Последние Рюриковичи и закат Московской Руси

Триумфальное бегство

Отдавая распоряжения о казнях и опалах, Иван III действовал, повинуясь эмоциональному порыву, отнюдь не намереваясь производить радикальные политические и кадровые перемены. Семену Ряполовскому попросту не повезло – он стал жертвой вспышки ярости: его казнили, в то время как главного зачинщика «предательства» и злейшего противника партии Софьи Палеолог – князя Ивана Патрикеева лишь удалили от двора и от мирской жизни. Остался при дворе Федор Курицын, хотя его роль становится менее заметной. Нет известий об опалах прочих еретиков. Новым главой Думы стал князь Василий Холмский, происходивший из тверской ветви Рюриковичей – типичный представитель новомосковского служилого боярства, которого вряд ли можно записать в число ревностных сторонников Софьи Фоминичны.

Так возникло шаткое равновесие между противостоящими группировками, закрепленное в фактическом разделе государства между двумя наследниками. Понятно, что подобное положение не могло продолжаться долго. Бывшая «партия власти» была деморализована, а Деспина, напротив, прочно захватила инициативу. Если она столь эффективно действовала из подполья, то после возвращения ко двору ее возможности, казалось бы, должны многократно возрасти. Однако апрель 1500 года ознаменовался загадочным происшествием. Великий князь Василий.. бежал из Москвы. Краткий летописец 1508 года под 7008 год (сентябрь 1499 – август 1500) сообщает об этом следующее: «Князь Василей, хотя великого княжение, и хотев его истравити на поле на Свинском у Самьсова бору, и сам побежа въ Вязьму своими и советники. А князь великий нача думати со княгинею Софьей и возвратили его, и даша ему великое княжение под собою, а князя Димитрия поимаша и с материею княгинею Еленою»[427].

Каштанов полагал, что Василий бежал в апреле 1500-го года, а таинственное «Свинское поле» расположено между Вязьмой и Дорогобужем, где «состоялось какое-то столкновение войск, поддерживавших Василия, с частью войск Ивана III», при этом «Василий мог опираться на литовские войска»[428]. А.А. Зимин, анализируя предположение С.М. Каштанова, замечает, что Василий не мог пытаться «стравить» отца там, где его не было, и полагает, что погубить беглеца пытались литовцы, однако Василий, узнав о движении литовских войск, бежал к Вязьме[429].

Постараемся предложить иную версию происшедшего, заранее уведомляя, что она, увы, столь же уязвима, как и гипотезы С.М. Каштанова и А.А. Зимина. Прежде всего, согласимся с А.А. Зиминым в том, что «истравить» собирались не великого князя, а самого Василия. Но кто осмелился поднять руку на сына государя? По версии С.М. Каштанова, это были части, верные Ивану III. В это время в окрестностях Дорогобужа действовал отряд Юрия Захарьина. Если действительно Василий бежал в Москву в апреле – начале мая (а доводы С.М. Каштанова в пользу данного предположения весьма убедительны), то литовских войск здесь быть не могло.

Подарок от тестя в виде занятия Яковом Захарьиным Брянска 3 мая, как уже упоминалось, оказался неприятным сюрпризом для Александра Казимировича. Литовский летописец свидетельствует: «Князь же Константин Иванович Острожский с вышеназванными панами и со всеми людьми, которые были с ним, пришли к городу Смоленску. …И пришла весть к Смоленску, что воевода великого князя московского Юрий Захаринич стоит на Ведроши с очень небольшим числом людей. Константин Иванович Острожский со всеми людьми и панами, и еще с воеводой смоленским, и со всеми смольнянами, вооружившись и изготовившись, пошли к Дорогобужу и, прежде всего, пришли к Ельне. И в то время поймали одного языка из московского войска по имени Герман, который был дьяком у Богдана Сапеги, но убежал в Москву, и тот язык сообщил им о московском войске, что воевода великого князя московского Юрий Захаринич долгое время был под Дорогобужем с небольшим числом людей. Третьего же дня пришли к нему на помощь другие большие воеводы, князь Даниил Васильевич Щеня и князь Иван Михайлович Перемылитьский с многими другими воеводами и людьми, и что все они уже находятся в одном месте под Дорогобужем…»[430]

Получить неприятные вести из Брянска, собрать в Вильне войско, пройти с ним до Смоленска не менее 500 километров, там снова «изготовиться» и выступить к Дорогобужу – все эти приготовления заняли не меньше месяца. Когда Острожский прибыл в Смоленск, Юрий Захарьин уже стоял на Ведроши. Литовцы об этом знали, поскольку русский отряд там находился долгое время. В Смоленской земле Иван III пока не планировал никаких приобретений, отряд Юрия Захарьина выполнял исключительно оборонительную роль, прикрывая движение на Москву, и вперед не выдвигался.

Острожский идет к Дорогобужу, но еще точно не знает, что происходит на месте будущего сражения, так как вынужден полагаться (или не полагаться) на сведения беглого дьяка. Если воевода Александра Казимировича не располагал никакими иными источниками информации, значит, по крайней мере, до середины июня 1500 года никаких литовских отрядов в окрестностях Ельни и Дорогобужа, готовых либо прийти на помощь Василию (как полагает С.М. Каштанов), либо его «истравить» (как полагает А.А. Зимин), не было. К тому же если бы на Василия напали именно литовцы, то летописец наверняка отметил бы этот факт.

Что вообще делал Василий на востоке Смоленской земли? С.М. Каштанов предполагает сговор между Василием и смоленским наместником Станиславом Петряшковичем, который прибыл в Москву 23 апреля 1500 года по поводу перехода на русскую службу С. Вельского. Следовательно, Василий бежал к литовцам, но его остановили люди из отряда Юрия Захарьина? Данное предположение слишком экстравагантно. Окажись сын Деспины Софьи в стане Острожского или при дворе Александра Казимировича, подобный поворот событий, да еще в условиях разворачивающихся военных действий, по сути дела, перечеркивал его претензии на престол и играл на руку Димитрию-внуку. Поражение русских войск, случись оно, тоже никакой политической выгоды беглецу не сулило. Да и давний противник Патрикеевых Захарьин в роли гонителя Василия выглядит странно. Если будущий государь задумал присоединиться к войску Юрия Захарьина, то почему не сделал это сразу, а бродил неподалеку с небольшим отрядом по смоленским лесам, пока неведомые злодеи не задумали его «истравить»?

Между тем сообщение Краткого летописца при всей его туманности и лаконичности позволяет достаточно уверенно выстроить следующую причинно-следственную связь: Василий хочет великого княжения, те же, кто опасается его возвышения, пытаются его «истравить», а потом по причине покушения ему приходится бежать. Хотя недруги Василия не названы, но летописец указывает, что по возвращении молодого князя в Москву Димитрий и Елена Стефановна были «поиманы», что на самом деле произошло два года спустя. Летописец, разумеется, знает об этом, но преднамеренно связывает историю с вынужденным бегством Василия и опалу Димитрия-внука и его матери, чтобы дать понять, кто же желал зла будущему великому князю.

Таким образом, неожиданный демарш Василия продолжает линию Софьи Фоминичны, объяснявшей замысел бегства своего сына на Белоозеро не намерением поднять мятеж против отца, а желанием спастись от «крамол», порожденных неспособностью либо нежеланием Ивана III обуздать злодеев. В этой истории Василий должен был играть страдательную роль, любое выступление, направленное против государя, усугубляло его шаткое положение.

В таком случае версия С.М. Каштанова о местонахождении «поля на Свинском у Самьсова бору» в районе Дорогобужа близ современного села Самцово ошибочна, если только на Василия не напали, когда тот направлялся в действующую армию по заданию великого князя. Однако о таком задании ничего неизвестно. Василий, в таком случае, присоединился бы к большому отряду одного из Захарьиных, либо тверской рати Даниила Щени, либо новгородской под командованием Челяднина, а не отправлялся в рискованный вояж с небольшим эскортом. Следует учесть, что ни до, ни после Ведроши государь никаких ратных дел Василию не поручал. Наконец, если вернуться к летописной записи, то Василий пустился в бегство «с воями» (с воинами), либо «со своими советники», как полагает С.М. Каштанов, а в предшествующем эпизоде «истравления» о свите молодого князя ничего не говорится. Поучается, что сначала Василий чуть ли не в одиночестве бродил в районе литовской границы, а потом, пережив некоторое приключение, нашел себе спутников и проследовал с ними в Вязьму.

