Последние дни Помпей

ГЛАВА I

Форум в Помпеях. Первое грубое орудие, с помощью которого создавалась новая эра.

Было утро, и на форум вышли все — и те, у кого были дела, и праздношатающиеся. Как в современном Париже, так и в тогдашних италийских городках мужчины почти все время проводили вне дома. Собственно говоря, настоящим домом для них были общественные здания, форум, портики, бани, храмы; неудивительно, что в Помпеях так пышно украшали эти излюбленные места и гордились ими. Форум в Помпеях действительно был в то время очень оживлен. На широком тротуаре, выложенном крупными мраморными плитами, собирались группы людей, которые оживленно беседовали, чуть ли не каждое слово сопровождая жестом, — такая манера говорить до сих пор свойственна жителям итальянского юга. У колоннады в семи будках сидели менялы, перед которыми высились сверкающие кучи монет, а вокруг толпились купцы и моряки в пестрых одеждах. По другую сторону колоннады можно было увидеть людей в длинных тогах — они спешили к величественному зданию, где вершился суд; это были ходатаи по делам, неугомонные, болтливые, остроумные. Посреди площади стояли на пьедесталах статуи, из которых наиболее замечательным было изваяние Цицерона. Суд окружала правильная и симметричная дорическая колоннада; под этой колоннадой несколько человек, которых дела спозаранку привели на форум, по италийскому обычаю завтракали и толковали между собой о землетрясении минувшей ночи, макая хлеб в чаши с разбавленным вином. По форуму шныряли мелкие торговцы. Один уговаривал деревенскую красотку купить ленты; другой расхваливал сандалии толстому крестьянину; третий, лоточник, каких и сейчас много на улицах итальянских городов, предлагал голодным горячую еду с маленькой переносной печки, а рядом — характерный контраст для того суетливого и вместе с тем просвещенного времени — учитель объяснял непонятливым ученикам правила латинской грамматики. Галерея над портиком, куда можно было попасть по узкой деревянной лесенке, также была полна народу; но так как здесь по преимуществу обсуждались важные дела, люди разговаривали тише и серьезнее.

Время от времени толпа внизу почтительно расступалась, давая дорогу какому-нибудь сенатору, направлявшемуся в храм Юпитера (который был тут же, на форуме, и служил залом заседаний Сената) и с нарочитой снисходительностью кивавшему своим друзьям или просителям. Среди пестрых и богатых одежд можно было видеть нескладные фигуры крестьян из ближних селений, которые направлялись к общественным амбарам. Рядом с храмом высилась триумфальная арка, и длинная улица за ней кишела людьми; в одной из ниш арки бил фонтан, весело искрясь в лучах солнца, а над аркой возвышалась бронзовая конная статуя императора Калигулы, красиво выделяясь на безоблачном летнем небе. За будками менял было здание, которое теперь называют Пантеоном;[58] толпа горожан победнее проходила через маленький вестибул внутрь с корзинами под мышкой, протискиваясь к площадке меж двумя колоннами, где продавалось все то, что осталось у жрецов от жертвоприношений.

У одного из общественных зданий мастера возводили колонны, и стук их молотков то и дело покрывал гул толпы. Эти колонны не достроены и по сей день!

Все это взятое вместе составляло невиданное разнообразие обычаев, сословий, привычек, занятий. Трудно представить себе большую суету, веселье, оживление, кипение и сверкание жизни. Здесь можно было увидеть все обличья той бурной цивилизации, в которой развлечения и торговля, праздность и труд, скупость и тщеславие сливали воедино свои быстрые, разнородные и вместе с тем гармоничные потоки.

На ступенях у храма Юпитера стоял человек лет пятидесяти, скрестив на груди руки и презрительно нахмурясь. Одет он был необычайно просто — на нем не было тех украшений, какие носили в Помпеях люди всех сословий отчасти потому, что любили эти безделушки, но еще и по той причине, что они были сделаны в форме фигурок, которые, как считалось, оберегали от чар колдовства и дурного глаза. У него был высокий лоб и лысый череп; несколько прядей, уцелевших на затылке, были скрыты под капюшоном, который составлял часть плаща, так что его можно было поднять и опустить; теперь он был надвинут на голову для защиты от солнца. Одежда этого человека была коричневая — цвет, не популярный в Помпеях, — без пурпуровой отделки. К поясу были пристегнуты маленькая чернильница, стиль — заостренная палочка для письма — и большие навощенные таблички. Особенно бросалось в глаза то, что за поясом не было кошелька, этой необходимой принадлежности жителя Помпеи, если даже — увы! — он был пуст.

Веселые и самовлюбленные жители города редко обращали внимание на окружающих; но в дерзком взгляде этого человека было столько горького презрения, когда он смотрел на религиозное шествие, поднимавшееся по ступеням храма, что многие поневоле заметили его.

— Кто этот киник?[59] — спросил один торговец у своего соседа, ювелира.

— Это Олинф, — ответил ювелир, — известный назареянин.

Торговец вздрогнул.

— Ужасная секта! — сказал он шепотом. — Говорят, они всегда начинают свои ночные обряды с умерщвления новорожденного младенца. А еще называют себя праведниками! Негодяи! Хороши праведники! Что станет с торговцами да и с ювелирами тоже, если все будут следовать их примеру?

— Святая правда, — сказал ювелир. — Они не носят драгоценностей и бормочут проклятия, когда видят змею; а в Помпеях почти все украшения делаются в виде змеи.

— Поглядите только, — сказал третий, хозяин мастерской, где отливали бронзовые чаши и статуи, — как смотрит этот назареянин на благочестивую жертвенную процессию! Слышите, как он бормочет? Это он призывает проклятия на храм, можете быть уверены. Знаешь ли ты, Цельцин, что этот человек, проходя наднях мимо моей мастерской и увидев, что я работаю над статуей Минервы, нахмурился и сказал: «Жаль, что она бронзовая, а не мраморная, не то я бы ее разбил». — «Разбить богиню!»—ужаснулся я. «Какая она богиня! — сказал этот безбожник. — Это демон, злой дух». И с проклятиями пошел своей дорогой. Неужели мы станем такое терпеть? Надо ли удивляться, что земля так дрожала минувшей ночью, — она хотела стряхнуть со своей груди этого безбожника. Мало сказать — безбожник. Он хулитель искусства. Горе нам, бронзовых дел мастерам, если такие люди будут устанавливать законы!

— Это они спалили Рим при Нероне, — простонал ювелир.

Пока они отпускали по адресу назареянина эти «дружелюбные» замечания, Олинф почувствовал, что привлек к себе внимание. Он огляделся и увидел, что вокруг собирается толпа, глазея на него и перешептываясь. Посмотрев на них вызывающе и вместе с тем сострадательно, он завернулся в плащ и пошел прочь, громко бормоча:

— Заблудшие идолопоклонники! Неужели сотрясение земли прошлой ночью не послужило вам предостережением? Увы! Как встретите вы свой смертный час?

Каждый слышавший это пророчество толковал его по-разному, в зависимости от степени своего невежества и трусости; однако все сошлись на том, что это ужасное проклятие, и смотрели на христианина, как на врага рода человеческого…

Выбравшись из толпы и дойдя до дальнего края форума, Олинф увидел бледное и серьезное лицо, которое он сразу узнал.

Завернутый в плащ, прикрывавший его жреческое одеяние, Апекид смотрел на приверженца новой, таинственной веры, в которую его чуть не обратили.

«Неужели и он обманщик? Неужели этот человек, в такой скромной одежде, с таким простым лицом, неужели и он, как Арбак, под своей суровостью прячет разнузданность? Неужели покрывало Весты таит под собой порок?»

Олинф, перевидавший много людей всех сословий и хорошо знавший своих ближних, видимо, догадался по лицу Апекида, что происходило в его душе. Он спокойно, с выражением открытым и искренним встретил испытующий взгляд жреца.

— Мир тебе, — приветствовал он Апекида.

— Мир тебе, — отозвался жрец таким безжизненным голосом, что назареянину стало его жаль.

— В этом приветствии, — сказал Олинф, — соединено все, что есть хорошего на свете, — ведь без добродетели нет мира. Он, подобно радуге, покоится на земле, но вершина его исчезает в небесах. Небеса озаряют его светом, он высится средь облаков, отражает вечное солнце, дарует спокойствие. Это знамение великого завета человека с богом. Такой мир, о юноша, — это улыбка души, это отражение бессмертного света. Мир тебе!

— Увы!.. — начал было Апекид, но, перехватив любопытные взгляды зевак, жаждавших узнать, о чем могут разговаривать известный всем назареянин и жрец Исиды, замолчал и добавил тихо: — Здесь нам говорить нельзя. Встретимся на берегу реки, там есть дорожка, которая в это время пустынна.

Олинф кивнул. Он быстро пошел по улицам, зорко глядя по сторонам. Время от времени он обменивался многозначительным взглядом или едва заметным знаком с кем-нибудь из прохожих, которые, судя по одежде, в большинстве своем принадлежали к низшим сословиям, ибо, подобно всем другим, в том числе и менее великим переворотам в истории, христианство было сперва крупицей с горчичное зерно в сердцах простолюдинов.

ГЛАВА II

Община

Назареянин, а следом за ним и Апекид дошли до берега Сарна. Эта река, теперь превратившаяся в маленький ручеек, в то время бурно текла к морю, и по ней плавали бесчисленные суда, а в водах ее отражались помпейские сады, виноградники, дворцы и храмы. Достигнув шумного и оживленного берега, Олинф свернул на дорожку, которая шла под тенистыми деревьями, в нескольких шагах от реки. По вечерам здесь любили гулять горожане, но днем, в жару, сюда редко кто заглядывал, разве только забегут, играя, ребятишки да забредет какой-нибудь задумчивый поэт или спорящие философы. В дальнем конце дорожки нежно зеленели кусты самшита; их листва была причудливо подстрижена в виде фавнов и сатиров, или египетских пирамид, или вензеля какого-нибудь всеми любимого знаменитого гражданина города. Дурной вкус так же древен, как и хороший.

Теперь, когда на эту дорожку падали, пробиваясь сквозь листву, отвесные лучи полуденного солнца, она была совершенно пуста; во всяком случае, никого, кроме Олинфа и жреца, не было видно вокруг. Они сели на одну из скамей под деревом. Легкий ветерок, тянувший с реки, освежал им лица, вода бурлила и сверкала перед ними. Это была удивительная пара: приверженец самой новой и жрец самой древней из религий мира!

— Счастлив ли ты с тех пор, как столь внезапно покинул меня? — спросил Олинф. — Нашло ли твое сердце покой под облачением жреца? Нашел ли ты, жаждущий гласа божия, отзвук его в оракулах Исиды?.. Ты вздыхаешь, отворачиваешься, и это ответ, который предчувствовала моя душа.

— Увы, — отвечал со вздохом Апекид, — ты видишь перед собой несчастного грешника! С детства я мечтал о добродетели. Я завидовал святости тех людей, которые в пещерах и уединенных часовнях общались с высшими существами. Дни я проводил в бурных и смутных мечтаниях, а ночи… ночами меня посещали странные, но торжественные видения. Обманутый ложными пророчествами, я надел это облачение. А потом мою душу (признаюсь тебе откровенно) возмутило то, что я видел и в чем вынужден был участвовать! Стремясь к правде, я стал лишь пособником обмана. В тот вечер, когда мы встретились с тобой, этот лжец вселил в меня новые надежды, а ведь мне следовало бы знать его лучше… Я… Но это неважно! Достаточно сказать, что к своей опрометчивости я добавил клятвопреступление и грех. Но теперь я прозрел. Я думал, что повинуюсь полубогу, а он оказался негодяем! Мир меркнет в моих глазах; я не знаю, есть ли над ним боги или же мы игрушки случая, и что ждет нас за этим коротким и печальным бытием — тьма или новая жизнь. Расскажи же мне про свою веру; разреши мои сомнения, если и в самом деле можешь это сделать.

— Я не удивляюсь, — сказал назареянин, — ни твоим горьким заблуждениям, ни теперешним сомнениям. Всего лишь восемьдесят лет назад у человека не было уверенности в существовании бога или в будущей жизни, но теперь новые законы провозглашены для имеющих уши, небо — истинный Олимп — раскрывается имеющему глаза. Слушай же внимательно.

