Последние годы Сталина. Эпоха возрождения

Глава 13 Голгофа

Вечер 27 февраля 1953 года Сталин провел в своем любимом Большом театре; он смотрел «Лебединое озеро» — этот классический балетный шедевр с чарующей музыкой и пленительными танцами. До конца спектакля он сидел один в глубине правительственной ложи, а затем попросил директора поблагодарить артистов за филигранную отточенность спектакля, после чего уехал на Ближнюю дачу.

Ничто не предвещало потрясений… Но днем 3 марта страна вздрогнула от правительственного сообщения. ЦК КПСС и Совет министров СССР сообщали «о постигшем нашу партию и наш народ несчастье — тяжелой болезни товарища Сталина».

В короткой информации «О болезни Председателя Совета министров СССР и Секретаря Центрального Комитета товарища Иосифа Виссарионовича Сталина», взбудоражившей своей внезапностью мир, отмечалось, что она вызвана «кровоизлиянием в мозг», которое произошло, «когда он находился в Москве в своей квартире… в ночь на 2 марта».

Сообщалось, что у Сталина развился паралич правой руки и ноги с потерей сознания и речи, появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания. Перечислив фамилии и звания врачей, привлеченных для лечения Сталина, составители сообщения указали, что «лечение товарища Сталина проводится под постоянным наблюдением Центрального Комитета КПСС и Советского Правительства.

Это была умышленная ложь. Информация, обнародованная для общественности, в принципиальных аспектах накладываясь на действительное состояние больного, однако скрывала важные факты и детали. Первая ложь заключалась в том, что «инсульт» у Сталина произошел не в московской квартире, а на Кунцевской даче в Волынском.

Казалось бы, какая разница, где постаревшего Вождя постигло несчастье? В кремлевской квартире или на даче? Но, как будет видно из последующих свидетельств, эта деталь существенна. Перенесение событий в Москву было сделано намеренно. Это подразумевало, что они случились если не на глазах близких Сталина, то, безусловно, при присутствии его окружения и очевидцев.

Поэтому обстоятельства смерти Вождя не требовали дополнительных комментариев, но в действительности происшедшее вызывает массу вопросов и подозрений. Более того, даже если в обстоятельствах смерти Сталина нет твердых доказательств для прямого обвинения в физическом умерщвлении, то, в любом случае, они свидетельствуют об умышленном убийстве на основе неоказания своевременной помощи при инсультном состоянии.

«Умер Сталин неожиданно, — рассказывал Каганович. — Хотя некоторые из нас в последние периоды его жизни реже бывали у него в домашних условиях, но на совещаниях, официальных заседаниях мы с удовлетворением видели, что, несмотря на усталость от войны, Сталин выглядел хорошо. Он был активен, бодр и по-прежнему вел обсуждение вопросов живо и содержательно».

Да. В действительности все произошло не так, как предполагало население страны. Фактические обстоятельства несчастья вызывают не только вопросы, но и обоснованные подозрения в неестественности смерти Вождя.

В позднем пересказе Хрущева эта цепь неопределенностей начинается с субботы 28 февраля, в ночь на 1 марта 1953 года. «И вот как-то в субботу, — поясняет Хрущев, — от него позвонили, чтобы мы пришли в Кремль. Он пригласил туда персонально меня, Маленкова, Берию и Булганина. Приехали. Он говорит: «Давайте посмотрим кино». Посмотрели. Потом говорит снова: «Поедемте покушаем на Ближней даче».

Поехали, поужинали. Ужин затянулся. Сталин называл такой вечерний, очень поздний ужин обедом. Мы кончили его, наверное, в пять или шесть утра (это точное указание времени существенно в оценке последовавших событий и в их интерпретации. — К.Р.). Обычное время, когда кончались его «обеды». Ничто не свидетельствовало, что может случиться какая-то неожиданность. Распрощались мы и разъехались».

Навязчиво подчеркивая, что Сталин находился в обычном состоянии, Хрущев вносит в рассказ подробности: «Когда выходили в вестибюль, Сталин, как обычно, пошел проводить нас. Он много шутил, замахнулся вроде бы пальцем и толкнул меня в живот, назвав Микитой. Когда он бывал в хорошем расположении духа, то всегда называл меня по-украински Микитой. Мы тоже уехали в хорошем настроении, потому что ничего плохого за обедом не случилось…»

Почему Хрущев так старательно подчеркивает, что Сталин был в нормальном, дееспособном состоянии и что «ничего плохого… не случилось»? Не напоминает ли это попытку организовать своеобразное алиби?

Кстати, А. Яковлев отмечает, что обычно Сталин заканчивал работу «не раньше двух-трех часов ночи», а И. Горский пишет: «Сталин ложился спать после четырех часов утра». Так что более позднее завершение встречи «в пять или шесть утра» отнюдь не обычно.

Между тем Хрущев врет уже с самого начала своего рассказа. Повторим, что с 17 февраля Сталин был в Кремле лишь четыре раза. 28 февраля посетителей в его кремлевском кабинете не зарегистрировано.

Тогда зачем такая бессмысленная и, казалось бы, малозначительная ложь? И для чего вообще Сталин пригласил соратников на своеобразную «тайную вечерю»?

Сталин не был в Кремле. Он ждал приглашенных в Кунцево. Дочь Сталина пишет: «Приехать обедать к отцу — это означало приехать решить какой-то вопрос», и эта встреча не была праздным застольем, как пытается лукаво изобразить Хрущев. Она состоялась не спонтанно.

Застолья как такового вообще не было. Генерал-лейтенант А. Рыбин пишет, что «гостям подали только виноградный сок, приготовленный Матреной Бутусовой. Фрукты, как обычно, лежали на столе в хрустальной вазе. Сталин привычно разбавил кипяченой водой стопку «Телиани», которой хватило на все «застолье».

Ю. Мухин аргументированно поясняет, почему ночное «собрание» у Сталина не было обычным обедом. «Историки упоминают, — пишет Мухин, — но не придают значения цели, с которой Сталин позвал к себе ряд членов Президиума ЦК на ужин в субботу 28 февраля. Дело в том, что 2 марта в понедельник должно было быть заседание Президиума ЦК, и Сталин собрал товарищей 28 февраля, чтобы неофициально обсудить вопросы повестки дня этого заседания… Но об одном вопросе можно сказать абсолютно точно — в понедельник 2 марта 1953 года Президиум ЦК решил бы вопрос об объединении МВД и МГБ в одно министерство и о назначении министром Берии…

Дело в том, что вопрос об этой реорганизации в числе 16 других вопросов Президиума ЦК и Совмина решили 5 марта 1953 г., в день смерти Сталина (но когда Сталин был еще жив). На все 16 вопросов у членов Президиума ушло 40 минут. До 5 марта члены Президиума и правительства дежурили у постели Сталина и на Президиум не собирались. Такой вопрос, как реорганизация двух ведомств, не может быть решен мгновенно, за 2,5 минуты, это исключено. Такие вопросы обсуждаются очень долго и заблаговременно…»

И этот ход мыслей неоспорим: председатель Совета министров Сталин 28 февраля на совещании с членами «пятерки» Политбюро принял предварительное решение о реорганизации Министерства госбезопасности. Игнатьев, при котором состоялись аресты по «делу врачей-вредителей», снимался с должности.

Кстати, министр уже ждал такого оборота событий. Судоплатов пишет: «В конце февраля 1953 г., за несколько дней до смерти Сталина, я заметил в поведении Игнатьева нарастающую неуверенность».

Но падение Игнатьева должно было произойти не случайно. Оно определилось решением Сталина о прекращении дела «еврейских врачей», а тогда для курирующего деятельность МГБ и тесно общавшегося с министром Хрущева это влекло за собой непредсказуемые последствия. Знаменательно, что уже 2 марта, в понедельник, газеты прекратили публикации по этой теме.

Пожалуй, наиболее связным свидетельством обстоятельств гибели Вождя является рассказ бывшего помощника коменданта дачи «Кунцевская» Петра Лозгачева. «В ночь на первое марта, — вспоминал он, — я был на даче — дежурил… Орлов, комендант дачи, только что пришел из отпуска и был выходной… В ту ночь на объекте должны были быть гости — так Хозяин называл членов Политбюро, которые к нему приезжали.

Как обычно, когда гости к Хозяину приезжали, мы вырабатывали с ним меню. В ночь с 28 февраля на первое марта у нас было меню: виноградный сок «Маджари»… Это было виноградное вино, но Хозяин его соком называл за малую крепость. Что касается фруктов, то они стояли в вазе на столе».

Подчеркнем сложившуюся после войны закономерность, что принципиальные перестановки в Совете министров, как правило, Сталин производил в начале марта. Видимо, это было связано с хронологией и сроками избрания Верховного Совета СССР.

Итак, рабочее совещание у Сталина завершилось под утро, и все же отъезд посетителей выглядит не «как обычно». С момента завершения встречи начинается цепь странных и необычных для сложившегося уклада жизни Сталина поступков охраны и поведения его окружения.

Почти библейским слогом П. Лозгачев продолжает: «А когда Хозяин гостей провожал, то прикрепленный (полковник охраны. — К.Р.) тоже провожал — двери закрывал за ними. И прикрепленный Хрусталев Иван Васильевич закрывал двери и видел (?! — К. Р.) Хозяина, а тот сказал ему: «Ложитесь-ка вы спать. Мне ничего не надо. И я тоже ложусь. Вы мне сегодня не понадобитесь» (?!). И Хрусталев пришел и радостно говорит: «Ну, ребята, никогда такого распоряжения не было…» И передал нам слова Хозяина…

Здесь Лозгачев прибавил: «И правда, за все время, что я работал, это был единственный раз, когда Хозяин сказал: ложитесь спать…» Обычно спросит: «Спать хочешь?» — и просверлит тебя глазами с ног до головы. Ну, какой тут сон!… Мы были, конечно, очень довольны, получив такое указание, и смело легли спать».

В рассказе помощника коменданта дачи несомненная странность, и обратим внимание на то, что, кроме полковника Хрусталева, никто из охраны Вождя в момент отъезда посетителей Сталина не видел.

Но умудренный опытом Ю. Мухин вообще отвергает возможность такого оборота дела: «Сталин действительно очень хорошо относился к охране и обслуживающему персоналу. Довольно часто приглашал их к столу, а увидев однажды, что часовой на посту мокнет под дождем, распорядился немедленно построить на этом посту грибок. Сон на посту — это воинское преступление. «Спать…» — такую команду Сталин дать не мог…»

Телохранитель Сталина генерал А.Т. Рыбин тоже подчеркивает, что «подобного распоряжения он никогда не отдавал. Оно удивило Хрусталева необычностью. Хотя настроение у Сталина было бодрым». Однако ни Рыбин, ни сам Лозгачев не свидетельствуют, что это разрешение последовало из уст Сталина. Оно преподносится со слов Хрусталева.

Тогда чье распоряжение о разрешении охране «спать» исходило от начальника смены? «Мы действительно легли спать, чем были очень довольны. Проспали до 10 часов утра», — рассказывает П. Лозгачев.

Неуклюже обойдя щепетильную тему, офицер предусмотрительно подчеркивает: «Что делал Хрусталев с 5 часов до 10 часов утра, мы не знаем. В 10 часов утра (1 марта. — К.Р.) его сменил другой прикрепленный — М. Старостин».

Герой Советского Союза, историк и публицист М.С. Докучаев пишет: «В ночь с 28 февраля на 1 марта Сергей Васильевич Гусаров стоял на посту у входа в главный дом дачи, видел, как выходили примерно в 4.00 часа утра Маленков, Берия и Хрущев. Ему вспомнилось, что Маленков тогда облегченно вздохнул, и все разъехались по домам.

Когда Молотову был задан вопрос: «Могло быть, что они… отравили Сталина, когда выпивали с ним в последний день перед болезнью?» — он прямо ответил: «Могло быть. Берия, Маленков были тесно связаны, Хрущев примкнул к ним и имел свои цели. Он всех перехитрил».

Поражающая скудость официальной информации о последних днях жизни Вождя не могла не вызвать лавину предположений и догадок. По версии А. Авторханова, со ссылкой на неких «старых большевиков», Маленков, Хрущев и Булганин уехали с дачи Сталина довольно рано, но не домой, а в Кремль.

Действительно, если «гости» уехали от Сталина в пятом часу, то почему 1 марта в воскресенье Хрущев приехал домой только почти через два часа? Чем он занимался это время? Сын Хрущева пишет: «В то утро он вернулся домой на дачу часов в семь… Обедать отец не стал, пошел пройтись, наказав: если позвонят оттуда, его надо немедленно позвать».

Конечно, отравить Сталина не составляло особого труда. Яд можно было высыпать в бутылку с минеральной водой или с помощью иглы шприца ввести в фрукты, стоящие «в вазе на столе», о которых, видимо, не случайно, упоминает Лозгачев.

Но постановка вопроса: был ли у Сталина инсульт? — закономерна. Более того, она естественна. Разрешение «спать» не может не рассматриваться иначе как приказание охране не заходить в помещения дачи, чтобы предотвратить обнаружение беспомощного состояния Вождя, а совпадение необычного указания с трагическим исходом последовавших событий даже не выглядит поразительно.

Но время шло, и когда 1 марта, в 10 часов утра, полковника Хрусталева сменил «прикрепленный охранник — Старостин», кроме помощника коменданта дачи Лозгачева, из персонала смены на дежурстве присутствовали — помощник Старостина Туков и подавальщица Матрена Бутусова.

«На следующий день (1 марта. — К.Р.), — продолжает Лозгачев, — было воскресенье. В десять часов мы, как обычно, уже все были на кухне, начинали дела на сегодняшний день планировать. В 10 часов в его комнатах — нет движения (так у нас говорили, когда он спал). Но вот пробило 11 часов — нет, и в 12 — тоже нет. Это уже было странно.

Обычно он вставал в 11-12 часов, иногда даже в 10 часов он уже не спит. Но уже час дня — и нет движения. И в два — нет движения в комнатах. Ну, начинаем волноваться. В три, в четыре часа — нет движения. Телефоны, может, и звонили к нему, но, когда он спит, обычно их переключают на другие комнаты. Мы сидим со Старостиным, и Старостин говорит: «Что-то недоброе, что делать будем?» Действительно, что делать — идти к нему? Но он строго-настрого приказал: если нет движения, в его комнаты не входить. Иначе строго накажет».

То, что, ссылаясь на боязнь наказания, Лозгачев лжет, ясно из других свидетельств, о которых речь пойдет позже. Охрана даже могла «подсматривать» за Сталиным. Версия Лозгачева — лишь попытка скрыть действительную ситуацию и объяснить бездействие офицеров охраны. Он не хочет называть лицо, которое отдало приказ: не заходить в помещения главного дома.

«И вот, — продолжает Лозгачев, — мы сидим в своем служебном доме, дом соединен коридором метров 25 с его комнатами, туда ведет дверь отдельная, уже шесть часов, а мы не знаем, что делать. Вдруг звонит часовой с улицы: «Вижу, зажегся свет в малой столовой».

Ну, думаем, слава Богу, все в порядке. Мы уже на своих местах, все начеку, бегаем, и… опять ничего! В восемь — ничего нет. Мы не знаем, что делать, в девять — нету движения, в десять — нету. Я говорю Старостину: «Иди ты, ты — начальник охраны, ты должен забеспокоиться». Он: «Я боюсь». Я: «Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?» В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту обычно передаем мы. Точнее, я, почта — моя обязанность».

Конечно, Лозгачев лжет, говоря о зажегшемся свете «в малой комнате», о чем якобы сообщил часовой наружной охраны. Свет горел с утра, и «так было заведено». Правда, с приближением вечера его наличие просто могло стать совершенно очевидным, но если поверить рассказчику, то реакция на необычную обстановку профессионалов, офицеров высокого ранга напоминает поведение инфантильных подростков.

И для читателя, не знакомого с воинской службой, следует дать некоторые пояснения. Говоря военным языком, на даче Сталина располагался миниатюрный воинский гарнизон, комендантом которого являлся комендант дачи. В отсутствие Орлова эти обязанности исполнял Лозгачев. Непосредственная группа телохранителей Сталина, называвшаяся на жаргоне охраны «девяткой», состояла из офицеров трех «троек», являвшихся фактически «караулом». Он сменялся раз в сутки, а так называемый прикрепленный являлся начальником караула.

