Последний бой

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

— Скорее, скорее!.. Время не терпит.

— Дарменбай! Поехали!

Трое всадников отделились от толпы, которая обступила догоравший дом, и пустили коней вскачь.

Двоих, в военной форме, никто в ауле не знал. Дарменбай не успел их представить — тут уж не до разговоров, когда дорога́ каждая минута. Но как раз то, что военные действовали собранно и деловито, не теряя времени, успокоило толпу.

Глядя им вслед, люди уверенно говорили:

— Уж они их найдут!.. Беспременно найдут!

Тлели, сизо дымились балки потолка, рухнувшего последним.

...Всадники спешили, подгоняли коней ударами плеток. Навстречу дул, относя то назад, то в сторону полы шинелей, мягкий утренний ветерок.

Скоро аул скрылся из вида, наезженная дорога кончилась, всадники въехали в густой лес. Кони шли размашистой рысью, подминая растущие вразброс, низко стелющиеся кусты карабарака.

Собака-овчарка, которую держал на длинном поводке один из военных, Ауезов, все рвалась куда-то вбок, но когда поводок натягивался, возвращалась и бежала рядом с конем, обнюхивая землю.

Всадники молчали. Тихо было вокруг. Лишь трещали под копытами коней сухие корневища тамариска.

Когда пала на землю полуденная жара, кони замедлили бег.

Всадники внимательно смотрели вниз — не упустили ли они след. И с облегчением переглядывались, замечая на песчаных прогалинах глубокие вмятины от лошадиных копыт.

Следы завели их в самую гущу леса. Всадникам приходилось продираться сквозь хваткие заросли турангиля, колючих кустарников. Они то и дело пригибали головы, но все равно задевали за ветки, и те качались, будто указывая дорогу. В вечной тени, под густым переплетеньем ветвей, еще лежали белые, ноздреватые лоскуты нестаявшего снега.

Добравшись до давно высохшего озера Дауткол, всадники остановились. Непроходимая стена камыша темнела перед ними. Следы на дне озера трудно было разглядеть. Все же они снова тронули коней, и вороной Дарменбая рванулся вперед, грудью разваливая камыши, прокладывая дорогу остальным.

И опять — сосредоточенное молчание. Каждый занят своими мыслями.

Кони, недлинной цепочкой, словно плывут в море камыша.

Но вот камыш начал редеть. Всадники выехали на противоположный берег озера. И по узкой тропе поскакали сквозь лесную чащобу. Седокам уже не приходилось прибегать к помощи плеток. Красные колкие ветки жингиля царапали лошадиные бока, и кони бежали все резвей.

Следы, на которые снова напали всадники, тянулись прямо к Амударье.

— Плохо дело, — устало сказал Ауезов. — Если они переправились через реку, то Джолбарс нам уже не поможет, — он посмотрел на собаку. — Джолбарсу нужен след.

Они уже достигли Амударьи. Речные мутные волны с мерным шумом равнодушно бились о землю. Их не трогали людские заботы и тревоги, они жили ритмом упрямой схватки с берегом: отступали, словно стараясь набрать полную грудь воздуха, а потом делали шумный выдох, набегая на береговой обрыв.

Всадники долго, изучающе глядели на воды Амударьи. Дарменбай, показывая рукой вниз по течению, уверенно проговорил:

— Там река поворачивает. Это поворот Есберген-шганак. — Он кивнул на землю. — Видите? И следы идут туда же.

Ауезов всем корпусом перегнулся с коня, внимательно разглядывая следы на земле:

— Это следы сапог, а не копыт. Под седоком был лишь один конь. Хозяева двух остальных спешились. И направились в сторону Есберген-шганака. А всадник, с их конями, двинулся вверх по течению. Видно, вел коней в поводу.

— Путают следы?

— Возможно.

По предложению Ауезова, второй военный, Куандыков, поехал по следу, оставленному лошадьми.

Ауезов и Дарменбай, прихватив с собой Джолбарса, завернули в ближайший аул, оставили там своих коней и поспешили к Есберген-шганаку. Они полагали, что те двое, которые пошли по берегу пешком, на повороте должны были переправиться через реку.

Так и оказалось: лодочник с Есберген-шганака сообщил им, что в полночь доставил на тот берег двух пеших незнакомцев.

Ауезов и Дарменбай на лодке переплыли реку.

Следов от сапог на прибрежном песке не было, зато отчетливо виднелись лошадиные. Видимо, преследуемые вновь сели на заранее приведенных коней. Пешком гнаться за ними было бессмысленно.

— Тут недалеко небольшой аул. Может, они в нем задержались? — предположил Ауезов. — Видишь, и Джолбарс туда тянет. Дорога-то пролегает как раз через этот аул.

— Вряд ли они сейчас там. Но чем черт не шутит? Возможно, что-нибудь удастся выяснить. Джолбарс, след!

Они зашагали за овчаркой к аулу, расположенному на берегу Амударьи, и скоро оказались перед одним из крайних домов.

Дом был старый, неоштукатуренный. Судя по тому, что на длинной толстой жерди из турангиля, врытой возле левого угла, висело несколько фонарей, а вокруг валялись осколки стекла, здесь жил речной сторож, фонарщик.

Джолбарс, понюхав землю перед домом, настороженно поднял морду. Ауезов бросил на Дарменбая быстрый взгляд:

— Чуешь?.. Подождем-ка тут немного.

Они присели на корточки, не отрывая глаз от дома. Овчарка, натянув поводок, вся напрягшись, замерла, вытянув морду по направлению к входу.

Вспыхнуло незанавешенное окно — словно дом открыл желтый глаз: там зажгли лампу. В окне заметалась чья-то тень.

Ауезов и Дарменбай подумали об одном и том же: почему окно не занавешено? Значит, в доме никто не прячется? Тот, кто был им нужен, ускользнул?!

— Обожди меня здесь, — сказал Дарменбай, и, поднявшись, прошел в дом.

В комнате он увидел женщину и мальчика лет пяти — шести. Его появление явно испугало обоих, женщина побледнела, а мальчик поспешил укрыться за ее подол. От страха и растерянности женщина даже не поздоровалась с гостем и не предложила ему сесть.

— Живы-здоровы, женге[4]? — начал Дарменбай с традиционного вопроса — приветствия.

— Слава богу, — еле слышно ответила хозяйка.

— Ты что так испугалась?

— Я?.. Нет... — запинаясь, дрожащим голосом сказала женщина.

Мальчик еще глубже зарылся головой в подол матери. Он осторожно выглядывал оттуда, но, встречаясь глазами с Дарменбаем, снова прятался. Казалось, он боялся, что его отберут у матери.

Дарменбай смотрел на них в недоумении, потом мягко, успокаивающе проговорил:

— Не бойся, женге. Я не со злом пришел.

При звуке его голоса мальчик вдруг разревелся. Но женщина, почувствовав в тоне гостя дружелюбие и заботу, привлекла мальчика к себе:

— Не плачь, сынок. Дядя ничего плохого не сделает. Погляди: он без ружья.

Дарменбаю стало ясно, что недавно в этом доме разыгралась драма, до того напугавшая женщину и мальчика, что они до сих пор не могли прийти в себя. Он приблизился к мальчику и ласково погладил его по голове:

— Ой-о, такой молодчина — и на тебе, расхныкался, как девчонка!

Мальчик глянул на него со сторожким любопытством и крепче прижался к матери.

Не зная, что делать и что еще сказать, Дарменбай машинально обежал глазами комнату. Бедно, неуютно... В одном из углов — старая, потемневшая арша[5] со стершимися узорами. На ней туго набитые, верно, одеждой и другими вещами ковровые чехол и мешок. Все богатство этого дома... Корпе — ватных одеял — совсем мало. За печью шокшек, где хранится посуда. Деревянные черпаки, ложки покрыты пылью. На деревянных гвоздях, вбитых в стену, висят два мешка для муки, из плохо обработанной сыромяти, почти пустые. Возле печи расстелена коричневая, ветхая кошма, с кожаной протертой подушкой.

Дарменбай вздохнул и обратился к женщине, мягко, осторожно, чтобы не спугнуть ее:

— А где твой муж, женге?

Женщина смешалась:

— Он... пошел зажигать фонари.

От Дарменбая не укрылось ее смущение. Он взглянул на нее сочувственно и испытующе:

— Чего же вы все-таки боитесь?

Хозяйка промолчала. Она уже убедилась, что гость не из опасных, и жалела, что поначалу обошлась с ним неприветливо.

Желая загладить свою оплошность, она, отстранив сына, постелила гостю кошму.

Дарменбай сел, продолжая выжидательно смотреть на женщину. Решив, что она не слышала его вопроса, он повторил:

— Так чего же вы боитесь?

И опять этот вопрос привел женщину в замешательство. Будто что-то припомнив, она ободряюще провела ладонью по голове сына, потом торопливо подсела к очагу и принялась наполнять водой большой, черный от копоти кумган с крышкой.

