Последние годы Сталина. Эпоха возрождения

Глава 2 Потсдамская конфереция

Война превратила многие города Германии в развалины. Среди груд кирпича и бетона высились остовы разрушенных зданий без крыш, с зияющими проемами вместо окон. Там, где обрушилась лишь часть межэтажных перекрытий, в разрубленных помещениях сохранились остатки мебели как свидетельство благополучия, утраченного немцами в результате войны. Американские хроникеры любовно снимали с самолетов на цветную пленку эти пейзажи, напоминавшие апокалипсис, но даже на дорогой пленке цветные кадры выглядели однотонными — грязно-серыми.

В Берлин Сталин прибыл литерным поездом. Во второй половине дня 16 июля к полуразрушенному Потсдамскому вокзалу подошел состав, состоявший из нескольких Вагонов. Еще накануне Генералиссимус позвонил Жукову и предупредил: «Не вздумайте для встречи строить там всякие караулы с оркестрами. Приезжайте на вокзал сами и захватите с собой тех, кого считаете нужным. Об охране на вокзале позаботится Власик. Вам ничего делать не следует».

С группой ответственных лиц Жуков встретил его около вагона. Коротким поднятием руки Сталин поздоровался с встречавшими его Вышинским и военными: Антоновым, Кузнецовым, Телегиным, Соколовским, Малининым. Быстро окинув взглядом привокзальную площадь, он не торопясь подошел к машине и, сев в нее, пригласил Жукова.

Берлин лежал в развалинах. Здесь «со вкусом» поработала не только советская артиллерия, но и авиация союзников. Как и в Дрездене, который накануне вступления советских войск англо-американская авиация ночью отбомбила тремя эшелонами в 1400 бомбардировщиков, а через 8 часов днем не только добила город бомбами, но и расстреливала жителей с истребителей. Более 134 000 убитых! 35 470 разрушенных и выгоревших зданий! Вряд ли союзники не жалели зажигательных бомб, чтобы дымами пожарищ указать русским точное местоположение города.

Выбрать в Берлине уцелевшие здания для проведения встречи победителей интендантские службы не смогли. И только в его пригороде — Потсдаме — оказался комплекс зданий, пригодных для ожидавшегося мероприятия. Ставший местом проведения пленарных заседаний замок кронпринца Цецилиенгоф имел форму четырехугольника со 176 комнатами и внутренним двориком. В пяти километрах от Цецилиенгофа в Баальсберге сохранились еще три виллы. Их превратили в резиденции для глав государств — участников Берлинской встречи. Американцы потребовали окрасить жилые помещения в голубой, англичане — в розовый цвета.

Резиденцию Сталина выкрасили белой краской. Приехавший заранее Власик сразу потребовал убрать из комнат ковры, заменив их дорожками. Вместо «двуспального сооружения» он распорядился поставить в спальне тахту. «Вы что, очумели? — пресек возражения телохранитель Генералиссимуса. — Хозяин этого не любит. Все убрать!» Осмотрев помещения, Сталин спросил: «Чья эта вилла была прежде?» — «Генерала Людендорфа», — сообщили ему. Но даже после «чистки» генерала он распорядился вынести из помещений лишнюю мебель.

Особые хлопоты доставил стол для зала заседаний. Круглого стола, как было задумано устроителями, в Германии не нашли. Поэтому огромный стол 6,8 метра в диаметре срочно изготовили на московской фабрике «Люкс». В Берлин его доставили военным самолетом.

Единственный из всех участников заседания, Сталин опоздал на совещание на один день. Трумэн плыл до Антверпена неделю, на «Августе» в сопровождении крейсера «Филадельфия». И уже оттуда 15 июля он прибыл в Берлин самолетом. Черчилль прилетел в тот же день.

Сменивший на президентском посту Рузвельта Гарри Трумэн был сыном неудачливого фермера. До сорока лет он бедствовал[12]. Пытаясь создать дело, он шел от банкротства к банкротству. Ничего не добившись в бизнесе, в 1922 году Гарри подался в политику. Когда он сказал об этом приятелю, тот удивился: «Ты сошел с ума!» «Есть надо», — признался будущий лидер Америки.

Но вначале он стал окружным судьей в штате Миссури. Через год в результате поддержки местного политического босса Тома Пендергаста и махинации с 50 тысячами фальшивых бюллетеней он попал в сенат США. Там неудавшийся бизнесмен отличился только раз. В июне 1941 года, когда провозгласил с трибуны: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если будет выигрывать Россия, то нам следует помогать Германии».

Трудно сказать, почему Рузвельт согласился на выборах 1944 года выдвинуть пройдоху Гарри кандидатом на пост вице-президента. Бывший министр внутренних дел США Икес позже писал, что Трумэн стал вице-премьером благодаря связям того же Пендергаста. Но как бы то ни было, смерть Рузвельта превратила Гарри из округа Миссури в президента США.

Официальной причиной смерти американского президента был назван инсульт. Однако в 1948 году в США вышла книга, в которой утверждалось, что Рузвельт получил пулю в затылок. Примечательно, что вскрытия тела покойного произведено не было; тело лежало в закрытом гробу, который во время церемонии прощания открыт так и не был.

Но вернемся в Берлин. В ожидании Генералиссимуса свободный день президент Трумэн и премьер-министр Черчилль провели с пользой. Они осмотрели разрушенную имперскую канцелярию и разбитый русскими снарядами Рейхстаг. Между тем американский президент томился нетерпеливым ожиданием. Трумэна мучил его секрет. Он дожидался результата испытаний проекта «Манхэттен».

Внешне похожий на коммивояжера, Гарри Трумэн появился на церемонии открытия конференции в полосатом двубортном костюме с игривой бабочкой; грузный Черчилль был в светлом парадном мундире с тремя рядами орденских планок над левым карманом. Сталин вошел в зал заседаний в белом парадном кителе с золотыми погонами и Звездой Героя Социалистического Труда на груди. Его темно-синие брюки прочерчивали двойные лампасы.

Конечно, Сталин осознанно сменил погоны Маршала на погоны Генералиссимуса. Эта, казалось бы, незначительная деталь свидетельствовала не только о прочности его положения в своей стране, прежде всего она должна была служить для всех участников совещания постоянным напоминанием о роли советского государства в итогах войны.