Советский дипломат О.А. Трояновский пишет: «Сотрудников охраны в непосредственной близости от основного дома было немного — три полковника КГБ (МГБ. — К. Р.) и несколько майоров, которые дежурили по очереди. Они занимали отдельный дом, который непосредственно прилегал к даче Сталина. Причем проезд, который вел к даче, как бы прорезал здание для охраны. Обычно я питался в этом здании вместе с полковниками… Пока Сталин был на даче, их задача состояла в том, чтобы поменьше мозолить ему глаза. Можно не сомневаться, однако, что по периметру территории располагалась многочисленная охрана».

В воскресенье 1 марта в служебном помещении дачи, примыкавшем к комнатам, где жил Сталин, с 10 часов утра дежурили старший сотрудник для поручений при Сталине подполковник Михаил Гаврилович Старостин, помощник коменданта дачи Петр Лозгачев и подавальщица-кастелянша Матрена Бутусова.

Саму охрану дачи осуществляло особое подразделение МГБ. Часовые осуществляли охрану с собаками всей территории по периметру между двумя деревянными заборами. Возле ворот на въезде находилась «дежурная» — помещение старших офицеров охраны. Проверка приезжавших на дачу производилась у шлагбаума на повороте к даче с Минского шоссе, вторая проверка осуществлялась у ворот, а третья — при входе на дачу.

При смене караула новый начальник принимал от сменяемого рапорт, в котором устно и письменно указывались наиболее существенные события, случившиеся за время несения службы. Таким образом, годами копилась совершенно секретная информация, и она фиксировала все связанное с охраной Сталина, в частности, сведения о посещении дачи посторонними лицами. Такая документация должна быть в «Архиве президента». Поэтому можно практически с протокольной достоверностью установить обстоятельства смерти Сталина.

Но если эта информация не сохранилась, значит, она уничтожена умышленно. Тогда остается лишь перефразировать поэтическую мысль Маяковского: если информацию уничтожают, «значит, это кому-то нужно. Значит, необходимо…» было скрыть следы. И это уже не маленький «плевочек» в историю, а сокрытие преступления.

Все комнаты дачи и дежурных помещений соединялись внутренней телефонной связью — домофоном. Аппараты домофона стояли в каждой комнате, кроме них, везде, где мог находиться Сталин, имелись телефоны правительственной связи и обычной московской коммутаторной сети.

Но и это не все. Во всей мягкой мебели дачи стояли датчики, сигнализировавшие охране о перемещениях хозяина, на контрольное табло поступала также информация о том, какая дверь в комнатах открывалась или закрывалась.

Помещение, в котором находились Лозгачев и Старостин, размещалось в служебном доме, соединенном с дачей коридором длиной в 25 метров. Двери, ведущие в жилые комнаты дачи, никогда не запирались. Охрана не могла бояться потревожить своего подопечного, поскольку отношения Сталина и прикрепленных, как, впрочем, и другого персонала, были простыми и неофициальными.

Конечно, охрана не могла вести себя так, как рассказывает Лозгачев. При первых же сомнениях в естественности обстановки и установлении необычности в поведении Сталина самое простое, что мог сделать начальник караула, — это позвонить вышестоящему начальнику. Впрочем, Старостин просто обязан был позвонить министру МГБ Игнатьеву, являвшемуся одновременно руководителем Управления охраны.

Известен такой эпизод: по субботам Сталин ходил в баню, построенную на территории дачи. Эта процедура занимала около часа, но однажды он не вышел в отрезок этого времени — через 20 минут охрана доложила заместителю начальника Главного управления охраны МГБ полковнику Н.П. Новику. Тот позвонил Игнатьеву, и еще через 26 минут телохранитель и полковник Новик «бежали с фомкой» к бане, чтобы взломать дверь. Правда, тут она открылась, и на пороге появился слегка заспанный Сталин.

Но продолжим рассматривать «наивности» Лозгачева: «Ну что ж, говорю, я пойду… Обычно входим мы к нему совсем не крадучись, иногда даже дверью специально громко хлопнешь, чтобы он слышал, что ты идешь… Ну, я открыл дверь, иду громко по коридору, а комната, где мы документы кладем, она как раз перед малой столовой, ну, я вошел в эту комнату и гляжу в раскрытую дверь в малую столовую (курсив мой. — К.Р.), а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… вот так. — Здесь Лозгачев приподнял полусогнутую руку. — Все во мне оцепенело. Руки-ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь.

Я подбежал и спросил: «Товарищ Сталин, что с вами?» Он, правда, обмочился в это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: «Может, врача вызвать?» А он в ответ так невнятно: «Дз… дз» — дзыкнул, и все.

На полу лежали карманные часы и газета «Правда». На часах, когда, я их поднял, полседьмого было, в половине седьмого с ним это случилось. На столе, я помню, стояла бутылка минеральной воды «Нарзан», он, видно, к ней шел, когда свет у него зажегся».

Так примитивно, этим упоминанием о валявшихся на полу часах Лозгачев хочет зафиксировать точное время. Хотя часы (если они были) могли остановиться и не от удара, а по окончании механического суточного завода. Правда, для смещенного ночного режима работы Сталина завод часов около 7 часов не типичен — обычно он в это время спал. Очевидно и то, что показание на циферблате «6 час. 30 мин.» совершенно не означает вечер, а точно так же время шесть часов тридцать минут утра, но все-таки запомним эту деталь.

И напомним, что Хрущев указывал: участники совещания ушли от Сталина между 5 и 6 часами утра 1 марта. Именно после этого якобы поступила абсурдная команда охране — «спать». Конечно, по глупости необычный «приказ спать» охрана могла воспринять как приятный сюрприз, но по любому уставу караульной службы — сон часового на посту является воинским преступлением и карается наказанием, в зависимости от тяжести связанных с ним последствий, вплоть до расстрела.

Лозгачев это прекрасно знал и, по-видимому, иносказательно хотел сообщить, что охрану «загипнотизировал» чей-то категорический приказ: не заходить в помещения. Поэтому его слова не следует воспринимать буквально.

Но если Сталин потерял сознание вскоре после ухода посетителей, то к моменту его обнаружения в таком состоянии он лежал без помощи уже 17 часов. Вместе с тем больной контролировал себя. Полупарализованный, обездвиженный и утомленный, собрав волю, он ждал помощи и, только когда она появилась, расслабил волю. Теперь он мог положиться на свою охрану.

Но Лозгачев проговорился. Оказывается, охрана могла вызвать врача самостоятельно, без консультаций с вышестоящими начальниками. Впрочем, было бы абсурдом, если бы такой возможности не было. Пусть читатель простит за откровенные нелепости: а если бы кто-то из охранников «ломом» подавился? Что тогда делал бы комендант дачи? А если бой?…

Но охрана не сделала этого естественного и единственно здравого шага. Вместо этого она стала связываться с «начальством». «Пока я у него спрашивал, — рассказывает Лозгачев, — ну, наверное, минуты две-три, вдруг он тихо захрапел… слышу такой легкий храп, будто спит человек. По домофону поднял трубку, дрожу, пот прошибает, звоню Старостину: «Быстро ко мне в дом».

Пришел Старостин, тоже оторопел. Хозяин-то без сознания. Я говорю: «Давай его положим на диванчик, на полу-то неудобно». За Старостиным Туков и Мотя Бутусова пришли. Общими усилиями положили его на диванчик. Я Старостину говорю: «Иди звонить всем без исключения». Он пошел звонить. А я не отходил от Хозяина, он лежал неподвижно и только хрипел. (Сейчас установлено, что хрип мог быть признаком ненормальной работы сердца. — К.Р.)

Старостин стал звонить в КГБ (Лозгачев путает название МГБ. — К.Р.) Игнатьеву, но тот испугался и переадресовал его Берии и Маленкову. Пока он звонил, мы посовещались и решили перенести его в большую столовую на большой диван…

Мы перенесли потому, что там воздуха было больше. Мы все вместе это сделали, положили его на тахту, укрыли пледом, видно было, что он очень слаб, пролежал без помощи с семи вечера (Сталин пролежал без помощи с шести тридцати утра — уже 17 часов! — К.Р.). Бутусова отвернула ему завернутые рукава сорочки — ему, наверное, было холодно. В это время Старостин дозвонился до Маленкова.

В ответ Георгий Максимильянович пробормотал что-то невнятное и положил трубку. Спустя примерно полчаса Маленков позвонил нам и сказал: «Берию я не нашел, ищите сами». Старостин бегает и шумит: «Звони, Лозгачев». А кому звонить, когда все уже знают о болезни Сталина. Прошло еще полчаса, звонит Берия: «О болезни товарища Сталина никому не говорите». Также мигом положил трубку».

Что это? Реакция идиотов? Или преступников? Это невероятное распоряжение, но и оно свидетельствует, что Берия воспринял состояние Сталина как болезнь. Обратим внимание: по рассказу Лозгачева, три человека из высшего состава руководства, получившие информацию, что глава страны обнаружен на полу в бессознательном состоянии, ведут себя как придурки из комедии абсурда.

Но прервем рассказ Лозгачева и обратимся к другой имеющейся версии случившегося. Много лет спустя, рассказывая о тех трагических событиях, постаревший, заплывший жиром и обрюзгший Хрущев, которому семья его зятя Аджубея дала кличку Иудушка Головлев, надиктовывал:

«Я ожидал, что, поскольку завтра (1 марта. — К.Р.) выходной день, Сталин обязательно нас вызовет, поэтому целый день не обедал, думал, может он вызовет пораньше?»

Характерный штрих. Хрущев через двадцать с лишним лет «помнит», что он в этот день не ел. Он действительно не ел, потому что томился, ожидая все решающего сообщения.

«Потом все же поел, — продолжает он. — Нет и нет звонка!… Уже было поздно, я разделся, лег в постель. Вдруг звонит мне Маленков: «Сейчас позвонили от Сталина ребята (он назвал фамилии), чекисты, и они тревожно сообщили, что будто бы что-то произошло со Сталиным. Надо будет срочно выехать туда. Я звоню тебе и известил Берию и Булганина. Отправляйся прямо туда».

Я сейчас же вызвал машину. Она была на даче. Быстро оделся, приехал, все это заняло минут пятнадцать (курсивы мои. — К.Р.). Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным. Зашли туда, спросили: «В чем дело?»

Обратим внимание, что на то, чтобы одеться и доехать до дачи Сталина, Хрущеву понадобилось всего 15 минут. Напомним, что утром он добирался домой почти два часа.

Хрущев продолжает: «Зашли туда, спросили: «В чем дело»? Они: «Обычно товарищ Сталин в такое время в одиннадцать часов вечера обязательно звонит и просит чаю. Иной раз и кушает. Сейчас этого не было». Послали мы на разведку Матрену Петровну, подавальщицу, немолодую женщину, много лет проработавшую у Сталина, ограниченную, но честную и преданную ему женщину (оказывается, у охраны в течение дня была возможность в любое время проверить состояние Вождя хотя бы под предлогом напоминания о пище. — К.Р.).

Чекисты сказали нам, что они посылали ее посмотреть, что там такое. Она сказала, что товарищ Сталин лежит на полу, спит, а под ним подмочено. Чекисты подняли его и положили на кушетку в малой столовой. Там были малая столовая и большая. Сталин лежал на полу в большой столовой».

Напомним, что в рассказе Лозгачева больной был обнаружен в малой столовой. Может быть, Хрущев забыл подробности? Нет. Как будет видно из других свидетельств самого Хрущева, он прекрасно помнит ситуацию; и в данном случае он передергивает факты умышленно, чтобы навязать свою версию событий:

«Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал и подмочился. Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам»[66].

Сравним характерные особенности обеих версий. Лозгачев рассказывает, что охрана весь день томилась в догадках, почему в помещениях нет движения, и, когда попыталась разрешить их, нашла главу государства на полу в бессознательном состоянии. Безусловно, что начальник караула Михаил Старостин доложил приехавшим, что «хозяин» весь день не подавал признаков жизни.

Однако Хрущев о начальнике караула не вспоминает, а, ссылаясь на подавальщицу Матрену Бутусову, объясняет: «Сталин лежал на полу в большой столовой. Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал…»

Лозгачев же утверждает, что больного нашли в «малой столовой». И это действительно так, но малая столовая не была помещением для приема пищи, а практически являлась жилищем Сталина. «Отец жил всегда внизу, — пишет С. Аллилуева, — и по существу, в одной комнате. Она служила ему всем. На диване он спал (ему стелили там постель), на столике возле стояли телефоны, необходимые для работы; большой обеденный стол был завален бумагами, газетами, книгами. Здесь же на краешке ему накрывали поесть, если никого не было больше».

К этому времени, когда Хрущев приехал на дачу после звонка Маленкова, охрана уже перенесла больного в большую столовую, где Бутусова «отвернула… завернутые рукава сорочки». Конечно, охрана доложила приехавшим об этом, как и о том, что «спящий» при этом не пришел в себя.

Можно ли допустить, что такая информация не произвела впечатления? Можно ли поверить Хрущеву, что негодяи проявили тактичную скромность, чтобы не посмотреть на беспомощного Вождя? Ну, хотя бы одним глазом?

«Не верю!» — кричал в таких случаях великий Станиславский. Не поверим тоже… Но если приехавшие не проявили любопытство, следовательно, им незачем было смотреть на больного. Они прекрасно знали, что произошло! Вместе с тем о приезде на дачу Хрущева Лозгачев умолчал. Почему? Что произошло в это время?

Пропустив три часа действия, комендант дачи продолжает «свидетельство»: «Я остался один у постели больного. Обида от беспомощности перехватила горло, и душили слезы. А врачей все нет и нет. В 3 часа ночи слышу — подъехала машина, приехали Берия и Маленков. Я полагал, что это врачи приехали, но с появлением Берии и Маленкова надежда на медицинскую помощь лопнула. Берия, задрав голову, поблескивая пенсне, прогромыхал в зал к Сталину, который лежал под пледом вблизи камина. У Маленкова ботинки скрипели, помню, снял он их, взял под мышку. Встали поодаль от больного Сталина, который по роду заболеваемости захрипел.

Берия на меня матюшком: «Что же ты панику поднимаешь? Хозяин-то, оказывается, спит преспокойно. Поедем, Маленков!» Я им все объяснил, как он лежал на полу, и как я у него спросил, и как он в ответ «дзыкнул» невнятно. Берия мне: «Не поднимай панику, нас не беспокой. И товарища Сталина не тревожь». Ну и уехали…

Опять остался я один. Думаю, надо опять звонить Старостину, пусть он опять всех поднимает. Говорю: «Иначе он умрет, а нам с тобой крышка будет». Звони, чтоб приехали».

Лишь в половине восьмого приехал Хрущев, утешив: «Скоро будет медицина». Около девяти часов действительно появились врачи…»

Таким образом, по словам Лозгачева, с момента обнаружения охраной тяжелого состояния больного прошло еще четыре с половиной часа, когда вместо врача появились только два члена ЦК — Берия и Маленков — и, убедившись в беспомощности Вождя, преступно удалились. О приезде на дачу Хрущева комендант не упоминает.

Однако сам Хрущев признается в посещении дачи перед полуночью, куда он доехал после сообщения Маленкова за 15 минут, но утверждает, сославшись на нежелание проявить бестактность, что визитеры в помещение главного дома не заходили.

Он продолжает: «Мы разъехались по домам. Прошло небольшое время, опять слышу звонок. Вновь Маленков: «Опять звонили ребята от товарища Сталина. Говорят, что все-таки что-то с ним не так… Надо еще раз съездить». Мы условились, что Маленков позвонит всем другим членам Бюро, включая Ворошилова и Кагановича, которые отсутствовали на обеде и в первый раз (в первый ли? — К.Р.) на дачу не приезжали».

Не составляет большого труда обнаружить в обеих версиях как расхождения, так и откровенные нелепости, порождающие множество вопросов. Вот основные. Чем объяснить странное поведение охраны в течение всего дня 1 марта? По какой причине Хрущев и кто-то прибывший с ним перед полуночью 1 марта не вошли в помещение к больному? Почему после сообщения охраны, что руководитель государства найден на полу в беспомощном состоянии, ни охрана, ни высшие чины не вызвали врача?

Ответ на эти вопросы может быть вполне определенным: уже с утра 1 марта люди, руководившие службой безопасности, все эти томительные часы знали о кризисном состоянии, в котором находился Сталин. Более того, они умышленно и намеренно дезинформировали охрану, не позволив ей принять необходимые меры, предотвращавшие трагический исход.

