После выстрела

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Молодая учительница Лейла, невеста Нухи, каждый день после уроков ходила к одному из своих учеников Мусе: у мальчика умерла мать, а отец, паровозный машинист, редко бывал дома, и учительница готовила обед, помогала Мусе делать домашние задания.

Так было и в этот день.

Несколько ребят из класса Лейлы, которым было по пути, последовали за ней. Рядом с учительницей шел и Ваня Сухов, проходивший практику в сельской школе.

Вышли на базарную площадь.

Пирамиды помидоров, весело сверкающие на солнце, свежевымытые огурцы нежно-зеленого цвета, огромные связки лука, чеснока. Краснобокие яблоки, золотистые груши. Спелые гранаты, душистая айва. И надо всем — пряный и манящий запах шашлыка.

— Бережливость украшает, жадность унижает. Не будь скупым, молодой джигит, бери мое вино, оно тебе на пользу пойдет!

— Выпей столько, чтобы льва убить, но не пей столько, чтобы ворон тебе глаз выклевал!

— Друг хорош старый, а вещь новая. Мои веники — лучше всех!

— Что ты сказал? Мелкие орехи? Два малых ореха один большой раздавят!

— Мой мед горький? Ты просто-напросто его перепробовал.

Ребята, Лейла и практикант Ваня шли меж рядов, ничего не покупая, а только прислушиваясь к говору базарной толпы.

— А почему нигде не видно цветов? — спросил Ваня Лейлу. — Мне бы хотелось подарить их вам.

— Спасибо, — улыбнулась Лейла. — Но у чеченцев не принято дарить цветы. Может быть, поэтому их и не продают.

— И что же, вы согласны с этой традицией?

— Нет.

— В таком случае… Подождите меня, пожалуйста…

Ваня постучал в какую-то калитку, ему открыли, и несколько минут спустя он появился перед Лейлой с огромным букетом алой махровой гвоздики.

Комично поклонившись, он протянул Лейле букет.

Лейла не сразу взяла цветы.

Но вот рядом кто-то захохотал:

— Щедрая душа! Траву дарит!

Тогда Лейла буквально выхватила букет из рук Вани.

— Спасибо, Лейла! — облегченно вздохнул Ваня.

— Нет, Ваня, тут дело не в этом, — сказала Лейла, когда они миновали рынок. — Вы правы, цветы — это удивительно красивая вещь. И действительно, почему мы, чеченки, должны быть лишены их? Я не понимаю этого обычая.

— И именно поэтому вы так демонстративно взяли букет?

— Да, отчасти… Мне хочется, чтобы хоть в нашем ауле был снят запрет с цветов.

— И вы надеетесь, что вам это удастся?

— Кто знает, может быть, и удастся. Ведь должен же в конце концов кто-то начать.

— Вы знаете, Лейла, если бы с нами не было ребят, я бы вам сказал не только, что вы молодец, а кое-что еще… — проговорил Ваня.

— А вы скажите, скажите! — потребовала одна из девочек. — Мы ведь все понимаем, вы не думайте!

В эту минуту из-за угла показался Нуха.

Увидев цветы в руках Лейлы и рядом с нею Ваню Сухова, он сразу догадался, что произошло. Но не подал вида и вежливо поздоровался.

— Ваня Сухов может нам помочь в том деле, которое мы с тобою задумали, — сказала ему Лейла.

— Ну, что ж, это очень хорошо! — улыбнулся Нуха. — Но насколько я понимаю, Ваня не собирается долго задерживаться у нас.

— Кто знает, — ответил практикант, задумавшись. — Кто знает… Ваше село мне нравится…

Нуха вопросительно взглянул на Лейлу.

Гроза бушевала едва ли не целые сутки.

Ливень, словно соскучившись по своей работе, ожесточенно обрушивался на землю, и шум его перемежался с шрапнельным грохотом града. Градины были крупные, и казалось, под их напором вот-вот лопнут стекла и разбушевавшаяся стихия с ходу ворвется в комнату.

Молния за молнией, молния за молнией… Словно скрещивающиеся сабли джигитов, словно копья воинственных предков…

Когда гром пушечным выстрелом оглушал Мурдала, ему становилось не по себе.

Где-то совсем рядом вспыхнул пожар, и Зелихе стоило больших усилий удержать мужа, который рвался на улицу, чтобы помочь пострадавшим.

К утру, когда ливень поутих и превратился в мелкий, едва моросящий дождичек, Мурдал вышел из дому и, опираясь на палку, чтобы не поскользнуться, медленно пошел по аулу, по-хозяйски придирчиво осматривая все.

Первым делом отправился он на место пожара, к дому Анвара Чукаева. Убедившись, что повреждения невелики, пошел дальше.

Говорят, вода не мерена, а лес не считан. Но Мурдал осматривал каждое дерево, словно проверяя его исправность.

Ни одно из росших на улицах аула грушевых деревьев не было повреждено. Может быть, потому, что грушевые растут низко, а большая гроза шла на большой высоте. Целы оказались и кизиловые, шишечные, терновники. А вот огромный столетний дуб, украшавший площадь перед клубом, был сломан.

Мурдал покачал головой.

В ауле значительных разрушений не оказалось. Но за аулом старик увидел, что мост через Аргун в самой середине своей сгорел и что в корпусе моста зияла овальная, почти круглая дыра.

Шаровая молния…

Мурдал вздрогнул. Как же без моста?.. Мост необходим каждый день и каждый час. Значит, надо его восстановить. И — немедленно.

…Не прошло и получаса, как старик уже стучал в дверь Нухи.

— Эй, Нуха, выходи! Тревога!

Но Нухи не оказалось дома.

— Он в клубе, — сказала соседка Фазу, высокая седая женщина.

— В клубе? — прищурился Мурдал. — Самодеятельностью занимается?

— Нет, дорогой, сегодня ночью мост сгорел. Он ребят собрал. Думают чинить.

Мурдал довольно улыбнулся. Молодцы. Обошлись без него, старого. Что ж, хорошо!

На ремонт моста вышли не только комсомольцы аула во главе с Нухой, Лейлой и Ваней Суховым, но и пионеры.

Несколько дней длился комсомольско-пионерский субботник.

— Хочешь хлеба с медом — берись за инструмент, — шутил Нуха.

Он все время веселил ребят.

Школьники его полюбили.

Чем больше привязывались к Нухе мальчики и девочки, тем больше привязывалась к нему их учительница. Она искренно была убеждена, что детям нравится только хорошие люди.

Но Лейла старалась ничем не выдавать своей нежности к Нухе. С детства говорили ей все окружающие, что она некрасива. И, как ни странно, в этом, как и во многих других бедах жителей аула, была виновата традиция. Принято у чеченцев считать, что продолговатое лицо, к тому же обсыпанное веснушками, — некрасиво, В самом же деле Лейла была очень миловидна и по-своему хороша.

Как бы то ни было, Нухе она нравилась.

Лейла и Нуха вместе делали попытки угомонить школьников, которые озорничали и даже прыгали с моста в бурную реку, хотя Лейла строго-настрого запретила им это. Но первым, как ни странно, нарушил запрет самый тихий из всех мальчишек Муса Камалов.

Совершенно неожиданно, когда никто из ребят не баловался и даже не шутил, Муса разделся, разогнался и бросился в волны Аргуна.

Лейла ахнуть не успела, как мальчишка очутился на опасном месте, где была пятнадцатиметровая яма — узкая, похожая на колодец, в которой утонул не один житель аула.

— Нуха! — закричала Лейла не своим голосом. — Он утонет, утонет, скорее!..

Прямо в одежде бросился Нуха следом за мальчишкой.

А в Мусу словно бес какой-то вселился. Громко хохоча, он бросился в сторону от гнавшегося за ним Нухи. Хохот его тонул в грохоте реки, но вот Нуха поравнялся с ним и заставил выйти из воды.

Лейла долго отчитывала непослушного мальчика…

Рабочий день близился к концу.

— Пойдем, Нуха, проводим Мусу, а то он еще что-нибудь натворит, — сказала Лейла.

Нуха молча улыбнулся. За Мусу бояться было нечего: его дом стоял на краю аула, неподалеку от реки. И Нуха понял: здесь что-то другое.

Едва Муса скрылся в своем дворе, Лейла сказала Нухе:

— А ты знаешь, Нуха, я хочу побродить с тобою по аулу.

— Но ведь нельзя… — растерянно проговорил Нуха.

— Ты имеешь в виду вековой обычай. Ты хочешь сказать, что юноша и девушка имеют право встречаться и разговаривать только при народе и обязательно на берегу реки. Это ты хочешь сказать?

— Нет, я с этим, конечно, не согласен, Лейла. Но ты ведь знаешь, что станут говорить люди, если увидят нас с тобою наедине посреди аула!

— Ты, комсомольский вожак, говоришь мне, учительнице, такие вещи! Да я ушам своим не верю, Нуха!

— Знаешь что, Лейла, достаточно субботника! — усмехнулся Нуха. — Политработа — в другой раз! И вообще я вижу, на тебя Ваня Сухов сильно действует…

— Не шути, Нуха! — нахмурилась Лейла. — Обычаи старины бывают разные. Есть немало полезных и умных. Но есть и дикие. В самом деле, как можно диктовать людям, где и как они должны встречаться. Честное слово, есть в этом что-то унизительное.

— Я с тобой согласен, но… так уж повелось… не принято…

— Ох, если бы ты только знал, как я ненавижу эти слова: «повелось», «не принято»! Пойми, Нуха, эти слова, которые мы произносим механически, налагают запрет на все живое. Знаешь, как сказано у одного поэта: «Самая страшная тюрьма — это та, которую человек построил в своей собственной голове». Нам, молодежи, принадлежит будущее. И поэтому именно мы вольны распоряжаться обычаями по своему усмотрению.

Впрочем, о таких вещах легко и просто рассуждать, читая о них в книге и находясь вдали от тех мест, где они порою еще и поныне имеют силу.

Пока Лейла и Нуха (она смело и решительно, а он — пересиливая себя) идут по аулу, словно по обстреливаемому полю, окна домов заполняются лицами.

«Пойди сюда, жена! Ты видела что-нибудь подобное?»

«Эй, муженек, подойди к окну и полюбуйся, до чего докатилась молодежь!»

«Дочка, иди, посмотри, чего не надо делать! Это позор!»

Так говорят за окнами.

Лейла не хочет видеть никого из этих людей и не поворачивает головы, чтобы случайно не скользнуть взглядом по окнам, откуда следят за каждым ее движением зрачки, готовые, как дула винтовок, в любую минуту выстрелить презрением, гневом, отчуждением.

Ну, что ж! Софью Перовскую тоже осуждали. И Улю Громову, когда вели на казнь. Им было тяжелее, труднее. А ее, Лейлу, ведь не казнят. Такое сравнение придает ей сил.

— Ты знаешь… — говорит она Нухе. — Ты знаешь…

Но она сама не знает, что ему сказать.

— Лейла… — начинает Нуха, которому хочется попросить ее прекратить эту пытку. — Лейла…

Но и он не продолжает, ему стыдно признаться в своей трусости.

Сардал. Он тоже у окна.

Сардал чувствует, что дело вовсе не в Нухе и Лейле, а в том, что нечто важное для него рушится.

И Сардал цинично хохочет, но это не обычный хохот — словно порохом, начинен он ненавистью.

Мурдал. Он тоже у окна. Но из его окна видно иное: не зря боролся за Советскую власть старый партизан, вот и снова вышли люди на демонстрацию за новый уклад жизни. И он вспоминает, как сам участвовал в демонстрации против царя.

Но из своего окна видит Мурдал и другое: Лейла идет прямо, не сгибаясь, Нуха же опустил голову, сгорбился. Нелегко им.

Старик выходит на улицу и вежливо здоровается с Нухой и Лейлой. Заводит с ними беседу. Смеется, улыбается, шутит, рассказывает анекдоты о Мази. Пусть видят, что и он, Мурдал, на стороне молодежи.

Лейла облегченно улыбается ему в ответ, а Нуха перестает горбиться, поднимает голову.

Исчезают лица в окнах.

А спустя два дня, в выходной вечером, выходит на улицы аула уже несколько пар.

Теперь не помогут никакие увещевания и угрозы стариков. Новый обычай пришел в чеченское селенье.

А Нуха был очень счастлив.

Он и не подозревал, какая трагедия разыгрывается рядом с ним.

Осень царила на холмах и в низинах.

Журавли устремились к югу, рыба — в речные глубины. Ящерицы обрели цвет поблекших осенних деревьев и трав. Полусонный медведь, которого жители аула знали не первый год, тоскливо бродил по чащобам, с нетерпением ожидая, когда же наконец можно будет улечься на всю зиму в теплую берлогу и спокойно сосать свою черную лапу. Мечтою о перепелках и курах жила порыжевшая лиса, чудом увильнувшая от голодного и зазябшего волка. Аргун поеживался от холода, но по-прежнему бурно катил свои воды в синюю даль.

Ветер, победивший солнце, по-хозяйски сбивал с деревьев пожелтевшую и отжившую свой век листву, гнал ее куда-то за аул, к берегу или в широкое поле.

А люди? Они спешили закончить к зиме ремонт дорог, подлатать кровли, утеплить окна и двери.