Но была еще одна причина. В день приезда главы советского государства военный министр США Стимсон телеграфировал президенту шифровкой: «Операция проведена утром. Обследование еще не полное, но результаты кажутся удовлетворительными и уже превосходят ожидавшиеся… Довольный доктор Гровс возвращается завтра. Буду держать Вас в курсе происходящего».

Трумэн ответил министру тоже иносказательно: «Посылаю свои поздравления врачу и его клиенту».

Теперь подавлявшему союзников весу генералиссимусских звезд Сталина американский президент мог противопоставить эквивалент — сюрприз «большой бомбы».

Готовясь к конференции, Сталин знал, что ему предстоит не простая задача: отстоять послевоенные приоритеты СССР, и он не пренебрегал для этого даже мелочами. Он уже давно осознал мысль, что, даже выигрывая войны, Россия никогда не умела пользоваться плодами своих побед. Ему предстояло сделать то, что неумело упускали его предшественники: максимально обеспечить преимущества государства, взявшего на себя основные тяготы войны и принесшего миру победу.

Как и на двух прошедших встречах Большой тройки, он предложил председательствовать американскому президенту. Круг тем, предстоявших для обсуждения, был весьма широк. Напомним, что еще до начала конференции возник вопрос о судьбе германского флота, попавшего в руки союзников. И уже на первом заседании Сталин без обиняков обратился к британскому премьер-министру:

— Почему господин Черчилль отказывает русским в получении доли германского флота?

— Я не против, — возразил Черчилль. — Но раз вы задаете мне вопрос, вот мой ответ: этот флот должен быть потоплен или разделен.

— Флот нужно разделить, — подтвердил Сталин. — Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, он может топить свою долю, я свою топить не намерен.

Сталин сразу задал тон переговорам.

— Я бы хотел, — продолжал он, — чтобы была внесена ясность в вопрос о том, имеют ли русские право на одну третью часть военно-морского и торгового флота Германии. Мое мнение таково, что русские имеют на это право, и то, что они получат, они получат по праву. Я добиваюсь только ясности в этом вопросе. Если же мои коллеги думают иначе, то я хотел бы знать их настоящее мнение. Если в принципе будет признано, что русские имеют право на получение трети военного и торгового флота Германии, то мы будем удовлетворены…

Вопрос о флоте передали на рассмотрение военно-морской комиссии и позже, по жребию, флот разделили на три примерно равные части.

Американский президент встретился со Сталиным еще накануне, 17 июня, в 12 часов дня. Стремясь подчеркнуть, что разговор не официальный, он начал беседу с заявления:

— Я приехал сюда, чтобы установить с вами дружественные отношения и иметь дело с вами непосредственно, чтобы можно было сразу решить по тому или иному вопросу — «да» или «нет», тем более что я не дипломат.

— Откровенность — хорошее дело… — согласился Сталин.

В начале знакомства, извинившись за опоздание на один день, он пояснил, что причиной стали переговоры с китайцами. Трумэн сказал, что «он это вполне понимает и рад познакомиться с Генералиссимусом Сталиным».

Президент указал, что «хочет обсудить ряд вопросов, которые имеют исключительно важное значение для США. С Генералиссимусом Сталиным он хотел бы установить такие же дружественные отношения, какие у Генералиссимуса были с президентом Рузвельтом. Он, Трумэн, уверен в необходимости этого, так как считает, что судьба мира находится в руках трех держав. Он хочет быть другом Генералиссимуса Сталина…»

— Со стороны Советского правительства имеется полная готовность идти вместе с США, — заверил Вождь.

— В ходе переговоров, конечно, будут трудности и различия во мнениях, — предположил президент.

— Без трудностей не обойтись, важнее всего желание найти общий язык… — логично указал советский руководитель.

Когда речь зашла об американских операциях, Трумэн заявил, что «дела у союзников против Японии не таковы, чтобы требовалась активная английская помощь. Но США ожидают помощи от Советского Союза».

Сталин пообещал:

— Советский Союз будет готов приступить к действиям в середине августа, и он сдержит это обещание.

После беседы Трумэн пригласил Сталина на ланч. Последовавший разговор носил общий характер. Собеседники пока присматривались друг к другу, и Трумэн записал в своем дневнике:

«На меня особое впечатление произвели его глаза, выражение его лица… Он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил. Он был в хорошем расположении духа, он был чрезвычайно вежлив. Он произвел на меня большое впечатление, и я решил говорить с ним напрямик…»

Отлично сказано, «напрямик»! По-американски! Однако «отважный» и «прямодушный» американец ни слова не сказал Сталину об атомной бомбе. Он даже не заикнулся об этом.

Впрочем, Советский Вождь тоже не спешил раскрывать свои карты. Однако он делал это по иным причинам. На следующий день состоялась встреча Трумэна с Черчиллем. На ней премьер сообщил своему коллеге, что накануне Сталин приватно информировал его о позиции Японии. Она хочет заключить мир с США, но не желает признать безоговорочную капитуляцию. Она готова согласиться на другие, щадящие ее гордость, условия прекращения войны.

Послание от императора с предложением о заключении мира между Японией и США Сталин получил перед поездкой в Потсдам через посла Японии в Москве. Но он не стал сообщать об этом Трумэну сам, предпочтя, чтобы западные союзники обсудили эту тему между собой. Черчилль предложил президенту пойти навстречу японцам.

На это Трумэн резко ответил категорическим отказом. Правительству США не нужно было бескровное завершение войны. Тем более при посредстве Москвы, которая в такой ситуации выглядела бы как покровитель миролюбия. Наоборот, американцам было необходимо, чтобы японцы ожесточенно сопротивлялись, и это давало возможность оправдать применение атомной бомбы. Как иначе можно было продемонстрировать всему миру устрашающую мощь Америки, овладевшей атомным секретом?

Между тем президент был взволнован. Скомкав разговор с британским премьером, он отправился на виллу к Сталину. Получив от Вождя копию послания японского императора, он сделал вид, что читает его. Но и на этот раз Трумэн ничего не сказал об атомной бомбе, ни «напрямик», ни намеком.

