После выстрела

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мовсар торопился на работу, шел, как всегда, быстро, а мысли, медленно сменяя друг друга, вращались вокруг одного и того же: Мурдал стал задумчивым, Зелиха — растерянной, Сардал без конца делает туманные намеки, Ильяс повторяет их в другой форме, Хамид говорит что-то опровергающее и Сардала и Ильяса… Путаница… Трудно что-либо понять, ясно только, что он, Мовсар, неожиданно для себя оказался в центре каких-то споров между родственниками.

— Мовсар, ты ли это? Я еще никогда не видела тебя таким. Ты что нос повесил?

Мовсар поднял голову и увидел Элису. Она стояла посреди дороги, держа на плече сверкающий в солнечных лучах кудал.

— Я нос не повесил, — отвечал Мовсар. — А ты что тут стоишь и мешаешь рабочему классу шагать к стайку? — пошутил он грустно.

— Ах ты, рабочий класс! — улыбнулась Элиса. — Ну-ка, давай, я тебе галстук поправлю, а то он у тебя всегда набок съезжает. — И свободной рукой подтянула узел галстука.

— Опять этот галстук! Если бы ты только знала, как я его ненавижу. А мать каждое утро заставляет надевать. Бедная шея, этот ошейник не дает ей дышать!

— Нет, Мовсар, я с тобой не согласна. Я люблю чеченские одежды. Но и галстук тоже имеет право на существование. Он делает человека более подтянутым. А почему ты не был вчера на свадьбе Орхана? Нуха о тебе спрашивал.

— У меня что-то голова разболелась. А весело там было?

— Как на свадьбе. Нуха говорит, что ты вроде бы стал от него откалываться. Зря. Без друзей на свете не проживешь. Хочешь, приходи сегодня вечером в библиотеку. Я новые книги получила, посмотришь. Придешь? Вот и хорошо. А то Ильяс утверждает, ты влюблен. — Здесь Элиса обернулась и увидела спешащую за водой Зелиху. — Опять бежит, вот неугомонная, я ведь ей столько раз говорила, что принесу. — И девушка побежала навстречу Зелихе и, несмотря на ее возражения, вылила воду из своего кудала в кудал старушки.

— Так ты, оказывается, у меня хлеб отбиваешь? — сказал Мовсар, и в голосе его прозвучала благодарность Элисе.

Тает в предрассветном небе луна. Одна за другой гаснут звезды. С гор сползают в долину белесые туманы.

Тишина царит над аулом. Только неугомонный ветер шевелит дремлющие травы и полусонную листву и доносится издали приглушенный рев бурного Аргуна.

Аргун, Аргун, река вейнахов! Сдавлен ты гранитными скалами, словно норовистый конь, взнузданный твердой рукою храброго всадника. Тебе бы такое раздолье, как Тереку, что, вырвавшись из железных объятий гор, величаво несется по просторам степей!

Тихо в доме Мурдала.

Ночью Зелиха едва ли не каждый час подходит к постели Мовсара, чтобы поправить одеяло или поднять с пола сброшенную им подушку.

Думает старушка о сыне, думает не только днем, но и ночью.

Что будет с Мовсаром, когда она и Мурдал умрут? Смерть не за горами. У других дети совсем уже взрослые, самостоятельные. А этот не успел опериться.

Да еще Сардал ходит по аулу и всем говорит, что Мовсар старика в могилу загоняет, помогать ему не хочет — так соседка сегодня Зелихе сказала.

И, странное дело: вот ей, Зелихе, ее мужу Мурдалу, которые ничем не провинились, стыдно, что раздор идет, а Сардалу — нисколько.

Мерный храп Мовсара, который успокаивающе действовал на Зелиху, резко оборвался. Зелиха насторожилась. Тяжелое, прерывистое дыхание донеслось из комнаты Мовсара.

— Что с ним? — услышала она шепот Мурдала.

— Плохой сон, — высказала догадку Зелиха. — Или… Кажется, плачет…

Да, Мовсар плакал во сне и бормотал:

— Плевал я на тебя!.. А он мне зла не желает!..

Мурдал вскочил и подбежал к постели Мовсара.

— Кто он, Мовсар? — тихо спросил он.

— Хамид…

— Что он говорит? — устремившись в комнату Мовсара следом за мужем, Зелиха споткнулась о порог, задела что-то и разбудила Мовсара.

Он открыл глаза. Зелиха погладила его по лицу, и ладонь ее стала мокрой от пота.

— Что ты делаешь, мама?

— Ты, сыночек, стонал во сне… вот мы с отцом и вошли… — она отерла полотенцем пот с его лица.

— Я?

— Да, сынок.

— Мне снился сон…

— Что же снилось тебе?

— Вспомнить не могу… Какая-то неразбериха…

Это была неправда. Мовсар помнил, что видел: Хамид уговаривал его не верить сплетням.

— Это, говорят, к добру, если сна не помнишь, — сказала Зелиха, чтобы успокоить сына.

Успокоенный нежными прикосновениями ее руки, Мовсар закрыл глаза.

— Мовсар, сыночек, что с тобой? Почему ничего не говоришь? Нет у нас с отцом никого, кроме тебя, скажи, не скрывай, что на сердце?..

Женщина говорила так проникновенно, так мягко и сердечно, словно боялась спугнуть пчелу, собирающую нектар.

— Сам не пойму, мама… — Растроганный горестным и скорбным голосом Зелихи, Мовсар зарыдал.

Она охватила его голову обеими руками и прижала к себе. Он утих. Где-то рядом в темноте стоял Мурдал. Было слышно сдержанное его всхлипывание.

Но тут в ушах Мовсара прозвучал голос Сардала: «Не верь им, не для тебя они живут. Им, скрягам, нужно, чтобы ты работал на них!»

И снова затрепетало в гневе только что успокоившееся сердце Мовсара. Исчезла минутная радость общения с добрыми стариками. Глаза его сузились. Он вздрогнул, словно сбрасывая с себя нежность Зелихи. Высвободил голову из ее рук.

— Что вы хотите от меня?.. Я и сам не пропаду, не пропаду!..

Мовсар поднял голову и посмотрел на небо. Оно было пасмурно, черные тучи, казалось, вот-вот приблизятся к самой земле и раздавят горы, аулы, деревья, людей. Хмурое утро. И настроение — тоже. Серым туманом наплывали мрачные мысли.

«Кто же был в конце концов мой отец?.. Почему Сардал настойчиво и неотступно требует ответа? Зачем ему? Неужели человек не может всего добиваться сам? Ведь тот, кого подсаживают при подъеме в гору или тянут вверх на канатах, сам потом и шагу не может ступить. И совсем другое дело, если человек карабкается по уступам без посторонней помощи. С каждым разом становится он все сильнее, выносливее, смелее. Тот, кто привык держаться за руку отца, взобравшись на вершину, мигом с нее соскользнет. А тот, что взбирается сам, прочно стоит на вершине.

Зачем же мучает меня Сардал? И почему в последнее время словно чужими стали мне старики. Мурдал всегда хмурый, вечно поучает.

И вообще, кто я такой? А Ильяс? Что означают и для чего ему все эти намеки? И как же так получается, что они меня защищают, хотя дада их родственник, а я им никто? Странно… Спросить бы отца или мать, что все это значит… Нет, если правда, что я нужен им только как кормилец, тогда они, конечно, в этом не признаются. С другой стороны, вид у стариков убитый, несчастный… Как во всем этом разобраться? С кем посоветоваться?..»

Когда Мовсар был уже неподалеку от мастерских, кто-то рядом с ним сильно ударил палкой о придорожный камень. Сардал! Улыбка Сардала была приветлива и даже немного скрашивала его бельмо.

— Ай-вай, ваши́[17], я тебе чуть дорогу не перешел! Вот как просто можно попасть впросак!

— Попасть впросак может только тот, — веско и доброжелательно заговорил Сардал, — кто не дружит со мной. — И он рассмеялся. — Разве я допущу, чтобы мой единственный племянник попал впросак?! Э, Мовсар, плохо ты обо мне думаешь! Мой единственный глаз видит даже издали. Я уж давно заметил, что ты идешь, нос повесив. — Здесь Сардал придал своему лицу серьезное выражение, вытащил из кармана носовой платок и отер им свой единственный глаз, не сводя взгляда с Мовсара. — На работу? Торопишься? А, тебе к половине девятого! Ну, тогда время есть. Расскажи, как там дома дела? Все по-старому? Эх, чужому не сказал бы, а тебе скажу от души: жалко мне тебя, парень. Люблю тебя, понимаешь, вот и переживаю. Ведь пропадаешь ты ни за понюх табаку. Ну, зачем тебе в молодые годы так надрываться? Ты ведь в детстве еще корешков наглодался. Не-эт, ты посмотри на себя, джигит, да и только! Разве такой тебе нужен отец, как мой брат? Молод ты, красив, вот бы теперь и пожить, э? У брата моего, знаешь, какие богатства припрятаны! А он тебя из кожи вон лезть заставляет. Будто без твоих копеек не проживет. Вот что жадность с человеком делает! Сколько раз я ему говорил: «Не мучай Мовсара, пока он еще не окреп, пока не женат. Он ведь мальчишка еще, если честно говорить, а не мужчина». А он свое: «Клянусь, работать будет, пока холку не перетрет. Волчонок он, сын волка, и иначе из него никак человека не сделаешь». Веришь, у меня прямо сердце кровью обливается, а ему хоть бы что. Железный человек, сердце — каменное. Для чего только сироту брал, если накормить жалко, э?

У Мовсара закружилась голова. Он задрожал, глаза его блеснули сталью.

— Он… отец так говорил?

— А почему бы и нет? Он ведь когда-то в ГПУ работал. Строг он и суров, сказал — отрезал. Заходи, поговорим…

И Сардал первым прервал разговор, чтобы Мовсар не догадался, что он специально дожидался его около мастерских.

Махнув рукою, сгорбившись, он пошел своей дорогой.

Уходя, уносил одноглазый хитрец в темной душе своей радость: его стрела не только попала в цель, но пронзила сердце Мовсара.

Он шел, не оглядываясь, чтобы не выдать себя.

Но мысли его опять-таки были о Мовсаре. Собственно говоря, последние месяцы он больше ни о ком не думал, стараясь воспользоваться любой возможностью, чтобы опорочить Мовсара. После того как ничего не дала его поездка в аул, где Мовсар родился, он ловил каждого, кто оттуда приезжал.

Однажды в автобусе познакомился с двумя земляками Мовсара.

— Скажи, кунак, — вежливо улыбаясь и подмигивая единственным глазом, обратился он к одному из них, высокому рыжеволосому человеку, показавшемуся ему более разговорчивым, чем его спутник, — не слышал ли ты о Мовсаре? Он вроде бы из вашего аула. Брат мой бездетный к себе его взял.

— А отца Мовсара как звали?

— Если бы я знал… От него самого ничего не добьешься.

