Последние рыцари

СИМО МАТАВУЛЬ

Творчество С. Матавуля падает на годы расцвета сербского критического реализма. В одно время с ним живут и работают такие крупнейшие мастера слова, как С. Сремац, М. Глишич, Л. Лазаревич.

Современники ставили Матавуля на одно из первых мест среди сербских прозаиков, а его роман «Баконя фра Брне» считали лучшим реалистическим сербским романом. Эта оценка не потеряла своего значения и в наши дни. С. Матавуль по-прежнему стоит в первом ряду классиков сербской реалистической литературы.

Симо Матавуль родился в Шибенике, в той самой Далмации, которая впоследствии вдохновила писателя на создание его лучших произведений. Отец писателя держал лавку, и уже в детские годы будущий писатель накопил много ярких впечатлений из жизни самых разнообразных социальных слоев югославского Приморья — края рыбаков и мореходов, последних «рыцарей» средневековой аристократии и предприимчивых дельцов нового времени, края нищеты и горя, наивных, патриархальных нравов, которые безжалостно и бесцеремонно попирал и растлевал господин Капитал.

Матавуль рано потерял отца, семья осталась без средств, но матери удалось открыть мастерскую народного костюма, и юноша смог продолжать образование. Симо, предпочитавший итальянскую беллетристику учебникам, а лихие мальчишеские шалости — домашним урокам, закончил начальную сербско-итальянскую школу и четыре класса гимназии далеко не блестяще, и мать решила сделать его торговцем. Однако Симо и на этом поприще не преуспел. «Пусть идет в монахи, раз ни на что другое не годен», — решила мать и отдала сына на воспитание дяде — игумену православного монастыря в Крупе. Таким образом, писатель на собственном жизненном опыте познал среду церковников, о которой, в ее католическом варианте, он с такой жизненной правдивостью рассказал на страницах романа о Баконе.

Однако, в отличие от своего героя, он после четырехлетнего искуса так и не удостоился «чина ангельского» и не сделался монахом. Игумен, увидев, что племянник вместо жития святых запоем читает романы, и даже греховного Поля де Кока, освободил его от монастырского полузатворничества, и Симо поступил в Задарскую учительскую школу, директором которой был поэт Степан Бузолич (1830—1894). С. Бузоличу удалось приохотить юношу к учению, привить ему любовь к книгам, к величайшим писателям итальянской литературы — Данте и Ариосто. Будучи человеком глубоко религиозным, Бузолич пытался вернуть «неудавшегося монаха» к богу, но, хотя Матавуль по его рекомендации и прочел много религиозной литературы, эта попытка не увенчалась успехом. Окончив школу в 1871 году, Матавуль становится учителем в сербских селах Северной Далмации. Перед писателем раскрывается новая сфера народной жизни — трагические судьбы и скорбный труд далматинского крестьянства.

Здесь он близко знакомится с молодым юристом, пламенным патриотом Савой Белановичем (1850—1897), будущим издателем газеты «Српски лист», впоследствии «Српски глас», которая немало способствовала формированию национального сознания далматинских сербов. Многовековое венецианское владычество на грани XVIII и XIX столетий сменилось в Далмации австро-венгерским. Австро-венгерская военщина закрепила старые формы гнета и ввела новые. Сложность и противоречивость политической ситуации в Далмации усугублялась сербско-хорватской рознью, которую разжигала католическая церковь. Матавуль не стал сторонником сербской партии, основанной С. Белановичем, который мечтал о политическом и культурном единении всех сербов независимо от вероисповедания.

Учительствуя в селе Ислам, Матавуль сближается с графом Илией Деде-Янковичем Митровичем, старым вольтерьянцем, ярым русофилом и одним из активных организаторов сербской партии в Далмации. Граф помогает молодому учителю в совершенстве овладеть итальянским и французским языками, и перед юношей открываются богатства произведений Жорж Санд, Бальзака, Мопассана. Двадцатилетний Матавуль пробует свои силы в поэтическом творчестве и летом 1873 года в задарской газете «Народни лист» выступает с поэмой «Ночь перед Иваном Купалой», опирающейся на богатейший сербский фольклор, памятливой хранительницей и замечательной исполнительницей которого была мать писателя.

