажи мне, как ты завоевал уважение людей?» Тот ответил: «Жена моя добилась, чтобы меня уважали. Вышел я как-то вечером на улицу. Жена принесла стул. А соседа, который ко мне подошел, усадила слева от меня. Известно, правая сторона почетна. Конечно, гость мог бы и обидеться. Но нет — он стал меня уважать: раз уж жена меня уважает, значит, я того заслуживаю».

Мурдала земляки уважали. Конечно, не только в Зелихе дело. В тридцатые годы прошел Мурдал ускоренный курс совпартшколы, был бессменным председателем аульского совета. Много работал он, мало говорил — помнил завещание отца: «Говори только тогда, когда не можешь не говорить». Каким-то особенным природным чутьем Мурдал умел найти путь к сердцу человека. Он знал, для человека надо делать решительно все, что только возможно.

Мурдал подумал несколько минут.

— Видишь ли, жена, каждого воспитывает работа. Если я стал человеком не хуже других, то этим обязан прежде всего людям рабочим. Нет, жена, не надо Мовсара с работы срывать, не надо. Слышишь, Зелиха, он нам еще спасибо скажет, помяни мое слово.

— Все это так, — согласилась Зелиха. — А если наговорят ему: «Заставляют тебя родители работать, чтобы ты им зарплату приносил. Сами живут припеваючи, а тебя мучают». Он-то, видишь, какой доверчивый, всякую ерунду за чистую монету принять может. Что тогда делать будем? Как объясним?

Мурдал, мягкий и покладистый Мурдал! Он изменился в лице, услышав эти слова.

— Знаешь, жена, — проговорил он с трудом, словно заставляя себя говорить, потому что нелегко ему было перечить своему верному другу Зелихе, к советам которой всегда прислушивался, — знаешь… Если уж таких вещей не сможет понять Мовсар, вырву из сердца любовь свою и скажу: не нужен мне такой сын!

Зелиха испуганно умолкла.

Молча сидели теперь муж и жена у своего дома.

Незаметно подкрался сзади брат и сосед Мурдала — Сардал. Сегодня он был трезвый.

Смутилась Зелиха: впервые за долгую жизнь застал ее деверь сидящей рядом с мужем.

— Заходи, заходи! — засуетилась она.

Она побежала в погреб, принесла холодный арбуз, разрезала его и поставила на стол. Сняв обувь, Сардал уселся на тахту.

— Ну, как там дети твои? — вежливо спросил Мурдал, когда заметил, что брат насытился арбузом и настроение у него вроде бы стало немного лучше, чем когда он пришел.

— Дети как дети, — холодно ответил Сардал, и ноздри его нервно зашевелились.

Зелиха, видя раздраженность деверя, тихо вышла из комнаты. Сперва из кухни слышала она только, как хрустит под ножами братьев арбуз. И тот и другой молчали.

— Дали Хамиду новую машину? — спросил наконец Мурдал, делая еще одну попытку вызвать брата на разговор.

— Э! Такой дядюшка, как ты, должен сам о своем племяннике все знать. У кого сила? У вас, у комнистов[6], у таких, как ты. Зачем же спрашиваешь?

— Что с тобой, брат? — не выдержал Мурдал. — В последнее время стал ты нервный какой-то… Что ни скажешь, все тебе, как красное быку.

— Я про Хамида не знаю, — потупился Сардал.

— Не знаешь, так и скажи. Я-то ведь тоже в совхозе шоферов по машинам не распределяю. Этим другие занимаются.

Мурдал говорил просто и спокойно.

Но, может быть, именно это еще больше разозлило Сардала: ведь чувствовать превосходство брата, над которым он всю жизнь посмеивался, было ему не очень-то приятно.

— Не распределяешь, говоришь? — осклабился он. — А зачем же тогда своего Мовсара сунул в мастерскую? Кому он там нужен, э?

Сардал уставился на Мурдала, желая насладиться ударом, который нанес он брату этими словами.

— Ах, вот что тебе покоя не дает! — сказал Мурдал, всерьез рассердившись на брата за его злые слова.

— Что у нас — своих мало, зачем тянешь этого… без роду, без племени? — говорил между тем Сардал.

Мурдалу никак не хотелось обострять отношения с братом, но, услышав эти безжалостные слова, он взорвался.

— Жестокий ты человек! — в сердцах воскликнул он.

Но тут же мысленно обругал себя за невыдержанность, вскочил и, выбежав из комнаты, попросил жену подать на стол берам[7].

Зелиха знала, что он любит макать арбуз в соленую сыворотку. Она принесла берам, оторвавшись от чепилгашей[8], которые только что принялась начинять творогом, и сразу ушла.

Сардал почувствовал неловкость и задумался, подыскивая какие-нибудь слова, которые могли бы смягчить ожесточенность Мурдала, вызванную им, Сардалом.

Прошло несколько минут, пока наконец он произнес:

— Знаешь, Мурдал, если но правде говорить, то… дети мои не любят, когда ругают Мовсара…

— А за что его ругать? — взмахнул руками Мурдал. — В чем можно его упрекнуть? Растет, как чинара, никому не мешает, никого не трогает, парень скромный, толковый…

— Верно, брат, верно. Не придирался бы, если бы наш был, свой. Кровь, черт возьми, понимаешь?

— Кровь? Кто с нами живет, у того и кровь наша, понял? Был я во время гражданской войны в одном ауле. Чеченка одна тифом заболела. Умирает, и все. А у нее ребенок маленький. Что делать? Тогда наша сестра милосердия Шура Милашенкова говорит: «Я этого мальчишку к себе возьму, в Рязань». И забрала. Прошло лет двадцать. Ребенок взрослым стал. Идет как-то раз по базару, к нему чеченка подходит: «Ты мой сын». Тогда, в гражданскую, чеченка выжила и лишь сейчас разыскала сына. Взяла за руку: «Пойдем со мной, сынок. У родной матери лучше будет тебе, чем где-то…» Но сын сказал: «Ты родила меня, а есть другая женщина, она меня воспитала. Обе вы — мои матери. И вторую маму я, мать, не брошу». И у русской остался. Заплакала чеченка: «Никуда не пойду». Вот втроем и живут.

— Так, так, — улыбнулся Сардал, видя, что брат, рассказывая эту историю, немного успокоился. — Тебе все равно чеченку не понять. Да и русской небось не сладко всю жизнь чужого тянуть. Что ни говори, а приемный сын совсем не то, что собственный. Тебе это просто не понять: у тебя своих детей не было никогда. А могли бы быть, если бы духу набрался и бесплодную Зелиху вовремя выгнал бы и женился на другой.

— Замолчи! — Мурдал резко оборвал Сардала. Он никому не разрешал вмешиваться в свою личную жизнь.

Нелегко Сардалу было остановиться: взял уже разгон на солидную речь. Но он все же умолк, только задышал тяжело, с перебоями, словно споткнувшись на ухабе.

Зелиха, у которой был отличный слух, слышала обидные слова Сардала. Они не были для нее новостью. Соседи не раз передавали ей, что Сардал так говорит. Она отшучивалась. Теперь же убедилась, что это правда.

Разговор братьев не клеился.

Посидев некоторое время с опущенной головой, Сардал собрался уходить.

— Ты куда? Мои чепилгаши готовы! — как ни в чем не бывало сказала ему Зелиха, но он уловил в голосе ее недобрые нотки и, сославшись на какое-то дело, распрощался и отправился к себе.

Черные мысли одолевали Сардала: хотелось посеять раздор между Мурдалом и Мовсаром, поссорить их, захватить имущество брата и отдать его своим детям. Алчность затемнила его рассудок. «Шкура лучше совести, лучше, лучше!» — злорадно повторял он.

Немного поостыв, он подумал: «Ах, я дурак! Не надо было сразу так напирать на простодушного Мурдала. Схватишь слишком большой кусок — подавишься. Надо действовать осторожнее, хитрее. Играть на его братской любви, на чувствах. Подпустить слезу. И вот еще что. Не мешает поближе познакомиться с этим Мовсаром. Ну, ничего, все еще впереди».

Сгорбившись, вошел Сардал в свой дом, где все уже спали, и тьма поглотила его.

Мурдал сидел у окна, смотрел на снег, спокойно и безмятежно лежавший на ветвях деревьев и крышах домов, и думал, что вот так же спокойно и безмятежно у него на душе с тех пор, как появился в его доме Мовсар.

Казалось бы, и раньше жизнь Мурдала и Зелихи была хорошей, они не знали никаких потрясений и невзгод, недугов и неурядиц. Но чего-то не хватало, и часто, особенно длинными зимними вечерами, охватывало стариков какое-то смутное чувство тоски. Когда задумываешься о смысле жизни, о неизбежности смерти и о будущем, невольно приходит в голову мысль о детях.

Дети… Они требуют неустанного внимания, радуют своими вопросами, огорчают шалостями, утешают в трудные дни. Без них жизнь бесцветна и неинтересна.

Как хорошо знали, как выстрадали это за долгие годы Мурдал и Зелиха!