На следующий день, словно мстя за «неприятную» весть, Трумэн решил дать бой русским. При поддержке Черчилля он настойчиво добивался от Сталина согласия рассмотреть послевоенное устройство Германии в рамках границ 1937 года, то есть с Кенигсбергом и западной частью Польши. Стремясь не вступать в бессмысленную полемику, Генералиссимус согласился с такой постановкой вопроса, но с условием: она будет существовать лишь как «рабочая гипотеза».

Если Сталин при обсуждении рассматриваемых тем сохранял полное внешнее спокойствие, то Черчилль порой терял самообладание. Он несколько раз вскакивал и однажды чуть не опрокинул кресло. То, что он был возбужден с первого дня открытия заседаний, не случайно. 27 июля в Англии должны были состояться парламентские выборы. Черчилль нервничал и сопротивлялся многим предложениям советской делегации скорее по привычке. Его мысли занимал более важный вопрос: сохранит он власть или нет?

Трумэн тоже нетерпеливо елозил в кресле. «Атомный секрет», который он таил, продолжал его мучить, словно спрятанный в кармане кукиш. Снедаемый сенсационностью сообщенной ему информации, он не знал: как ее дороже «продать»? Как подступиться к тому, чтобы произвести потрясающий эффект, выбросив на стол такую козырную карту?

Премьер заметил необычность в поведении коллеги. «Трумэн, — писал Черчилль в мемуарах, — так энергично и решительно сопротивлялся русским, что я понял: он вдохновлен каким-то событием». Впрочем, у Трумэна была еще одна проблема. Как писал А. Борисов, не имевший дипломатического опыта, «новый американский президент вел переговоры по «шпаргалке» госдепартамента и больше всего боялся, как бы не отдать чего лишнего Советскому Союзу».

Между тем западные партнеры пытались поставить под сомнение те изменения, которые произошли в Юго-Восточной и Центральной Европе в результате победоносных действий Красной Армии. Они чинили преграды в признании Временного правительства Польши во главе с Берутом и Осубко-Моравским. Препятствуя расширению просоветской Польши на запад, Черчилль выступил и против признания границ по Одеру и Нейсе.

В качестве причин своего несогласия он даже выдвинул тезис о необходимости обеспечения Германии углем и продовольствием из Силезии, где уже установилась польская администрация. На что Сталин информированно возразил:

— Берлин получает уголь не из Силезии, а из Торгау (Саксония).

А сомнения премьера, не бурый ли это уголь, он успокоил утверждением, что «это — хороший каменный уголь», и заметил, что «бурый уголь хорошо используется в брикетах, а у немцев есть хорошие брикетные фабрики».

Как и на предыдущих конференциях, Сталин твердо и неукоснительно проводил свою линию. Возникающие на пути его планов препятствия и возражения он парировал убедительной и неоспоримой аргументацией, подкрепленной доскональным знанием существа вопросов. Сетования Черчилля на нехватку угля в Западной Европе и недостаток рабочей силы для его добычи Сталин отверг совсем неожиданным для британского премьер-министра аргументом:

— 400 тысяч немецких солдат сидят у вас в Норвегии, они даже не разоружены, и неизвестно, чего они ждут. Вот вам рабочая сила.

Осознав прямой смысл претензии Сталина, Черчилль стал оправдываться:

— Я не знал, что они не разоружены. Во всяком случае, наше намерение заключается в том, чтобы разоружить их… я наведу справки.

Сталин не ограничился устным утверждением, и в конце этого заседания он передал Черчиллю меморандум в отношении не разоруженных германских частей в Норвегии. Премьер-министр Великобритании заявил, что он не знаком с такой статистикой. И пообещал: «Но я могу дать заверение, что нашим намерением является разоружить эти войска».

— Не сомневаюсь, — ироничным тоном заверил Сталин.

— Мы не держим их в резерве, чтобы выпустить их из рукава. Я тотчас потребую доклада по этому поводу, — поспешил снова оправдаться Черчилль.

Ирония и скепсис Сталина в отношении попыток премьера оправдаться были обоснованными. Десять лет спустя, снова став премьер-министром, Черчилль признался, что летом 1945 года он лично отдал распоряжение не разоружать часть немецких войск на случай использования против СССР. При констатации такого факта очевидно, что у Сталина были основания не только для иронии, но и для недоверия союзникам, не отличавшимся высоким уровнем порядочности.

Дипломатическую гибкость, логику и настоятельность Сталин проявил и в отстаивании интересов СССР по отношению к его новым союзникам в Европе: Болгарии, Венгрии, Румынии. Накануне конференции западные партнеры Советского Союза были категорически против установления с этими странами дипломатических отношений и подписания мирных договоров.

Однако на заседании 20 июля Трумэн предложил облегчить положение Италии, резко сократив контроль над бывшей союзницей Германии. Сталин поддержал президента, но повернул обсуждение в иное русло:

«У нас нет оснований выделять вопрос об Италии из вопросов, касающихся других стран. Италия, конечно, первая капитулировала и в дальнейшем помогала в войне против Германии… Она думает включиться в войну с Японией. Это тоже является плюсом.

Но такие же плюсы имеются и у таких стран, как Румыния, Болгария, Венгрия. Они, эти страны, на другой день после капитуляции двинули свои войска против Германии… Следовало бы и этим странам дать облегчение.

Что касается Финляндии, то она серьезной помощи в войне не оказывала, но она ведет себя хорошо, добросовестно выполняет принятые на себя обязательства. Поэтому хорошо было бы, давая облегчение Италии, дать вместе с тем облегчение и этим странам и все эти вопросы рассмотреть совместно…»

— Я целиком согласен в этом вопросе с Генералиссимусом Сталиным, — заявил Трумэн.

Но Черчилль занял особую позицию. Акцентировав внимание на ущербе, нанесенном Англии Италией и Болгарией, он потребовал ужесточения линии по отношению к этим странам. Сталин возразил:

«Задача Большой тройки состоит в том, чтобы оторвать от Германии, как основной силы агрессии, ее сателлитов. Для этого существует два метода. Во-первых, метод силы. Этот метод с успехом применен нами… Но одного этого метода недостаточно для того, чтобы оторвать от Германии сообщников.