С 1874 года Матавуль преподает итальянский язык в Герцегновской школе моряков. Одновременно он сам проходит новый важнейший курс жизненной школы, которым стало для него Герцеговинское восстание 1875 года.

Национально-освободительная борьба сербского народа против турецких поработителей, хозяйничавших в Боснии и Герцеговине, носила антифеодальный характер. Повстанцы уничтожали помещичьи усадьбы, предавали огню документы помещичьего «права», судебные приговоры и протоколы. Руководители восстания разработали «усташский символ веры», последующие поколения провозгласили его «народным евангелием». Восставшие заявляли, что вовсе не собираются менять «некрещеного эфенди-чалмоносца на крещеного и холеного барина в цилиндре»[1]. Они стремились не только к разрешению многовекового национального вопроса, но и к передаче всей земли крестьянским общинам.

Высшей властью в государстве повстанцы намеревались наделить Народную скупщину, избранную всеми совершеннолетними гражданами. Они боролись — и это особенно привлекало демократическую интеллигенцию — за неограниченную свободу слова и печати.

Многие из двадцати пяти заповедей «евангелия» — отделение церкви от государства, решительное сокращение аппарата чиновников, особенно высокопоставленных, и т. д. — близки идеям Парижской коммуны, потопленной в крови всего лишь за несколько лет до Герцеговинского восстания. Не удивительно, что к восстанию примкнули русские нигилисты. Они шли в бой, распевая революционные песни, и австрийские «конституционные» власти видели в них опаснейших «коммунистов» и «социалистов». Участвовали в восстании и гарибальдийцы, которые, проходя в красных рубахах по улицам Котора или Дубровника, провозглашали: «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует коммуна!»

Атмосфера восстания — надежды на близкое освобождение, приход в город итальянских и русских добровольцев, организация по всей Далмации комитетов помощи повстанцам, оборудование в школе моряков склада оружия и т. д. — захватывает и Матавуля; он вступает в один из отрядов и участвует в Невесинском восстании. «Милый брат! — писал он перед отъездом в Герцеговину своему другу. — Когда ты получишь это письмо, я уже буду сражаться под Требинем. Иду, брат, бороться за мою любимую идею, за свободу Сербии». Однако очень скоро, столкнувшись с неразберихой и разбродом среди руководителей восстания, увидев, какое участие в нем принимает Австро-Венгрия, рассчитывавшая использовать движение в своих экспансионистских целях, Матавуль охладевает к восстанию. И действительно, на Берлинском конгрессе (1878 г.) с помощью европейской дипломатии Австро-Венгрии удалось добиться пересмотра Сан-Стефанского (1878 г.) договора между Россией и Турцией и получить право на аннексию Боснии и Герцеговины. Таким образом, турецкий гнет лишь сменился австро-венгерским. Через двадцать лет писатель создает одну из лучших своих новелл, «Слепую силу», в которой расскажет о трагическом прозрении многих патриотов.

Семь лет (с конца 1874 до конца 1881 г.) — бурные годы народных движений, дипломатических акций, войн — Матавуль принимает активное участие в решающих для судьбы его народа событиях. Одновременно Матавуль продолжает серьезно заниматься литературой. Он упорно овладевает сербским литературным языком, свободным от провинциализмов и варваризмов, которыми был особенно засорен язык далматинского Приморья.

Эти годы он впоследствии охарактеризует как «лучшую пору своей юности, проведенную в чудеснейшем краю сербской земли… в условиях и обстоятельствах, лучше которых нельзя себе представить для юноши, склонного к сочинительству»[3]. Сюжеты таких его произведений, как уже упоминавшаяся «Слепая сила», «Островитянка», «Новый Свет в старом Розопеке» и других, почерпнуты им «из того времени и той среды».