И главным лицом, способным ввести охрану в состояние пассивного ожидания, прежде всего был непосредственный начальник, которому охрана не могла не подчиниться. Такими полномочиями обладал министр МГБ Игнатьев.

Однако осуществить такие преступные действия без гарантии, что он останется безнаказанным, Игнатьев не мог. И не только потому, что, по свидетельству современников, был довольно слабовольной личностью. Так или иначе он должен был примазаться к выигравшему от этого преступления политическому лидеру, способному дать ему прикрытие.

Как станет ясно из дальнейшего, такой фигурой являлся секретарь ЦК Хрущев, курирующий Министерство безопасности, но и для него должны были существовать достаточно веские мотивы, чтобы пойти на столь дерзкое преступление.

Общеизвестно, что для совершения любого преступления исходной точкой являются мотивы, и они были. Первый из них — дело врачей. «Сталина хотели убрать, это бесспорно, — говорил писателю Ф. Чуеву генерал-лейтенант МГБ Рясной, — но «дело врачей» только ускорило его смерть. Я считаю, что оно было провокацией. Вся эта история не больше и не меньше как прямая провокация, вызванная элементами, желавшими свержения Сталина. Все было подготовлено к его гибели».

Ему вторит другой чекист — Судоплатов. Он пишет, что «дело врачей» являлось продолжением борьбы, в которой сводились старые счеты в руководстве страны… Однако вся правда в отношении «дела врачей» так никогда и не была обнародована, даже в период горбачевской гласности. Причина в том, что речь шла о грязной борьбе за власть, развернувшейся в Кремле перед смертью Сталина и захватившей по существу все руководство».

Для руководящего слоя государства уже на XIX съезде партии, прошедшем с 5 по 14 октября 1952 года, стало совершенно ясно, что Сталин осознанно потеснил когорту своих «старых» соратников, заменив их молодыми выдвиженцами.

«Когда пленум завершился, — вспоминал Хрущев, — мы все в президиуме обменялись взглядами. Что случилось? Кто составлял этот список?… Я признаюсь, что подумал, что это Маленков приготовил список нового Президиума… Позднее я спросил его об этом. Но он тоже был удивлен. «Клянусь, что я никакого отношения к этому не имею. Сталин даже не спрашивал моего совета или мнения о возможном составе Президиума».

И хотя в руководящую пятерку, ставшую высшим неофициальным органом политической власти в стране, кроме Сталина, вошли Хрущев, Берия, Маленков и Булга-нин, никто из четырех не мог быть уверен, что пользуется абсолютным доверием Вождя. Конечно, все жаждали первенства, но, как показали последовавшие после смерти Сталина события, реальными фигурами, между которыми возникла смертельная борьба за власть, стали Хрущев и Берия.

Причем до ночного совещания у Сталина 1 марта Хрущев имел абсолютное преимущество. Он мог опираться как на партийный актив, так и на Министерство госбезопасности, которым руководил его назначенец Игнатьев.

Более того, слабый, недалекий и безвольный человек, Игнатьев полностью находился под влиянием Хрущева. Судоплатов так отзывался о министре: «Всякий раз, встречаясь с Игнатьевым, поражался, насколько этот человек некомпетентен. Каждое агентурное сообщение принималось им как открытие Америки. Его можно было убедить в чем угодно: стоило ему прочесть любой документ, как он тут же попадал под влияние прочитанного, не стараясь перепроверить факты».

То есть, оказывая влияние на своего протеже, Хрущев фактически мог заведовать политической стратегией госбезопасности. Ситуация резко изменилась, когда на совещании в ночь на 1 марта Сталин принял решение о реорганизации ведомства.

И причиной такой реорганизации стало дело врачей. Сталин намеревался его свернуть, и, подобно тому, как в свое время он сместил Ягоду и Ежова, он решил освободиться от Игнатьева и вернуть в министерство Берию. Но при такой рокировке автоматически под удар попадал инициатор «еврейского дела» — Хрущев. И «бесноватого Никиту» охватила паника. Почва уходила из-под его ног.

Вопрос был даже не гамлетовский: «быть или не быть» — дело оборачивалось катастрофой. Как будет предельно ясно из признаний самого Хрущева, о которых речь пойдет позже, он продолжал паниковать все часы, пока Вождь лежал на смертном одре, уже в окружении врачей.

«Если Берия получит госбезопасность — это будет началом нашего конца. Он возьмет этот пост для того, чтобы уничтожить нас, и он это сделает!»[67], — говорит Хрущев на ночном дежурстве Булганину.

Казалось бы, откуда простоватый Никита мог знать о намерениях Берии, когда официальное разделение власти еще не произошло? Но Хрущева такая перспектива пугала не гипотетически. Она действительно станет реальностью, но только 5 марта, когда Берия возглавит объединенное Министерство внутренних дел; кстати, которое практически сразу после устранения Берии вновь будет разделено. Конечно, все было утверждено Сталиным еще ночью на совещании 1 марта.

Но, заняв место министра, первое, что сделал Берия, — это сразу прекратил дело врачей, добился лишения Игнатьева всех постов, арестовал бывшего следователя Рюмина и заместителя министра госбезопасности Огольцова — всех связанных с делом врачей.

Причем действия Берии были не только решительны сами по себе, они не встретили сопротивления со стороны членов Политбюро. И единственным убедительным аргументом, которым мог, как мандатом, оперировать новый министр, являлась ссылка на предшествовавшее указание Вождя.

Вместе с тем очевидно и другое. Все эти действия Берии имели целью нейтрализовать Хрущева, а в случае признаний на следствии и суде Рюмина и Огольцова над Хрущевым действительно нависала смертельная опасность — быть обвиненным в фабрикации дел, получивших ход в период его кураторства Министерства безопасности.

Но только ли в этом заключалась угроза для Хрущева? После смерти Сталина Берия явно понукал и манипулировал Хрущевым и даже не скрывал своего торжества. «В апреле 1953 года, — пишет П. Судоплатов, — в поведении Берии я стал замечать некоторые перемены: разговаривая по телефону в моем присутствии… с Маленковым, Булганиным и Хрущевым, он открыто критиковал членов Президиума ЦК партии, обращался с ними фамильярно на «ты»…

Однажды зайдя в кабинет к Берии, я услышал, как он спорит с Хрущевым… Развязный тон Берии в обращении с Хрущевым озадачивал меня: ведь раньше он никогда не позволял себе такую вольность, когда рядом были его подчиненные»[68].

Да, Берия считал, что теперь он держит Хрущева в руках, но компромат по еврейскому делу стал лишь одной из нитей. Несомненно, за этим делом оставалось скрыто больше, чем было видно на поверхности. Еще 23 января 1953 года в «Рейнише меркур» немецкий социолог Франц Боркенау писал, что арест личных врачей Сталина означает заговор против него соратников во главе с Маленковым и Берией — они хотят приставить к Сталину своих врачей, чтобы решить его судьбу.

И хотя это только интуитивные догадки, и Боркенау ошибается в определении главных фигур интриги (врачей арестовали не но инициативе Маленкова и Берии, а с подачи Хрущева и Игнатьева), но немецкий социолог по существу прав.

Напомним, что первый врач профессор Егоров был арестован 18 октября, а через неполный месяц, 14 ноября 1952-года, отстранен от следственной работы и уволен из министерства Рюмин. Через полтора месяца после увольнения Рюмина аресты других врачей производил уже сам Игнатьев, но вдохновителем и неким мотором этой акции являлся Хрущев

В этой кампании отчетливо прослеживается «почерк» неистового Никиты. И, в принципе, даже не важно, замышлял ли Хрущев использовать дело врачей как прикрытие для того, чтобы действительно убить Сталина, или рассчитывал на него как на средство для упрочения своего иерархического положения в руководстве.

Если окинуть хотя бы мимолетным взглядом политическую карьеру Хрущева, то он все время с кем-то суетливо боролся. Сначала с троцкистами против сталинцев, затем — со сталинцами против троцкистов. Перед войной он уничтожал вредителей и врагов народа, националистов на Украине. Хрущев не изменил этой пожиравшей его маниакальной страсти и после смерти Вождя.

Он уничтожил Берию, потом поверг «антипартийную» группу, затем развернул антисталинскую кампанию. Это он преследовал православную церковь и устроил разнос московским авангардистам. Венцом его волюнтаризма, взрывчатой и почти патологической напористости стали «Карибский кризис» и безответственная демонстрация, устроенная им в ООН — с башмаком на трибуне.

Оказавшись с декабря 1949 года куратором МГБ, Хрущев просто не мог в силу своей патологической психологии оказаться в стороне от «ленинградского дела», «дела ЕАК» и в качестве его продолжения «дела врачей» и «дела о еврейском заговоре в МГБ». Есть мнение, что он не только участвовал в решении судьбы «ленинградцев» на завершающем этапе, а именно его «донос» стал началом их конца.

Причем этот агрессивный стиль Хрущева не был идейной борьбой. Хамелеонствуя, он не утруждал себя сменой окраски. Обладая низким интеллектуальным уровнем, он взял на вооружение имидж простоватого, преданного партийца, но к решительным действиям его подталкивала обостренная неудовлетворенность, основанная на мании самоутверждения.

Вместе с тем логично предположить и то, что публикация об аресте врачей-вредителей могла служить своеобразным прикрытием с целью отвлечения внимания от истинных виновников планируемой смерти Вождя, которую предусматривалось представить как последствия неправильного лечения.

Впрочем, основания для ареста врачей действительно были. Как указывалось выше, причиной смерти Андрея Александровича Жданова действительно стал неправильный диагноз. Последовавшее оправдание врачей свелось к клеветническому очернению кардиолога Лидии Тимашук, но в реальности это дело имеет двойное дно.

На первом — обвинение «русских» врачей, «залечивших» Жданова. Это неоспоримо, как и то, что и без письма Тимашук правительственная врачебная экспертиза доказательно и аргументированно установила: диагноз Жданову был поставлен неверно. И любой суд, даже состоящий из самых тупых «присяжных», несомненно приговорил бы группу Егорова — Виноградова к наказанию хотя бы за преступную халатность.

Оказывая давление на министра МГБ Игнатьева, Хрущев руководствовался чисто практическими интересами. После разоблачения «врачей-убийц» он мог стать почти национальным героем. Его фамилия, символично начинавшаяся на букву «X» и стоявшая в конце списка членов Политбюро, автоматически переходила во главу его, потеснив в номенклатурном алфавите «Б» — Берию.

Разоблачение группы Егорова — Виноградова было очевидным, но в глубине следственного чемодана лежали другие документы, и сенсационной ситуация стала тогда, когда лечащих врачей Жданова объединили с «еврейскими» врачами.

То, что в недрах НКВД-МГБ существовала секретная токсикологическая лаборатория, историкам известно давно. До ареста ею руководил бывший член еврейской организации «Бунд» (Всеобщий еврейский рабочий союз), учившийся в медицинском институте Георгий Моисеевич Майрановский. Майрановский был арестован в бытность работы в МГБ Рюмина. Уже после смерти Сталина из тюрьмы Майрановский пишет 21 апреля 1953 года Берии: «В органах безопасности я организовал специальную службу на научных основах согласно вашим указаниям… Вами было утверждено положение об этой особой лаборатории и узко ограниченный круг лиц, имевших доступ в нее, которые только одни знали о ее существовании».

В письме на имя Берии от 17 июля 1953 года Майрановский сообщает: «У меня есть предложения по использованию ряда некоторых новых веществ как снотворного, так и смертельного действия — в осуществлении этой вполне правильной Вашей установки, данной мне, что наша техника применения наших средств в пищевых продуктах и напитках устарела и что необходимо искать новые пути воздействия через вдыхаемый воздух».

Арестованный профессор Майрановский, руководитель секретной токсикологической «Лаборатории — X» в составе МГБ, создававшей «яды скрытого действия», не называется в сообщении ТАСС от 13 января в числе подозреваемых, привлеченных по делу врачей. Однако Хрущев не только знал о существовании такой лаборатории. Имеются свидетельства, что именно при его участии в Западной Украине было осуществлено устранение ужгородского архиепископа Ромжи, принадлежавшего к униатской церкви, которая подчинялась Ватикану.

Когда Майрановский выехал в Ужгород, то на остановке в Киеве в его вагон пришел Хрущев, который передал ему от имени правительства Украины приказ на казнь Ромжи. «В Ужгороде Майрановский передал ампулу с ядом медсестре местной больницы — агенту МГБ, она сделала лечившемуся в этой больнице Ромже укол».

Когда следователь Рюмин арестовал Майрановского как соучастника «заговора в МГБ», расследованию этой ветви дела помешали. Трудно сказать, кто был больше в этом заинтересован — Берия или Игнатьев?

Сталин не поощрял такие методы, и, когда Маленков представил Сталину письмо — жалобу Абакумова на применение Рюминым к подследственным физических методов допросов, разгневанный Сталин выбросил следователя из МГБ. С другой стороны, после увольнения Рюмина именно Игнатьев выделил дело Майрановского в отдельное производство. Его рассмотрело особое совещание при МВД, и, назначив Майрановскому 10 лет, «отправило его во Владимирскую тюрьму». Кто-то упорно не хотел рассматривать версии об организации убийства руководителей государства с помощью яда.

Однако лаборатория продолжала существовать, и непосредственный доступ к ней имел заместитель Игнатьева Огольцов. Примечательно, что после ареста Рюминым Майрановского Огольцов был переведен Игнатьевым на должность министра МГБ Узбекистана, но вслед за увольнением ретивого следователя из органов Огольцов вернулся в Москву на должность 1-го заместителя министра. Огольцов был тем человеком в госбезопасности, который лично руководил «Лабораторией — X» и вел отчетную документацию по ядам. Отчеты по операциям с помощью ядов «составлялись Огольцовым, как старшим должностным лицом… Они хранились в специальном пакете. После каждой операции печать вскрывали, добавляли новый отчет, написанный от руки, и вновь запечатывали. На пакете стоял штамп: «Без разрешения министра не вскрывать. Огольцов».

Судоплатов в своей книге многозначительно подчеркивает, что Хрущев почему-то панически боялся любой связи его имени с ядами «Лаборатории — X». В соответствии с этим Юрий Мухин отмечает характерный момент:

«Когда профессор Майрановский вышел из тюрьмы, то направился на прием к Хрущеву, и тот принял его, что само по себе удивительно». Через два дня Майрановского снова арестовали и «выслали из Москвы в Махачкалу, где он умер с диагнозом, очень похожим на тот, который был бы после применения к нему его собственного яда».

Итак, расследование дела врачей продолжилось без участия в нем Майрановского. Зато Хрущев с Игнатьевым вывели на авансцену Тимашук, а затем организовали публикацию сообщения ТАСС по делу врачей-убийц. Возможно, Сталин в какой-то период поддерживал шаги Хрущева, но шум, поднявшийся вокруг врачей-евреев, ему был не нужен. Напомним, что все довоенные процессы, связанные с покушениями непосредственно на него (кремлевское дело, дело военных и другие), Сталин не афишировал.

В деле врачей абсолютно не прослеживается его осторожный политический «почерк». Более того, Сталин никогда бы не допустил, чтобы столь сенсационная информация стала объектом публикации до полного окончания следственного процесса, а в сообщении от 13 января было лишь обещание, что «следствие будет закончено в ближайшее время».

Кстати, зачем нужна была эта сенсационная поспешная реклама? К чему до завершения следствия настораживать возможных сообщников преступников? Это, безусловно, не сталинский «метод».

Сталин вообще мог узнать о «деле врачей» только из газет. Его дочь пишет: «Дело врачей происходило в последнюю зиму его жизни. Валентина Васильевна (Истомина, экономка, работавшая у Сталина. — К.Р.) рассказывала мне позже, что отец был очень огорчен оборотом событий. Она слышала, как это обсуждалось за столом, во время обеда. Она подавала на стол, как всегда. Отец говорил, что не верит в их «нечистоплотность», что этого не может быть…»

Но не была ли это последняя «вечеря» Сталина? Не был ли это тот «обед» 28 февраля 1953 года, завершившийся трагической смертью Вождя?

Впрочем, самое поражающее в «деле врачей» то, что как раз накануне объявленного предъявления доказательств преступной деятельности убийц происходит именно то, что могло составлять высший интерес их планов, — «неожиданно» умер сам Сталин.

Правда, возможно предположить и другое: Сталин мог обвинить соратников в тайной интриге против него самого. Не может не насторожить тот факт, что вскоре после его смерти подозреваемые спешно освобождаются! Очевидный детерминизм этих событий никогда не развеет подозрения об их взаимосвязанности.