И вот в доме появился сын, Мовсар. Дом наполнился голосами его друзей, весельем, смехом, шутками. Дом помолодел. Из него сразу выветрился старческий дух уныния и скуки.

Мурдал с нетерпением ждал, когда придут товарищи Мовсара, когда затеют спор, — все равно о чем — о металловедении или о новой чеченской грамматике, о прочитанной книге или о какой-нибудь девушке.

Мовсар стал богатством стариков, их сокровищем, украшением всей их жизни на склоне лет.

Они больше не ощущали себя забытыми и несчастными, когда видели, как собирается по вечерам тесный семейный круг у соседей. Больше не смотрели на них равнодушно и холодно пустые углы комнат, в которых, как паутина, сгущались сумерки, та зловещая предвечерняя мгла, которая больше всего на свете пугает одиноких людей.

Даже храп Мовсара звучал для них как музыка.

Зелиха вставала среди ночи, чтобы поправить одеяло, которое спящий Мовсар имел обыкновение сбрасывать. Поправит, постоит несколько мгновений и возвратится к себе, вся исполненная тихой радости…

Зелихе доставляло удовольствие смотреть, как Мовсар ест, как смеется, как ходит. Она была счастлива, что ей и Мурдалу удалось повлиять на Мовсара и он изменился. Стал серьезнее, реже дерется со сверстниками.

Глядя на Мовсара и видя, что он становится красивым парнем, Зелиха боялась говорить об этом мужу: в отличие от него она была суеверна и в душе считала, что можно любого сглазить. Но наглядеться на своего любимца не могла.

Обо всем этом и думал Мурдал, затягиваясь душистым дымом «Казбека».

Вошла Зелиха и остановилась в двух шагах от него с веником в руках, чтобы кротко дождаться, пока муж обратит на нее внимание.

— Ты что? — ласково спросил он, сразу же повернув к ней седую голову.

— Не знаю, как тебе сказать… — негромко заговорила Зелиха, и на глазах ее показались слезы. — Ты помнишь, помнишь, что говорил Сардал о нашем Мовсаре. Почему же молчишь?

— А что тут скажешь? — ответил Мурдал. — О таком разговоре лучше и не вспоминать…

Он сделал вид, что его вовсе не волнуют злые речи Сардала, хотя ссора острым клювом долбила и мозг и сердце старика. Он страдал еще и потому, что до боли было жаль ему Зелиху. Она, бедняжка, слышала жестокие слова Сардала. Мурдал прикурил вторую папиросу от первой, как это делают завзятые курильщики, и на этот раз дым показался ему не душистым, а горьким, и он даже поперхнулся и закашлялся.

— Когда сын начинает курить, тогда отец бросает, — попыталась улыбнуться Зелиха. — Так у вейнахов заведено.

Мурдал, желая показать, как прислушивается он к ее советам, погасил папиросу.

— Ты, я знаю, не хотел меня волновать, потому и не рассказал. И я тебя огорчать тоже не хотела. Но сейчас нет больше сил носить все это в сердце… Да и не только это… Соседи в один голос говорят, что Сардал позорит меня на каждом углу… Вот где жжет, — она провела шершавой рукой по горлу. — Но из-за этого не стала бы тебе говорить, нет… Боюсь, что злые языки Мовсару нашему уши прожужжат…

— Хватит! — оборвал ее Мурдал. Оборвал не потому, что счел неправой. Он сам заволновался и занервничал. — Успокойся!

Зелиха вышла из комнаты. Она и без того слишком много наговорила мужу. Мурдал смятенно посмотрел в окно — огромными хлопьями валил снег. И в какие-то считанные минуты снежная пелена закрыла все небо, и не осталось на нем ни клочка синевы. Глядя на мерно падающие хлопья, Мурдал вспомнил пословицу, которую любил повторять его отец: «На волны речные глядишь — ум убывает, на дождь или снег глядишь — ум прибавляется».

Из комнаты Мовсара доносились голоса его гостей. Это были Элиса и брат ее Нуха, практикант из Чечено-Ингушского пединститута Ваня Сухов и племянники Мурдала Ильяс и Хамид.

Теперь Сардал стал отпускать сыновей к брату, надеясь таким путем восстановить хоть видимость хороших отношений с ним и со временем добиться своего.

Ильяс, Мовсар и Нуха — сверстники. Все свободное время проводят они вместе. Чем-то похожи они друг на друга. Чем же? Этого Мурдал объяснить не мог.

Уйдя в свои размышления, Мурдал не очень-то вслушивался в разговор ребят. Но вот кто-то повысил голос. Старик уловил отдельные слова и с этого момента как бы включился в беседу.

Тихо подошел к окну.

— Неужели мы сегодня должны носить папахи, затягивать горло тесным, до самого подбородка воротом, застегнутым на сто сорок пуговиц, и обуваться в ичиги? — говорил Ильяс. — Что же, двадцатый век нас не касается? Мало ли о чем ворчат старики! Им бы хотелось, чтобы мы садились за дружеский стол, как они, — в исключительных случаях. Ну, например, в урожайный год. Они готовы погасить электричество и зажечь свои допотопные моргалки. И, главное, хотят, чтобы девушка и юноша сидели друг от друга за версту. Если слушать наших аксакалов, то, пожалуй, придется в конце концов ползком на брюхе отправиться обратно в пещеры и вооружиться каменными топорами!

— Дело ведь вовсе не в том, носить или не носить папаху и газыри. Да и деды наши не такие дураки. Они хотят от нас другого. Хотят, чтобы мы были мягче, душевнее, не носились со своим «я», уважали обычаи предков.

Мурдал с интересом слушал, что говорил Нуха. Очень ему хотелось, чтобы высказался по этому поводу и Мовсар. Но сын хранил молчание.

— Тебе бы этику преподавать! — усмехнулся Ильяс.

— Не обижай моего брата, — шутливо нахмурилась Элиса. — А ты, Нуха, расскажи нам лучше какую-нибудь историю.

Нуха был молод, как все его товарищи, но то ли память у него была хорошая, то ли таков уж был его нрав, что любил он всякие истории и анекдоты, а сыпал он ими, словно из рога изобилия, и, как говорится, наступая на пятки собеседнику, потому что любое слово наталкивало его на какой-нибудь интересный рассказ. И при этом начинал он всегда одной и той же присказкой: «Как говорил мой отец…»

— Историю? Хотите, я расскажу вам о Мази?[9] Впрочем, вы и сами, наверно, знаете.

— Смотря что.

— Как он проучил жадного нищего.

— Не знаем, рассказывай! — за всех ответил Ильяс.

— Ну, вот. Было это или не было, а повстречал однажды Мази нищего. Прежде чем богато одарить его, решил проверить, что он за человек и стоит ли того. Приблизившись к нищему, притворился слепым и, стуча палкой и нащупывая ею дорогу, как делают это все слепые, попросил его: «Сосчитай, пожалуйста, деньги, которые мне подали. Мне надо знать точно, сколько там. Ведь на эти гроши живет вся моя семья: двенадцать детей, жена и я сам». Поверив, что Мази слеп, нищий взял деньги и, бесшумно ступая, отошел в сторону и спрятался в кустах, надеясь выждать, пока Мази уйдет.

Но Мази вознес молитву: «О, аллах, великий боже, помоги мне наказать бесчестного вора и грабителя!» И, вознеся молитву, принялся швырять комья земли в нищего, который долго не мог понять, как удается слепому угодить ему прямо в лицо. В конце концов нищий, видимо поумнев от боли, возопил: «Клянусь кораном, этот слепой — не слепой!» А Мази сказал: «Не стыдно тебе с таким сердцем просить милостыню у честных людей!» и, отобрав у нищего свои деньги, пошел прочь.

— Так вот и наказал Мази жадного нищего. Был он добрый человек, но зла никому не прощал, — заключил Нуха.

Ильяс глянул в окно и увидел Мурдала, который внимательно слушал Нуху.

— И правильно! — сказал он громко, почему-то стараясь, чтобы старик услышал его. — Нечего церемониться! Милостыню просит, а еще обманывает!

— Чеченец милостыню никогда не просил, — заметил Нуха. — А попрошаек всегда презирал. Быть нищенкой разрешалось только искалеченной женщине.

— Лучше кровью добыть, чем просить! — вставил свое слово до сих пор молчавший Мовсар.

— Правильно, сынок, — кивнула головой вошедшая Зелиха.

И хотя доброй женщине чужды были разговоры о крови, она готова была во всем поддакивать сыну.

Пряча за спиной кудал[10], Зелиха собралась незаметно выйти за водой.

Но Нуха заметил, как женщина покинула гостей, и тут же выскользнул следом за нею.

— Не торопитесь, дайте кудал. Мовсар вас зовет, просит, чтобы вы угостили нас чаем.

Пришлось ей вернуться, передав кудал Нухе.

Пустяковое дело сделал Нуха, а заставил Мурдала призадуматься, вспомнить: сколько раз тайком от Мовсара и от него убегала Зелиха к реке, оберегая их от домашних дел, сколько ведер воды перетаскала жена его за свою жизнь, сколько раз кипятила ее, стирая белье… Руки его Зелихи были натруженные, заскорузлые, мозолистые.