В конце 1881 года, в канун второго Бокельского антиавстрийского восстания, Матавуль вынужден бежать в Черногорию. Матавуль не только разделял общее увлечение далматинцев героической Черногорией, но и сражался в их рядах против турок в 1877 году. В Цетине он провел в общей сложности около десяти лет, будучи преподавателем гимназии, наставником престолонаследника Данилы, главным инспектором начальных школ и редактором газеты «Глас црногорца». Здесь Матавуль тесно сошелся с русскими интеллигентами, и в первую очередь с известным русским историком и этнографом П. А. Ровинским (1831—1903); под его руководством он принялся за изучение русского языка и русских писателей, произведения которых хранились в библиотеке знаменитого правителя Черногории поэта Петра Негоша. В своих «Записках писателя», книге увлекательной и мудрой, Матавуль так пишет о русской литературе:

Находясь в Цетине, Матавуль выпустил свои первые сборники новелл — «Из Черногории и Приморья» (I, 1888; II, 1889), куда вошли «Святая месть» и «Островитянка», публикуемые в настоящем издании. Кроме того, в это время его рассказы начали часто появляться на страницах черногорских и сербских журналов и газет.

Черногорию, ставшую его второй родиной, Матавуль покидает уже известным писателем и переезжает в Белград. Он зарабатывает на жизнь, служа в гимназии, затем в пресс-бюро министерства иностранных дел. Два раза его выгоняют со службы по подозрению в антидинастической деятельности. И только в конце жизни, поправив свои материальные дела после женитьбы, он смог наконец целиком отдаться литературному творчеству. Но это случилось за семь лет до смерти.

Симо Матавуль был одним из самых образованных сербских писателей своего времени. Непревзойденный, наряду со Стеваном Сремацем, знаток сербского языка, всех его наречий и диалектов, он владел итальянским, французским, английским и русским. Поэт, драматург, прозаик, фельетонист, очеркист, литературный критик, он выступал и как переводчик. Ему принадлежат переводы «Холодного дома» Чарльза Диккенса, ряда произведений Золя, Мопассана, Мольера и других писателей.

В югославском литературоведении распространено мнение, что на писателя более всего влияли французские новеллисты. Матавуль — глубоко оригинальный художник, но если уж говорить о наиболее плодотворном влиянии на него, то в первую очередь следует назвать Гоголя, без художественных открытий которого многое было бы невозможно в творчестве и Матавуля, и его старшего современника Сремаца. Об этом свидетельствуют и его собственные высказывания. Именно русская критическая мысль, произведения русских писателей вдохновили Матавуля на такое определение общественной миссии художника слова:

В творчестве Гоголя Матавуль видел вершину социальной сатиры, называл идеальными пути, по которым шли Белинский, Тургенев, Некрасов, Добролюбов, Толстой. Отмечал он и великую роль, принадлежащую русской литературе в раскрепощении крестьян.

Матавуль резко выступал против теории «искусства для искусства»; всю свою жизнь он был верен заповедям общественного служения искусства. В статье, озаглавленной «Враги искусства» (1895), писатель сурово осуждал «тех писателей, кто думает, что суть искусства — в его форме, что красота фразы, строй строфы, оригинальность изображения» гораздо важнее дела воспитания человека.

В 1891 году Матавуль опубликовал статью «Мысли Ивана Гончарова о художественной литературе», где изложил, творчески с ними солидаризируясь, основные принципы реализма, высказанные И. А. Гончаровым в известной статье «Лучше поздно, чем никогда».

Эстетическая мысль Матавуля развивалась неровно, порой путано. Совсем не понял писатель теоретического наследия Чернышевского, отождествляя его с воззрениями Писарева; несправедливы некоторые его суждения о Чехове и Горьком. Но, несмотря на все ошибки и заблуждения, писатель оставался верен лучшим реалистическим и демократическим традициям русской и мировой литературы.