Но в любом случае примечательно, что именно 2 марта пресса прекратила публикации по делу врачей.

Именно в понедельник 2 марта должно было состояться решение вопроса об объединении МГБ и МВД, и на главную роль снова возвращался Берия. Конечно, Хрущев не мог знать, как далеко пойдет Сталин, но он знал, чем закончилась карьера столь же ретивого, как он, борца с врагами наркома Ежова!

История как бы повторяла свой круг, и теперь инициировавший дело врачей Хрущев оказался на грани разоблачения и перед необходимостью форсировать события. Страх подгонял его. Он не отпускал «бесноватого Никиту» до тех пор, пока не расправился с Берией.

Кстати, что заставило его впоследствии убить Берию? Только ли разоблачение его участия в деле врачей пугало Хрущева? Не лежало ли на его совести (если у негодяев бывает совесть) другое преступление? Но может быть, в отличие от хрестоматийной библейской истории Иуд, готовых на предательство, было трое? А Хрущев оказался лишь самым «решительным»?

Какое множество вопросов! Впрочем, чтобы убить Вождя, не нужно было его «предавать за тридцать сребреников». Даже не было необходимости подкладывать ему яд. Хотя такая возможность существовала. Для каждого Цезаря находится свой Брут. В общем, под каким бы углом зрения ни рассматривать смерть Сталина, она не выглядит безупречно естественной.

Поэтому вернемся в март 1953 года и приведем еще один документ. Рукописи с воспоминаниями академика, терапевта, специалиста по сердечно-сосудистым болезням А.А. Мясникова, умершего в 1965 году, после его смерти были изъяты в закрытый архив ЦК.

Вот фрагмент из них. Только «поздно вечером 2 марта 1953 г., — свидетельствует Мясников, — к нам на квартиру заехал сотрудник Кремлевской больницы: «Я за вами — к больному Хозяину». Я быстро простился с женой, мы заехали на улицу Калинина, там ждали нас проф. Н.В. Коновалов (невропатолог) и Е.М. Гараев, и помчались на дачу Сталина в Кунцево…

Наконец мы в доме (обширном павильоне, обставленном широкими тахтами; стены отделаны полированной фанерой). В одной из комнат был министр здравоохранения… (А.Ф. Третьяков. — К.Р.)

Министр рассказывал, что в ночь на второе марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг, с потерей сознания и речи, параличом правой руки и ноги. Еще вчера до поздней ночи Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Дежурный офицер охраны еще в 3 часа ночи видел его за столом (он смотрел в замочную скважину). Все время и дальше горел свет, но так было заведено». Сталин спал в другой комнате, в кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник снова посмотрел в замочную скважину и увидел Сталина распростертым на полу между столом и диваном. Он был без сознания. Больного положили на диван, на котором он и пролежал все дальнейшее время».

То есть министр излагает официальную версию, которую «тройка», проинструктировав охрану, выдает за действительные обстоятельства событий, сместив их на сутки. Из этой версии выпадает факт о том, что больной 17 часов пролежал без внимания и помощи на полу. Исключается информация о ночном вызове на дачу Берии, Хрущева и Маленкова, после которого к больному как минимум еще 6 часов не приглашались врачи. Наступление инсульта переносится с утра 1 марта на утро второго.

Это официальная ложь, но без согласования с «тройкой» охрана лгать не могла. Таким образом, с какого-то периода охрана находится в состоянии сговора с представителями власти.

В официальной версии, распространенной для «служебного пользования» и записанной профессором А. Мясниковым со слов министра здравоохранения А.Ф. Третьякова, утверждалось, что в замочную скважину «утром в седьмом часу… охранник… увидел Сталина распростертым на полу».

Конечно, основная информация заключалась в объяснении способа обнаружения критически-бессознательного состояния Вождя, а время могло быть привязано к сроку вызова врачей утром 2 марта. Но это время — «полседьмого», которое называет и Лозгачев, настораживает.

Это не простое совпадение, а почти подсознательное желание удержать зафиксированный факт. Тем более что в рассказе Лозгачева именно этот период попадает в полосу якобы глухого сна охраны утром.

Ведь версия коменданта дачи, что Сталин упал на пол «полседьмого», основывается лишь на ссылке о якобы валявшихся там наручных часах и сообщении часового, что в малой столовой зажегся свет. Но, как видно из свидетельства Мясоедова: «все время и дальше горел свет, так было заведено».

Впрочем, существует свидетель, который подтверждает, что «удар» случился у Сталина именно к утру 1 марта.

И этот свидетель Хрущев! Правда, Хрущев лишь неосмотрительно проговорился, когда надиктовывал воспоминания:

«Наверное, начну рассказ с того последнего дня, когда мы были еще у живого Сталина… Мы у него проводили время в последний субботний вечер, и он был в хорошем настроении, казался нам здоровым, и внешне ничего не вызывало какой-либо тревоги относительно такого конца, который наступил уже к утру (1 марта. — К.Р.)».

Это «уже к утру» текущего дня — ключевая дата. Таким образом, время указано определенно, но что особо знаменательно, диктуя этот фрагмент воспоминаний, четко обозначив время и место, где началась трагическая развязка, Хрущев сразу переводит разговор на иную тему: «А сейчас скажу сразу, как-то в последние недели жизни Сталина мы с Берией проходили мимо его столовой (так называемая малая столовая. — К.Р.), и он показал мне на стол, заваленный горою нераспечатанных красных пакетов. Видно, к ним давно никто не притрагивался. «Вот тут, наверное, и твои лежат», — сказал Берия». Стремясь увести нить рассказа в сторону, Хрущев не заметил, что снова проговорился.

Эта своеобразная самозащита, почти инстинктивное подчеркивание Хрущевым того факта, что в помещение, где Сталин был найден без сознания, сам он никогда не заходил, и обличает его во лжи. Очевидно, что Хрущев вспомнил о бумагах в ассоциации с местом, где у Сталина произошел инсульт.

Правда, в ходе мыслей Хрущева почти комизм: «Уже после смерти Сталина я поинтересовался, как поступали с такими бумагами. Начальник охраны Власик ответил: «У нас был специальный человек, который потом вскрывал их…» Нелепость в том, что Хрущев не мог говорить с Власиком, который еще 16 декабря 1952 года был арестован, затем приговорен к 3 годам тюремного заключения и позже — еще к пяти годам высылки.

И все-таки, не отказываясь от сказанного, возможно и несколько иное объяснение того факта, что Хрущев знал точное время наступления трагического исхода, который опровергает утверждение Лозгачева о том, что охрана якобы спала. Когда члены политбюро разъехались, Хрусталев «утром в седьмом часу» «вновь посмотрел в замочную скважину и увидел Сталина распростертым на полу между столиком и диваном».

Озвучивший этот факт генерал-лейтенант Рясной рассказывал Феликсу Чуеву: «В комнате стояли диван, стол, маленький столик для газет и рядом мягкий диванчик, покрытый шелковой накидкой… Сталин лежал на полу, и похоже было, что он спиной съехал с диванчика по шелковой накидке…Рядом, под большим столом, лежали кучи пакетов постановлений Совета министров…» Это те пакеты, о которых вспоминает Хрущев.

Правда, в соответствии с официальной версией генерал тоже переносит время обнаружения Сталина на сутки позже, но в этом нет ничего удивительного — он также отвечал за охрану Вождя, и не в его интересах было, даже по прошествии времени, признаваться, что он вступил в соучастие с преступниками. Но в любом случае Рясной показывает, что бессознательное состояние больного было обнаружено именно утром.

В литературе, описывающей последние годы жизни Сталина, усиленно распространяется версия, что он избегал пользоваться услугами врачей. Кем утверждение было запущено в обиход? Правильно, мудрый читатель: именно Хрущевым! Но, это утверждение, строящееся лишь на предположениях, может быть легко опровергнуто.

Да, действительно. Присутствие врача возле потерявшего сознание главы правительства не прослеживается ни в чьих свидетельствах. Более того, С. Аллилуева пишет: «…Когда во вторую половину дня 1 марта 1953 года обслуживающий персонал нашел отца лежащим на полу возле столика с телефонами без сознания и потребовал, чтобы вызвали немедленно врача, никто этого не сделал… Члены правительства потребовали, чтобы больного перенесли в другую комнату, раздели и положили в постель, — все еще без врачей, то есть с медицинской точки зрения делали недопустимое. Больных с ударом, с кровоизлиянием нельзя передвигать и переносить. Это в дополнение к тому факту, что врача, имевшегося поблизости, так и не вызвали для помощи больному»[69].

Может быть, Светлана Иосифовна ошибается? По свидетельству Лозгачева, ее отца перенесли в другую комнату не «по распоряжению правительства», — это сделала охрана 2 марта в 22.30 по «распоряжению» «кухарки» Моти Бутусовой, которая, конечно, не знала о медицинских тонкостях.

Однако врач, способный в любое время освидетельствовать больного, действительно был. Более того, этот врач постоянно находился вблизи Сталина, и без утомительных хождений по «профессорам» Вождь всегда мог воспользоваться его услугами, потому что он входил в штат обслуживающего персонала дачи.

С. Аллилуева мучительно многократно возвращается к этой теме: «…Врач пришел бы тут же. Но вместо этого, в то время как весь взволнованный происходящим персонал требовал вызова врача (тут же, из соседнего здания, в котором размещалась охрана), высшие чины охраны решили соблюдать «субординацию»: известить своих начальников и спросить, что делать (отец лежал тем временем на полу безо всякой помощи).

По официальной версии, врачи осмотрели больного лишь утром 2 марта. Описывая момент прибытия врачей, Хрущев пишет: «Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского… Зашли мы в комнату. Сталин лежал на кушетке. Мы сказали врачам, чтобы они приступили к своему делу и обследовали, в каком состоянии находится товарищ Сталин. Первым подошел Лукомский, очень осторожно… Он прикасался к руке Сталина, как к горячему железу… Берия грубовато сказал: «Вы врач, так берите как следует». Лукомский заявил, что правая рука у Сталина не действует. Парализована также левая нога, и он не в состоянии говорить. Состояние тяжелое». Казалось бы, эта часть свидетельства Хрущева совпадает с рассказом Лозгачева.

По записям Мясникова, сделанным со слов министра здравоохранения Третьякова, после того как утром «в седьмом часу» Сталина нашли «распростертым на полу… больного положили на диван, на котором он и пролежал все дальнейшее время». То есть этой официальной версией обнаружение больного на полу переносится уже на утро 2 марта.

Но, описывая прибытие врачей, Хрущев дальше начинает врать: «Тут ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли (курсив мой. — К.Р.) в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха. Тогда же решили установить рядом с ним дежурство врачей».

Однако вспомним. Лозгачев рассказывал, что больного перенесли из «малой столовой» в «большую столовую на большой диван… Мы перенесли потому, что там воздуха было больше… Бутусова отвернула ему завернутые рукава сорочки». Эта перетранспортировка произошла, по его словам, в 10 часов 30 минут вечера 1 марта, когда Старостин якобы передавал по телефону Игнатьеву информацию о том, что Сталина нашли лежащим на полу. Но Хрущев в воспоминаниях утверждает, что, прибыв после этого звонка охраны на дачу, члены политбюро в главный дом якобы не заходили.

Очевидно, что переодевание и перенос больного из помещения в помещение происходили без участия профессора Лукомского. Врачи просто не имели права разрешить недопустимую транспортировку больного в инсультном состоянии, тем более его «переодевание», но, по признанию Хрущева, это было сделано.

Когда? С какой целью? И в какую одежду? Ответ на второй вопрос можно найти в описании последних минут жизни Вождя. Молодых специалистов Г.Д. Чеснокову и Владимира Неговского привезли из НИИ с установкой для искусственного дыхания. Кроме них, никто не умел ею пользоваться.

«К вечеру 5 марта сердце начало останавливаться, — вспоминала Г.Д. Чеснокова. — Мы с Неговским решили — надо делать массаж сердца. Мы открыли его грудь. Сталин был одет в домашний халат, под ним рубаха без пуговиц, брюки. Я распахнула халат, спустила брюки. Рубашка мешала. Я сначала хотела ее стянуть, а потом разорвала. Руками. Я сильная была. А ножницы искать уже времени не оставалось. Было видно, что сердце останавливается, счет шел на секунды. Я обнажила грудь Иосифа Виссарионовича, и мы с Неговским начали попеременно делать массаж — он пятнадцать минут, я пятнадцать минут».

Эта «рубашка Сталина» мешала не только Галине Дмитриевне. Обратим внимание. Она появляется во многих свидетельствах. Дважды в рассказе Лозгачева. Когда Матрена Бутусова раскатывала у нее рукава и затем: «В 9 часов 2 марта приехали врачи… Начали осматривать Сталина. Руки у них тряслись. Пришлось помочь разрезать рубашку на товарище Сталине». «Пришлось разрезать ее ножницами», — пишет Рыбин.

Но что поражает в воспоминаниях Чесноковой? Это то, что на умиравшем был домашний халат! Если бы его переодевали врачи, то «домашний халат» совершенно не уместная одежда для находившегося в бессознательном, инсультном состоянии больного. Как будет видно позже, в освидетельствовании утром 2 марта врачи отметили: «больной лежит на диване на спине… абсолютный покой, оставить больного на диване».

То есть в домашний халат больного одели до прихода врачей и с единственной целью: создать впечатление, что в момент наступления инсультного состояния он только что встал с постели. Как вскользь упоминает С. Аллилуева, «…через несколько часов, так как вся охрана дачи и вся обслуга уже не на шутку разъярились. Наконец члены правительства потребовали, чтобы больного перенесли в другую комнату, раздели и положили в постель, — все еще без врачей».

Кто эти «члены правительства»? По чьему указанию перенесли и переодели больного? Чтобы ответить на эти вопросы, вернемся к «мемуарам» Хрущева. «Тут ему сразу разрезали костюм, — рассказывал он, — переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха».

Примечательно, что в другом фрагменте дочь Сталина пишет, что решение высших чинов охраны «соблюдать «субординацию»: известить сначала своих начальников и спросить, что делать… заняло многие часы (отец лежал тем временем на полу безо всякой помощи), и наконец приехало все правительство, чтобы воочию убедиться, что действительно произошел удар, — диагноз, который первой поставила подавальщица Мотя Бутусова». Очевидно, что С. Аллилуева «правительством» называет «четверку» политбюро: Хрущев, Маленков, Берия и Булганин.

С учетом приведенных свидетельств и версий попробуем все-таки разобраться, что же произошло на Кунцевской даче в действительности?

Чтобы ответить на этот вопрос, попытаемся реконструировать события на основе приведенных выше документов, дополнив их логическими связками, и будем исходить из общеизвестной истины, что всякая обдуманная ложь на 99 % строится на реальных событиях, позволяющих создать достоверный фон случившегося, и только один ее процент служит для искажения самого существа информации.

Правда, распространена и обратная разновидность лжи: откровенная клевета, но это полемическая форма политической борьбы, и в данном случае она не могла быть реализована полностью.

Так как же могли реально развиваться события в действительности?

Хрущев в своих воспоминаниях указывает: «В феврале 1953 г. Сталин внезапно заболел. Как это случилось?» Обратим внимание, что автор внезапную болезнь связывает не с мартом, что казалось бы естественным, а именно с февралем. С днем совещания, начавшегося в 24 часа 28 февраля, с «обедом» на сталинской даче.

Между тем он неоднократно подчеркивает, что, прощаясь с гостями, Сталин был здоров. «Мы уехали в хорошем настроении, — отмечал он в воспоминаниях, — потому, что ничего плохого не случилось, а не всегда такие обеды кончались в добром тоне».

А. Гарриман тоже пишет в книге «Мир с Россией», что Хрущев рассказывал ему: «Однажды в субботу он пригласил нас на ужин на загородную дачу. Сталин был в хорошем настроении. Это был хороший вечер, и все мы были довольны».

Казалось бы, как это обычно бывает, Хрущеву можно блеснуть своей наблюдательностью и говорить, что еще накануне он заметил признаки болезни. Но нет. Он упорно настаивает, что Сталин был в абсолютном здравии и был здоров. Это не может не настораживать.

Более того, как уже указывалось выше, Хрущев все-таки проговорился, рассказывая: «в последний субботний вечер, и он был в хорошем настроении, казался нам здоровым, и внешне ничего не вызывало какой-либо тревоги относительно такого конца, который наступил уже к утру».