Ненастные дни рано или поздно сменяются солнечными. А Элисе казалось, что вечно будет непогода и мрак. Все стало ей теперь не мило. Порой мечтала она о том, чтобы превратиться в воду, в землю, в камень — во что угодно, лишь бы только не быть собой, не быть такой, какой стала она после надругательства Мовсара. Она никогда не считала себя ни лучше, ни хуже других людей. Но теперь при одном взгляде на своих ровесниц ей хотелось плакать.

Особенно тяжело было вначале. Но постепенно научилась она скрывать свое волнение и горе. Теперь самый опытный психолог не докопался бы до той жестокой тайны, которую носила она в своем сердце.

Не разрешая себе открыться людям, она стала искать утешения в книгах. С ними можно было забыться, уйти от навязчивых и тяжелых дум. Была бы жива мать (она умерла год назад), Элиса рассказала бы ей все. Мать есть мать. Нуха? Он очень хороший человек и хороший брат, но ведь ее горе станет и его горем. А он так счастлив сейчас…

Где же выход?

Снова и снова мысленно возвращалась Элиса к ящику кухонного стола, где лежал большой кухонный нож. Он сверкал сталью так же, как кинжал Мовсара. Переплетались и путались, стремительно сменяли друг друга и, перекатываясь, как волны Аргуна, ударяли ее в самое сердце отчаянные мысли. Нож?.. А может, лучше броситься в бездонное ущелье или в омут? Мечутся, кружатся в голове, рвутся на куски проклятые мысли. Их и мыслями-то трудно назвать. Это какое-то подобие мыслей, может быть, их частицы, атомы…

Голова болит, ноют виски, замирает сердце.

Что делать, что делать, что делать?.. Она подходит к кухонному столу, выдвигает ящик. Вот он, нож, которым можно убить не только себя, но и волка и медведя. Нет, нет… Она не поддастся слабости! Издавна считается самоубийство позорным. В старину вейнахи даже не хоронили самоубийц. Ну, а позор живого человека, он что — лучше?..

Нет, не лучше. Но живой может еще бороться за себя, может смыть свой позор. А мертвый? Он остается опозоренным навечно.

Если… О, она даже боится подумать об этом… Если Мовсар женится на ней хотя бы на время, хотя бы на месяц, на неделю, даже на один день, то честь ее будет восстановлена.

Может быть, то, что он говорил, не просто слова, а раскаянье… Раскаялся ведь Нехлюдов. И Мовсар — он ведь тоже в конце концов не зверь, а человек…

Немного успокоившись, Элиса взяла свою работу и вышла в сад.

Рука ее, как бабочка на пестром лугу, остановилась на испещренном красками листе бумаги.

Сделав несколько мазков, Элиса почувствовала, что не сможет рисовать. Искусство не подвластно человеку, убитому горем. Нежной колонковой кисточкой прикоснулась она к губам. Это было когда-то ее излюбленное движение перед началом работы. Но нет, даже осень с ее непрерывно меняющимися картинами, осень, которую она всегда так любила, не способна была теперь вдохновить ее. Что-то оборвалось в ней.

Она даже не заметила, как длинные и тонкие пальцы ее разжались и кисть упала в траву. Ее зазнобило, хотя она была тепло одета. Голова упала на грудь. Взгляд машинально остановился на белом цветке, который она нечаянно раздавила ногой. Лепестки его были примяты. Ей показалось, что и сама она похожа на этот цветок, и слезы брызнули из глаз. Она долго не могла успокоиться.

И подруги все спрашивают, почему она худеет и почти никогда не смеется. Их шутки терзают ее сердце. «Что случилось, Элиса? Изновр не отходит от тебя, а ты прямо таешь на глазах. Неужели нашелся кто-то красивее Изновра? Не может быть! Ты бы нам его показала…» Конечно, девушки ничего не подозревают, но ей-то от этого не легче. Что она может им ответить? Вот и приходится ссылаться на перегруженность институтскими заданиями, бесконечную возню с библиотечными каталогами и инвентаризациями, на живопись и заботы по дому.

Изновр… Он тоже переживает.

— Если ты передумала выходить за меня замуж:, если колеблешься, сомневаешься, не спеши, отложи нашу свадьбу на полгода, на год, на сколько хочешь. Только не сохни, не сохни, как былинка!..

Она любила его по-прежнему, и ей тяжко было видеть его, встречаться с ним.

— Нет, я не передумала, но знаешь, Изновр… Мой отец откуда-то узнал о нашей помолвке и очень этим недоволен… — нашла она выход.

С этого дня Изновр перестал появляться в ее доме. Ей стало жить еще тяжелее.

Иногда ей хотелось пойти к Изновру, сказать ему всю правду. Но она чувствовала, что он в плену предрассудков, что он может оскорбиться и в яростном припадке ревности вынести все на люди. От одной только этой мысли у Элисы начинала кружиться голова.

Снова все переворачивалось внутри, опять знобило и лихорадило, и снова всплывала мысль о самоубийстве. В такие минуты силы покидали ее, и казалось, что руки и ноги отказываются служить.

Единственно, чем она жила и держалась, была любовь к жизни и вера в какой-то неожиданно счастливый исход.

Именно эта, казалось бы, ни на чем не основанная вера, прибавляла ей сил, помогала перебарывать страх перед будущим и бесконечные мучительные мысли.

Странно, но в такие минуты теплело на сердце и словно какой-то волшебный внутренний свет озарял душу. Элиса, бедная Элиса, украдкою, словно боясь спугнуть чудесное мгновенье, тайком от всех улыбалась миру, земле и воде, солнцу и небу. Все дальше на задний план отодвигала она от себя страшную неотвратимость, которая казалась не такой уж неизбежной.

В одну из таких вот минут Элиса сидела в саду и наслаждалась печально-прекрасными красками осени. Внезапно заметила она Изновра, смотревшего на нее из-за забора.

Она растерялась и сделала вид, что не заметила его.

Но это было глупо: они ведь уже встретились взглядами.

— Элиса!.. — прошептал он, и шепот его, едва слышный, словно легкий шелестящий ветерок, донесся до ее слуха.

— Элиса, Элиса…

Он пробудил в ее изболевшемся сердце радостное чувство.

— Элиса!..

Она встала, но не сразу решилась сделать шаг в сторону Изновра. Но вот сделала этот шаг и тут же вскрикнула:

— Что с тобой, что с тобой?

Ей показалось, что вопрос этот прозвучал как бы в два голоса, эхом.

— Ай! — опять вскрикнула она, обернувшись.

Во дворе стоял Мовсар.

— Что с тобой, Элиса? — спросил Изновр.

— На колючку наступила, — солгала она.

Мовсар!..

Он стоял не за забором, как Изновр, а посреди двора, и поза его не предвещала ничего хорошего, не говорила ни о его раскаянии, ни о стыде.

Куда только девалось мимолетное хорошее настроение Элисы! В одно мгновение пришла она в то же состояние апатии, в котором пребывала все последнее время, и теперь стояла, оцепенев.

Она бросила взгляд на Изновра и в глазах его увидела страдание.

— Нуха где? — бросил Мовсар, и верхняя губа его дернулась.

Выручил третий человек, появившийся рядом с Элисой, — Ильяс.

— Вон он, Нуха. Сейчас здесь будет. Привет, Элиса! Как жизнь, Мовсар? — и он хлопнул Мовсара по плечу. — Ты скажи мне честно, Элиса, — продолжал он балагурить, совершенно не ощущая трагичности момента, — скажи, пожалуйста, твой Нуха или вот этот его лучший друг Мовсар хоть раз вспомнили обо мне за две недели? Хоть заикнулись? — И, схватив Мовсара за талию, закружился вместе с ним в каком-то шутовском танце. — Нет, конечно, нет! А я, я не такой, я, если кого полюблю, так уж навеки, и когда умирать буду, запою: Нуха — Мовсар, Нуха — Мовсар, Нуха — Мовсар!..

— Ты что болтаешь, Ильяс! — усмехнулся Мовсар. — Так люди могут подумать, что мы и в самом деле давно не виделись. Ты что, позабыл грех, который мы вместе с тобой совершали?

Элиса побледнела. Она не могла понять, что означает этот намек Мовсара.

— А-а, — отозвался Ильяс, который тоже ничего не понял, но с ходу взялся подыгрывать Мовсару. — Ты имеешь в виду женишка, которого мы с тобой заставили по ниточке ходить?

Элиса вовсе поникла головой, услышав эти слова. Она подумала, что Мовсар уже рассказал Ильясу обо всем.

— Точно! — еще сильнее расхохотался Мовсар, сам не ожидавший такого поворота. — Два живых свидетеля, и жениху каюк!

— Это о чем вы говорите? — встрепенулась Элиса.

— Об одном ребенке вот такого роста, — подмигнул Ильяс, отмерив на дубу ребром ладони рост Изновра.

— Дай закурить, — сказал Мовсар, увидев, что Ильяс вытащил из кармана пачку «Казбека». И он постучал пальцем по крышке коробки: — Говорят, этого джигита какой-то ингуш рисовал. Элиса! — Она вздрогнула. — И ты бы тоже нарисовала что-нибудь такое, чтобы прославиться! Например, папиросы «Мовсар», а? И подпишешься: «Художница Овтаева».

— Так не шути, — сказал Ильяс. — Элиса и в самом деле хорошо рисует. — Он закурил и дал прикурить Мовсару. — Знаешь, недавно из Грозного какой-то художник приезжал, очень рисунки Элисы хвалил.

— А где он их видел? — Мовсар саркастически взглянул на Элису и покосился на Изновра, который все еще стоял за заборов, молча и терпеливо слушая весь этот разговор.

— В клубе, — сказал Ильяс.

— Э-э-э! — пренебрежительно протянул Мовсар, выдохнув целое облако дыма.

Элису больно ранило не только то, что говорил Мовсар, и то, как он говорил, но даже и само присутствие его. Тем более что Изновр все слышал. Но она была бессильна что-либо сделать. Мовсар же хорошо чувствовал это и потому все больше наглел.

Глядя в лицо Ильяса, Элиса скорее ощутила, чем поняла, что он все-таки ничего еще не знает.

— Я не мастер, — сказала Элиса. — Но знаешь, Ильяс, я скоро нарисую одну вещь специально для него, — и она кивнула в сторону Мовсара. — В его вкусе будет.

— Ты уже один раз нарисовала меня! — усмехнулся Мовсар.

— Комсомольский бог! — закричал Ильяс, увидев входящего в калитку Нуху.

— Я пошел, — сказал Мовсар.

— Ты ведь к Нухе, — горько усмехнулась Элиса.

— Не умничай, — бросил Мовсар, и Элиса съежилась. — Я ухожу, потому что мы с мамой должны пойти по делу к одним знакомым. Принеси воды.

Элиса молча ушла в кухню.

— Какую картину привез? — спросил Ильяс Нуху.

— «Воскресенье».

— Это о чем? — снисходительно поинтересовался Мовсар.

— Хо-хо! — засмеялся Ильяс. — Ты слышишь, товарищ библиотекарь, — обернулся он к Элисе, которая шла к ним с кружкой воды в руке. Мовсар «Воскресенье» не читал.

Рука Элисы, державшая кружку, задрожала, и вода выплеснулась в траву.

— Не читал? — проговорила Элиса, взяв себя в руки.

— Нет, — мотнул головою Мовсар.

— Ну вот, значит, фильм специально для тебя, — сказал Нуха, которому хотелось замять неловкость. — Посмотришь, а потом и сам захочешь прочесть Толстого. Впрочем, и я этой книги не читал… — соврал он, вспомнив о больном самолюбии Мовсара.

Элиса немного оправилась от страха, и, пока Нуха вел с Ильясом и Мовсаром какой-то разговор, доходивший до нее смутно, как во сне, она думала о своем. Думала о том, что ей тяжело видеть Мовсара, а между тем именно с ним приходится ей теперь связывать надежду на спасение от позора. Человеку часто кажется то, что ему хочется. И показалось Элисе, что наглая развязность Мовсара — это лишь маска и что в душе относится он к ней совсем иначе.

Когда он попросил, нет, не попросил, а потребовал воды, словно он хозяин в этом доме, она готова была убить его. Мелькнула мысль: «Яду бы ему!» Но тут же смирилось ее угнетенное сердце. Стыд и страх вперемежку с ненавистью и все это скованное и укрытое от людских глаз тайной, известной только ей и Мовсару, — все это порождало новое чувство, непонятное и неизъяснимое, но обладающее магической и магнетической силою.

Неужели любовь? Элиса боялась об этом даже и думать. А что если все-таки любовь?.. Ее ведь не зароешь в землю: все равно прорастет она где-нибудь в другом месте. Нет, это не любовь…

Как бы то ни было, но отношения между нею и Мовсаром теперь вовсе не те, какие должны быть между сестрой Нухи и его другом.

— Ты что, Элиса? — Ильяс взял ее за руку. — Творческие мысли? Мы с тобой прощаемся, а ты не слышишь.

Она вздрогнула, встрепенулась, словно пробудившись от сна.

— До свиданья! — сказала она и увидела, что Мовсар, словно боясь остаться с нею наедине, первым пошел к калитке.

«Вот как!..» — подумала она, сама не зная, что это значит.

— Эй, Мовсар, ты почему забегаешь вперед? — поднял руку Ильяс. — Забыл свой номер, да? Ты ведь мушкетер номер три!