И торжественно, как человек, который верит сам и жаждет обратить другого, назареянин стал убеждать Апекида в истинности евангельских обетовании. Он со слезами рассказывал о страстях и чудесах Христа и о вознесении спасителя. Он описал чистое и безмятежное небо, уготованное праведникам, и геенну огненную, ожидающую грешников.

Сомнения в величии жертвы, принесенной богом во имя человека, возникавшие в более поздние времена, не могли даже прийти в голову язычнику тех далеких веков. Он привык верить, что боги жили на земле, принимали человеческий образ, разделяли людские труды, муки и несчастья. Разве сын Алкмены,[60] чьи алтари теперь курились фимиамом во многих городах, не трудился для рода человеческого? Разве великий Аполлон Дорийский не искупил таинственный грех, сойдя в могилу?[61] Небесные божества давали людям законы или оказывали им благодеяния, и благодарность людей превращалась в почитание. Поэтому язычнику не показалось ни необычным, ни странным, что Христос был послан с небес на землю, что бессмертный стал смертным и вкусил горечь кончины.

— Пойдем, — сказал назареянин, видя, какое впечатление произвели его слова. — Пойдем в скромный дом, где собираемся мы, немногие верные. Послушай наши молитвы, узри искренность наших слез раскаяния, принеси вместе с нами простые жертвы — не закланных ягнят, не венки, а светлые мысли, возлагаемые на алтарь сердца…

Апекиду почудилась какая-то щедрая доброта в этих воодушевленных словах Олинфа. Растроганный, он повиновался. Он был в том состоянии, когда человек не может вынести одиночества; к тому же его одолевало любопытство — ему хотелось увидеть те обряды, о которых ходило столько темных и противоречивых слухов. Он помедлил, взглянул на свое одеяние, вспомнил про Арбака и, содрогнувшись от ужаса, поглядел на назареянина. Потом закутался в плащ, чтобы получше скрыть свои одежды, и сказал:

— Веди. Я следую за тобой.

Обрадованный Олинф сжал его руку и, спустившись к реке, окликнул одну из лодок, которых здесь было много. Они вошли в лодку. Навес защищал их от солнца и скрывал от посторонних взглядов; лодка быстро скользила по воде. С одной из лодок, проплывавших мимо, донеслась тихая музыка, ее нос был украшен цветами, она плыла к морю.

— Вот так, радуясь и не ведая своих заблуждений, эти поклонники удовольствий плывут в океан, где их ждет буря и гибель, — сказал Олинф. — Проплывем же мимо них молча, незамеченные, и пристанем к берегу.

Апекид, подняв глаза, сквозь отверстие в навесе увидел одну из пассажирок лодки — это была Иона. Жрец вздохнул и снова сел на скамью. Они причалили неподалеку от грязной окраинной улочки. Выйдя из лодки, Олинф повел Апекида через лабиринт улиц и наконец остановился у запертой двери дома, который был побольше соседних. Он трижды постучал — дверь отворилась и, едва Апекид вслед за своим проводником переступил порог, тотчас закрылась за ними.

Они прошли через пустой атрий и очутились в небольшой комнате, в которую свет проникал лишь через маленькое оконце над дверью. Остановившись на пороге и постучав в дверь, Олинф сказал: «Мир вам». Голос изнутри спросил: «Кому?» — «Верным!» — отвечал Олинф, и дверь отворилась. Четырнадцать человек молча сидели полукругом перед грубым деревянным распятием, видимо погруженные в размышления.

Когда Олинф вошел, они подняли глаза, но не сказали ни слова; сам назареянин, прежде чем заговорить, преклонил колени перед распятием, и Апекид увидел, что он молча молится. Исполнив обряд, Олинф обратился к собравшимся.

— Друзья и братья, — сказал он, — не удивляйтесь, видя среди нас жреца Исиды. Он был в числе слепцов, но святой дух снизошел на него, он хочет сам все видеть, слышать и понять.

— Да будет так, — сказал один юноша еще моложе Апекида; лицо у него было такое же бледное и изнуренное тяжкими, бесконечными раздумьями.

— Да будет так, — сказал другой, постарше; его темная кожа и восточное лицо выдавали сирийца — в юности он был грабителем.

— Да будет так, — сказал третий.

Жрец обернулся к нему и узнал в старике с длинной седой бородой раба богача Диомеда.

— Да будет так, — повторили и остальные, все, за исключением двоих, принадлежавшие к низшим сословиям. Эти двое были начальник стражи и александрийский торговец.

— Мы не требуем от тебя соблюдения тайны, — снова заговорил Олинф. — Мы не берем с тебя, как делают некоторые из наших слабых братьев, клятвы не предавать нас. Правда, наша община не запрещена законом, но толпа, еще более дикая, чем ее правители, жаждет расправиться с нами. Так, друзья мои, когда Пилат колебался, толпа кричала: «Распни его!» Но мы не связываем тебя клятвой ради своей безопасности, нет! Предай нас толпе, обвини нас, опорочь, клевещи, если хочешь. Мы выше смерти, мы готовы с радостью войти в клетку льва или лечь под плети палача, мы попираем тьму могилы, ибо то, что для преступника смерть, для христианина — вечность.

Послышался одобрительный гул.

— Ты пришел к нам как гость и, если пожелаешь, можешь остаться. Ты хочешь знать, какова наша религия? Она перед тобой. Этот крест — наш единственныйкумир, в этом свитке — тайны наших Цер и нашего Элевсина.[62] Наша мораль? Она в нашей жизни. Мы все были грешниками, но кто может обвинить нас в преступлении теперь? Мы очистились от прошлого. Не думай, что это наша заслуга, — на то была воля божия. Подойди, Медон, — сказал он, кивнув старому рабу, который третьим выразил согласие, чтобы Апекид остался. — Ты единственный раб среди нас. Но на небесах первые будут последними. Да будет так и среди нас. Разверни свиток и читай.

ГЛАВА III

Привратник, девушка и гладиатор

Дверь дома Диомеда была открыта, и старый раб Медон сидел на нижней ступени лестницы. Этот роскошный дом богатого торговца еще и сейчас можно увидеть за городскими воротами, в самом начале Дороги Гробниц. Несмотря на соседство мертвых, квартал этот был веселый. На другой стороне улицы, всего на несколько шагов ближе к воротам, был большой заезжий двор, где люди, посещавшие Помпеи по делам или искавшие здесь развлечений, останавливались закусить и отдохнуть. У ворот этого двора теперь стояли повозки и колесницы — одни только что подъехали, другие уже отъезжали, вокруг царили суета и оживление. У двери сидели за круглым столиком несколько крестьян и за утренней чашей вина разговаривали о своих делах. Дверь была разрисована в шахматную клетку, известную людям с незапамятных времен. На крыше дома была устроена терраса, где женщины, жены крестьян, которые беседовали внизу, сидели или стояли и, перегнувшись через перила, переговаривались со своими знакомыми. По соседству, в глубокой нише, на покрытой материей скамье отдыхали двое или трое бедняков, отряхивая пыль с одежды. За домом тянулся большой пустырь, некогда бывший кладбищем древнего народа, который жил здесь еще раньше, — теперь тут сжигали мертвых. Над пустырем возвышались террасы красивой виллы, утопавшей в зелени. Сами гробницы, изящные и разнообразные, окруженные цветами и деревьями, не навевали грусти. У ворот города, в маленькой нише, неподвижный и послушный дисциплине, стоял на часах римский легионер. Солнце ярко блестело на его шлеме и на копье, которое он держал в руке. Ворота состояли из трех арок; средняя была предназначена для колесниц и повозок, две крайние — для пешеходов, а по обе стороны от них высились массивные стены, окружавшие город, многократно чинившиеся в самые различные эпохи, после того как война, время или землетрясение разрушали эти бесполезные укрепления. Над стенами, близко друг от друга, возвыша лись квадратные башни, нарушая своей живописной суровостью однообразие стен и красиво вырисовываясь рядом с новыми белыми домами.

Дорога на Геркуланум сворачивала и исчезала среди виноградников, над которыми в своем угрюмом величии хмурился Везувий.

— Слыхал новость, старик Медон? — спросила молодая женщина с кувшином, остановившись у двери Диомеда поговорить с рабом, — она шла на заезжий двор наполнить кувшин водой и поболтать с проезжими.

— Новость? Какую новость? — спросил раб, поднимая голову.

— Знал бы ты, какой гость въехал в ворота сегодня утром, когда ты, конечно, еще спал!

— А-а, — сказал раб равнодушно.

— Да, это подарок от благородного Помпониана.

— Подарок? Но ты, кажется, сказала, что приехал гость.

— Да, это сразу и гость и подарок. Знай, жалкий глупец, что это молодой красавец тигр, он примет участие в предстоящих играх. Слышишь, Медон? Вот это будет развлечение! Да я глаз не сомкну, покуда его не увижу. Говорят, он так страшно рычит!

— Бедная дура, — сказал Медон печально и презрительно.

— Нечего меня дурой обзывать, старый пень! Тигр— это замечательно, особенно если он кого-нибудь сожрет. Подумай, Медон, теперь у нас есть и лев итигр! Вот только нет двух подходящих преступников, и нам из-за этого, быть может, придется глядеть, как они сожрут друг друга. Между прочим, у тебя сын гладиатор, красивый и сильный малый. Ты бы уговорил его выйти против тигра. Уговори, век буду тебе благодарна, и не одна я, — ты станешь благодетелем всего города.

— Уходи, — сурово сказал раб. — Подумай о собственном спасении, прежде чем болтать о смерти моего бедного мальчика.

— О собственном спасении? — сказала девушка и в испуге оглянулась вокруг. — Сгинь, рассыпься! Пусть твои слова падут на твою же голову! — И девушка схватилась за талисман, висевший у нее на шее. — Какая же опасность мне угрожает?

— Земля тряслась несколько дней назад — разве это не предостережение? — сказал Медон. — Разве у нее нет голоса? Разве она не сказала нам всем: «Готовьтесь к смерти, конец близится».

— Ах, какая чушь! — сказала женщина, оправляя на себе тунику. — Ты говоришь, как эти назареяне, — наверно, ты тоже один из них. Ну ладно, некогда мнеболтать с тобой, старый ворон. Ты становишься все ворчливее. Прощай! О Геркулес, пошли нам преступника для тигра и еще одного — для льва!

Напевая звонким голосом эту милую песенку и подобрав полы туники, чтобы не запылить ее по дороге, женщина легко пошла к заезжему двору.

— Мой бедный сын! — сказал раб вполголоса. — Неужто ради пустой потехи ты должен умереть? О, вера Христова, я исповедовал бы тебя со всей искренностью, но мне страшно, ты внушаешь ужас перед этими кровожадными страстями.

Сердце старика тоскливо сжалось. Он замолчал, погруженный в свои мысли, то и дело утирая рукавом глаза. Всем сердцем он был с сыном. Он не видел, как кто-то быстрым, мужественным шагом вошел в ворота. Он не поднял глаз, пока этот человек не остановился и не окликнул его тихо:

— Отец!

— Мой мальчик! Мой Лидон! Неужели это ты? — оказал старик радостно. — Только что я думал о тебе.

— Меня это радует, отец, — сказал гладиатор, почтительно касаясь коленей и бороды старого раба. — Скоро, быть может, я буду с тобой не только в мыслях.

— Да, сынок, но не в этом мире, — печально сказал раб.

— Не говори так, мой господин. Бодрись, потому что я чувствую… Я уверен, что одержу победу. И золото, которое я получу, купит тебе свободу. Отец, всего несколько дней назад надо мной посмеялся человек, чье доверие я не хотел бы обмануть, настолько он щедрее всех своих приятелей. Он не римлянин, он из Афин, и он смеялся надо мной, попрекнул меня корыстолюбием, когда я спросил, сколько получит победитель. Увы, он плохо знает душу Лидона!

— Ах, сын мой, сын мой! — сказал старик и, медленно поднявшись по ступеням, повел его в свою каморку, выходившую в зал, который на этой вилле был перистилем, а не атрием.

Каморка эта сохранилась и по сей день: третья дверь направо (первая вела на лестницу, вторая — в глухую нишу, где стояла бронзовая статуя).