В маленькой, отсталой в то время Сербии Матавуль писал:

Матавуль начал как поэт и очеркист. Работа над очерком «Наши нищие» (1881) послужила своеобразной подготовкой писателя к художественной прозе. Матавуль как бы заготавливал впрок сюжеты, образы, типы, оттачивал свой гибкий и выразительный язык. Первый роман Матавуля — «Ускок» (1891), в свою очередь, близок к очерку, столько в нем списанных с натуры чисто этнографических зарисовок и бытовых картин из жизни Черногории. Фольклорная основа «Ускока», сюжет которого еще опирается в значительной мере на народные легенды и поверья, отражает романтическое начало художественного миросозерцания Матавуля.

Произведения Симо Матавуля — это энциклопедия народной жизни: ее традиций, обычаев, обрядов и суеверий. Романтические мотивы творчества Матавуля уходят корнями своими в народную толщу, отражают характер, обстоятельства и условия жизни народа, исторически сложившиеся на его родине. Своеобразный ключ к пониманию этой особенности его писательской палитры дает художник на первых страницах своих «Записок».

В сугубо романтическом плане, как и большинству его современников, представлялась Матавулю до поры до времени и Черногория с ее неприступными скалами, суровым общинно-патриархальным строем жизни, героическими традициями, непреклонной волей народа-воина к свободе.

Крупнейшие сербские писатели Я. Веселинович, Л. Лазаревич, С. Сремац, М. Глишич, не принимая капитализма, в борьбе с порожденными им явлениями идеализировали прошлое, пытались вернуть отживавшие к тому времени формы патриархальной жизни, воспевали их. Матавуль очень недолго следует этой традиции. Живя в самой гуще народной жизни, хорошо зная ее красоту и своеобразие, он в то же время не мог не видеть нищеты, отсталости, нередко дикости нравов, повальной неграмотности, и он хотел писать именно об этом. Надо иметь в виду, что в это время — в пору подъема национальной активности, неприкосновенности и святости всего народного — писать о каких-либо отрицательных сторонах жизни народа многим представлялось непатриотичным. Однако Матавуль пошел по этому пути — пути реалистического отражения жизни во всей ее часто противоречивой полноте.

Лучшие из его ранних новелл — «Святая месть», «На чужбину», «Островитянка». В «Святой мести» (1886) писатель еще любуется пусть безрассудной, но красивой и самоотверженной верностью молодого черногорца заветам дедов. В новелле «На чужбину» (1889) перед нами уже не воины, с детских лет не расстающиеся с винтовками, а обездоленные люди, едущие в чужие крае продавать свой труд, чтобы прокормить себя и свои семьи. Таково было настоящее Черногории.

Симпатии писателя неизменно на стороне простых тружеников, будь то неутомимая хозяйка кабачка «У веселого матроса» («Островитянка», 1887) или черногорцы-землекопы, сооружающие судоходный канал в Греции («На чужбину»), красавец рыбак Марко Пивич («Королева», 1890) или выслужившийся из рядовых капитан Мичо Горчинович («Слепая сила», 1894), матрос Юрай Лукашевич («Поварета», 1901) или бедняк Пилипенда из Северной Далмации («Пилипенда», 1901). Людям из народа писатель противопоставляет выродков из среды далматинской аристократии, некогда храбрых воинов, а ныне беспощадных ростовщиков («Последние рыцари», 1889), спесивых чиновников, ханжествующих попов, преуспевающих бизнесменов («Новый Свет в старом Розопеке», 1892).

О художественном своеобразии последней новеллы метко сказал современный сербский критик В. Глигорич:

«Война» между двумя ресторациями — «Австрия» и «Новый Свет» — и их владельцами — супругами Бепо и Мандалиной, с одной стороны, и бывшим поваренком, а ныне бизнесменом Амрушем — с другой, происходит примерно полувеком позднее ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем и не в крепостнической России, а в конституционной Австрии. Поводом для ссоры здесь служит уже не злополучное ружьецо с поломанным замком и не «гусак», неосторожно вылетевший из уст Ивана Ивановича, а торговая конкуренция, рассчитанная на экономическую гибель соперника, что и случается в конце концов с ветхозаветным трактирщиком. Однако захватившая городок борьба двух рестораторов точно так же обнажает пустоту жизни, как поглощенность миргородских обывателей перипетиями схватки между И. Н. Довгочхуном и И. И. Перерепенко.