Спустя несколько минут Нуха возвратился с кудалом, наполненным водой.

Потирая замерзшие руки, Нуха услышал фразу Ильяса, говорившего что-то о прошлом, и сразу включился в спор:

— Нет, нет, декабристы и Бейбулат Туманов — потом. Надо думать о современности.

— Сейчас буду думать! — Ильяс схватился за лоб, и все рассмеялись. — Думаю, думаю, придумал… Высказываюсь: «Вовремя наши матери произвели нас на свет».

— Философ! — иронически заметил Нуха.

— У тебя ухо оледенело! — сказал Ильяс. — А философия моя в том, что, родись кто-нибудь из нас в другое время, не было бы нашей дружбы. И мы не могли бы так часто видеть друг друга.

— М? — ухмыльнулся Нуха. — А знаешь, я, пожалуй, не прочь видеть тебя немного реже.

— Да и вообще, какая разница, когда человек приходит в этот мир? — заметил Мовсар. — Чем раньше придешь, тем раньше уйдешь. Только и всего.

— Хорошо бы так, — сказала Элиса, — чтобы человек мог делать перерывы в своей жизни. Ну, например, какие-нибудь неприятности, он — раз! — умер на месяц или два, а потом снова появился.

Мурдал покинул веранду и вошел в комнату.

Ребята шумно приветствовали его.

Но большее впечатление произвела на них Зелиха, которая внесла и поставила на стол круглое блюдо с хингалами[11], обильно политыми маслом.

— В-в-ваххх! — всплеснул ладонями Нуха.

— Вкусно! — сказал Ильяс. — Вот ведь умеют готовить и умеют жить наши старики. А мы? Мы их только ругаем.

Мурдал подумал, что Ильяс произносит эти слова для него.

— Ну, ладно, — продолжал Ильяс, когда все хингалы были съедены. — Давайте-ка покажем, какие мы хорошие и воспитанные.

С этими словами он собрал со стола посуду и направился с нею на кухню.

Нуха последовал его примеру.

Стол опустел.

Элиса бросилась отбирать посуду у Ильяса, но тот вывернулся.

— Ладно уж, неси, — улыбнулась Элиса, — а то еще разобьем, — и добавила с усмешкой: — Надо же когда-нибудь учиться помогать своим будущим женам.

Зелиха улыбнулась.

Элиса тоже включилась в мойку посуды.

— Скажите мне, мужчины, — заговорила она, — как вы относитесь к любви?

— Непонятный вопрос, — сказал Нуха.

— Что же тут непонятного? — усмехнулся Ильяс. — Как относимся? Очень просто!

— Вот именно — просто! — подхватила Элиса. — Я одно заметила… Где бы ни были мужчины, что бы ни делали, но, если мимо них проходит женщина, они обязательно смотрят ей вслед. Это хорошо, да?

Ребята растерянно молчали.

— Что же вы не отвечаете? — прищурилась Элиса.

— Кто знает, что можно на это ответить! — дернул плечами Ильяс. — Мужчина — мужчина и есть. Ничего удивительного. И не одни только чеченцы смотрят женщине вслед, а весь мир.

— Я думаю, — оживился Мовсар, — что смотрят те, которые влюбляются с первого взгляда…

— Во всех подряд они влюбляются? Э, нет! Известно ведь, что зеркало души — лицо, глаза. Почему же вы все смотрите девушке вслед?

— Вот вопрос! Уж и посмотреть нельзя! — рассмеялся Ильяс. — Все поэты воспевали и воспевают «дивный стан». Если бы вы не были такими стройными, — вздохнул он, — тогда не смотрели бы мы вам вслед. Не мерещилась бы нам ваша походка… Да и вообще превратились бы мы снова в обезьян. Потому что любоваться женской красотой присуще только человеку…

— Да… — встрепенулась Элиса, которая никак не могла избавиться от охватившего ее смущения, когда Ильяс заговорил о женской красоте.

Мовсар насторожился.

Элиса бросает на этого нахала какие-то непонятные взгляды и все время краснеет, когда он смотрит на нее. Ведь чеченец не может жениться на сестре своего друга. Таков старинный обычай. Зачем же Элиса так ведет себя? Мовсара это взбесило. В конце концов он пришел в ярость. Ярость его была безотчетна, она глухо ударяла в сердце. Ноздри Мовсара раздувались, пальцы судорожно сжимали колени, но он держал себя в руках.

— Знаешь, Ильяс, ты в чем-то прав, — проговорила, почти пропела Элиса, и опять передернуло Мовсара. — Природу мужчины нельзя изменить. Так же, как природу женщины.

Теперь он готов был броситься на Элису. Как же она сама… как смеет… как отваживается завлекать товарища своего брата? Коварство! Нет, не ожидал он этого от Элисы.

Словно не замечая его гнева, Элиса остановила на Ильясе немигающий взгляд, чем причинила Мовсару почти физическую боль.

— Когда же ты закончишь, Элиса, мой портрет? — перехватив взгляд Мовсара, спросил Ильяс. — Помнишь, в прошлом году начала, когда я приехал к Нухе? Дала мне кошку и два или три часа заставила сидеть почти без движения. Не только мне, кошке тоже это надоело, она рвалась, все руки мне исцарапала. А теперь я вижу — все мои старания были напрасны.

— Я закончила тогда же. И на выставке он побывал.

— Там, наверно, ты его красивым изобразила, — рассмеялся Хамид, старший брат Ильяса.

С малых лет пристрастилась Элиса к рисованию. И это была незаурядная детская мазня. Да вот беда, издавна считалось рисование у чеченцев грехом. Изобразить зверя или человека было, по преданию, опасно: в судный день все изображения живых существ непременно оживут, и тогда несдобровать тому, кто создал то, что может и должен создавать один лишь только бог…

Мать Элисы, суеверная женщина, прожившая всю жизнь под страхом непреложных мусульманских законов и запретов, не могла переселиться в другой мир, где решительно все было устроено по-иному. Она изводила и мучила одаренную девочку, уничтожала рисунки, стращала самыми жестокими карами, ожидавшими ее в загробной жизни.

Все же Элиса продолжала тайком рисовать. Особенно дорога была Элисе одна ее работа, над которой она так долго трудилась! И все втайне от матери, хотя сюжет невольно подсказан был именно ею, матерью, как-то рассказавшей Элисе о жизни женщины-чеченки в прошлом. Элиса нарисовала изможденную непосильным трудом пропольщицу кукурузы, стоявшую среди выжженного солнцем поля и с горечью и мольбою глядевшую в небо.

Все с удивлением и восхищением рассматривали работу Элисы. Трудно было поверить, что выполнена она ребенком.

В тот день получила она в школе первую пятерку по рисованию. Она не шла домой, а летела, и, казалось ей, нее кругом поет и улыбается. Она вошла в ворота родного дома, прошмыгнула мимо низких свисавших ветвей орехового дерева, достала из своего портфеля рисунок и показала его матери, работавшей в саду.

Мать нахмурилась и, ни слова не сказав, разорвала рисунок на мелкие кусочки. Швырнула их в траву.

Элиса безумными глазами смотрела, как бабочками сели остатки ее рисунка на шелковистую зелень. Да, это было все, что осталось от ее рисунка, в который вложила она столько сердца, времени, труда!

Слезы вот-вот готовы были брызнуть из ее глаз. Элиса и понятия не имела о том, что художнику приходится порой испытывать на себе глумление людей невежественных и темных. Но какое-то непонятное чувство упрямства, а может быть, сознание своей правоты заставили ее сдержать слезы. Как гласит чеченская пословица, «половник лучше знает, что есть на дне котла». Точно так же каждый человек лучше знает, что у него на сердце.

Мать запретила Элисе рисовать. Переубедить мать, выросшую в семье учителя хюжари[12], было ей не под силу.

Когда девочка была в пятом классе, она сочла невозможным и дальше утаивать свои рисунки от матери. Вечерами она подсаживалась к матери, ласкалась к ней, показывала ей репродукции с картин, рассказывала о тяжелой судьбе художников, о волшебных своих видениях.

Но вряд ли справилась бы Элиса с этим делом, если бы не помогал ей Нуха.

Темная женщина узнала много такого, о чем раньше и не слышала. О том, например, что арабы, которых почитают все набожные чеченцы, испокон веков пишут портреты их пророков и предков. О том, что и в самом-то коране есть изображения мифического коня Бурака и архангела Гавриила с мечом в руке. И на надгробных памятниках рисуют чеченцы людей и коней.

Суеверной женщине некуда было деваться, и в конце концов стала она кивать головою в знак согласия.

Дошло до того, что мать своими руками собрала уцелевшие обрывки разорванной ею работы Элисы. Восстановленная картина была торжественно повешена на видное место…

Все трудное позади. Сейчас Элиса — признанная земляками художница.

Разговор друзей, легко коснувшись ее творчества, быстро перескочил на другое.