— Конечно, тобой руководят великодушие, любовь и благочестие, — сказал Медон, когда они вошли в каморку, — но самый твой поступок греховен; ты хочешьпролить кровь ради свободы отца — это еще можно простить. Но, чтобы одержать победу, ты должен пролить чужую кровь. А это смертный грех; никакая цель не может его оправдать. Остановись! Лучше мне навеки остаться рабом, чем получить свободу такой ценой!

— Тише, отец мой! — сказал Лидон нетерпеливо. — Я знаю, ты принял эту новую веру, но прошу тебя, не говори со мной о ней, потому что боги, которые наделили меня силой, не дали мне мудрости, и я ни слова не понимаю из того, про что ты так часто мне толкуешь. Ты принял, говорю, эту новую веру, у тебя какие-то странные понятия о добре и зле. Прости, если я тебя обидел. Но подумай сам!.. Против кого я буду сражаться? Если б ты только знал, среди каких негодяев я живу ради тебя, ты сказал бы, что я лишь очищу землю, убив одного из них. Это кровожадные звери, дикари. Самая храбрость их — порок, а не добродетель. Они свирепы, бесчувственны, бессердечны, для них нет ничего святого. Правда, они не знают страха, но не знают ни благодарности, ни милосердия, ни любви, они думают лишь о победе, о том, чтобы убивать без жалости, умереть не дрогнув! Могут ли твои боги, кто бы они ни были, прогневаться на человека, который сражается с такими людьми? Отец, какие бы силы ни взирали на землю с небес, они не найдут долга более священного, чем жертва, принесенная старому отцу благодарным сыном!

Бедный старик, сам лишенный света знания и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не знал, как просветить неведение, столь темное и вместе с тем столь прекрасное в своем заблуждении. Первым его порывом было броситься сыну на грудь, вторым — убежать от него, ломая руки; он готов был порицать Лидона, но не мог говорить от рыданий.

— А если твой бог (кажется, он только один?) действительно так милостив, как ты уверяешь, — продолжал Лидон, — он знает, что именно твоя вера в него укрепила меня в решении, которое ты теперь осуждаешь.

— Как! Что ты говоришь? — воскликнул старик.

— Ты ведь знаешь, что ребенком меня продали человеку, который полюбил меня и отпустил на волю. Я поспешил в Помпеи, чтобы увидеть тебя, нашел тебя уже стариком, в услужении у капризного и своенравии хозяина, — ты как раз недавно принял новую веру, и от этого твое положение стало вдвойне тягостным: новая вера отняла у тебя последнее утешение, ты перестал считать рабство справедливым обычаем, а ведь эта мысль так часто помогает нам сносить тяготы. Разве ты не жаловался мне, что принужден делать многое, что не было противно тебе как рабу, но грех для назареянина? Разве ты не говорил, что твоя душа трепещет от раскаяния, когда ты вынужден положить хоть корку хлеба в этот ларарий?[63] Что твою душу все время раздирает борьба? Разве не говорил ты, что, даже возливая вино перед порогом и называя при этом имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься, что подвергнешься мукам ужаснее Танталовых, вечной каре, которая страшнее, чем в Тартаре. Разве ты не говорил мне это? Я удивлялся, не мог ничего понять этого и, клянусь Геркулесом, не могу и теперь, но я твой сын, и мой единственный долг — помочь тебе. Как же мог я слышать твои стоны, видеть твой ужас, той постоянные мучения и оставаться равнодушным? Нет, клянусь бессмертными богами! Как молния с Олимпа, меня озарила мысль… У меня нет денег, но есть сила и молодость — вот мои сокровища, и я могу продать их ради тебя! Я узнал, сколько нужно денег, чтобы выкупить тебя на свободу, узнал, что победивший гладиатор получает вдвое больше того. Я стал гладиатором — связал себя с ужасными людьми, которые всех презирают и ненавидят, я выучился их ремеслу и благословляю его — оно поможет мне освободить отца!

— О, если бы ты послушал Олинфа! — сказал старик со вздохом, все более поражаясь благородству своего сына, но убежденный в преступности его намерения.

— Если хочешь, я буду слушать кого угодно, — весело отвечал гладиатор, — но не прежде, чем ты перестанешь быть рабом. Под нашим собственным кровом, отец, ты будешь удивлять мой бедный ум хоть целый день, да и ночью тоже, если это доставит тебе удовольствие. Я приискал для тебя хорошее место — одну из девятисот девяноста девяти лавок старой Юлии Феликс в южной части города. Днем ты будешь греться на солнышке у порога, а я стану продавать вместо тебя масло и вино, а потом, если будет угодно Венере (или не угодно ей, поскольку ты ее не любишь, мне все равно), потом, говорю я, у тебя, быть может, появится дочь, она будет хранить твою старость, и ты услышишь, как детские голоса назовут тебя дедушкой. Как я буду счастлив! Денег хватит на все. Не печалься, мой господин!.. А теперь мне пора. Скоро вечер, меня ждет ланиста. Благослови же меня!

Говоря это, он вышел из темной каморки, и теперь они, продолжая разговаривать шепотом, стояли на том же месте, где раньше сидел Медон.

— Благослови тебя бог, мой храбрый мальчик! — сказал Медон горячо. — И пусть великая сила, которая читает во всех сердцах, увидит твое благородство ипростит тебе твое заблуждение!

Рослый гладиатор быстро пошел по дорожке легкой, но полной достоинства походкой. Раб проводил его взглядом, пока он не исчез из виду, потом, сев на свое место, снова уронил голову на грудь. Его фигура, безмолвная и неподвижная, была словно высечена из камня. А его сердце… Кто в наш более счастливый век способен представить себе муки и смятение этого сердца!

— Можно войти? — спросил нежный голос. — Твоя хозяйка дома?

Раб равнодушно махнул рукой, но пришедшая не видела этого — она робко повторила свой вопрос чуть погромче.

— Я же тебе сказал! — проговорил привратник с раздражением. — Входи!

— Спасибо, — произнес жалобный голос, и только тогда раб, подняв голову, узнал слепую Нидию.

В горе человек всегда сочувствует чужому несчастью — он встал, провел ее до другой лестницы (которая вела вниз, в комнаты Юлии), а там, позвав служанку, передал ей слепую девушку.

ГЛАВА IV

Будуар помпейской красавицы. Важный разговор междуЮлией и Нидией

Пленительная Юлия сидела в своей комнате, окруженная рабынями. Эта комната, как и примыкавшая к ней спальня, хоть и маленькая, все же была гораздо больше обычных спален, почти всегда таких крохотных, что те, кто их не видел, едва ли могут хоть отдаленно представить себе каморки, в которых помпеянам, кик видно, нравилось проводить ночь. В сущности, «кровать» не играла у древних ту важную роль в доме, что нас. Само ложе походило на очень узкую и короткую кушетку и было такое легкое, что его можно было без помощи рабов передвигать с места на место; наверняка его часто переносили из комнаты в комнату по прихоти хозяина или в зависимости от времени года, потому что в Помпеях те комнаты, где жили в одни месяцы, совершенно пустовали в другие. Кроме того, италийцы в те времена избегали слишком яркого дневного света. Их темные комнаты (как мы думали сначала — результат плохой планировки) были специально на это рассчитаны. В портиках и садах желающие могли наслаждаться солнцем, а внутри домов они искали тени и прохлады.

Юлия в это время года жила внизу, под парадными покоями. Ее комнаты окнами выходили в сад. Утренний свет проникал сюда лишь через застекленную днерь; и все же глаза Юлии, привыкшие к полумраку, прекрасно видели, какой цвет ей больше к лицу, какой оттенок нежных румян придает больше всего блеска ее гемным глазам и свежести — щекам.

На столике перед ней стояло круглое зеркальце из гладко отполированной стали, а вокруг в строгом порядке были разложены притирания и мази, духи и краски, драгоценности и гребни, ленты и золотые булавки, с помощью которых искусство и капризная мода должны пыли сделать еще ослепительней ее природную красоту. В полумраке комнаты ярко сверкали живые и разнообразные фрески в помпейском вкусе. У столика, под ногами у Юлии, лежал восточный ковер. Рядом, на другом столике, были серебряный таз с кувшином, погашенный светильник в виде изящной фигурки Купидона, отдыхающего под сенью миртового дерева, и маленький свиток папируса с нежнейшими элегиями Тибулла. На двери, которая вела в спальню, висела занавеска, пышно расшитая золотыми цветами. Таков был будуар красавицы восемнадцать столетий назад.

Прекрасная Юлия лениво откинулась на своем сиденье, а цирюльник тем временем возводил у нее на голове целое сооружение из мелких локонов, старательно подплетая накладные пряди, пока прическа не достигла такой высоты, что голова как бы оказалась не сверху, а чуть ли не в середине ее фигуры.

Туника янтарного цвета, хорошо оттенявшая темные волосы и смуглое лицо, широкими складками падала к ногам Юлии, на которых были домашние туфли, завязанные вокруг тонких щиколоток белыми ремешками; сделанные из пурпура, они были расшиты жемчугом, и носки их были слегка загнуты, как у нынешних турецких туфель. Старая, опытная рабыня, постигшая все тайны туалета, стояла рядом с цирюльником, перекинув через руку широкий, усыпанный драгоценными камнями пояс Юлии, и время от времени давала указания этому зодчему, пересыпая их лестью в адрес своей госпожи.

— Воткни эту булавку поправее да пониже, дурак ты этакий! Разве ты не видишь, какие у нашей госпожи ровные и красивые брови? Можно подумать, что причесываешь Коринну, у которой все лицо перекошено. А теперь цветы… Да нет же, дурак, не этот блеклый красный, ведь ты подбираешь их не для тусклых щек Хлориды: нужны самые яркие цветы, только они к лицу нашей юной Юлии.

— Полегче! — сказала Юлия, сердито топая ножкой. — Ты тянешь меня за волосы, будто сорную траву выпалываешь!

— Болван! — продолжала распорядительница церемонии. — Разве не знаешь ты, как нежна твоя госпожа? Ведь ты убираешь не лошадиную гриву вдовы Фульвии. А теперь ленту — вот так. Прекрасная Юлия, поглядись в зеркало: видала ли ты кого-нибудь красивее себя?

Когда после бесчисленных замечаний и возни хитрая башня была наконец воздвигнута, глазам придали мягкую томность, нанеся темную пудру на веки и брови; узкая полоска, вырезанная в виде полумесяца и искусно наклеенная на розовые губы, подчеркивала форму рта и красоту зубов, природная белизна которых была доведена до совершенства.

Другой рабыне, которая до тех пор стояла без дела, было приказано надеть на госпожу драгоценности: жемчужные серьги (по две в каждое ухо), массивные золотые браслеты, золотую цепь, на которой висел хрустальный талисман, на левое плечо — изящную брошку, в которую была вставлена красивая гемма с изображением Психеи, пурпуровый пояс, богато расшитый золотыми нитями, с пряжкой в виде двух переплетенных змей и, наконец, множество колец на каждый сустав тонких белых пальцев. Теперь туалет по последней римской моде был завершен. Прекрасная Юлия бросила в зеркало последний тщеславный взгляд и, откинувшись на сиденье, равнодушным тоном попросила самую молодую из своих рабынь почитать ей нежные стихи Тибулла. Чтение еще не кончилось, когда служанка ввела Нидию.

— Привет тебе, Юлия! — сказала слепая девушка, остановившись в нескольких шагах от того места, где сидела красавица, и сложив на груди руки. — Ты зваламеня, и вот я здесь.

— Это хорошо, цветочница, — сказала хозяйка. — Подойди и сядть.

Один из рабов поставил около Юлии сиденье, и Нидия опустилась на него.

Юлия некоторое время пристально смотрела на девушку и смущенно молчала. Потом знаком велела слугам удалиться и закрыть дверь. Когда они остались одни, она спросила, невольно отворачиваясь от Нидии и забыв, что та не может видеть ее лицо:

— Я слышала, ты служишь Ионе?

— Да, сейчас я у нее, — отвечала Нидия.

— И она в самом деле так хороша, как о ней говорят?

— Не знаю, — сказала Нидия. — Как я могу судить?