— Мовсар… Мовсар… — задумался рыжий. — Постой, постой… Кажется, что-то вспоминаю… А тебе зачем? — неожиданно прищурился он.

— Как так зачем? У брата моего живет. Должны мы знать, кто он, или не должны?.. — Сардал почесал лоб, придумывая, какую еще вескую причину можно придумать. — И… это… к тому же, жениться собирается. А какая же свадьба без родственников жениха?!

— Был у нас один Мовсар, был… Да не знаю, тот ли… Мальчишка совсем…

— Ну, ну! Он и есть! Так что?

— Не могу сказать, — ухмыльнулся рыжий. — Не знаю.

— Брось хитрить, говори! — обиделся Сардал.

— А зачем?

— Опять зачем! — Сардала даже пот прошиб. — Сказал же я!

— А я не знаю. Знал бы, разве жалко сказать?

— Так вспомнил ведь!..

— Вспомнил, ха! Мало ли Мовсаров в нашем ауле! Наверно, и у вас пяток, а то и десяток найдется.

— Брось, Керим! — заговорил до сих пор молчавший черноусый спутник рыжего. — Человек спрашивает, значит, знать хочет, а раз знать хочет, значит, надо ему.

— Так я не знаю, — отвечал рыжий, пряча улыбку.

— А я знаю, — сказал черноусый.

— Что знаешь? — выдохнул Сардал.

— Мовсара-сироту.

— Слушай, послушай, расскажи, пожалуйста, человек хороший, пожалуйста, расскажи! — затараторил Сардал, вращая единственным глазом.

— Что там рассказывать. Я с его отцом на фронте был, в одной части служили, в одном полку.

— Правда? — Сардал вспотел от напряжения.

— Да.

— А правда, что его судил трибунал?

— Трибунал? Чепуха! За что его судить было: воевал он честно, в бою и погиб, — ответил черноусый и с удивлением посмотрел на Сардала, задавшего такой вопрос. — И откуда только слухи такие?

Сардал схватился за живот, словно его ударили.

— Кто-то говорил… И Мовсар сам, когда об его отце вспоминают или спрашивают, чей он сын, сразу краснеет, теряется. — Сардал пытался как-то оправдать свою собственную выдумку. — А может быть, это другой Мовсар? — спросил он, все еще надеясь на что-то.

— Другой? Нет, у нас один такой сирота во всем ауле. Мы слышали, что его взял к себе кто-то из ваших.

…Вечером того же дня Сардал говорил Мурдалу:

— Слышал я, что отец Мовсара во время войны натворил что-то такое… трибунал его судил…

— Не знаю, кто был его отец, — перебил брата Мурдал, — но, что бы там злые языки ни говорили, а я, клянусь, сделаю из него человека!

«…Волчонок, сын волка…» Эти слова стучали в виски, возмущению Мовсара не было конца. Откуда он знает, что отец «волк», если я сам этого не знаю? Зачем оскорбляет меня? В самом деле, зачем было брать меня к себе, а потом так ругать?

Слова Сардала тяжкими каменьями упали в душу Мовсара. Не хотелось верить, но Сардал убедил: Мурдал, которого Мовсар почитал и любил, как отца, — человек злой и коварный.

Молодость, молодость! Она так легковерна…

Мурдал и Зелиха были первой незамутненной любовью Мовсара. И вдруг — удар. Предательский, жестокий, беспощадный.

И только подойдя совсем близко к мастерским, немного оправился Мовсар от груза обиды, давившего сердце.

Гудение станков, веселый шум во дворе, бойкий ритм трудового утра немного отвлекли его от неприятных мыслей.

Люди, их голоса, их беззаботность среди множества забот, люди, которых еще вчера, до того, как нагрянула беда, ты и не замечал, сейчас тебе нужнее воздуха, потому что даже самим присутствием своим способны исцелить твой духовный недуг.

Вот что такое люди. Общайся с людьми, уважай их, люби, живи их печалями и радостями, и они обогреют тебя, выведут на дорогу из любого лабиринта жизни. Если хочешь иметь друзей, будь другом. Кто ищет друга без недостатков, остается без друзей — по той простой причине, что нет на земле человека, у которого не было бы слабостей. Люди — это люди…

Люди. Они, а не кто-нибудь другой, строят города в степях и пустынях, разгоняют сырой сумрак глухих лесов, открывают неведомые или забытые дали, достигают морского дна и космических высот.

Мовсар вошел в ворота.

В углу двора играли в волейбол, у дверей конторы со смехом и шутками читали только что выпущенную «Молнию», через окошко, распахнутое кладовщиком, получали инструмент, необходимый для работы. Не было во всем дворе ни одного унылого лица, и это не могло не отразиться на настроении Мовсара.

Табельщик ударил в рельс, подвешенный к столбу. Рабочий день начался. Из кузницы донесся грохот могучего молота. Загудело, застонало, запыхтело, завыло…

Рабочие руки, самые благородные руки на земле. Рабочие руки, богатырские руки! Солнце встает с рабочей ладони.

Мовсар расправил грудь. Сжал кулаки, напряг мышцы. Заиграла, зазвенела кровь в жилах. Тяжелой, но уверенной и твердой походкою направился он в свой цех, встал к своему станку.

Мастер Дмитрий Степанович, невысокий старик в аккуратной спецовке, внимательно глядя на Мовсара, объяснил ему задание, сложенным металлическим метром показал что-то на чертеже.

Мовсар только начал приходить в себя. Он слышал все, что говорил мастер, но ничего или почти ничего не понял.

— Понятно? — спросил мастер. — Вопросы есть?

— Кажется, нет, — автоматически, как вчера и позавчера, как всегда, ответил Мовсар.

— Если появятся, скажешь. Не отходи от чертежа. Семь раз отмерь. Ошибки быть не должно: она задержит весь цех. А времени мало.

Дмитрий Степанович знал Мовсара как человека горячего, грубоватого и — что более всего тревожило мастера — самолюбивого. Лишний раз не спросит, не переспросит и потому порой портит детали. Дмитрий Степанович давно искал ключ к сердцу Мовсара, но не мог найти. Одно знал старик: нельзя Мовсару сказать не то что обидное, а вообще лишнее слово.

Он отошел от парня, но вскоре возвратился к нему.

— Что с тобой, Мовсар? Извини, но мне кажется…

— Какое мне дело до того, что вам кажется! — грубо ответил Мовсар, не глядя на мастера.

Дмитрий Степанович только пожал плечами и отошел к соседнему станку.

Рабочие любили старика. Даже когда он их ругал, они не обижались. Он был им как отец. Грубость Мовсара удивила и задела всех.

Мовсар с головой ушел в работу. Он сейчас покажет, на что он способен, он сделает такое, всех удивит так, как если бы сегодня солнце встало не с востока, а с запада. И от этой мысли становилось легче.

Какой сегодня день? Ах, да, четверг! Этот день недели суеверные люди считают благоприятным для всяких начинаний. Такова старинная чеченская примета. Значит, все будет в порядке, все будет хорошо!

Настроение Мовсара поднялось. Ему дали работу необычную, сложную.

«Вот будет здорово, — думал он, — когда я сделаю все по первому разряду и расскажу об этом маме! Как она обрадуется!»

Он поймал себя на мысли, что обида на Мурдала не перенеслась у него на мать. О ней он не мог думать плохо ни при каких обстоятельствах. А Мурдал… Неужели он в самом деле назвал его «волчонком»? И вдруг сомнение закралось в душу. Но тут же исчезло. Зато появился перед глазами Сардал — подмигивает единственным глазом. Фу ты, черт, кажется, деталь запорол!.. Нет, не запорол, но надо быть повнимательнее.

Он попытался заставить себя сосредоточиться. Но почему-то думал опять-таки не о детали, а о движениях собственных рук и о поворотах собственного тела: захотелось, чтобы все было точно так же, как у настоящего токаря. «Вот как я работаю: уверенно и деловито, зря не пропадает ни одна минута, время и силы точно рассчитаны».

Но что это?..

Станок перестал повиноваться Мовсару, держатель ослаб, деталь выпала из него.

Подошел Дмитрий Степанович, взглянул на работу Мовсара и покачал головой.

— Плохо, Мовсар, плохо!..

Мовсар опустил глаза.

— Что у вас тут произошло? — услышал он голос за своей спиной.

Инспектор ОТК Изновр вырос, словно из-под земли. Изновр, тот самый, про которого говорили, что он — жених Элисы.

Дмитрий Степанович молча протянул ему деталь, испорченную Мовсаром.

— Ай-вай! — воскликнул Изновр. — Придется поговорить об этом на производственном совещании.

Мовсар вспомнил, что совещание как раз сегодня.

— Говорить ничего не надо, — сказал Дмитрий Степанович. — Вообще-то Мовсар работает хорошо. А сегодня у него просто настроение плохое, вот случайная осечка и вышла.

— Настроение? — переспросил Изновр. — Мало ли у кого какое настроение! Это же брак!

Мастеру так и не удалось утихомирить его.

Успокоили его только удары в рельс, известившие об окончании рабочего дня.

— Через двадцать минут — профсоюзное собрание! — крикнул чей-то знакомый молодой голос.

Даже душ, который Мовсар так любил, на этот раз не радовал его.

— Эй, Мовсар, ты на негра похож! — весело крикнул ему стоявший под душем Ахняф, токарь из соседнего цеха.

Но Мовсар даже не улыбнулся в ответ. Теперь настроение у него было плохое вдвойне: и дома нелады, и на работе.

— Ты что, иголку потерял? — продолжал шутить Ахняф, отфыркиваясь под душем.

В месткоме Мовсар увидел Изновра, который посмотрел на него так, словно ничего не случилось:

— Что с тобой?

Пересилив себя, Мовсар поднял голову, чтобы не показывать своих переживаний Изновру.

Но и тут подстерегал его новый удар. На «Доске приказов», рядом с объявлением о профсоюзном собрании токарного и столярного цехов, он увидел карикатуру на себя с подписью: «Бракодела — к ответу!»

Он остолбенел. Будучи человеком старательным и добросовестным, он, в отличие от бракоделов и лодырей, больше всего боялся порицаний или недовольства своей работой. И вдруг…

Не веря своим глазам, подошел ближе. Судя по стилю, карикатура нарисована Элисой. «Когда только успела? Меня, друга своего брата, изобразила! Вот она какая! Да разве она кого-нибудь пожалеет! Наверно, и отца родного могла бы вот так же изуродовать… — и Мовсар мысленно выругался, назвав Элису совсем не лестным для нее словом. — Жалким выставила… Да что я ей, в самом-то деле?! Ну, ничего, держись, Элиса, ты дорого заплатишь за это!..»

Пока все эти мысли мелькали в голове Мовсара, большая комната месткома заполнилась людьми.

Рабочие перебрасывались шутками и острыми словцами. Но вот несколько человек обратили внимание на карикатуру, возле которой стоял Мовсар.