Нуха ушел вместе с друзьями, и, когда в саду снова стало тихо, Элиса вспомнила об Изновре. Но за забором его уже не было.

С каждым днем становился Мовсар нелюдимее и мрачнее. Тем, кто пытался его расспрашивать о причинах отчужденности, отвечал грубо и даже вызывающе. Люди покладистые относились к этому довольно спокойно и просто-напросто переставали с ним общаться. Иные обижались и осуждали его. Но ему было решительно все равно, что о нем думают. Все это, как говорят чеченцы, не достигало не то что его головы, но даже и колен.

Свершив свою страшную месть, он почувствовал себя в душе человеком конченым, и это ожесточило его.

Доброта и ласка Зелихи по-прежнему согревали его. Но этого было уже недостаточно. Мурдалу, благодаря наветам Сардала, он больше не верил, или почти не верил.

На одном из собраний Мовсар, придравшись к некоторым недостаткам работы ОТК, свалил всю вину на Изновра и, в свою очередь, обрушился на него.

Вряд ли кто-нибудь воспринял его выступление всерьез. Для него же критика на собрании была равносильна кинжальной ране. Он думал, что нанес Изновру второй ответный удар, и испытывал удовлетворение. Присутствие Элисы в ауле причиняло ему почти физическую боль.

О саморазоблачении и думать даже не хотел. Тем более что винил в своих бедах кого угодно, только не самого себя.

Лишь иногда ночами ему становилось страшно. Он понимал, что месть его оказалась чрезмерно жестокой. «Неужели нет во мне ничего человеческого? Чем наделили вы меня, неизвестные мне отец и мать? Откуда у меня такая трусость? Почему я дрожу при виде Элисы? Почему боюсь своей тени с тех пор, как случилось то, что случилось?»

От всех этих мыслей становилось тошно. Холодели пальцы, тяжелела голова. Он был обидчик, Элиса — пострадавшая, он — волк, она — овца. Но, как ни странно, чувство подавленности и страха, глубокого недовольства жизнью были у них одинаковы.

Так же, как Элиса, всеми силами старался он избежать преследовавших его мыслей. Но тщетно! Он ударял себя кулаком по лбу, словно пытаясь выбить из головы все то, что мешало жить, не давало покоя. Но совесть, пробудившаяся, словно после наркоза, мучила, грызла, не давала дышать.

В иные минуты становился он намеренно шумным, чтобы уйти от наваждения, приглушить тоску… Чувствовал себя лучше в мастерской под шум и грохот машин. Если бы там не было еще Изновра, если бы можно было не слышать его шагов, не видеть его лица!

По дороге на работу в день получки Мовсар думал, что получит мало из-за вычета, на котором настоял Изновр. Но, к его великому удивлению, кассирша неожиданно выдала ему все сполна.

«Просто забыли вычесть», — подумал он и пошел в бухгалтерию.

— Вы не ошиблись, Гика Дадаевна? — спросил он главного бухгалтера.

— Нет, дорогой, на днях твой отец приходил, все, что полагалось, внес за тебя. Разве он тебе не сказал?

— Нет… То есть, может быть, я забыл… — растерянно пробормотал Мовсар.

Это было в начале рабочего дня, и весь день, стоя у станка, он не переставал думать об этом отцовском взносе. Мурдал оказался таким щедрым. Как же тогда понимать разговоры Сардала? Мовсару становилось то жарко, то холодно от этих мыслей.

Возвращаясь с работы, он припутал к ним еще и другие, и в конце концов воцарился в голове его такой сумбур и такая сумятица, что он решительно свернул в сторону чайной. Пить он не любил. Вино действовало на него угнетающе. Пил, потому что считал: настоящий мужчина должен пить. Заказав сто пятьдесят граммов водки и закуску, залпом выпил, наскоро закусил и пошел домой.

Тяжелые мысли, однако, не оставили его.

«Дада — щедрый? А может быть, что-то недоброе задумал? Надо Сардала спросить…»

Мысленно назвал Мурдала дадой. Это произошло с ним впервые за последнее время, хотя в лицо он продолжал именовать своего неродного отца именно так.

«Сардала спросить? А сам-то я дурак, что ли? А ну, Мовсар, догадайся, что задумал Мурдал! Я да не догадаюсь! Узнал, наверно, что было с Элисой… Но тогда зачем же деньги вносить? Не-эт… Тут что-то другое. Боится, что я убегу. Говорит ведь Сардал, что он на мне хочет выгадать. Опять Сардал… А ну его… А если все-таки дада узнает про нас с Элисой? Тогда он заставит меня жениться на ней. И все будут плевать в мою сторону, будут меня считать пойманным за руку вором. Нет, Мурдал, у тебя это не выйдет!.. Никогда я не стану бить поклоны Элисе, чтобы Изновр, которому я переломил хребет, смеялся надо мной, говорил, что я, друг брата Элисы, стал ее мужем! Нет, тогда все зло, которое я ему причинил, чтобы отомстить, падет на мою голову! Нет, лучше уж пусть штаны с меня снимут, чем все это!..»[21]

Разбрелись захмелевшие мысли Мовсара, переплелись в его сознании. Мучили разноречивые чувства, в которых никак он не мог разобраться.

Неровной походкою шагал он домой, и весь его вид выдавал внутреннюю несобранность, истерзанность сердца и ума. Ведь тот, кто терзает других, сам мучается не меньше.

На дороге, неподалеку от дома, стояла старая Зелиха. Она сразу почувствовала, что Мовсар выпил.

Затрепетала, завидев его. А он ее даже не заметил, прошел, проковылял мимо.

— Мовсар, Мовсар! — окликнула она. — Что же ты так поздно, сынок?

Он остановился и посмотрел на нее непонимающим взглядом, а сообразив, что это она, растерялся.

Она подошла к нему, маленькая, худенькая, и ему стало ее жалко. Он крепко обнял ее.

— Сыночек, — проговорила Зелиха, радуясь его нежности, на которую бывал он не так уж щедр в последнее время, — я ведь о тебе так беспокоилась… вот уж час, наверно, на дороге стою…

— Задержался, мама, потому что зарплату получал, — неловко и глупо соврал он. — Завтра пойдем в магазин покупать тебе подарки. Теперь моя очередь. Вот… — И, вытащив из кармана все свои деньги, отдал их ей.

— Спасибо, сынок.

— Не за что, мама. А что это за новый платок у тебя? Красивый!

— Элиса привезла. Она ведь к морю куда-то ездила. Там вот и купила для меня. Дай бог ей счастья, хорошая девочка. Значит, платок тебе нравится? Вот и хорошо, я рада.

Мовсар протрезвел от этих слов, насторожился.

— А… а она когда приходила?..

— Да вот после работы. С Ильясом вместе. Ждали, ждали тебя, так не дождавшись и ушли.

— Ну-ну, и что же она говорила?

— Я не все поняла, сынок, но много она видела там всякого… Камни она видела, на них люди и звери нарисованы, птицы. Такие камни на дне моря находят… Ты лучше сам ее расспроси.

— Да, мама, хорошо, — сказал Мовсар и, отворив калитку, пропустил Зелиху вперед.

— Элиса такая красивая стала, — продолжала Зелиха. — Я бы, наверно, ее так и не узнала, если бы не рассмеялась она. Входят они в калитку и по-русски с Ильясом разговаривают. Отца дома не было, а я…

— Не было? А куда он ходил?

— Не знаю. Сейчас он дома. Брат у него.

— Брат? А что ему надо?

— Не знаю. Брат с братом найдут о чем поговорить.

Когда они вошли в дом, Зелиха шепнула Мовсару:

— Не ходи к ним, сынок. Вот, в кастрюле, теплая вода, умойся. Пусть они закончат свои разговоры.

И она вышла во двор, чтобы привязать корову и загнать теленка в хлев.

Мовсар разделся, умылся. За своей домашней одеждой зашел в среднюю комнату и услышал, о чем говорили в комнате Мурдала, хотя разговаривали тихо.

— К черту, к черту! Сколько раз говорил я тебе: выгони, не откармливай, как быка!

«Обо мне! — мелькнуло в сознании Мовсара. — Ну и Сардал! Мне — одно, отцу — другое! Ничего, ты еще будешь каяться, одноглазый!»

Прислушался.

— За что? Почему? Зачем я должен выгонять его?

«Дада!»

— Ты мне все равно не поверишь. Сам все узнаешь. Надоело мне с тобой разговоры вести!

«Опять Сардал…»

— И ты мне надоел! — сердито ответил Мурдал. — И твои разговоры о Мовсаре — больше всего!

— Твое дело. Деньги внес за него — и хорошо. Можно было их в Аргун бросить — одно и то же.

— Что это ты ни с того ни с сего мои деньги начал жалеть? Небось, когда я на твоих сыновей тратил, так ты каждый раз только спасибо говорил. Если по чести говорить, то долг платежом красен, вот взял бы и внес сам. Как было бы хорошо с твоей стороны! Все сказали бы: вот это дядя, настоящий дядя племяннику своему!

— Да разве я знал? Знал бы, так внес. А ты как думаешь! В следующий раз так и сделаю. — Сардал сел на своего конька, изображая из себя человека широкой души. — А пока, ну дай же мне эту бумажонку, жалко тебе, что ли…

«Вот оно что! Бумажонка ему какая-то нужна! Хитер!..»

— Не могу, — ответил Мурдал. — Люди знают, что глаз потерял ты не на войне. А некоторые знают и другое: потерял ты его, когда пытался корову украсть у бедной вдовы.

— Но пойми же, пойми! — загорячился Сардал. — Брат ты мне в конце концов или нет?! Мне ведь пенсию не дадут, если я бумажонку не представлю. Ты комнист, тебе поверят, если напишешь.

— Вот потому-то и не напишу. На подлог не пойду. Это уголовное преступление.

«Верно, дада, покажи этому вруну!»

— И-эх! Святой нашелся! В старые времена брат за брата на виселицу шел, а ты вон чего испугался!

В средней комнате, рядом с Мовсаром, появилась Зелиха. Мовсар приложил палец к губам, чтобы она молчала.

Но она увела его на веранду. И хорошо сделала: спустя минуту на веранду вышел раскрасневшийся Сардал и как ни в чем не бывало дружески подмигнул Мовсару.

Мовсар не ответил на его своеобразное приветствие. А Мурдал и Зелиха пошли проводить его до калитки. Сардал взял Зелиху под руку, встав слева от нее, чем подчеркнул уважение к ней, — таков обычай.

Улыбаясь, сказал Зелихе:

— Твой муж еще не ответил перед богом за то, что заделал лаз!

Едва за ним захлопнулась калитка, как Мурдал поспешил к Мовсару.

— Ты вернулся, сынок! Как хорошо!

Но, видно, плохо чувствовал себя старик. Ощупав свои колени, он устало опустился на низкий стул.

— Ну, как там на работе? — спросил Мурдал. — С ремонтом машин справляетесь? Как люди к работе относятся?

— Все в порядке. Только зря ты, дада, деньги внес…

— Нет, не зря. А вот ты зря мне все не рассказал. От отца ничего скрывать не полагается. Отец — твой друг, думаю, даже самый лучший.

— Я так тебе много хлопот причиняю, дада… Стыдно было…

Мурдал задумался. Он долго молчал, низко опустив голову. Не обратил внимания на подсевшую к нему Зелиху.

Зелиха вопросительно посмотрела на Мовсара, желая узнать, не расстроил ли он чем-нибудь отца. Но Мовсар только пожал плечами.

— Пойдемте в комнату, — ласково предложила Зелиха.

— Нет, — сказал Мурдал. — Я должен сказать что-то важное. Садись и ты, Мовсар.

— Сейчас! — движением руки Мовсар остановил Зелиху, которая хотела уйти.

За окном стояла предгрозовая тишина. Упали на подоконник первые капли дождя.

— Принеси мне воды, Мовсар, — сказал Мурдал, не поднимая головы.

Мовсар вскочил и быстро принес воду.

Дождь, если можно назвать дождем редкие капли, прекратился, хотя черные тучи заволокли все небо.

«Благодать и счастье приходят с дождем», — вспомнила Зелиха чеченскую пословицу, и ей не понравилось, что дождь прекратился.

В тишине было слышно, как Мурдал глотал воду.

Наконец он проговорил:

— Тебе, наверно, надоели мои разговоры, Мовсар. Прости меня, но я хочу… я должен еще раз с тобой поговорить. Пусть и мать тоже послушает. Кто знает, может быть, это будет последний мой разговор… Трудно мне, тяжело… Еле держусь на ногах я…

Пристально посмотрев на мужа, Зелиха съежилась.

— Слушай, Мовсар, — повысил голос Мурдал. — Для меня и для нее был большим, может быть, самым большим в жизни, тот день, когда ты переступил порог нашего… этого… дома, — спазма сдавила горло старика, и он снова несколько минут молчал, потом продолжал: — Говорят чеченцы: «Беден тот, у кого нет близкого человека». Но в наше время звучат эти слова не так, как в старину. Все люди стали теперь друг другу роднее. И все же дверь, запертая на ночь, открывается только утром. Мы так любим смотреть на тебя и днем и ночью, когда ты спишь. Наш дом, как гроб, без тебя. Ты все для нас, и мы готовы на все для тебя. — Нагнувшись, Зелиха тайком смахнула слезу. — Так почему же ты скрываешь от нас свои дела? — Мовсар вздрогнул. — Почему не сказал, что у тебя брак? — Мовсар ожил. — Ты говоришь, зря внес я деньги. Тебя удивляет, почему я сделал это. А потому, что ты мой. Разве тебе это не нравится?