Если мы будем и впредь ограничиваться применением метода силы в отношении к ним, есть опасность, что мы создадим среду для будущей агрессии Германии. Поэтому целесообразно метод силы дополнить методом облегчения положения этих стран. Это, по-моему, единственное средство, если брать вопрос в перспективе, собрать вокруг себя эти страны и окончательно оторвать их от Германии.

Вот соображения большой политики. Все остальные соображения — насчет мести, насчет обид — отпадут… Поэтому я не имею принципиальных возражений против положений, выдвинутых в записке президента…»

То был предметный урок собеседникам о политике здравого смысла. Он отрицал принцип унижения, который использовали страны Антанты (Англия, Америка и Франция), загнавшие после Первой мировой войны Германию в «угол» Версальских условий, выйдя из которого она стала искать реванша.

Кстати, как и предполагал Генералиссимус, такое объединение в блоки, при доминирующей роли Германии, в дальнейшем состоялось с образованием НАТО. На что СССР ответил созданием Варшавского договора. Но по какому бы пути пошел ход истории, если бы американские солдаты и «Першинги» осели не в Германии, а, к примеру, у «сумасшедших» поляков? Слава богу, что история не любит сослагательных наклонений…

Продолжая логику своих мыслей, Сталин пояснял коллегам-консерваторам: «Теперь другая сторона вопроса. Я имею в виду речь г-на Черчилля. Конечно, у Италии большие грехи и в отношении России. Однако я считаю, что руководствоваться воспоминаниями об обидах или чувствами возмездия и строить на этом свою политику было бы неправильным.

Чувства мести или ненависти или чувство полученного возмездия за обиду — это очень плохие советники в политике. В политике, по-моему, надо руководствоваться расчетом сил… много трудностей, много лишений причинено нам такими странами, как Румыния, как Венгрия… Очень большой ущерб причинила нам Финляндия. Конечно, без помощи Финляндии Германия не могла бы осуществить блокаду Ленинграда.

Таковы грехи сателлитов против союзников, и против Советского Союза в особенности.

Если мы начнем им мстить на основе того, что они причинили нам большой ущерб, то это будет одна политика. Я не сторонник этой политики».

Человек, которого на Западе называли «диктатором», разъяснял лидерам мировых держав логику подлинной, а не демагогической гуманности. Он говорил о правилах «хорошего тона» в политике, основанного на достоинстве силы и трезвости разума, не опускающегося до мелочных обид в удовлетворении уязвленного национального самолюбия.

Эту политику с бывшими союзниками Германии он предложил «начать с восстановления дипломатических отношений с ними». «Могут возразить, — сказал он, — что там нет свободно избранных правительств. Но нет такого правительства и в Италии. Однако дипломатические отношения с Италией восстановлены. Нет такого правительства во Франции и Бельгии. Однако никто не сомневается в вопросе о дипломатических отношениях с этими странами».

В результате сталинской настойчивости в коммюнике конференции было отмечено: «Три правительства, каждое в отдельности, согласны изучить в ближайшее время в свете условий, которые будут существовать, вопрос об установлении… дипломатических отношений с Финляндией, Румынией, Болгарией и Венгрией до заключения мирных договоров с этими странами».

Сталин, как обычно, держался уверенно и, несомненно, был ведущей фигурой конференции, порой ставя своих оппонентов в тупик своими неожиданными репликами. На заданный, не без лукавства, вопрос Гарримана: «А ведь вам, должно быть, очень приятно, что вы, после всего того, что пришлось пережить вашей стране, находитесь сейчас здесь в Берлине». Сталин ответил, как всегда, остроумно и многозначительно: «Царь Александр до Парижа дошел…» На что Гаррйман не придумал ничего лучшего, как сказать: «Извините, я в туалет хочу».

На заседании 22 июля, когда зашла речь об установлении опеки над бывшими колониями Италии в Африке, захваченными британцами в период войны, Черчилль категорически отклонил возможность обсуждения этого вопроса, на чем настаивал заинтересованный в его рассмотрении Трумэн. Тогда Сталин вмешался: «Из печати, например, известно, что господин Иден, выступая в английском парламенте, заявил, что Италия потеряла навсегда свои колонии. Кто это решил? И если Италия потеряла, то кто их нашел? (Смех). Это очень интересный вопрос…»

Черчилль был задет и взволнованно, но высокопарно заявил: «Я могу на это ответить. Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами британская армия одна (курсив мой. — К.Р.) завоевала эти колонии».

Конечно, Сталин не собирался посягать на итальянские колонии, но все же дал понять, что такое утверждение некорректно.

— А Берлин взяла Красная Армия… — напомнил он. Этот намек вызвал новую волну одобрительного смеха, поэтому Черчиллю пришлось вновь оправдываться и объяснять, что Великобритания не ищет новых колоний и не заинтересована в них.

Но жизнь уже вторгалась в то недолговечное и, как оказалось, хрупкое сотрудничество, которое сложилось между союзниками антигитлеровской коалиции. Новое оружие создавалось перед угрозой общей опасности. Однако собранное в тучу ядерное облако, поднявшееся 16 июля 1945 года над полигоном в пустыне Нью-Мексико порывом обжигающего ветра «холодной войны», погубило ростки международного взаимопонимания и сотрудничества, о котором так мечтал президент Рузвельт.

Развернутый доклад об испытании Гарри Трумэн получил на четвертый день работы в Потсдаме — 21 июля. Ознакомившись с докладом, он заявил в своем кругу, что «все это дает совершенно новое положение на конференции». Теперь он казался более уверенным в себе и чаще демонстрировал собственное мнение. Радость распирала этого человечишку, и секретом о «чудо-бомбе» он поделился с британским премьером.

Партнеры несколько дней скрупулезно обсуждали, в какой форме довести до Сталина секретную информацию: «письменно или устно, на заседании или с глазу на глаз, в ходе конференции или в конце», и как использовать ядерный аргумент, чтобы сделать Советский Союз уступчивее.

Это выглядело бы несерьезно, если бы дело касалось банальной политической интрижки, но речь шла о состоянии мира. Радость президента США была велика. Он пояснял: «Теперь мы обладаем оружием, которое не только революционализировало военное дело, но может изменить ход истории и цивилизации». Пришедший в восторг Черчилль в свою очередь заявил, что теперь «есть в руках средство, которое восстановит соотношение сил с Россией».