Сперва услышал он за своей спиною легкий хохоток, потом — смех, гомон, хохот…

Мовсар, бедный Мовсар! Кто из его товарищей мог понять его в эту минуту, его, сироту с больным самолюбием?! Никто.

И он стоял, обливаясь потом и багровея.

Между тем, не обращая на него никакого внимания, Изновр вытащил на середину комнаты стол. Мовсар заставил себя посмотреть ему в лицо. Изновр показался ему самодовольным и надутым.

— Товарищи! — сказал Изновр, и в голосе его прозвучали металлические нотки. — Собрание коллективов токарного и слесарного цехов считаю открытым. Для ведения собрания необходимо избрать президиум. Какие будут предложения?

— Изновра!

— Азиза!

— Гафура!

— Дмитрия Степановича!

Изновр аккуратно записывал каждое имя на бумагу.

— Мовсара! — крикнул кто-то, и все рассмеялись.

Мовсар готов был провалиться сквозь землю. Однако Изновр записал и его.

— Есть предложение подвести черту, — сказал он.

— Давай, подводи!

— Перехожу к голосованию…

В президиум были выбраны все названные, в том числе и Мовсар. Но он остался сидеть на своем месте, и Изновр не стал настаивать, чтобы он сел за стол.

— Слово для доклада, — торжественно (и как показалось Мовсару — нагло) произнес Изновр, — имеет начальник ОТК Мустафаев.

Толстый начальник подошел к столу, воткнул вытянутые пальцы в стол, затем, как бы спохватившись, вытащил из кармана платок и тщательно отер лысину. Только после этого он сказал: «Товарищи!» — и оглядел всех присутствующих.

Минут пять говорил он о месте мастерских в общей сети предприятий Чечено-Ингушской АССР, о задачах, которые, поставлены перед токарями и плотниками аула. Затем как-то сразу, без перехода, который у него, видно, не получился, напал на Мовсара:

— Дорогие товарищи! Вы, может быть, уже знаете, что вся послеобеденная продукция токаря Мовсара — брак. Неисправимо испорчена втулка. Мовсар почему-то не сменил сверло при переходе на детали, подлежащие перовому сверлению.

— Почему же ты, Мовсар, не сменил? — спросил кто-то.

— Сам не знаю… — глухо ответил он.

Хотя вопрос был вполне доброжелательным, ему вдруг показалось, что на него смотрят, как на обвиняемого.

Теперь он больше ничего не слышал и не видел. Все выступления и реплики как бы проходили мимо него.

Между тем мнения разделились. Но защищавших Мовсара было меньшинство: мастер Дмитрий Степанович и еще несколько человек. Остальные критиковали. И довольно резко, требуя, чтобы он и другие токари не сбивались больше на брак. Если бы Мовсар внимательно слушал, он понял бы, что поругивают его незлобиво, желая ему добра.

Но не таков был Мовсар. Решив в какой-то момент, что его подвергли несправедливому осуждению и что на него отныне будут смотреть снисходительно и насмешливо, он думал только об одном: скорее бы кончилось это несправедливое и жестокое судилище.

Масла в огонь подлили те выступавшие, которые обращались непосредственно к нему, заставляя его каждый раз вздрагивать и включаться в ход собрания.

Вспомнился неожиданно Сардал, его совет бросить работу. Как ни странно, это помогло Мовсару овладеть собой: «Сардал, вот кто прав!..»

— Разрешите мне, — услышал он словно сквозь сон.

Это взял слово Изновр.

Мовсар, сидевший все время с низко опущенной головой, встрепенулся, выпрямился и испытующе посмотрел на Изновра: как-никак, а Изновр — жених Элисы. Пусть там, в цеху, он что-то говорил против Мовсара, но здесь, на собрании…

— Мовсар знает, что мы все его уважаем и даже любим, — начал Изновр, и голос его прозвучал мягко, — но говорить с ним надо не ласково и не заботясь о дружеских отношениях, которые из-за этого могут быть испорчены… Никакого покрывательства, товарищи! То, что он сегодня совершил, непростительно, товарищи, я со всей прямотой скажу, что это — чрезвычайное происшествие.

Мовсар вздрогнул.

— И единственно правильное решение, которое мы должны принять, решение, за которое как честный человек должен поблагодарить и сам Мовсар, — это удержание из его зарплаты той суммы, на которую он нанес ущерб государству своим браком. Отстранять его от работы, я думаю, не следует. Пусть поберегут свои карманы и другие бракоделы. А то они думают о своем больше, чем о народном…

— А ты никогда не работаешь на мусор? — выкрикнул Хамид.

— Не обо мне речь. Я такой же, как все. И в случае чего готов расплатиться за свою ошибку.

— Ишь ты, красиво говоришь!

— Это мое мнение, — сказал Изновр. — Пожалуйста, предложите что-то другое. Давайте обсудим все предложения.

— Есть еще предложения? — спросил начальник ОТК. — Тихо, товарищи. Нет других предложений? Значит, нет. Тогда давайте проголосуем, и все станет ясно. Кто за предложение Изновра, прошу поднять руки.

Голоса разделились. И все же большинство проголосовало за то, что предложил Изновр.

Мовсар бросил на него ненавидящий взгляд: «Ну, берегись, предатель!..»

— Пусть не обижается на нас товарищ Мовсар, — сказал Мустафаев. — Уже идет вторая неделя уборки пшеницы на нашем берегу Аргуна. Механизаторы ждут от нас машин, на которые можно положиться. Их представители сегодня здесь, на нашем собрании…

Все обернулись и посмотрели на двух загорелых мужчин, сидевших в заднем ряду.

— Мы поговорим об этом случае у себя, — сказал один из них.

«Вот что наделал Изновр! Позор на весь аул! Теперь меня не будут считать человеком!» — пронеслось в голове Мовсара.

Когда собрание кончилось, он вышел на улицу, ни на кого не глядя.

«Сейчас, наверно, найдутся сочувствующие… Сейчас они не нужны… Были бы настоящими друзьями, выступили бы на собрании и защитили меня… А то все прямо так и накинулись… Неужели я так серьезно виноват?.. Нет, дело не во мне, а в Изновре… Изновр, жених Элисы!.. Ну, ладно, ты — инспектор ОТК, ты проверяешь продукцию. Ну и проверяй, бракуй, если надо. Но зачем поднимать такой шум? Прокурор! Молодой, а уже такой негодяй. Ну, ничего, он еще пожалеет об этом!..»

После этого собрания Мовсар стал ходить на работу другой дорогой, чтобы не встречаться с товарищами, которые могли бы начать всякие расспросы.

Однажды, идя окольным путем, по безлюдной и пустынной улице, он увидел Элису.

— Здравствуй, Мовсар, ты что тут делаешь? — она подошла к нему со стопкой книг в руках.

— Да так… — пробормотал Мовсар. — А как там Нуха? Нет писем от него?

Он взял у Элисы книги и принялся их рассматривать.

— Ага… Симонов — «Живые и мертвые», Мамакаев — «Мюрид революции», Толстой — «Воскресение». Хорошие книги…

Элиса, улыбаясь, смотрела на него. По тому, как Мовсар произносил названия книг, она поняла, что он их не читал.

— От Нухи писем не было?

— А почему ты спрашиваешь?

— Если бы он был здесь, мне было бы легче…

— Ты о чем? — Элиса посмотрела на него внимательно.

— Мне надо с тобой поговорить, понимаешь… А я не умею… Был бы Нуха…

— Его, пожалуй, долго ждать придется. Давай, говори.

Протарахтела полуторка, обдав Мовсара и Элису густой пылью.

— У, как рычит… — сказал Мовсар, словно хотел свалить на машину свою нерешительность.

— Да, говори же, говори! — Элиса нетерпеливо мотнула головой.

— Ну, ладно, скажу, Элиса, ты помнишь, вскоре после собрания я был у тебя в библиотеке и просил сказать ему все, что я о нем думаю. Помнишь? Говорила?

— Я намекала как могла… — она смутилась и отвернулась.

— Намекала?

— Ну да.

— Он такой… Ему ничего не стоит человека очернить, а ты с ним, как с девушкой, одними намеками разговариваешь, да?

— Нет, Мовсар, ты не прав. Он мне говорил, что очень хорошо к тебе относится, но когда речь идет о работе, тут уж он должен все сказать. Он просто принципиальный человек.

Элиса как-то нерешительно произнесла эти слова. Ей не хотелось обижать Мовсара. Но, с другой стороны, ей еще больше хотелось защитить Изновра, тем более что, по ее твердому убеждению, он был прав.

Глаза Мовсара зажглись гневом и злобой.

— Знаешь что, — сказал он в сердцах. — Брось ты мне рассказывать сказки о его принципиальности. Человек, который придирается к пустякам, это не принципиальный человек, а просто мелкий. В самом деле, чего он прицепился к одной запоротой детали? Но тебя, тебя я понимаю, ты за него, конечно! Когда любишь, многое прощаешь… Да и сама ты рада меня унизить, если правду сказать. Думаешь, твою карикатуру я забыл? На карикатуру мне плевать. Но то, что ты ее намалевала, — вот что обидно! И я тебе этого не прощу, не думай! Ни тебе, ни Изновру дела нет до того, что с человеком происходит, как ему плохо. Вы только друг друга видите, а остальные пусть сдохнут, да?

— Мовсар!.. — она с укором глянула на него своими большими выразительными глазами. — Я ведь тебя считаю вторым своим братом. Зачем же ты говоришь такие вещи? Друг брата не должен так говорить! Кто виноват, что у тебя какие-то неполадки в работе? И вообще, стоит ли так уж все это переживать? Вот увидишь, пройдет несколько дней, и ты будешь думать по-другому. Время лечит все болезни…

— Привет лучшим людям!

Это подошел к Мовсару и Элисе Ильяс.

— Как дела, Мовсар? Что-нибудь новое есть? А ты, художница, как живешь? Завершила своих знаменитых мушкетеров?

— Нет, пока работа стоит на том же месте. Если не кончится берлинская лазурь, дня через два или три будет готово. Полюбуешься тогда на вашу тройку.

Ей хотелось произнести эти слова весело, а получилось холодновато, сухо.

Ильяс сразу почувствовал это.

— Третий лишний… — вздохнул он. — Всегда я третий лишний. Даже когда прихожу страховать, не бывает мне так грустно и тяжело, как сейчас с вами. Там ведь чужие люди, а вы вроде бы свои… — Ильяс, как школьник, взмахнул портфелем и хлопнул им себя по колену. — Ладно, оставайтесь, а я пошел. Мовсар, зайди потом к нам. Отец тебя спрашивал…

— Зачем? Ты ему, наверно, наболтал что-нибудь о том, что со мной случилось?

— Нет, нет, не бойся, просто старик хочет с тобой потрепаться. Элиса, Нухе я письмо написал, — добавил он, уже отойдя на несколько шагов.

Элиса помахала ему рукой.

— Хороший парень, — сказал Мовсар. — Душа-человек. За меня переживает, как за себя.