— Нравится, дада, но…

— Тогда не надо «но»! Все, что мы имеем, Мовсар, это твое. Мы ведь старые, мы… Я на себя мало надеюсь. Сердце сдает, понимаешь? — И он вытащил из кармана пиджака и положил на колени Мовсару какую-то бумагу с печатями. — Вот… Возьми, спрячь и сохрани…

Мовсар взял бумагу в руки и увидел, что это — утвержденное аулсоветом завещание Мурдала и Зелихи на его имя.

— Мне не нужно то, что останется после твоей смерти, — сказал Мовсар и положил завещание на стол.

— Нет, Мовсар, — возразил Мурдал, — к этому делу серьезно отнестись надо. Я очень болен. Не ровен час, в любую минуту могу умереть. Мне все хуже и хуже. А ведь есть и такие люди, которые за этим, — он кивнул головою туда, где лежало завещание, — за этим охотятся. И бывают такие среди своих. Прямо тебе скажу: хоть Сардал мне и брат, а я им недоволен…

Мурдал, Мурдал… Он опять прервал себя и не стал рассказывать Мовсару все о Сардале.

— Мне кажется, — продолжал Мурдал, — что ты не всегда прислушивался к тому, что я тебе говорил. Жизнь, Мовсар, — не простое дело. Никто из нее не уходил, не изведав вместе с радостью и горе. Не все в жизни гладко получается. Поживешь — все узнаешь: и сладкое и горькое. Огорчаться будешь и по своей вине, и по чужой. Всякое на сердце бывает, но надо уметь все победить, все побороть. Труднее всего слово победить, Мовсар. Слабого буря слов в пропасть бросает, а сильного даже и с места сдвинуть не сможет. Молодому хорошее от плохого трудно отличить. Не все, что хорошо, нравится.

Всюду терпение нужно, а мы, чеченцы, горячи. Терпение горы покоряет, вспыльчивость человека губит.

Мурдал умолк на мгновенье, закурил, посмотрел на Мовсара, который слушал его внимательно, не перебивая, и продолжил:

— Ты можешь спросить меня, зачем я все это говорю, как проповедник. Любим мы тебя. Слушай меня, слушай нас, мы тебе ни единого слова не говорим не по любви, не по совести… пойми… Только одно нам нужно: чтобы вырос ты настоящим мужчиной, чтобы все было у тебя хорошо и чтобы счастье светило тебе каждый день, как солнце в ясные дни. Понимаю тебя, когда ты хочешь отказаться от завещания. Конечно, человеку приятнее иметь то, что собственными руками заработано. Но на первых порах, Мовсар, это не так-то легко. Потому хочу я, чтобы у тебя было кое-что… пока ты сам на ноги встанешь…

Мурдал тяжело вздохнул и заключил:

— Ну, вот и все. Теперь вы говорите. Ты, Мовсар, и ты, Зелиха.

Зелиха взяла завещание со стола, сложила его вчетверо и сунула в руку Мовсару. Он снова положил его на стол.

— Мовсар, что с тобой такое случилось, о каких деньгах вы говорили? — Зелиха испуганно заглянула в лицо сына.

— Летом, когда мы ремонтировали комбайны, я должен был сделать одну важную деталь и испортил ее. Вот с меня и вычли за нее. А дада внес.

— Что же ты, сынок, ничего мне не говорил? — с обидой спросила она.

— Так получилось. Ни тебе, ни отцу. Стыдно было.

— Стыдно? Может быть, перед товарищами по работе и стыдно. Но нас-то чего стыдиться? Мы ведь родные, свои. Ошибки у каждого человека бывают… Но чувствую, ты от нас и еще что-то скрываешь. Я отца не хотела тревожить, оберегала, а ты ведь пьяный пришел… И не впервые, Мовсар… Ох, не знаешь ты еще, что делает с человеком вино!..

Мовсар заерзал на своем месте, засопел.

Мурдал бросил на жену умоляющий взгляд, и она умолкла. Но тут же сделала движение рукой, чтобы снять нитку, случайно приставшую к рубахе Мовсара. Мовсар отстранился от нее.

Мурдал сразу уловил настроение сына, сразу почувствовал, что его слова не дошли до сердца Мовсара, и все эти нравоучения просто-напросто раздражают его.

Зелиха снова попыталась всунуть ему в карман завещание. И Мовсар снова, теперь уже довольно резко оттолкнул ее руку:

— Когда же я стану взрослым?

— И больше ничего ты нам не скажешь, Мовсар? — тяжело вздохнул Мурдал.

— Что я могу сказать, дада? Бросьте все это… — он ноздрями глубоко втянул воздух. — Честное слово, я же в конце концов не ребенок и не дурак!..

— Разве мы обидели тебя, сынок? — ласково сказала Зелиха. — Мы и не думали ничего плохого тебе говорить…

— Плохого — нет, а правду — да! — не выдержал Мурдал. — Нет, ты не только не ребенок, Мовсар, а пора тебе, пора стать мужчиной! Жить своим умом, не слушать сплетни. — Он с трудом встал, подошел к окну. — И если у тебя что-нибудь не получается, если тебя ругают, не злись на людей.

— Люди, которые обо мне плохо говорят, это… плохие люди!..

— Не надо так! — с укором сказала Зелиха. — Мовсар, я тебе твою любимую рубашку погладила. А знаешь, какой красивый галстук принес тебе отец! — поторопилась вслед за Мовсаром, который резко встал и пошел в свою комнату.

Она сама купила этот галстук, долго выбирала, советовалась с покупателями-мужчинами, рассердила продавщицу, которой надоело с ней возиться. А теперь, чтобы примирить Мурдала с сыном, выдала свою покупку за его подарок…

Мурдал, недовольный собой, побродил по двору, пытаясь кое-что поделать, но так ничего и не сделав, снова вошел в комнату.

Он с удивлением увидел, что поздно вернувшийся Мовсар принарядился, надел новый костюм, новый галстук и красуется перед зеркалом, видимо собираясь куда-то, а Зелиха стоит рядом и охорашивает его.

— Постели мне постель… — сказал он жене слабым голосом.

Проводив Мовсара до ворот, Зелиха постелила Мурдалу, и недоброе предчувствие овладело ею.

— Мовсар, Мовсар! — кричали под окнами ребята из мастерской. — Айда с нами! Сегодня в клубе художница выступает!

— Художница? — выглянул в окно Мовсар. — Какая художница?

— Элиса Овтаева. Рассказ о творческой поездке в Крым. — Мовсар узнал голос Ильяса.

— Хорошая художница, далеко пойдет! — сказал Ахняф.

— Если милиция не остановит, — усмехнулся Мовсар.

— Не смейся! На выставке в Грозном она себя показала! В книге отзывов — одни благодарности.

— Ну, ладно, пошли, — согласился Мовсар.

Спустя несколько минут он вышел из дому.

— Говорят, она какую-то новую картину пишет, — сказал Ахняф. — Только почему-то никому ее не показывает.

— Да, есть у нее такая картина, — подтвердил Ильяс. — Может быть, это та, которую она показывала нам с тобою, Мовсар?

Мовсар пожал плечами.

Возле клуба толпились нарядно одетые юноши и девушки.

Кое-где среди молодежи можно было заметить седую или лысую голову, белую бороду, пионерский галстук, старушечий платок.

Но вот раздался звонок, и все вошли в клуб. Когда расселись по местам, на сцену вышел руководитель художественной самодеятельности. Он осмотрел зал и произнес веско и авторитетно:

— Полагаю, дорогие товарищи, что нам пора начать этот чудесный вечер. Разрешите мне предоставить слово нашей землячке, художнице Элисе Овтаевой, вернувшейся с берегов Черного моря.

Раздались неуверенные аплодисменты, и рядом с руководителем появилась Элиса.

Осветитель направил прожектор прямо на нее.

— Я ездила в Крым по путевке выставочного комитета, — сказала она, по-школьному заложив руки за спину и выпрямившись. — Мне посчастливилось увидеть там много интересного.

Я побывала в бухте Сердолик. Сердолик — это желтовато-красный камень. А бухту назвали Сердоликом потому, что в ней нередко находят сердолики с изображениями людей, животных и птиц. А на горе Карадаг обнаружили рисунки на дереве. Я привезла кое-что. В фойе вы увидите то, что мне удалось собрать. Я думаю, что вам так же, как мне, все это понравится.

Элиса смотрела в темный зал, стараясь понять, как воспринимают ее рассказ слушатели. И, хотя в зале было темно и она почти ничего не увидела, потому что была ослеплена прожектором, все-таки почувствовала, что ее слушают.

— Мне удалось заехать в Феодосию, в музей Айвазовского. Сколько композиторов, влюбившись в картины этого замечательного художника, писали музыкальные пьесы о море! В войну с трудом удалось сохранить домик Айвазовского. Я давно мечтала побывать в этих местах. И вот наконец мне удалось осуществить свою мечту…

— Молодец! — громко сказал кто-то из зала.

Элиса смутилась и хотела уйти, но ведущий пригласил ее в президиум.

— Следующее слово, — сказал он, — известному герою гражданской войны… — и ведущий назвал фамилию Мурдала. — Попросим его на сцену. Он как раз воевал в Феодосии. Не он ли защищал и домик Айвазовского?? — улыбнулся ведущий. — Пусть он расскажет о боях за Феодосию.

Мурдал, которого Мовсар никак не ожидал увидеть здесь, вышел на сцену и остановился не около столика руководителя, а прямо рядом с боковыми ступеньками.

— Я не герой. И не стану я вам эпизоды рассказывать. Вы их и так много знаете, — сказал Мурдал. — Я просто из поколения ваших дедов и отцов. И я хочу вам, молодые, несколько слов сказать. От души. От чистого сердца. Вот мы, наше поколение, Советскую власть устанавливали, Советскую власть защищали, отстаивали. А многие молодые, не видевшие войны, не понимают, что живут в счастливое время. Неприятно, больно мне об этом говорить. Ведь им порой кажется — ничего особенного. А все, что сейчас у них есть, — кровью завоевано.

Кому-то билет на футбол не достался или свитер красивый — крик поднимают. Ну, а если уж пожурят их за невыполнение плана или за брак, то…

Элиса опустила голову.

— Тогда другое время было! — бросил кто-то из зала. — Вы вот настрадались, спасибо вам, а нам жить по-человечески дайте!

— Понимаю желание твое, джигит, — усмехнулся Мурдал. — Но, к сожалению, не достигли мы еще такого уровня, когда чепилгаши сами в рот прыгают.

— Так зачем же говорить, что вы все для нас сделали? — выкрикнул все тот же голос.

Мурдал не сразу ответил. Тронул ладонью лоб, схватился за сердце.

— Ну, спасибо, джигит, спасибо… — проговорил наконец. — Ты уж извини нас, старых дураков, прости, что не успели мы за свой век все так сделать, чтобы тебе осталось только разжевать… — И Мурдал поднял над головою натруженные, мозолистые руки, а глаза его в лучах прожектора засверкали слезами. — Что поделаешь, виноваты мы, виноваты перед тобою, что не все нам удалось, как тебе бы хотелось. Одно скажу: пахать и сеять, растить и выращивать куда труднее, чем плоды пожинать. Так вот, сын мой, так вот, джигит.

Своеобразный диспут Мурдала с молодым оппонентом был в самом разгаре, когда Мовсар толкнул Ильяса локтем и, решительно встав, вышел из зала.

Он впервые видел Мурдала перед людьми и почувствовал себя неловко.

В фойе, у стенда, на котором выставлены были камешки и фигурки, привезенные Элисой, они увидели Изновра.

— Ильяс! — закричал Изновр. — Привет!

— Привет! — ответил Ильяс.

Мовсар промолчал.

Изновру хотелось посмотреть выставку Элисы, но, задумав помириться с Мовсаром, он обрадовался случаю и поспешил к нему и Ильясу.

— Хочешь пива? Я угощаю, — сказал Ильяс.

— Спасибо, — сказал Изновр, бросив взгляд на Мовсара, который продолжал молчать.

На Изновра Мовсар не обращал никакого внимания.

Сели за стол, взяли пива. Расплатился Изновр.

«Помири нас», — написал Изновр на бумажной салфетке, держа ее на коленях, и, когда Мовсар пил, запрокинув голову, незаметно для него передал эту записку Ильясу.

Ильяс, который не так давно советовал Мовсару избить Изновра, сейчас хитро подмигнул Изновру в знак согласия.

— Водку будем? — спросил Мовсар, чтобы показать, какой он заправский выпивоха.

— У меня, честно говоря, больше денег нет, — сказал Изновр, хотя вопрос был обращен к Ильясу. Ему не хотелось, чтобы Мовсар подумал, что он, Изновр, старается ему угодить.

— Деньги у нашего «госстраха» найдутся, — сказал Мовсар, указав головою на Ильяса.

Изновр обрадовался: теперь Мовсар ответил ему.

— Ну, как вам понравился мой старик? — начал разговор Мовсар, прикуривая у Ильяса. — По-моему, он чепуху всякую нес.