25 июля в связи с отъездом Черчилля на выборы в Англию в проведении заседаний конференции был сделан перерыв. Но Черчилль чувствовал себя неудовлетворенным. Он настоятельно попросил Трумэна еще до его отъезда сделать сообщение об этом Сталину. Впрочем, Трумэн не менее своего партнера горел нетерпением узнать, какое впечатление эта новость произведет на Генералиссимуса Советского Союза.

Правда, окрыленные своим секретом союзники ничего не смогли придумать для эффектной упаковки, в которой следовало передать поразительную новость советскому Вождю. Реализован был не очень умный вариант. Покидая зал заседания после объявленного на два дня перерыва, Трумэн, словно мимоходом, сказал через переводчика Сталину:

— У нас в США создана новая бомба невероятно большой силы.

Черчилль вспоминал, что, когда президент подошел к Сталину, он занял место рядом, чтобы слышать разговор и наблюдать за реакцией Генералиссимуса. «Казалось, — пишет Черчилль, — что он (Сталин) был в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! И может быть, будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача!»

Уже около автомобиля Черчилль взволнованно спросил президента:

— Как он отреагировал?

— Он не задал ни одного вопроса, — ответил недоумевающий Трумэн.

Тогда «проницательный» британец поспешно заключил:

— По-моему, он не понял, о чем идет речь…

Черчилль остался в наивном убеждении, что советский Вождь ничего не понял. Позже он писал: «…Я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали… Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершилась, то это сразу было бы заметно».

Но занятым мышиной возней американцу и англичанину только показалось, что Сталин ничего не понял. В действительности Советский Вождь узнал о результатах испытания из доклада Берии. Со слов присутствовавшего при этом разговоре генерал-полковника Серова сын Берии пишет: «Приехали люди из разведки, у которых были на руках материалы, связанные с испытаниями… Доложили отцу. Отец в свою, очередь тут же доложил Сталину.

Иосиф Виссарионович был очень недоволен. Раздражение понятно, американцы нас опередили… Естественно, в довольно резкой форме поинтересовался, как обстоят дела у нас». Берия доложил, что «сам плутоний уже получен, полным ходом идут работы над конструкцией самой бомбы». Сталин «внимательно выслушал доводы и сказал, что намерен в ближайшем будущем к этому вопросу еще вернуться».

Британский политик оставался в заблуждении об уровне осведомленности Сталина практически до конца своей жизни. Даже в написанных значительно позже мемуарах Черчилль сделает вывод: «таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которыми в течение длительного времени были заняты США и Англия, и на которые Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов».

Даже спустя много лет Черчилль не разобрался в ситуации, а она была гениально проста. Сталин не только по достоинству оценил вклад США в решение этой серьезной научной проблемы. Он рационально сэкономил для Советского Союза огромные средства на собственные исследования, не производя непродуктивных расходов…

Более того, в описываемый период Сталин лучше американского президента и британского премьера, вместе взятых, понимал существо атомной проблемы. И, возможно, раньше Трумэна, еще до конференции, знал о намечаемых в Америке испытаниях.

В секретном центре Лос-Аламос в глубокой тайне трудилось 45 тысяч ученых, инженеров, техников и рабочих, в том числе 12 лауреатов Нобелевской премии. Говоря об условиях безопасности «Проекта Манхэттен», генерал Лесли Гровс заявил: «Туда и мышь не проникнет». Даже став вице-президентом США, Трумэн не был посвящен в тайну века.

Впрочем, еще до прибытия в Потсдам Сталин знал об ориентировочной дате испытания атомной бомбы. Он узнал об этом из шифротелеграммы, переданной из Нью-Йорка заместителем резидента по научно-технической разведке (НТР) Леонидом Квасниковым. В архивах советской разведки сохранился этот документ:

«Совершенно секретно. Бомба типа «Не» (High explosive). В июле месяце сего года ожидается производство первого взрыва атомной бомбы.

Конструкция бомбы. Активным веществом этой бомбы является плутоний (элемент-94) без применения урана-235. В центре шара из плутония весом 5 килограммов помещается так наз. инициатор — берриллиево-полониевый источник альфа-частиц (…) Корпус бомбы, в который помещается это ВВ, имеет внутренний диаметр 149 см. Общий вес бомбы, включая пенталит, корпус и проч., — около 3 тонн.

Ожидается, что сила взрыва бомбы будет равна силе взрыва 5000 тонн ТНТ…

Запасы активного материала:

а) Уран-235. На апрель с/г было 25 килограммов урана 235. Его добыча в настоящее время составляет 7,5 кг в месяц.

б) Плутоний (элемент-94). В лагере-2 имеется 6,5 кг плутония. Получение его налажено, план добычи перевыполняется.

Ориентировочно взрыв ожидается 10 июля с/г.» На документе сделана пометка: «т. Курчатов ознакомлен 2.07.45 г.». Однако из-за плохой погоды испытание было перенесено и состоялось 16 июля.

Черчилль на конференцию не вернулся, его партия потерпела на выборах поражение, и после смерти Рузвельта из Большой тройки выпало второе связующее звено. Британскую сторону на окончании встречи представлял новый премьер Англии — Клемент Эттли. Личность более мелкая, чем его предшественник, и в силу малоопытности еще более зависимая от Америки.

Впрочем, даже атомная бомба не добавила и Трумэну уверенности в дипломатических поединках со Сталиным. С исчезновением поддержки Черчилля он все чаще стал отступать от позиции, казавшейся ему «жесткой». Логика и информированность советского Вождя были неоспоримы. Президент терялся под напором сталинской аргументации. Когда Сталин отверг его требования о вмешательстве США во внутренние дела восточноевропейских стран, а также «интернационализации» судоходства по Дунаю и Рейну, Трумэн уже не настаивал на своих предложениях.

Министр иностранных дел СССР А.А. Громыко, участник делегации на конференции в Потсдаме, так описывал поведение Трумэна: «Он мобилизовал все свое самообладание, чтобы не выдать волнения… Порой кажется, что он вот-вот улыбнется. Но это только кажется… мне представляется, что держится президент как-то нахохлившись. Видимо, играет тут свою роль и то обстоятельство, что у него нет еще опыта встреч на таком уровне, да еще с участием Сталина».