Мальчик тут же подбежал к ней и цепко ухватился за подол ее платья, будто играя в «собачий хвост» — эту незамысловатую ребячью забаву.

Дарменбаю была дорога каждая минута. Но как заставишь говорить человека, явно уклоняющегося от откровенной беседы?

Увидев, что хозяйка собирается вскипятить чай, он протестующе покачал рукой:

— Женге, мне не до чая, спешу. Ты бы все-таки объяснила: отчего вы такие напуганные?

Женщина, зажигая спичку, сказала:

— Кайным[6], вы попейте чаю, за чаем я все расскажу.

Дарменбаю ничего не оставалось, как уважить просьбу хозяйки. Прихлебывая чай, он слушал ее сбивчивый рассказ:

— Нынче, еще рассвет не занялся... приехали какие-то неизвестные. А потом еще один. Тоже на коне. Ох, страшный... Глаза как у волка. Лицо черное, разбойничье... И словно кровью от него пахнет... А за плечом двустволка. Он начал кричать на хозяина, грозить ему...

Женщина, по обычаю, не называла своего мужа по имени. Временами она косилась на Дарменбая, желая убедиться, внимательно ли он ее слушает, тот поощряюще кивал, и она продолжала:

— Черный, значит, велел хозяину идти с ним к реке. Хозяин просил его обождать, пока рассветет, но черный и слушать ни о чем не хотел. Сорвал с плеча ружье и говорит: не пойдешь — пристрелю, как собаку. У меня душа ушла в пятки... Вся как ватная, еле на ногах держусь... Тут сынишка проснулся, увидел черного — и в слезы. Тот — к сыну, зажал ему рот ладонью. Я обмерла от страха, гляжу на хозяина, а ни словечка не могу вымолвить. Да и боялась шуметь — чтоб не навлечь беду на наши головы... Черный отпустил сынишку, толкнул хозяина к выходу. Что нам было делать? Я кинулась к сыну, а хозяин ушел...

Женщина замолчала, подбросила в очаг хворосту, потом, оправдываясь, проговорила:

— Как вы вошли, так на нас опять страх напал... Я подумала, может, и вы из тех.

— А муж потом вернулся?

— Воротился, к полудню...

Не успела женщина закончить фразу, как в дверях появился пожилой мужчина в шапке, отороченной заячьим мехом. На лице его не было и тени страха, он спокойно, с достоинством поздоровался с Дарменбаем и сказал ему, как давнему знакомому:

— А я уж давно вас жду. И в город человека послал... Тот, кого ищете, недалеко отсюда.

Дарменбай, возбужденный этой вестью, извинившись перед хозяевами, поспешил на улицу.

Хозяин проводил его понимающим взглядом и повернулся к жене:

— Это от них бежали те, вчерашние. Наши ночные гости — дичь, а вот эти — охотники.

— А почему он ушел? И почему ты говоришь: «эти»? Он ведь один.

— На улице его ждет товарищ.

До сих пор мальчик в каком-то оцепенении прислушивался к разговору взрослых и вдруг, будто только теперь заметив отца, бросился к нему и обхватил ручонками его колени.

Отец с неуклюжей лаской потрепал его по волосам:

— Что, сынок? Натерпелся страха?

В это время в комнату вошли Дарменбай с Ауезовым.

— Ты, значит, повел его к реке. Так? — спросил Дарменбай хозяина.

— Верно.

— А дальше?

— Он заставил меня переправить его на тот берег.

— Хм... Что ему там понадобилось?

— Что ты говоришь?

— Я говорю: зачем бы ему возвращаться обратно?

— Верно, побоялся оставаться в ауле. Решил переночевать в горах.

— Он с лошадью переправился?

— Нет, лошадь в лодке не поместилась. Он спрятал ее здесь, в лесу.

— Значит, он должен за ней приехать?

— Уж как пить дать приедет. Он так и сказал.

— Когда?

— Завтра ночью. Велел подать большую лодку.

Все стало ясно. И Дарменбай с Ауезовым почувствовали какую-то расслабленность... Ведь они с утра не знали ни минуты покоя, весь день провели в нервном напряжении, в тревожной погоне. Теперь можно и передохнуть немного.

Когда чай был допит, хозяйка поставила перед ними подогретый плов без мяса. Они набросились на него с голодной жадностью.

После короткого отдыха гости попросили хозяина отвести их к тому месту, где беглец оставил своего коня.

Фонарщик пошел с ними в ближний лес.

Густая тьма окутала землю. Все небо было обложено тяжелыми черными тучами, — не виднелось ни звездочки.

Путники то и дело спотыкались и проклинали темноту: так недолго и шею свернуть!.. Но фонарщик шагал уверенно — он знал эту местность как свои пять пальцев.

Вот и лес: густая паутина ветвей турангиля и жингиля. Приходилось все время нагибаться, чтобы пройти под ветками. Наконец, добрались до места, где беглец привязал своего коня.

Но коня там... не оказалось.

Хозяин в растерянности посмотрел на своих спутников.

— Может, он сорвался с привязи и ушел? — спросил Дарменбай.

— Нет, сам он не мог уйти...

Место, где беглец укрыл коня, было окружено такой чащобой, что и человеку-то нелегко было отсюда вырваться.

Ауезов посветил на землю карманным фонариком. Свежие следы лошадиных копыт тянулись в лесные заросли. Но ведь сам конь не мог уйти! Значит...

— Наврал он мне. Сказал: вернется за конем завтра, а сам забрал его нынче... совсем недавно... может, только что.

Голос у фонарщика был виноватый, потерянный. Он весь вспотел от волнения, стоял с опущенной головой.

Ауезов, видевший, как тяжело переживает фонарщик постигшую их неудачу, постарался его успокоить:

— Мы тебе верим. Этот мерзавец — такая лиса!.. Вон как петляет! С того берега на этот, с этого — на тот, опять на этот... Хочет сбить нас с толку. Ну, погоди! — В бессильной ярости он стиснул зубы и сжал кулаки. — Ты от нас не уйдешь...

С трудом продираясь сквозь колючий частокол деревьев, они пошли по следу, который вывел их на берег Амударьи.

Фонарщик, не дожидаясь указаний от своих спутников, исчез в темноте и через несколько минут пригнал лодку.

— Он не успел далеко удрать. Догоним!

Рассекая волны, с резким шлепаньем отлетавшие в стороны, лодка устремилась к противоположному берегу. Дарменбай, жаждущий поскорее встретиться с беглецом, налегал на весла, фонарщик сидел на руле, умело направляя лодку к той точке, где, по его предположениям, только и мог высадиться ночной гость, который так ловко обвел его вокруг пальца!

Ауезов держал за ошейник Джолбарса.

Вскоре они достигли берега. Перед ними вздымались скалы Кран-тау, подступавшие к самой воде.

Когда они вышли на берег, фонарщик предложил спутникам свои услуги, но Дарменбай и Ауезов отправили его домой; незачем было подвергать опасности чужую жизнь.

Затем они двинулись с Джолбарсом вдоль берега. Собака тут же взяла след и потащила их в гору.

По пологому склону они взобрались на перевал.

Тут к конскому следу прибавился человеческий. Видимо, на коне ехали двое, но один на перевале спешился и направился в горы, другой — на коне — поскакал по дороге, ведущей к аулу.

— За всадником идти нет смысла, — сказал Ауезов, с помощью фонарика внимательно рассматривавший следы. — Вряд ли это тот, кто нам нужен. А вот другого надо догнать — недаром он так спешит скрыться!

— Верно, — кивнул Дарменбай. — Это он!.. Пошли за ним, остальных мы всегда сумеем разыскать.

Джолбарса пустили по следу. Теперь им пришлось подниматься по крутому горному склону.

Уже начало рассветать, когда они очутились на вершине Кран-тау. Джолбарс приблизился к лежащему на земле большому, обглоданному ветрами обломку скалы, обнюхал его, покрутился возле, потом отбежал на несколько шагов, не отрывая от земли раздувающихся ноздрей, снова вернулся к камню и принялся с глухим рычанием царапать его когтями.

Ауезов и Дарменбай подошли к камню, осмотрели его, и оба — как по команде — недоуменно пожали плечами: камень, плоский, как надгробье, тяжело покоился в густой кустистой траве — сора.

Трудно было даже предположить, что за ним — вернее, под ним — мог кто-нибудь укрываться. Джолбарс, видно, просто потерял след, вот и мечется, выказывая ложное усердие.

Неподалеку виднелось несколько могил. Может, и перед ними могила? Поднимешь камень, а там чей-то прах! Обычай запрещает тревожить покой мертвецов. Вскрывать чье-либо захороненье — кощунство... Оставалось одно: вернуться к исходному пункту и, при утреннем свете, тщательней проверить следы.