Более вероятно, что Свиное поле находилось где-то в пределах Москвы либо ее окрестностей. (С.М. Каштанов приводил несколько предположений на этот счет, не найдя их убедительными). Рискнем высказать еще одно. В Серпуховском районе Подмосковья существует деревня Свиненки в пойме (поле?) реки Лопасни, в десяти верстах от него располагается населенный пункт Соймоново, расположенный в центре крупного лесного массива. Соймоново (или Сойманово) – название явно историческое, поскольку неподалеку в селе Васильевском находилась вотчина дворян Соймоновых, которые в конце XVII века здесь построили церковь[431]. В тех лесах преобладают хвойные породы деревьев и в настоящее время расположены охотничьи угодья. Предположим, Василий охотился в тех местах, где произошел некий инцидент (или его инсценировка), давший ему повод усомниться в собственной безопасности и бежать. Не исключено и то, что упомянутые в летописи географические обозначения не сохранились до наших дней.

Вернемся к политической ситуации, сложившейся весной 1500 года. Изменение статуса Димитрия-внука не отменяло его венчания, юный великий князь хотя и не имел распорядительных функций, но зато оставался наследником государя. Василий так и не стал «великим князем Всея Руси», зато получил в удел Новгород и Псков. Правда, что касается Пскова, то права Василий на этот город так и остались на бумаге. То ли Иван III не решился доверить сыну стратегически важную область, на стыке границ с Ливонией и Литвой, то ли, поразмышляв, внял доводам псковичей, просивших оставить «по старине». Да и с Новгородом у Василия получилась незадача. После августа 1499 нет никаких признаков его владетельной роли в управлении Новгородом, что, по мнению С.М. Каштанова, послужило причиной конфликта[432].

Небольшой период участия в управлении Новгородом оставил у молодого князя горький осадок. Вслед за провозглашением Василия новгородским властителем церковные вотчины в землях Святой Софии были конфискованы и розданы «детем боярским поместье, монастырские и церковные, по благословению Симона митрополита». По замечанию Р.Г. Скрынникова, летописцы, за исключением псковского, предпочли не обсуждать мероприятия великого князя, поскольку отчуждение церковных – «божиих» – имуществ воспринималось большинством современников как святотатство[433]. Это был чувствительный удар по архиепископу Геннадию и всей партии «любостяжателей», тем более чувствительный и неожиданный, что последовал вслед за возвышением сына Софьи Палеолог.

Складывается впечатление, что очередная новгородская конфискация была вызвана не дефицитом земельных угодий и необходимостью испомещения служилых людей. К тому времени земельные резервы, предназначенные для поместных раздач, далеко не были исчерпаны. Государь был рад уязвить нелюбимого владыку Геннадия, тем более руками Василия. Кроме того, Иван III, что называется, «подставил», рвущегося к власти сына, внеся сумятицу в ряды «партии реванша». То, что теперь имя Димитрия-внука никак не было связано с Новгородом, только помогло великому князю. Иван III вряд ли рискнул бы пойти на «святотатство», опираясь на замеченное в связях с еретиками правительство Патрикеева, действуя от имени Димитрия, мать которого прослыла покровительницей «жидовствующих». После того как Василий получил права, пусть и номинально, новгородского князя, у Ивана III оказались развязаны руки.

К началу 1500 года над головой Василия снова сгущаются тучи. Имя Димитрия снова появляется рядом с именем Ивана III в повелениях направить войска на Литву[434]. Тогда Софья Фоминична решила снова ударить в уязвимое место – западный вектор внешней политики Ивана III. Единство великокняжеской семьи рассматривалось государем как важный фактор в строительстве отношений с европейскими державами, и прежде всего с Литвой и Ливонией. Пожалование Василию Новгорода и Пскова совпало с посольством в Венецию через Польшу и Венгрию Дмитрия Ралева-Палеолога. Возложение миссии на приближенных Софьи должно было показать Ягеллонам внутреннее укрепление противника[435].

Само время бегства Василия и место его пристанища выбраны как нельзя удачно. Магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг в конце января 1500 года писал о том, что «великий князь московский со своими сыновьями находится во вражде; причина эта заключается в том, что он хотел своего внука иметь наследником в качестве великого князя, но это ему собственные сыновья, которых он имеет от этой гречанки, не хотят разрешить. Эта вражда и неприязнь удерживает великого князя; иначе бы он давно напал на эту страну»[436]. Плеттенберг имел в виду Ливонию, но эти же слова в полной мере относятся и к Литве. Раздоры в семье препятствовали военным планам московского государя, единство (хотя бы внешнее) способствовало им. И в это время Василий вынужден покинуть столицу, опасаясь за свою жизнь. Если бы эта история получила широкую огласку или имела бы продолжение, позиции Москвы были бы в значительной мере подорваны, а переход Вельского, Шемячича и Можайского и вовсе оказывался под угрозой.

Нахождение Василия в Вязьме, неподалеку от границы с Литвой, представляется недвусмысленным шантажом. Деспина Софья предъявила мужу ультиматум: либо удовлетворение всех политических притязаний Василия, либо эмиграция в Литву и громкий международный скандал. Об этом и пришлось великому князю «думати со княгинею Софьей». В тот момент, когда маховик военных приготовлений уже был запущен, когда все договоренности с Шемячичем и его компаньонами были достигнуты, у Ивана Васильевича не оставалось пространства для маневра. Ему снова приходилось пожертвовать Димитрием и снова ради успеха в Литовской войне. На этих условиях Василий готов был вернуться в Москву. Но и низвергать внука в столь напряженный момент великий князь не торопился. Триумф Василия состоялся только тогда, когда стало окончательно ясно, что Литва и напавший на Русь Ливонский орден проиграли. В ноябре 1501 года русские одержали крупную победу под Мстиславлем, зимой 1501/02 года войско Даниила Щени вело успешные боевые действия в Ливонии. А 11 апреля 1502 года Иван III приказал взять Елену Стефановну и Димитрия под стражу, «от того дни не велелъ ихъ поминати въ октенияхъ и литияхъ, не нарицати великимъ княземъ, а посади их за приставы»[437]. Через три дня государь благословил Василия на «великое княжество Владимирское и Московское и учинил всеа Русии самодержцем».

Соборный приговор

Успешная война с Литвой и присоединение обширных территорий на западе на некоторое время отвлекли великокняжескую семью от конфискационных замыслов, и им стало легче общаться с защитниками церковного имущества. В 1502 году, когда Иван наложил опалу на Елену Стефановну и Димитрия-внука, братчич волоцкого игумена Вассиан Санин стал архимандритом Симонова монастыря – оплота нестяжателей в столице. Правда, продержался он там недолго. Воспрял духом и преподобный Иосиф. Во время пасхальной недели 1503 года Волоцкий игумен добился с помощью Иванова духовника Митрофана встречи с государем. Во время беседы о «церковных делех» игумен принялся уговаривать его покарать вольнодумцев. Очевидно, последовавшие в это время болезнь и смерть супруги (Софья Палеолог скончалась 7 апреля 1503 года) настроили государя на душеспасительные беседы и покаянные признания. Иван сожалел о своих заблуждениях, о попустительстве ереси, о том, что та распространилась в Кремле и самой семье его, но как только речь зашла о наказании отступников, Иван резко прервал беседу с игуменом. Не переменилось и благожелательное отношения государя к заволжцам. По признанию того же Иосифа, Иван III нестяжателей «держал… в чести велице»[438]. Они же «молиша самодержца, яко имуща дерзновение к нему, ради бо крепкого их жительства и добродетели множества не мало же рассуждениа приемлеми и почитаеми»[439].