Поэтому возможно, что Сталин неожиданно потерял сознание уже в присутствии Хрущева, Берии, Маленкова и Булганина, еще в ходе совещания около четырех часов утра. Этому мог предшествовать эмоциональный стресс в ходе состоявшегося напряженного разговора. Гусаров вспоминал, что перед отъездом посетителей при выходе из дома «Маленков облегченно вздохнул».

Бессознательное состояние наступило в момент, когда он сидел на диванчике. Растерянные «соратники» решают, что предпринять? Первым их порывом было вызвать охрану, но тогда последует неприятная процедура. Оказавшись в роли свидетелей, им в любом случае придется объяснять как это произошло. Могли возникнуть шероховатости. Кто-то, вероятно, Хрущев или Берия, подает мысль оставить все как есть и ждать дальнейшего развития событий.

Причем у «четверки» практически нет сомнений в их трагическом завершении, но этому нужно «помочь». Решившись на такой шаг, они объясняют начальнику караула Хрусталеву, что «Хозяин» «перебрал» и, чтобы не ставить Сталина в неудобное положение, тревожить его не надо. Такой вариант развития событий мог бы стать единственным логическим объяснением последовавшего странного поведения охраны.

Совещание у Сталина началось в 00 часов 1 марта, и, как бы ни был велик круг обсуждаемых вопросов, их рассмотрение не могло продолжаться более четырех часов. Часовой у входа в главный дом дачи А.Ф. Гусаров свидетельствовал, что Хрущев, Берия, Маленков покинули дачу около четырех часов утра. И хотя дежурный офицер охраны в «три часа» через замочную скважину видел Сталина сидящим за столиком на диванчике, в помещении «горел свет, но так было заведено», это не означает, что Сталин был в сознании.

Но возможно, что Вождь действительно был здоров и бодр, когда уезжали посетители, и только когда «утром в половине седьмого охранник вновь посмотрел в замочную скважину, увидел Сталина распростертым на полу». Обнаружив это, начальник караула сразу же позвонил Игнатьеву, и министр госбезопасности тут же связался с секретарем ЦК и куратором министерства Хрущевым. В пределах получаса секретарь ЦК и министр прибыли в Кунцево.

Министр, отвечавший за охрану Председателя правительства, просто не мог не приехать, как и секретарь ЦК Хрущев, курирующий МГБ. Каким бы ни было его состояние, Игнатьев не мог не убедиться лично в остроте ситуации, причем обязательно в присутствии врача; он не мог не поставить в известность и своего цековского куратора Хрущева. Они не могли вести себя иначе потому, что в случае благоприятного для больного исхода у них могли быть нешутейные неприятности.

Конечно, они приехали на место событий и сразу поняли, что у Вождя случился удар. Впрочем, по словам самого же Хрущева, у него были сомнения относительно серьезности ситуации. Как проговорился он сам: «конца, который наступил уже к утру» 1 марта».

Так родилось преступление. Оценив положение, Хрущев рассказал министру о решениях, принятых Сталиным на совещании, и о той роковой опасности, которая ожидает их обоих в связи с реорганизацией органов МГБ и прекращением дела врачей.

Ситуация означала не только крушение дальнейшей карьеры. Это был вообще — конец; но теперь сама судьба дала им случай, которым в их положении нельзя было не воспользоваться. Причем они практически не рисковали в случае, если бы удалось оттянуть время до того момента, чтобы ситуация стала необратимой.

Однако на этот шаг они решились не сразу, а лишь после того, как вызванный заговорщиками из штата обслуги дачи врач осмотрел больного тут же на полу. Хрущев не сообщил врачу, что накануне Сталин чувствовал себя абсолютно здоровым, а заявил, что хозяин «перебрал». Придет в себя — ему будет неудобно. Поэтому не нужно его тревожить. Больного даже не перенесли на диван.

Чтобы не было недоговоренности и кривотолков, подчеркнем, что в отличие от Хрущева Сталин никогда не злоупотреблял спиртными напитками, более того, его дочь вспоминала, что в последние годы он даже бросил курить. «Странно — отец не курит», — пишет она. Это свидетельствует о силе воли. Не просто отказаться от привычки, сложившейся в течение жизни.

Но возможно, что заговорщики даже позволили врачу прослушать пульс больного. На такую мысль наводят закатанные рукава его рубашки, которые позже расправила Матрена Ивановна Бутусова. Допустимо также и то, что врач сделал какой-то укол. Какой? Вспомним о ядах из «Лаборатории — X» МГБ.

Участвовал ли врач в заговоре? Или только оказался инструментом в руках высоких чинов? На эти вопросы ответа уже не будет никогда. Но нельзя не обратить внимание, что находящийся в штате обслуги врач, о котором говорит дочь Сталина, в официальной версии никем не упоминается.

Почему? Но в любом случае очевидно, что введенный в заблуждение врач, к тому же, видимо, не обладавший достаточным опытом, не мог не поверить представителям государственной власти. К тому же без жалоб больного определить состояние инсульта, не зная предшествовавшей ситуации, практически невозможно.

Откуда они могли знать, что это инсульт? И они должны были обратиться к врачу, обслуживающему персонал дачи. Именно поэтому ни Игнатьев, ни врач вообще не всплывают в оглашенных версиях событий. Позже Хрущев просто вывел их из поля зрения, чтобы не допустить противоречий в объяснении случившегося.

А версия о состоянии «опьянения» вообще сводила вероятность постановки диагноза к нулю. Напомним и случай со Ждановым, когда двое «профессоров» при наличии электрокардиограммы поставили неверный диагноз (если, конечно, не сделали этого умышленно) и исключили инфаркт.

Разоблачение заговорщиков могло наступить лишь при условии, если бы больной пришел в себя. Поэтому Хрущев с Игнатьевым сделали все, чтобы этого не произошло. Та же версия «опьянения» была навязана и начальнику караула Хрусталеву, он тоже был введен в заблуждение.

И присутствие врача способствовало обману. Позже, когда охрана стала догадываться, что ее провели, исправить уже ничего не представлялось возможным, а любые попытки объективно изложить происшедшее были чреваты лишь угрозой для собственной жизни.

О том, что такая угроза была не гипотетической, свидетельствует много фактов, на которые исследователи обратили внимание уже давно. В книге А. Н. Зенкевича «Тайны уходящего века — 3» указывается, что телохранитель Сталина полковник Хрусталев, которому вождь якобы дал команду «спать», вскоре после его смерти «безвременно скончался»(!), избавив историков (или следователей?) от ненужных вопросов.

Полковник скончался тихо, по неизвестным причинам, — здоровый охранник, атлет. Напомним, что незадолго до смерти Сталина, 17 февраля 1953 года, «безвременно» скончался полный сил комендант Кремля генерал Косынкин. Не слишком ли много совпадений?

Затем «покончили с собой» еще два охранника из группы, обслуживающей Вождя. Но еще перед этим практически всех, кто охранял Сталина, выслали из Москвы». С. Аллилуева пишет: «Весь персонал и охрана… были уволены. Всем было велено молчать. Дачу закрыли, и двери опечатали. Все имущество и мебель вывезли. Никакой дачи «не было».

Официальное коммюнике правительства сообщило народу ложь: «Сталин умер в своей квартире в Кремле». Вторая ложь заключалась в том, что в правительственном сообщении, обнародованном только 3 марта, расплывчато говорилось лишь о болезни Сталина.

При изложенной реконструкции событий рассказ Лозгачева уже не кажется лепетом инфантильного идиота. Наоборот, он естественно объясняет бездеятельность охраны, но в 11.30 вечера 1 марта охрана наконец соображает, что при любом состоянии опьянения нормальный сон человека так долго продолжаться не может.

Старостин снова звонит Игнатьеву, приезжавшему утром на дачу, но министр, уже информированный Хрущевым, что его пост займет Берия, переадресовал начальника караула к новому «шефу». Однако в такой щепетильной ситуации Берия не спешит принимать на себя полномочия, ведь официального решения еще нет. Поэтому вторично, к ночи 1 марта, Хрущев приехал в Кунцево с Булганиным и Игнатьевым.

Чтобы создать видимость, что инсульт у Сталина произошел после того, как он якобы встал с постели, приехавшие заставили охрану переодеть больного. О том, что смысл этого переодевания заключался в маскировке, свидетельствует домашний халат, одевать который в противном случае не имело смысла.

Об этом переодевании, осуществленном в его присутствии, Хрущев проговорился, но он перенес его на момент прибытия врачей утром 2 марта: «…ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха».

С. Аллилуева тоже пишет: «Наконец члены правительства потребовали, чтобы больного перенесли в другую комнату, переодели… — все еще без врачей… Они уверяли охрану, что не надо паниковать».

Впрочем, отдавая такое распоряжение, даже не нужно было заходить в помещения дачи, но уже само это переодевание тоже свидетельствует, что Хрущев с утра знал, что произошло. Он был на месте и именно с членом правительства — Игнатьевым. Кстати, сам Никита тогда членом правительства не являлся.

Более того, увидев очевидно беспомощное состояние больного, он уже не сможет отделаться демонстрацией непонимания ситуации, но пока вызов врачей был для Хрущева опасен. Больной еще мог прийти в себя, «тогда — конец». Но он не мог уехать с места, не повидав больного.

Но после этого переодевания у охраны уже не оставалось сомнений в том, что ее обманули; она взбунтовалась, но ей нечего было предпринять больше, как снова звонить заговорщикам. И в три часа ночи вся группа собралась на даче. Берия и Маленков все-таки решают лично оценить ситуацию и уже совсем откровенно, цинично обвиняют Старостина в паникерстве.

Однако и на этот раз заговорщики продолжают тянуть время. Идеальный для них вариант — скорейшее наступление смерти Сталина; они приехали лишь для того, чтобы убедиться в ее приближении. Преступники собрались без врачей, и они знали, что делали. Только около 10 часов утра появляются врачи, но это не лечащие практики. Это чиновники от медицины. Эксперты. Профессионала-специалиста по сердечно-сосудистым болезням А.Л. Мясникова доставили на место событий только к 21 часу 2 марта. Фактически врачебная помощь не оказывалась больному более 40 часов.

Но и теперь, даже к утру 2 марта, создавая себе алиби, преступники стали вызывать в первую очередь не врачей, а членов Политбюро. Иначе для чего понадобились Ворошилов и Каганович?

«Когда меня ночью вызвали на Ближнюю дачу, — пишет Каганович, — я застал там Берию, Хрущева и Маленкова. Они мне сказали, что со Сталиным случился удар, он парализован и лишился дара речи, что вызваны врачи. Я был потрясен и заплакал. Когда мы зашли в комнату, где лежал Сталин с закрытыми глазами, он открыл глаза и обвел нас всех взглядом, всматриваясь в каждого из нас. По взгляду видно было, что он сохранил сознание, силился что-то сказать, но не смог и вновь закрыл глаза. Мы все с глубокой скорбью и печалью смотрели на Сталина, находившегося в тяжелом состоянии. Вскоре приехали остальные члены Политбюро: Ворошилов, Молотов, Микоян и другие».

Молотов рассказывал: «Сталин лежал на диване. Глаза закрыты. Иногда он открывал их и пытался что-то говорить… Когда он пытался говорить, к нему подбегал Берия и целовал его руку».

Но врачей все еще не было. Хрущев пишет: «Условились также (?! — К.Р.), что вызовем и врачей». Лозгачев свидетельствует: «Лишь в половине восьмого приехал Хрущев, утешив: «Скоро будет медицина». Около девяти часов приехали врачи…» «Прибыли Каганович, Ворошилов, — продолжает Хрущев, — врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню».

Следует напомнить! Как уже сказано, Берия, Хрущев и Маленков пригласили не лечащих врачей для спасения больного, а «экспертов». Помимо Лукомского (делавшего экспертизу и давшего заключение о неверности предсмертного диагноза Жданова), в первую очередь был приглашен министр здравоохранения Третьяков.

«Тройка» уже не сомневалась в неизбежности трагического исхода и вызывала большие медицинские чины, чтобы постфактум засвидетельствовать это. «Начался цирк с Академией медицинских наук, — пишет С. Аллилуева, — как будто для установки диагноза нужна Академия. Не раньше чем в 10 часов утра прибыли наконец врачи…»

В момент освидетельствования врачами Сталин лежал на диване, на спине, голова его была повернута влево, глаза закрыты. Он был в бессознательном состоянии. В области правого локтевого сустава обнаружили небольшую припухлость — след недавнего ушиба.

Но было ли это следом ушиба? Не являлось ли это следом инъекции? При попытке врача прощупать пульс «на левой лучевой артерии появилось двигательное беспокойство» на левых руке и ноге. Пульс был 78 в 1 минуту, кровяное давление 190-110.

После освидетельствования и консилиума начальник Лечсанупра Кремля (Лечебно-санитарное управление Кремля) Куперин И.И, профессора Лукомский П.Е, Глазунов И.С. доцент Иванов-Незнамов В.И. поставили диагноз:

«гипертоническая болезнь, общий атеросклероз с преимущественным поражением сосудов головного мозга».

Отметив, что состояние больного крайне тяжелое, сделали «назначения: «абсолютный покой, оставить больного на диване, пиявки за уши (поставлено 8 шт.), холод на голову… От питания на сегодня воздержаться». На этом «лечение» практически закончилось. Правда, было организовано круглосуточное дежурство — невропатолог, терапевт, медсестра.

Днем вызвали дочь Сталина Светлану и сына Василия. Кстати, дочь Вождя тоже обманули, ибо ей сообщили неверную дату приступа. Ибо она писала: «В доме, уже в передней, было все не как обычно, вместо привычной, глубокой тишины кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания, я почувствовала даже облегчение, потому что мне показалось, что его уже нет».

Василий, видимо, уже переговоривший с охраной, с порога закричал: «Сволочи, загубили отца!» Члены правительства ощетинились, а Ворошилов стал урезонивать: «Василий, успокойся. Мы принимаем все меры для спасения жизни товарища Сталина».

Члены Политбюро разбились для дежурства попарно. Днем Берия с Маленковым, вечером Каганович с Ворошиловым, — ночь выпала на Хрущева и Булганина. Эти дежурства становились «политической кухней» борьбы за власть.

Однако решение о реорганизации органов безопасности, принятое накануне начала трагедии, продолжало мучить Хрущева. Он остро сознавал грозящую опасность и понимал, что теперь, с новым преступлением, она еще более усугубилась.

Даже спустя много лет, диктуя свои «мемуары», он не скрывает своего страха. Правда, он пытается преподнести волновавшее его как заботу о «партии», но не будем проявлять простодушия. Он лихорадочно нащупывал выход. Ему нужны были сторонники, и он искал их уже у постели умиравшего Вождя.

О том, какие «самые сокровенные мысли» угнетали его в эти дни, он признается в «мемуарах». «Наступило наше дежурство с Булганиным, — рассказывает Хрущев, — и я сказал: «Николай Иванович, видимо, мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?» — «Какой?» — «Он возьмет пост министра государственной безопасности (в ту пору министерства государственной безопасности и внутренних дел были разъединены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность — это будет начало нашего конца…» И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: «Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе… будет катастрофа[70].

Конечно, это были чисто шкурные интересы, но повторим: Хрущев мог знать, что Берия станет главой соединенных министерств МГБ и МВД, только в том случае, если этот вопрос обсуждался накануне «болезни» Сталина.

С Маленковым, пишет Хрущев, ему удалось поговорить, «как только Сталин умер». «Егор, — говорю, — мне надо с тобой побеседовать». «О чем?» — холодно спросил он. «Сталин умер. Как мы дальше будем жить?» — «А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся». Казалось бы, демократический ответ. Но я понял по-другому, понял так, что уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. «Ну ладно, — отвечаю, — поговорим потом»[71].

Хрущев понимал, что смерть Сталина еще не означала выход из того сложного и угрожающего положения, в котором он оказался. «Чувствовал, — вспоминал он, — что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это — начало конца». Он лихорадочно, но пока еще не выдавая своих намерений, прощупывал членов ЦК, и следующим объектом его вербовки оказался Каганович.

Лазарь Моисеевич вспоминал: «Вместе с Хрущевым я был включен в комиссию по похоронам Сталина, и вот, когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущев тронул меня за рукав и сказал: «Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам».