Элиса заглянула Мовсару в глаза:

— Стоит ли убиваться из-за такой ерунды! То ли еще бывает в жизни… Может быть, даже хорошо, что брак заметили сразу. Если бы валы, сделанные тобой, поставили на комбайн, была бы авария. Не горячись, не переживай, Мовсар! — Элиса говорила ласково, мягко, как с ребенком. — Женщина должна утешать мужчину, вот я и стараюсь. Пожалуйста, держи себя в руках, будь поспокойнее. Хорошо?

И она улыбнулась ему так, как улыбаются только другу.

Но Мовсар забрал у нее свою кепку, которую она все время вертела в руках, и сказал:

— Вы с ним оба говорите красиво. Я так не умею. Я просто скажу: знай, Элиса, Изновр теперь мой враг. Навсегда.

Он решительно напялил кепку на голову. Движения его стали быстрыми и уверенными. Элиса поняла: ничего ей не удалось добиться.

Она растерялась, повернулась и ушла.

Растерялся и Мовсар, оставшись среди улицы один.

«Ушла… — думал он. — А что, если она у меня дома расскажет обо всем? Дада рассердится».

Он медленно побрел, сам не зная куда, зашел в пивную, выпил две кружки пива, купил пачку сигарет и направился к Ильясу.

Пока дошел, пиво разморило его.

— Эй, Ильяс, — сказал он входя. — Принимай гостя! Теперь от него не пахнет больше кислым молоком!

— Вот и хорошо, — улыбнулся Ильяс. — Одних градусы делают злыми, а других веселыми. Я веселых люблю.

Мовсар снял кепку и пиджак, достал носовой платок, вытер им пот с лица, сел за стол и принялся перебирать газеты, лежавшие на столе.

— Мать, принеси нам поужинать! — закричал Ильяс в окно, перегнувшись через подоконник.

Мовсар только тут заметил, что на нем новенький, сшитый по моде костюм.

«Наверно, он пошутил насчет отца. Просто так в гости зазвал», — подумал Мовсар.

И все-таки именно Сардал просил сына пригласить Мовсара.

Сардал не знал, что Мовсар ходит теперь другой дорогой, и не видел его несколько дней. Это его беспокоило. Ведь не встречаясь и не разговаривая, влиять невозможно.

Он не сразу вышел к Мовсару, чтобы не показать, как сильно в нем заинтересован. Сперва сидел за стеной и, вытянув шею, как гусь, прислушивался к разговору Мовсара с Ильясом. Но то ли стар стал, то ли говорили тихо парни, разобрать ничего не мог.

«Мурдал сегодня уже сказал: «Кто сироту приютил, тот кровью умоется», — думал Сардал. — Ну, раз можно воздействовать на Мурдала, то на Мовсара и подавно. Пора атаковать…»

Сардал улыбнулся самому себе, приосанился. Снова прислушался к происходящему за стеной. А там Ильяс коньяк выставил! Тем лучше! Пусть выпьет сирота!..

— Я маме сказал, что это лимонад, — говорил Ильяс, указывая на бутылку, с которой заранее сорвал этикетку и бумажную подковку со звездочками. — Сегодня в сельпо был. Страхование провел и дельце одно провернул. Но об этом я тебе потом расскажу. А сейчас первая выгода — перед тобой, на столе. Аванс выдали. Ха-ха.

У Мовсара и без того голова кружилась от пива. Мысли наползали друг на друга. Почему-то неожиданно стало жалко стариков — Мурдала и Зелиху, которым он так и не рассказал об Изновре. И зря, пожалуй. Наверно, утешили бы. Но сами бы, конечно, расстроились. А стоит ли их расстраивать ради того, чтобы успокоиться самому? Нет, мужчине это не к лицу.

На столе появилась яичница, зеленый лук, чай, ноздреватый домашний хлеб свежей выпечки.

Ильяс налил себе коньяку и поднес бутылку к стакану Мовсара.

— Нет, — сказал Мовсар, — не надо.

— Немного!

— Нет, ты же знаешь, что я даже пиво редко пью. Дада и мать умрут, если узнают.

— Вот чудак! Так кто же о таких вещах родителям рассказывает! Ты что, маленький, что ли?

Отодвинув бутылкой руку Мовсара, Ильяс налил коньяку и ему и с какой-то торжественной иронией произнес:

— Пусть долго живут те, которые не умерли!

Чокнулись. Выпили. С аппетитом принялись за еду.

— Ты мне скажи, Мовсар, — начал разговор Ильяс, — что это у вас за тайна с Элисой? Смутились, когда я подошел, а?

— Чепуха! — сказал Мовсар, похрустывая упругими перышками молодого лука. — Это тебе показалось. Какие у меня с ней могут быть тайны!

— А какие тайны могут быть у тебя от меня? Мы с тобой родственники или нет? А она кто нам? Никто. Ладно, не хочешь, не говори. Дам тебе только совет. Отец рассказывал как-то: в старину, если родители не хотели выдать девушку за какого-нибудь парня, она договаривалась со своим любимым, и он похищал ее с ее же согласия. Или, сделав подкоп под стену, ночью уносил ее из дома, бросив в ее комнате свой кинжал. Это, по обычаю, означало, что виновата не девушка, а он, и что он просит ее родителей не сердиться на него и не мстить, а примириться с тем, что их дочь станет его женой. И мирились. А что еще оставалось делать?

— Так ты что хочешь сказать? Что я должен похитить Элису? Ошибаешься. У нас с ней разговор был совсем о другом. Пока ты в Гойтах страхованием занимался, тут такое произошло!

— Эй, племянник! — перебил Мовсара голос Сардала из-за стены. — Зайди ко мне!

Мовсар вопросительно посмотрел на Ильяса.

— Иди, иди, — сказал тот, — потом расскажешь.

Мовсар встал и пошел к Сардалу.

— Здравствуй, Мовсар! — приветливо улыбнулся ему Сардал, когда он вошел в его комнату. — Да будет широким твой путь по этой жизни! Куда это ты пропал? Тебе и невдомек, что соскучился без тебя старый дядя! Ай-вай, молодым не до старых, у них свои дела, свои заботы, сладкие заботы, ай-вай!

— Здравствуйте, дядя. Как здоровье?

— Здоровье такое, какое аллах посылает людям моего возраста. Но когда я рядом с молодыми, молодею и сам. Так что почаще заходил бы, а то совсем дорогу к моему дому позабыл.

— Так ведь Ильяса не было, вот я и не приходил.

— Ну-ну. Неправду говоришь, по глазам вижу. И еще вижу: что-то ты нос повесил. Ну, рассказывай, что случилось? Дядя вреда тебе никогда не сделает, а помочь поможет. Садись.

И Сардал указал ему на место рядом с собой.

Растроганный речью старика, Мовсар сел на тахту и, закрыв лицо руками, зарыдал.

Плечи его вздрагивали, а голова опускалась все ниже.

Сардал дал ему выплакаться. Затем, погладив его по плечу, произнес вкрадчиво:

— Расскажи, сынок, расскажи. Нет такой беды, которую рассеять нельзя.

Ильяс заглянул в комнату отца, но, увидев, в каком состоянии Мовсар, не решился войти.

— Мы с вами недавно говорили… — начал Мовсар. — Я…

— Ну, ну, напомни, о чем…

— Да все о дада… Эти разговоры так меня расстроили, что я на работе брака наделал…

— Неужели правда? — Сардал так искусно притворялся, что казалось: он не просто сочувствует Мовсару, но даже переживает вместе с ним.

— Проверили мою работу в ОТК, и оказалось, что она даже приближенно не соответствует стандартам.

— А кто там у вас в ОТК?

— Изновр.

— Изновр? Это что за Изновр? Не старого ли Меджида сын?

— Да, он.

— Так он же на Элисе собирается жениться. Что ж ты ей не сказал?

— Говорил. И ей и ему.

— И что же?

— На собрании, при всех грязью меня облил, опозорил. А она карикатуру на меня нарисовала.

— Вот те на! Кораном клянусь, Элиса виновата. Сказала бы ему, не посмел бы так себя вести. Она виновата, она… сука… Все готова сделать, чтобы только он ее замуж взял. Слово ему боится сказать. У-у…

Помолчав немного, Сардал посмотрел на Мовсара и, видя, что речь его попала в самую точку, продолжал:

— А брат мой Мурдал тоже хорош… Скупердяй… Неужели не мог тебя совсем от работы освободить? И не было бы всех этих неурядиц. Нет, все мало ему. Никак не насытится. Единственного сына готов запродать, лишь бы только кошелек не похудел.

Мовсар вздрогнул, услышав эти ядовитые слова, и принял их за чистую монету. «Прав старик, прав, прав!» — пронеслось в голове. В эту минуту он готов был совершить непоправимое, безумное, страшное, чтобы отомстить своим обидчикам. Но что именно делать, не знал.

— Сколько раз я говорил брату: не обижай Мовсара. Где там! Своих детей нет у него, он и не понимает, чем дышат молодые, что им надо, как их от несчастья спасти.

Никогда еще Мовсар так не верил Сардалу.

Но его любовь к Мурдалу не так-то просто было развеять. Уж слишком сильна была она!

И неожиданно для Сардала он сказал:

— Я отцу ничего не говорил об этой истории. Ведь страшно не то, что он будет меня укорять, а то, что огорчится из-за меня, даже заболеет, может быть. И мама тоже будет переживать.

— Ух ты! Как ты о нем говоришь! Будто бы он не скряга, а святой. Он, наверно, уже все знает. Но делает вид, что и не слышал ничего. Еще бы! Ему ведь деньги за тебя вносить не хочется. И не нам ему об этом говорить. Только рассердится, и все. Разве он человек? Только и знает: «Пусть трудится, пока шею не натрет». Как говорят русские, «собака на сене», вот кто он, мой брат.

Сардал отдышался, выпил воды.

— Нехорошо о брате так говорить. Я чужим людям и не говорю. А ты — человек свой, тебе скажу. Ему слуги нужны бесплатные. Чтобы ночью не в доме его спали, и не в сарае даже, а на ветках, как птицы. Но, как он ни старается, а так не выходит. Человека птицей не сделаешь. Человек — это человек. Ему и есть и одеваться надо. Ты подумай только: кто в доме у вас кормилец? Да ты, ты один! Зелиха и он — давно уж не добытчики. А спасибо он тебе говорит?

Сардал остановился. Ему самому стало страшновато от собственной лжи. Он знал хорошо, что не было в ауле человека, который усомнился бы в честности Мурдала, в его бескорыстии и добрых делах. Правда, наговаривая на брата, Сардал был осторожен, строил свои обвинения не на фактах, а, так сказать, на братской заботе и требовательности, но которые были вроде бы непонятны постороннему человеку. Но все же он приостановил поток своего красноречия, чтобы не зарваться, не наговорить лишнего. Понимал, что если Мовсар хоть раз не поверит ему, то пропадут напрасно все его старания.