Разумеется, герои Матавуля вовсе не слепки с гоголевских персонажей, а живые, оригинальные и своеобразные создания, детища своего времени и своей страны. Писатель не заимствовал, не подражал, а во многом следовал художественным принципам русской «натуральной школы».

Новеллы Матавуля искрятся юмором. Автор напоминает одного из своих любимых героев, капитана Горчиновича («Слепая сила»), у которого был «какой-то дар улавливать во всем смешную сторону». Заветную мысль писателя выражает и другой персонаж этой новеллы, местный философ Иван Стоич, заявляющий, что решительно «все на свете, начиная богом и кончая вещами, доступными пониманию отставного офицера, имеет свою смешную сторону».

Светлым юмором окрашены многие рассказы писателя из жизни далматинского Приморья. Вера в силы народа, его моральное здоровье рождает теплую улыбку в «Островитянке», «Волке и Белянке», «Королеве». Смех писателя становится саркастическим, когда он пишет о высшем свете вымышленного Розопека, о мещанах подлинного Белграда. В новеллах, посвященных жизни Белграда, смех чаще всего уступает место горестным раздумьям над судьбой маленького человека, не находящего себе места в жизни большого и равнодушного города («Тайна Влайко», 1897; «Служака», 1895).

Произведения Матавуля полны глубочайшего социально-психологического смысла; они в равной мере отвергают и лицемерное церковно-феодальное мракобесие, и алчное буржуазное стяжательство, которое несет физическую и духовную гибель народу. Достаточно сопоставить страницы, обличающие сиятельного ростовщика графа Илью Девятого из рассказа «Последние рыцари», с гневными строками, клеймящими долацкого старосту Иосифа Буясова («Королева»), чтобы по заслугам оценить и антифеодальную и антикапиталистическую направленность творчества Матавуля, тонкого художника-реалиста.

Матавуль был убежденным атеистом. В своих «Записках» он писал, что, проникнув за кулисы монастырской жизни и увидев подлинное лицо церковников, он не только утратил веру в бога, но и возненавидел религию. Для Далмации конца XIX века такое заявление было актом несомненного гражданского мужества.

Именно так следует оценить шедевр Матавуля — роман «Баконя фра Брне» (1892), выдержавший уже при жизни писателя три издания.

По силе антиклерикальной критики это произведение не уступает «Очеркам бурсы» Помяловского, «Соборянам» или «Мелочам архиерейской жизни» Лескова, «Люборацким» Свидницкого, «Попу Чире и попу Спире» Сремаца, рассказывающим порой страшную, порой смешную, но всегда горькую правду о мире церковников, их нравах, характерах, обычаях. Матавуль нигде не переходит от мягкого, незлобивого юмора к бичующей сатире, от тонкой иронии к гневному сарказму, он и здесь стоит как бы в позе стороннего наблюдателя — умного, сдержанного, все замечающего. Сама картина жизни, воспроизведенная им во всей ее полноте и конкретности, разоблачает фальшь и лицемерие, стяжательство и мракобесие, царящие в среде церковников.

Ирония звучит уже в самых первых строках романа, где, казалось бы, с чисто статистической объективностью перечисляются далматинские епископы и митроносные аббаты, семинарии и благочинии, приходы и капелланства, монастыри, их челядь и паства. Столь же иронично уже не статистическое, а «историческое» повествование о роде Ерковичей, названном здесь «святой лозой» за то, что род этот одному лишь францисканскому монастырю поставил ни много ни мало двадцать пять поколений фратеров, последним из которых и оказался герой романа. Перечисляя богоугодные дела, совершенные различными ответвлениями и отростками сей «святой лозы», автор начинает с фра Брне II, почившего еще в начале XVI века и прославившегося по преимуществу тем, что, наряду с весьма энергичной миссионерской деятельностью, отменно «пел под гусли и мог окликнуть человек, находящегося от него на расстоянии часа ходьбы, до того зычен был его голос».