А значит, вопрос о монастырском стяжании не был закрыт. Осенью 1503 года под вполне невинным предлогом – разрешение вопроса о будущем вдовых попов был собран церковный собор. На нем рассматривался и более существенный вопрос об отмене сборов, которые требовали епископы от священников при посвящении в сан – эта идея равно близка и заволжским исхастам и московским вольнодумцам. Сборы были упразднены. Для Паисия и Нила не составляло труда доказать великому князю Канонами, что взимание платы есть дело незаконное[440]. Собор повелел «вдовымъ попомъ и диакономъ не пети, ни священству касатися; такоже уложили и отъ ставления у поповъ и диаконовъ и отъ тех местъ церковныхъ, по праволомъ святыхъ Отецъ мзды не имати»[441].

После того как официальная повестка собора была исчерпана, дело приняло неожиданный оборот: «Когда совершися собор о вдовых попех и диаконех и нача старец Нил глаголати, чтобы у манастырей сел не было»[442]. Маловероятно, чтобы Нил предпринял этот шаг без согласования с великим князем[443]. И сам момент выступления, и тактика поведения на соборе согласовывались с Иваном III. Нил Сорский апеллировал прежде всего к государю и встретил широкую поддержку: «Приходит же к великому князю и Нил, чернец с Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец каменский, и глаголют великому князю: „Не достоит чернецем сел имети“. Призыв Нила и Дениса встретил широкую поддержку в политической элите: „К ним же приста и Василий Борисов, тферские земли боярин, та же и дети великаго князя: и князь великий Василий, князь Дмитрей Углицкий присташа к совету отца своего. И дияки введеныя по великом князе глаголаху: «Не достоит чернецем сел имети“[444].

Странное первенство скромного боярского сына Василия Борисова, проявлявшего себя прежде лишь на ратной стезе, трудно объяснимо. Видимо, из всех светских лиц он оказался самым активным проводником идей нестяжательства, что бросилось в глаза удивленным современникам. Сам факт выступления Борисова на стороне нестяжателей как раз не вызывает удивления. Борисовы, как и многие тверские фамилии, были близки к окружению Ивана Молодого, а затем Димитрия-внука.

Недавно А.И. Алексеев предпринял попытку пересмотреть традиционный взгляд на ход собора и предложил следующую очередность вопросов, рассмотренных его участниками: соборные заседания начались с дискуссии о монастырских селах, которая была прервана болезнью великого князя 28 июля 1503 года, после чего обсуждались дисциплинарные вопросы. При этом А.И. Алексеев опирается на «Житие Иосифа Волоцкого» Льва Филолога, а также «Житие Серапиона» и «Слово иное» – произведения, рожденные в среде троицких монахов, на имущество которых покушался Иван Васильевич. Эти источники относят возникновение спора о монастырских селах к началу собора и связывают его с болезнью, постигшей великого князя[445]. Однако авторам указанных произведений было крайне важно увязать секуляризационные вожделения Ивана III и его болезнь, которую и обиженные государем троицкие книжники, и иосифляне предлагали рассматривать как наказание за нечестивые помыслы. Ради этой благородной задачи они были готовы представить ход событий соответствующим образом.

Что касается любостяжателей, то их недруги в качестве наказания обычно начинают испытывать проблемы со здоровьем – это один из «фирменных» приемов иосифлянской пропаганды. Иосиф писал, что ученик Алексея дьякон Истома, «соучастник дьявола, пес адов, был пронзен удой Божьего гнева: гнусное сердце его, вместилище семи лукавых духов, и утроба его загнили». В тяжелых мучениях Истома испустил свой нечистый дух. Вслед за Истомой и «окаянный поборник сатаны» протопоп Алексей заболел тяжкой болезнью и был поражен мечом Божьего суда. Другой еретик – поп Денис после проклятия и ссылки предался вселившемуся в него «хульному» бесу: в течение месяца он «бесчинно» кричал голосами зверей, скотов, птиц и гадов и в ужасных мучениях испустил свой гнусный еретический дух. По сообщению Иосифа, так же ужасно умер и Захар-чернец[446]. Последователи Волоцкого игумена не настаивали на летальном исходе, но столь же последовательно награждали своих врагов различными хворобами. В «Житии Иосифа», написанном Саввой Черным, заболевает некий иеромонах Исайя, «всегда ненавидя и злословя монастырь Иосифов»[447]. Когда епископ рязанский Кассиан «нача хулити преподобного Иосифа… что ж зде, не терпя Бог хулы на преподобного, посылает на него жезл наказания, уяся ему рука, тако же и нога, и не могий языком глаголати»[448].

К тому времени, когда Нил Сорский и окружение великого князя возбудили вопрос о монастырских селах, Волоцкого игумена не было в столице. Он находился при умирающем крестнике князе Иване Рузском, сыне многолетнего своего благодетеля Бориса Волоцкого. Понятно, подобное печальное событие невозможно было предугадать, – молодой князь внезапно заболел на свадьбе своего брата. Тем не менее отсутствие такого энергичного и эрудированного соперника, как Иосиф, безусловно, облегчало задачу сторонникам секуляризации.

А.И. Алексеев, проанализировав позицию различных групп духовенства, участвовавших в работе собора, полагает, что «в вопросе об отчуждении церковных и монастырских земель епископы не заняли позиции активного противодействия великокняжеской власти. Только митрополит Симон в силу своего поста – главы русской церкви и архиепископ Геннадий, переживший опыт новгородских конфискаций, выступили против проекта изъятия церковных и монастырских вотчин»[449]. Между тем исследователь характеризует митрополита Симона как человека, лишенного амбиций, способного поддаваться нажиму. Что же касается Геннадия Гонзова, то его положение осложнялось неприязненным отношением со стороны государя[450]. Странно, что ему вообще разрешили после многолетнего запрета прибыть в Москву. Полагали, что напуганный владыка предпочтет помалкивать? Между тем Геннадий попытался было возразить Ивану, то тот «многим лаянием уста его загради». Новгородский епископ счел разумным более не ввязываться в дискуссию и теперь уже заслужил упреки от своих единомышленников: «Что убо противу великому князю ничтоже не глаголешь? С нами убо многоречив еси…»[451]

На роль закоперщика Геннадий не годился. Большинство епископата занимало выжидательную позицию. Только Тверской владыка Вассиан Оболенский, двоюродный брат бывшего Ростовского епископа Иосафа, да Коломенский Никон могли поддержать требования Нила Сорского. Против любого покушения на монастырские имущества выступала верхушка «черного» духовенства, а приходские священники, напротив, скорее были готовы поддержать заволжцев. В столь неустойчивой ситуации любостяжатели поспешили призвать на помощь Волоцкого игумена – «паки и принудили его в град Москву взыти».

Многое зависело от позиции митрополита Симона. Если бы он занял сторону Ивана или хотя бы сохранил нейтралитет, то вопрос скорее всего решился бы в пользу сторонников секуляризации. Но однажды, потакнув великому князю в новгородских конфискациях, Симон решил, что дальнейшие уступки несовместимы с миссией архипастыря, и твердо встал на защиту материальных благ церкви. Не дожидаясь приезда Иосифа, митрополит послал Ивану письмо, в котором доказывалась законность монастырского землевладения на основании многочисленных цитат, по замечанию П.Н.Милюкова, не всегда добросовестно приведенным[452]. В послании великому князю, зачитанному митрополичьим дьяком, говорилось, что со времен императора Константина «святители и монастыри грады и власти и села и земли дръжали, и на всех соборех святых отец не запрещено святителем и монастырем земель держать»[453].

Но Иван III, который вряд ли был знаком с постулатом «все, что не запрещено – то разрешено», не удовлетворился подобными объяснениями. В этот момент колеблющиеся могли дрогнуть и пойти навстречу настроениям великого князя. Ведь подобным ответом иерархи не только отвергали предложение Нила Сорского, но постфактум осуждали ревизию вотчинных прав церкви, осуществленную по указанию государя накануне в Новгороде. Как отмечает Н.А. Казакова, «независимо от мотивов, которыми руководствовалось правительство, проводя на протяжении последней четверти XV в. последовательные конфискации земель у новгородской церкви, эти действия объективно, в силу огромных масштабов конфискаций, должны были поставить под сомнение самый принцип незыблемости церковного землевладения»[454].