И все же не удержался Сардал и добавил:

— Ты вон какой, как чинара, свой хлеб всегда заработаешь… — И, прервав себя, он придал лицу своему такое выражение, которое должно было свидетельствовать, что ему стыдно за брата.

— Но ведь работать я и сам хочу, — сказал Мовсар. — Меня другое мучает. Позор: на весь аул раззвонили, что я бракодел.

— Понимаю, понимаю… — Сардал изобразил на лице сочувствие Мовсару. — Ну, ничего… Что-нибудь придумаем… Поди-ка поговори с Ильясом. Он тебе брат. За тебя, если понадобится, постоит.

Мовсар вышел. В комнате Сардала неслышно появилась Сека.

— Что ты такое ему наговорил? С ума сошел… — сказала она.

— Молчи, язва! — огрызнулся Сардал.

Сека не посмела больше перечить и юркнула за дверь, в соседнюю комнату, где Мовсар разговаривал уже с Ильясом.

— Прав отец, — говорил Ильяс. — Теперь я понимаю, о чем вы говорили с Элисой, когда я подошел к вам на улице. О том же самом. Хорошо еще, что ты не видел ее вчера, когда она строила глазки Изновру.

— Строила глазки? — почти прорычал Мовсар.

Ему стало тяжело дышать, на мгновение он почувствовал себя каменным и умолк, не находя слов, чтобы выразить нахлынувшую на него безотчетную ненависть.

Он не мог понять, почему сестра его друга остается безучастной к его беде. Неужели она и в самом деле так сильно любит этого Изновра? А может быть, может быть… Элиса узнала, что он — безродный, и поэтому так к нему относится? Ну, если так, тогда он отомстит…

Мовсар сжал кулаки.

— Я знаю, что делать, — сказал Ильяс, налив в стаканы коньяку. — Отлупить Изновра. Пей!

Мовсар выпил залпом все, что было в стакане.

— Связываться неохота… — сказал он.

— Связываться, — расхохотался Ильяс. — Дашь ему в рожу, а потом — прощай, аул, поминай, как звали! Терять тебе нечего и некого. — Здесь Мовсар нахмурился, но Ильяс, не замечая этого, продолжал: — Уедешь куда-нибудь в другое место, там и на работу устроишься. Все равно здесь тебе уже не жизнь и не работа: он раз уж начал, так теперь и будет на тебе свою принципиальность показывать. Иначе как же карьеру делать, если никого не давить? Ты только начни, а мы уж ему морду докрасим!

— Ты меня за кого принимаешь? — неожиданно возразил Мовсар. — Драка — это не выход. Я позавчера вечером с Изновром говорил. Он все на то бьет, что государственное дело делает. Может, он и прав…

— Ну, знаешь! — стукнул кулаком по столу Ильяс. — Ты каждую минуту по-другому говоришь. Ладно, если уж не хочешь ему морду бить, посоветуйся с моим отцом. Он, знаешь, как говорит: «Не стыдно спрашивать, стыдно дело не сделать».

— Ладно, завтра поговорим, а сейчас, — Мовсар взглянул на часы, — мне идти надо. Мать, наверно, с ума сходит, что меня так долго нет.

— Давай, решай, как хочешь, — сказал Ильяс. — Только учти: действовать надо. А если в долгий ящик откладывать станешь, так еще и в газету со своим браком попадешь.

Мовсар встал и нетвердой походкой пошел к двери. Вышел во двор и направился к дому.

Ильяс, вышедший проводить его, тупо смотрел ему вслед.

Темнее ночи был мрак, воцарившийся у Мовсара в голове после обильной выпивки. Он шел, покачиваясь, и все еще пытался связать нити мыслей, но из этого ничего не получалось. Одно только назойливо стучало в виски: «Рассказать, все рассказать даде, все выложить, ничего не скрывая… Будь что будет, будь что будет, будь что будет…»

Ничего не видя перед собою, Мовсар наткнулся на какого-то человека.

— Ты кто, а?

— Мовсар?

Он различил голос Хамида.

— Хамид, привет! Я от вас иду…

— У нас тебя так напоили?

— Да, у вас. Спасибо Ильясу. Он хороший парень. Поставил коньяку. В другой раз и я его угощу. И тебе спасибо, Хамид. Ты на собрании так хорошо сказал. Эх, если б ты еще и Изновра удержал…

— Да он ведь правду сказал… — начал было Хамид, но осекся, сообразив, что обращаться к пьяному — такое же пустое дело, как слушать его.

— Может быть, и правду, — сказал Мовсар. — Тебе виднее. Ну, будь здоров, брат.

…Когда Хамид вошел в комнату, где со времени женитьбы среднего брата Надира жил вместе с младшим, Ильяс вскочил с постели и, как полагалось по традиции, сделал вид, что готов услужить старшему. Взял из рук Хамида рубашку, скинутую им, повесил ее на спинку стула, снял с него сапоги, освободил стол от остатков закуски, убрал бутылку и стаканы. Он заметил, что брат не в духе, и всячески старался угодить ему.

— Мать уже спит. Хочешь чаю? Принесу.

— Не надо. А ты почему не спишь?

— Да вот книжку читаю… Интересное место.

— Какое?

— О чеченце Юсупе Сапарчи. Ему пять лет было, когда отец привел его в Мекку. И там же в Мекке умер отец. Остался малыш один у священного камня Каабы. Вырос у чужих людей. Умный был человек. Арифметику изучал и инженерное дело. Начал крепости строить, города с канализацией.

— А когда это было? — спросил Хамид.

Ильясу удалось смягчить его своим кратким рассказом.

Ведь когда чеченец слышит что-либо хорошее о своем соплеменнике, он всегда радуется, приходит в доброе расположение духа.

— Это было в девятнадцатом веке, — ответил Ильяс, — в первой половине. Арабский, турецкий и другие языки знал Сапарчи хорошо. — Здесь он запнулся, наткнувшись ногой на стоявшую на полу бутылку так, что она звякнула, но это его не смутило, и он продолжал: — Написал пехотный и кавалерийский уставы и перевел их сам на десять языков Кавказа. Под конец жизни вернулся на родину, в свой Бухани-Юрт.

— Ладно, — сказал Хамид, снова нахмурившись, — он вернулся, вот и мы вернемся к Мовсару. Что он говорит?

— Мовсар?

— Да, Мовсар. С которым ты вместе пьянствовал.

— Так он бутылку принес. Что же мне оставалось делать? Выгнать его?

— Не валяй дурака. Зачем ты его спаиваешь?

— Эй, вы! — донесся из-за стены голос Сардала. — Вы что там шумите? Дайте спать!

— Не придирайся, Хамид! — громко сказал Ильяс, чтобы отец понял: старший брат, а не он виноват в этом шуме.

— Хамид, иди сюда! — недовольно проворчал Сардал.

Хамид бросил на Ильяса презрительный взгляд и пошел к отцу.

— Что, все заступаешься за этого Мовсара? — спросил Сардал сына.

— А чем он тебе не нравится? — ответил Хамид вопросом на вопрос.

— Мне? Мне все равно. Мне жить на свете осталось три дня и три ночи. Неужели ты никак понять не можешь, что если я думаю о Мовсаре, то только ради вас, моих сыновей? Вы же готовы меня разорвать из-за него. Эх, дети пошли… Мы своего отца с полуслова понимали. А вы? Вы умнее отца, и всех на свете умнее, э? Ты вот не знаешь, что люди о Мовсаре говорят. А он ведь, по глупости брата моего, в нашем роду состоит, и нам, вернее, вам придется отвечать за все его дела. Об этом ты думал? Не-эт, не думал. Яйца умнее курицы не бывают. Так слушай же отца!

И, чтобы разжалобить Хамида, Сардал всплакнул и углом пододеяльника вытер слезу.

Вернувшись с курсов, Нуха принялся утешать Мовсара.

— На работе-то ты остался. И это — главное. А за брак мы расплатимся все вместе, в складчину. Соберем по пятерке, по трешке. Подумаешь! Только бы Мурдал ничего не узнал.

— Ладно, посмотрим, — нахмурился Мовсар. — Ты лучше расскажи, что там в Ростове.

Элиса хлопотала у стола.

— Хороший город. Красивый. Как игрушка. Чистенький, беленький весь. Лекции на курсах читали специалисты из Москвы и Киева. Практика была. Ну, ладно, потом расскажу. А пока получайте подарки. — И Нуха преподнес Мовсару и Ильясу импортные ручки.

— Я всегда говорил, что ты хороший человек, — заулыбался Ильяс. — А что ты привез Элисе?

— Меня брат никогда не забывает, — улыбнулась Элиса.

— Покажи, — подмигнул ей Нуха.

Элиса достала из шкафа голубое платье.

— Красивое, — сказал Ильяс. — Это платье принесет тебе счастье, вот увидишь.

Элиса внимательно посмотрела на Мовсара, и он показался ей каким-то странным, во всяком случае, не таким, как всегда.

— Мовсар, — она положила ему руку на плечо, — почему ты все время молчишь? Ты первый раз у нас в гостях. Может быть, тебе что-то не нравится?

— Все нравится, — угрюмо отвечал Мовсар. — И особенно подарки Нухи.

Все рассмеялись.

— Если хотите знать, — сказал Нуха, — то и я получил в Ростове хороший подарок. Это была встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым. Он у нас выступал. Я так рад, что попал в Ростов как раз в тот момент, когда он оказался там.

— Итак, подарки получили все, — заключил Ильяс. — Теперь не мешало бы ознакомиться с тем, что стоит на столе. — Он схватил кусочек какого-то кушанья и съел. — Вкусно, мушкетеры! Высокие гости пальчики оближут!

— Какие гости? — спросил Мовсар.

— Должны прийти работники клуба и с ними какой-то начальник из Грозного.

— Ого!

— Ого или не ого, а я есть хочу, — сказал Ильяс.

— Ничего, не умрешь, — улыбнулся Мовсар.

— Пойдем посмотрим, что там такое рисует Элиса, — предложил Нуха, которому казалось неудобным начинать застолье без гостя из Грозного.

— Отваживаешь от стола? — не унимался Ильяс. — Ну, ладно уж. Расскажи нам, художница, над чем работаешь в данный творческий период?

— Пойдемте, покажу.

Друзья вошли в соседнюю комнату.

— Это наша библиотека, — сказал Нуха, показывая на книги, аккуратно расставленные по полкам.

— Из поэтов только Пушкин и Мамакаев. Что-то маловато, — заметил Ильяс.

— Конечно, мало, — согласился Нуха. — Места не хватает. Вот и выбрал из поэтов двоих, самых любимых.

— Как не любить Магомеда Мамакаева! — подхватила Элиса. — Возьмите хоть «Шашку».

— Это о той самой шашке, которую наш земляк Садо Мисирбиев подарил Льву Николаевичу Толстому? Кажется, так? — блеснул своими познаниями Ильяс.

— Да. — И Элиса прочла наизусть:

— Хорошие стихи, — оживился Мовсар.

— Вот видите, — улыбнулась Элиса, — даже Мовсар заговорил, послушав Мамакаева.