Мовсар высказался так вовсе не для того, чтобы с ним соглашались, и Ильяс почувствовал это.

— У тебя золотой старик, Мовсар! — сказал он. — Он прав на сто процентов! Мало ли у нас таких, которые думают, что путь, пройденный отцами, был легким. А мы хотим готовенькое. Мы любим удобства, красивую одежду.

— При чем тут одежда? — пожал плечами Мовсар. — У них не было — они не носили, у нас есть — мы носим, вот и все. Прошли времена, когда галстук считался буржуазным пережитком.

— Однако ты галстуки не любишь, — усмехнулся Ильяс.

— Это мое личное дело. Я же не заставляю тебя, например, снять галстук.

— Ты понимаешь, Мовсар, — заговорил Изновр, — твой отец не это имел в виду. Старики хотят, чтобы мы уважали их, ценили. Знаешь, как говорится: кто горькое забыл, тот сладкому не рад.

— Ну, ладно, хватит вам о старике, — сказал Ильяс. — Давайте лучше поговорим о том, как вас помирить…

— Нас мирить? — неожиданно перебил его Мовсар. — Да я… я с Изновром никогда и не ссорился. Зачем?.. — Мовсар сказал это, и ему самому стало смешно.

Ильяс рот раскрыл от удивления, но ничего не возразил Мовсару, который только недавно при нем ругал Изновра последними словами.

Схватив со стола полную кружку пива, Ильяс залпом осушил ее до дна и, оторвав зубами спинку воблы, сказал:

— М-ну, хорошо, если так. Тогда давай, Изновр, скажи нам, когда будет твоя свадьба с Элисой.

— Это еще неизвестно, — ответил Изновр. — Осенью, наверно. Но когда бы ни была моя свадьба, я приглашаю тебя, Ильяс, и тебя, Мовсар.

Мовсар, который решил разыграть ненавистного ему Изновра, притворившись его другом, услышав эти слова, сразу позабыл об этом и, побагровев, заерзал на стуле.

Чтобы не выдать себя, он прикрыл лицо кружкой.

Изновр не заметил перемены, случившейся с ним, и продолжал разглагольствовать о своей свадьбе.

— О чем это он? — спросил Ильяс, который отвлекся, подзывая официантку.

— Об Элисе, — сказал Мовсар. И, вспомнив, что года два назад Сардал и Сека хотели сделать ее своей невесткой, но она не согласилась, добавил язвительно: — О той самой Элисе, до которой тебе с некоторых пор нет никакого дела!

Ильяс понял намек, но промолчал.

— Да-да-да! — продолжал куражиться Мовсар. — Ты хоть умри, а она тебе не достанется!

— Ты о чем? — почесал за ухом Ильяс.

— Брось!.. Сам знаешь… Не так много времени прошло с тех пор, как твои родители били поклоны, прося ее руки для тебя!

— Чьей руки?

— Элисы!

Ильяс покачал головой:

— Не думал я, Мовсар, что ты такой… Мало ли что было… Элиса ведь не виновата, что к ней кто-то сватался…

Ильяс не хотел жениться на Элисе и в душе благодарил ее за отказ: это его родители настаивали на женитьбе. Но сейчас говорить об этом в присутствии ее жениха Изновра он справедливо считал неуместным. И, заботясь об Элисе, сестре своего друга, не возразил задевшему его Мовсару.

Изновр кусал губы и был уже не рад, что попал в такую компанию.

Но распалившийся Мовсар и не думал прекращать своей атаки.

— Мне кажется, ты, Изновр, напрасно так расщедрился, угощая нас с Ильясом. Хотел просить у нас, друзей Нухи, руки Элисы? Так или не так?

Это уже была явная чушь. Стало ясно, что Мовсар опьянел.

— Лишнего не болтай! — сказал ему Ильяс.

— Ну-ну и заело теб-бя! — ухмыльнулся Мовсар. — А ведь наши предки за столом решали девичью судьбу.

— Прошли те времена, и забыть о них надо!

— Не плачь по Элисе, ты ее не получишь! — выдохнул в лицо Ильясу Мовсар.

— Ты что, с ума спятил? — Ильяс дернул его за рукав. — Совсем окосел. Хорошо еще, что Нухи с нами нет.

— А может быть, и есть! — Мовсар покрутил указательным пальцем перед носом Ильяса.

— За такие разговоры о сестре друга тебе полагается хорошая пощечина, — сказал Ильяс, отстраняясь.

Глаза Ильяса сузились, лицо побледнело.

— Кто до меня дотрагивается, тот руку ломает! — расхохотался Мовсар и, взяв Изновра за воротник, притянул его к себе и сказал: — Ты тоже, между прочим, не очень-то старайся, парень! Не быть и тебе мужем Элисы! Ведь не сможешь ты ее украсть, как делали это наши предки.

— Что это значит? — проговорил наконец Изновр.

— Что это значит, известно мне! — и Мовсар ударил себя кулаком в грудь. — Всё. Пошли.

— Нет, подожди, — сказал Изновр. — То должен сказать…

— Сказать? Могу и сказать. Только как бы ты не пожалел… Я, если хочешь, могу сказать Элисе, чтобы она не выходила за тебя. И она не выйдет, если только я скажу, понял?

— И что же это такое ты можешь сказать Элисе, какие такие волшебные слова, какое заклинание, чтобы она не пошла замуж, скажем, за меня?

— Нет, друг, тебе здесь не смеяться надо, а плакать! — выпалил Мовсар, которого задела за живое усмешка Изновра. — Ты, Ильяс, почему молчишь, у тебя язык отнялся, что ли? Скажи, скажи этому дураку, что Мовсар никогда не бросает слов на ветер.

— Ах-ах-ах! — Ильяс поднял руки вверх и состроил смешную мину. Ему не нравился этот спор, и он попытался свести его к шутке. — Зачем ты меня в это дело впутываешь? Нет уж, раз вы такие принципиальные оба, то не лучше ли вам выйти в поле и там помериться силами? Кто кого, тот и прав.

— Не понимаю, куда ты клонишь, — сказал Изновр, не уловив игривого тона Ильяса.

— А по-моему, все ясно и понятно, — продолжал Ильяс, входя во вкус. — Сейчас выйдем отсюда, и вы будете сражаться по всем правилам чеченской борьбы. А я, я буду вашим судьей и секундантом. Что?..

— Не знаю… — проговорил Изновр. — Я согласен… Может быть, моя правота придаст мне сил, чтобы побороть этого… Не знаю… Вряд ли, конечно…

— А ну, пошли! — бросил Мовсар, залпом допив свой стакан.

Он произнес эти слова так решительно, что все трое встали, словно по команде, и направились к выходу.

На улице было уже темно. Зашли за какой-то дом. Мовсар и Изновр скинули пиджаки, бросили их на землю, сошлись, исподлобья глядя друг на друга.

Мовсар схватил Изновра за шею, но тот ловко вывернулся из его сильных рук. Шея выручила: была она у Изновра короткая и плотная, и ухватиться за нее было нелегко.

Тогда Мовсар сделал новый заход на противника и на этот раз схватил его за плечи. Но Изновр снова рванулся и отскочил на шаг назад.

Ильяс сочувственно покачал головой. Тактика Изновра, который, видимо, решил измотать противника, сохраняя свои силы, ему понравилась.

Но Мовсар не собирался давать ему спуску. Грозно приблизившись к Изновру, он вцепился в его поясницу, поднял его над головой и с силой швырнул об землю. Однако и тут Изновр не сдался. Он на лету развернулся так, что не ударился, а встал на четвереньки. Прямо-таки рыбья изворотливость выручила его и на этот раз.

Так на четвереньках и застыл Изновр. И когда Мовсар снова наскочил на него, пытаясь оторвать от земли, поза Изновра оказалась устойчивой, и Мовсар не смог сдвинуть его с места, как ни старался.

Тогда он попытался подставить Изновру подножку.

— Мовсар, Мовсар! — закричал Ильяс. — Это запрещенный прием.

В этот момент Изновр схватил Мовсара за ногу и потащил, пытаясь распластать его на земле.

— Когда он мне рот закрывает ладонью, ты не видишь, — тяжело дыша, закричал Мовсар Ильясу и, стряхнув с себя Изновра, отошел на мгновенье в сторону.

— Я ему говорил, — сказал Ильяс.

— Я что-то не слышал, — ухмыльнулся Мовсар, отирая пот с лица. — Но ничего, я этого комара уложу, хотя вы оба против меня!

С этими словами Мовсар снова бросился на Изновра и, опять подставив подножку, повалил его.

— Стоп, стоп! Не считается! — закричал Ильяс.

Мовсар засопел, оступился. Изновр вскочил на ноги.

— Он меня щекочет, — пожаловался Мовсар судье.

— Этого я заметить не мог, — сказал Ильяс. — Теперь буду смотреть. Постараюсь увидеть.

Снова схватка. Снова борьба.

Опять Мовсар сделал попытку схватить Изновра и положить его на лопатки. Изновр не нападал, он только оборонялся, увертывался, уходил от его нападок.

И в конце концов Мовсар измотался, а силы Изновра были сохранены.

И вот наступил момент, когда Изновр пустил их в ход.

Ильяс удивился напору хилого в сравнении с сильным Мовсаром Изновра. Но еще больше удивился Мовсар. Вернее, удивляться у него уже не было сил. Он обмяк, стал вялым, теперь нападал Изновр, а он оборонялся. Видно было, что Мовсар уж и сам не рад, что начал эту борьбу.

— А ну, слушай, как твое тело сейчас зазвенит! — закричал Изновр.

Повернувшись к Мовсару спиной, он схватил его за шею, поднял и перекинул через себя. Не дав ему опомниться, положил на лопатки, сел на него верхом, схватил за руки и проговорил уже более спокойно, но тоном победителя:

— Считай, судья!.. Хоть до десяти, хоть до ста!..

— …Девять, десять, одиннадцать… — считал Ильяс. — Хватит, Изновр, отпусти его!

Мовсар тяжело поднялся. Злоба и ненависть были написаны на его лице. Изновру стало жалко его, он принялся отряхивать его спину от травы и каких-то щепок.

Мовсар неожиданно обернулся и изо всех сил ударил его ногой в пах.

— Э… э… — Изновр едва не задохнулся от предательского удара.

— Вот! — злобно проговорил Мовсар. — Это тебе больше подходит, чем свататься к Элисе.

Изновр оправился от удара и бросился на Мовсара с кулаками.

Ильясу едва удалось приостановить готовую вспыхнуть новую драку, теперь уже без правил и без судьи.

— Хоть ты, Изновр, будь нормальным человеком! Прошу тебя!

— Ну, ладно, — сказал Изновр, — пускай проваливает. Но это не человек! Зверь, зверь!

Поздним вечером того же дня Изновр пренебрег запретом Элисы и, подойдя к ее дому, тихо, чтобы не слышал Нуха, вызвал ее в сад. Она еще не спала и вышла к нему.

Он передал ей слово в слово разговор с Мовсаром. Элиса поняла, что, рассказывая все так подробно, Изновр, требует от нее объяснений.

— Ах, Изновр, какое нам дело до болтовни этого Мовсара! Ты ведь знаешь, как я тебя люблю и как он тебя ненавидит. Своей болтовней он хочет добиться, чтобы мы не были вместе, вот и все.

Она не была уверена, что надо говорить именно это, но ведь что-то надо было сказать, и немедленно, потому что любое промедление возбудило бы у Изновра новые подозрения.

В том, что какие-то подозрения у него уже возникли, Элиса не сомневалась.

Этот неожиданный визит Изновра, да еще в такое позднее время окончательно вывел ее из равновесия, если можно назвать равновесием то ужасное состояние, в котором она находилась. И сейчас ей хотелось только одного: поскорее закончить разговор.

— Нет, Элиса, — проговорил Изновр, и она впервые уловила в его голосе раздражение и даже злость, — нет, мне есть дело до того, что о нас с тобой, что… о тебе говорят… Одной любви мало, чтобы…

— Тогда, — перебила она его, — мне больше нечего тебе сказать…

Она думала — он растеряется, а он выпалил:

— Я не хочу, чтобы у меня была жена, на которую люди будут показывать пальцами. Жена, о которой говорят черт знает что…

— О-о-о! — глухо застонала Элиса.

Это было их последнее свидание.

Мовсар без конца думал, как же ему поступить с Элисой. Надо было принять решение, ни с кем не советуясь, не хватаясь «за бороду отца» и вверяя свое будущее судьбе, которая представлялась не очень-то светлой после того, что произошло.

Элиса просила жениться на ней хотя бы на короткое время. И он обещал. А если он не женится на ней, то женится кто-нибудь другой, и тогда раскроется все, что было. И тогда, пожалуй, не миновать кровной мести. И все-таки ему так не хотелось жениться…

Поэтому он придумывал разные предлоги, лишь бы оттянуть время. Вот слег в постель Мурдал и, видимо, надолго, и Мовсар тут же попросил Элису подождать, пока выздоровеет отец: можно ли играть свадьбу, когда в доме царит печаль.

Но и это не спасло его от мучений. Элиса требовала, чтобы он встречался с ней едва ли не ежедневно. А каждая такая встреча была для него пыткой: он словно опять попадал на место преступления и не знал, как вести себя, что говорить, как совладать со страхом, который охватывал его при каждом слове, каждом вздохе и каждом взгляде Элисы. Особенно пугали его ее слезы.