Когда они вышли на горную тропу, им встретился старик с вязанкой хвороста за спиной, тоже спускавшийся с вершины.

Он обрадовался, увидев на Ауезове военную форму, сбросил на землю вязанку и после взаимных приветствий торопливо заговорил:

— Ох, сынки, что мне увидеть-то довелось — во сне такое не приснится! Надумал я наведаться на могилу сына, прочесть над ним молитву. Сижу, молюсь... Кругом еще сумеречно... Вдруг мне почудилось, будто кто прошел мимо. Оглянулся — ни души. Да нет, что это я говорю — почудилось! Хоть я и стар, а зрение у меня острое, и слух чуткий. Кто-то там был! И как сквозь землю провалился. Я вижу, вы ищете тут одного человека. Может, мне как раз и привиделся тот заяц, что прячется от ястребов?

Переглянувшись с Дарменбаем, Ауезов спросил старика:

— Где вы его видели?

— Там, на вершине. Пойдемте, сынки, я вам покажу.

Старик оставил хворост на земле и, налегке, быстро пошел вверх, продолжая рассказывать:

— Я сперва подумал, что кто-то, вроде меня, пришел помолиться над дорогой могилкой. Но тогда бы он тут и остался. А этот... исчез! Что уж греха таить, здорово я перепугался, от страха-то ноги отнялись. А что, думаю, ежели это мертвец? Поднялся из могилы да снова в нее воротился? А? Только нет, о привидениях-то у нас что-то не слыхать. Это такой же мертвец, как я да вы.

Дарменбай и Ауезов молча следовали за стариком. Он привел их к обломку скалы, от которого они недавно ушли.

— Вот тут он пропал. Как в воду канул.

— Или — в землю?

Джолбарс, подвывая, кинулся к камню и начал рыть под ним землю.

Дарменбай, напряженно наблюдавший за овчаркой, шагнул к гранитной плите и попробовал сдвинуть ее с места. Она не поддавалась.

— Осторожней! — предупредил Ауезов. — Опасно!

Ауезов, в нервном нетерпении, переминался с ноги на ногу. Время уходит, дорогое время! Нельзя мешкать ни минуты, надо действовать — быстро и энергично!

Дарменбай обошел камень, то и дело нагибаясь, словно прислушиваясь, словно пытаясь заглянуть под него.

Вдруг он выпрямился и поманил Ауезова, а когда тот подошел, шепотом проговорил:

— Похоже, под камнем — яма.

— Тише! Не спугнуть бы! Кто знает, может, тут есть другой выход. А ну, приподнимем-ка вместе!

Общими усилиями им удалось сместить каменную плиту. Открылась широкая черная щель.

Старик, увидев ее, отступил в суеверном испуге, зашептал какую-то молитву. Не иначе, как это прибежище злых духов! Ох, не миновать ребятам беды!

Он охрипшим от волнения голосом крикнул:

— Сынки, поберегите себя, уйдите оттуда!

И не успел он договорить, как из щели прогремел выстрел.

Ауезов, стоявший к ней ближе, схватился рукой за живот и стал медленно валиться на бок. Если бы Дарменбай не успел его поддержать, он упал бы в яму.

Положив товарища на траву, Дарменбай выхватил из кобуры наган, подполз к самому краю ямы.

Он весь напружинился, как тигр, готовящийся к прыжку, и не отрывал глаз от черного зияющего провала.

Сзади застонал Ауезов. Но Дарменбай не мог прийти на помощь другу: ведь здесь, в темноте ямы, — убийца!

Голова Ауезова покоилась на коленях старика.

Старик, бормоча что-то, по-отцовски ласково, дрожащей рукой гладил раненого по волосам, опасливо поглядывая в сторону ямы.

Ауезов уже был в беспамятстве, стонал, дышал тяжело, с клокочущим хрипом.

Дарменбай прислушался к бормотанью старика — тот молился над раненым! Видно, решил, что парню — конец, и остался с ним — дабы умирающий не отошел в лучший мир без молитвы.

— Отец! — яростным шепотом выдохнул Дарменбай. — Ты что его хоронишь? Чем молиться — сходил бы лучше в аул и привел людей. А я тут покараулю — уж постараюсь не выпустить волка из его логова!

Он, недобро усмехнувшись, посмотрел на свой наган и кивнул старику: мол, иди, не медли!

Старик бережно примостил на земле тело Ауезова, кряхтя, поднялся и спешащей, косолапой походкой двинулся вниз, к перевалу...

В аул Курама, расположенный на берегу реки Шортанбай, Жиемурат отправился пешком.

Впервые в жизни он получил серьезное партийное задание, и ему так не терпелось приступить к делу, что он не стал дожидаться лошади, которую в райкоме партии обещали назавтра, и, не мешкая, двинулся в путь.

Жиемурат отказался и от провожатого, из местных, которого предлагали ему — дабы тот познакомил райкомовского посланца с аулом. Зачем изображать из себя «высокое лицо»? Его и так примут с присущим каракалпакам радушием. Гостеприимство здесь в обычае. А ныне, наверно, этот обычай даже укрепился, потому что крестьяне стали жить лучше, недавние бедняки почувствовали себя настоящими хозяевами этого края.

Ко всему прочему, Жиемурату просто хотелось пройтись одному по степному, песчаному проселку, всей грудью вдыхая свежий привольный воздух, любуясь сельским пейзажем. Он давно, чуть не с детства, не бывал в здешних аулах и теперь радовался возможности остаться наедине с родными просторами, от которых уже отвык.

Шагая по дороге, Жиемурат с удовольствием оглядывался вокруг.

Из районного центра он вышел ранним утром, когда по небу еще плыли редкие облака. Постепенно они исчезли, над Жиемуратом раскинулась сплошная голубизна, густая и чистая, и солнце пролило на землю золотой дождь лучей.

Все вокруг было заполнено ярким светом, и на душе у Жиемурата сделалось светло. Он с уверенностью подумал, что путь перед ним лежит — счастливый и миссия его непременно увенчается успехом.

Правда, он слышал, что в окрестностях пошаливали басмаческие банды. Они пытались отсечь острыми саблями любой побег Советской Нови.

Рассказывали, что один басмаческий главарь, по имени Избан, даже убивал людей лишь за то, что они одевались по-новому.

Но в сердце у Жиемурата не было страха — он не думал о смерти. Он вообще ни о чем не думал, легко шагая по дороге, с перекинутой через плечо кожаной сумкой на ремне, в небрежно наброшенном пиджаке.

Навстречу ему попадались пешие и конные, он весело приветствовал их и шел дальше. Еще в детстве он был наслышан об ауле Курама, а однажды ему довелось туда наведаться, и, полагаясь на свою память, он ни у кого не спрашивал дорогу.

Жиемурат шел себе и шел, и хотя уже проделал немалый путь, совсем не чувствовал усталости. Помогала давняя закалка, и подгоняла цель, которую он перед собой поставил: как можно лучше и быстрее выполнить поручение райкома. Он не имел права на усталость, на отдых — слишком важные дела ждали его впереди.

По мере приближения к аулу Курама, им овладела деловитая озабоченность. Недавняя, несколько беспечная, приподнятость духа, порожденная новизной впечатлений от сельской природы и радушной, от горизонта до горизонта, улыбкой погожего денька, сменилась напряженной работой мысли. И мысль эта сосредоточилась на одном: на поручении райкома.

Легко сказать: выполнить его как можно успешней! Но как добиться скорого успеха, как увлечь за собой крестьян, живущих разрозненными хозяйствами, отъединенно и дорожащих «своими» клочками земли?

Нет, об этом после. На месте будет видней. Сперва же нужно решить: у кого он остановится в ауле? Как говорит пословица, гость тревожится по дороге к дому, а хозяин — когда гость уже в доме. К кому же зайти, чтобы там и остаться?

Секретарь райкома Багров, напутствуя Жиемурата, назвал ему трех активистов аула Курама: Темирбека, Дарменбая и Айтжана, и настоятельно рекомендовал поселиться у кого-нибудь из них.

Но у кого?

Выбрать надо раз и навсегда. Нет ничего хуже, чем перебираться из дома в дом. Уж осесть, так сразу! Но это возможно лишь в том случае, если гость и хозяева придутся по душе друг другу, окажутся близкими помыслами и нравом, найдут общий язык.

Что же представляет из себя каждый из трех, названных в райкоме? Багров, давно живший в Каракалпакии и знавший каракалпакский язык, охарактеризовал их подробно и дотошно, и сейчас Жиемурат старался припомнить, что слышал об этих активистах и от Багрова, и от других.

Айтжан. Он вступил в партию в первые же годы Советской власти. О нем говорили как о человеке с доброй, открытой душой и взрывчатым, горячим характером.

Уж если на кого обидится — так не станет таить обиду, а распалится и тут же выложит все, что думает.