— Эй, рабочий класс, чего молчишь? — Ильяс хлопнул Мовсара по колену. — Скажи свое слово! Последнее слово металлообработки.

— Моя металлообработка — это вещь, — попытался отшутиться Мовсар. — Разряд повышается — зарплата прибавляется.

— И все-таки?

— Отстань.

— Мой отец говорил… — начал Нуха.

— Замолчи! — сказала Элиса, видя смущение Мовсара и думая, что оно вызвано развязным тоном Нухи. Она, как и все остальные, не догадывалась, что Мовсара выводят из равновесия простые, казалось бы, ничего не значащие слова «Мой отец говорил…», и больно ранят его душу.

— Не ворчи, сестра, — отмахнулся Нуха. — Я слышал, что когда на горе Сюйр-Корта начали добывать нефть, туда очень неохотно брали чеченцев. И на заводы тоже не очень-то принимали. Это было при царе. Зато теперь все по-другому. Чеченцы и ингуши — такие, как все.

— Да, — согласилась Элиса, — но если человек работает не на заводе, то это вовсе не значит, что его не надо уважать. Вот когда я была в Грозном, зашла в ресторан и встретила свою родственницу, девушку моих лет. Она там работает официанткой. Окончила девять классов, а официантка. Я стала ее расспрашивать с пристрастием, почему она не окончила десятилетку и зачем пошла сюда. И, знаете, она так взволнованно стала говорить о своей профессии, что я поверила в ее призвание.

— Что же она говорила? — спросил Мовсар недоверчиво.

— Говорила, что ей доставляет удовольствие, когда усталые люди, приходя в ресторан, отдыхают, радуются вкусной еде и уходят веселыми и довольными. Говорила, что и у себя дома любит угощать друзей и знакомых. Любит вкусно готовить и красиво накрывать стол. Любит удивлять какими-нибудь особенными кушаньями, секрет приготовления которых неизвестен гостям. Говорила, что любит, когда люди благодарно улыбаются ей, особенно, если эти люди — какие-нибудь знаменитые поэты, или артисты, или ученые.

— Вот-вот! — ухмыльнулся Мовсар, внезапно оживляясь. — Знакомства ей нужны, связи. И хочется быть на виду, показывать себя. Это женщины любят. И, конечно, за чаевыми гоняется. Знаю я… Рассказывал мне один друг, как официантка в ресторане считала: «Жижиг-галнаш[13] брали? Два рубля. Три бутылки пива — три рубля. Пачка сигарет — рубль. Спички — двадцать копеек». Он ей говорит: «Я таких цен не знаю». А она отвечает: «Наценка за обслуживание». Думала, раз он в Грозный из аула приехал, значит, ничего не понимает.

Элиса внимательно посмотрела на Мовсара, и ей показалось, что дело вовсе не в официантке, а в том, что он зол на кого-то из присутствующих и поэтому говорит такие злые слова.

— Как красиво ложится снег! — сказал Нуха. — Давайте завтра покатаемся на лыжах!

— Правильно, Нуха! — поддержал его Ваня Сухов.

— Я уже много раз говорил тебе, Сека: когда мужчины разговаривают, ты в другой комнате сиди. Я звал Мурдала. А ты найди себе работу и уходи. Женщина не должна сидеть без дела. Хоть прутья тяни из соседнего плетня, а не бездельничай.

С такими словами обратился к жене Сардал, когда к нему пришел брат.

— У меня нет от Секи никаких тайн, — пожал плечами Мурдал.

Она с благодарностью посмотрела на него, подбросила в камин боярышника и ушла.

Сардал уселся на тахту, покрытую ковром, сразу нарушив обычай, по которому старшему брату полагалось лучшее место. Он, младший, так расположился на тахте, что Мурдалу пришлось сесть у его ног.

Мурдалу стало обидно не за себя, а за брата, который словно позабыл то, что знает каждый чеченец с самого детства.

«Неужели брат мог стать таким?» — с горечью думал он.

Вглядываясь в лицо Сардала, он словно впервые рассматривал его. И казалось оно ему чужим. Короткий приплюснутый нос, под которым топорщились рыжеватые от курева усы, единственный серый глаз. Сардал ли это? И он, и не он…

Сардал восседал на тахте, по-турецки скрестив ноги и время от времени развязно почесываясь. Он говорил, кивая в такт своей речи большой головою, на которой повсюду видны были отметины и шрамы нескончаемых сражений детства.

Однако вскоре Мурдал уловил, что оттенок высокомерия в поведении младшего брата был внешним, даже, пожалуй, напускным. А по существу Сардал искал путь к его сердцу и, разговаривая, все поглядывал на него, желая понять, какое впечатление производят на него те или иные слова.

Сардал довольно искусно строил свою беседу, прежде всего стараясь не дать Мурдалу высказываться и возражать. Изредка бросал он взгляд в окно, видимо, боясь, как бы не появился во дворе сын его Хамид, при котором пришлось бы прервать разговор. Хамид в последнее время как-то косо посматривал на отца, и Сардал догадывался, что это из-за Мовсара.

Неделю вынашивал Сардал план своего разговора с Мурдалом. И сейчас доморощенный Цицерон боялся сбиться с толку. Отчасти и поэтому не давал он Мурдалу перебивать себя.

Оказалось, не пожалел он ни времени, ни денег и отправился за Терек, чтобы разыскать родственников Мовсара. Но не нашел никого. Только слышал, что Мовсар — будто бы сын одного человека, который, совершив какие-то преступления, бежал в горы. Нехорошие разговоры. А еще какой-то старик из Дуба-Юрта сказал, что, может быть, отец Мовсара — тот самый человек, который появился среди чеченцев несколько лет назад и за это время успел натворить немало черных дел.

Все эти «будто бы», «может быть» и тому подобные слова должны были показать объективность Сардала, его беспристрастность и одно-единственное желание помочь брату разобраться в том, кого же он в конце концов пригрел на старой своей груди.

Но стремление Сардала скроить из каких-то лоскутков целое покрывало лжи, несмотря на все его ухищрения, не увенчалось успехом.

Когда факты, вовсе не являющиеся фактами, были исчерпаны, Сардал принялся убеждать брата вовсе уж нелепыми доводами.

— Совсем покой я потерял с тех пор, как появился в доме твоем этот безродный…

— Но почему же, Сардал? — искренно удивился Мурдал.

— Когда он был мальчишкой, я все боялся, что он и тебя и меня обкрадет и убежит. Но это еще полбеды. А вот когда он повзрослел, стал сильным, так я каждое утро смотрю: зарезал он тебя и Зелиху или вы еще живы. Ты посмотри только, какие у него разбойничьи глаза. Как зыркнет, так мороз по коже пробежит. Эх, Мурдал, Мурдал, такое время нынче, что и родным-то детям верить нельзя. А ты… У тебя детей своих нет, тебе этого не понять, а я скажу: своих родных сыновей боюсь, честное слово. Делаешь для них все, что можешь, и все, чего не можешь, а они только требуют, ко всему придираются, а понять отца не хотят…

Здесь Сардал для убедительности всхлипнул, ему удалось даже выдавить из единственного глаза своего слезинку-другую.

Но Мурдал только улыбнулся.

Сардал сразу почувствовал, что переборщил, и сказал:

— Ну, хорошо, такое, может быть, мне только кажется. Ведь люблю я тебя. Единственный брат — как единственный глаз. Беречь его надо. Но сам посуди, мало ли что может случиться. Чужой человек — в сердце заноза.

— Да что ты, Сардал! С ума ты, что ли, сошел!

— Не знаю, брат, может, и сошел. Но сердцу не прикажешь. А сердце мне говорит: что-то случится, что-то стрясется из-за этого пришельца… Надо верить сердцу, и я верю… Мы, мусульмане, Мурдал, верим в голос аллаха… А твой Мовсар необузданный, честолюбивый. На все он способен. Поверь мне.

Сказал это Сардал и покосился на брата. Стоило ли ему, безбожнику, говорить об аллахе, о вере в голос всевышнего?..

На этот раз улыбка не появилась на устах Мурдала. Он задумался, низко опустив голову.

Мурдал был умный человек. Но он и подумать не мог о том, что между ним и братом возможны отношения неискренние, лживые.

Его смутило, что Сардал понимает Мовсара так же, как он. Значит, он, Мурдал, любя Мовсара, чего-то в нем не заметил, что-то проглядел. Со стороны виднее, конечно. Больно и неприятно было Мурдалу слышать все это, и все же он нашел в себе силы, чтобы сурово взглянуть на сына. Мысленно взглянул. Мысленно присмотрелся.

«Нет, не может быть!» — прошептал он про себя, встал, выпрямился, мотнул головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее все услышанное от брата.

И неожиданно почувствовал, что должен немедленно, сейчас же уйти из дома Сардала, где стало ему душно и невмоготу. Но Сардал знаком остановил его: вспомнил, что подошло время намаза, и зашептал молитву так усердно и истово, будто только что возвратился из Мекки. Набожность и кротость подлинного хаджи[14] были написаны на его лице. Единственный глаз светился фанатической верой в аллаха и пророка. Мурдал снова сел. Невеселые мысли одолевали его.