То, что Элиса готова выйти за него без любви, на какое-то время, не только задевало его самолюбие, но и заставляло думать, что жениться на ней ни в коем случае нельзя. Мало ли что: сейчас просит жениться временно, а потом передумает, и останется тогда Мовсар на всю жизнь с женой, которая его не любит и которую не любит он. Попробуй, разведись. По закону можно, конечно. Но вдруг вмешаются родственники Элисы, и хорошего тогда не жди.

Сложный момент переживал сейчас Мовсар. Да к тому же он опять попал (в который раз!) в лапы Сардалу, которому не давала покоя болезнь Мурдала. Сардал давно уже ждал и болезни, и смерти брата. Не стесняясь никого и ничего, он, как бык, лез в чужой огород. Шел к одной цели: выбить Мовсара из дома Мурдала, прибрать к рукам имущество брата после его смерти.

Ох, уж этот Сардал! Он оставался самим собой в любой обстановке.

Однажды встретившись с Мовсаром в выходной день, Сардал взял его под руку и повел к себе, в заднюю комнату.

— Надо поговорить. Сам знаешь, я тебе друг…

«Да, теперь уж знаю, какой ты друг!» — подумал Мовсар, но все же поплелся следом за Сардалом: духу не хватало сказать ему все, что он о нем думает.

— Бывает и такое, Мовсар, что даже Сека слышать не должна, — сказал Сардал. — А если хочешь знать, что я думаю, то скажу: не то что женщине, а никому, даже и богу самому своей тайны не выдавай: бог услышит — мулле расскажет, и пошло… я твою тайну, Мовсар, никому не открыл!..

Мовсар почувствовал, что бледнеет.

— Но кто знает, тот знает! — сказал Сардал и ударил себя кулаком в грудь. — На меня можешь положиться, как на себя. Стена, понял? Ты настоящий мужчина, и я тоже. Слушай, Мовсар, я узнал о твоем отце!

Мовсар облегченно вздохнул: он ведь подумал уже, что Сардал узнал об Элисе…

— Об отце?.. — вырвалось у Мовсара.

— Твой отец!.. — воскликнул Сардал, и на единственном глазу его заблистала слеза. — Это был человек! Имя его Байсар, и именем этим ты можешь гордиться, сынок! Он много хорошего сделал людям и умер героем.

Сердце забилось в груди у Мовсара с бешеной силой. Всю жизнь страдал он из-за того, что не знал отца, и никогда еще не слышал о нем ни единого доброго слова. И вот нашелся человек, который так восторженно говорит об отце. Ему стало даже как-то неловко, что он плохо думал о Сардале. Вот ведь как бывает: мы презираем человека, но он льстит нам, и мы готовы его полюбить. Как же иначе объяснить, что забыл, начисто забыл Мовсар о подслушанном разговоре Сардала с Мурдалом, когда Сардал требовал от брата его изгнания?

— Так ты знал моего отца? — спросил он Сардала.

— Нет, Мовсар, нет, я даже не видел его. Добрые люди сказали. Герои умирают, а слава живет. — Сардал обнял Мовсара и потрепал его по голове. — Ты — единственный наследник славы своего отца Байсара.

Здесь Сардал остановился и задумался.

Мовсар был счастлив, что наконец-то сможет открыто говорить о своем отце, и было ему невдомек, куда клонит Сардал. А Сардал гнул все ту же свою линию.

Только накануне, забежав к Зелихе, он намекнул ей, что надо бы составить завещание. Зелиха ответила, что оно уже есть. И хотя не сказала на чье имя, но по ее недомолвке Сардал учуял, что остается ни при чем, и решил обработать Мовсара по-новому: его отец — герой, и надо беречь и наследовать его славу, а не жалкую домашнюю утварь Мурдала.

— Ты — сын джигита и сам душою джигит, — возобновил свою проповедь Сардал… — Вижу, как сверкают твои глаза, вижу, как похож ты на льва… Потомок абреков — вот кто ты, Мовсар! — Взглянув на Мовсара, он заметил, что тот помрачнел, и перевел разговор на другое: — Очень, очень расстроен я, сынок, болезнью брата. Просто сам болею от этого. Сердце жмет, по ночам не сплю. Конечно, надеюсь, бог даст, он поправится. Но мало ли что… Утром сегодня взял я у муллы для него талисман. Его на шею надо бы повесить, но брат мой комнист, разве он согласится! Пришлось мне потихоньку сунуть талисман ему под подушку.

Пока Сардал говорил о Байсаре, сердце Мовсара таяло. Но когда речь пошла о Мурдале и Сардал заговорил о своей любви к нему, Мовсар насторожился.

— Талисман нужен тому, кто завидует людям, кто носит в груди зло. Дада не такой, никакого талисмана ему не надо.

Сказав так, Мовсар в упор посмотрел на Сардала.

Сардал почувствовал, что пора кончать медоточивые речи и переходить в атаку.

— Верно, Мовсар, — сказал он, — Мурдал никому не завидовал и не делал зла. И талисман я положил ему на всякий случай. Но если хочешь знать, то и ему не завидуют люди, потому что ты ему сделал немало зла. Это из-за тебя слег он в постель!

И, собрав морщины на переносице, Сардал сердито затряс головою и зашевелил губами.

— Что? Что? — встрепенулся Мовсар.

— А то… — огрызнулся Сардал. — Я тебе что говорил? Чтобы Элисе только пригрозил, что опозоришь ее, если она не перестанет с Изновром встречаться. А ты? Ты ее и в самом деле… испортил…

Да, давал когда-то такой совет пьяному Мовсару Сардал. Надеялся, что Мовсар на людях схватит Элису за грудь, и это будет сочтено прикасанием к ней. На девушке, к которой прикоснулся мужчина, обычно у чеченцев никто уж не женится. За это Нуха, как казалось Сардалу, непременно стал бы преследовать Мовсара, и он вынужден был бы так или иначе уйти из семьи Мурдала, покинуть аул. А этого-то и добивался Сардал.

Если бы Сардал знал, что совершил Мовсар, он потирал бы руки от удовольствия. Но он не знал и просто хотел выведать у Мовсара, что было.

Испарина выступила на лбу Мовсара.

Сардал все еще изображал благородное возмущение, а в глубине души уже улыбался, поняв, что нащупал нечто, задевающее Мовсара за живое.

Удалось все-таки его потрясти, а раз так, то нетрудно и выведать у него кое-что такое, чем можно будет наповал убить его в глазах Мурдала, окончательно оговорив и скомпрометировав. И тогда, если только Мурдал будет еще жив, попробовать просить его переписать завещание на другое имя, на имя Сардала…

Как и ожидал Сардал, Мовсар вконец растерялся, изменился в лице и выдал себя.

— Ты осуждаешь меня за это?..

Таковы были первые его слова, и уже по ним стало ясно Сардалу, что это было.

— Ты осуждаешь меня за это? Но ты ведь сам говорил, что в наше время ничего нельзя прощать! Советовал напугать Элису? Советовал! А как джигиту остановиться, когда он на коне? Ты сам знаешь, что наши предки, желая напугать кого-нибудь, убивали его. Так что же ты теперь укоряешь меня?

Мовсара всего так и трясло. От негодования. От неожиданности. От страха.

— Засаду тебе готовят, — неожиданно шепотом сообщил Сардал.

Мовсар задвигал плечами, словно его хотели связать.

Сардал же сам еще не придумал, что это за засада, ему нужно было только как можно глубже растравить душу Мовсару, пока он не пришел в себя.

Теперь Сардал мог снова играть с Мовсаром, пользуясь простодушием и наивной доверчивостью.

«Засада»… Услышав это слово, Мовсар не на шутку испугался. Что значит «засада»? Кровная месть? Тюрьма? В одно мгновение он понял, что совсем не так смел, как это казалось ему раньше. До этого момента он думал, что находится в зависимости только от Элисы, которая может выдать его. А теперь… Собственное положение показалось ему безвыходным.

В отличие от Сардала Мовсар совсем не умел скрывать свои мысли.

И Сардал не без удовольствия и даже торжества наблюдал, как дергались его щеки, как поднимались и опускались брови и как то угасали, то поблескивали тусклыми искрами страха его глаза.

На лбу Сардала собрались глубокие морщины, и единственный глаз его прищурился, словно прицеливаясь в Мовсара, чтобы нанести ему решительный удар. Вот уже родилась в голове его коварная мысль, нужно было только сплести из ее волокон разящую нагайку слов. Руки Сардала перед тем, как сойтись на горле Мовсара и схватить их мертвой хваткою, дрожали мелкой дрожью, и, чтобы не дать им разгуляться, он уперся ими в бока.

— Один тебе путь, — сказал он наконец, душой улыбаясь своей находчивости и утонченному коварству, — один.

Мовсар вскинул голову.

— Один. Скрыться из виду, уйти с глаз долой, да так, чтобы ни одна душа не знала, где ты и что ты. Солнце всходит — туман уходит. Пока не поздно, исчезни, Мовсар. Кто знает, может быть, уже идут за тобой… Идут, идут! — повторил он, как колдун. — Власти тебя не пожалеют. Знаешь, что за такое дело по закону полагается? — Сардал испытующе взглянул на Мовсара и увидел, что тот окончательно потерял себя. — Кто за тебя вступиться сможет, кто спасет?.. Да-а, не дождались мы от тебя добра. Весь аул над нами смеяться будет, опозорены будем все до единого. Брат мой Мурдал, что с ним будет, что будет?.. Из-за твоей дурацкой мести лежит он еле живой…

Теперь лицо Сардала посерело. Видимо, удары, наносимые им Мурдалу, стоили и ему немалого нервного напряжения. Вздрогнули его губы, перекосились.

— А что ты говорил в тот вечер, когда дада заболел? — хватаясь за соломинку, проговорил Мовсар, зло прищурив глаза. — Думаешь, я не слышал? Меня выгнать ему советовал.

«Обороняется, щенок! — подумал Сардал. — Поздно!»

Он и глазом единственным не моргнул, ответил сходу, как игрок, который, словно наперед знает опровержение любого, самого неожиданного хода противника:

— Еще бы! Ты же сам понимаешь, что наделал! Раньше я тебя на руках готов был носить, всегда только и делал, что хвалил, защищал перед братом, который… Ну уж ладно, не буду, грех его сейчас ругать… А когда узнал, что ты натворил, тут уж, прости, возмутился. Ты ведь всех оплевал — и нас, и наших предков, и сыновей, а может быть, и внуков. Честно говоря, я давно начал в тебе сомневаться, — добавил Сардал на всякий случай (кто знает, может, этот бродяга и другие его разговоры с Мурдалом подслушивал!), — и что ж ты думаешь, к тому и пришло! Ох, Мурдал, Мурдал, хоть и мой он брат, а скажу: ума у него маловато!

— Ты, ты все это заварил! От тебя весь дым и вся вонь! — закричал Мовсар, вскакивая и сжимая кулаки.

И кто знает, чем бы все кончилось, если бы не раздался в эту минуту громкий плач Зелихи.

— Сардал! Сардал! — кричала женщина, всхлипывая. — Скорее! Скорее!

По лицу Сардала скользнула усмешка, но тут же исчезла.

— Сардал! Мовсар не у тебя? Мурдал Мовсара зовет, Мовсара!

— Мовсара? — почти зарычал Сардал. — Эту змею, которая заползла в наш дом?

На шее его и висках вздулись вены.

— Подобру-поздорову убирайся из нашего дома! — зашипел он на Мовсара. — Если своим ты не нужен, то нам — и подавно! Помни, что я тебе сказал, не уйдешь — худо будет, ой, худо!

В один миг позабыв свои хитросплетения, перешел Сардал к прямым угрозам, грубо понося Мовсара.

По крикам Зелихи стало ясно, что Мурдал умирает, и Сардал побежал к нему, надеясь хоть перед самой смертью брата вырвать завещание на свое имя.

Не знал Сардал, что завещание давно уже лежит у Мовсара в боковом кармане пиджака.

Вот он приблизился к постели Мурдала. И сразу ощутил дыхание смерти. Глаза Мурдала были полузакрыты, и тускло поблескивали одни только узкие щели меж веками, нос заострился, губы посинели, и Зелиха увлажняла их смоченной в воде ватой. Лишь слабое прерывистое дыхание свидетельствовало о том, что больной еще жив.

В комнате, склонив головы, стояли соседи и родственники.

Когда вошел Сардал, все они, едва взглянув в его лицо, отвернулись. Их неприятно поразило плохо скрываемое торжество Сардала.

Есть старая чеченская притча о женщине, которая никак не могла себя заставить плакать на похоронах, и однажды, обмакнув пальцы в ведро, провела ими по лицу, чтобы изобразить слезы. Да вот беда, не вода была в ведре, а кислое молоко.

Сардал напоминал эту женщину.

И, хотя умел он скрывать свои мысли, на этот раз кислым молоком по его плоскому землистому лицу было написано, что он думает и на что надеется.

— Держись, Мурдал… Не падай духом… — заговорил он, но и в голосе его тоже прозвучала фальшь.

— Нет, нет… Сардал, Мовсар… Мовсар… — еле слышно прошептали губы больного.