Конечно, дилетанту в дипломатии Трумэну было трудно тягаться с человеком такого интеллектуального уровня, как советский лидер. Нахохлившись, как ворон, которому не удалось ухватить понравившуюся блестящую безделушку, он сдавал позиции. 31 июля Вождь убедил партнеров в необходимости признать западную границу Польши по Одеру и Нейсе. Взамен СССР согласился на зональный принцип взимания репараций.

Кстати, после Потсдама Трумэн больше не встречался со Сталиным. В узком кругу он поклялся «никогда больше не иметь дела с русскими».

В ходе конференции напряженно обсуждалась и германская проблема. В Потсдаме союзники вновь выдвинули предложение о расчленении Германии на части. Сталин отклонил саму постановку такого вопроса. «Это предложение мы отвергаем, — заявил он, — оно противоестественно: надо не расчленять Германию, а сделать ее демократическим, миролюбивым государством». Советский Союз предлагал создать центральную германскую администрацию. Именно Сталин выдвигал принцип сохранения единства Германии, но в тот период союзники уже держались курса, ведущего к расколу страны.

В конце конференции, когда была поднята тема о четырехстороннем контроле за важной в промышленном отношении Рурской областью, Сталин предложил «этот вопрос сейчас отложить, а вот мысль, что Рурская область остается частью Германии (курсив мой. — К.Р.), эту мысль следует отразить в нашем документе».

На недоумение нового министра иностранных дел Великобритании Э. Бевина: «Почему ставится этот вопрос?» Сталин ответил: «Этот вопрос поднимается потому, что на одной из конференций, на Тегеранской конференции, ставился вопрос о том, чтобы Рур был выведен из состава Германии в отдельную область под контролем Совета… Мысль о выделении Рурской области вытекала из тезиса о расчленении Германии. После этого произошло изменение взглядов на этот вопрос. Германия остается единым государством… Советская делегация ставит вопрос: согласны ли вы, чтобы Рурская область была оставлена в составе Германии? Вот почему этот вопрос встал здесь…»

Изменение взглядов и идея сохранения единства Германии получили свое выражение под влиянием позиции Сталина. Эта тема ранее обсуждалась при посещении Черчиллем Москвы, уже после Тегеранской конференции. В ходе Потсдамской конференции было принято соглашение о политических и экономических принципах координирования политики союзников в отношении побежденной Германии в период союзного контроля.

В нем отмечалось: «Союзники в согласии друг с другом, сейчас и в будущем, примут другие меры, необходимые для того, чтобы Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира во всем мире».

По настоянию Сталина в резолюции конференций было отмечено: «Союзники не намерены уничтожать или ввергнуть в рабство немецкий народ. Союзники намереваются дать немецкому народу возможность подготовиться к тому, чтобы в дальнейшем осуществить реконструкцию своей жизни на демократической и мирной основе».

Таким образом, именно Сталин спас Германию от того расчленения на «банановые» государства, как это было совершено с Югославией в конце XX столетия. Более того, уже в начале 50-х годов Сталин снова предложил воссоединить территории восточной и западной частей Германии, но из политических расчетов канцлер Аденауэр не пошел на такой шаг. Кстати, эта инициатива, долго замалчиваемая в СССР, была достаточно широко известна на Западе.

Для решения вопросов послевоенного урегулирования был создан Совет министров иностранных дел в составе СССР, США, Великобритании, Франции и Китая и в Лондоне определено местопребывание Объединенного секретариата этого Совета.

Позиция, занятая Сталиным на конференции, во многом определила лицо послевоенной Европы, но особенно решительно он отстаивал интересы Советского Союза, понесшего в результате германской агрессии большие потери. И союзники не могли игнорировать ни жертвы, принесенные СССР во имя победы, ни решающую роль Советского Союза в разгроме нацистской Германии.

Принятое по его настоянию специальное соглашение о репарациях с Германией и о разделе германского торгового и военного флотов в некоторой степени компенсировало понесенные потери. Одновременно Берлинская конференция приняла решение о передаче СССР города Кенигсберг (Калининград) с прилегающим районом. Решением конференции были окончательно утверждены границы послевоенного устройства мира, оформившиеся в ходе переговоров в Тегеране и Ялте.

Немец А. Ноймар пишет, что на конференции «Сталин проявил завидную боеспособность, о чем свидетельствует унылая запись в дневнике доктора Морана: «Нам нечего было противопоставить настойчивости и упорству Сталина». Все это нашло отражение и в устройстве послевоенной Германии, которое соответствовало «Потсдамской декларации от 2 августа 1945 года».

В качестве примера патологической глупости так называемой демократической прессы нельзя не привести комментарий газеты «Нью-Йорк таймс». В день завершения работы конференции газета истерично подогревала обывателя:

«В Потсдам Сталин приехал для того, чтобы, воспользовавшись затруднительным положением Америки, связанной войной с Японией, путем запугивания, шантажа и вымогательства заполучить санкцию великих демократических держав на грандиозный грабеж и насилие в Восточной Европе и на Балканах».

Воистину, Америка — это страна запуганных идиотов! Но что писала бы «демократическая» пресса США, если бы знала в это время об испытании атомной бомбы, можно только догадываться…

И посмотрим на результаты деятельности Сталина здравым взглядом. Победа Советского Союза, возглавляемого Генералиссимусом Сталиным, во Второй мировой войне вывела страну в число супердержав мира. Результат дипломатических действий Сталина и его коллег по Ялтинской и Потсдамской конференциям определил мировой геополитический порядок. Тридцать лет спустя, в 1975 г., он был подтвержден в Хельсинки «Заключительным актом по безопасности и сотрудничеству в Европе».

Сталин не только сохранил государственные границы по западному профилю Прибалтийских республик, Бессарабии и Северной Буковины, установленные в 1939 году на основании договора о ненападении с Германией, но и границы 1939-1940 гг. в Южной Финляндии и Карелии. При согласии Черчилля, Рузвельта и Трумэна он присоединил к СССР Калининградскую область — бывшую Восточную Пруссию, а также вернул России Южный Сахалин и всю гряду Курильских островов на Дальнем Востоке.