— Ах, я совсем забыла! Но ведь у тебя есть уши. Что слышала ты от других рабов? Красива ли она? Когда рабы разговаривают между собой, они ведь забывают о лести.

— Говорят, что красива.

— Гм! И высокого роста?

— Да.

— И я тоже. Волосы темные?

— Говорят, что так.

— И у меня тоже. А часто у нее бывает Главк?

— Каждый день, — отвечала Нидия, Подавляя вздох.

— Неужели каждый день? И она ему нравится?

— Наверное, потому что они скоро поженятся.

— Поженятся! — вскричала Юлия, бледнея даже сквозь румяна, и вскочила.

Нидия, конечно, не видела, какие чувства отразились на ее лице. Юлия долго молчала, но, взглянув на ее вздымающуюся грудь и сверкающие глаза, зрячий сразу понял бы, какой удар был нанесен ее тщеславию.

— Говорят, ты из Фессалии, — сказала она наконец, нарушая молчание.

— Это правда.

— Фессалия — страна магии и колдовства, талисманов и приворотных зелий, — сказала Юлия.

— Да, когда-то она славилась своими чародеями, — робко отвечала Нидия.

— Знаешь ли ты какие-нибудь любовные заклинания?

— Я? — сказала девушка краснея. — Откуда? Нет, клянусь тебе!

— Тем хуже для тебя; я могла бы дать тебе столько золота, что ты выкупилась бы на свободу.

— Но почему красавица Юлия спрашивает об этом у бедной рабыни? — сказала Нидия. — Разве она не богата, не молода, не прекрасна? Зачем же ей магия, когда у нее есть такие чары?

— Эти чары могут покорить всех, кроме одного человека, — отвечала Юлия надменно. — Но мне кажется, твоя слепота заразительна, и… Впрочем, неважно.

— Кто же этот человек? — спросила Нидия с тревогой.

— Это не Главк, — отвечала Юлия, невольно прибегая к обычной женской хитрости. — Нет, не Главк.

Нидия вздохнула свободней, а Юлия, помолчав немного, продолжала:

— Просто наш разговор о Главке и его чувствах к Ионе напомнил мне о любовных чарах, которыми, я знаю, она приворотила его, но это меня не интересует. Слепая девушка, я люблю, и — вот до чего дожила Юлия! — люблю без взаимности. Это унижает… или нет, не унижает, а уязвляет мою гордость. Я заставлю этого неблагодарного пасть к моим ногам — не для того, чтобы поднять его, а чтобы отшвырнуть. Когда мне сказали, что ты из Фессалии, я подумала, не знаешь ли ты темные тайны своей страны.

— Увы, нет, — пробормотала Нидия. — Если бы я знала!..

— Благодарю, по крайней мере, за доброе пожелание, — сказала Юлия, не подозревая о том, что творилось в душе бедной девушки. — Но скажи мне — ты слышишь разговоры рабов, а они всегда интересуются этими таинствами, всегда готовы обратиться к колдовству, чтобы утолить свои низменные желания, — нет ли в этом городе какого-нибудь восточного колдуна, владеющего искусством, которое тебе неведомо? Не тщеславного прорицателя, не базарного фокусника, а могучего волшебника из Индии или из Египта?

— Из Египта? О да! — сказала Нидия, содрогаясь. — Кто в Помпеях не знает Арбака?

— Арбак! Верно! — воскликнула Юлия. — Говорят, что этот человек выше жалких притворщиков, что он сведущ в тайнах звезд и древней богини Ночи. Почему бы ему не знать и тайны любви?

— Если есть на свете настоящий, могучий чародей, так это он, ужасный Арбак, — отвечала Нидия, нащупав талисман.

— Но ведь он слишком богат, чтобы помочь мне за деньги, — продолжала Юлия. — Могу ли я пойти к нему?

— Его дом — неподходящее место для молодой красавицы, — отвечала Нидия. — И, кроме того, я слышала, что он заболел после…

— Неподходящее место! — сказала Юлия, услышав только первые слова. — Отчего же?

— Его ночные оргии ужасны! По крайней мере, так говорит молва.

— Клянусь Церерой, Паном, Кибелой, ты только возбуждаешь мое любопытство, вместо того чтобы вызвать страх! — сказала капризная и избалованная красавица. — Я найду его и расспрошу про его искусство.

Нидия не ответила.

— Я разыщу его сегодня, — продолжала Юлия. — Сейчас же!

— Теперь, когда он слаб, а тем более днем, тебе, конечно, нечего бояться, — сказала Нидия, выдавая собственное тайное желание узнать, действительно лиегиптянин владеет приворотными и отворотными чарами, о которых она так много слышала.

— Кто посмеет оскорбить дочь богача Диомеда? — надменно проговорила Юлия. — Я пойду к нему.

— Можно мне прийти сюда еще раз — узнать, что он тебе скажет? — спросила Нидия с волнением.

— Поцелуй меня: я вижу, что тебе дорога честь Юлии, — сказала красавица. — Да, конечно. Сегодня вечером мы будем в гостях — приходи завтра в этот же час, и ты узнаешь все. Может быть, ты мне даже понадобишься. А пока ступай… Постой, возьми этот браслет в награду и помни: если будешь служить Юлии, она умеет быть щедрой и благодарной.

— Мне не нужен твой подарок, — сказала Нидия, кладя браслет на столик. — Хоть я и молода, но умею сочувствовать тем, кто любит безответно.

— Что я слышу! — сказала Юлия. — Ты говоришь, как свободная женщина. И ты будешь свободна. Прощай!

ГЛАВА V

Юлия находит Арбака. Результат их разговора

Арбак сидел в комнате, выходившей окнами в сад. Он был бледен и изнурен перенесенными страданиями, но его железный организм уже оправился от худших последствий несчастья, которое расстроило его коварные планы, когда он уже торжествовал победу. Благоуханный ветерок освежил Арбака, и кровь его, которая е столько дней вяло текла по жилам, заструилась быстрей.

«Что ж, — думал он, — вихрь судьбы налетел и умчался, предсказанное зло, угрожавшее моей жизни, свершилось — и я остался жив! Все произошло, как предрекли звезды; теперь меня ждет долгая, безмятежная, счастливая жизнь, раз мне удалось пережить эту последнюю опасность. Теперь я могу без страха срывать цветы в садах своего будущего. И первой радостью, даже прежде любви, будет месть! Этот молодой грек, который стал у меня на пути, разрушил мои планы, ускользнул от меня в тот самый миг, когда кинжал готов был пролить его проклятую кровь, во второй раз нe уйдет от меня! Но какой способ мести я изберу? Над ним нужно хорошенько подумать! О Ата, если ты и н самом деле богиня, осени меня самым смелым вдохновением!»

Египтянин погрузился в размышления, но не мог придумать ни одного подходящего способа мести. Он метался на ложе, перебирая один план за другим, но тотчас отбрасывал их. Несколько раз он бил себя в грудь и громко стонал в бессильной злобе. Тем временем молодой раб робко вошел в комнату. Он доложил, что какая-то женщина, очевидно знатная, судя по ее платью и по платью единственного раба, который ее сопровождает, ждет внизу и хочет поговорить с Арбаком.

— Женщина? — Сердце египтянина забилось быстрее. — Она молода?

— Лицо ее скрыто под вуалью, но фигура у нее стройная и юная.

— Проси, — сказал египтянин; на миг в своем тщеславии он возомнил, что это Иона.

Но, когда гостья вошла, он с первого же взгляда понял, что надежда обманула его.

Правда, она была почти такого же роста, как Иона, и, быть может, не старше ее, хорошо сложена, но где была та трепетная и невыразимая грация, которая сквозила в каждом движении красавицы неаполитанки, скромность и простота одежд, полная достоинства походка, величественная и целомудренная женственность!

— Прости, что я сижу в твоем присутствии, но мне трудно встать, — сказал Арбак, глядя на незнакомку. — Я еще не оправился от болезни.

— Не беспокойся, о великий египтянин! — отвечала Юлия, стараясь под льстивыми словами скрыть охвативший ее страх. — Прости несчастную, котораяищет утешения в твоей мудрости.

— Подойди ближе, прекрасная незнакомка, — сказал Арбак. — Говори смело, не бойся.

Юлия села подле египтянина и с любопытством оглядела комнату, изысканная роскошь которой затмевала даже великолепие дома ее отца. Со страхом разглядывала она иероглифы на стенах, таинственные статуи, которые смотрели на нее из каждого угла, треножник, стоявший поодаль и, главное, мрачное и таинственное лицо самого Арбака. Белая ткань, прикрывавшая его черные, как вороново крыло, волосы, спадала к ногам; бледность делала его лицо еще выразительнее; темные проницательные глаза, казалось, видели сквозь покрывало и читали тайны ее тщеславной и грубой души.

— Что привело тебя, о дева, — сказал тихий, ровный голос, — сюда, в дом незнакомого человека, пришельца с Востока?

— Его слава, — отвечала Юлия.

— Какова же она? — спросил он со странной, едва заметной улыбкой.

— И ты еще спрашиваешь, о мудрый Арбак! Разве не говорит о твоей мудрости весь город?

— Действительно, я накопил кое-какие знания, — сказал египтянин. — Но к чему все эти таинства красавице вроде тебя?

— Увы! — сказала Юлия, которая несколько ободрилась, услышав привычную ей лесть. — Разве печаль не ищет утешения у мудрости, и разве тот, кто любитбезответно, не знает печали?

— Как! — сказал Арбак. — Может ли безответная любовь быть уделом женщины, столь прекрасной, что ее красота видна даже под складками этих богатыходежд? Благоволи же, о дева, поднять покрывало, чтобы я, по крайней мере, увидел, так ли прекрасно твое лицо, как и фигура.

Юлия, видно, была не прочь показать свои прелести и вместе с тем надеялась заставить чародея принять в ней участие, поэтому после недолгого колебания она подняла покрывало и открыла лицо, которое показалось бы египтянину и в самом деле привлекательным, если бы не ухищрения цирюльника.

— Ты несчастна в любви, — сказал он. — Вот тебе мой совет: повернись лицом к неблагодарному. Ничего лучшего я не могу тебе посоветовать.

— Оставь эти любезности! — сказала Юлия. — Я прошу тебя помочь мне любовными чарами.

— Прекрасная незнакомка! — сказал Арбак не без презрения. — Любовные чары не входят в число тайн, на которые я тратил по ночам масло.[64]

— Это правда? Тогда извини меня, великий Арбак, и прощай.

— Постой, — сказал Арбак, который, несмотря на страсть к Ионе, не остался равнодушен к красоте своей гостьи; и, не будь он так слаб, ему, быть может, захотелось бы утешить прекрасную Юлию иными средствами, нежели сверхъестественная мудрость. — Постой. Хотя я признаюсь, что оставил всякие зелья и снадобья тем, кто только этим ремеслом и занимается, все же сам я не безразличен к красоте и в юности, быть может, тоже пользовался этими зельями. Я могу помочь тебе, если ты будешь со мной искренна. Скажи мне прежде всего: ты не замужем, как я могу судить по твоей одежде?

— Нет, — сказала Юлия.

— И, не имея состояния, ты хотела бы пленить какого-нибудь богатого жениха?

— Я богаче того, который меня отверг.

— Странно, очень странно! И ты любишь его?

— Не знаю, люблю ли я его, — отвечала Юлия надменно, — но я хочу восторжествовать над соперницей, хочу, чтобы отвергнувший меня был у моих ног и отверг ту, которую предпочел мне.

— Обычное женское тщеславие, — сказал египтянин серьезно, без насмешки. — И еще одно, прекрасная дева: назови мне имя того, кого ты любишь. Неужелиесть такой человек в Помпеях, который может презирать богатство или быть слепым к красоте?

— Он из Афин, — отвечала Юлия потупясь.

— А! — вскричал египтянин и покраснел. — В Помпеях есть только один молодой и знатный афинянин. Значит, ты говоришь о Главке!

— Ах! Не выдавай меня! Это действительно он.

Египтянин откинулся назад, задумчиво глядя на дочь торговца и что-то бормоча про себя. До сих пор его только забавляли доверчивость и надменность гостьи, но теперь он подумал: а нельзя ли ее сделать орудием мести?

— Я вижу, что ты не можешь помочь мне, — сказала Юлия, обиженная его долгим молчанием. — Сохрани же, по крайней мере, мою тайну. Еще раз прощай!