Соседи с жалостью и болью посмотрели на Зелиху, по морщинистым щекам которой катились слезы.

— Где Мовсар? — глотая слезы, спросила она Сардала.

— Не знаю… Он только что был тут, во дворе… — растерянно забормотал Сардал, нагнувшись к уху Зелихи и понизив голос. — Ему, — он указал на Мурдала, — нельзя об этом говорить… Когда ты выбегала за ним, он куда-то побежал и… не знаю куда…

Подойдя вплотную к постели умирающего, он, сделав вид, что поправляет подушку Мурдала, пошарил под нею рукой, надеясь выкрасть оттуда завещание. Но не нашел там ни завещания, ни талисмана.

Посмотрел на Зелиху. Но ей не было никакого дела ни до его мыслей, ни до него самого.

Тяжелое дыхание умирающего смешалось в тишине с хриплым дыханием Сардала. Неожиданно у постели Мурдала почувствовал Сардал, что его затея с завещанием как будто бы терпит крах, и это его обескуражило. Он ведь столько времени и сил убил на то, чтобы перехватить у бродяги Мовсара, как называл он его в мыслях, завещание в пользу своих детей.

«Выхватить, пока не поздно! — вертелось в голове, и голова кружилась от этих мыслей, и единственный глаз налился кровью. — Иначе все мои старания к черту полетят… Или Зелиха, или Мовсар — кто-то из них украл завещание! Поймать бродягу, поймать, пока не ушел далеко… А то ведь я его так напугал, что и на край света сбежать может… А может, лучше, если сбежит?..»

Казалось Сардалу, что сам он может запутаться в кознях и силках, расставленных им самим.

— А может быть, он плачет где-нибудь, бедняга, — шепнул Сардал стоявший у окна свояченице, и, подойдя к двери, хотел было уже выйти, но в последний момент остановился, все еще не решив, стоит ли искать Мовсара.

— Может быть, может быть, — сказала Зелиха, дрожащими руками поправляя одеяло Мурдала, — он такой… где-нибудь спрятался и сидит…

Зелиха хотела этим сказать, что просит Сардала пойти за Мовсаром. Но он, словно не понимая ее, все еще стоял у двери.

Ильяс и Элиса привели врача.

— Мы видели Мовсара минут десять назад, — сказала Элиса, — он говорил, что бежит в аптеку.

— А ты не догадалась его поторопить, — заметил Ильяс.

— Зачем же его торопить, он и сам знает, что лекарство нужно срочно.

— Торопи его, не торопи, он торопиться не станет, — вставил Сардал. — Что ему наше горе! — И, махнув рукою, ушел.

Врач сделал Мурдалу укол, и Мурдал пришел в сознание. Он открыл глаза, обвел слабым взглядом комнату, потом всех, кто был в ней, затем принялся разглядывать каждого. Дойдя до Зелихи, остановился на ней вопросительным взглядом.

— Мовсар сейчас придет, — тихо сказала она.

Тогда Мурдал так же безмолвно, взглядом подозвал к себе Ильяса и прошептал:

— Пусть все, кроме тебя, уйдут…

Произнес он эти слова невнятно, и Ильяс еле понял его.

Ильяс поблагодарил врача и сказал, что теперь повезет Мурдала в больницу.

— Я пришлю «скорую» сам, — сказал врач.

— Большое спасибо.

Ильяс, проводив врача, сделал знак всем, чтоб ушли.

Он остался у постели Мурдала, удержав около себя Зелиху.

— Садитесь, — сказал Мурдал и попытался улыбнуться, но улыбка обернулась жалкой и горькой гримасой. Он взглянул на Ильяса, и чувствовалось, что ему приятно видеть слезы племянника. — Не знаю. Ильяс… веришь ли… Но Зелиха не даст соврать… Ты для меня роднее, чем другие… родные… Хотя и видел я твои промахи… Ничего, молодой… Потом пройдет, если только сам захочешь…

— Спасибо, дядя… — зарыдал Ильяс. — Вы столько старались, чтобы я учился…

— Забудь это, — перебил его Мурдал, взяв за руку. — Я хочу… сказать… отец твой, брат мой… не думал, что делает… Хотел вас от моего дома отвадить… и от меня… Головы всем морочил… Убил он меня… Только и думал об имуществе моем… — Говоря об имуществе, Мурдал хотел обвести рукой комнату, но не смог сделать этого, и рука его бессильно упала на грудь. — Нехорошо… Остерегайся его, Ильяс… Виноват я — не боролся за сына…

Зелиха знаками показывала Мурдалу, чтобы не говорил он плохо об отце Ильяса: зачем же обижать парня, но Мурдал продолжал говорить все о том же.

— Жизнь моя кончилась, Ильяс, — сказал Мурдал, — но я дожил до сегодняшнего дня, ни разу не услышав от земляков плохого слова о себе. Я хочу, чтобы и вы, молодые, так же прожили свои жизни… Ну, ладно, кажется, кто-то идет.

На веранде послышались чьи-то шаги, затем дверь открылась, и на пороге появился Сардал.

Он с недоумением уставился на Ильяса, видимо, решив, что его обошли и неспроста ведут разговор без него. Впрочем, присутствие Ильяса немного его успокоило, и он спросил таким тоном, словно у Мурдала был грипп:

— Как чувствуешь себя, брат?

Мурдал закрыл глаза и не ответил.

— Дядю Мурдала в больницу повезем, — негромко проговорил Ильяс.

— В больницу? — загремел Сардал. — Ни за что! Я не дам своего брата на растерзание этим… Искромсают живого человека, как дыню. Оглянуться не успеешь. Нет и нет! — и Сардал бросил на сына сердитый взгляд.

Ильяс посмотрел на отца широко открытыми глазами. Он не мог поверить своим ушам: в памяти его в одно мгновенье всплыло все, что делал отец, чтобы обвести вокруг пальца этого самого брата, что и как о нем говорил. Ему стало стыдно за отца.

Так Сардал, сам того не понимая, потерял уважение Ильяса, ради которого в первую очередь и сооружал все свои хитроумные построения.

— Нашел Мовсара? — шепотом спросила деверя Зелиха.

— А зачем он? Разве нас, кровных родных, тут мало? — понизив голос, ответил Сардал вопросом на вопрос.

Зелиху словно стрелой пронзили эти откровенно наглые слова. Она ссутулилась, и слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Ильяс сморщился, как от зубной боли, и укоризненно закачал головой.

— Стыдно, дада! — бросил он и, чтобы еще больше не надерзить отцу, втянув голову в плечи, выбежал в сад.

Увидев, что Ильяс покинул Мурдала, соседи и родственники, ждавшие в саду, возвратились в комнату. Сардал, никак не ожидавший такого отпора от родного сына, стоял посреди комнаты, как истукан.

Вошедшие радовались, что больному стало немного лучше.

Но недаром говорят: только нога знает, как жмет сапог. Точно так же один только несчастный Мурдал знал, каково ему. Но еще с самого детства привык он переносить все боли безропотно и стойко.

Улучив момент, когда Зелиха вышла из комнаты, чтобы принести Мурдалу какой-то отвар, Сардал, снова сделав вид, что поправляет брату подушки и одеяло, еще раз тщательно обшарил всю его постель. Но он только крякнул от досады, не обнаружив никакого завещания.

Тогда, выскользнув следом за Зелихой в кухню, он крепко взял ее за руку и зашептал многозначительно и угрожающе:

— Слушай, сноха, где завещание, э! Дай сюда, говорю! Если оно попадет в его руки, тогда…

И он страшно завращал единственным глазом.

Зелиха не сразу поняла, о чем он говорит. Ее голова полна была мыслями о больном муже, о том, что еще можно сделать, чтобы ему стало легче. Смерть Мурдала, о приближении которой она не могла не думать, была для нее едва ли не равносильна собственной смерти. Жизнь без друга, с которым прожила она долгие годы и который понимал ее с полуслова и полувздоха, представлялась ей невозможной.

Сардалу пришлось повторить:

— Завещание не должно попасть в руки Мовсара, понимаешь? Он — волчий щенок. Я Мурдалу кое-что уже говорил, а теперь знаю такое… Волчонок, кажется, уже стал волком…

— Завещание? — переспросила Зелиха, до которой начали доходить слова Сардала. — Завещание у Мовсара…

— Ка-ак? Почему?! — Единственный глаз Сардала полез на лоб.

— Твой брат так решил. Он же старше тебя… — Зелиха старалась сдержать себя, чтобы не потерять самообладание при виде алчности Сардала.

— Так что же, по-твоему, если старше… — Сардал схватился за голову, словно его ударили обухом. — Ты, женщина, наследство моего брата не дели! — И он ударил себя кулаком в грудь, желая, видимо, этим подчеркнуть, что он, брат своего брата, имеет больше прав в решении семейных дел, чем ж е н щ и н а Зелиха. — Как только он придет, — добавил уже дружелюбно и мягко, — отбери, Зелиха, у него завещание. Пойми наконец, нельзя же отдавать и дом, и сад бог знает кому, на ветер бросать! Ты ведь умной была всю жизнь, не делай же глупости под конец, сама себя по миру пустишь… Змею вы с Мурдалом пригрели на груди. Этому красавцу ничего не стоит человека на тот свет отправить.

«Не дай бог иметь такого родственника, такого брата», — подумала Зелиха. Она взяла со стола отвар и, не ответив Сардалу, вышла из кухни.

Сардал опрометчиво истолковал ее молчание как знак согласия и поспешил к себе домой, чтобы утихомирить Ильяса, который взбунтовался в самый неподходящий момент и мог испортить все дело.

Вот уже пять дней лежит Мурдал в больнице и все время расспрашивает о Мовсаре, а Мовсар исчез, потерялся, как иголка в стоге сена, и никто не может его найти.

Ильяс прямо-таки с ног сбился, разыскивая его повсюду. Ни слуху ни духу. Никто не видел, не слышал, не знает. Включились в поиски и товарищи по работе, ребята из мастерских. Был человек — и нет человека. Будто река унесла. Хоть в милицию обращайся, розыск объявляй.

Ильяс чувствовал, что Мовсар навсегда порвал с домом, но, жалея Зелиху, высказывал разные догадки по поводу его исчезновения, говорил, что, может быть, уехал он в соседнюю Грузию или в Грозный за лекарствами или за каким-нибудь особенным доктором для Мурдала.

Зелиха понимала, что случилось что-то серьезное, но утешения Ильяса все же придавали ей сил. Иногда важно само по себе сознание того, что кто-то стоит рядом.

На шестой день пребывания Мурдала в больнице Зелиха снова собрала кое-какую еду и отправилась к нему.

Она шла по снегу, который выпал ночью и теперь, к полудню, начинал уже таять. Ветер был довольно сильный, но она укуталась шерстяным платком и ей было тепло.

Выйдя из своих ворот, она обошла вокруг общего с Сардалом забора и, зайдя к Секе, прошептала просительно:

— Сека! Если пойдешь в больницу, не проговорись о том, что узнал о Мовсаре Сардал.

— Не проговорюсь, потому что не знаю ничего.

— Сардал говорил мне, будто знает о Мовсаре что-то плохое… — сказала Зелиха, уже жалея о том, что завела разговор, который только возбудит любопытство Секи.

Женщины переговаривались шепотом, чтобы не слышно было в доме, где сидели за столом Сардал и Хамид и где громко говорилось о том, о чем Зелиха шептала, дрожа от страха.

— Вот ведь, — говорил Сардал старшему сыну, — если послушать Ильяса, так я для вас всегда был плохим, а Мурдала считали вы ангелом. Ну и дождались, показал он вам, какой он ангел! Родным племянникам ничего не завещал! А этот его выкормыш — кто он такой? И ты, и Ильяс дружили с ним, а он вас вокруг пальца обвел. Таким проходимцем оказался, что и сказать стыдно. Сестру Нухи испортил…

— Что? Кого? — вскочил Хамид, еще не веря своим ушам.

— Элису, вот кого. Конечно, это вроде бы не наша с тобой забота. Но если он с завещанием сюда явится, надо будет потребовать, чтобы он кое от чего отказался. А не откажется, так мы его на весь свет ославим!

Хамид был потрясен.

— Дом, дом пусть отдаст! — распаляясь, кричал Сардал.

— Что ты, что ты, отец! Да разве можно так!

— А что? Ты, наверно, не подумал, о том, что род Овтаевых может потребовать от нас ответа за Элису! Взяв в дом этого негодяя, Мурдал и нас втянул в нечистое дело. Он ведь его не только к себе в дом — в наш род взял! Вот теперь и пырнут тебя или меня где-нибудь в лесу кинжалом. А за что? Мы, мы чем виноваты? Так неужели мы, единокровные наследники, не имеем права хоть дом получить? Я Зелихе все это вроде бы втолковал. И еще раз скажу. Пока Мурдал еще жив, пусть добьется от него такого завещания, если позора не хочет!

— Ох, отец, ох, отец! — Хамид закачался всем телом, не зная, какие слова найти, чтобы выразить все свое негодование.

Скрипнули ворота.

— Ни слова! Замолчи! — прошипел Сардал, и Хамид умолк.

Сардал выглянул в окно и увидел Ильяса.

«Для них стараюсь, — подумал Сардал, — а они… Вот, вот она, благодарность за все…»

— Ильяс, ты не видел Мовсара? — спросил Хамид, когда тот вошел в дом.