Одновременно, образовав блок стран народной демократии, он не позволил странам Восточной Европы влиться в антироссийский агрессивный «северо-атлантический союз». Тем самым он не только обеспечил сохранение мира в Европе, но и создал противовес хищническим и эгоистичным устремлениям «демократической Америки» на других континентах планеты.

Однако победа над Германией еще не означала полного окончания Второй мировой войны. В соответствии с обещанием, данным союзникам, об участии в боевых действиях против Японии еще 5 апреля 1945 года Советский Союз денонсировал пакт о нейтралитете с Японией. Уже в начале июня Верховный Главнокомандующий рассмотрел план операции против Квантунской армии. В состав формирующихся на этом направлении фронтов вошли: Забайкальский — командующий маршал Р.Я. Малиновский, 1-й Дальневосточный — командующий маршал К.А. Мерецков, 2-й Дальневосточный — командующий генерал армии М.А. Пуркаев. Привлекаемый к кампании Тихоокеанский флот возглавил адмирал И.С. Юмашев. Главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке Сталин назначил A.M. Василевского. Подготовка операции велась в строжайшей секретности. И уже с конца июня, перед Потсдамской конференцией, командующие фронтами, под чужими фамилиями и в разное время, выехали на Дальний Восток.

Конечно, то, что 16 июля, в день испытания американцами атомной бомбы, Сталин позвонил Василевскому из Потсдама, не случайно. Как и то, что, спросив, как идет подготовка операции, он «поинтересовался, нельзя ли ее дней на десять ускорить». Василевский доложил, что «сосредоточение войск и подвоз самого необходимого не позволяют сделать этого, и попросил оставить прежний срок».

Сталин не стал торопить события. Однако и в данном вопросе он обнаружил свойственную ему склонность к смелым и своевременным решениям, основанным на всестороннем анализе новых, изменившихся реальных условий. После того как 6 августа американцы взорвали атомную бомбу над Хиросимой, они (реалии) несомненно стали иными, но мир еще не осознавал в полной мере этих изменений.

Как пишет В. Карпов, «в штабе Главкомата войск Дальнего Востока гораздо большее впечатление произвела полученная 7 августа около семнадцати часов по московскому времени директива Сталина о начале 9 августа боевых действий Забайкальского и 1-го Дальневосточного фронтов. Да и на японцев гораздо большее впечатление, чем бомба, произвела полученная вечером 8 августа» нота. В ней указывалось: «Советское Правительство заявляет, что с завтрашнего дня, то есть 9 августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией».

Трумэн не рискнул отказаться от помощи СССР в войне с Японией. От этого его предостерегли военные, предложив ответить на простые вопросы.

Как справиться с тысячами самолетов, пилотируемых камикадзе? Как без поддержки кораблей с их мощными орудиями штурмовать укрепления в глубине территории? Что предпринять, когда японцы отойдут в горы и начнут партизанскую войну?

При отсутствии ответов на подобные вопросы командующий Тихоокеанским театром военных действий генерал Макартур пообещал президенту «десятилетнюю войну» и отказался даже от приблизительного прогнозирования возможных потерь.

В день объявления Советским Союзом войны Японии американцы сбросили вторую атомную бомбу — в Нагасаки.

Было ли нравственно испепелять атомным взрывом гражданское население города Хиросима? А затем уничтожать жителей Нагасаки? Конечно, такое варварство было демонстрацией демократического цинизма. Но разве не являлись проявлением американского цинизма ковровые бомбежки крестьян Кореи и Вьетнама? Чем оправдать бомбардировки городов Югославии, Ирака и поселений Афганистана уже в новом столетии?

Конечно, в ядерных ударах по городам Японии присутствовала не только демонстрация силы, но и практический расчет. Первая бомба была урановой, и на нее ушел весь запас обогащенного урана, имевшегося в распоряжении США. Вторая бомба была плутониевой; в случае ее «успешного» употребления у американцев появлялась возможность изготовить запас таких бомб. Кстати, в Нагасаки погибли не только до ста тысяч японцев, но и находившиеся в плену американские солдаты — «Америка — превыше всего!».

Однако даже две мощные сверхбомбы не заставили японцев капитулировать. И хотя премьер-министр Японии адмирал Мудзуки 9 августа на экстренном заседании Высшего совета заявил, что «вступление сегодня утром в войну Советского Союза ставит нас в окончательно безвыходное положение и делает невозможным дальнейшее продолжение войны», Квантунская армия оказала упорное сопротивление советским частям. Несмотря на демонстрацию атомного оружия Соединенными Штатами, японские военные были намерены продолжить сопротивление.

Наступление Красной Армии началось в сезон дождей — вода, хлынувшая с вершин сопок в долины, размывала дороги, и даже небольшие ручьи превращались в полноводные реки. Территория, на которой предстояло развернуться военным действиям, имела сложный рельеф и географические условия. Лесные массивы на севере сменялись безводной пустыней Гоби на юге, а в центре Маньчжурии высились хребты Большого Хингана. Созданные здесь 17 укрепрайонов имели четыре с половиной тысячи дотов и дзотов, спрятанные в горах аэродромы. Квантунская армия насчитывала 1 млн. человек, 1,2 тыс. танков, 1,9 тыс. боевых самолетов, 6,6 тыс. орудий.

Общеизвестно, что территория противника не считается освобожденной, пока на нее не вступит солдат пехоты. И 12 августа передовые части Забайкальского фронта, преодолев Большой Хинган, устремились к ключевым центрам Маньчжурии — Чанчуню и Мукдену. Навстречу им наступали войска 1-го Дальневосточного фронта; темп продвижения составлял от 30 до 82 километров в день. Кровопролитные бои развернулись за порт Сейсин — военно-морскую базу японского флота, хорошо укрепленную и оснащенную мощной фортификационной системой обороны. Первая группа советских десантников, около 200 человек, захватила лишь небольшой плацдарм, но через несколько дней боев Сейсин был взят.