— Прекрасная дева, — сказал египтянин серьезно, — твоя просьба тронула меня — я тебе помогу. Слушай же. Сам я никогда не занимался этими мелочами, но знаю ту, которая в них сведуща. У подножия Везувия, менее чем в четырех милях от города, живет могущественная ведьма. Под обильными росами новой луны она собрала травы, которые обладают силой привораживать любовь навеки. Ее искусство может повергнуть возлюбленного к твоим ногам. Найди ее и скажи, что тебя послал Арбак; она трепещет перед этим именем и даст тебе самые сильные зелья.

— Увы! — отвечала Юлия. — Я не знаю дороги к жилищу той, о которой ты говоришь! Хоть путь и близок, он опасен для девушки, которая тайно уходит из отцовского дома. Там растет дикий виноград, скрывая глубокие пропасти. Я не могу довериться незнакомому проводнику: доброе имя женщины в моем положении легко опорочить. Мне безразлично, пусть все знают о моей любви к Главку, но я не хочу, чтобы думали, что я добилась его любви колдовством.

— Мне нужно еще хоть три дня, чтобы оправиться, — сказал египтянин, встал и, словно пробуя свои силы, прошелся по комнате нетвердыми шагами. — Тогда я сам провожу тебя. Придется подождать.

— Но Главк женится на проклятой неаполитанке!

— Женится?

— Да. В начале будущего месяца.

— Так скоро! Ты это точно знаешь?

— Мне сказала ее собственная рабыня.

— Этому не бывать! — заявил египтянин решительно. — Не бойся ничего, Главк будет принадлежать тебе. Но как ты заставишь его выпить зелье?

— Мой отец пригласил Главка на пир послезавтра, — кажется, вместе с этой неаполитанкой. Я сумею опоить его.

— Решено! — сказал египтянин, и глаза его сверкнули такой свирепой радостью, что Юлия, задрожав, потупилась. — Прикажи приготовить к завтрашнемувечеру носилки. Есть у тебя носилки?

— Конечно, есть, — сказала Юлия, гордясь своим богатством.

— Прикажи их приготовить. В двух милях от города есть увеселительное заведение, где часто бывают богатые люди, там великолепные купальни и сады редкой красоты. Ты сделаешь вид, будто отправляешься туда, и там я, если только буду жив, встречу тебя в роще у статуи Силена и сам отведу к ведьме. Мы подождем, пока с восходом вечерней звезды стада и пастухи уйдут на отдых; тогда темнота скроет нас, и никто не встретится на пути. А теперь иди домой и ничего не бойся. Клянусь Аидом, даю тебе слово Арбака, египетского чародея, что Иона никогда не выйдет замуж за Главка!

— И Главк будет принадлежать мне! — подхватила Юлия.

— Быть по-твоему, — сказал Арбак.

И Юлия, опасаясь предстоящего свидания, но подстрекаемая ревностью и досадой даже больше, чем любовью, все же решилась.

Оставшись один, Арбак произнес:

— О светлые звезды, которые никогда не лгут, вы уже начинаете исполнять свои обещания — успех в любви и победу над врагами. В тот самый час, когдая не мог найти средства для мести, вы послали эту красивую дуру, чтобы указать мне путь. — Он замолчал, глубоко задумавшись. — Да, — продолжал он уже спокойнее, — я не мог сам дать ей яд, а вдруг меня выследят и обвинят в смерти афинянина! Но ведьма — самое подходящее орудие для моих планов!

Он кликнул раба, велел ему поскорее идти вслед за Юлией и узнать, кто она такая. Сделав это, он вышел в портик. Небо было ясное и безоблачное, но Арбак, хорошо знавший его изменчивость, по нескольким облачкам, медленно плывшим по ветру далеко на горизонте, понял, что близится гроза.

— Это похоже на мою месть, — сказал он. — Небо чистое, но надвигаются тучи.

ГЛАВА VI

Южная гроза. Пещера колдуньи.

Когда дневной зной понемногу спал, Главк с Ионой отправились подышать свежим воздухом. В те времена римляне пользовались различными экипажами. Богатые люди, когда ездили без спутников, обычно пользовались уже описанной нами колесницей, запряженной парою; знатные матроны ездили в колясках, обычно двухколесных; кроме того, древние пользовались также носилками — большим паланкином, более удобным, чем современный, так как в нем можно было не сидеть, а лежать, меньше чувствуя неприятные толчки. Был еще просторный экипаж с откидным верхом, употребляемый как для дальних путешествий, так и для прогулок по окрестностям города, — в нем свободно размещались трое или четверо пассажиров. В таком экипаже наши влюбленные, сопровождаемые рабыней Ионы, и отправились на прогулку. Милях в десяти от города были в то время руины древнего храма, очевидно греческого; а так как Главку и Ионе все греческое было дopoгo, они решили осмотреть эти руины и направились туда.

Сначала дорога шла среди виноградников и оливковых рощ, потом, петляя и поднимаясь все выше к Везувию, стала более неровной, лошади шли медленно, с трудом; и в каждом просвете меж деревьями виднелись те серые, угрюмые пещеры, изрывшие опаленные огнем скалы, которые описаны Страбоном; впоследствии потоки лавы и время скрыли их от человеческого глаза. Солнце, склоняясь к закату, бросало на гору длинные и густые тени; кое-где в дубовых и буковых рощах еще слышалась пастушеская свирель. Иногда они видели на склоне изящную козочку с шелковистой шкурой, витыми рогами и блестящими серыми глазами, которая и теперь еще под небом Авзонии воскрешает эклоги Марона;[65] виноградные лозы, уже тронутые краснотой, гирляндами свисали с деревьев. Легкие облака так медленно плыли по голубому небу, что казались неподвижными, а справа сверкала спокойная гладь моря, по которой скользило какое-то судно, и солнечный свет искрился на воде во всем многообразии нежных красок.

— Как красиво! — сказал Главк вполголоса. — Не потому ли зовем мы землю нашей матерью? С какой нежной любовью изливает она щедроты равно на всех сноих детей! И даже те бесплодные места, которым природа отказала в красоте, она тоже одаряет улыбкой. Взгляни на земляничные деревья и лозы, которыми она одела сухую почву на склонах этого угасшего вулкана. Ах, в такой час здесь легко представить себе, что сейчас смеющееся лицо фавна высунется из этих зеленых гирлянд или что мы увидим в густом лабиринте ветвей горную нимфу. Но нимфы исчезли, прекрасная Иона, когда родилась ты!

Приехав к руинам, они осмотрели их с тем благоговением, с каким мы осматриваем священные реликвии наших предков. Они пробыли там до тех пор, пока Геспер не появился на розовеющем небе, и, возвращаясь домой, были молчаливее прежнего, ибо в сумраке, под звездами, оба еще сильнее чувствовали, как они любят друг друга.

Тем временем гроза, которую предугадал египтянин, уже собиралась над ними. Сначала далекий раскат грома возвестил о предстоящей борьбе стихий; затем по небу быстро побежали темные гряды облаков. Гроза в этих местах налетает с невероятной быстротой, и в те далекие времена это вполне могло внушить людям, полным суеверий, мысль о гневе богов. Крупные капли тяжело упали сквозь листву придорожных деревьев, а потом нестерпимо яркая молния быстрым зигзагом сверкнула прямо перед глазами, и ее поглотил сгущающийся мрак.

— Скорей, мой добрый возница! — крикнул Главк. — Гроза настигает нас!

Раб стал погонять мулов, и они понеслись вскачь по неровной каменистой дороге, а тучи все сгущались, все ближе гремел гром и сильнее хлестал дождь.

— Ты боишься? — шепнул Главк, который воспользовавшись грозой, пододвинулся ближе к Ионе.

— С тобой я не боюсь ничего, — ответила она тихо.

В этот миг экипаж, непрочный и ненадежный (какими, несмотря на их красоту, были на практике многие изобретения того времени), въехал в глубокий ухаб, поперек которого лежало упавшее дерево. Возница с проклятиями хлестнул мулов, чтобы преодолеть препятствие, колесо соскочило с оси, и экипаж опрокинулся.

Главк быстро выбрался из-под него и поспешил помочь Ионе, которая, к счастью, осталась невредима. Не без труда они подняли экипаж и увидели, что он больше не может служить им укрытием: пружины, удерживавшие верх экипажа, лопнули, и дождь заливал сиденья.

Что оставалось делать? До города было еще довольно далеко, а вокруг ни жилья, ни людей, которые могли бы оказать помощь.

— В миле отсюда есть кузница, — сказал возница. — Пойду поищу ее, может быть, кузнец починит хоть колесо. О Юпитер, как хлещет дождь! Моя госпожа промокнет, прежде чем я вернусь.

— Беги скорей, — сказал Главк. — А мы пока где-нибудь укроемся.

У дороги росли деревья, и Главк увлек Иону под самое большое из них. Сорвав с себя плащ, он хотел укрыть ее, но ливень был так силен, что сразу промочил плащ насквозь. Главк шептал своей прекрасной путнице ободряющие слова, как вдруг молния ударила в дерево совсем рядом с ними и со страшным треском разнесла в щепы его огромный ствол. Они поняли опасность, и Главк, озираясь, стал искать укрытие понадежней.

— Мы сейчас недалеко от Везувия, — сказал он. — 'Гам, на склоне горы, должна быть какая-нибудь пещера, заросшая виноградом. Надо только найти это убежище, оставленное нимфами.

С этими словами он вышел из-под деревьев и, бросив печальный взгляд в сторону горы, увидел невдалеке, во мраке, дрожащий красноватый огонек.

— Наверно, это огонь в очаге какого-нибудь пастуха или виноградаря, его свет приведет нас под гостеприимный кров. Ты побудь здесь, пока я… или нет, н не могу оставить тебя в опасности!

— Я пойду с тобой, — сказала Иона. — Открытое место лучше, чем предательский кров этих ветвей.

Почти неся Иону на руках, Главк, сопровождаемый дрожащей рабыней, пошел на красноватый огонек, который все горел. Они прошли открытое поле, и теперь дикий виноград мешал им идти, а путеводный огонек был виден лишь изредка. Ливень все усиливался. Молнии ослепительно сверкали, и путники спешили вперед, надеясь, если потеряют из виду огонек, найти какой-нибудь домик или пещеру. Лозы сплетались все гуще, огонек исчез совсем, но узкая тропинка, по которой они продвигались с таким трудом при свете частых и долгих вспышек молний, вела их дальше. Дождь вдруг перестал. Перед ними угрюмо высились обрывистые и неровные глыбы застывшей лавы, которые казались еще страшнее при свете молний. Порой молнии повисали над серыми кучами пепла, давно уже обомшелыми или поросшими низкими деревьями, словно тщетно искали чего-нибудь более достойного своей ярости; иногда, оставляя сушу во мраке, они широкой полосой протягивались над морем, а потом устремлялись вниз, так что вода словно вспыхивала; и так ярок был этот блеск, что взгляду открывались даже очертания дальних мысов, от вечного Мизена с его высоким челом до прекрасного Суррента, окаймленного горами.

Наши влюбленные остановились в растерянности, но тут мрак, сгустившийся между двумя вспышками молний, снова окружил их, и они увидели высоко над собой, но совсем близко все тот же таинственный свет. Новая молния озарила небо и землю. Домов поблизости не было, но там, в пещере, огонь, не затмеваемый больше небесным сиянием, снова стал виден. Они решили подняться к пещере. Им пришлось петлять среди скал, местами поросших кустарником, но они подходили все ближе и наконец очутились у входа в пещеру, очевидно образованную огромными глыбами, которые откололись от горы и легли наклонно одна к другой, образовав нечто вроде двускатной крыши. Вглядевшись во мрак, оба невольно попятились в суеверном страхе. В глубине пещеры горел огонь; над очагом висел небольшой котел; на высоком и тонком железном шесте торчал грубый светильник; на той стене, возле которой горел огонь, были развешаны во много рядов, видимо для просушки, всякие травы. У огня лежала лиса и смотрела на пришельцев блестящими красноватыми глазами, она ощетинилась и глухо ворчала. Посреди пещеры стояла странная глиняная фигура о трех головах — это были черепа собаки, лошади и кабана; перед этим диким изображением всеми почитаемой Гекаты был низкий треножник.