Похоже, что именно в эту критическую минуту в Москве появился Иосиф. По всей видимости, он не выступал прямо в защиту монастырских владений, но зато активно вел закулисную агитацию и сумел доказать епископату, что по отобрании вотчин у монастырей тотчас же настанет очередь вотчин архиерейских[455]. Епархиальные владыки, в свою очередь, могли увлечь за собой значительную часть «белого» духовенства. Сложившееся большинство укрепилось в своих намерениях отстоять церковные имения.

Митрополит в сопровождении московского духовенства явился к великому князю и привел конкретные ссылки на Библию, «грамоту» Константина, правило Карфагенского собора, жития святых и пожалования князей Владимира и Ярослава[456]. Но и в этот раз Иван Васильевич счел аргументы любостяжателей недостаточными. Е.Е. Голубинский, обращая внимание на то, что великий князь не удовольствовался единократньм ответом ему собора, заставив давать ответ целых три раза, полагает, что таким образом государь надеялся выторговать у иерархов уступки[457]. Однако нестяжатели и Иван III потерпели полное поражение. Новый вариант соборного ответа содержал не только мотивы предыдущих выступлений, но и предупреждение, что властители, посягнувшие на «стяжания церковные», которые «Божия суть стяжание», будут «прокляты в сей век и в будущий». Борьба была проиграна.

Раздосадованный Иван Васильевич отыгрался на своем давнем недруге – Геннадие Гонзове. Отметим, что для новгородского владыки победы его соратников неизменно оборачивались крупными неприятностями: после сведения Зосимы настоятелем крупнейшего в епархии монастыря был поставлен еретик Кассиан; возвращение из опалы Софьи и Василия аукнулось конфискацией земельных угодий; и, наконец, вслед за поражением нестяжателей на соборе 1503 года Геннадия постигла настоящая катастрофа.

За поставление одного священника Геннадий получал полтора рубля, что по тем временам составляло значительную сумму[458]. Например, в 60-х годах XV века Симонов монастырь ссудил одному сыну боярскому пять рублей под залог его деревни. Должник не смог вернуть деньги, и ему пришлось расстаться со своей вотчиной[459]. Владыка пал жертвой привычки и жадности. Вернувшись в Новгород, сребролюбивый архиерей, презрев только что принятое соборное постановление, «начятъ мзду имати у священниковъ отъ ставлениа наипаче перваго, через свое обещание, съветомъ единомысленаго своего любовника диака Михаила Иванова сына Алексеева; и обыскав то, князь велики и митрополит сведоша с престола на Москву, и пребысть въ монастыри у Михаилова Чуда на Москве полтретиа года, ту и преставися»[460]. Геннадий не имел недостатка в недоброжелателях, которые воспользовались его оплошностью, понимая, что при дворе будут рады падению владыки. Так бесславно закончил свою жизнь этот, безусловно, даровитый человек.

В противоположность Геннадию Иосиф нисколько не потерял в глазах великого князя. Он не перечил государю, когда обсуждался вопрос о монастырских селах, предпочитая оставаться в тени. Кроме того, он оказал немалую услугу Ивану III. Л.В. Черепнин заметил, что на духовной грамоте умершего Ивана Рузского, по которой его удел как выморочный поступил в удел великого князя, стоит только подпись Иосифа, что, по мнению исследователя, означает, что игумен действовал в интересах великого князя[461].

Уже спустя несколько месяцев после заседаний собора, в апреле 1504 года, Волоцкий игумен прислал письмо духовнику Митрофану, в котором требовал от последнего приложить все возможные усилия, дабы побудить Ивана расправиться с еретиками. В противном случае Иосиф угрожал Божьей карой и великому князю, и духовному наставнику. Давление на князя достигло апогея, и терзаемый болезнями и старостью, алчущими мести святыми отцами и предвкушающим сладость власти сыном, Иван сдался на милость победителей. Он дал согласие на созыв нового церковного собора – на этот раз для осуждения ереси – и подписал завещание, в котором благословил Василия «всеми русскими великими княжествами».

Последние годы жизни Ивана дают нам повод сочувствовать нравственным терзаниям великого князя. Перед нами трагедия шекспировского размаха и накала: государь, дольше всех русских властителей (царей, императоров, генсеков и президентов) находившийся на престоле (сорок три года единоличного правления!), с именем которого связано формирование великорусского государства, выход его на европейскую арену, разрыв с ордынской зависимостью, преобразование в областях экономики и права, расцвет архитектуры, иконописи, публицистики и интеллектуальной деятельности вообще, к концу жизни оказался перед лицом нравственного краха. Подстрекаемый интригами и клеветой, под влиянием вспышек ярости и назойливых увещеваний он либо прямым действием, либо своим попустительством погубил всех, кого любил, ценил превыше всего, ради кого и вместе с кем строил свое баснословное царство, – внука, невестку, своих многолетних соратников и единомышленников. И это в тот момент, когда так долго готовившаяся война с Литвой завершилась блестящей победой.

При этом Иван, будучи правителем жестоким, что вполне согласовывалось с нравами эпохи, значительно уступает в этом качестве отцу, сыну и, разумеется, внуку получившему прозвание Грозный. Ивану совсем не пристает характеристика деспота или тирана. Если говорить об эффективности его политики, то есть о цене, которая была заплачена за успехи государства, то Иван III оказывается вне конкуренции среди российских реформаторов всех эпох. За исключением рокового эпизода декабря 1499 года, он не был беспричинно безжалостен, поощрял людей, говоривших ему в лицо нелицеприятную правду. Но чем дальше, тем ярче проявляется в его поведении нравственный надлом. В последние годы, по мнению Г.В. Вернадского, Ивана «захлестнули отчаяние и тоска: он, по-видимому, каялся в последних ошибках, однако теперь было слишком поздно что-либо менять»[462]. Историк внимательно относится к слухам о намерениях Ивана вернуть к власти Димитрия. Но если таковые и существовали, то им не суждено было сбыться.

Иван III скончался в октябре 1505 года, спустя четыре года в узилище умер Димитрий. Шестнадцатый век начался в России смертью в застенках внука Ивана Третьего. В полуопале скоротал свой век в Угличе сын Ивана Дмитрий. Середина столетия отмечена трагической и нелепой смертью его правнука, малолетнего сына Грозного Димитрия, а завершился век гибелью в угличской ссылке другого его правнука, юного царевича, который по горькой иронии судьбы носил все то же несчастливое имя Димитрия Иоанновича.

Праздник Святого Иосифа

Иосифляне торжествовали. К собору, который был назначен на декабрь 1504 года, великий князь приказал обыскать по всем городам и привезти в Москву видных еретиков. Еще до собора 1503 года Иосиф составил первую редакцию «Просветителя», после – второй расширенный вариант, который сыграл роль своеобразного обвинительного заключения на новом соборе. Правда, оказалось в московских застенках совсем немного вольнодумцев, что огорчало Иосифа и его позднейших апологетов: «Опять пред нами фигурирует очень малое число имен.» – досадует А.В. Карташов[463]. Очевидно, Иван III из последних сил пытался предотвратить массовую расправу. Тем не менее по приговору собора 27 декабря 1504 года были сожжены брат Федора Курицына – Волк, а также Иван Максимов и Дмитрий Коноплев. Позже такая же участь постигла двух братьев – переводчика Ивана Черного и Юрьевского архимандрита Кассиана, а также некоего Некраса Рукавова. Некто Семен Кленов был сослан в Волоцкий монастырь, который с этого времени превратился в место исправления инакомыслящих. Впервые на Руси запылали костры инквизиции, отбрасывая кровавый отблеск на торжествующие лица иосифлян.