— Он прав, — подхватил Нуха. — Наша чеченская литература появилась сравнительно недавно, а набирает высоту.

— Как говорит! — хлопнул в ладони и состроил мину Ильяс. — А по-моему, много еще чепухи пишут.

— Кривляться не надо, — улыбнулась Элиса. — Но вообще-то Ильяс прав. У нас в библиотеке была недавно читательская конференция. Приехал автор книги. И один парень ему говорит: «Не думайте, что мы не замечаем слабостей и недостатков художественных произведений. Мы теперь совсем не те чеченцы, которые считали, что крюком можно из озера вытащить луну».

— Да, мы не те, совсем не те, — задумчиво проговорил Нуха. — Но некоторым писателям кажется, что мы все еще те…

— Философ! — иронически воскликнул Ильяс. — Мы пришли сюда, чтобы взглянуть на картины художницы, а не для того, чтобы слушать твои лекции!

— Ах ты, шут! — улыбнулся Нуха. — Ну, покажи, покажи им, Элиса, что ты сделала, пока меня не было и тебе никто не мешал.

Элиса сняла с подрамника лист плотной оберточной бумаги, и Мовсар ахнул.

На полотне был изображен Изновр. В полный рост.

— Ммм… — промычал Ильяс.

— Что? — не понял Нуха.

— Нет, нет, ничего, — скороговоркой проговорил Ильяс, бросая взгляд на Мовсара.

— Глаза, глаза-то какие! — Нуха был явно доволен работой сестры. — Глаза, как живые…

— Эти глаза только шпионят за всеми! — со злостью, сразу нарушившей настроение, с которым ребята вели разговор, буркнул Мовсар.

Наступило тягостное молчание.

— Рафаэль, — нарушил молчание Нуха, сделав вид, что ничего не произошло. — Рафаэль, я где-то читал, двадцать лет или, кажется, даже немного больше искал натуру, чтобы написать глаза одной из своих мадонн…

— Изновр — мадонна! — снова бросил Мовсар.

Понимая недоброе чувство Мовсара к Изновру, ни Нуха, ни Ильяс и на этот раз не стали его укорять, снова как бы не обратив внимания на его бестактность. Элиса покраснела, но тоже промолчала.

— Вот это хорошо! — сказал Ильяс, увидев прислоненный к стене пейзаж, написанный Элисой. — Я бы на твоем месте, Элиса, сделал бы на основе этого декорацию для нашего спектакля. Как вьется эта тропинка, уходящая в горы! А река? Она пенится, как настоящая. Нет, вы посмотрите, посмотрите! У меня такое ощущение, словно я попал в это место и стою среди этих каменных скал.

Нуха бросил взгляд на Мовсара. Тот уже успокоился и, как ни в чем не бывало, вместе со всеми рассматривал работу Элисы. «Вспыльчив, но быстро отходит», — подумал Нуха.

— Я знаю эти места, — сказал он. — Пусть Элиса подтвердит, верно я угадал или нет. Вы помните дорогу из Грозного в Шатой? Там, за первым поворотом на юг, сливаются Аргун и Чанты-Аргун. Так? Справа, вот она, поднимается гора Варандой, слева — Хаккой. А это, ну, вроде окна в горе, — это пещера, она так же, как гора, называется Хаккой. Видите? Об этой пещере есть легенда, старая сказка, которую я могу вам рассказать, если вы очень попросите.

— Расскажи, — сказал Ильяс.

— Ну, вот. Жил да был горец Солта. Был у него конь, самый лучший во всей Чечне, летал по горам, как ветер, прыгал, как джейран. Было это, когда горы наши знали одни только звериные тропы. Скачет однажды Солта на своем коне и видит: сверкает что-то в траве. Остановился, наклонился. Башмачок девичий. Стал Солта девушку искать, которая башмачок потеряла. Вверх и вниз по Чанты-Аргуну скачет, всем, кого встретит, о своей находке говорит. Да никто ничего не знает. Потом и еще много раз ездил Солта девушку искать. Все напрасно. Но вот как-то поехал он рано утром на охоту. Меткий был стрелок, скачет на своем коне, дичь из лука стреляет. И вдруг слышит девичьи голоса. Прислушался. Одна девушка говорит заклинание, которое применяют, когда надо пропажу найти: «Черт, черт, черт, свое хорошее возьми, мое плохое отдай!» «Эй, девушки, что ищете?» — крикнул Солта. Но никто ему не ответил. Пришпорил Солта коня, помчался конь, а перед самой горою споткнулся, с разбегу копытом ударил в гранит. От копыта его и остался след, но не простой, а огромный. Вот это и есть окно, которое Элиса нарисовала.

— Не понимаю я ваших сказок, — сказал Мовсар.

— Вот ведь даже и в горе окно пробить можно… — задумчиво произнесла Элиса.

Мовсар лишь плечами пожал.

— Да, хорошо Элиса горы нарисовала, а? — заговорил Нуха, словно не обращая внимания на разговор друзей, и в голосе его прозвучало восхищение искусством Элисы.

— Наш класс ходил в поход по этим местам до самого Шатоя, — сказала Элиса, которая была очень довольна, что ее работа так растрогала друзей. — И ты знаешь, Нуха, точность изображения в моей работе объясняется не тем, что я такая хорошая художница. Я сфотографировала эти горы, чтобы не ошибиться.

— Скромность — украшение женщины! — ухмыльнулся Ильяс.

— Болтливость не украшает мужчину, — в тон ему сказал Нуха.

— Если серьезно говорить, то тебе учиться бы надо, — сказал Элисе Ильяс — И не где-нибудь, а в Академии художеств!

— Опять хватил через край, — заметил Нуха.

— Я знаю, что говорю.

— Нет, ребята, — сказала Элиса. — Сначала уж пединститут. А потом посмотрим.

— Ай-вай! Гости на горизонте! — воскликнул Ильяс, глядя в окно.

Элиса поспешила во двор.

— Ни стыда, ни совести, — сказал Ильяс Мовсару. — Ты посмотри, выскочила, как кошка.

— Придираешься, — услышав слова Ильяса, сказал Нуха. — Человек пошел гостей встречать, а ты…

— Гостей? Что ей гости! Там с ними Изновр!

На лице Мовсара снова появились отчужденность и злоба.

В честь приезда Нухи работники клуба принесли бутылку вина, надеясь весело провести вечер. Но не тут-то было. Едва увидев Изновра, Мовсар набросился на него, и между ними началась перебранка.

Нуха, которому не очень-то удобно было вмешиваться в их спор (он был виновником торжества и хозяином дома), думал о том, что, кто бы из них ни был прав, все равно, ссора на людях не делает чести ни тому, ни другому. А тут спор и ссора чуть ли не до крови!

На следующий день после ссоры Изновр дождался Элису возле библиотеки, и когда она вышла оттуда, закончив выдачу книг, бросился к ней, раскинув руки в стороны:

— Теперь ты от меня никуда не уйдешь!

— Что ты, что ты, Изновр! Я никуда и не собираюсь! — радостно воскликнула Элиса.

Она взяла его руку и стала нежно перебирать пальцы.

Задумалась. Потом сказала:

— Нехорошо вчера получилось. Так ты и ринулся в бой. Я думала, у вас до драки дойдет.

— Ох, знаешь, Элиса… — Изновр вздохнул, глаза его стали холодными. — Не дает мне проходу этот Мовсар. Можно подумать, что я виноват в его браке. Кстати, твоя карикатура была ничуть не мягче моего выступления.

— Карикатура? Но разве можно обижаться на художника, который нарисовал ее? Ведь художник не умеет разговаривать другим языком.

— Верно, Элиса. Ну а как же быть мне? Молчать?

— Нет. На собрании выступить — это одно, это нужно было, а вот дома браниться… — В доме невесты?

— Не в этом дело. Ты просто поставил себя на одну доску с Мовсаром. А это уже ни к чему. И потом Мовсар — друг моего брата. Ну зачем ты ругался с ним?..

— Да ну его… к черту!..

Элиса посмотрела на Изновра и удивилась; она считала его добрейшим человеком, а на лице его была сейчас откровенная злоба. Даже губы его дрожали.

Она не успела больше ничего ему сказать: он резко повернулся и ушел.

После этого она ждала его каждый день в течение двух недель.

Девушка тосковала, но никак не могла побороть себя, не могла пойти к Изновру и помириться с ним. И она всячески искала случайной встречи. По нескольку раз в день бегала к роднику за водой, надеясь встретить его там. Воду некуда было девать, и она выливала ее около дома.

Ходила по дому сама не своя. Спотыкалась то о веник, то о тряпку, то наталкивалась на угол шкафа. Ловила себя на том, что стала нервной. Рисовать перестала совсем.

С нежностью вспоминала встречи с Изновром. Вспомнила, как в детстве пряталась за его спину, едва появлялась на улице собака. Как бабушка Элисы рассказывала сказки ей и Изновру, который с первого класса приходил к ней в гости. Но почему-то из всех этих сказок пришла на ум самая грустная и печальная.

«Кто-то был, кого-то не было. Жила в царском дворце, стоявшем среди леса, царевна. И была она такая красивая, что за один только взгляд на нее сквозь игольное ушко платили люди золотой сах[18]. И вот в один прекрасный день посылает сын князя своих слуг, и передают они царевне его просьбу: спуститься к ручью. Да разве царевна пойдет! Утром и вечером кормила она птицу, которая прилетала к ней, садилась на ветку чинары, свисавшую в окно, и пела ей песни. Рассердился на царевну сын князя и задумал птицу ее убить. Как-то вечером собрались юноши и девушки неподалеку от дворца. И был там один пастух с кремневым ружьем. «Давай посмотрим, кто лучше стреляет», — сказал ему сын князя. Пастух дал ему свое ружье. Выстрелил сын князя раз — промахнулся, выстрелил два — мимо, три — и опять не попал. Тогда взял ружье пастух и прицелился. А птица поет себе и поет, знать не знает, что на мушке сидит. Выстрелил пастух, и упала птица на землю. Не живая упала, мертвая…»

Сколько раз в детские годы плакала Элиса, слушая эту сказку. И сейчас ей тоже хотелось плакать. Но теперь было ей жалко не только убитую птицу, а и себя. Смутная тревога овладела ею.

Но вот, гулко хлопая крыльями, влетела во двор стая голубей, уселась на соседнюю крышу. Голуби чистили перышки, прихорашивались и красовались друг перед другом.

И только одна пара — голубь и голубка — пристроились вдали от остальных, на дымоходной трубе. Распушив крылья, ходил голубь по кругу вокруг голубки. А она, отвечая своему кавалеру, выпятила пеструю радужную грудку и в какой-то момент нежно коснулась ею его крыла. Голубь, ободренный успехом, вытянул шею, будто прося поцеловать его. Голубка притронулась клювом к его клюву. И тогда закружился он в быстрой пляске, напоминающей чеченскую.