Сардал читал молитву за молитвой, ведя счет псалмам по суставам пальцев и одновременно искоса поглядывая на Мурдала, радовался: по лицу Мурдала было видно, что он попал в цель.

Наконец Сардал закончил молитву и сказал:

— Все у нас с тобою, брат, не как у людей…

Мурдал резко повернул к нему голову:

— «Как у людей, как у людей…» Этими словами часто оправдывают не очень хорошие дела!

— Ты умен, — проговорил Сардал с подчеркнутой уважительностью к старшему брату. — Но не пора ли подумать и о душе. Все-таки нам с тобой не восемнадцать лет. Есть пословица: «Хороши для старика четки и клюка».

— Нет, брат, нет, — решительно возразил Мурдал, — никогда, понимаешь, никогда не откажусь я от правил, по которым прожил всю жизнь. Хоть каждый день бейся лбом о молитвенный коврик, а сердце твое от этого лучше не станет. Людям себя отдай, горе их возьми на себя, говори всегда только правду — тогда и без молитвы проживешь.

Сардал бросил на брата испытующий взгляд. Но нет, в глазах Мурдала не уловил он и тени подозрительности. Говоря о своих принципах, он говорил только о своих принципах, и больше ни о чем.

Не без самодовольства снова отметил Сардал, что, как прячут бензин от огня, так удалось ему скрыть от брата свои мысли.

— Упаси нас аллах от неправды! — лицемерно воскликнул он. — И именно поэтому я должен говорить тебе все, что думаю о твоем Мовсаре. Слушай, Мурдал, не обижайся, но я скажу тебе: он — дерзок и груб, прежде всего, потому, что ты балуешь его, и он видит, что ты всеми силами стараешься его удержать. Я ему сколько раз говорил: уважай, цени, благодари своего отца. Он для тебя все делает. А он только отмахивается, как от мухи. Не думай, что ты добром заставишь его себя полюбить. Я заметил: едва о его родственниках заговоришь, он волком смотрит, словно у него семерых братьев убили. Нет, брат, если уж меня не хочешь слушать, так сам к нему присмотрись, прислушайся не только к тому, что он говорит, но и к тому, как он дышит. Иначе его и не узнаешь. О, он хоть и молод, а не прост!

Сардал отдышался и, видимо решив, что на сегодня хватит, крикнул:

— Эй, жена, дай нам чаю!

Мурдал снова призадумался. Мовсар горяч.

Вошла Сека. Руки ее были в тесте. Она вопросительно взглянула на Сардала.

— Чаю, чаю нам давай! — повторил он, и в голосе его прозвучало раздражение.

— Я ухожу, Сардал, — Мурдал поднялся.

— Прошу тебя, — сказала Сека, — не уходи, пока чаю не выпьешь. У меня чепилгаши сейчас будут, свежие, сочные.

— О, чепилгаши я люблю! — улыбнулся Мурдал, которому было жалко Секу. — Раз так, ничего не поделаешь, придется остаться…

Сека снова исчезла.

В комнате воцарилась гнетущая тишина.

Сардал принялся молча перебирать четки, пальцы его при этом почему-то дрожали, и Мурдалу показалось, что он недоволен своеволием жены, осмелившейся настаивать на том, чтобы он, Мурдал, остался пить чай.

«Вот он, настоящий Сардал! — подумал Мурдал. — А то притворяется ласковым…»

Что же произошло с Сардалом сегодня? Почему он позвал Мурдала и так по-братски, с болью в душе высказал горькие истины?

Мурдал терялся в догадках.

Род, к которому принадлежали Мурдал и Сардал, жил по старинным чеченским обычаям, находясь в постоянной тревоге из-за кровной мести, готовой в любую минуту обрушиться даже на ни в чем не повинного горца.

Отец Мурдала и Сардала — Гада, будучи еще неженатым, облегчал свою жизнь тем, что угрожал, устраивал засады кровникам, вымогая у них откупные через третьих лиц. Чтобы унять его, задумали кровники женить опасного мстителя на девушке из своего рода. Удалось им это не сразу.

Сначала женился Гада на своей двоюродной сестре, но брак этот оказался неудачным: две дочери и сын умерли вскоре после рождения. Только один сын выжил — Мурдал.

Вторая жена, из кровников, спустя девять лет, родила Гаде Сардала.

Таким образом, Мурдал и Сардал, хотя и были сыновьями одного отца, а все же были потомками двух веками враждовавших семей. Две жены лучше ладили между собой, чем их сыновья. Мурдал не мог забыть, как однажды полушутя сказал ему Сардал: «Мы с тобою — и братья и враги». Враги — не враги, но немало неприятностей доставил Мурдалу Сардал.

Почему же сейчас стал он ласков?

На этот вопрос Мурдал ответить не мог.

Пришла Сека. Поставила на стол угощение. Разлила чай.

— Присаживайся, Сека. Вкуснее еда, когда все имеете едят, — сказал Мурдал.

— Спасибо, старший брат, — ответила Сека и ушла на кухню.

В последнее время поздно возвращался с работы Хамид.

Вот и в этот вечер пришел он усталый, молчаливый. Разделся, переобулся, умылся и сел за стол.

— Что-то ты сегодня совсем заработался, — сказала Сека, подавая ему ужин. — Одиннадцать скоро.

Женщина вздохнула.

Ей так хотелось, чтобы Хамид наконец женился. Ведь, не дождавшись его, старшего, женился и ушел из дому средний, Надир. И даже младший, Ильяс, тоже подумывает о женитьбе. Давно женаты сверстники Хамида. А он сидит и сидит бобылем. «Красавица за меня не выйдет, а уродливая мне не нужна» — так говорят в народе о разборчивых женихах, вроде бы сочувствуя им, а на самом деле порицая.

Спрашивая сына о том, когда же кончится эта сверхурочная работа по вечерам, Сека намекала, что пора бы заняться устройством собственной жизни.

Но Хамид то ли не понимал, то ли не хотел понять, о чем тоскует мать, и отвечал:

— Я ведь уже говорил тебе, что сейчас срочно готовят машины к весеннему севу и комиссия вот-вот приехать должна.

Он произнес эти слова как бы нехотя, и показалось Секе, что чем-то он то ли озабочен, то ли недоволен.

Вошел Сардал. Он, видимо, тоже заметил что-то неладное в настроении сына. Многозначительно кивнул Секе: спроси, что с ним такое.

Сам Сардал настроен был воинственно. Как хозяин дома, он считал себя вправе вмешиваться во все. Его излюбленным присловьем было: «Собаки и домочадцы начинают своевольничать, когда не слышно голоса хозяина». К месту и не к месту, вовремя и не вовремя, по делу и без всякого дела он кричал, ругал всех подряд. Если не к чему было придраться дома, находил предлог для скандала где-либо на улице. Сека знала: Хамид по характеру был так же своенравен, как отец, и раз уж Сардалу что-то не понравилось в поведении сына, стычки не миновать.

Между тем, увидев отца, Хамид отвернулся от него и засопел носом. Ноздри его раздулись.

Сардал сразу это заметил.

— Ты что это свистишь, как паровоз? Гнались за тобой, что ли? — взорвался он.

— Дядя Мурдал у нас был? — обернулся Хамид к матери, словно не слыша вопроса отца.

— Да! Был! — ответил за нее Сардал. — Ну и что? Ты встретил его, э?

Сека хотела налить сыну чая, но Сардал отодвинул ее руку.

— Я сразу понял, что он был здесь, — сказал Хамид. — Чего тебе от него надо? Он чуть не заплакал, когда я с ним заговорил.

— Мне? Надо? Да ты что? — невидящий глаз Сардала заворочался под бельмом, серое лицо побагровело. — Ты думай, что мелешь, и не забывай, с кем разговариваешь!

— Зачем ты лезешь ему в душу? — продолжал Хамид, снова пропустив мимо ушей слова отца. — Какое ты имеешь право упрекать его Мовсаром? Он ведь тебя не учит, как жить, хотя он старший брат, а ты младший, — Хамид поднял руки над головой и нервно взмахнул ими, как крыльями.

— Зато ты меня учишь, щенок.

— Учить не буду, а скажу. Зачем ты забор поставил, зачем от дяди Мурдала отгородился? Что он тебе плохого сделал? Ничего. А хорошего сделал немало. И сироту на воспитание взял.

— Ничего не понимаешь, так молчи. Плохого-хорошего, хорошего-плохого! Ты сначала меня спроси, что к чему, а потом берись судить. Для вас, для сыновей своих, стараюсь, не для себя. А ты бросаешься на отца. Клянусь Кораном, совесть потерял! За Мурдала заступаться вздумал! Он тебе дороже отца, да?

— Я не за дядю Мурдала заступаюсь, — сказал Хамид, — а за тебя мне стыдно. Ты должен был отдать ему кого-нибудь из нас, своих сыновей. Видишь ведь, как трудно ему без детей. А ты только и знаешь, что Мовсара ругать. Мовсар ведь и вовсе ни в чем не виноват!