После неправедных палаческих трудов у Иосифа появилось время поработать во благо собственного детища – Волоцкого монастыря. Разбогатевшей обители стал чрезмерно докучать поборами и имущественными претензиями удельный князь Федор Волоцкий. Епархиальный владыка – новый новгородский епископ Серапион – также тяготил игумена своим откровенно неприязненным отношением. Тогда Иосиф задумал и осуществил весьма ловкую комбинацию, которая позволила избавиться от обоих опекунов и, кроме того, потрафить самолюбию великого князя.

В феврале 1507 года Иосиф обратился к Василию с просьбой освободить его монастырь из-под власти удельного властителя и передать его в «великое государство» – в непосредственное ведение московского государя. Великий князь, разумеется, пошел навстречу этой просьбе, что было закреплено приговором архиерейского собора и Боярской думы. Однако подобное решение не имело законной силы без санкции епархиального владыки. Благословение новгородского епископа якобы вызвался выхлопотать сам Василий, но обещания по забывчивости или нежеланию не исполнил, а посланный к Серапиону с объяснениями посланец Иосифа не смог пробраться в Новгород из-за разразившейся эпидемии.

Эти извиняющие подробности известны со слов биографа и апологета Волоцкого игумена монаха Саввы Черного. А.А. Зимин не сомневается, что обещание великого князя довести до Серапиона это известие является позднейшим вымыслом[464]. Скорее всего, Иосиф действовал вполне сознательно, предугадав реакцию Василия и новгородского владыки. Два года Серапион ждал от Иосифа объяснений по поводу случившегося, пока весной 1509 года не наложил на Волоцкий монастырь и его игумена церковное отлучение. Иосиф, однако, ничем не рисковал, так как владыка тем самым пошел против воли государя. Иосиф тут же пожаловался на действия епископа митрополиту Симону, и тот по совету архиереев и по одобрению великого князя отменил отлучение, а самого Серапиона призвали на церковный собор. Новгородский архиерей не думал раскаиваться, напротив, резко возражал государю, настаивая на невмешательстве светской власти в церковные дела. Стоит ли удивляться, что последовавший приговор был максимально строгим: Серапиона лишили архиерейского сана, отлучили от церкви и заточили в Андроников монастырь, где обращались с ним крайне жестоко.

Новгородцы тяжело переживали опалу архиерея. «Великаго ж Новгорода народи всею землею в сетовании и сокрби бывша». Впрочем, и в Москве новгородский владыка вызывал сочувствие, а его противник – негодование. А.В. Карташов признает, что «общественное мнение на Москве было решительным образом настроено против такой жестокой кары, постигшей Серапиона»[465]. Московские «люди многие» говорили: «лучши-де было Иосифу, оставя монастырь, да пойти прочь». Неблаговидность поступка вождя любостяжателей была настолько очевидной, что среди иосифлян раздавались голоса протеста против осуждения Серапиона. Давние почитатели Иосифа Иван Третьяков и Борис Кутузов советовали игумену бить челом бывшему архиепископу. Даже старцы Волоцкой обители советовали ему принести повинную опальному архиерею[466].

В ответ на это Иосиф сочинил послание, в котором попытался разъяснить непонятливым мотивы своего поведения: «Яз бил челом тому государю, который не точию князю Феодору Борисовичу да архиепископу Серапиону, да всем нам общий государь, – ино всея русские земли государем государь, которого Господь Бог устроил на свое место и посадил на царский престол, …такого государя нашел, которого суд не посужается»[467]. Сквозь свойственное манере Иосифа деланное прямодушие легко прочитывается плохо скрытая издевка над возмущенным «общественным мнением», которая граничит с предупреждением или даже угрозой в адрес ретивых критиков, – Иосиф подчеркивает, что находится под защитой суда, чей вердикт «не посужается». Следовательно, никакие доводы, в том числе и морально-этического свойства, Иосифом не рассматриваются. Суд общественного мнения теперь, когда игумен перешел в прямое подчинение великому князю, вызывает у Иосифа откровенное презрение.

И все же формально, вьиграв эту схватку, избавившись от подчинения новгородскому архиерею и волоцкому князю, Иосиф проиграл в главном. После казней еретиков любостяжатели готовились к решительному наступлению на заволжское движение. Иосиф разработал идеологическое обоснование для нового обвинения, составив последние главы «Просветителя», направленные, как мы уже говорили, непосредственно против заволжцев, протестовавших против кровавой расправы. В мае 1508 года ушел из жизни Нил Сорский, что, очевидно, ослабляло позиции нестяжателей. Проводилась и определенная «организационная» подготовка. Едва вступив на престол в январе 1506 года, сын Софьи Палеолог назначил Иосифова брата Вассиана Санина Ростовским архиепископом.

В ростовскую епархию входили заволжские обители, назначение Вассиана можно расценивать как сигнал к подавлению нестяжательского движения. Великий князь Василий Иванович, казалось, совершенно разделял взгляды иосифлян. В 1504 году Иван III все же амнистировал многих кающихся еретиков, но после его смерти новый государь «обыскал и управил» и вновь вернул в заточение отпущенных. В конфликте Иосифа и Серапиона великий князь встал на сторону Волоцкого игумена. В июле 1509 года Серапион соборным приговором сведен с архиепископства. В августе того же года соратник Иосифа андрониковский архимандрит Симеон назначен суздальским архиепископом.

Конечно, вождь любостяжателей не предполагал, что в самое ближайшее время предпочтения Василия III переменятся самым радикальным образом и что, затеяв тяжбу со своими светским и церковным патронами, он, оказывается, только потеряет удобное время для штурма заволжских твердынь, внесет разброд в стан своих соратников и даст дополнительные аргументы своим противникам. (Известно, что заволжцы и после опалы Серапиона признавали действительным церковное отлучение Иосифа и его братии.) Действительно, вряд ли Иосиф или кто-либо из его современников ожидал удивительной метаморфозы: в 1510 году едва избежавший плахи сын князя Ивана Патрикеева Василий (в иночестве Вассиан) вернулся в Москву из опалы и стал «великий и временной человек у государя великого князя ближней, и яз так и государя великого князя не блюлся, как его боялся и слушал»[468].

Главным условием перемены в судьбе князь-инока, безусловно, стала смерть Димитрия-внука в феврале 1509 года. Вряд ли Вассиан Патрикеев смог покинуть Заволжье до смерти законного кандидата на московский престол. Сначала маленький мальчик, потом увенчанный шапкой Мономаха великий князь Владимирский, затем бесправный узник – он всегда представлял опасность для сына Софьи Палеолог. С самого рождения Димитрия борьба с ним, с поддерживавшей его партией Патрикеевых, партией кремлевских либералов и заволжских иноков – на протяжении двадцати лет с этой борьбой была связана жизнь Василия Ивановича. Он никогда не ослаблял бдительности. Так, незадолго до радикального изменения отношения к нестяжателям в 1508 году был арестован и отправлен в Белоозеро глава Думы князь Василий Холмский. Г.В. Вернадский предполагает, что князь решился вступиться за несчастного Димитрия[469].

Действительно, эту причину стоит отнести к числу немногих, способных вызвать внезапную опалу главы правительства. Холмский, освоившись за несколько лет с ролью главы Думы, мог почувствовать себя достаточно уверенным, чтобы возвысить голос в пользу заключенного, за что немедленно поплатился. Василий понимал, что живой Димитрий остается знаменем целой партии, которая при благоприятных обстоятельствах не замедлит выступить против него. В феврале 1505 года наместник Нарвы сообщал главе Ливонского ордена, что «русские больше склонны к внуку, чем к Василию»[470].