Коли уж ввяжется в спор, так будет спорить, пока не охрипнет, не слушая ничьих доводов, раскаляясь до предельной точки.

Но стоит дать ему остыть — глядишь, он и призадумается, а потом честно признается, что был неправ, да еще и извинится.

Когда же его удавалось в чем-либо убедить, и он решал про себя, что указанный ему путь верней, — то он шел по этому пути напрямик, не жалея ни сил, ни крови, ни жизни, не сдаваясь ни перед какими преградами: надо — перемахнет реку, надо — перешагнет через горы.

Успокоившись и образумившись после очередной вспышки, Айтжан начинал на чем свет стоит бранить себя за горячность и несдержанность. Он клятвенно заверял всех и самого себя, что переломит свой проклятый характер. Но ничего не мог с собой поделать. И другие не в силах были сладить с его крутым нравом, «перевоспитать» горячку-парня.

Это уж, видно, было у него в крови, от рождения: характер, как говорится, сросся с костями. Даже участие в борьбе с белогвардейщиной, с бандами Джунаид-хана, — а в этой борьбе очистились, переплавились многие характеры, — ни в чем не изменило Айтжана. Сколько ни бился с ним тогдашний их командир, Багров, — все было тщетно. Каким вошел Айтжан в пламя гражданской войны, таким из него и вышел; ну, может, душа чуть пообуглилась да рука затвердела.

Однако партии он был предан безраздельно, с пылким энтузиазмом брался за любое ее поручение, всего себя отдавал доверенному ему делу.

Он и в аул Курама переехал по совету и настоянию Багрова, пославшего туда испытанных коммунистов — поднимать этот аул, один из самых «тяжелых», к новой жизни.

Курама — значит сборный. Одно это название аула говорило само за себя. Шить из лоскутьев — трудней, чем из целого куска.

Багров отлично представлял себе трудности, которые могли возникнуть при организации колхоза в ауле Курама. И, зная темперамент Айтжана, не решился дать ему ответственное задание. Со своим максимализмом тот наверняка наломал бы дров: или силой затащил бы всех в колхоз, или, в гневе, разогнал весь аул.

Лишь при появлении в ауле партячейки можно было бы направить в верное русло кипучую энергию Айтжана. Уж ячейка взяла бы под контроль бурный его темперамент! Но пока такой ячейки еще не существовало, а до райкома от аула было не близко...

Дарменбай. Он стал членом партии всего лишь год назад. Во время конфискации имущества у местных богатеев проявил себя расторопным активистом.

Как коренной житель аула Курама, он хорошо ориентировался в здешней обстановке, знал людей, знал — кто как живет и чем дышит. В его действиях энергичность сочеталась с дотошной добросовестностью.

Однако в последнее время он сделался каким-то нерешительным, безынициативным. Словно боялся чего-то... Поручат ему какое-нибудь дело, так он, прежде чем взяться за него, повздыхает, да почешет в затылке, да начнет допытываться: а с чего начать, и как поступать дальше, и так ли уж это срочно и необходимо — нельзя ли, мол, с этим потерпеть.

Если же все-таки выполнял конкретные указания райкома, то с явной неохотой и не свойственной ему медлительностью.

Багрову недосуг было разобраться — отчего Дарменбай так переменился. Но, так или иначе, а и ему рискованно было доверить создание колхоза в Кураме.

Темирбек. О нем Жиемурат узнал совсем мало — Темирбек был самый молодой из троих, еще не проверенный в работе. Он тоже, как и Дарменбай, родился на берегу Шортанбая. «Местный кадр».

Хотя он был пока только кандидатом в члены партии, однако Багров оценивал его не ниже остальных — Айтжана и Дарменбая. И сожалел, что у парня еще мало и жизненного, и революционного опыта. Уж очень нуждался райком в опытных, испытанных организаторах.

Вот у одного из этих троих и предстояло жить Жиемурату.

Мысленно сопоставляя полученные в районе характеристики, он никак не мог прийти к окончательному решению.

Ведь одно дело — работать с человеком, другое — жить у него. Не у него даже, а в его семье. Дом — это кров и пища. И туг многое будет зависеть от доброты, радушия и заботливости хозяйки. Если ты для нее — незваный гость и она каждый раз, ставя перед тобой миску с едой, будет коситься на тебя недружелюбно, — то что это за жизнь!.. От такого гостеприимства сбежишь на следующий же день куда глаза глядят.

И Жиемурат начал вспоминать, что ему рассказывали о женах рекомендованной ему «троицы».

Жена Айтжана. Багров называл ее по имени: Улмекен. И отзывался о ней как о женщине доброй, чуткой. Ему довелось некоторое время быть постояльцем в этой семье — когда он командовал отрядом, где служил Айтжан. И он тепло вспоминал о днях, проведенных в этом доме, и о радушной хозяйке.

В ней привлекали открытость и щедрость. Если не было возможности угодить гостю, то она так об этом и говорила, не стыдясь бедности. Но уж зато всем, что имелось в доме, готова была поделиться с первым встречным. Она ничего не жалела для других — ни угощения, ни сердечного тепла.

По темпераменту же она была полной противоположностью мужу: трудно было ее рассердить, обидеть, она обладала завидным хладнокровием и уравновешенностью.

Муж ценил в ней это и не вмешивался в ее домашние дела.

Жена Дарменбая. Как говорили, она была вспыльчива и неряшлива. В доме у нее царили неуют и беспорядок — даже сама хозяйка не сразу могла найти нужную ей вещь.

Когда она сердилась, то ей ничего не стоило швырнуть в сердцах на пол чашку, а то и казан.

Однажды, когда у Дарменбая были гости и среди них Багров, хозяйка при всех ни с того ни с сего отколотила трехлетнего сына. Малыш заливался слезами, а гости чувствовали себя неловко: хозяйка словно продемонстрировала перед ними — и для них — свою раздраженность и неприязнь.

Она ни с кем не считалась — кроме собственного настроения и капризов.

Жена Темирбека. О ней ни Багров, ни другие не могли сказать ничего определенного. Молодая. Старательная. Вот, вроде, и все...

«На ком же остановить свой выбор? — ломал голову Жиемурат. — Ну, Дарменбай отпадает, это ясно. С такой хозяйкой не уживешься. Значит — Айтжан или Темирбек. У Айтжана хозяйка — чистый клад. Зато сам Айтжан далеко не сокровище, с ним придется все время быть начеку. Мало радости — то и дело ввязываться в споры и стычки. Темирбек... Бог его знает, что это за семья. Тут вполне применима мудрая поговорка: прежде чем войти в дом, подумай, как из него выйти...»

Жиемурат устал от этих раздумий. К концу пути он утерял всю свою бодрость. И уже медленно брел по дороге, не оглядываясь по сторонам, озабоченно морща лоб.

К аулу он подошел, когда солнце уже садилось, заливая западный край неба алой краской.

Все-таки он решил постучаться в двери Айтжана. Уж очень все расхваливали его жену. Главное — поладить с хозяйкой, а уж с хозяином они как-нибудь договорятся. Все же — мужчины. Надо будет у первого же встречного спросить, где дом Айтжана.

Едва Жиемурат вступил на аульную улицу, как до него донесся отчаянный крик, громкие, пронизывающие душу рыданья. У него похолодело на сердце от недоброго предчувствия.

Возле одной из юрт толпились люди. Циновка, обычно закрывавшая вход, была поднята. Мужчины и женщины, с надрывными стенаньями, входили в юрту, выходили из нее. Только и слышалось: «Уай, уай!» (это мужчины) и «Вай-вай!» (это женщины).

Толпа все росла. Людской ручей, текущий в юрту и из юрты, казался нескончаемым. Крики сливались в один непрерывный вопль.

Когда Жиемурат приблизился к юрте, то увидел, что несколько мужчин готовятся зарезать корову: одни туго связали ей ноги и повалили на бок, другие точили о штанины большие ножи. Женщины несли в юрту скатерти с приношениями.

Сомнений быть не могло: в юрте — покойник.

«Не вовремя я заявился», — с огорчением подумал Жиемурат.

Да, вот как оно получается... Еще недавно он радовался ясному дню и щедрым солнечным лучам и верил в счастливый исход своего пути. А попал — прямо на похороны.

Дети, равнодушные к происходящему, с веселым шумом стайками носились вокруг юрты. Заметив Жиемурата, от толпы отделился рослый мужчина с лицом в рыжих веснушках и редкой бородой.

Непонятно было, за кого он принял Жиемурата: то ли за одного из близких покойного, поскольку Жиемурат остановился возле юрты, где случилось несчастье, то ли за случайного прохожего, гостя издалека. Во всяком случае, он вежливо поздоровался с Жиемуратом за руку и спросил — откуда тот идет и куда.

Жиемурат ответил вопросом на вопрос:

— Не скажете, где здесь дом Айтжана?

Мужчина пытливо глянул на Жиемурата.