Но не обстановка пещеры заледенила кровь в жилах путников, которые со страхом заглядывали внутрь, а вид ее обитательницы. У огня сидела старуха, и свет падал ей прямо в лицо. Быть может, ни в одной стране не увидишь столько ужасных старух, сколько в Италии, ни в одной стране красота не превращается с возрастом в такое жуткое и отталкивающее уродство. Но эта старуха не была безобразна; напротив, лицо ее еще сохраняло правильные, резкие и надменные черты; когда она уставила на них неподвижный взгляд, под которым они замерли, лицо у нее было как у покойницы— остекленевшие мутные глаза, синие сморщенные губы, ввалившиеся щеки, редкие седые волосы, мертвенно-зеленая кожа, словно еще до погребения припорошенная могильной землей.

— Это труп, — сказал Главк.

— Нет, она двигается. Это злой дух! — пробормотала Иона, запинаясь, и прижалась к нему.

— Бежим отсюда! — пробормотала рабыня. — Это ведьма с Везувия!

— Кто вы? — спросил глухой, замогильный голос. — И что вам здесь нужно?

Голос был страшен и безжизнен, он как нельзя более подходил к лицу говорившей и казался скорее голосом какой-нибудь бесплотной тени, скитающейся по берегу Стикса, чем живого смертного. Иона готова была уйти, несмотря на то что снаружи бесновалась гроза, но Главк, хоть и не без опаски, ввел ее в пещеру.

— Мы живем в городе, и нас застигла гроза, — сказал он. — Мы пришли на огонек и просим приюта. Позволь нам обогреться у твоего очага.

Когда он заговорил, лисица вскочила, бросилась к пришельцам, оскалив белые клыки, и заворчала еще более угрожающе.

— Лежать! — крикнула колдунья.

И, услышав голос хозяйки, лисица сразу легла, прикрыла морду хвостом и лишь зорко поглядывала на людей, вторгшихся в ее убежище.

— Идите к огню, если хотите, — сказала старуха, поворачиваясь к Главку и его спутницам. — Я не люблю живых — никого, кроме совы, лисы, жабы и змеи, так что не могу пригласить вас от души. Но садитесь без приглашения, эти тонкости ни к чему.

Старуха говорила на странной варварской латыни, пересыпая свою речь словами из какого-то более древнего и грубого диалекта.

Она не двинулась с места, но следила каменным взглядом, как Главк бережно снимает с Ионы плащ и усаживает ее на бревно — единственное, на что можно было сесть в пещере, — и поярче раздула угли. Рабыня, ободренная смелостью своих хозяев, тоже сняла длинный плащ и робко присела к очагу, в сторонке от них.

— Боюсь, что мы тебя обеспокоили, — сказала Иона своим серебристым голосом.

Колдунья не ответила. У нее был такой вид, словно она на миг пробудилась из мертвых, а теперь снова погрузилась в вечный сон.

— Вы брат и сестра? — спросила она после долгого молчания.

— Нет, — отвечала Иона, краснея.

— Муж и жена?

— Нет, — ответил Главк.

— А, влюбленные! Ха-ха-ха! — Колдунья засмеялась так громко, что в пещере отдалось эхо.

Сердце Ионы замерло, когда старуха вдруг развеселилась неизвестно почему. Главк поспешил пробормотать заклятие, а рабыня стала мертвенно-бледной, как и сама колдунья.

— Чего ты смеешься, старая ведьма? — спросил Главк сурово, но не без робости, после того как произнес заклинание.

— Разве я смеялась? — спросила ведьма рассеянно.

— Она выжила из ума, — шепнул Главк и сразу перехватил взгляд старухи, загоревшийся злобным и живым блеском.

— Ты лжешь, — сказала она отрывисто.

— Не очень-то ты гостеприимна, — сказал Главк.

— Тс! Не надо ее сердить, дорогой Главк! — шепнула Иона.

— Я скажу тебе, почему я смеялась, когда узнала, что вы влюбленные, — проговорила старуха. — Потому, что старым и дряхлым приятно видеть молодых, вроде вас, которые возненавидят друг друга, да, возненавидят, возненавидят, ха-ха-ха!

Теперь уже Иона произнесла заклятие против этого ужасного пророчества.

— Да сохранят нас боги! — сказала она. — Но ты, бедная женщина, видно, никогда не ведала любви, не то ты знала бы, что любовь неизменна.

— Вы думаете, я не была молода? — сказала ведьма. — А теперь вот я стара, отвратительна и ужасна. Таково человеческое тело, таково и сердце.

Она снова погрузилась в зловещее молчание, словно жизнь покинула ее.

— Ты давно здесь живешь? — спросил Главк немного погодя: ему было не по себе от этого молчания.

— А? Да, давно.

— Но ведь это скверное жилище.

— Скверное! Этого мало — под нами ад! — сказала старуха, указывая костлявым пальцем вниз. — И я открою тебе, тайну: темные силы там, в недрах земли, прогневались на живущих сверху — на вас, молодых, беспечных и красивых.

— Эти злые речи несовместны с гостеприимством, — сказал Главк. — В другой раз я лучше останусь в грозу под открытым небом, чем укроюсь в твоей пещере.

— И хорошо сделаешь. Никто, кроме отверженных, не должен искать меня!

— Почему — кроме отверженных? — спросил афинянин.

— Я ведьма этой горы, — отвечала старуха с недоброй усмешкой. — Мое дело — возвращать надежду отчаявшимся: для несчастных в любви у меня есть приворотные зелья; для жадных — способы разбогатеть; для злодеев — средства мщения; а для счастливых и добрых у меня есть лишь то, что и у самой жизни, — проклятия! А теперь оставьте меня в покое.

И мрачная обитательница пещеры снова впала в молчание, такое упорное и угрюмое, что Главк тщетно пытался втянуть ее в дальнейший разговор. По ее неподвижному и замкнутому лицу невозможно было даже понять, слышит ли она его. К счастью, гроза, которая была столь же короткой, как и яростной, начала утихать; дождь лил все слабее; наконец тучи рассеялись, выглянула луна, и ее призрачный свет проник в уединенное жилище ведьмы. Никогда, быть может, не освещала она группы, которая была бы более достойна кисти художника. Молодая, прекрасная Иона сидела у грубого очага, влюбленный Главк, уже забыв о присутствии ведьмы, устроился у ее ног, глядя ей в лицо и шепча нежные слова, а чуть поодаль застыли бледная, испуганная рабыня и зловещая ведьма, устремившая на них свои ужасные глаза. Но прекрасная пара была безмятежна и бесстрашна (ибо любовь вселяет в сердца бесстрашие) в этой темной и жуткой пещере, где было так много странного. Лисица злобно смотрела на них из своего угла; и только теперь, повернувшись к колдунье, Главк в первый раз увидел у ее ног большую змею, которая приподняла голову с блестящими глазами; видимо, яркий цвет плаща афинянина, наброшенного на плечи Ионы, разозлил ее — она угрожающе подняла голову еще выше, готовясь броситься на неаполитанку; Главк быстро выхватил головню из очага, а змея, разъяренная этим, выползла из своего укрытия и с громким шипением вытянулась вверх, став ростом почти с грека.

— Ведьма! — крикнул Главк. — Прогони свою тварь, не то я ее убью!

— У нее вырвано жало, — отозвалась колдунья, пробуждаясь.

Но, едва она произнесла эти слова, змея бросилась на Главка. Грек, который был начеку, мгновенно отскочил в сторону и так сильно и ловко ударил змею по голове, что она, извиваясь, упала прямо в огонь.

Ведьма вскочила и встала перед Главком. Лицо ее уподобилось лику самой злобной из фурий, таким свирепым было его выражение, но даже теперь оно сохраняло следы красоты.

— Ты нашел приют под моим кровом, — сказала она медленно, спокойным тоном, который совсем не вязался с выражением ее лица, — ты грелся у моего очага, и ты заплатил злом за добро: ты ударил и, наверно, убил существо, которое любило меня и принадлежало мне, мало того — существо, которое больше всех других освящено богами и почитаемо людьми. Выслушай же, что тебя ждет. Клянусь Луной, покровительницей колдуний, и Орком, носителем гнева, я проклинаю тебя! Будь же проклят! Да сгинет твоя любовь, да будет опозорено твое имя, пусть ляжет на тебя клеймо ада, пусть высохнет твое сердце, и да вспомнишь ты в свой смертный час пророчество колдуньи с Везувия! А ты… — продолжала она, резко поворачиваясь к Ионе и подняв правую руку.

Но Главк перебил ее.

— Ведьма! — воскликнул он. — Остановись! Меня ты прокляла, и я поручаю себя воле богов. Я не боюсь и презираю тебя! Но скажи хоть слово против нее, ия превращу проклятие на твоих гнусных губах в предсмертный стон. Берегись!

— Дело сделано, — сказала колдунья со страшной улыбкой, — потому что в твоей судьбе проклята и она, которая тебя любит. Я слышала, как она прошептала твое имя, и теперь знаю способ предать тебя демонам. Главк, ты обречен!

Сказав это, ведьма отвернулась от афинянина, вытащила змею из огня и, став на колени возле своей извивающейся любимицы, больше к ним не оборачивалась.

— О Главк! — сказала Иона в ужасе. — Что мы наделали! Бежим отсюда. Гроза утихла. Добрая женщина, прости нас, возьми обратно свои слова, ведь онтолько защищался. Прими от меня в знак примирения этот дар. — И, наклонившись, Иона положила на колени старухе тяжелый кошелек.

— Прочь! — сказала старуха со злобой. — Прочь! Только Парки могут развязать узел проклятья.

— Пойдем, милая! — сказал Главк нетерпеливо. — Неужели ты думаешь, что боги на небе или под землей слушают бессильные вопли выжившей из ума ведьмы? Пойдем!

Долго еще отдавался в пещере громким эхом зловещий смех колдуньи. Она не удостоила их больше ни словом.

Выйдя на воздух, влюбленные вздохнули свободнее. Но воспоминание о пещере, о речах и хохоте ведьмы долго еще не покидало Иону; и даже Главк не мог избавиться от тяжкого чувства. Гроза утихла, только изредка вдалеке, среди темных туч, громыхал гром или короткая вспышка молнии затмевала на миг свет луны. Не без труда они снова выбрались на дорогу, где нашли свой экипаж, который уже кое-как починили, и возница призывал Геркулеса, вопрошая его, куда подевались господа.

Напрасно Главк пытался ободрить Иону — мужество покинуло ее; да и сам он утратил свою жизнерадостность. Вскоре они были уже у городских ворот. Когда ворота отворились, чтобы их пропустить, показались рабы с носилками.

— В такой поздний час запрещено покидать город! — крикнул часовой человеку в носилках.

— Еще не так поздно, — отозвался голос, и, услышав его, влюбленные вздрогнули, потому что он был им хорошо знаком. — Я должен побывать на вилле у Марка Полибия и скоро вернусь. Я египтянин Арбак.

Часовой успокоился, и носилки двинулись дальше, едва не задев экипаж.

— Арбак здесь, в этот час! Едва оправившись после болезни! Для чего он покидает город? — сказал Главк.

— Увы! — сказала Иона и заплакала. — Сердце мое чует недоброе. Да сохранят нас боги! Или хотя бы, — добавила она про себя, — да сохранят они моего Главка!

Г Л А В А VII

Властитель Огненного пояса и его помощница. Судьба начерталапророчество огненными буквами, но кому суждено их прочесть?

Арбак дождался, пока гроза прошла, и под покровом ночи отправился на поиски колдуньи с Везувия.

Его несли надежные рабы, на которых он привык полагаться в своих тайных экспедициях, и он, лежа в носилках, с тайной радостью думал о мести и о любви. Так как расстояние было небольшое, а рабы двигались немногим медленнее мулов, Арбак скоро оказался на узкой дороге, которую наши влюбленные, к сожалению, не нашли; огибая густые виноградники, она вела прямо к жилищу ведьмы. Здесь он вылез из носилок и, нслев рабам укрыться среди лоз от взглядов случай-путников, нетвердыми шагами, опираясь на длинную палку, один поднялся по мрачному и крутому склону.