Возможно, сам Василий не считал свою власть достаточно легитимной, во всяком случае, по свидетельству 3. Герберштейна, при жизни Димитрия он «выдавал себя только за властителя, по смерти же его всецело забрал себе власть»[471]. Со смертью ненавистного племянника система политических комбинаций и союзов, сложившаяся в 80-х годах XV века, потеряла былое значение. Программа заволжцев, в первую очередь в части секуляризации монастырских земель, несомненно, и прежде вызывала сочувствие Василия Ивановича, потому он поддержал выступление Нила Сорского на соборе 1503 года. Но политическая ситуация заставляла опираться на любостяжателей, ненавидевших Димитрия-внука и его сторонников. Теперь фактор, связывавший Василия III с иосифлянами, перестал действовать, зато настало время обратить внимание на иные обстоятельства.

Политическая и интеллектуальная элита Московской Руси на рубеже веков так или иначе, была связана с партией, группировавшейся вокруг Патрикеевых. (Исключение составляют, пожалуй, новгородец Дмитрий Герасимов и пскович Филофей). Поэтому после того, как разрешился важнейший для Василия вопрос, после того, как у него не осталось соперника в борьбе за власть, исчезли препятствия, стесняющие великого князя в выборе высших чиновников или неформальных советников, нестяжательская партия сразу получала объективные преимущества перед конкурентами. Особенно в эти годы, когда положение Москвы серьезно осложнилась ввиду возрастающей агрессивности Крымского ханства, а также наметившимся сближением между Вильно и Бахчисараем.

Е.Е. Голубинский полагал, что, приблизив к себе ученика Нила Сорского, Василий III тем самым шантажировал духовенство, пугая клириков перспективой секуляризации[472]. Вряд ли государево благоволение объясняется столь узкой задачей. Как только потребовались не политические союзники, а разумные помощники в деле государственного управления, выбор пал на Патрикеевых, которые были верными соратниками и отца, и деда, и прадеда Василия Ивановича. В то время когда Вассиан Патрикеев стал «великим временным человеком», его двоюродный брат знаменитый полководец Даниил Щеня, согласно А.А. Зимину, назначен московским наместником, а по мнению Г. В. Вернадского, – главой Боярской думы[473].

Вассиан Патрикеев, сочетавший опыт в военной, дипломатической, а теперь и церковной области, с книжной эрудицией, не имел равных среди государственных мужей начала столетия. Василий был примечательной личностью даже на фоне знаменитого отца. Его жизнь до пострижения была отмечена многими славными делами. В 1493 году он был послан с войсками в Можайск. В течение 1494 года князь трижды участвовал в переговорах с литовскими послами и после заключения мирного договора был пожалован в бояре и назван первым во время поездки Ивана III в Новгород. В начале 1496 года Василий Иванович ходил во главе русских войск в поход «на свейские немцы».

Напомним, что в злополучном декабре 1499 года Василий Патрикеев принял иночество в Кирилло-Белозерской обители под именем Вассиана. «Славный в миру воинской доблестью, умом и способностями, князь-инок скоро прославился в монастыре строгой жизнию и обширной начитанностью», – пишет церковный писатель[474]. В обители Вассиан познакомился с Нилом Сорским, но его первая встреча со старцем могла произойти и раньше – в Москве. В любом случае еще в мирской жизни Патрикеев-младший был немало наслышан о духовных подвигах и воззрениях Нила.

Правда, по замечанию И. Смолича, Нил и Вассиан совершенно отличались по складу характера: «…душевно мягкий, склонный к духовному деланию и созерцанию Нил не мог переделать гордый, энергичный и страстный характер московского боярина, не мог вложить в него иноческого смирения, …ему нужна была арена для действия, на которой он мог бы практически осуществить воззрения Нила». Исследователь считал Вассиана одной из самых интересных фигур русской истории XVI века. «Это был своеобразный человек, сочетавший в своем характере и в своей деятельности самые разнородные черты: высокомерие и страстность; преданность своей идее и вражду против Иосифа Волоцкого и иосифлянства; ученость, ограниченную эпохой, и критически-полемический задор; признание основ христианской аскезы и неаскетический образ собственной жизни; наконец, приверженность взглядам заволжских монахов на монастырские владения и на государственно-политические дела, – человек, который стойко и ожесточенно боролся за свои убеждения и за свою партию, хотя и понимал, что его противники сильнее и что у него почти нет шансов на победу»[475].

А вот как характеризовал князь-инока Е.Е. Голубинский: «…вырванный из среды деятельности государственной и обреченный через пострижение в монахи на бездеятельно-ничтожное существование, он ухватился за проповедь о реформе монашества как за новый род деятельности и как за новый путь для себя к славе»[476]. Путь этот оказался тернистым, чреватьм взлетами и падениями.

Патрикеевы возвращаются

Преподобный Иосиф отчасти сам дал повод великому князю усомниться в его верности. В 1510 году брат великого князя Юрий Дмитровский, рассорившись с государем, прибыл к Иосифу за советом. По официальной версии, игумен посоветовал удельному князю преклонить «главу свою пред помазанником Божиим и покорися ему». Тогда Юрий уговорил настоятеля сопровождать его на переговоры с великим князем. Игумен прекрасно представлял, чем для него может обернуться подобное посредничество, и внезапно «изнеможе главною немощию възвратися». Тем не менее в ответ на настоятельные просьбы князя ему пришлось послать с ним двух волоцких старцев. После того как братья помирились, Юрий Дмитровский подарил Волоцкой обители село[477]. Подобное изъявление благодарности должно было насторожить великого князя к Иосифу. Вспомним, что на соборе 1503 года Юрий Иванович оказался единственным представителем великокняжеской фамилии, не выступившим в поддержку Нила Сорского, что свидетельствует о его «простяжательских» симпатиях, которые, по всей видимости, и обусловили обращение князя за содействием к Волоцкому игумену.

Возвращаясь к конфликту преподобного Иосифа и новгородского епископа, отметим, что, пытаясь сбить волну возмущения, вождь любостяжателей уже тогда распространял воспроизведенную позднее агиографами версию о том, что великий князь не выполнил своего обещания – сообщить Серапиону о переходе Волоцкого монастыря под государеву юрисдикцию. Таким образом, Иосиф выставлял Василия в неприглядном свете, что вряд ли понравилось последнему.

А тем временем ситуация складывалась не в пользу любостяжателей. В мае 1511 года митрополитом московским стал архимандрит Симонова монастыря Варлаам. В этой самой обители жил по возвращении в Москву Вассиан, и совершенно очевидно, что поставление нового митрополита произошло при его непосредственном участии. По оценке А.А. Зимина, «позиция нового владыки во внутрицерковных спорах была недвусмысленно «пронестяжательская»[478]. Возможно, избрание Варлаама без соборного участия объясняется не только своеволием государя. Таким образом удалось избежать столкновений с высокопоставленными клириками по поводу данной кандидатуры.

В результате при дворе Василия III сложилась конфигурация, подобная той, которую мы наблюдали 20 лет назад при его отце: руководитель правительства (тогда Иван Патрикеев, теперь Даниил Щеня), фаворит государя (тогда Федор Курицын, теперь князь-инок Вассиан, которого великий князь назвал – «подпор державе моей») и митрополит (тогда Зосима, теперь Варлаам – оба, кстати, выходцы из Симонова монастыря) – все они относились к одной партии. Интересно, что Даниил Щеня заседал в Думе вместе с сыном и племянником, так же как в свое время Иван Патрикеев с сыном Вассианом-Василием и племянником Даниилом.

При поддержке Варлаама правительству Василия III все же удалось несколько приостановить рост монастырского землевладения. Высказавший данную точку зрения С.М. Каштанов оговорился, что это положение нуждается в проверке. Так или иначе, в 1512 – 1514 годах резко снизилось число жалованных грамот на монастырские вотчины. Одновременно более широкое распространение получила выдача ружных грамот, что представляется симптоматичньм, поскольку денежным жалованием монастрырям – ругой – светские власти пытались заменить земельные или иммунитетные дачи[479].