Хотя это было наивно, но голуби снова напомнили ей об Изновре. Она взяла кудал и пошла к реке, надеясь встретить его там.

Задумалась, замедлила шаг.

Почему Изновр так не любит, когда она в чем-нибудь не согласна с ним? Неужели она не имеет права на свое мнение? Ведь другие парни прислушиваются к тому, что она говорит, советуются с ней, как поступить в том или ином случае. Нет, она не будет уступать во всем, как бы она ни любила его.

Так она говорила себе, а шла к реке, чтобы встретить Изновра. Разве любовь знает логику!..

По берегу бродил какой-то мальчишка лет десяти.

Элиса попросила его позвать Изновра.

И вскоре мчался уже Изновр по берегу реки. Подбежав к Элисе, он остановился, заговорить сразу не смог, поднял с земли ветку и принялся теребить ее.

Сердце тревожно билось. Он приложил руку к груди:

— Элиса! Выслушай меня, прошу!..

— Нет, нет, давай не говорить о том, что было!

— Элиса! Ты молодец, ты умница, ты…

— Изновр!..

Она лишь назвала его имя, но он понял, что счастье пришло к нему. Казалось ему, что имя его само по себе ничего не значит в сравнении с его же именем, произнесенным Элисой: в ее устах обретало оно совершенно иное, волшебное звучание.

— О чем ты думаешь сейчас? — Элиса заглянула ему в глаза. — Только правду скажи, понимаешь?

— Странное предчувствие у меня, Элиса, — ответил он. — Представил я себе искусного мастера, который долго работал над драгоценным браслетом и, когда наконец завершил его, браслет выскользнул у него из рук и упал на дно глубокой реки…

— Я, кажется, слышала когда-то такую сказку, — проговорила Элиса, — но какое отношение имеет она к тебе?

— Имеет. Ко мне и к тебе.

— Что с тобой, Изновр? Здоров ли ты? О чем ты говоришь?

— Ты просила сказать, о чем я думаю, вот я и сказал. Но сказал не до конца. Мало ли что может случиться!

— Ты горяч, очень горяч, — ласково проговорила Элиса, коснувшись кончиками пальцев его плеча. — Осень не за горами, вот сыграем свадьбу Нухи, а потом и нашу… А пока не женился Нуха, наберись терпения: он ведь старший брат, и ты сам не захочешь нарушить старинный обычай.

— Но ведь он уже посватался к Лейле!

— Вот именно, значит, ждать уже недолго, Изновр.

— А это правда, Элиса? — спросил Изновр, внимательно глядя на нее.

— Правда, Изновр, правда. Неужели ты мне не веришь?

— Я тебе верю, Элиса… А вот в счастье свое не верю… Знаешь… и вода загореться может…

— Если вода загорится, — сказала Элиса, — я погашу ее.

Она взяла кудал на плечо, подошла к Изновру вплотную и поцеловала его в губы.

— Все будет хорошо, Изновр, — прошептала она.

— Посмотри на это красное солнце, — сказал Изновр. — Оно хотя и закатилось, но светит нам! Это потому, что ты… ты… Ты все можешь, все…

— Нет, Изновр, совсем не все! — рассмеялась она. — Но меня радует, что ты так говоришь. Потому что так может сказать только тот, кто верит, тот, кто… любит…

— Я люблю… Нет, это не то слово. Я просто не существую, меня просто нет без тебя, понимаешь? Эти дни разлуки… Я без тебя — ничто, я без тебя умру!

Она серьезно посмотрела на него и прошептала:

— И я без тебя — тоже.

С южных гор до ногайских песков, с кумыкской равнины, овеваемой ветрами Каспия, до холмов Сагопши раскинулась ты, мать родная, земля вейнахов.

Лицо твое испещрено густыми лесами и искристыми реками, сверкающими вершинами и глубокими ущельями.

Величава ты, родина, и по-богатырски проста — как твой народ.

Богата ты, Чечено-Ингушетия, хотя невелика по размерам. Чего только нет у тебя! Неспроста говорят: в крохотной росинке помещается, отражаясь, огромное солнце.

Сердце Кавказа, милый родной край!..

Элиса была в прекрасном расположении духа, и думы ее о родине были прекрасны.

Утро, прозрачное, напоенное солнцем, наполняло сердце неизъяснимым радостным чувством.

Накануне вечером возвратилась она из Грозного домой, успешно сдав экзамены за второй курс заочного отделения педагогического института.

Над ее окном кружились ласточки, уча летать своих птенцов.

Это напомнило Элисе о девушке-чеченке, завоевавшей медаль на соревнованиях по высшему пилотажу. Девушка выросла среди гор, высота влекла ее с детства.

Легко ли воссоздать внутренний образ такого человека!

Элиса думала и ловила себя на том, что в последнее время стала разговаривать сама с собою. Впрочем, это не очень-то огорчало ее. Настроение у нее было хорошее, и она не переставала радоваться, вспоминая о предстоящей свадьбе с Изновром. На душе было легко и спокойно. Она больше не волновалась по пустякам. Какая-то безмятежность овладела ею. Хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но мешала привычка прятать свои чувства.

Она, Элиса, — невеста!.. Интересно, как будет выглядеть она со стороны, в подвенечном платье, когда со всех сторон обратят на нее взгляды родственники, гости, все жители аула от мала до велика и сам Изновр! Подойдя к зеркалу, она принялась рассматривать брови, ресницы, уши, прическу, цвет лица, вглядываясь в собственные глаза.

Потом вытащила из старинного инкрустированного сундука фату матери, надела ее, подошла поближе к зеркалу и залюбовалась собою.

И вдруг увидела в зеркале… Мовсара.

Он стоял, прислонившись к двери, и ухмылялся, беззастенчиво рассматривая ее.

Элиса захохотала, чтобы скрыть свое смущение.

— Ты думаешь, наверно, что попал в театр?

— Да, и в плохой, — ответил он грубо.

— Плохой или хороший, а тебя никто сюда не звал. Как ты попал в мою комнату? Если ты пришел к Нухе, так к нему и иди.

— А где он? Я был у него и не застал. Думал, он у тебя.

— Нет, у меня его нет, как видишь.

— А ты что, репетируешь?

— Конечно, — обрадовалась Элиса тому, что Мовсар ничего не понял. — У нас в драмкружке пьеса такая…

— Брось, свадьбу репетируешь… с Изновром… — сказал Мовсар.

Элиса покраснела, но взяла со стола текст пьесы и протянула Мовсару:

— На, почитай! Сам увидишь.

— Я и так вижу больше, чем ты думаешь, — сказал он и отстранил ее руку.

Элиса обиженно пожала плечами.

— Ладно, садись, — сказала она, чтобы перевести разговор на другую тему. — Как живешь, рассказывай.

— Нуха где? — спросил он резко, не обращая внимания на ее слова.

— В город поехал. За новым фильмом. «В мире танца». Хочет, чтобы мы увидели Эсамбаева раньше, чем Грозный. Дай пройти.

Она вышла в кухню.

Он проводил ее пристальным взглядом.

Она принесла чайник, поставила на стол чашки, еду.

— Кто ударяет тем, что под рукой, того считают смелым, а кто ставит на стол, что в доме есть, того — щедрым. Садись сюда и ешь, — сказала она.

Он сел за стол.

Она обратила внимание на то, что ест он как-то не так, как всегда, а без аппетита, механически двигая челюстями. И взгляд у него тоже какой-то необычный, странный, а пальцы еле заметно дрожат.

Чем больше вслушиваешься, тем больше слышишь, чем больше слушаешь, тем больше шорохов. Так говорят вейнахи. Чем больше всматривалась Элиса в Мовсара, тем больше убеждалась, что происходит с ним что-то непонятное, что неспроста пришел он к ней…

Дико поблескивали его глаза, и это пугало ее.

Внезапно охватила ее какая-то непонятная слабость, и она опустилась на тахту. Сердце заколотилось в груди так сильно, что ей показалось, будто Мовсар, сидящий за столом в другом конце комнаты, слышит, как оно бьется.

Она попыталась взять себя в руки. «Что это со мной? Мовсар — друг моего брата. Почему я должна его бояться? Глупости, чепуха…» Но сердце не слушалось голоса разума, оно было умнее, оно билось все чаще, громче и тревожнее…

— Три куска на стакан мало, — сказала она. — Брось хотя бы четыре, Мовсар. В этих коробках сахар какой-то несладкий.

— Буду делать так, как мне говорят, — отозвался он и бросил в стакан еще несколько кусочков.

Элиса почувствовала, что это ему совершенно все равно и думает он о чем-то своем.

— Как там твое самбо? — она попыталась улыбнуться.

— Ничего не получилось из этого. Бросил. А ребята едут в Назрань драться с ингушами.

— Что же это у тебя не получилось? Ты ведь сильный.

Она попыталась придать своему голосу интонацию участливости.

— Подножки ставить не разрешают.

— А ты без них никак не можешь обойтись?

Он не ответил на ее вопрос, а, закончив есть, отвалился на спинку стула, закинул ногу на ногу и, прикрыв ладонью стакан, чтобы Элиса не предлагала больше чаю, бросил «спасибо» так, словно был не у Элисы, а в какой-нибудь привокзальной чайной.

Она старалась не замечать этого, но поведение Мовсара становилось все более развязным.

— Ну, — произнес он тоном хозяина, — что говорит Нуха?

— О чем?

— О твоем женихе.

— Ничего не говорит. Что это ты, Мовсар, все время к Изновру придираешься? Оставь его в покое, пожалуйста. Он ведь о тебе ни одного плохого слова не говорит.

— Ай-вай! Как сказать! Не говорит, а на собрании вылез. И вообще ты мне рот не затыкай. Я буду говорить о нем. Буду, понятно? Я не влюблен в него, как кошка…

— Ты что, Мовсар? Тебе не стыдно испытывать мой стыд и терпение? Заладил одно и то же… Забыл, наверно, что тебе, другу Нухи, не пристало так говорить со мной!

— Как это «так»?

— Сам знаешь. Ты не должен говорить со мной о моей любви. Ты ведь чеченец, а у нас, у чеченцев, это не принято. Извини, но приходится тебе об этом напоминать. Я все жду, когда ты перестанешь…

— Ишь ты! Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На волка, который зарыл овцу в землю и ждет не дождется ночи, чтобы сожрать ее. Твоя овца — перед тобой!

— Что? Что это значит? Может быть, ты хочешь сказать, что ходишь к нам не потому, что дружишь с Нухой, а потому, что любишь меня?

— А ты сама догадайся, на то ты и женщина. Но если это так, то ты поторопилась, назначив день свадьбы с Изновром.

— Нет, Мовсар! Если это так, то знай: я не из тех девушек, которые влюбляются в друзей своего брата! Ты ошибся!..

Он умолк, но на лице его появилось теперь выражение откровенно жестокое.

— Что с тобой? — спросила она в тревоге. — И глаза, как у пьяного… Не заболел ли ты, Мовсар?