Ни капли дождя не упало больше с ясного неба; но вода печально стекала с тяжелых лоз и скапливалась лужицами в ямах и расселинах.

«Какие неподобающие философу страсти, — думал Арбак, — ведут меня, едва вставшего со смертного ложа и привычного к роскоши, по ночным дорогам! Но Страсть и Мщение, устремленные к цели, могут превратить Тартар в Елисейские поля».

Высоко в небе, светлая и печальная, висела луна. Освещая дорогу мрачному путнику, она отражалась в каждой луже, а потом скрылась за горой. Арбак увидел тот же свет, что и его жертвы, но теперь, когда его не оттеняли черные тучи, он не казался таким кроваво-красным.

Наконец Арбак остановился неподалеку от пещеры перевести дух; потом, как всегда, с сосредоточенным и величественным видом вошел в нечестивое жилище.

Когда он вошел, лисица вскочила и долгим воем предупредила хозяйку о приходе нового гостя.

Ведьма уже опять сидела на своем месте в мертвой неподвижности. У ее ног на ложе из сухих трав лежала раненая змея. От быстрого взгляда египтянина не укрылось, как она, извиваясь, корчилась от боли и бессильной ярости, поблескивая чешуей в свете очага.

— Лежать! — приказала колдунья лисе, как и раньше, и лиса легла молча, но настороженно.

— Встань, слуга Ночи и Эреба! — сказал Арбак повелительно. — Старший собрат приветствует тебя! Встречай же его.

Ведьма посмотрела на высокую фигуру египтянина и на его темное лицо. Она смотрела долго и пристально, а он стоял перед ней, скрестив руки на груди, и лицо его было гордым и надменным.

— Кто ты, — спросила она наконец, — назвавший себя старшим собратом колдуньи пылающих полей и дочери вымершей этрусской расы?

— Я тот, — отвечал Арбак, — у кого смиренно просили знаний все чародеи с севера и юга, с востока и запада, от Ганга и Нила до равнин Фессалии и берегов мутного Тибра.

— В здешних краях есть лишь один такой человек, — сказала колдунья. — Не ведая его достоинств и тайной славы, люди зовут его египтянином Арбаком. Для тех же, кто выше и мудрее остальных, имя его — Гермес, Властитель Огненного пояса.

— Взгляни же, — сказал Арбак. — Это я.

С этими словами он распахнул плащ и открыл пояс, сверкавший, как огонь, с пряжкой, на которой были выгравированы знаки, видимо знакомые колдунье. Она сразу вскочила и бросилась к ногам Арбака.

— Так это ты, о Властитель могучего пояса! — сказала она с глубочайшим смирением. — Прими мой привет.

— Встань! — сказал египтянин. — Ты мне нужна.

Он сел на то же бревно, на котором сидела Иона, и знаком предложил сесть колдунье.

— Ты говоришь, — начал он, когда она повиновалась, — что ты дочь древнего этрусского племени, которое жило в горах, и стены, окружавшие этрусские города до сих пор высятся над жилищами разбойничьего народа, захватившего их древние владения. Этруски частью пришли из Греции, частью были изгнаны из более южных и древних земель. Но в любом слуае ты происходишь из Египта, ибо греки, поработившие аборигенов-илотов,[66] — это беспокойные сыновья Нила, которых он изгнал из своего лона. Итак, о колдунья, ты происходишь от предков, которые поклялись в верности моим предкам. Твое происхождение и твое ремесло подчинили тебя Арбаку. Слушай же и повинуйся!

Ведьма склонила голову.

— Как ни велико наше искусство в чародействе, — продолжал Арбак, — мы иногда вынуждены для достижения своих целей прибегать к естественным средствам. Гадание на кольце, хрустале, пепле, травах порой оказывается ошибочным; точно так же и высшие тайны Луны не избавляют даже обладателяОгненного пояса от необходимости прибегать иногда к простым человеческим способам для достижения простых целей. Слушай же внимательно. Я знаю, тысведуща в тайной силе всех трав; тебе известны травы, которые убивают, выжигают душу из тела или замораживают кровь в жилах так, что ее не растопитьникакому солнцу, Не переоцениваю ли я твое искусство? Говори правду!

— Могущественный Гермес, они действительно мне известны. Соблаговоли взглянуть на мое ужасное высохшее лицо; оно стало мертвым, потому что я днем и ночью варю в этом котле ядовитые травы.

Услышав это, египтянин отодвинулся от омерзительного котла.

— Хорошо, — сказал он. — Я вижу, ты постигла принцип высшего знания, который гласит: «Пренебрегай телом, дабы изощрить ум». Но — к делу. Завтра, едва загорятся звезды, к тебе придет тщеславная девушка и будет просить зелья, чтобы отнять у другой возлюбленного и приворотить его. Так вот, вместосвоих приворотных снадобий дай ей самый сильный яд. Пусть любовник шепчет свои нежные клятвы теням.

Ведьма задрожала с головы до ног.

— Прости меня! Прости… грозный учитель! — сказала она, запинаясь. — Но я не смею. Закон в этих городах суров и бдителен: меня схватят и казнят.

— На что же тогда твои зелья и снадобья, тщеславная колдунья? — спросил Арбак насмешливо.

Ведьма закрыла руками свое зловещее лицо.

— Ах! Много лет назад, — сказала она вдруг тихо и печально, — я любила и надеялась на ответную любовь.

— Но при чем тут твоя любовь, ведьма? Делай, что тебе велят! — сказал Арбак с гневом.

— Подожди, — продолжала старуха. — Подожди, молю тебя. Я любила. Другая девушка, не такая красивая, как я — да, клянусь Немесидой, не такая красивая! — сманила моего избранника. Я была из того таинственного этрусского племени, которое лучше всех знало секреты черной магии. Моя мать сама была колдуньей, она мне сочувствовала. Из ее рук я получила зелье, которое должно было вернуть его любовь, и яд, чтобы отравить соперницу. О, обрушьтесь на меня, ужасные стены! Руки у меня дрожали, и я перепутала чаши. Мой любимый и в самом деле упал к моим ногам, но мертвый, мертвый! С тех пор жизнь стала мне не мила. Я сразу состарилась и посвятила себя тайному ремеслу моего племени. Но какая-то неодолимая сила владеет мной, и я предала себя страшному проклятию: до сих пор я ищу самые ядовитые травы, до сих пор готовлю яды и до сих пор мне чудится, будто я отравлю ненавистную соперницу. Я наливаю отраву в чашу и вижу, как она обращает в прах ее красоту. Я просыпаюсь по ночам и вижу трепещущее тело, пену на губах, остекленевшие глаза моего Авла, которого я убила собственной рукой! — и высохшая старуха вся затряслась.

С любопытством глядя на нее, Арбак думал: «И у этого мерзкого существа сохранились человеческие чувства! Она все еще корчится на пепле, оставленном тем же огнем, который пожирает Арбака! Таковы мы все! Непостижимы страсти смертных, которые объединяют высших и низших».

Он молча ждал, пока она успокоится. Она сидела теперь, раскачиваясь из стороны в сторону и уставившись неподвижными глазами на Арбака, и крупные слезы катились по ее мертвенно-бледным щекам.

— Это действительно печальная история, — сказал Арбак. — Но такие чувства можно испытывать лишь в юности — возраст ожесточает наши сердца, и мы можем думать лишь о себе; как нарастает с каждым годом новый слой на панцире краба, так и корка, покрывающая наше сердце, с каждым годом становится все толще. Забудь об этом безумстве молодости! А теперь послушай меня. Я жажду мщения и повелеваю тебе — повинуйся! Для этого я и разыскал тебя. Человек, которого я хочу уничтожить, встал на моем пути, несмотря на мои чары. Он весь соткан из золота и пурпура, из улыбок и взглядов, у него нет ни души, ни ума, нет ничего, кроме красоты — будь она проклята! — и клянусь Орком и Немесидой, этот червь, этот Главк, должен умереть.

И, распаляясь с каждым словом, забыв о своей слабости, о своей странной слушательнице, обо всем, кроме мстительной злобы, египтянин большими шагами расхаживал по мрачной пещере.

— Главк! Ты сказал «Главк», о могущественный учитель! — воскликнула ведьма, и ее тусклые глаза загорелись ненавистью, которую у одиноких и отверженных рождают мелкие оскорбления.

— Да, так его зовут. Но какое значение имеет имя? Пускай оно через три дня станет именем мертвеца!

— Выслушай меня, — сказала ведьма после недолгого раздумья, в которое она погрузилась после слов египтянина. — Я твоя рабыня, слуга тебе. Пощади меня! Если я дам той, о которой ты говоришь, яд для Главка, меня непременно выследят — мертвые всегда находят мстителей. Мало того, грозный властитель: если узнают, что ты приходил сюда, если твоя ненависть к Главку станет известна, тебе самому понадобится все твое тайное искусство, чтобы спастись.

— А! — сказал Арбак, останавливаясь как вкопанный. Такова слепота страсти, которая постигает даже самых проницательных людей: в первый раз осторожному и осмотрительному Арбаку пришло в голову, какому риску он подвергает самого себя.

— Но, — продолжала ведьма, — если вместо снадобья, от которого перестанет биться его сердце, я дам ему другое, которое иссушит и расстроит ум, сделаеттого, кто его выпьет, ни на что не годным, жалким безумцем, погруженным во мрак, если он отупеет и состарится раньше времени, ведь твоя цель все равнобудет достигнута, не так ли?

— О колдунья! Ты больше не слуга мне, а сестра, равная Арбаку! Насколько женский ум даже во мщении изобретательней нашего! Насколько хуже смертитакая судьба!

— А риска почти никакого, — продолжала ведьма, радуясь своему злобному плану, — потому что наша жертва могла лишиться рассудка из-за множества причин, которых люди побоятся доискиваться. Он мог быть в винограднике и увидеть нимфу[67] или само вино могло оказать такое же действие — ха-ха-ха! То, в чем могут быть замешаны боги, люди никогда не расследуют слишком тщательно. Но пусть даже случится худшее, пусть узнают, что это любовные чары, — не беда: ведь приворотное зелье нередко вызывает безумие, и даже той красавице, которая его опоит, будет оказано снисхождение. Могущественный Гермес, доволен ты моей хитростью?

— За это ты проживешь на двадцать лет больше, — отвечал Арбак. — Я заново проведу линию твоей жизни средь бледных звезд — Властитель Огненного пояса умеет быть благодарным. И, кроме того, колдунья, вот эти золотые орудия построят тебе жилье поуютней: сослужив мне службу, ты заработала больше, чем гадая на решете и на лезвии тысяче невежественных крестьян.

Сказав это, он бросил на пол тяжелый кошелек, который звякнул, радуя слух ведьмы, любившей сознавать, что она может купить удобства, которые презирала.

— Прощай, — сказал Арбак. — Смотри же, бодрствуй до утра, вари зелье. Ты заставишь повиноваться себе всех своих сестер, когда расскажешь на вашемсборище, что твой покровитель и друг — египтянин Гермес. Увидимся завтра вечером.

Не слушая напутствий и благодарностей колдуньи, он быстрыми шагами вышел из пещеры на лунный свет и поспешил вниз с горы.

Ведьма, проводившая его до выхода, долго стояла, глядя ему вслед; и когда лунный свет озарял ее призрачную фигуру и мертвенно-бледное лицо, казалось, будто Арбак чудесным образом убежал от страшного Орка, а она, стоя впереди ужасной толпы теней у черных врат, тщетно молит его вернуться и вздыхает, мечтая вновь быть вместе с ним. Потом колдунья медленно вернулась в пещеру, со вздохом подобрала тяжелый кошелек, взяла светильник и прошла в самый дальний угол. Темный проход, который круто спускался вниз, скрытый валунами и скалами так, что чго можно было увидеть, только подойдя совсем близко, открылся перед ней. Она спустилась вниз по этому мрачному коридору, который словно вел к чреву Земли, и, подняв камень, положила свое сокровище и ямку, где при свете светильника заблестели монеты различного достоинства, полученные от доверчивых и благодарных людей.

— Люблю смотреть на вас, — сказала она, — потому что когда я вас вижу, то чувствую себя и впрямь могущественной. И я проживу лишних двадцать лет, чтобы накопить еще! О великий Гермес!