— Айтжана? — он помедлил, потом спросил осторожно: — А кем он вам приходится?

— Так. Знаю его. Думал зайти к нему, поговорить.

Жиемурату показалось, что мужчина что-то старается скрыть от него: вел он себя как-то странно.

Словно угадав мысли пришельца, тот поспешил объяснить:

— Айтжана нет в ауле, он с женой уехал вчера в гости и еще не вернулся. А ты, гляжу, притомился... Побудь пока у меня. А там и Айтжан объявится. Хм...

Он смотрел на Жиемурата с непонятным сочувствием, говорил с длинными паузами, словно обдумывая каждое слово, и опять в душе Жиемурата зашевелились неясные подозрения. Однако ему ничего не оставалось, как последовать за мужчиной: ведь он гость в ауле и обязан подчиняться хозяевам.

По дороге Жиемурат спросил:

— В той юрте кто-то умер?

— Ну, умер, — почему-то сердито буркнул его спутник.

— Я иду в ваш дом — не мешало бы нам познакомиться друг с другом. Меня зовут Жиемурат. А вас?

— Мое имя — Серкебай.

После этого они долго шли молча. Лицо Серкебая сохраняло мрачное выражение, и Жиемурат решил, что это близкий родственник покойного. К тому же он знал, что во время похорон или торжественных тоев гостями обычно занимаются люди, особенно близкие виновникам скорби или торжества.

— Покойный — молодой или старик? — не удержался он от вопроса.

Серкебай вздохнул:

— Совсем молодой...

Жиемурат хотел еще о чем-то спросить, но прикусил язык, вспомнив, что обычай не допускает в такие минуты излишнего любопытства. Он шагал за Серкебаем, разделяя в душе его скорбь.

Они быстро дошли до дома Серкебая, и хозяин провел Жиемурата во внутреннюю комнату. Позвав жену, пожилую женщину в белом платке, он велел ей позаботиться о госте: напоить его чаем, поставить казан.

Потом Серкебай ушел.

«Ему, видимо, приходится принимать людей, прибывших на похороны, размещать их по домам, помогать семье покойного», — решил Жиемурат.

Жена Серкебая постелила гостю кошму. Жиемурат сел, молча наблюдая, как хлопочет хозяйка: она наполнила водой кумган и водворила его на очаг, налила из пустой тыквы воды в казан, ушла, вернулась, помешала в очаге головешки, снова ушла. Жиемурат не отвлекал ее, хотя у него и вертелся на языке мучавший его вопрос... Лишь когда чай начал закипать и хозяйка присела у очага на корточки, Жиемурат обратился к ней:

— Женге, кто у вас умер?

— Ой, ой! — женщина закрыла лицо ладонями и покачала, головой. — Такая беда, такая беда!.. Какой хороший был человек...

— Кто же это?

— Мы звали его «большевой».

Жиемурат непонимающе пожал плечами. Женщина, перехватив его недоумевающий взгляд, пояснила:

— Это муж нашей Улмекен.

Она сказала это так, как будто гость знал всех в ауле — от мала до велика.

Но об Улмекен-то Жиемурат слышал, и даже совсем недавно думал о ней как о будущей своей хозяйке! Поэтому при словах жены Серкебая он чуть не выронил из рук пиалу с горячим чаем и некоторое время смотрел на женщину, не в силах вымолвить ни слова: так потрясла его сообщенная ею страшная весть.

Не веря своим ушам, он переспросил:

— Муж Улмекен? Вы говорите об Айтжане? Об Айтжане-большевике?

— О ком же еще? У Улмекен один муж. Ой, бедная Улмекен!.. Бедная Улмекен!..

Она заплакала, а Жиемурат словно оцепенел от неожиданности, он бессмысленно глядел перед собой, и пиала с чаем, которую он забыл поставить на кошму, дымилась в его руках.

В это время в комнату вошел Серкебай, и Жиемурат, будто очнувшись от дурного сна, резко повернулся к нему:

— Серкебай-ага! Оказывается, это Айтжан умер?

— Да, братец, Айтжан... Славный был парень — душа нараспашку!

— Что же вы мне сразу не сказали?

— Не хотел тебя огорчать — с дороги. Вот и решил привести к себе, чтобы ты отдохнул, набрался силенок, а уж потом услышал тяжкую весть. Ты и правда родня ему?

Жиемурат, пропустив этот вопрос мимо ушей, сам спросил:

— Он что, болел?

— Ох, братец! — вздохнул Серкебай. — Бывает, и здоровые помирают раньше больных. Все в воле аллаха! Еще вчера, в это же время, наш Айтжан носился по аулу, целый и невредимый. А ночью, когда в доме старого Бектурсына шел той, Айтжана зарезали...

Жиемурат, как ужаленный, подскочил на своем месте:

— Что вы сказали?! Его убили?

— Убили, братец. Какой-то злодей всадил ему нож в сердце.

— Какой-то злодей... Значит, вы не поймали убийцу?

— Э, я же говорю — был той. В этой суматохе мы и об убийстве-то не враз узнали. Где уж там ловить злодея! Ты извини, братец, я опять тебя оставлю. Надо гостей встречать. Да, кому — вечный покой, а кому — лишние хлопоты...

Жиемурату не терпелось выяснить, как же все произошло, и как только Серкебай вновь исчез, он обратился к хозяйке:

— Женге... А чем Айтжан занимался накануне?

— Вчера, что ли?

— Ну, вчера.

— С утра, как всегда, сел на коня и поехал по аулу... Он в эти дни во многих домах побывал, все за колхоз агитировал. А вчера и к нам заглянул. Уговаривал хозяина вступить в колхоз...

— Агитировал, говорите... И все обошлось без скандалов?

— Я ни о чем таком не слышала.

— А на тое он ни с кем не повздорил?

— Чего не знаю, того не знаю... Днем он собрал весь аул и звал всех в колхоз. Мы, женщины, тоже не утерпели, подошли послушать... Он говорил, будто колхозники получат от властей все, что надобно. Это верно?

— Да, тех, кто вступит в колхоз, государство обеспечит всем необходимым. И на митинге все было мирно?

— Не знаю: я подошла и тут же ушла.

Убедившись, что от женщины толку не добьешься, Жиемурат прекратил расспросы, решив дождаться хозяина.

Тот вернулся лишь к ужину. Раздеваясь, с облегчением сказал:

— Ну, вот, я уже освободился. Можем и потолковать не торопясь.

Жиемурат, занятый одной мыслью, поинтересовался:

— Родные-то Айтжана в другом ауле. Отправили к ним кого-нибудь?

— Да нет, о гибели Айтжана знают пока только у нас. Был бы на месте Темирбек, он бы, конечно, распорядился как надо...

— А где он?

— Они с Дарменбаем уехали в райисполком, до сих пор еще не воротились. Похоже, там и заночевали.

— Хм... И в ГПУ никого не послали?

— Ни в ГПУ, ни в райисполком... Некому, братец, было об этом подумать. Да и кто туда поскачет?

Жиемурату оставалось только удивляться. Обычно в каракалпакских аулах бывало так: люди могли не ладить друг с другом, ссориться, но во время свадебных торжеств или похорон они забывали о сварах, общая радость или общая беда объединяли их, и каждый знал, что нужно делать, и готов был исполнить все, что требовалось. А тут...

И, словно в подтверждение мыслей Жиемурата, Серкебай со вздохом проговорил:

— Такой уж у нас аул... Каждый сам по себе.

— Серкебай-ага!.. А может, мне поговорить с людьми? Надо же что-то предпринимать!

— Да все уж, наверно, разошлись: время-то позднее.

— Позднее, не позднее, а нужно же сообщить в район!

— Э, у нас и днем-то не сыщешь охотника куда-нибудь поехать, не то что ночью. Такой уж народ!

Жиемурат начал снова расспрашивать Серкебая о подробностях гибели Айтжана. Тот повторил рассказ своей жены и добавил:

— Айтжан-большевик все пытался собрать наших аульных да потолковать с ними. Только вчера ему это удалось. И вот, поди ж ты... А ведь все шло тихо, мирно. И на тое все веселились, никаких там споров-раздоров и в помине не было. Кто ж знал, что злодей в это время точил нож на нашего Айтжана. Даже не верится, что у нас в ауле есть такие нечестивцы.

— Вспомните, Серкебай-ага, может, Айтжан на митинге горячился, задел кого-нибудь?

— Вроде нет. Он только сказал, что нынче повсюду организуются колхозы, надо будет и нам вступать в колхоз. Еще сказал, что не всем это по нутру: кто — за колхоз, а кто и против... Но чтобы он обидел кого из аульных... нет, такого не было. Хотя Айтжан-болыневой — человек прямой, открытая душа. Бывало, кой-кому от него и доставалось. Однако вчера...

— Митинг прошел спокойно?

— Шуму не было. Конечно, колхозы не всем по душе — это Айтжан верно сказал. И времена ныне тревожные. Но чтоб убить человека...