Князь-инок Вассиан преуспел в другом. Василий III называл Патрикеева-младшего своим «наставником в человеколюбии». Вместе с митрополитом Варлаамом он заступался за опальных и оступившихся. И небезуспешно. Так Василий прощает осужденных в 1504 году еретиков, переводит бывшего новгородского владыку Серапиона из Андроникова монастыря в Троице-Сергиеву обитель, где его положение значительно улучшается. Явно под влиянием Вассиана Патрикеева в апреле 1511 года великий князь велел митрополиту Симону снять отлучение Серапиона. Дело дошло до того, что Василий Иванович прямо выражал желание, чтобы Иосиф Волоцкий отправился с повинной к бывшему архиерею. Тот согласился для виду но, для «истинного христианина» Иосифа покаяние оказалось недоступно[480].

Заручившись поддержкой митрополита, князь-инок предпринял атаку на идеологические бастионы любостяжателей. Предположительно в мае 1511 года, то есть сразу после поставления Варлаама, появилось вассианово «Слово» на «Списание Иосифа». Автор «Списания» скрыто и явно полемизирует с вождем любостяжателей. Если Иосиф цитирует Иоанна Златоуста, призывающего прервать любое общение с еретиками («возлюбленнии, многажды вам глаголах о безбожных еретицех и ныне молю не совокуплятися с ними ни въ ядении, ни в питии, ни в дружбе, ни в любви, творя бо сиа, чюжа себе творит Христовы церъкви»), то Вассиан цитирует Лествицу: «Немощные с еретикы ен ядят, силнии же да на славу божию сходятся». Если Иосиф призывает еретиков и отступников «не токмо осужати, но и проклинати, царем же и князем и судиям подобает сих и в заточение посылати, и казнем лютый предавати», то Вассиан готов простить тех еретиков, что «каются и христиане исповедуются, ибо Господь сказал «милости хошу, а не жрътве»[481]. В это время многие еретики, осужденные в 1504 году, томились в заточении, ожидая прощения, так что выступление Вассиана было продиктовано конкретными обстоятельствами.

После Пятидесятницы 27 мая, когда Иосиф услышал в пересказе Зосимы Ростопчина обвинительные речи Вассиана Патрикеева, игумен послал в Москву «к тем, кто до него добр» получить список полемической «тетратки» Вассиана. Иосиф ответил «челобитием» Василию III на новоявленных кирилло-белозерских еретиков, составленным в июле-августе 1511 года. Этот демонстративный шаг Волоцкого игумена наносил урон авторитету кирилло-белозерской корпорации, которую преподобный в первый раз открыто обвинил в «кривоверии».

Иосиф продолжил работу над последними главами своего антиеретического «Просветителя». Из них читатель мог почерпнуть вывод о том, что богоотступник способен рядиться в любую личину. «Находясь среди православных, они выказывают себя православными… Если же кто-либо из православных захочет восстать на них с обличением, то они отрекаются от жидовской веры, да еще и проклинают ее последователей». Иосиф убежден, что покаяние не только изменяет образ мыслей еретиков, после покания они сделали еще большее зло. «И кто сможет понять и разобраться, каются они истинно или ложно, как и прежде?»[482]

Действительно, кто? Получается, что один только преподобный Иосиф способен отличить православного от кривовера. А те, на кого укажет волоцкий игумен, должны быть беспощадно истреблены, поскольку нельзя православным царям прощать еретиков. Такую ошибку, по мнению Иосифа, совершил Иван III. Государь повелел «святителям проклинать нынешних еретиков и по проклятии сажать их в темницы, где они умирали в муках.. но другие стали каяться, и державный, поверив их покаянию, даровал им прощение»[483]. Из Заволжья на инквизиторские штудии Волоцкого игумена пришел «Ответ кирилловских старцев на послание Иосифа об осуждении еретиков». «Ис Кириллова монастыря старцы, да и все заволжьские старцы положили тому посланию старца Иосифа свидетельства от Божественного писания спротивно, что некающихся еретиков и непокоряющихся велено заточить, а кающихся еретиков и свою ересь проклинающих церковь Божиа приемлеть прострътыма дланьма, грешных ради Сынъ Божий воплотися, приде бо взяскати и спасти погибших»[484].

Заволжцы указывают Волоцкому игумену, что он ставит себя наравне с Всевышним, приписывая право карать и прощать грешников. «Поразумей, господине Иосифе, много розни промежъ Моисея, Илии и Петра апостола и Павла апостола, да и тебе от них. …Еще же Ветхый законъ тогда бысть, нам же в новей благодати яви владыка Христос любовный съуз, яже не осуждати брату брата»[485]. В отличие от энергичных и гневных отповедей Вассиана Патрикеева экспертное заключение заволжских иноков на богословские упражнения преподобного Иосифа не лишено добродушной иронии. Тем не менее старцы твердо и недвусмысленно изобличают ветхозаветные воззрения вождя любостяжателей.

Столкновение нестяжателей и иосифлян не ограничилось полемикой. Предпринимается сбор и фабрикация компромата. Иосифов выученик Нил Полев захватил из Заволжья в Волоцкую обитель несколько книг, и в том числе отредактированный и переписанный Нилом Сорским трехтомный Соборник с житийными текстами греческих святых за весь год[486]. Учитывая ценность рукописей и репутацию самого Полева среди белозерских пустынников, трудно представить, что сей бойкий инок получил рукописи легальным путем. Скорее всего, мы имеем дело с тривиальной кражей, сопряженной к тому же с поиском «компромата» на лидеров нестяжательской партии. В библиотеке Волоцкого монастыря хранились специальные подборки текстов идейных противников иосифлян – Нила Сорского, а позже – иноков Вассиана Патрикеева и Максима Грека[487].

Любостяжатели не брезговали и фальсификацией. Так Вассиан Патрикеев, встретив одного из волоцких постриженников Зосиму Растопчина, накинулся на того с попреками: «Вси-де есте отступники Божии и со учителем вашим». Узнав об этом столкновении, Иосиф отписал влиятельному боярину дворецкому Василию Андреевичу Челяднину форменный донос, из которого следовало, что Вассиан «похулил весь святительский и иноческий чин, архимандритов и игуменов и всех называет преступниками». Итак, брань в адрес любостяжателей в интерпретации Иосифа обернулась хулой на всю Церковь. Разумеется, князь-инок тут же был «уличен» в пособничестве еретикам[488].

Волоцкие лазутчики Дионисий и Нил Полев доносили Иосифу, что «нашли следы ереси жидовствующих у двух белозерских пустынников». Иосиф переправил письмо своему брату Ростовскому епископу, а тот представил его великому князю. По настоянию Вассиана Патрикеева прибывшего в Москву свидетеля обвинения подвергли пытке, а доносчиков перевели в Кириллов монастырь. Ростовский епископ обратился не к митрополиту Варлааму, предполагая неблагоприятный исход дела, а через его голову к великому князю. Но благодаря решительному вмешательству князь-инока Вассиана атака была пресечена.

Некоторое время Вассиану Патрикееву, не чуждому интриганства и хорошо знакомому с обычаями придворной жизни, удавалось отбивать наступление любостяжателей. Иосиф даже горько жаловался почитателям, что к его мнению в Кремле не прислушиваются. Ему пришлось обратиться к Челяднину с просьбой выхлопотать у великого князя разрешение письменно опровергнуть взгляды Вассиана о милосердном отношении к еретикам[489]. По всей видимости, на этот раз неуспех пропаганды иосифлян объяснялся тем, что Василий III, как и его отец, индифферентно относился к отклонениям от христианских догм и выказывал готовность преследовать еретиков, только когда они были связаны с его врагом Димитрием Иоанновичем. Но теперь, когда война придворных партий канула в Лету, обвинения князь-инока и его соумышленников в ереси оставляли государя совершенно равнодушными.

Симфония для одного инструмента

Если бы преподобный Иосиф продолжал бить в одну точку, он вряд ли достиг бы успеха. Но преподобный сообразил, что обвинение в еретичестве мало трогает государя, а излюбленная идея о незыблемости церковного имущества и того хуже – придает «любостяжательской партии» характер оппозиции великокняжеской власти. Требовалось предложить нечто такое, что бы вызвало благосклонность власть имущих. И это «нечто» было найдено.