Мовсар ответил не сразу. Его молчание показалось Элисе зловещим. Она видела по его лицу, что он хочет сказать ей что-то неприятное, но словно не решается.

— Элиса! — произнес он наконец, словно заставляя себя говорить. — Ты помнишь, Элиса, ты хорошо это помнишь… Я тебе говорил, говорил… Говорил, чтобы ты бросила свои шашни с Изновром. Говорил или не говорил?

Каждое слово забивал он, как гвоздь, в сердце Элисы. Ненависть звучала в каждом слове. Говорил, брызжа слюной. Тяжело дыша. А выговорившись, вскочил со своего места, дернул головой.

— Мовсар! Что с тобой сегодня? Что ты говоришь? Ты, которого я ставлю всегда рядом с братом! Что это значит? Что за исповедь? Что за допрос?

— Перестань болтать! — почти прорычал он. — Отвечай, говорил я тебе или нет!

— Ну, говорил…

— Ага, говорил, значит! Так почему же ты продолжаешь встречаться с этим… И еще лжешь, что ставишь меня рядом с братом!

— Я не лгу. Одно другому не противоречит. Ни ты, ни даже сам брат мой не имеет права вмешиваться в мои отношения с Изновром. Понятно? А если не понятно, то знай: я люблю его, люблю, вот и все! И тебе нет до этого никакого дела!

— Есть дело! — сказал Мовсар и, сжав кулаки, шагнул к Элисе и навис над нею, как туча.

Она отстранилась от него.

— Не смей!

— Молчать! — заскрежетал зубами Мовсар. — А то…

— Что-о?! — возмутилась Элиса, забыв о страхе. — Да если уж ты так заговорил, то и я тебе скажу: убирайся из моего дома, ты… безродный… бродяга!.. Еще братом моим смеет называться! Не хочу такого брата, не хочу!.. Вон отсюда, убирайся, убирайся, уходи!..

Это было похоже на истерику.

Но Мовсар не только не отступил, а выкрики Элисы еще больше возбудили и озлобили его.

— А-а-а! — завыл он, как раненый зверь. — Так бы и сказала! Значит, и ты не считаешь меня человеком! Ну, ладно! Тогда я сделаю так, что ты меня весь век помнить будешь!

Она попыталась вскочить с тахты, но в одно мгновенье он оказался рядом с нею, и ей пришлось податься от него назад, к стене.

— Мовсар!.. — она задрожала, в горле у нее пересохло. — Мовсар, умоляю тебя…

Теперь она как будто бы поняла его намерения, и голос ее стал от страха еле слышен.

Между тем Мовсар, косясь на окно, все ближе и ближе надвигался на нее. Схватил за платье. Отпустил, видимо, испугавшись, что порвет. Снова схватил.

Она вырвалась, вскочила, забежала за стол. Он — за ней, она — от него… Так обежали стол несколько раз. Видя, что догнать ее не удастся, он протянул к ней руки через стол, она отбежала от стола, и тогда он загнал ее во внутреннюю комнату.

Отсюда хорошо видны были ворота, и она, машинально взглянув в окно, увидела, что ворота заперты на засов.

«Это он, он запер…» — теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, зачем он пришел.

— Я закричу! — задыхаясь, проговорила она.

— Закричишь последний раз в жизни! — выдохнул он.

Словно лань, в горло которой мертвой хваткой вцепился волк, билась она в его руках.

Но разве могла она, хрупкая и слабая, справиться с озверевшим от ненависти человеком… Силы покинули ее. Во рту пересохло, язык словно прирос к нёбу.

«Мовсар, Мовсар, умоляю!..» — еле слышно шептали побелевшие губы, всю ее охватила дрожь, зуб на зуб не попадал, — как на морозе.

— Ничего, для Изновра ты и такою годна! — в руке его сверкнул кинжал.

От этого леденящего душу блеска стало ей душно, все поплыло перед глазами. Уже теряя сознание, слабеющими руками попыталась она отодвинуть от себя красное от натуги лицо, налитые кровью глаза, затем, видимо почувствовав, что это невозможно, ладонями прикрыла свои глаза, и в следующее мгновенье перестала владеть собой.

Она уже не знала теперь, что с ней творится. Ничего не слышала, не чувствовала. Только жила вздулась на ее шее и, слегка вздрагивая, пульсировала.

— Элиса!.. Элиса!..

Словно сквозь сон услышав свое имя, она очнулась, руки ее соскользнули с лица и повисли, как плети. Она открыла глаза. Ничего не увидела. Снова закрыла.

«Все кончено!.. — это было первое, что она подумала. — Все кончено!.. — отдалось в висках. — Все, чему радовалась, все, что держало меня на земле, все, все!.. Что делать теперь? Куда деваться, в какой омут? О-о, позор! Что делать Нухе? Мой позор ляжет и на его голову, а ему скоро жениться!..»

Внезапно возник перед ее закрытыми глазами Нуха, распростертый на земле с кинжалом Мовсара в сердце.

Она резко открыла глаза.

Скрестив руки на груди, с папиросой в зубах, стоял перед нею ее палач.

— Насытился, зверь! — прошептала она.

Слезы закапали из ее глаз и покатились к ушам, застревая на мочках.

— Насытился? Да. Как твой Изновр насытился мною. Не больше. Кричи теперь, ори на весь мир. Примчится Нуха — убью и его и тебя. А там ищи меня, как ветра в поле. Я ведь безродный, бродяга, сама сказала. Такого никто не найдет. Я уж скроюсь, так скроюсь! Что мне, обо мне никто не заплачет, не вспомнит…

— Тебе человека убить — раз плюнуть. Изновр! Да что он сделал тебе, что он сделал? Ты просто сумасшедший! — И она вскочила, села на кровати и, снова ужаснувшись того, что случилось, заплакала горючими слезами, дрожа, как в лихорадке.

— Ты вызови, вызови его к реке, туда, к трем деревьям, вот тогда узнаешь, что с ним будет!

— Ничего, зверь, я тебя упрячу туда, откуда не возвращаются, ничего! Ты не будешь грозить людям и убивать их, как меня! Изверг проклятый! Не думай, что если я женщина, то не сумею тебе отомстить!

Эти ее слова испугали Мовсара.

— Элиса, Элиса… — забормотал он, мгновенно преображаясь в ягненка. — Прости меня, Элиса!.. Я когда-нибудь расскажу тебе, ты поймешь. — Страх овладел им. Но вот снова дико сверкнули его глаза, и опять выхваченной из воды рыбой блеснул в руке кинжал: — Но… но если случится, как ты говоришь, я отсижу свой срок, а потом, потом… Тогда мы еще посмотрим, кто из нас останется в живых, а кто… Так и знай… знай…

Элиса смотрела в это лицо, на котором одно выражение сменяло другое, и неожиданно ее охватило равнодушие, холодное безразличие ко всему, ко всему на свете.

Она отвернулась к стене.

И сказала то, чего не ждала от себя еще мгновение назад:

— Если так, ты должен на мне жениться…

— Да! — обрадовался он. — Да, Элиса, я женюсь, Элиса, ты моя, Элиса, моя! Только молчи! Возьми этот кинжал, как талисман! Возьми, Элиса, возьми… любимая!..

Как неестественно прозвучало это слово в его устах!

— Не нужен мне твой нож! — отшатнулась она. — Но слову своему не измени!

И подумала: «Будь что будет».

— Не сомневайся, не сомневайся! — заговорил он.

Она встала, причесалась перед зеркалом.

Он поднял с пола свой кинжал.

Несколько минут прошло в тягостном молчании.

— Привет!

Это пришел Нуха.

Он вошел в комнату веселый, радостно возбужденный и не сразу заметил Мовсара.

От неожиданности кинжал выскользнул из руки Мовсара, со звоном вонзился острием в пол и задрожал.

Элиса едва не вскрикнула. Ей показалось, что кинжал вонзился в ее грудь. Все снова рушилось…

Мовсар вздрогнул, выдернул кинжал из дерева.

— Какой красивый кинжал! — сказал Нуха. — Дай посмотреть!

— Нельзя, — глухо ответил Мовсар. — С таким кинжалом надо уметь обращаться. А то руки порежешь.

— Ты что такой надутый? — весело спросил ничего не подозревающий Нуха.

— Будешь надутый, — попытался улыбнутся Мовсар. — Элиса заставила нас с тобою прыгать через забор. Зачем-то ворота заперла…

— Ох, этот Мовсар! — подхватила Элиса. — Он со своим кинжалом, как с терс-маймалом[19] носится. Вот уже целый час его уговариваю зарезать курицу. Эсамбаева привез?..

Она произносила эти слова и удивлялась себе: с такой легкостью и непосредственностью играла она свою роль!

— Если не я привезу Эсамбаева, то кто же привезет! — ответил Нуха. — Ты же знаешь, что я с этими прокатчиками умею разговаривать! И курицу зарежу, если ты, Мовсар, не хочешь. Ты, наверно, не знаешь, как надо резать? — сказал Нуха и тут же осекся: Мовсар зло глянул на него.

— Думаешь, я — безродный, да? Не знаю, что кадык должен остаться с головой?[20] Я все знаю.

— Да брось ты, Мовсар! Я — комсомолец, и религиозных обрядов не соблюдаю.

— Зачем тогда спрашиваешь, знаю я или не знаю?

— Просто потому, что не каждый это умеет.

— А-а… Ну, тогда дело другое.

Намерение Нухи взять в руки его кинжал пугало Мовсара. Он не мог еще поверить, что все обошлось так благополучно.

Элиса дала брату домашнюю одежду и, пока он переодевался, принялась накрывать на стол.

— Ты будешь, Мовсар, с Нухой чай пить?

— Спасибо, ты ведь меня только что угощала…

— Ну, покажи, покажи кинжал! — Нуха размашистым движением выхватил кинжал у Мовсара.

У Мовсара сердце ушло в пятки: а что, если Элиса сейчас что-нибудь скажет, закричит?.. В голове мгновенно родился план: в случае чего он выскакивает в окно.

Каждое движение пальцев Нухи, рассматривавшего кинжал, болью отдавалось в груди Мовсара. Ему казалось, что не кинжал, а самое его сердце держит Нуха.

Элиса побледнела.

А Нуха, которому было невдомек, что в душах Элисы и Мовсара — буря, словно нарочно рассматривал кинжал не торопясь, внимательно.

— Что ты в этом ноже такое нашел? — не выдержала Элиса. — Будто ножа не видел никогда. Убери. Не могу видеть, когда с ножом играют, как с куклой. Все стынет на столе. Ешь.

— Нож! Скажешь тоже. Сразу видно, женщина. Разве женщина может понять что-нибудь в таком деле? Впрочем, ты ведь не только женщина, но еще и художница. Посмотри же, какая тут инкрустация!

— Сначала поешь!

— А разрешение у тебя есть, Мовсар?

— Пока нет, но будет…

Нуха положил кинжал на стол, и Мовсар тут же схватил его.

Не только лоб, все лицо его было теперь в крупных каплях пота.