— А батрачкома в это время не было в ауле?

— А кто его знает! Я его не видел. Может, он уехал с Темирбеком и Дарменбаем...

Беседа затянулась до полуночи. Серкебаю Жиемурат пока не открывался, не говорил — кто он, откуда и зачем. Заночевал он в доме Серкебая. Бессмысленно было идти, глядя на ночь, в аул, искать человека, которого можно было бы срочно отправить в район. Да и кто бы его послушался? Ведь он пока чужой здесь...

Шортанбай — так назывались и река, и лес, на опушке которого располагался аул.

Было раннее утро. Аул еще спал. Дремали в рассветном полумраке и разбросанные как попало юрты, и глинобитные, покривившиеся мазанки, и камышовые, непобеленные какра[7], и землянки, издали похожие на обычные бугорки — лишь по торчащим из них трубам можно было догадаться, что там живут люди.

От дома к дому, порой даже пересекая тропинки, тянулись длинные изгороди из камыша и колючки.

Приходилось только дивиться мертвой тишине, царившей в ауле. В других аулах в это время крестьяне уже просыпались, улицы оживали, наполнялись шумом и движением, ветер покачивал дымки, струившиеся из труб.

А тут — ни звука, ни шороха. Тихо-тихо, как в морозное утро, когда люди побаиваются выходить из жилищ. Не слышно даже собачьего лая. И невозможно ни догадаться, ни представить, что только недавно здесь разразилась кровавая драма.

Лишь в доме Айтжана светилось окошко, но эта искорка не оживляла аула, скованного сном и безмолвием.

Постепенно небо на востоке начало алеть, сумрак рассеивался, словно бы растворялся в свете зари — как мыльная пена в воде.

Аул пробуждался... Тут и там из печных труб ввинтились в воздух бело-серые дымки, они поднимались высоко и прямо — наперекор утреннему ветерку, с высотой становились все тоньше — подобно заостренному концу веретена, и таяли, исчезали — как таяла, исчезала предрассветная тьма.

Вот появился дымок и над домом Серкебая.

А потом со скрипом отворилась дверь, и на пороге показался сам хозяин в наброшенном на плечи бешмете.

Поставив у изгороди кумган с водой, он медленно осмотрелся кругом, задержав взгляд на старом, сгорбленном турангиле, росшем перед самым домом. И с горечью подумал:

«Вот и я когда-нибудь так же согнусь, под тяжестью прожитых лет, стану дряхлым и никому не нужным». Внимание его привлекла одна из ветвей, большая, раскидистая, и он мысленно обратился к ней:

«А вот ты, хоть тоже старая, а люди тянутся к тебе — ты даришь им тень, пусть не густую, но такую отрадную в жаркую пору... Даже завидки берут! Что я-то значу в этом мире?..»

Он еще немного побродил по двору, жадно вдыхая свежий, прохладный воздух, погруженный в тяжелые, тягучие раздумья — ему было над чем поразмыслить, всю ночь не давали ему уснуть беспокойные думы...

Вернувшись в комнату, он пристально поглядел на спящего Жиемурата, постелил перед собой коврик и без особого энтузиазма принялся за молитву.

А Жиемурат не спал.

Накануне, утомленный дальней дорогой, он, едва лишь прильнув щекой к подушке, забылся в тяжком, душном сне. Но с первым петушиным криком уже открыл глаза и, как ни старался, больше не мог уснуть. Какой уж тут покой — после всего происшедшего! Ну и аул!.. В разгар тоя погиб под разбойничьим ножом человек, страстно призывавший крестьян к новой жизни, желавший им добра — только добра! А после его гибели во всем ауле не нашлось охотника сообщить о случившемся в район и родным. Некому было послать гонца, и некого было послать. Что за равнодушие, что за пассивность! Да, в таких условиях нелегко будет разыскать убийцу. Прав Серкебай: тут каждый жил сам по себе, никому ни до кого не было дела, ни у кого не облилось кровью сердце при страшном известии, иначе давно уже поскакали бы из аула во все концы всадники — чтобы поднять тревогу, поделиться с другими скорбной вестью. А ведь те, кто совершил вчерашнее преступление, могут завтра замахнуться ножом и на других большевиков, и на батрачкома, и на него, на Жиемурата. В таком ауле все возможно!..

Так, во власти невеселых дум, Жиемурат пролежал до рассвета. Он слышал, как поднялся и вышел из дому Серкебай, как он вернулся... Чтобы не мешать его молитве и не беспокоить хозяев прежде времени, Жиемурат притворился спящим, лежал неподвижно, не высовывая головы из-под одеяла.

Покончив с молитвой, Серкебай тихо, но властно приказал жене:

— Готовь чай!

Ажар, успевшая уже разжечь очаг, подкинула в огонь хворосту, поставила котел с водой. В комнате стало жарко.

Жиемурат, сделав вид, будто только что проснулся, отбросил с головы одеяло, сладко потянулся, сев на постели, сунул босые ноги в сапоги, хотя рядом стояли кожаные калоши хозяина, и вышел во двор.

Прибирая за гостем постель, хозяйка обратила внимание на сумку, висевшую на вбитом в стену деревянном колышке, и повернулась к мужу:

— Глянь-ка, какая у него толстая сумка. Уж не финагент ли?

— Финагент, не финагент, а птица, видать, важная. Из больших чинов!

За дверью послышался кашель — это Жиемурат предупреждал хозяев о своем приходе.

Шагнув в комнату, он взял медный кумган с водой, стоявший возле таза, у дверей, умылся и, вытирая лицо и руки старым, вылинявшим платком, который подала ему хозяйка, спросил Серкебая:

— Серкебай-ага, похоже, дом вы совсем недавно сладили?

— Угадал, братец. С месяц, как кончил строиться.

— Это вы правильно сделали! А то, гляжу, в ауле много недостроенных домов.

— Успел приметить? Да, братец, многие никак не управятся со стройкой. Видел, наверно, дом по соседству, со стенами без верха? Его Жалмен строит, наш батрачком. Да вот все не достроит!

— Стены-то высохли, можно уж выкладывать верхний ярус.

— Да ведь сам знаешь, к глине — вода надобна. А у нас арык пересох. Пришлось Жалмену рыть колодец. Вот выроет, тогда и долепит стены.

За чаем Жиемурат попытался было вернуться к разговору об убийстве Айтжана, но Серкебай опередил его:

— Про вчерашнее злодейство, братец, я тебе поведал все, что сам знаю. Я ведь в этот аул приехал года два назад, и до сих пор дивлюсь: ну, что за люди! Родных убитого — и то не додумались известить. А может, поленились.

— В ауле, значит, не догадываются, кто бы мог убить Айтжана? Кому бы это могло понадобиться?

— Да кого тут заподозришь? Открытых врагов у него, вроде, не было. И никаких следов злодей не оставил.

— Где его нашли?

— Во рву, возле арыка, уже мертвым. Рано утром комсомолец Давлетбай случайно его заприметил.

— Так, говоришь, явных врагов он тут не успел заиметь?

— Вроде, нет...

Судя по выражению его лица, Серкебай и сам был огорчен тем, что не может ничего прибавить к уже рассказанному. Жиемурат, ни о чем больше не допытываясь, молча прихлебывал чай. Серкебай, чувствуя себя неловко перед гостем, решил продолжить беседу:

— А ты, братец, из какого рода будешь?

— Из кунградского.

— Отец и мать у тебя живы?

— Я еще мальчишкой был, когда они умерли.

— Оба?.. Ох, бедняга! — Серкебай сокрушенно помотал головой. — А матушка твоя — из какого рода?

— Мои родичи по матери — из рода кенегес.

— О!.. — обрадовался Серкебай. — И моя мать из этого рода! Выходит, мы с тобой боле[8]!

— Выходит, так, — Жиемурат рассмеялся. — Видите, я знал у кого остановиться!

Со вчерашнего дня Серкебая мучало любопытство, кто же такой его гость, откуда, чем занимается? Но он не знал, с какого боку к нему подступиться. Шутка Жиемурата придала хозяину решимости, он спросил:

— Ты работаешь где или учишься?

— Отучился!

— Ага. Значит, работаешь. И что же, это работа у тебя такая — разъезжать по аулам?

— Да не совсем так. Больше на месте сижу.

— А к нам зачем пожаловал?

— По одному важному делу.

Жиемурату пока не хотелось говорить, что его прислали организовать здесь колхоз.

— Уж не ищешь ли невесту? Так тут ничего путного не подберешь.

— Нет, жениться мне не к спеху.

— Так... У нас, конечно, имеются такие, кто не уплатил налогов... Вот, заглянул на днях лесничий, сказал, кто сколько должен за дрова.