Каганович сделал вид, будто не понял глубинного смысла внешне тупого хрущевского вопроса и ответил нейтрально: «…Если будем твердо держаться… ленинского пути, по которому нас вел Сталин, мы выживем и будем успешно двигаться вперед». Хрущев пожал мою руку и сказал: «Ты говоришь правильно, будем все время вместе идти по этому пути, по которому нас вел Сталин».

Даже не зная обстоятельств смерти Сталина, могло бы броситься в глаза, что, кроме Хрущева, такой повышенной нервозности о том, «как мы дальше жить будем?», больше не проявляет никто… Казалось бы, откуда эта обостренная нервозность, если он не чувствовал за собой вины?

Никто не мучается мыслью: «это — начало конца»! И, как показали дальнейшие события, проблемы, «как дальше жить», возникли как раз не у Хрущева. Именно «бесноватый Никита» из этого косноязычного и внешне туповатого зондирования «соратников» сделал далеко идущие выводы. Он найдет тех, с кем будет «жить дальше».

Более того, впоследствии он вычеркнул из жизни всех тех, кто не захотел его понять: сначала Берию, затем Маленкова и Кагановича. «Он всех провел», — скажет Молотов.

Примечательно, что Хрущев не забыл своего сообщника. Бывший министр КГБ Игнатьев, исключенный 28 апреля из членов ЦК, уже на пленуме 2 июля 1953-го — сразу после ликвидации Берии — был возвращен в его состав. Но все это произойдет потом…

За профессором А. Мясниковым приехали, чтобы отвезти на место событий, только «поздно вечером 2 марта». «Состав консилиума, — пишет он, — решил остаться на все время, я позвонил домой. Мы ночевали в соседнем доме». Описывая состояние Сталина, Мясников отмечал: «Он тяжело дышал, периодически то тише, то сильнее (дыхание Чейн-Стокса), Кровяное давление 210-110. Мерцательная аритмия, лейкоцитоз до 17 000. Была высокая температура — 38 градусов с долями. При прослушивании и выстукивании сердца особых отклонений не отмечалось, в боковых и передних отделах легких ничего патологического не определялось.

Диагноз: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. Каждый из нас нес свои часы у постели больного… Третьего утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе. Ответ наш мог быть только отрицательным — смерть неизбежна. Маленков дал нам понять, что он ожидал такого заключения…

…Сталин дышал тяжело, иногда стонал. Только на один короткий миг показалось, что он осмысленным взглядом обвел окружающих его. Тогда Ворошилов склонился над ним и сказал: «Товарищ Сталин, мы все здесь, твои верные друзья и соратники. Как себя чувствуешь, дорогой?»… Ночью много раз казалось, что он умирает.

На следующее утро, четвертого, кому-то пришла в голову идея, нет ли вдобавок ко всему инфаркта миокарда. Из больницы пришла молоденькая врачиха, сняла электрокардиограммы и безапелляционно заявила: «Да, инфаркт».

Переполох. В деле врачей уже фигурировало умышленное недиагностирование инфаркта миокарда у погубленных-де ими руководителей государства… Жаловаться на боль, столь характерную симптому инфаркта, Сталин, будучи без сознания, естественно, не мог. Лейкоцитоз и повышенная температура могли говорить в пользу инфаркта».

Первый бюллетень о состоянии здоровья Сталина составили на 2 часа ночи 4 марта. В нем сообщалось: «Второго и третьего марта были проведены соответствующие мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни». В сообщении содержалась фраза, рассчитанная на успокоение страны: «Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление важных функций организма».

В принципе, это была ненужная ложь. До смерти Вождя успели обнародовать только два бюллетеня — второй на 2 часа ночи пятого марта. Во втором повторялась информация, что и в первом: «К ночи на пятое марта состояние И.В. Сталина продолжает оставаться тяжелым. Больной находится в ступорозном (глубоком бессознательном) состоянии. Нервная регуляция дыхания, а также деятельность сердца остаются резко нарушенными». Третий бюллетень был опубликован в «Правде» одновременно с сообщением о кончине Сталина.

Мясников пишет в рукописи: «Утром пятого у Сталина вдруг появилась рвота кровью: эта рвота привела к упадку пульса, кровяное давление упало. И это явление нас несколько озадачило — как его объяснить?

Для поддержки падающего давления непрерывно вводили различные лекарства. Все участники консилиума толпились вокруг больного и в соседней комнате в тревоге и догадках… Дежурил от ЦК Н.А. Булганин. Я заметил, что он на нас посматривает подозрительно и, пожалуй, враждебно… Стоя у дивана, он обратился ко мне: «Профессор Мясников, от чего это у него рвота с кровью?» Я ответил: «Возможно, это результат мелких кровоизлияний в стенке желудка сосудистого характера — в связи с гипертонией и инсультом». «Возможно? — передразнил он неприязненно. — А может быть, у него рак желудка, у Сталина? Смотрите, — прибавил он с оттенком угрозы, — а то все сосудистые да сосудистые, а главное и про… (Он явно хотел сказать — провороните или прошляпите, но спохватился и закончил: «пропустите».)»

Врачи почему-то не удосужились взять рвоту на исследование. «Объяснение желудочно-кишечных кровоизлияний, — продолжает Мясников, — записано в дневнике и вошло в подробный эпикриз, составленный в конце дня, когда больной еще дышал, но смерть ожидалась с часу на час… Весь день пятого мы что-то впрыскивали, писали дневники, составляли бюллетени. Тем временем на втором этаже собрались члены ЦК: члены Политбюро подходили к умирающему, люди рангом пониже смотрели через дверь, не решаясь подходить ближе даже к полумертвому хозяину. Помню Н.С. Хрущев… также держался у дверей…»

Да, Иуда не решался войти к умиравшему Учителю. В это время, вечером пятого марта, в Свердловском зале Кремля собирались участники совместного заседания ЦК, Совета министров и Верховного Совета. Задолго до начала в зале собралось более половины участников, а за полчаса до времени открытия заседания пришли все.

«И вот несколько сот людей, — пишет К. Симонов, — среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо по многим встречам, — несколько сот людей сорок минут, а пришедшие раньше меня еще дольше, сидели молча… Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто не говорил друг другу ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал… До самого начала в зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут так молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей. Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания».

В правительственном сообщении указывалось, что несчастье с Вождем случилось в его кремлевской квартире, то есть где-то рядом; и для присутствовавших это усиливало остроту восприятия происходившего. Председателем Совета министров, еще при жизни Сталина, был назначен Маленков. И когда уже был утвержден дележ власти, обусловленный заговорщиками, сердце Вождя стало останавливаться.

Рыбин пишет, что больной иногда «пытался открыть глаза или шевельнуть губами. 5 марта пульс стал падать, больной иногда пытался открыть глаза, Берия подошел к нему со словами: «Товарищ Сталин, скажи что-нибудь. Здесь все члены Политбюро».

Ворошилов оттащил его за рукав, говоря: «Пусть к нему подойдет обслуга. Он лучше ее узнает». Пока охрана протискивалась через тесное кольцо членов правительства, Сталину сделали какой-то сильнодействующий укол. От него тело вздрогнуло, зрачки расширились, и минут через пять наступила смерть. Оказывается, подобный укол, способный или поднять или погубить больного, полагалось делать лишь после согласия близких родных. Но Светлану и Василия не спросили…»

Г. Чеснокова рассказывала: «Незадолго до смерти Сталин неожиданно поднял левую руку. Казалось, что он пришел в сознание и хочет что-то сказать. Все правительство, которое стояло перед нами, напряглось, приумолкло. Но он уронил руку обратно и ничего не сказал».

«В какой-то момент, — пишет дочь Сталина, — не знаю, так ли это на самом деле, но так казалось, — очевидно, в последнюю минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг… Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг кверху левую руку… и не то указал ею куда-то наверх, не то пригрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому он относился… Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело, приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли, окаменев, в молчании, несколько минут, — не знаю сколько, — кажется, что долго».

Вождь советского народа скончался на диване с круглыми валиками и высоко взбитой спинкой, находившемся в левой части спальни. Рядом на светлом лакированном паркете стояло несколько пальм. В последней строке заключения консилиума от 5 марта 1953 года написано: «21.50. Товарищ И.В. Сталин скончался».

Профессор Мясников вспоминал: «Это был момент, конечно, в высокой степени знаменательный. Как только мы установили, что пульс пропал, дыхание прекратилось, в комнату тихо вошли руководящие деятели партии и правительства, дочь Светлана, сын Василий и охрана. Все стояли неподвижно в торжественном молчании долго, я даже не знаю сколько — около тридцати минут или дольше. Свершилось, несомненно, великое историческое событие. Ушел из жизни Вождь, перед которым трепетала вся страна, в сущности, в той или иной степени и весь мир».

«Ворошилов плакал, — вспоминает Г. Чеснокова. — Маленков был спокоен. Берия кричал, носил мундир Сталина, что-то еще на улицу в машину. «Скорую» он вызвал…» По словам С. Аллилуевой: «В последние минуты, когда все уже кончилось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: «уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто не подумал пошевелиться… он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!»

Никто не обратил внимания на Хрущева. Был ли он среди присутствовавших? Затем, продолжает С.И. Аллилуева, «пришла проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники — все тихо входили, подходили молча к постели, и все плакали. Утирали слезы, как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьяну, сама плача…

Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, Валечка, как ее все звали, экономка, работавшая у отца на даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей. Все эти люди, служившие у отца, любили его.

Он не был капризен в быту, наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» — генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, наоборот, часто просила у него помочь в чем-либо, и никогда не получала отказа. А Валечка — как и все они… до последних дней своих она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем».

Тело на вскрытие увезли уже под утро, а в ванной комнате в пять часов утра рыдала медсестра, проявлявшая кардиограмму, «громко плакала, она плакала так, как будто погибла сразу вся ее семья… «Вот заперлась и плачет уже давно», — объясняли охранники.

Член врачебной комиссии профессор Мясников свидетельствует: «Шестого марта в 11-12 часов дня на Садовой-Триумфальной во флигеле во дворе здания, которое занимает кафедра биохимии 1-го МОЛМИ, состоялось вскрытие тела Сталина. Присутствовали из состава консилиума только я и Лукомский…Вскрывал А.Н. Струков, профессор 1-го МОЛМИ, присутствовал Н.Н. Аничков (президент АМН), биохимик профессор С.Р. Мардашев, который должен был труп бальзамировать, патологоанатомы: проф. Скворцов, Мигунов, Русаков.

По ходу вскрытия мы, конечно, беспокоились — что с сердцем? Откуда кровавая рвота? Все подтвердилось. Инфаркта не оказалось (были найдены лишь очаги кровоизлияний)».

И все-таки организм Сталина оказался поразительно силен. Практически пять дней он сопротивлялся смерти. Врачи не установили инфаркта, а кровавую рвоту объяснили очагами «кровоизлияния». И хотя медикам известно, что такой симптом бывает при отравлении, нет сведений, что делалась хотя бы попытка экспертизы такого рода, а если делалась, то каковы ее результаты?

Конечно, версия об отравлении не может быть полностью исключена. Поэтому писатель В. Карпов в книге «Генералиссимус» обоснованно рассуждает: «Были на даче четыре вероятных сообщника — Берия, Хрущев, Маленков и Булганин», и задает почти риторический вопрос: «Мог кто-нибудь… подсыпать в стакан Сталина какого-то зелья? Вполне. Они вставали и курили, ходили в туалет… Можно предположить и другую версию — яд подсыпал в минеральную воду Хрусталев, когда разъезжались гости, а Сталин вышел их провожать».

Все это так. Поэтому нельзя не привести и информацию Авторханова, который, со ссылкой на западного историка Т. Витлина, обращает внимание и на странность судеб врачей из комиссии, лечившей Вождя и делавшей вскрытие: «Большинство врачей этих двух комиссий исчезли сразу после смерти Сталина. Один из врачей, участвовавших во вскрытии тела Сталина, — профессор Русаков, «внезапно» умер. Лечебно-санитарное управление Кремля, ответственное за лечение Сталина, немедленно упраздняется, а его начальник И.И. Куперин арестовывается. Министра здравоохранения СССР А.Ф. Третьякова, состоявшего по чину во главе обеих комиссий, снимают с должности (01.03. 1954 г. при Хрущеве. — К.Р.), арестовывают и вместе с Купериным и еще двумя врачами, членами комиссии, отправляют в Воркуту. Там он получает должность главврача лагерной больницы. Реабилитация их происходит только спустя несколько лет…»

Не исключающий версии отравления Вождя, вызвавшего симптомы инсульта, писатель В. Карпов подозревает в этом Берию. Встречавшийся с попавшим в опалу Молотовым Карпов приводит — лично ему высказанные — слова бывшего члена правительства: «На трибуне Мавзолея 1 мая 1953 года произошел такой разговор. Берия был тогда близок к осуществлению своих замыслов по захвату власти. Он уже сам, да и все мы считали его самым влиятельным в Политбюро. Боялись его. Вся охрана была его ставленники. Он мог нас в любой момент ликвидировать. Но он понимал, что так поступать нельзя, народ не поверит, что мы все враги. Ему было выгодно превратить нас в своих сторонников. И вот, как бы напоминая, что произошло на Пленуме после XIX съезда, когда Сталин хотел с нами расправиться, Берия, на трибуне Мавзолея, очень значительно сказал мне, но так, чтобы слышали стоявшие рядом Хрущев и Маленков: «Я вас спас…»

Однако, гипотетически допуская возможность участия в убийстве Сталина Берии, подчеркнем, что, высказывая такие мысли спустя много лет после событий 53-го года, Молотов, безусловно, находился под влиянием уже утвердившейся в общественном сознании версии, будто Берия «хотел захватить власть».

Но есть ли, кроме предположений, хотя бы какие-то документальные подтверждения таких намерений? Их нет. Впрочем, уже в словах Молотова заключено противоречие. Зачем Берии было захватывать власть силой, когда все «считали его самым влиятельным в Политбюро»? Наоборот, сам Молотов говорит, что «ему было выгодно превратить нас в своих сторонников».

И все-таки узурпация власти произошла! И она была совершена не Берией, а Хрущевым! Именно тем человеком в Политбюро, который обвинил министра МВД в коварных намерениях. Причем и в устранении Берии, а позже и так называемой антипартийной группы, Хрущев использует один и тот же беспроигрышный жульнический прием, который, как вопль «Держи вора!», отвлекает «толпу» (в названных случаях партию) от его собственной роли в происходящем и его истинных целей.

Причем Хрущев не просто убрал Берию как опасного лично для него свидетеля. Он устранил его физически, пристрелив руками военных в бункере МВО, не дав возможности для самозащиты, а политические обвинения в отношении Берии, предъявленные общественности, были полностью сфальсифицированы. И не понять того, что Хрущев осмысленно убил Берию, значит — вообще ничего не понять.

Поступки Хрущева сложились в цепь взаимно обусловленных событий: инициирование дела врачей, убийство Сталина, убийство Берии и венцом этой последовательной эволюции негодяя стала антисталинская кампания.

Пытаясь объяснить действия Хрущева по развертыванию антисталинской кампании, историки раскопали вроде бы веский мотив, указывая на то, что уже со времени расстрела первого сына Хрущева Леонида, как предателя и изменника, перешедшего в период войны на сторону противника, он затаил в отношении Вождя чувство мести. Приводится свидетельство, что однажды Хрущев в порыве откровения признался: «Я ему отомстил…»

Конечно, такой мотив мог иметь место, но психологические причины, определившие все дальнейшие поступки и действия 1-го секретаря ЦК, позже уличенного в волюнтаризме, являются следствием значительно более глубоких мотивов.

И поэтому небезынтересно свидетельство сына Хрущева (от второй жены), как повел себя его отец сразу после смерти Вождя. «Пятого марта 1953 года, — пишет С. Хрущев, — отец возвратился домой раньше обычного, где-то перед полуночью… Пока отец снимал пиджак, умывался, мы молча ожидали, собравшись в столовой. Он вышел, устало сел на диван, вытянул ноги. Помолчал, потом произнес: «Сталин умер. Завтра объявят»… Отец продолжал сидеть на диване, полуприкрыв глаза.