— Я не видел. Но, говорят, Ахняф видел его в тот вечер, когда дядю положили в больницу. Он вроде бы в чужую машину садился. В кабину грузовика. Потом раза два или три через незнакомых людей справлялся о здоровье дяди. Больше о нем ничего я не знаю.

— И не знать бы нам его никогда! — заговорил Сардал. — Ко всем чертям пусть катится, пусть сквозь землю провалится! Нуха думает, наверно, что друга потерял. Ха-ха-ха! Как же вы, молодые, в людях не разбираетесь! А еще воображаете, что умнее нас, стариков.

— Зачем такие злые слова, дада? — начал горячиться Ильяс, но тут оглянулся на старшего брата и прикусил язык.

Но на этот раз Хамид не рассердился на Ильяса и не стал его воспитывать, а сказал понимающе и одобрительно:

— Ты прав, но отцу перечить бесполезно. Когда-нибудь на камень наскочит, тогда поймет.

В дни болезни Мурдала установилось между братьями подобие взаимопонимания.

И Хамид отвернулся в сторону, давая понять, что больше не хочет разговаривать об этом.

Но Сардал, которого ничто не сдерживало, кроме соображений выгоды, снова принялся атаковать сыновей.

— Я, я на камень наткнусь, да? — прищурил он единственный глаз. — Если я наткнусь, если что-нибудь со мной случится, то тебя, Хамид, и тебя, Ильяс, люди попрошайничать заставят. Вам плохо будет, вам! Я не для себя стараюсь — для вас. И ты, Хамид, не мужчина, если так говоришь. «Носом уткнется…» Для сына позор, если отец его носом уткнется. А ты будто бы этому рад.

— Ладно, дада, — примирительно сказал Ильяс. — Сейчас не до этого. Надо думать о дядином здоровье. Как только пропал Мовсар, дядино здоровье ухудшилось. И очень.

— Что? — заволновался Хамид.

— Вот вам, вот вам расплата! — злорадствовал Сардал. — И Мурдал теперь понял, что я прав. Как узнал, что этот проходимец его завещание увез, так сразу его и схватило. Разве то, что всей жизнью нажито, из рук упускают? Говорил я тебе, Хамид, или нет, что завидовать будешь Мовсару! Но ничего! Я не такой дурак, как мой брат. Я его бумажку на нет сведу! Садись пиши: дом брату Сардалу завещаю, остальное — его сыновьям! А потом в больницу пойдем и заставим его подписать, пока богу душу не отдал!

— Ничего я не буду писать! — отрезал Хамид.

— И правильно! — подхватил Ильяс.

Сардал опешил. Такого дружного выступления сыновей против него никогда еще не было.

— Мал был — верил тебе, отец, — продолжал Ильяс. — А теперь умру, тебе не поверю. Кто мог думать, что отец, дада, может быть таким?! То говорил, что если Мовсара не будет, все станет моим. То учил меня сеять раздор между ним и Мурдалом. То ругал нас: мол, люди говорят, что если бы мы были настоящими мужчинами и заботились о дяде, не взял бы Мурдал Мовсара. То Хамиду нервы трепал, хотя он всегда с тобою был вежлив, как полагается сыну. Всего не перечислишь, надо с мыслями собраться. Не понимал я тебя, слепо верил тебе как отцу. Разве приятно сомневаться в том, что отец говорит! И разве ищет сын в словах отца вероломство? Знаешь, отец, разные бывают отцы. Но такого, как ты, вряд ли сыщешь второго! — Ильяс ударил себя кулаком по лбу. — Ну, ничего! Теперь обмануть меня не удастся! Додумался: «Пиши завещание!» Да кому оно нужно? Нам с Хамидом? Нисколько! Тебе? Тем более ни к чему…

Пока Ильяс говорил, выкладывая отцу все, что думал о нем, Хамид внимательно смотрел на отца. Ему казалось, что Сардал бросится на Ильяса и начнется драка. Но, как ни странно, отец не только присмирел, но готов был бежать от наступавшего и напиравшего на него сына. Стук в ворота прервал обвинительную речь Ильяса.

Ильяс пошел открывать и вернулся с конвертом в руке.

— От кого? — вытянул шею Сардал.

— Не написано. Ильяс разорвал конверт.

Прочел то, что было написано в письме, и, не поверив своим глазам, перечитал раз, другой, третий.

— Ну, что там такое? Дай сюда! — не утерпел Сардал.

— Письмо от того, кто хочет промотать богатства твоего брата, — с горькой иронией усмехнулся Ильяс.

— От Мовсара?.. Врешь! — рявкнул Сардал.

— Нет, не вру. Вот, послушай: «Ильяс! Во всем виноват твой отец. Спроси у моего дады, если не веришь. Запутался твой старик во всех своих хитростях. Хотел меня выжить, вот всех и обманывал. На девушку одну меня натравил, чтобы потом обвинить. А я ему верил. Что ж, сам я виноват: не надо было слушать его. Дурачить меня помогала ему моя глупость…»

— Э-э! — остановил его Сардал. — Что-то ты там пропустил! А ну, все читай, все подряд!

— Все подряд и читаю. Да и этого мало разве?! Слушай дальше: «Дада говорил мне, что твой отец очень боится, как бы я не остался наследником. Так передай же ему эту проклятую бумажонку. Отдай ее своему отцу и скажи: «От Мовсара на память».

«Неплохо! — подумал Сардал. — От завещания, значит, отказывается. Надо бы узнать, не пишет ли он, почему сбежал. Может быть, и пишет, а Ильяс скрыл, не прочел…»

Очередная комбинация зрела в голове Сардала: он соображал, нельзя ли использовать письмо Мовсара, чтобы окончательно выбить у него право на имущество Мурдала.

Ему хотелось вырвать письмо и завещание из рук Ильяса. Но он понимал, что сейчас для этого совсем неподходящий момент.

— Значит, как он там пишет? — осторожно спросил Сардал. — Чтобы мне завещание передали?

Сардал облизнул сухие губы, как бы предвкушая добычу.

— Не-эт, дада! — усмехнулся Ильяс. — Это он так зло шутит, он смеется над тобой, понимаешь?

— Там Зелиха пришла, — сказал Хамид, увидевший ее в окно.

— Зелиха?.. — Ильяс выбежал во двор, держа в руке конверт.

Сардал ястребом бросился за ним.

Ильяс подошел к Зелихе и, заговорив с ней о Мовсаре, передал ей кое-что из его письма под видом слухов: показывать ей письмо он не хотел — боялся расстроить. Сардал стоял на крыльце и следил за каждым движением сына: ему казалось, что он собирается отдать завещание Зелихе.

Но неожиданно Сардал увидел на садовой тропинке белый лист бумаги. Он неторопливо пошел к нему, издали поклонившись Зелихе и словно осматривая что-то в саду. Улучив момент, когда Ильяс и Зелиха были заняты разговором и не смотрели на него, незаметно для них, подобрал бумагу и, тяжело дыша, вернулся в свою комнату. Запершись на ключ, вытащил из кармана смятый лист и увидел, что это было завещание.

«Хвала аллаху! Это облегчит все дело! — прошептал он. — Теперь я смогу, если нужно будет, заявить даже в суде, что Мовсар и сам понимает: он — человек чужой и посторонний и поэтому, несмотря на волю Мурдала, не хочет пользоваться его имуществом, чувствуя, что не имеет на это никакого права».

А получилось так. Ильяс, побежавший за Зелихой, на ходу спрятал в карман письмо Мовсара, на завещание же не обратил внимания, и оно выпало у него из рук. Тут-то и подобрал его Сардал.

Ильяс проводил Зелиху за ворота, где стояла машина «скорой помощи» и около нее — тот самый врач, который приходил к Мурдалу.

— Что-то случилось! — встрепенулась Зелиха. Ильяс не успел ей возразить.

— Мамаша, мамаша! — закричал врач и замахал рукой. Видно было, что он ждал ее.

— Ваш муж… — сказал врач и запнулся. — Ваш муж… Надо забрать его из больницы… Он…

— Умер?.. — еле слышно прошептала Зелиха.

Врач молча кивнул головой.

Зелиха упала бы, если бы не Ильяс.

— Вот видите! — завопил выросший из-под земли Сардал. — Меня не послушали. А я что говорил? Я говорил: в больницу не отдавать. На верную смерть отдали, на верную смерть!

— Нет, отец, дядя умер не потому, что его отвезли в больницу, а может быть, потому, что ты не дал вовремя его отвезти, — сказал Ильяс.

В другое время Сардал не спустил бы Ильясу такой дерзости. Но сейчас ему было не до этого. Наступил тот момент в его жизни, которого он давно ждал, к которому долго готовился. И сейчас голова его была занята срочной разработкой плана действий.

Прежде всего он достал из кармана платок и, придав лицу своему скорбное выражение, отер платком единственный глаз, на котором не было ни единой слезинки.

— Бедный брат мой! — сказал он. — Ты, Зелиха, возьми себя в руки. Дай ключи!

По шариату вдова, не имеющая детей, имеет право едва ли не только на то, во что одета. Конечно, за сорок лет своего замужества Зелиха не раз слышала об этом, и для нее это не было новостью или неожиданностью. Но ее потрясло, что Сардал, едва узнав о смерти брата, в ту же минуту напомнил ей об этом.

Чем она провинилась перед братом мужа, что он так с нею жесток? Разве она не относилась к нему всю жизнь с должным почтением? Разве не была верной помощницей Мурдала во всех тех добрых делах, которые делал он для детей Сардала и для него самого? Разве не была во всем помощницей и другом Секе? Или, может быть, была она плохой женою? Нет, это уж, пожалуй, не могло прийти в голову даже Сардалу. Не только он и его семья, но и весь аул учился у нее и Мурдала дружно жить: они ведь жили всю жизнь, как лоза и орешник, которые не выпускают друг друга из крепких объятий ни летом, ни зимой, ни под солнцем, ни в непогоду.

Впрочем, не столько потрясло ее мгновенное отчуждение Сардала от нее, сколько полное равнодушие его к смерти брата.

«Не может быть, быть того не может, — думала несчастная женщина, — чтобы человек, у которого умер брат, говорил о таких пустяках. Наверно, от горя с ума он сошел. Еще только этой беды нам недоставало!..»

Но Сардал и не думал сходить с ума. Наоборот, ум его сейчас работал четко, быстро все учитывая и взвешивая.

«Что ж, если ключи ему хочется взять, пусть возьмет, — думала Зелиха. — Мне-то ведь все равно теперь они ни к чему, так же, как все остальное, что существует на свете, раз нет больше моего Мурдала…»

И она опустила руку за пазуху, чтобы вытащить оттуда ключи и отдать их Сардалу.

— На, возьми…

Маленькую руку доброй Зелихи встретила в воздухе огромная, узловатая и жадная лапа Сардала. Она, горячая и потная, уже прикоснулась к ключам, чтобы забрать их и опустить в карман…

Но тут Зелиха на мгновенье замешкалась, и в воздухе появилась третья рука.

Это была молодая, гладкокожая рука Ильяса.

— Клянусь, отец, если ты возьмешь эти ключи, я отомщу тебе! — воскликнул он. — Возьми ключи, жена дяди! Возьми! Они твои и больше ничьи. Живи спокойно в своем доме. Ты работала в нем всю жизнь, значит, и сейчас он твой.

Ильяс заплакал и бросился обнимать Зелиху.

— Молчи, щенок! — зло проворчал Сардал, но ключи взять не посмел. Отойдя на несколько шагов в сторону, видимо, опомнился и бросил совсем другим тоном: — Поторапливайтесь! Пока Мурдала не искромсали в больнице, надо забрать его и привезти сюда.

Ильяс понял, о чем думает отец. А думал он о том, как бы поскорее забраться в дом брата. Шариат разрешал и даже предписывал ему стать там хозяином.

— Не надо, жена дяди, не ходи никуда! — сказал Ильяс — Иди, комнату готовь, а поеду я.

И вместе с врачом уехал на «скорой помощи», Сардал же сдаваться не хотел. «Пришел, — думал он, — наступил этот счастливый час, хвала тебе, великий аллах! Только не надо пускать Зелиху в дом, это теперь мой дом! Кто знает, что у нее на уме. Может быть, подожжет этот дом, который строила она вместе с Мурдалом собственными руками! А может быть, катушку ниток украдет, кусок мыла или еще что-нибудь припрячет. Мало ли что есть в доме брата! И ничто не должно пропасть, исчезнуть, уйти из моих рук! Только бы этот проклятый Ильяс в самую решительную минуту все не испортил! Нет, не посмеет он пойти против отца, который не о себе, а о нем и его братьях заботится! О, аллах, укроти его нрав! Если уж меня не стесняется, так пусть хоть постесняется людей! Как я ни старался, все же не уберег своего любимца Ильяса от Мурдала». И вспомнилось Сардалу: Ильяс и Зелиха сидят у постели Мурдала и разговаривают. А когда он, Сардал, входит, они умолкают. «Горе мне, горе, перед самой смертью испортил он мне сына. Наточил его, как чеченский клинок. Комнист, комиссар, язык подвешен… Ну, ничего, я тоже кое-что умею, еще потягаюсь с тобою, покойник, держись!..»

Сардал с ужасом поймал себя на том, что боится даже и мертвого брата…