Встретив недоуменный взгляд гостя, Серкебай умолк и красным платком не первой свежести вытер лоб, на котором от напряжения, выступила испарина. Он бы охотно продолжил расспросы, но неудобно было приставать к человеку, заведомо не желающему отвечать.

А Жиемурат, понимая его состояние, испытывал чувство вины перед ним: в самом деле, к нему — с открытой душой, а он в прятки играет! И чего, собственно, ему таиться? Верно молвится: бояться воробьев — не сеять проса. Серкебай — человек, вроде, неплохой и отнесся к нему доброжелательно. Почему не сказать ему прямо — ради чего он сюда приехал. Нужно ли вообще скрывать цель своего приезда? Все равно ведь придется о ней рассказать — не нынче, так завтра. Ну будет он бродить с загадочным видом по аулу — так люди начнут строить догадки, и кто знает, что они там напридумывают! Нет, правда лучше досужих толков!

— Вот что, Серкебай-ага. Не хотелось мне открываться, пока не осмотрюсь да не разберусь, что к чему... Ну, да уж ладно. Шила в мешке не утаишь. Меня прислали сюда из района, создать колхоз.

Серкебай смотрел на гостя с нескрываемым сочувствием и даже сожалеюще поцокал языком:

— Э, братец, хлебнешь же ты лиха! Аул-то тебе достался самый что ни на есть никудышный.

— Что делать! Не я выбирал — партия поручила. А раз дано указание — надо его выполнять.

Признание гостя пробудило в душе Серкебая неясную надежду и радость, но он ничем не выдал своих чувств. Он и верил и не верил Жиемурату. В самом деле: ведь Советская власть особую заботу, особое внимание уделяла бедноте. А почти все нынешние представители этой власти, как раз из бедняков: это вчерашние голоштанные крестьяне, батраки или чабаны, долгие дни и ночи проводившие на горных пастбищах. Им, советским работникам, всегда оказывается почет и уважение. И уж во всяком случае, посылая их в аулы, район дает им лошадей. И если Жиемурат говорит правду, если он и впрямь направлен сюда из района, организовывать колхоз, почему же он пришел пешком, почему районные власти пожалели для него лошадь? Нет, тут что-то не так... Ведь даже аулсоветский почтальон, и тот разъезжает на красавце-иноходце, отнятом у бая. А может, Жиемурат, хоть и начальник, но из байского рода? И такие ведь порой шли на службу к новой власти. Но с ними не особенно церемонились. Вот и Жиемурата послали в самый «трудный», неспокойный аул, даже не удосужившись предоставить ему коня.

Серкебай не знал, что и думать о госте. По виду-то он не похож на хвастуна и лжеца. Держится с достоинством. Серьезен. Скуп на слова. В то же время в нем не чувствуется байской самоуверенности. Он прост в обращении, разговаривает с Серкебаем как с ровней. Кто же он такой? Уж не подослали ли его к ним тайным соглядатаем — проследить, кто чем дышит, кто как относится к новым порядкам?..

Но не лучше ли еще послушать самого гостя?

И Серкебай спросил:

— Как же ты, братец, думаешь организовывать колхоз? Небось проведешь митинги да собрания и был таков?

— Как — не знаю. Все будет зависеть от обстоятельств. Надо сперва познакомиться с жизнью аула, с людьми.

Серкебай проникался к гостю все большим доверием. Нет, напрасно он сомневался в этом джигите, вдумчивом, взвешивающем каждое слово! И чем больше он убеждался, что гость говорит правду, тем труднее ему было скрыть свою радость. Серкебай испытывал какую-то внутреннюю окрыленность. Он с такой жадностью слушал Жиемурата и так был занят своими мыслями, что, наполняя пиалу чаем, чуть не перелил его через край. Заметив свою оплошность, он смутился и отлил чай в другую пиалу, сделав вид, что хочет его охладить. Осушив эту пиалу одним глотком, предложил Жиемурату:

— Боле, если хочешь, то поживи у меня, пока не закончишь свои дела. Раз уж судьба нас свела... Знаешь пословицу: что бросил в котел, то обратно в мешок уже не положишь.

— Если вы не против и если я вас не стесню.

— Не стеснишь, не стеснишь, боле! Все равно ведь каждый вечер жена ставит котел на огонь. А ведь недаром молвится: что готовится для одного — того хватит и на двоих. У нас тебе будет неплохо. Хлопоты-то тебе, сам знаешь, предстоят нелегкие. Так хоть отдохнешь душой.

Радушие, внимание хозяина тронули и ободрили Жиемурата. И раз уж все уладилось с жильем, то можно было приниматься за дело. Допив чай, он сказал Серкебаю:

— У меня к вам просьба, Серкебай-ага. Узнайте, не вернулись ли Темирбек, Дарменбай и Жалмен. И если вернулись, позовите их сюда.

— Все будет сделано, братец, — готовно откликнулся Серкебай, — можешь на меня положиться.

За Серкебаем вышла и его жена, Жиемурат остался в доме один.

Повезло ему с этим Серкебаем! И все же он жалел, что не послушался Багрова, настоятельно советовавшего Жиемурату взять в спутники местного жителя, который познакомил бы его с аулом, сразу ввел, так сказать, в курс дела. Но кто же мог предполагать, что в ауле такая сложная обстановка! Хм... Как это кто? Багров-то, верно, предполагал!

Жиемурат поднялся, снял с колышка свою сумку, вытащил оттуда и пробежал глазами какие-то бумаги.

В раздумье прошелся по комнате, потирая пальцами правый висок. Да, трудновато одному в незнакомом ауле. Ведь он здесь никого не знал, кроме Серкебая. Да и его-то толком не успел еще раскусить. И впрямь, что известно ему о хозяине?

Чтобы составить о нем хоть какое-то представление, Жиемурат внимательно оглядел помещение, в котором находился.

У одной из стен — старый, с облезшей краской, сундук, на нем арша, обитая железом. На арше аккуратно сложены одеяла — большие, ватные, старинного фасона, немало, видно, послужившие на своем веку, и маленькие лоскутные, новенькие, нарядные. Кто же их шил? Хозяйка вроде старовата для подобного занятия — такие одеяла обычно любят шить молодухи. Хотя, может, женге — душой молодая!

В углу, между сундуком и стеной, на ящике красуются две бурые кошмы, наброшенные одна на другую. Все на своих местах. Хозяйка, судя по всему, женщина заботливая и прилежная.

А хозяин?.. Недаром ведь говорится: держись подальше от женщины, не умеющей видеть на семь дней вперед, и от мужчины, не умеющего видеть на семь лет вперед. Как-то сам Серкебай заботится о своем будущем, о семье, о доме?

Жиемурат окинул взглядом стены. Что ж, хозяин потрудился над ними — ровно обмазал сперва глиной, перемешанной с соломой, потом глиной с песком. В комнате чисто, уютно. И печь сложена добротно, умело. Радуют глаз аккуратные выступы, на которые можно ставить чайники, пиалы. По верхнему краю вылеплен карниз. Жиемурат, сунув руку внутрь, проверил дымоход, — все как положено!

Привстав на цыпочки, заглянул за печь: верх ее представлял собой удобную площадку для сушки зерна в зимнее время. Еще раньше, в передней Жиемурат приметил еще одну дверь: она, верно, вела в кладовку. В доме, значит, имелись кой-какие запасы. Все говорило об усердии, бережливости Серкебая. Основательный мужик!

Жиемурату так и не удалось довести до конца осмотр дома — вернулся Серкебай. Он сообщил, что Темирбек и его товарищи уже у себя и скоро придут.

— Прибыли, значит?

— Еще на заре.

— Скажите, Серкебай-ага, а они интересовались — послан ли кто в район?

— Вроде, нет. Не до того им.

— Чудной народ! Об этом они должны были побеспокоиться в первую голову!

Не прошло и нескольких минут, как в дверь постучались — пришли Темирбек и батрачком Жалмен.

Серкебай познакомил с ними своего гостя. Справившись о здоровье, о делах, Жиемурат сразу же перешел к расспросам и, прежде всего, поинтересовался, как в ауле готовятся к похоронам Айтжана. Он говорил тоном человека, давно уже участвующего в жизни аула, это немного удивило пришедших.

Жалмен почувствовал, что неспроста незнакомец проявляет такое любопытство, и поспешно ответил:

— У покойного была корова, мы велели ее зарезать, на поминки.

Темирбек молчал, искоса поглядывая на гостя.

«Ему, наверное, подозрительно — с чего это я допытываюсь у них про то да про это...» — подумал Жиемурат.

Он хотел было объяснить, по какому праву он их расспрашивает, для чего прислан в аул, но решил, что Серкебай уже успел все о нем рассказать. Однако он ошибся. Хозяин, видно, зря болтать не любил. Жиемурат понял это, когда Жалмен спросил у него:

— А вы кем будете?

Жиемурат, не желая пока о себе распространяться, коротко сказал:

— Моя фамилия Муратов. Прибыл по заданию райкома.