Сека заметила, что, услышав эти слова, Сардал смутился. Ей трудно было в это поверить, но грозный муж ее сбавил тон и произнес неуверенно, нетвердо:

— Ты забыл, Хамид, а я ведь при тебе Мурдалу говорил, что Ильяса ему отдаю.

— Ильяса! Зачем же им взрослый парень? Чтобы он все из их дома в твой через забор перебрасывал? Если из прута не сделал обруч, то уж из кола подавно не сделаешь! Надо было ребенком его отдать, а не сейчас.

Сека взглянула на Сардала, ожидая, что же он ответит сыну, и с ужасом увидела новую перемену на лице мужа. Теперь Сардал опять стал Сардалом. Глаза его налились кровью, и, вскочив, он закричал:

— Заткнись! Грязная собака!

Сека почувствовала, что сейчас отец бросится на сына с кулаками и, пытаясь предотвратить это, поддержала Сардала.

— Если так, — сказала она, — то и найденный в лесу Мовсар может перебросить через забор и добро и самого Мурдала.

Сказав это, она вытянула вперед нижнюю губу и на мгновенье стала похожа на рыбу.

— Мовсара не обижай, мама, — ответил Хамид. — Он не виноват, что у него родителей нет. Таких хороших, как вы с отцом… — добавил он, и в голосе его прозвучала ирония.

— Заткнись, тебе сказано! — Сардал ударил кулаком по столу так, что тарелка Хамида накренилась и из нее вылился суп. — Рот захлопни, понял? Я еще не знаю, кто он, этот найденыш. Человек или негодяй. Это еще узнать надо. Но уже и сейчас видно: он лучше тебя, лучше, лучше! Потому что ведет себя как мужчина. А ты, ты — баба болтливая, вот кто! Еще отца учить задумал!

— А ты — сумасшедший! — сжал кулаки Хамид.

Это было уже слишком. Зная повадки отца, Хамид, оскорбивший его бранным словом, выскочил из-за стола и выбежал из комнаты на веранду.

— А ну, вернись! — крикнул Сардал повелительным тоном.

Хамид повиновался и, покинув веранду, подошел к комнате и остановился в дверном проеме.

Ослушаться он не мог. Он с детства приучен был слушать родителей. Но не родители добились этого, а Мурдал.

Еще когда Хамид был маленьким мальчиком, дядя говорил ему, как важно, чтобы младшие выполняли требования старших, а не делали, что вздумается. «Побеждает тот, кто умеет подчиняться», — говорил Мурдал и рассказывал что-нибудь из своей боевой жизни.

Одну из этих историй знал Хамид наизусть:

«Однажды во время гражданской войны послал я трех красноармейцев в разведку. Старшим назначил красноармейца Шевчука. Хороший он был парень, смелый. Но роли командира не понимал. Вместо того чтобы самому принять решение, он начал советоваться с разведчиками, как быть и куда идти. Разгорелся спор. Долго спорили красноармейцы. А пока спорили, время шло и шло. Белые перешли в наступление, и мы, не имея нужных сведений, не сразу сориентировались в обстановке и потеряли около полусотни красноармейцев убитыми и ранеными. Вот как! Так что хорош твой командир или плох, нравится он тебе или нет, а подчиняться ему нужно обязательно».

Братья воспринимали рассказы дяди Мурдала по-разному. Ильяс не придавал им никакого значения. С самого детства он усвоил, что надо, как говорится, гнуть сырую лозу, а не ломать сухую. Зато Хамид жадно слушал дядины истории, верил им, запоминал их. И, когда вырос, он, как и раньше, продолжал повиноваться отцу, хотя Сардал был из тех командиров, которые ему не нравились.

Сейчас, когда отец со зла назвал его не мужчиной, парню стоило больших усилий не бросить ему в ответ гневные слова.

Но он молчал, стоя у двери.

А Сардал кричал:

— Защищаешь Мурдала! Бедный Мурдал! А он нас с тобою защищал, когда надо было мне пенсию выхлопотать? Э? И пальцем о палец не ударил! Был бы ты сыном своего отца, не простил бы ему этого никогда!

— Пенсию дают тому, кто работал всю жизнь. Вот и ты работал бы, как дядя Мурдал, так пенсию без всяких хлопот получил бы.

— Замолчи! — знаком показала сыну Сека из-за спины Сардала.

Сердце ее сжималось и трепетало, когда мужчины ссорились.

— Работать, как дядя, говоришь? Глуп ты, не поймешь, но я скажу тебе, как он работал. А вот как: людей запугивал, угрожал, насильно в колхоз загонял, а потом рассказывал сказки, что он их убеждает, воспитывает и всякое такое!

— Не нравится колхоз, шли бы на завод, на промысел.

Не зная, что ответить, Сардал выкрикнул: — Вот, вот она, благодарность ваша! Дети, сыновья! Всю жизнь вам отдаешь, а вы… Видишь, жена, он отца упрекает, этот твой… Все вы хороши! Ну уж, не беспокойся, сынок, состарюсь, так лучше под забором подохну, а копейки у тебя не попрошу!

— Зачем, отец, так говоришь? — вспыхнул Хамид. — Я ведь тебя просить не заставляю. Сам всю зарплату тебе отдаю.

— Что же ты хочешь, чтобы я за это перед тобою чечетку плясал? Кораном клянусь, не дождешься. Не надо мне от тебя ничего. Пойду, людям расскажу, как ты с отцом обращаешься, тебе стыдно будет! Сгоришь от стыда! Для кого я стараюсь? Для кого ночей не сплю?! Собаки вы, злые собаки, а не дети!..

Из сада послышались чьи-то шаги, и Сардал, оборвав себя, встал на вечерний намаз и забормотал молитву. Такое мгновенное преображение не могло не вызвать улыбку на лице Хамида.

Вошел Ильяс, принеся с собою вечерний холод.

— Что это вы тут притаились? — спросил он, быстро раздеваясь. — Когда я вошел на веранду, мне показалось, что вы все куда-то ушли.

«Значит, не слышал ничего, — подумал Сардал. — Вот и хорошо».

Ильяс, младший сын, был, как нередко бывает, любимцем отца.

«Ради тебя, Ильяс, — говорил ему отец, — я иду на то, на что не пошел бы даже ради себя. Ты, сынок, счастливым родился. И я сделаю тебя счастливым на всю жизнь».

Таких ласковых слов Сардал никогда не говорил ни Хамиду, ни среднему сыну Надиру, ни Секе.

В семье привыкли к такому отношению отца к Ильясу, и оно не вызывало зависти.

Сардала же, решившего положить все силы и всю хитрость свою, чтобы детям его жилось как можно лучше, не устраивали ни пассивность Надира, ни горячность Хамида. Ему нужен был единомышленник и сторонник. И он выбрал именно Ильяса, который, как казалось Сардалу, был ближе ему по духу.

— Что же ты так поздно, сынок? — спросил Сардал младшего сына.

— Скоро Восьмое марта, дада, женский праздник. Будет концерт художественной самодеятельности. Песни хорошие будут петь. Хор с оркестром репетируют каждый день. А я — в драмкружке. Уже распределены роли. У меня — не самая главная, но все-таки… Придете с мамой — увидите.

— А какая пьеса? — спросила Сека.

— Название засекречено.

— Брось ты к нему приставать, — сказал Сардал жене. — Лучше накорми. А ты, Хамид, ложись спать. Тебе ведь завтра рано вставать. И я тебя попрошу встать немного пораньше обычного: у меня локоть болит, так уж ты сделай за меня в плетне лаз. Мурдал стар, ему трудно кругом к нам ходить — весь забор огибать приходится. Так что ты пока лаз сделай, а время будет — весь плетень уберем… Ни к чему было и ставить его… Все это глупости, э?..

Вся семья была удивлена неожиданным решением Сардала. Но все молчали.

Спустя полчаса в доме погасли огни.

Зная, что отец меняет свои решения так же быстро, как меняет направление ветер, Хамид проделал лаз в плетне в тот же вечер и только после этого отправился в свою комнату и лег в постель.

Он долго лежал с открытыми глазами. В его сердце все еще звучало потрескивание прутьев, которые он вытаскивал и выламывал из плетня. Звучало радостью. Он так надеялся, что, выполнив приказание отца за мгновение, в которое всадник успевает вскочить на коня, он, может быть, положил начало дружбе с Мурдалом и Мовсаром, к которой, в отличие от отца, все время стремился.

Мысли эти успокоили его, и он уснул. Но среди ночи его разбудили приглушенные голоса. Он взглянул в окно и увидел, что из окна отца падает во двор сноп света. Невольно прислушался. Тишина. Снова вспомнил о лазе и улыбнулся самому себе: «Вот обрадуется дядя, когда утром подойдет к плетню!»

— Потому и сказал ему сделать лаз! — донесся до него в эту минуту голос отца. — Понял?