Любопытно отметить, что из одного корня со «святой лозой» в роде Ерковичей произрастали и преуспевали самые отъявленные конокрады, о подвигах которых автор повествует столь же эпически, как, скажем, о переходе «из греческой веры в лоно католицизма». Столь же ироничны и портретные характеристики.

Отец героя романа Ера Йозов Еркович, по прозвищу Живоглот и Космач, в Зврлеве — этом Вифлееме фратеров из рода Ерковичей — считался богачом. В урожайные годы местному богатею Космачу хватало хлеба до рождества, то есть менее чем на полгода после страды. Не удивительно поэтому, что сытая монастырская жизнь казалась Ерковичам венцом человеческого благополучия, которое и выпадает на долю Бакони, хотя, по мнению самого Космача, его достойному отпрыску — первому зврлевскому сорванцу — «было впору стать разбойником, а не священником», ибо в нем текла кровь по меньшей мере сотни «ркачей», как презрительно именовали хорваты-католики православных сербов. Шутка ли, ведь в монастыре Баконе было суждено носить чистое белье, спать на мягкой перине в теплой и сухой комнате, есть мясо, пить вино и кофе каждый божий день. Правда, вожделенную мягкую перину Баконя обретает не сразу, ибо долгие годы возлежит в передней фра Брне XXIV, своего дяди и благодетеля, на жестковатом, а впоследствии и коротковатом войлоке, но юноша, по крайней мере, сыт, а в роду Ерковичей далеко не все и далеко не всегда могли этим похвастаться.

Самой логикой повествования, всеми его ситуациями и коллизиями автор показывает, как церковь калечит здоровые души и губит слабые, больные тела. Монастырь, в котором воспитывается Баконя, — это страшный паноптикум тупиц, лицемеров, ханжей, чревоугодников, сластолюбцев и прежде всего бездельников, паразитов на теле народном, беспощадных ростовщиков, лихоимцев. Симпатии читателя завоевывают не богобоязненные фратеры, а богохульник Жбан — ловкий разбойник, прикинувшийся деревенским дурачком и дочиста ограбивший монастырь.

Матавуль не скрывает своей привязанности к Баконе, в котором его привлекает молодость, нравственное и физическое здоровье, смелость, жизнерадостность, воля. Это истинный сын народа, врожденная чистота и порядочность которого долго борются с надвигающейся со всех сторон ложью, двоедушием, моральным уродством. Незащищенная душа юноши не выдерживает этого поединка, шаг за шагом он сдает свои позиции, все глубже увязая во лжи и обмане.

Автор нигде прямо и открыто не ополчается против религии, не прибегает к публицистическим отступлениям, антирелигиозным рассуждениям и т. д. Он действует только образными средствами и достигает этим большого обличительного эффекта.

В конце своего писательского пути Матавуль в новелле «Баконя в Белграде» (1905) вернулся к образу своего героя.

«Баконя в Белграде» — своеобразный эпилог к роману. Герой романа, как того и следовало ожидать, духовно пал, опустился, превратился в заурядного ханжу. Католический поп околачивается в православном Белграде, выдавая себя за торговца. Католицизм окончательно подавил в нем все естественное, человеческое, искреннее. Теперь перед нами раздобревший, потерявший здоровье настоятель того самого монастыря, куда много лет назад фра Брне привез своего юного племянника. Такова расплата за жизненное благополучие, купленное у католицизма ценой лучших человеческих качеств.

С. Матавуль скончался более шестидесяти лет назад. Творческое наследие писателя выдержало самую суровую и объективную проверку — проверку временем. Произведения его по праву входят в сокровищницу югославской литературы и вызовут несомненный интерес советского читателя.

И. Дорба