Она снова завалила ямку камнем, прошла еще несколько шагов и остановилась перед глубокой ровной лещиной. Она нагнулась и услышала странный глухой грохот, который, если воспользоваться простым, но верным сравнением, напоминал скрежет ножа на точиле. Клубы черного дыма, завиваясь спиралью, врывались в пещеру.

— Тени сегодня расшумелись больше обычного, — сказала ведьма, встряхивая седой головой. Заглянув в щель, она увидела далеко внизу длинные огненныеполосы. — Странно, — сказала она, попятившись. — Всего два дня назад был виден лишь тусклый далекий свет. Что же это предвещает?

Лисица, которая шла следом за своей хозяйкой, с тоскливым воем бросилась назад, в пещеру, подняв хвост. Ведьма вздрогнула от ее беспричинного воя — и те суеверные времена это считалось дурным знаком. Она пробормотала заклятие и поспешила в пещеру, где, колдуя над травами, приготовилась исполнить волю египтянина.

— Он назвал меня старой дурой, — сказала она, меж тем как из бурлящего котла густо повалил пар. — Когда челюсть отвиснет, зубы вывалятся и сердце еле бьется, жалок тот, кто впадет в слабоумие. Но когда, — продолжала она с торжествующей улыбкой, — молодой, красивый и сильный вдруг лишается разума, это ужасно! Гори, огонь, кипи, вода, набухай, трава, варись, жаба, — я его прокляла, и да падет на него проклятье!

В ту же ночь и в тот же час, когда происходил этот ужасный разговор между Арбаком и колдуньей, Апекид принял крещение.

ГЛАВА VIII

Дальнейший ход событий. Заговор зреет.

— И ты не боишься, Юлия, идти сегодня вечером к ведьме на Везувий, да еще вместе с этим ужасным человеком?

— Отчего же, Нидия? — отвечала Юлия робко. — Ты в самом деле думаешь, что это страшно? Эти старые ведьмы со своими волшебными зеркалами, решетами и травами, собранными под луной, я думаю, просто ловкие обманщицы. Они, наверно, ничего и не знают, кроме тех чар, за которыми я обращаюсь к ихискусству, а эти чары лишь результат знания полевых трав и целебных растений. Чего же мне бояться?

— А ты не боишься своего спутника?

— Кого, Арбака? Клянусь Дианой, я никогда не видела более почтительного мужчины, чем этот чародей! Не будь он таким смуглым, он был бы дажекрасив.

Хоть Нидия и была слепа, ей стало ясно, что Юлия не из тех, кого могли испугать ухаживания Арбака. Поэтому она не стала ее больше убеждать, но в ее смятенном сердце росло неодолимое желание узнать, действительно ли с помощью колдовства можно приворожить того, кого любишь.

— Возьми меня с собой, благородная Юлия, — сказала она наконец. — Я не могу служить тебе защитой, но хотя бы буду возле тебя.

— Охотно, — отвечала дочь Диомеда. — Но как же быть? Мы, наверно, вернемся поздно, а тебя хватятся дома.

— Иона добрая, — сказала Нидия, — если ты разрешишь мне переночевать в твоем доме, я скажу, что ты, давняя моя покровительница, пригласила меня к себе на целый день петь фессалийские песни…

Когда наступил вечер, Юлия улеглась в свои просторные носилки, где вместе с ней поместилась и Нидия, и они направились к загородным баням, о которых говорил Арбак. Избегая, по приказанию Юлии, модных мест, рабы-носильщики пришли на маленькую круглую лужайку, где в свете звезд поблескивала статуя Силена: веселый бог, у ног которого лежала пантера, облокотился о скалу, держа у рта кисть винограда, которой он, видимо, любовался, прежде чем ее съесть.

— Я не вижу чародея, — сказала Юлия, озираясь.

При этих словах египтянин медленно появился из-за деревьев, и тусклый свет заиграл на его длинных одеждах.

— Здравствуй, красавица! — сказал он. — Но погоди. Кто это с тобой? Нам не нужны свидетели.

— Это только слепая цветочница, о мудрый чародей, — отвечала Юлия. — Она сама родом из Фессалии.

— А, Нидия, — сказал египтянин. — Я ее знаю.

Нидия подалась назад и вздрогнула.

— Ты была в моем доме, — сказал у нее над ухом его голос. — Помни же клятву. Молчание и тайна, а не то берегись! «И все же, — добавил он про себя, — зачем нужно посвящать в наши дела даже слепую девчонку?» — И обратился к Юлии: —Неужели ты не доверяешь мне? Я совсем не так страшен, как это кажется.

И он осторожно отвел Юлию в сторону.

— Колдунья не любит, когда к ней приходит много людей сразу, — сказал он. — Пускай Нидия подождет тебя здесь, нам она ни к чему. Твоя красота ишатность — достаточная для тебя защита. Да, Юлия, я знаю твое имя.

Тщеславная Юлия, как мы уже видели, была не из робких. Любезности Арбака ей польстили, и она охотно согласилась, чтобы Нидия подождала у бань; Нидия тоже не настаивала. Когда она услышала голос египтянина, весь страх перед ним проснулся в ее душе, и она рада была, что ей не нужно идти вместе с ним.

Она отошла к баням и села в одной из раздевален. Много горьких мыслей одолевало ее, когда она сидела там, погруженная в вечную тьму. Она думала о несчастной своей судьбе, вдали от родины, от материнской ласки. Она была лишена света дня, и чужие люди направляли ее шаги, а единственное нежное чувство приносило ей лишь страдания — ее любовь была безнадежна, и тусклый луч надежды мелькнул в ее уме лишь тогда, когда она подумала о силе любовных чар.

Природа посеяла в сердце этой бедной девушки семена добродетели, которым не суждено было взойти. Несчастье не всегда смягчает человеческую душу, нередко оно ожесточает ее. Если мы считаем, что судьба незаслуженно обошлась с нами суровее, чем с другими, то мы готовы считать весь мир своим врагом, бросаем ему вызов, подавляем в себе доброту, даем волю темным страстям, которые так легко вскипают от чувства несправедливости. Проданная в рабство еще ребенком, она попала к негодяю хозяину, а потом, когда ее снова продали, судьба девушки стала еще горше, и добрые чувства, которые жили в душе Нидии, были омрачены.

Время шло. Наконец в комнате, где сидела Нидия, все еще погруженная в мрачные размышления, послышались легкие шаги.

— Благодарение бессмертным богам, — сказала Юлия, — я вернулась из этой ужасной пещеры! Пойдем, Нидия. Скорей!

И только в носилках Юлия заговорила снова.

— Ах! — сказала она дрожа. — Какое это было зрелище! Какое ужасное колдовство! И лицо у этой ведьмы как у мертвеца. Но не будем говорить об этом. Я получила зелье — она ручается за его действие. Моя соперница станет ему безразлична, и меня, меня одну будет обожать Главк

— Главк! — воскликнула Нидия.

— Да! Я сказала тебе, что люблю не его, но теперь вижу, что тебе можно довериться. Я люблю этого красавца грека!

Чувство ужаса охватило Нидию. Она помогла разлучить Главка с Ионой, но лишь для того, чтобы им силою магии завладела другая. Сердце ее чуть не разорвалось, она задыхалась, но в темноте носилок Юлия не видела ее волнения; она продолжала рассказывать о действии зелья и о своем близком торжестве над Ионой, то и дело вспоминая ужасное зрелище — каменное лицо Арбака и покорность ему ужасной колдуньи.

Тем временем Нидия справилась с собой. У нее мелькнула мысль: ведь сегодня она будет спать в одной комнате с Юлией и может сама завладеть приворотным зельем.

Добравшись до дома Диомеда, они спустились в покои Юлии, где их ожидал ужин.

— Выпей вина, Нидия, ты, наверно, озябла. Сегодня свежо, я совсем окоченела.

И Юлия, не сморгнув, выпила пряного вина.

— Дай мне подержать фиал с зельем, — сказала Нидия. — Он совсем маленький! Какого цвета жидкость?

— Она прозрачна как хрусталь, — отвечала Юлия, отбирая фиал у Нидии. — Ее не отличить от воды. Колдунья уверяет, что зелье совершенно безвкусно. И, хотя фиал маленький, его вполне достаточно для того, чтобы вызвать у человека любовь на всю жизнь; зелье можно подлить в любую жидкость. Главк даже не заметит, что выпил его, и почувствует лишь действие чар.

— Значит, с виду оно совсем как вода?

— Да, бесцветное и прозрачное. Совершенно прозрачное. Оно как самая эссенция лунной росы. О светлый напиток! Как ярко ты озаряешь мои надежды, блестя сквозь хрустальный фиал!

— А чем он закрыт?

— Только одной пробочкой. Вот я ее вынула. Запаха никакого. Как странно: зелье, которое ничего не говорит ни одному чувству, способно повелевать всеми чувствами вместе!

— Оно действует сразу?

— Обычно, да. Но иногда проходит несколько часов, прежде чем оно подействует.

— Ах, какой сладкий запах! — сказала Нидия, беря со стола флакончик с духами.

— Тебе нравится? Флакон украшен драгоценными камнями. Ты не хотела вчера взять у меня браслет, возьми же духи.

— Эти духи будут напоминать слепой девушке щедрую Юлию. Если флакон стоит не слишком дорого…

— О, у меня есть тысяча флаконов подороже. Возьми его, дитя!

Нидия наклонила голову в знак благодарности и спрятала флакон под одеждой.

— А зелье действует одинаково, кто бы ни дал его?

— Даже если его даст самая уродливая старуха на свете, Главку она покажется красавицей, и он никого не будет любить, кроме нее!

Юлия, выпив вино, оживилась. Она громко смеялась, болтала о всякой всячине и только под утро позвала своих рабынь, чтобы ее раздели.

— Я не могу расстаться с этим напитком, пока не придет время пустить его в ход. Покойся же под моей подушкой, светлый дух, и пошли мне сладкие сны!

С этими словами она положила флакон под подушку. Сердце Нидии сильно билось.

— Отчего ты пьешь воду, Нидия? Ведь рядом стоит вино.

— Мне жарко, — отвечала слепая девушка. — Я хочу охладиться. Я поставлю воду подле своей постели: вода освежает в летние ночи, когда роса сна не орошает губы. Прекрасная Юлия, утром Иона будет меня ждать, я уйду от тебя рано, быть может, прежде, чем ты проснешься, поэтому прими мои поздравления.

— Благодарю. Когда мы увидимся снова, Главк уже будет у моих ног.

Они легли, и Юлия, уставшая от тревог и волнений дня, сразу заснула. Но Нидия не смыкала глаз, ее одолевали тревожные мысли. Она прислушивалась к ровному дыханию Юлии; привыкшая улавливать малейший звук, она вскоре убедилась, что Юлия крепко спит.

— А теперь помоги мне, Венера! — сказала Нидия шепотом.

Она тихонько встала, вылила духи, подаренные Юлией, на мраморный пол, несколько раз ополоснула флакон водой, а потом, легко найдя ложе Юлии (ведь ночь была для нее все равно что день), сунула дрожащую руку под подушку и схватила фиал с зельем. Юлия не шелохнулась, ее дыхание овевало горящую щеку слепой девушки. Тогда Нидия, вынув пробку, перелила содержимое в свой флакон, налила в фиал прозрачной воды, на которую, как сказала ей Юлия, так походило зелье, и положила фиал на прежнее место. Потом она прокралась к своему ложу и, обуреваемая беспокойными мыслями, стала ждать рассвета.

Когда взошло солнце, Юлия еще спала. Нидия бесшумно оделась, тщательно спрятала свое сокровище под одеждой, взяла палку и поспешно вышла из дому.

Привратник Медон ласково приветствовал ее, когда она спускалась по ступеням на улицу. Но она этого не слышала; в голове ее вихрем проносились мысли, и каждая мысль была исполнена страстью. Она чувствовала на своем лице свежий утренний воздух, но он не охладил ее горящую кровь.

— Главк, — шептала она. — Все приворотные зелья на свете не заставят тебя любить меня так, как я люблю тебя! Иона!.. Но прочь сомнения! Прочь раскаяние! Главк, моя судьба в твоей улыбке! И твоя тоже! О надежда, о радость! О восторг! Твоя судьба у меня в руках!