Он приподнял голову с подушки, чтобы лучше слышать. А может быть, лучше встать и пойти к отцу? Тогда не надо будет прислушиваться. Отец все скажет и ему… Но что это? Там Ильяс…

Это он говорит:

— Мовсар уже считается сыном Мурдала.

А отец отвечает:

— Нет, нет, он выгонит этого приемыша, если мы сделаем так, как я говорю. Прежде всего надо, чтобы о нас думали, что мы помогаем старику Мурдалу. Для этого ты должен выполнять какие-нибудь его просьбы, быть с ним вежливым, угождать Зелихе. И попутно опорочивать перед ними Мовсара, раздражать и самого Мовсара, обоих сбивать с толку.

— Отец, что ты говоришь, Мовсар ведь неплохой парень…

«Ого! — отметил про себя Хамид. — Даже Ильяс возражает отцу!»

— Какое нам с тобой дело, хороший он или плохой. Он чужой, вот и все. Пусть уходит туда, откуда пришел. Я его знать не хочу. Стоит моим детям поперек дороги!

— Ты ведь хотел узнать, откуда он.

— Да, хотел. Чтобы показать Мурдалу, кого он подобрал. Для этого и ездил в Гихин, а завтра вниз по Аргуну пойду, на лодке, уже с человеком одним договорился, и сразу в нескольких селах побываю, весь берег разведаю…

— Стоит ли так стараться?

— Хо! Еще как стоит! Как улей, полный меда, дом Мурдала стоит. Завтра с дядей что-нибудь случится — имущество его перейдет в руки этого… — Сардал сделал паузу, по-видимому, мысленно выругавшись. — Этого чужака… А ведь по шариату[15] все, что есть в нашем доме и у Мурдала, как у бездетного брата моего, должно перейти к тебе, как к младшему сыну. Так что же, по-твоему, надо от всего, что есть у Мурдала, отказаться и отдать какому-то пришлому оборванцу?!

Хамид вытер ладонью пот со лба. Так вот она какая, доброта отца! Вот какую он дипломатию разводит!..

Отец перешел на шепот. Теперь Хамид не различал слов. Мешало слушать потрескивание дров в печи. Сон у Хамида окончательно улетучился, и нахлынули тяжелые мысли. Трудно было слышать все это и осознавать, что отец, твой отец — такой вероломный человек. Омерзение охватило Хамида. Казалось, ползает по телу какое-то отвратительное насекомое и раздавить его нет никакой возможности.

Осторожно, чтобы не скрипнула кровать, Хамид поднялся, встал и на цыпочках подошел к окну. Отсюда была видна ярко освещенная комната отца. «Вот он, отец, и рядом с ним — Ильяс. Матери там нет. Вот как… Даже ей не доверяют».

В следующее мгновение Хамид вздрогнул, услышав рядом с дверью чьи-то негромкие шаги. Быстро вернулся в постель, лег, укрылся одеялом и закрыл глаза.

Войдя в комнату, Ильяс улегся на свою постель, подложив под голову руки.

— Что такое? — Хамид открыл глаза, — где ты был?

— У отца — разговаривал с ним, — сдержанно ответил Ильяс.

— О Мовсаре, конечно! — сказал Хамид.

Ильяс промолчал.

— А ты заметил, что Мовсар чем-то недоволен? — продолжал Хамид. — Сегодня я хотел с ним заговорить, а он молчит, и все. Говорят, ты что-то такое ему сказал. А? И еще говорят, вроде бы вы с ним пьете. Это правда?

— Ничего я ему не говорил и с ним не пил. А доволен он или нет, меня это не касается. Мне какое дело? — проворчал Ильяс и повернулся лицом к стене.

— Ошибаешься. Он наш родственник. И дело нам до него есть. А ты ему говоришь, что вздумается, задеваешь его. Зачем? Это ведь не только для него, а и для дяди Мурдала обидно.

Ильяс снова не ответил.

Разбуженная весной, шумно дышала река. Набухли почки, неся новую жизнь деревьям. Зазеленели поля. Под живительными лучами солнца и под теплым ветром ожили горы. Возвратились в старые гнезда птицы. Кое-где появились первые — совсем еще робкие и нежные — цветы.

Веселым шумом наполнился большой аул, раскинувшийся у подножья лесистых гор. Чистым звоном зазвенела жизнь на просторных дворах, готовых распахнуть ворота свои для хорошего гостя.

Аул мой, аул, родина моя!

Аул мой, аул, родина отцов моих и дедов, любимая земля, где вырос я и возмужал, откуда, набрав сил и разума, словно могучая птица, вылетел в распахнутый передо мною большой мир!

Аул мой, аул! Не ты ли учил меня почитать старость и уважать молодость, протягивать руку помощи каждому, кто нуждается в ней! Не ты ли взрастил меня в любви к труду, не ты ли обучил мужеству воина, не ты ли направил на верный и единственный путь — путь дружбы со всеми народами необъятной нашей страны, на путь верности красному знамени!

Аул мой, аул! Молчаливый свидетель рыцарства моего народа, его широкой души и золотого сердца!

Аул, ты знаешь Мурдала, знаешь с детских лет, знаешь Мурдала-юношу, Мурдала-партизана, Мурдала, сражавшегося на полях Великой Отечественной войны.

«Говорите о человеке хорошее, не дожидаясь его похорон!»

Так сказал однажды на похоронах старик из аула Алды. И он был прав, тысячу раз прав. Любите людей, пока они живы. Не скупитесь на похвалу. Гораздо хуже недохвалить человека, чем перехвалить. Будьте щедры на похвалу, торопитесь делать добро и не спешите порицать и высмеивать!

Таков был девиз жизни Мурдала. Но сам он никогда ни от кого не ждал ни похвал, ни поощрений.

Никто никогда не вспоминал и не говорил о делах, совершенных им. Но он не жалел об этом. Не сокрушался и не обижался. Потому что был из тех людей, сердце которых отдано людям…

— Мовсар, Мовсар! — закричал Мурдал, увидев через окно сына, собирающегося уходить. — Ты куда?

— Пойду погуляю.

— Подожди. Разговор есть.

— Зачем с дороги возвращаешь? Плохая примета, — сказала Зелиха.

— Ничего!

Впрочем, и Зелиха не столько верила в приметы, сколько не хотела, чтобы между отцом и сыном, у которого, как она заметила, было плохое настроение, состоялся неприятный разговор о том, что произошло на лыжной прогулке.

— Не говори ему ничего лишнего, прошу тебя! — сказала она мужу, когда увидела, что Мовсар возвращается.

— Вот я, дада, — проговорил Мовсар, остановившись У двери.

— Поговорить надо, сынок…

Зелиха и Мовсар заметили, как блеснули на глазах Мурдала слезы, которые старик попытался скрыть, делая вид, что ищет что-то у себя на полке.

Мовсару тоже захотелось заплакать, обнять старика, прижать к груди.

Но вдруг в его голову хлынули разговоры, сплети, сомнения, и все это вызвало в нем безотчетную злость.

— Садись, Мовсар, — сказал Мурдал.

Мовсар сел.

— Знаешь что, Мовсар… Вот что… Ты на днях без сна и без еды десять часов работал, чтобы срочно выточить детали для тракторов. Для кого ты это делал? Для людей, верно? Как Гагарин, да… Да что тебе об этом говорить! Ты парень умный и грамотный, сам все понимаешь…

— Ага! — сказал Мовсар.

Мурдал сделал паузу, думая, что Мовсар заговорит. Ему хотелось этого. Но Мовсар так и ограничился своим «ага».

— Но, — Мурдал поднял указательный палец, — есть и другие люди. Они не хотят работать для общества, а делают все только для себя. От таких людей всего можно ожидать. Они только и ищут повода, чтобы придраться к чему-нибудь, чтобы наговорить на хороших людей всякой всячины, всякой чепухи. Делают это или по глупости, или для своей выгоды. Ты знаешь, наша семья необычная…

«Начинается», — подумал Мовсар.

— …да, необычная, — повторил Мурдал, — потому-то и распускают о нас всякие сплетни и слухи… Спасибо тебе, сынок, что ты им не веришь, спасибо… И никогда не верь, даже если родственники болтают… Все бывает…

Тут Мурдал остановился, чтобы не сказать лишнее.

Конечно, хотелось бы прямо сказать сыну о брате, но он не решался: ведь парень совсем не разбирается в людях, не может отличить человека, которому можно верить и на которого можно положиться, от такого, которому и руки не стоит подавать…

Мовсар слушал отца не то что внимательно, а напряженно. А Мурдал, изредка поглядывая на него, думал, что сын впитывает его наставления.

— Расскажу тебе, сынок, историю из своей жизни, — сказал он, воодушевленный вниманием Мовсара.

Мовсар вежливо кивнул головой.