…Помявшись, (я) спросил: «Где прощание?» «В Колонном зале. Завтра объявят», — как мне показалось, равнодушно и как-то отчужденно ответил отец. Затем он добавил после паузы: «Очень устал за эти дни. Пойду, посплю». Отец тяжело поднялся и медленно направился в спальню. Я был растерян и возмущен: «Как можно в такую минуту идти спать. И ни слова не сказать о нем. Как будто ничего не случилось!» Поведение отца поразило меня…»[72]

С учетом изложенного выше поведение Хрущева вряд ли поразит читателя. Наоборот, оно естественно. Библейская история сохранила для памяти потомков свидетельство о поведении человека, предавшего Иисуса Христа. Евангелие от Матфея (27.5.6) говорит: «И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился». В отличие от своего предшественника Иуда Искариот из среды партийных «апостолов» Вождя — пошел спать…

То, что Никита Хрущев виновен в смерти Сталина, не может подлежать сомнению. Более того, только с учетом этого совершенного им преступления можно понять поступки Хрущева в последовавший период, вплоть до отстранения его от власти.

Оказавшись в почти безнадежном положении, он пошел на преступление, дававшее ему отсрочку от ответственности за фабрикацию не только дела врачей, и единственным, кто мог уличить его в содеянном, помимо обманутой им охраны, мог стать Берия. Получив пост министра МВД и имея свидетельства охраны, он действительно представлял опасность, но не для всех членов Политбюро, а непосредственно для Хрущева.

Ошибка Берии была в том, что он повел свою игру в одиночку, недооценив «бешеного Никиту». В надиктованных воспоминаниях Хрущев, не скрывая, признается, что панически «боялся Сталина», но после убийства Вождя теперь он боялся и Берии.

Став министром МВД, Берия держал Хрущева в руках. Он знал о его преступлении в отношении Вождя. Однако поспешное разоблачение Хрущева не давало Берии особых преимуществ. Он рассчитывал, что гораздо большую пользу ему принесет умолчание о содеянном. Это позволяло сделать Хрущева послушным инструментом в осуществлении собственных планов.

Одновременно Берия считал, что, помимо того властного влияния, которое принесло ему право руководства органами безопасности, утраченное им в годы войны, серьезным рычагом в облегчении восхождения к ступени первенства, как катализатор общественного мнения, станет либерализация системы отправления наказания. Он повторял ту же практику, что и в 1938 году.

Получив с разделением власти пост 1-го заместителя председателя Совмина и возглавив объединенное Министерство внутренних дел, первым шагом, который предпринял Берия, явилось прекращение дела врачей. Правда, он не стал афишировать, что это решение было принято еще Сталиным.

По радио 4 апреля 1953 года несколько раз передавали сообщение Министерства внутренних дел, что «арестованные… и другие привлеченные по этому делу полностью реабилитированы в предъявленных обвинениях… из-под стражи освобождены».

Но другие инициативы, видимо, принадлежали уже самому министру. По ходу их осуществления, 10 апреля он закрыл неприятное для него «мингрельское дело». А 3 мая, с подачи Берии, Президиум ЦК принял решение о пересмотре дела Кузнецова, Попкова, Вознесенского, главную роль в организации которого играли Маленков и Хрущев. 9 мая вообще была объявлена широкая амнистия заключенных.

Теперь Берия имел в запасе серьезные козыри против всех потенциальных соперников. Но он пошел дальше. 17 марта 1953 года был арестован Рюмин — следователь, занимавшийся делом Абакумова, который, под влиянием тех же Хрущева и Игнатьева, стал применять к бывшему министру физические меры воздействия, за что был удален Сталиным из МГБ.

1 апреля 1953 года в записке Президиуму ЦК Берия потребовал: «…Рассмотреть вопрос об ответственности бывшего министра государственной безопасности СССР т. Игнатьева С.Д.». Накануне оглашения сообщения МВД о врачах, 3 апреля 1953 года, был арестован 1-й заместитель министра С.И. Огольцов, «предпринявший большие усилия по раскручиванию дела врачей».

Через день, 5 апреля, опять же по настоянию Берии, Игнатьева отстранили от должности секретаря ЦК, а 6 апреля было объявлено, что он «лично виновен в создании дела врачей». 24 апреля Игнатьева вывели из состава ЦК, правда, пока еще не привлекая к юридической ответственности.

Берия осознанно и последовательно подводил мину под Хрущева. О.В. Хлевнюк пишет: «гласное и даже демонстративное прекращение «дела врачей» не только позволяло рассчитывать на сочувствие интеллигенции, но было и хорошим поводом для кадровой чистки МВД от «чужих людей». Автоматически под удар попадал Хрущев, сторонники которого занимали ключевые посты в МГБ» в период расследования дела врачей. Не случайно Хрущев сделал все возможное для оправдания прежнего министра Госбезопасности С.Д. Игнатьева».

Добавим, что Берия брал на прицел этих людей не только как сторонников «бешеного Никиты», он копал глубже. Он загонял в угол самого Хрущева. За арестом бывшего министра могло последовать обвинение в осуществлении Хрущевым и Игнатьевым убийства Сталина. И такой ход стопроцентно гарантировал Берии высший пост в государстве! 25 июня в записке Маленкову Берия предложил арестовать Игнатьева, но он не успел…

Загоняемый в угол, остро чувствовавший угрозу разоблачения Хрущев не просто озлобился, он был в панике, и он пошел на отчаянный ход. Ему уже нечего было терять. На следующий день, 26 июня, был арестован сам Берия. Хрущев больше не мог откладывать в долгий ящик возможность разделаться с опасным соперником, способным указать на него пальцем как на убийцу и заговорщика.

О том, что арест и убийство Берии нельзя рассматривать вне отрыва от обстоятельств дела врачей и смерти Сталина, говорит тот факт, что уже спустя двенадцать дней после устранения Берии все изменилось — до обратного.

Уже 7 июля 1953 года Хрущев восстановил Игнатьева в качестве члена Центрального Комитета, а 6 августа освободили и полностью реабилитировали Огольцова. Правда, ему не предоставили работу, зачислив в распоряжение отдела кадров МВД СССР»

Конечно, идея либерализации была лишь частью общего плана Берии. Осуществляя его, он становился хозяином положения. Однако своим поспешным предложением по аресту Игнатьева Берия предопределил неизбежность своего устранения. Угроза разоблачения заставила Хрущева проявить отчаянную активность. Нависшая опасность и острая способность к самосохранению не оставляла ему иного выбора, кроме как физического уничтожения опасного свидетеля его преступлений.

Мысль об опасности, исходившей от Берии, которую Хрущев высказал Булганину еще в период дежурства у постели умиравшего Вождя: «это будет начало нашего конца… Надо что-то сделать, иначе будет катастрофа», угнетала его. И в этом «что-то сделать» Хрущев оперся на Булганина, ставшего министром обороны.

История физического устранения Берии до сих пор не прояснена до конца, хотя существовало немало исполнителей этой акции. По одной версии, 26 июня 1953 года, объединившись с Булганиным и Жуковым, Хрущев организовал арест министра внутренних дел на заседании Политбюро, обвинив его в намерении захватить власть. Сторонники ее утверждают, что после полугодового следствия он был осужден специальным судебным присутствием Верховного суда СССР.

Публикация от 17 декабря 1953 года сообщала, что Берия «сколотил враждебную Советскому государству изменническую группу заговорщиков, которая ставила своей целью… поставить МВД над партией и правительством для захвата власти, ликвидации советского строя, реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии». Утверждалось, что свои расчеты заговорщики строили на поддержке «реакционными силами из-за рубежа, установлении связи с иностранными разведками». Существует «Акт» приведения в исполнение приговора от 23 декабря, подписанный генерал-полковником Батицким, генеральным прокурором Руденко и генералом армии Москаленко, но без положенного свидетельства врача.

Сын Берии, Серго, отвергает эти версии и со ссылками на известные ему факты свидетельствует, что его отец «был убит 26 июня 1953 года без суда и следствия в городе Москве» в особняке, где жил с семьей, на Малой Никитской улице, неподалеку от площади Восстания. При перестрелке погибли два охранника министра внутренних дел».

Но, пожалуй, наиболее убедительна версия В. Соколова: «Лаврентия Павловича застрелили в бункере штаба Московского округа в конце августа или начале сентября 1953 года без какого-либо приговора суда». По распоряжению Хрущева это сделал генерал Батицкий.

Действительно, убийца Сталина Хрущев просто не мог дать Берии возможность сделать на суде разоблачающие его признания. Как бы ни произошло это убийство, но в любом случае очевидно, что, уничтожив своего противника, позже Хрущев переложил на опасного свидетеля всю ответственность за репрессии, инициатором которых являлся сам. Но более важным для Хрущева являлось то, что, убив Берию и сделав его козлом отпущения, он избежал разоблачения и юридической ответственности за свои собственные преступления.

Признания Игнатьева стали бы той переломной гранью, от которой началось бы падение Хрущева вниз, но он сумел предотвратить грозившую ему катастрофу, избежал справедливого возмездия, и обретенное чувство облегчения даже изменило его поведение.

По воспоминаниям зятя Хрущева журналиста Алексея Аджубея, «когда Берию убили (курсив мой. — К.Р.)», Хрущев не только обеспечил себе приоритетное положение в партийной иерархии. После расстрела Берии Хрущев даже внешне очень изменился. Стал более уверенным, динамичным… Иначе, более нагло стала вести себя даже охрана Хрущева… Автомобиль Хрущева подавался к подъезду первым, его выходили провожать другие члены Президиума ЦК и т.д.».

Он заметал следы. Заметать следы Хрущев начал сразу после смерти Сталина. Еще не высохли искренние слезы на глазах людей, потрясенных смертью Вождя, как 5 марта 1953 года была создана комиссия для изучения материалов архива И.В. Сталина. Хрущеву, Маленкову и Берии было «поручено» принять меры, чтобы «документы и бумаги И.В. Сталина были приведены в должный порядок». Они сразу оказались в руках Хрущева.

«Куда девался архив Сталина? — удивился вопросу Ф. Чуева генерал Рясной. — Забрали в ЦК, Суслов забрал». Примечательно, что Хрущев думал об изъятии документов уже в тот момент, когда Вождь еще был жив, и осуществил эту акцию под видом организации музея Сталина. Рясной свидетельствует: «Когда стало видно, что Сталин умрет, договорились с Хрущевым открыть музей в Ближней даче и туда кое-чего стали стаскивать». О том, что эта инициатива исходила от Хрущева, свидетельствует оговорка Рясного: «А из чего делать музей — непонятно. У него личных вещей почти не было. Да и Суслов все канителился, а потом приняли решение никакого музея там не открывать».

Повторим слова Яна Гуса, произнесенные им на костре инквизиции: «О святая простота!» «Чекист» Рясной даже к концу жизни не понял, что Хрущева музей вещей Сталина совершенно не интересовал. Ему нужны были документы.

Конечно, его интересовали в них не безобидные факты, подобные заявлению Хрущева по поводу ошибочности его выступления, призывавшего к укрупнению колхозов и опубликованного газетой «Правда» в марте 1951 года.

Тогда, оправдываясь, Хрущев пресмыкался: «Дорогой товарищ Сталин… Глубоко переживая допущенную ошибку, я думаю, как лучше ее исправить. Я решил просить вас разрешить мне самому исправить эту ошибку. Я готов выступить в печати и раскритиковать свою статью… подробно разобрать ее ошибочные положения… Прошу вас, товарищ Сталин, помочь мне исправить допущенную мной грубую ошибку и тем самым, насколько это возможно, уменьшить ущерб, который я нанес партии своим неправильным выступлением. Н. Хрущев».

Самый опасный яд в животном мире вырабатывают пресмыкающиеся. Поиск компрометирующих его документов Хрущев продолжил и после убийства Берии. Секретарь ЦК Н.Н. Шаталин, помощник Маленкова Д.Н. Суханов и заведующий административным отделом ЦК КПСС А.К. Дедов изъяли все документы из личных и служебных сейфов министра внутренних дел.

На пленуме ЦК, состоявшемся после устранения Берии, главным обвинителем бывшего «друга» выступил Хрущев. Затем подошедший к трибуне Шаталин сообщил, что специальная комиссия обследовала рабочий кабинет, приемную, дачу и квартиру Берии и что «найдены документы, порочащие ряд деятелей, включая нескольких членов высшего руководства». Р. Баландин и С. Миронов подчеркивают: «Обратим внимание на то, что все-таки были найдены документы (а не просто записи или фальшивки), порочащие неких высших руководителей».

О том, какое значение Хрущев и Маленков придавали этим документам, рассказывает сын Берии, которого после убийства отца, в 1953 году, заключили в тюрьму Лефортово. Там его дважды посетил председатель Совмина Маленков.

При второй встрече посланец Хрущева «как-то очень по-человечески» произнес: «Ты что-нибудь слышал о личных архивах Иосифа Виссарионовича? — «Понятия не имею…» — «Ну как же… У твоего отца тоже ведь архивы были, а?» — вопрошал Маленков. — «Тоже не знаю, никогда не слышал». — «Как не слышал?! — тут Маленков уже не сдержался. — У него должны быть архивы, должны!» Он очень расстроился. Все предельно стало ясно: им нужны архивы, в которых могли быть компрометирующие их материалы».

Какие это были обличительные материалы? Что за компромат они содержали? На эти вопросы уже никогда не будет полного ответа. Повторим почти навязчивое «казалось бы»: с началом хрущевской «критики» Вождя появилась полная возможность предать гласности все документы, отражавшие малейшие оттенки «ошибочных» действий Сталина, не оставляя сомнений в обоснованности выдвинутых против него «обвинений». Но этого не произошло.

И все-таки «бешеный Никита» собрал компрометирующие его документы. В 1955 году по распоряжению Хрущева были сожжены одиннадцать мешков с «бумагами Берии» и документами Сталина. В историографии образовался вакуум, и исследователь В. Наумов сетовал в 1994 году: «Сейчас стало особенно ясно, что мы не можем получить очень важные документы и свидетельства… Может быть, отсутствуют самые важные документы…»

Теперь у Хрущева были развязаны руки. Вместо скамьи обвиняемого в зале суда, которая предназначалась ему за совершенные преступления, он обрел всю полноту власти. Однако он не мог отказаться от сложившихся привычек: укреплять свое карьеристское положение, выступая в роли «борца» и «обличителя».

Тем более что, опираясь на послушных подхалимов из аппарата, теперь он мог уже без особой оглядки тиражировать ложь и инсинуации. В дальнейшем его клевета не ограничивалась даже рамками здравого смысла. Она уже не подвергалась цензуре и зависела лишь от гротеска его фантазий и рецидивов обостренной наглости. От количества яда ненависти, переполнявшего его.

История была сведена до роли служанки, вносившей на пир негодяев дурно пахнувшие, отравлявшие общественное сознание блюда, приготовленные в кремлевской кухне. В. Кожинов пишет: «…Причиной затемненного и искаженного представления о послевоенном времени явилась мощная идеологическая кампания, предпринятая после смерти Сталина, — так называемое разоблачение культа личности, которое строилось по модели детской сказки об ужасном злодее, а кроме того, было по сути дела тем же культом личности, хоть и «наизнанку»…»

Но великолепный Кожинов не задумался над естественным вопросом: что двигало Хрущевым в его страстном, почти патологическом стремлении «развенчать» Сталина? Поведение Хрущева по отношению к Сталину не типично для нормального человека.

Он не мог не понимать, что всем, что было в его жизни — и «плохим», и «хорошим», — он обязан в конечном итоге Сталину. И не только тем, что на его долю выпала возможность встать у руля мощнейшего в мире государства.

Если бы Сталин не обратил внимания на Хрущева и не приблизил к себе, мир бы и не заметил, что была такая микроскопическая величина: «дорогой Никита Сергеевич», как угодливо называли его подхалимы.

Даже чувство элементарной благодарности, присущее нормальному человеку, обязывало Хрущева придерживаться в «критике» Вождя хотя бы видимости объективности. Причем он не посягал на политические и мировоззренческие позиции Сталина, подобно Троцкому. Конечно, выставление себя в роли либерала в отличие от якобы жесткого Вождя приносило политические дивиденды, но и это не объясняет шизофренической ненависти Хрущева в отношении Сталина.

Обращает на себя внимание, что вся антисталинская политика Хрущева строилась на беззастенчивой, умышленной лжи. И этот небывалый ранее по масштабам в истории идеологический подлог, извращающий существо эпохи Сталина, начался с хрущевского доклада на XX съезде партии.