До перехода Волоцкого монастыря под патронат великого князя Иосиф ратовал за то, что царю следует оказывать послушание только постольку, поскольку он заботится о православии. Царь лишь Божий слуга, власть Божия выше царской. «Сего ради подобает тем преклонятися и служити телесне, а не душевне, и въздавати им царьскую честь, а не Божественную», – писал он в седьмом слове «Просветителя». (А если царь подвержен скверным страстям и пагубному неверию, то «таковый царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель»[490].) Любопытно, что Иосиф Волоцкий почти дословно повторяет формулировку Парижского собора 829 года, на котором епископы определили: «Если король управляет с благочестием, справедливостью и милосердием, он заслуживает своего королевского звания. Если же он лишен этих качеств, то он не король, но тиран»[491]. («Мучитель» – по-гречески и есть «тиран».) К схожим выводам в своих трудах приходили Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский, о чем Волоцкий игумен мог узнать от своих друзей униатов из окружения Деспины.

После того как Иосифова обитель обрела покровительство государя, Иосиф в своих рассуждениях о природе власти заметно меняет акцент. Он по-прежнему настаивает на том, что первейшая задача государя – защита православия. Однако теперь он указывает на сакральный характер светской власти, при которой «царь убо естеством подобен всем есть человекам, в властию же подобен есть Вышнему Богу»[492]. Эта мысль скорее всего позаимствована у византийского писателя Агапита, который полагал, что царь лишь естеством подобен человеку, а «тяжестью своего сана подобен Богу»[493]. Впервые в русской литературе Агапит цитируется в Ипатьевской летописи в записи под 1175 годом, где в «Повести об убиении Андрея Боголюбского»: «естествомъ бо царь земнымъ подобенъ есть всякому человеку, властью же сана вышьше, яко Богъ»[494]. Правда, Агапит уточнял, что император только «пыль земная», что «учит его быть равным всякому». Однако позднейшие компиляторы деликатно опустили подобные «детали».

Один из ведущих идеологов евразийского движения философ и правовед Н.Н. Алексеев отмечал, что для иосифлян спасение состоит в учреждении правоверного государства, то есть такого государства, которое всецело сольет себя с установлениями положительной религии и, следовательно, сольет себя всецело с церковью. В то же время для направления, исходящего от заволжских старцев, прежде всего характерно убеждение, что всякое земное государство лежит в грехе, потому что оно никак не может быть точным отображением и подобием божественного порядка[495]. Если иосифлянская церковь сама «давалась» в руки государства, для того, впрочем, чтобы самой выступать во всеоружии государственного могущества, то его противники, наоборот, требовали решительного разделения сферы светской и церковной.

Поэтому, как полагал Вассиан Патрикеев, Божья власть должна быть превыше светской – «благо есть уповати на господа, нежели уповати на князя»[496]. Князь-инок указывал Иосифу на пример пророков, которые отстаивали свою правду перед лицом власть имущих: «Ти (пророки) господине, не угожали человеком и о царских судех не брегли. Супротивно всем царем на злых и неугодных соборищех о Христе стояли и страсти претерпели… а нигде ни которому властелину, ни царю, ни князю не повиновалися»[497]. Став приближенным государя, Вассиан не изменил себе, избежал соблазна и не стал ради достижения благих целей восславлять мирскую власть.

«Ни в одном христианском направлении не была высказана в столь резкой формулировке мысль: да стоит церковь вне всяких государственных дел!» – пишет Н.Н. Алексеев. Только таким образом пастыри стали бы истинными обладателями чисто духовного авторитета, сдерживающего всякие беззаконные стремления светского государства. Заволжцы стремились не Церковь опустить до состояния государства, но государство поставить под чисто нравственное руководительство церкви[498].

Интересно, что современники Н.Н. Алексеева и товарищи по эмиграции А. В. Карташев и В.В. Зеньковский, сходным образом оценивая отношение «поздних» иосифлян к власти, находили в нем притягательные стороны. По мнению А. В. Карташева, Иосиф Волоцкий исповедовал «идею неразделимости единого теократического организма церкви и государства»[499]. В.В. Зеньковский считал, что возвеличение царской власти не было выражением церковного сервилизма, а было «выражением мистического понимания истории», в котором «преодолевается противопоставление кесарева начала и воли Божьей»[500].

Однако за красивым теоретическим термином «симфония» на практике неизменно открывается цинический альянс церковных и мирских владык, в котором каждая сторона пытается использовать друг друга для упрочения своей власти. Попытка церкви сохранить некий «симфонический» баланс или тем более соревноваться в этом компоненте с государством, заранее обречена на провал: светская власть знает только полное подчинение своей воле, а церковь, пытаясь опереться на авторитет или прибегнуть к прямому вмешательству в дела государства, только усиливает его и тем самым еще более нарушает искомое равновесие. Сомнительна сама необходимость преодоления «противопоставления кесарева начала и воли Божьей» – противопоставления, заповеданного Самим Спасителем.

В. В. Зеньковский видит, что «церковь сама шла навстречу государству», но оказывается, она делала это затем, «чтобы внести в него благодатную силу освящения». Таким образом, в царе «утверждается …недоступное рациональному осознанию сочетание божественного и человеческого… движение и превращение земного властвования в церковное»[501]. Если даже согласиться с тем, чтобы безо всяких на то оснований приписать иосифлянам самые благие намерения, все равно мы не увидим никаких последствий воздействия «благодатных сил» на состояние государства, очевидно потому, что гипотетическая синергия кесарева и Божьего оказалась, увы, недоступна «рациональному осознанию» властителей и судей.

В.В. Зеньковский согласен с тем, что «в воззрениях заволжских старцев нашло свое выражение главное в воззрениях преподобного Сергия», но оправдывает Иосифа тем, что тот «горячо защищал церковные имущества во имя социальных задач церкви …в связи с принципиальным сближением церковного и государственного бытия»[502]. Однако если церковь растворяется в государстве, «одухотворяя» его, тогда становится неясным, о каких социальных задачах церкви может идти речь – их куда лучше выполнит «одухотворенное» государство.

Быть может, философы-эмигранты, скорбно наблюдая одичание большевистской России и угадывая антихристовых предтеч в ее вождях, обманывали себя фантомом праведной власти? Но и сегодня подобные опасные иллюзии имеют место быть. Современный исследователь архимандрит Макарий (Веретенников) с чувством глубокого удовлетворения отмечает, что Иосиф Волоцкий и его ученики были сторонниками «сильной государственной власти, которая должна защищать церковь, имея повиновение перед церковной властью»[503]. В наступившем третьем тысячелетии христианства иосифляне по-прежнему не желают замечать неразрешимого противоречия: власть не способна быть одновременно господином и слугой. Чем больше полагаться на покровительство государства, видя в нем олицетворение силы, способной организовать общественный хаос, чем больше, обманывая себя, способствовать усилению этого государства, тем меньше стоит рассчитывать на его повиновение. Государство, как бы искренне ни старалось идти навстречу церковным нуждам и соответствовать христианским канонам, не способно стать более «духовным», так как этого не требуется для его более эффективной деятельности. В лучшем случае оно украшает себя соответствующими декорациями, дискредитируя тем самым евангельские заветы.

В схеме пресловутой «симфонии» государство, органично существуя в социуме, самодостаточно, оно ожидает помощи Церкви, но никогда не рассчитывает на нее в достижении своих целей. Церковь, напротив, пытаясь играть по чужим правилам, «огосударствляется»: из Тела Христова превращается в плотское облачение организации, ведающее отправлением культовых потребностей. Раз потакнув соблазну сослужения власти, Церковь уже боится остаться наедине с миром, обнаруживает пугающую неспособность ответить на вызовы сегодняшнего дня, и потому, каждый раз встречаясь с мало-мальски серьезным испытанием, с испугом и надеждой оглядывается на бюрократический аппарат как на своего естественного защитника. Церковь, которая должна вести к Спасению во Христе, и при этом уповает на административную силу, не только воздает кесарю Божье, она предает свою паству, зависимую от сильных мира сего, вступая с последними в противоестественный союз.