— Было это когда у нас колхозы создавали. Я работал в исполкоме. Направили меня в горы уполномоченным по мясозаготовкам. Прихожу в один дом. Присматриваюсь к хозяйке, и мне почему-то кажется ее поведение подозрительным. Начинаю за ней следить. Вижу, что и она тайком не спускает с меня глаз. Это еще больше меня настораживает. Остаюсь ночевать в этом доме, а сам чувствую — что-то неладно, опасность вроде бы в воздухе висит. Только хозяйка уснула, я и говорю хозяину: «Знаешь, прохладно тут что-то у окна». Он предлагает поменяться местами. Я ложусь на его постель, он — на мою. Среди ночи вскакиваю, разбуженный выстрелами, прогремевшими где-то совсем рядом. Слышу стоны хозяина. А хозяйка из соседней комнаты кричит кому-то: «Караул! Люди, на помощь! Нашего гостя убили!» Через стену видит, не иначе… Хозяин умер на моих руках. Узнав об этом, хозяйка завопила не своим голосом. На следствии она говорила, будто бы разбудили ее ночью какие-то люди, заставили показать мою постель. Возникли подозрения, что она сама позвала бандитов, решив, что я участник раскулачивания в тех местах, где был арестован и отправлен в Сибирь ее отец…

— А зачем ты все это мне рассказываешь? — спросил Мовсар.

— Чтобы ты знал: в жизни бдительным надо быть.

— Бдительным? — переспросил Мовсар, усмехнувшись.

— Да, сынок, да. Жизнь не так проста, как ты думаешь. Почаще советоваться надо, если есть с кем. Пожилые люди не всегда умнее молодых, но они много видели, много знают, они словно на вершине горы стоят и видят много такого, о чем молодые и не подозревают…

— Что-то, дада, я в толк не возьму, что же вы мне хотите сказать?

— А вот что. Мать в последнее время замечает, что ты как-то изменился, Мовсар. Дома мало бываешь. А когда бываешь, все молчишь и молчишь. Зря, сынок. От нас тебе скрывать нечего. Мы для тебя люди свои.

— Не знаю, дада, маме, наверно, кажется, — насупился Мовсар. — Я такой же, как всегда.

— Это тебе, сынок, кажется. Другим ты стал, это и я вижу.

Мовсар пожал плечами.

— Дело твое, конечно, но вот ведь скрыл ты от нас то, что было на лыжном кроссе, — с горечью и обидой в голосе произнес Мурдал. — Скрыл, а я ведь все равно знаю. Тебя обогнал какой-то человек и попросил остановиться и помочь ему исправить крепления. Верно? И у вас был разговор, да?

Мурдал потянулся к пачке «Казбека», и когда он открывал ее и доставал папиросу, Мовсар заметил, что пальцы его дрожат.

— А потом кто-то стрелял два раза, да? — спросил Мурдал, затягиваясь дымом папиросы и заметно волнуясь. — Кто был этот человек, с которым ты говорил?

— Ох, дада! — засмеялся Мовсар. — Тебе бы следователем быть!

— Не смейся, сынок, — сказал Мурдал, сдвигая брови. — Жизнь не так проста.

— Ничего не случится, дада. За что меня убивать? Кому я нужен?

— Кто был человек, которому ты помог?

Мурдал заглянул своим острым взглядом, казалось, в самую душу Мовсара. Но тот только пожал плечами. Он не сказал отцу, что этим человеком был Ильяс, и Мурдал был огорчен и озадачен. Старик ведь и без Мовсара все знал.

Он охотился в тот день на волка и сидел в засаде. Мовсар и другие лыжники дважды промчались мимо него, а на третий раз Ильяс остановил Мовсара неподалеку от того места, где находился Мурдал. Мовсару и в голову не могло прийти, что отец видел это.

Мурдалу очень не хотелось изобличать сына во лжи. Это было не в его правилах. Но как же было не предупредить Мовсара о кознях Сардала? Ведь на лыжне Ильяс повторял выдумки Сардала, и Мурдал слышал это.

— А ты знаешь, кто стрелял? Я!

Мовсар посмотрел на отца широко открытыми глазами.

— Я хотел, чтобы ты обратил внимание на меня, когда человек, с которым ты разговаривал, ушел.

— Как? Ты был рядом? — изумился Мовсар.

— Ну, не рядом, но поблизости… Так что не различил лица этого человека…

— Это был Ильяс! — не выдержал Мовсар.

— Ах вот как! — притворно удивился Мурдал. И улыбнулся. Ему так было необходимо, чтобы Мовсар сам назвал имя Ильяса.

— Ты ходишь к Сардалу? — спросил Мурдал. — Редкий гость бывает желанным…

Старик полузакрыл глаза и затянулся папиросой. Больше ничего не сказал он Мовсару о Сардале. Не счел возможным.

— Ну, а теперь иди, куда шел, — кивнул он сыну.

Но Мовсар оставался на месте. Он обдумывал, как сказать отцу то, что хотел. Наконец решился.

— Не надо ругать Сардала и Ильяса, дада. Они ведь твои родственники: брат и племянник. И лаз проделали в плетне.

Хотя Мурдал и не ругал Сардала и Ильяса, но, услышав слова сына, недовольно покачал головою и только повторил:

— Иди, иди, сынок, не задерживайся!..

Но Мовсара ждала еще одна задержка.

В лазу показалась Сека с большой чашкой в руке.

— Вот мы и опять вместе! — заговорила жена Сардала, влезая во двор Мурдала.

И Сека направилась к веранде, где Зелиха чистила пальто Мовсара.

— Трудно, трудно старшему брату забор обходить, вот мы и проделали эту дыру! Мовсар дома? — обратилась Сека к Зелихе.

— Дома. Уходит сейчас.

— Никуда не уйдет, пока не съест! — решительно заявила Сека. — Я ему горячие баары и галниши[16] принесла. Мужу моему все кажется, что Мовсар ваш всегда голодный, вот он меня и послал. Ешь на здоровье, племянничек! — И она погладила по спине появившегося на веранде Мовсара.

Он готов был уже принять угощение, но тут заметил по лицу Зелихи, что она недовольна словами Секи.

— Нет, нет, я… на работу мне надо… я опоздаю… Спасибо, тетя… когда приду на обед…

И он мигом выскочил за ворота.

А следом за ним неслись сладкие слова Секи, все еще приглашавшей его отведать ее галниши и баары. Вскоре после бегства Мовсара воцарилась во дворе тишина: Сека тоже ушла, оставив чашку со своим угощением.

Невысокая худенькая женщина с довольно приятным лицом, Сека производила на людей, не знавших ее, хорошее впечатление. Она была неплохой матерью для своих сыновей, но так же, как муж ее Сардал, готова была ради их выгоды разводить сплетни и распускать слухи.

Мурдал относился к ней спокойно, незлобиво, но сейчас слова снохи «Мужу моему все кажется, что Мовсар ваш всегда голоден» больно задели его. Впервые ведь появилась после того, как сделан лаз. И то… не поздоровалась даже…

Он вскочил, прошелся по комнате, вышел на веранду, в сад. Гнев вскипал в его груди, гнев на Сардала и его жену, он бормотал:

— Надоели!.. Надоели!.. Так вот всю жизнь!.. Пора кончать все это!.. Лгут… Изворачиваются… Льстят… Потом снова лгут… Оскорбляют!

Зелиха никогда не видела и даже не могла себе представить его таким разгневанным.

Но уж, наверно, обида на Сардала, накапливаемая годами, выплеснулась сейчас наружу. Умные близко расставленные глаза Мурдала гневно сверкали, ноздри его раздувались, смуглое лицо побледнело, руки дрожали.

— Я пойду!.. — бросил он Зелихе и накинул телогрейку.

— Куда? Зачем? Что с тобой? Успокойся! — захлопотала вокруг него не на шутку встревоженная Зелиха.

— Никуда! Просто пройтись хочу, и ничего со мной не случилось. Оставь меня! — сказал Мурдал и вышел во двор.

Спустя несколько минут Зелиха услышала визжание пилы и удары молотка. Женщина выглянула в окно и увидела, что Мурдал заделывает лаз в плетне, только недавно проделанный Хамидом.

Она побежала к нему и принялась упрашивать его отказаться от этой затеи. Но он был неумолим.

Сека первой из домочадцев Сардала увидела, что делает Мурдал, и тут же сказала об этом мужу.

Сардал вышел на крыльцо и, стоя под навесом, молча смотрел на брата.

Зелиха заметила это и всячески упрашивала мужа не заделывать лаз во избежание соседских кривотолков.

Весь аул знал, что всю жизнь был для нее Мурдал самым дорогим сокровищем и что она готова было сгореть в огне, лишь бы только отвести удар от него.

Но тут Сардал закричал:

— Послушай, брат! Язык той самой Зелихи, которая сейчас заставляет тебя заколотить лаз, заставил меня раньше поставить этот плетень.

Он повернулся и ушел в дом.

— У него для лжи девять языков, — сказала Зелиха. — Но его языки его и сразят! Идем чай пить.

— Идем, жена. Ты права: не выйдет, как ему хочется, не выйдет.

Казалось, все успокоилось.

Но Мурдал неожиданно подошел к плетню и проговорил резко и требовательно:

— Сардал! Скажи ему, Сека, что я зову его.

Сека, стоявшая на веранде, скрылась в дверном проеме.