Хрущев, отмечает исследователь ГУЛАГа В.Н. Земсков, «с целью помасштабней представить собственную роль освободителя жертв сталинских репрессий» утверждал: «…Когда Сталин умер, в лагерях находилось до 10 млн. человек». Опровергая эту ложь, В.Н. Земсков сообщает, что сохранились «копии докладных записок руководства МВД СССР на имя Н.С.Хрущева, в том числе на момент смерти И.В. Сталина. Следовательно, Н.С. Хрущев был прекрасно информирован о подлинной численности гулаговских заключенных и преувеличил ее в четыре раза преднамеренно».

Нет! Не соглашается Вадим Кожинов: «…Хрущев, который, называя цифру 10 млн. заключенных ко времени смерти Сталина, конечно же «подразумевал», что это… жертвы политического террора», поэтому он преувеличил не в четыре, а в двадцать раз!» Действительно, на 1 января 1953 года осужденных за антисоветскую деятельность в исправительно-трудовых лагерях содержалось 465 тысяч 256 человек[73].

Конечно, после войны в стране происходили и «политические» репрессии, но нет необходимости доказывать, что подавляющее большинство из числа 490 тысяч осужденных в 1946-1952 годах «обвинялись в сотрудничестве с неприятелем». «Как ни прискорбно, — отмечает В. Кожинов, — одна только «численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 млн. человек» (по разным подсчетам — от 1,2 до 1,6 млн.), притом именно непосредственно воевавших на стороне врага, а не просто сотрудничавших с ним».

Примечательно, что именно в этот период, 26 марта 1947 года, в СССР был издан указ о запрещении смертной казни, и с 1948 по 1949 год не было вынесено ни одного смертного приговора; правда, 12 января 1950 года эта мера наказания была восстановлена.

Суть хрущевской политики «разоблачения» Кожинов аргументирует мыслью: «правитель, оказавшийся у власти после смерти обожествленного вождя, в сущности, вынужден был… «принизить» его (иначе в сравнении с ним, «богом», предстал бы в качестве недееспособного)… явить собой «спасителя страны», а также избавиться «от своих соперников по борьбе за верховную власть. Для этого новому «вождю» нужно было, в частности, уничтожить те или иные следы своей собственной предшествующей деятельности».

Все это так; и несомненно, что Хрущев активно заметал следы, но наивно предполагать, что Хрущев прятал в архивных кострах документы, «обличающие» Сталина в репрессиях. Чистка ревизионистами истории проводилась направленно и масштабно, но если нацисты сжигали на кострах книги публично, теперь это делалось тайно.

Назначенный в 1961 году председателем КГБ В. Семичастный в 1992 году признал, что, когда он занял свой пост, «многие документы уже были уничтожены или подчищены, вытравлен текст. Это мне сказали и показали архивисты». По приказу Хрущева в 1957 году «был сформирован специальный состав с такими документами, которые затем сжигали под тщательным наблюдением».

И все-таки, как ни важны были для Хрущева околополитические мотивы, нельзя объяснять его поведение только ими. «Бешеного Никиту» не тревожило чувство вины за участие в репрессиях, осуществляемых им из карьеристических соображений в тридцатые годы. Он не один принимал тогда решения и в большинстве случаев вообще не видел людей, пострадавших от его действий.

Тогда чем можно объяснить патологическую «борьбу» Хрущева с памятью о Вожде? Почему его ненависть к человеку, по существу, приведшему его на вершину власти, так патологически обострена?

Единственным, что объясняет полностью психологическую мотивацию его поступков, является чувство вины за убийство Сталина. Даже после узурпации власти Хрущева подспудно мучило ощущение собственной мерзости. Образ Сталина, как призрак Командора, пугал его. Это пятно негодяя, посягнувшего на человека, перед которым преклонялся не только советский народ, но и миллионы людей за рубежом, было несмываемо.

Именно ощущение собственной подлости не давало Хрущеву покоя. Общеизвестно, что любой преступник ищет оправдания своим преступлениям. Виновным тягостно чувство собственной подлости как признание самоунижения. И они стараются избавиться от неприятных переживаний, трансформируя их в отрицательные эмоции по отношению к тем, перед кем провинились, кого предали.

Ощущение предательства, собственной неблагодарности и вероломства угнетало его; и, чтобы успокоить зачатки совести, Хрущев постоянно искал оправдания своему преступлению.

Он наркотически взвинчивал себя, приписывая Сталину не присущие ему отрицательные качества, поступки и действия. Он старался доказать, и прежде всего самому себе, что его преступление носило якобы «благородные» цели. Хрущев начал разнузданную кампанию по дискредитации Вождя, чтобы вытравить не столько в сознании народа, а прежде всего из собственной души любые напоминания о величии Сталина.

Его не мучила расправа над Берией. На него Хрущев переложил вину за собственные действия, представив уничтоженного свидетеля как исчадие ада и не дав ему права на защиту. Напомним, что «еще с апреля 1943 года Берия не руководил аппаратом политических репрессий — НКГБ (с 1946 г. — МГБ)». Во время войны Сталин разделил наркомат внутренних дел (НКВД) и Госбезопасность (ГБ). Оставаясь до 29 декабря 1945 года наркомом внутренних дел (ВД), Берия с 20 августа 1945 года сосредоточился на «Спецкомитете» по атомной энергии и имел связь с Министерством Госбезопасности только по линии внешней разведки, в связи с добыванием сведений об атомной программе Запада.

Но Хрущев уже не мог остановиться. Убив и Берию, через три года «бешеный Никита» освободится и от троих возможных конкурентов на влияние — Молотова, Кагановича и ставшего уже ненужным Маленкова, «примкнувшего» к ним и достаточно много знавшего бывшего главного редактора «Правды» Шепилова.

Хрущева не раздражал так называемый культ Сталина. Как идейный троцкист, он ничего не имел против собственного «культа» личности. Он не демонстрировал даже зачатков скромности и не пытался придержать подхалимов, льстиво раздувавших значимость его собственной личности. Но — от великого до смешного лишь шаг.

Он начинает «бороться» против «культа» Сталина, одновременно насаждая собственный культ. Впрочем, дело не в «культе личности». Эта борьба приняла патологический и психологически-садистский характер. Он осмысленно осквернял память о делах Вождя. Жажда его ниспровержения превратилась у Хрущева в маниакальную, навязчивую идею, и он возвращается к ней постоянно.

Из библиотек страны изымались книги, имеющие хотя бы малейшее упоминание имени Сталина, в архивах уничтожались документы. Ретивые подхалимы пытались украсть у Генералиссимуса даже историческую победу под Сталинградом, чтобы приписать ее Хрущеву — бездарному, но активному выскочке, ошивавшемуся около военных штабов.

А поскольку зачеркнуть полностью историю «Государства Советского» было невозможно — заслуги его главы стали приписываться безликому «многоличию» партии и ЦК. Самое преступное в том, что, лишив народ идеала, Хрущев подспудно унавозил почву для гражданского нигилизма. Это он начал разрушение нравственных идеалов и моральных ценностей, скреплявших гражданское общество.

С него началось то сползание к «новому мышлению», которое на поверку оказалось предательством по отношению к своему народу, его менталитету и приверженности традициям. Все обернулось крушением Державы и торжеством низменных интересов и паразитирующих слоев общества.

Выступив с «осуждением» якобы незаконных репрессий и дискредитировав Сталина, Хрущев реабилитировал именно всех организаторов репрессий 30-х годов. При этом он скрывал свое собственное практическое участие в этих репрессиях. Одновременно, с XX съезда, он реализовал на практике принцип ненаказуемости лиц из высшей партийной номенклатуры. Именно такой прием обеспечил ему поддержку и дал репутацию отца «оттепели».

Антисталинизм стал козырной картой в политических манипуляциях Хрущева. Всякий раз, когда он наталкивался на сопротивление, препятствия и неудачи в своей политике, он спешил вытащить на поверхность дня новые обвинения в адрес Сталина. Он запугивал своих оппонентов сталинизмом, как жупелом, уверяя, что в случае утраты им власти его противники развяжут террор против партийного руководства.

В «разоблачениях» Сталина Хрущев руководствовался чисто политиканской практикой. Грубо искажая факты, создавая образ «маникального тирана», озабоченного поисками мнимых врагов и жаждущего всеобщего восхваления. Все сделанное Сталиным для страны и народа было предано забвению. Деятельность Вождя представлялась как сплошная цепь ошибок и преступлений, причем его образ рисовался не на основе документов и фактов, а на фоне баек и инсинуаций, грубо искажавших истину.

Такое переписывание истории смогло осуществиться еще и потому, что вернувшиеся из заключения и родственники «реабилитированных» врагов народа, озлобленные и полные желания мстить, имели возможность публиковать свои инсинуации, искажающие образ минувшей эпохи и влияя на умонастроения людей. И мина замедленного действия взорвалась развалом государства.

И все-таки за всей суетливой возней Хрущева прежде всего стояло стремление оправдать свое преступление. Причем по юридическим меркам это было обдуманное преступление, а не жест отчаяния, совершенный в силу стечения обстоятельств.

О том, что Хрущев вынашивал идею устранения Вождя, пишет в своей статье, посвященной столетию Сталина, Генеральный секретарь Албанской компартии Энвер Ходжа: «…сам Микоян признался мне и Мехмету Шеху, что они с Хрущевым планировали совершить покушение на Сталина, но позже, как утверждал Микоян, отказались от этого плана». Это признание было высказано Микояном в процессе переговоров с руководителями Албании для перетягивания албанцев в оппозицию к Мао Цзэдуну.

«Микоян, — пишет Э. Ходжа, — вел разговор таким образом, чтобы создать у нас впечатление, будто они сами стояли на принципиальных, ленинских позициях и боролись с отклонениями китайского руководства… Единственная разница между Мао Цзэдуном и Сталиным в том и состоит, что Мао не отсекает головы своим противникам, а Сталин отсекал. Вот почему, — сказал далее этот ревизионист, — мы Сталину не могли возражать. Однажды вместе с Хрущевым мы подумали устроить покушение на него, но бросили эту затею, опасаясь того, что народ я партия не поймут нас».

Но кровь была. Даже зять Хрущева А. Аджубей пишет: «Я хорошо запомнил странную фразу, брошенную однажды Ворошиловым на даче в Крыму, когда там отдыхал Хрущев, было это летом 1958 или 1959 г. Ворошилов приехал в предвечернее время, погуляли, полюбовались закатом, сели ужинать. Ворошилов… проглотил лишнюю рюмку горилки с перцем… И вдруг он положил руку на плечо Никиты Сергеевича, склонил к нему голову и жалостливым, просительным тоном сказал: «Никита, не надо больше крови…»

Однако, разделив вечером 5 марта 1953 года власть, «наследники» еще не были готовы к покушению на память Вождя и Генералиссимуса. Они готовились похоронить его с соответствующими заслугам почестями. В протоколе заседания комиссии по организации похорон записано: «Установить, что тело товарища Сталина должно быть положено в гроб в военной форме (не парадной). На кителе прикрепить медали Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда, а также планки к орденам и медалям».

Генерал-лейтенант Рясной, на которого была возложена исполнительская часть траурной церемонии, рассказывал: «На даче выяснилось, что хоронить Сталина не в чем…» Ф. Чуев пишет: «Рясной открыл шкаф, а там «всего четыре костюма — два генералиссимусских и два гражданских, серый и черный. Черный сшили, когда приезжал Мао Цзэдун, специально сшили, насильно, и Сталин его так ни разу и не надел. Да еще бекеша висела — старинная, облезлая, выцветшая. «Лет сто ей, наверное, было, ей-богу, — говорит Рясной. — Бекеша или архалук вроде шубейки — наденет, бывало, и по саду гуляет. Один (зеленый) китель генералиссимусский был весь замазанный, засаленный, а другой — обштрипанный…

Да, в этом отношении о нем ничего не скажешь…

Вспоминаю потрясение женщины-врача, которая как-то вела Сталина под руку в поликлинике и обратила внимание, что локоть шинели его зашит грубо и по-мужски неумело…» Рясной поднял чекистов, вручил им генералиссимусский китель с обтрепанными рукавами и велел отвезти в правительственную химчистку в Кунцево: «Вычистите и привезите туда, где будет вскрытие». Новый костюм не шили. Сталин лежал в гробу в своем стареньком, но сносном: рукава подшили, китель вычистили».

Утром 6 марта 1953 года из всех репродукторов раздавалась траурная музыка, прерываемая время от времени трансляцией обращения ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР, сообщением о смерти Вождя. Его внезапная болезнь и смерть потрясли и взволновали весь мир. Для современников Вождя свидетельства эпохи еще не писались «поверх тщательно выскобленных пергаментов поры минувшей», и не воспринимать «Сталина великой фигурой было невозможно».

Премьер-министр Джавахарлал Неру в послании советскому правительству писал: «Служба Сталина своему народу в мирное и военное время принесла ему уникальную славу, и его смерть вырвала из современного мира личность исключительных дарований и великих достижений. История России и всего мира будет носить отпечатки его усилий и достижений…»

В личном соболезновании генерала де Голля сказано: «Имя Сталина навсегда останется связанным с памятью о великой борьбе, которую народы СССР, французский народ и союзные народы совместно довели до победы».

Но в самой стране смерть Сталина вызвала не только чувства горя и скорби — она захлестнула людей волной растерянности, трагизмом и тяжестью непреодолимой катастрофы, разрушением уверенности в осуществлении надежд на будущее.

Люди не скрывали своих слез, как в семье не прячут своего глубокого горя при потере любимого отца. Дети, женщины и даже мужчины плакали на улицах и в вагонах метро, в школах и учреждениях, на фабриках и заводах, в ухоженных квартирах и скромных комнатах — это было воистину общенациональное горе, общая трагедия, охватившая все слои населения. Страна ощутила себя осиротевшей.

Хотя власти закрыли въезд в столицу, вся страна повалила в Москву» «Меня обвиняют, — жалуется Рясной, ответственный за устройство похорон, — что я не обеспечил порядок на улицах Москвы… Но за это отвечал Серов. Конечно, на улицах творилось не поймешь что. Кто думал, что умрет Сталин? Был сплошной массовый плач. Идут, рыдают, падают в обморок. Возникают давки. 129 человек погибло. Приостановили это дело только тем, что прекратили пропускать поезда в Москву, а то вообще… что было б, если б вся страна съехалась!»

Гроб с телом Сталина был установлен в Колонном зале Дома союзов. На груди военного мундира Генералиссимуса были приколоты две звезды — Героя Социалистического Труда и Героя Советского Союза; с последней у организаторов траурной церемонии вышли затруднения. Ее не нашли в личных вещах — оказалось, что она находилась в наградном отделе Верховного Совета. Сталин не стал ее получать, считая, что она ему не положена по статусу, поскольку она дается за подвиги, совершенные непосредственно на поле боя.

Так считал он. Но если рассуждать с позиции гражданского пафоса, то его полем боя была вся жизнь, и она вся была подвигом, совершенным на благо народа. Прощание со Сталиным продолжалось 6, 7 и 8 марта; очередь соотечественников, желавших отдать дань уважения Вождю, была нескончаема; люди стояли ночами — 9-го марта 1953 года состоялись похороны. «Похоронили Сталина… Похоронили Бога»!

Когда в Москве проходили похороны, мировая пресса публиковала не только мысли сторонников Вождя. 8 марта 1953 года швейцарская «Нойе Цюрихер цайтунг» отмечала: «Неожиданная смерть Сталина всколыхнула весь мир…» Американская «Нью-Йорк таймс» 6 марта 1953 года писала: «Со Сталиным закончилась целая эпоха мировой истории. Он заставил Запад уважать мощь новой России и постарался вывести ее в число великих держав…»

В Тайване антикоммунист, противник красного Китая Чан Кайши, в интервью 7 марта 1953 года заявил: «Сталин был первый среди равных в союзнической коалиции. Послевоенная внешняя и внутренняя политика сталинского государства обусловлена прежде всего стремлением Сталина укрепить державный статус России, обеспечить ее глобальные интересы…»

Давая интервью французскому радио, 6 марта президент Франции Шарль де Голль говорил: «Сталин имел колоссальный авторитет, и не только в России. Он умел «приручить» своих врагов, не паниковать пред проигрышем и не наслаждаться победами. А побед у него было больше, чем поражений.

Сталинская Россия — это не прежняя Россия, погибшая вместе с монархией. Но сталинское государство без достойных Сталину преемников — обречено».

Эту тревожную ноту подхватывает французская «Фигаро», и 6 марта в передовой статье газета вопрошает: «Пирамида великой тотальной империи лишилась своего вдохновителя и руководителя… Но сохранится ли СССР в будущем, без Сталина?»