Поняв безвыходность положения и бессмысленность дальнейшего ведения боевых действий, 14 августа японское правительство приняло решение о капитуляции. Однако дальнейшие события показали, что намерения и планы командования Квантунской армии противоречили заявлению руководства страны. Прекратив сражаться против американцев, японские войска ожесточенно сопротивлялись русским. Повторялось то, что происходило в апреле — мае 1945 года на европейском фронте. Имели свои определенные цели и действия американцев. Опасаясь советизации Тихоокеанского побережья, вскоре американские экспедиционные силы начали высадку в Корее, и 18 августа было принято решение о разграничении зон ответственности СССР и США по 38-й параллели.

В связи с продолжающимся сопротивлением противника 16 августа 1945 года Генеральный штаб Красной армии огласил заявление: «Сделанное японским императором 14 августа сообщение о капитуляции Японии является только общей декларацией о безоговорочной капитуляции. Приказ Вооруженным силам о прекращении боевых действий еще не отдан, и японские вооруженные силы продолжают сопротивление…»

В связи с реальной обстановкой Вооруженные силы СССР продолжили наступательные операции. В ночь с 16 на 17 августа началась высадка морского десанта на остров Шумшу — самый северный в Курильской гряде. 20 августа был завершен разгром Квантунской армии. К полудню 25-го прекратили сопротивление японские войска на Сахалине, а с 18 августа по 4 сентября острова Курильской гряды были полностью очищены от противника.

Все кончилось в несколько недель. Японцы потеряли более 700 тыс. солдат и офицеров, в том числе 84 тыс. убитыми и более 640 тыс. пленными; советские потери составили 36,5 тыс. человек, из них убитыми и пропавшими без вести 12 тыс. Понимая бессмысленность дальнейшей войны, Япония прекратила сопротивление.

Нужно ли было Советскому Союзу вступать в войну с Японией? Кому было выгоднее? СССР или США? Можно ли было заставить Японию капитулировать, даже повергнув в прах ядерными взрывами два города с гражданским населением? Ковровые бомбардировки городов Германии союзной авиацией доказали, что нет. Впрочем, даже Черчилль в своих мемуарах отмечает: «Было бы ошибкой предполагать, что судьба Японии была решена атомной бомбой».

Вступление в войну с Японией стало ответственным выполнением Сталиным обязательств, данных союзникам. Знаменательно, что война Японии была объявлена ровно через три месяца после капитуляции Германии, но несомненно и то, что в действиях Генералиссимуса присутствовала не только целостная внешнеполитическая концепция, а и осознанные цели, основанные на удовлетворении национальных и государственных интересов советского народа.

Сталин придавал символическую значимость капитуляции Японии. Еще 16 августа, обращаясь к Трумэну, он предложил «включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо».

Это, указывал он, «имеет особое значение для русского общественного мнения. Как известно, японцы в 1919-1921 годах держали под оккупацией своих войск весь советский Дальний Восток. Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории».

Обращение Вождя заканчивалось словами: «Я бы очень хотел, чтобы изложенные выше мои скромные пожелания не встречали возражений».

Однако Трумэн не имел той толерантности, которой обладал покойный Рузвельт. У провинциального выскочки, писавшего в дневнике о намерении говорить с Генералиссимусом «напрямик», не хватило мозгов понять дипломатической корректности такого пожелания.

Зато у него доставало с избытком наглости[13], чтобы, отказав в этом символическом акте, тут же предложить Сталину организовать американскую военную базу «на одном из Курильских островов, предпочтительно в центральной группе, для военных и коммерческих целей». Жалкий миссурийский торгаш! Он так и не понял, с кем имел дело…

Сталин ответил 22 августа. Корректно, но убедительно указав на недостаток ума у своего союзника. «Получил Ваше послание от 18 августа.

1. Я понимаю содержание Вашего послания в том смысле, что вы отказываетесь удовлетворить просьбу Советского Союза о включении половины о. Хоккайдо в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам. Должен сказать, что я и мои коллеги не ожидали от Вас такого ответа.

2. Что касается Вашего требования иметь постоянную авиационную базу на одном из Курильских островов, которые, согласно Крымскому решению трех держав, должны перейти во владение Советского Союза, то я считаю своей обязанностью сказать по этому поводу следующее.

Во-первых, должен напомнить, что такое мероприятие не было предусмотрено решением трех держав ни в Крыму, ни в Берлине и ни в какой мере не вытекает из принятых там решений.

Во-вторых, требования такого рода обычно предъявляются либо побежденному государству, либо такому союзному государству, которое само не в состоянии защитить ту или иную часть своей территории и выражает готовность ввиду этого предоставить своему союзнику соответствующую базу. Я не думаю, чтобы Советский Союз можно было причислить к разряду таких государств.

В-третьих, так как в вашем послании не излагается никаких мотивов требования о предоставлении постоянной базы, должен Вам сказать чистосердечно, что ни я, ни мои коллеги не понимаем, ввиду каких обстоятельств могло возникнуть подобное требование к Советскому Союзу».

Вот уж, воистину, все было объяснено со вкусом и — напрямик. После этого Вождь и президент обменялись еще некоторыми посланиями, но потепления в отношениях не появилось. Впрочем, не было и осложнения их.

Итак, Квантунская армия была разгромлена и деморализована. Япония капитулировала. 2 сентября 1945 года на борту американского линкора «Миссури» в Токийской бухте министр иностранных дел Мамору и начальник генерального штаба Есидзиро в присутствии полномочных представителей СССР, США, Китая, Великобритании, Франции подписали Акт о безоговорочной капитуляции.

Победа над Японией носила и моральный аспект. Выступив с обращением по радио в день капитуляции страны, союзной с Германией по военному блоку, И.В. Сталин говорил:

«Поражение русских войск в 1904 году в период Русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил…»

Конечно, Вождь предусматривал и вполне конкретные практические цели. Японская капитуляция, подчеркнул он, «означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союзах океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии».

Выигрыш от четырехлетнего союза с Генералиссимусом получили не только Америка и Англия. Сталин по праву сказал: капитуляция Японии «означает, что наступил конец Второй мировой войны». Конечно, в этот момент он не мог не испытать ощущения полного человеческого счастья. Он сделал все, что возможно со стороны государственного деятеля, чтобы привести свою страну, свой народ к этому дню.

«Мы пережили тяжелые годы, — говорил он. — Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили. Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке. Наступил долгожданный мир для народов всего мира…» 3 сентября было объявлено Днем победы над Японией.