Жалмен принялся вдруг проникновенно уверять гостя, как горюет аул о гибели Айтжана, какая это большая потеря для всех.

— А мы с Темирбеком, — добавил он с покаянным жаром, — готовы сквозь землю провалиться от стыда — простить себе не можем, что не уберегли нашего Айтжана и до сих пор не нашли убийцу!

По той почтительности, какая слышалась в его голосе, и по стремлению убедить гостя в своей искренности Жиемурат понял, что Жалмен считает его большим начальником.

— К родным Айтжана кого-нибудь послали? — обратился он к Жалмену.

— Мы только под утро воротились в аул, — оправдываясь, сказал Жалмен. — Пока сами еще не осмотрелись, не знаем — за что взяться, с чего начать.

— Ну, а в район?

— Что — в район?

— Отправили человека? Надо же поставить в известность и райком, и ГПУ.

Темирбек виновато и взволнованно проговорил:

— Хотите верьте, хотите нет, но я не нашел никого, кто согласился бы поехать!

— Хм... Странно. Вы же сами говорили, что весь аул горюет об Айтжане!

Темирбек не нашелся, что ответить, и только покраснел.

На выручку ему пришел Жалмен:

— Понимаете, товарищ, лошади у всех заняты!

— Ну, а у вас разве нет лошадей?

Теперь запнулся Жалмен, и Темирбеку пришлось спасать положение:

— Да лошадей мы нашли бы. Ехать некому!

Было бесполезно продолжать разговор на эту тему. Жиемурат видел, что его собеседники заботятся лишь о том, как бы выкрутиться, увильнуть от откровенного ответа на прямые вопросы. Он поднялся:

— Вот что, друзья. Давайте-ка пройдем к дому Айтжана и поговорим с людьми.

У дома покойного собрался чуть не весь аул.

Люди сбились в группы, и каждая занималась своим делом: кто сколачивал носилки для покойника, кто возился с коровьей тушей, кто рубил хворост.

Женщины хлопотали возле тандыра: одни пекли загара, лепешки из джугары, другие уносили их в юрту.

В сторонке стояли, с видом праздных наблюдателей, двое парней с едва начинающими пробиваться усами.

Подойдя к ним вместе с Темирбеком и Жалменом, Жиемурат сказал:

— А ну, молодцы, кто из вас сгоняет в район, сообщит, что тут произошло?

Предложение это было встречено без энтузиазма, парни тут же придумали отговорки: один, оказывается, ни разу не был в районе и боялся заплутаться, другого дома ждали срочные дела.

Оставалось одно: отправить в район Темирбека. Тот не стал возражать: он и так чувствовал себя виноватым в том, что до сих пор районные власти не были извещены о случившемся. Чтобы хоть как-то себя выгородить, он сказал Жиемурату:

— Да я что, я бы еще с утра поехал, а кто бы ров охранял? Туда ведь никого нельзя подпускать — не то, ненароком, следы бы затоптали.

Проводив Темирбека, Жиемурат и Жалмен прошли к рву, где было найдено тело Айтжана. Там, действительно, были еще заметны следы, беспорядочно отпечатавшиеся на дне и на краю рва — важные улики!

Жиемурат поручил Жалмену сторожить место преступления, а сам отправился к дому убитого — поджидать Темирбека.

Темирбек вернулся скоро — за время его отсутствия едва-едва можно было бы успеть выпить чайник чая.

Вместе с ним прибыли два милиционера. Они сразу же, не слезая с коней, поспешили к роковому рву.

Там они спешились и принялись линейкой и ленточкой измерять следы. Видимо, их оставили несколько человек. Но дно рва было скользким, и следы — расползшиеся, перепутанные, в них трудно было разобраться, и милиционеры измеряли их без всякой системы, как попало.

Жиемурат скептически наблюдал за их действиями, не надеясь на успешный исход расследования.

Подойдя к Темирбеку, он поинтересовался — как тому так быстро удалось обернуться. Оказалось, что работников ГПУ, милиционеров, Темирбек повстречал в дороге: они как раз направлялись к ним в аул. О происшедшем они узнали от секретаря аульной комсомольской ячейки Давлетбая, который еще утром, по собственной инициативе, съездил в район.

Работники ГПУ, покончив со следами, перешли в дом убитого. Они пытались выведать у жены Айтжана, с кем он при жизни не ладил, против кого выступал особенно горячо и не угрожал ли ему кто перед убийством или незадолго до этого? Но от женщины трудно было добиться толку, она лишь рыдала, захлебываясь слезами, и, казалось, даже не понимала, чего от нее хотят.

Оставив ее в покое, милиционеры осмотрели тело убитого, отгороженное от посторонних взоров плотной занавеской, и вместе с Жиемуратом и аульными активистами направились в дом Серкебая.

Когда все расселись на кошмах, один из милиционеров сказал:

— Если судить по ножевым ранениям, то Айтжан был убит не одним человеком. Тут целая банда орудовала. Удары нанесены — разной силы и разными ножами. Один из убийц, видно, был послабее, еле вытащил нож из тела.

Жиемурат посчитал этот вывод слишком категоричным:

— Я думаю, рано еще говорить об общей картине преступления. Вот когда разберетесь на месте во всех данных...

— Само собой разумеется, мы все проведем через экспертизу. Наши суждения не окончательные, это пока только предположение.

Жалмен, поглаживая пальцами небритый подбородок, в мрачном раздумье проговорил:

— Ох, чует мое сердце, не обошлось тут без басмача Избана! Порой просто диву даешься, как и откуда появляется этот бандюга. Словно из-под земли вырастает!

— Давно пора изловить этого кровопийцу! — с гневом воскликнул Серкебай.

— Как же, так он тебе и дастся в руки!

— Его трудно поймать, — вмешался Жиемурат, — потому что ему наверняка помогают в аулах. Очень возможно, что он участвовал в убийстве Айтжана. Может быть, даже был зачинщиком. Но у него были пособники! Не исключено, что из вашего же аула. Вот их-то и надо прежде всего разыскать. А уж от них протянется ниточка и к самому Избану.

Жалмен горячо его поддержал:

— Верно говоришь! Молодчина! У него, точно, имеются в ауле свои люди.

А Жиемурат вдруг задумался и с сомнением покачал головой:

— Впрочем, насколько известно, вряд ли его кто поддерживает — он разбойничает сам по себе.

Пока хозяйка готовила обед, сотрудники ГПУ вызывали поочередно соседей Айтжана, осторожно допрашивали их.

Однако никто не мог сказать ничего определенного. Не мог или не хотел?

Убедившись в бесполезности дальнейших расспросов, милиционеры стали собираться в обратную дорогу.

Когда они уже вскочили на своих коней, Жалмен, сдвинув брови, пообещал:

— Клянусь — я разыщу злодеев!

Сотрудники ГПУ уехали из аула ни с чем.

Но Жиемурат не спешил обвинять их в нерасторопности. Говорят, куй железо, пока горячо. А они явились на место преступления слишком поздно, когда железо успело уже остыть. Следы почти стерлись или кто-то стер их; у преступников было время укрыться или замаскироваться. Возможно, при дальнейшем тщательном расследовании ГПУ и зацепится за что-нибудь, «выйдет» на преступника. Но пока суд да дело, придется и ему, Жиемурату, поломать голову. Как говорится, народ зря слова не молвит, без ветра трава не колышется. И, видно, не случайно упомянул об Избане Жалмен. Как знать, может, ему что-нибудь и известно? Батрачком пользуется в ауле авторитетом, с ним многие делятся своими соображениями. Надо будет вызвать его на откровенность, потолковать с ним подробней. Преступник — не иголка в стоге сена. Сегодня он совершил злодеяние здесь, а завтра, глядишь, поднимет пыль в другом месте — нужно внимательно за ним следить. К тому же, в таких аулах, как этот, — все на виду. Как говорится, в доме, где много детей, трудно что-нибудь утаить. И если Жиемурат пока чувствует себя как в густом лесу, так это оттого, что он здесь чужой.

Да, чужой... А необходимо стать своим. С чего же ему начать? С Багровым в день отъезда он говорил в самых оптимистических тонах. Ему казалось, что как только он прибудет в аул, так к нему потянутся люди и вскоре он торжественно отрапортует о создании колхоза. Ведь должны же крестьяне понимать, что только колхоз поможет им твердо стать на ноги!

Багров, слушая его, лишь усмехался. Теперь и сам Жиемурат готов был посмеяться над своим розовым оптимизмом. Нет, все обстоит куда сложнее, чем он представлял! С наскоку тут ничего не добьешься, надо действовать трезво, осторожно, обдумывая и рассчитывая каждый свой шаг. Иначе — чем он лучше горячки Айтжана?

Если верить характеристикам Багрова, то единственный, на кого теперь можно положиться, это Темирбек. Сперва Жиемурат никого не предполагал посвящать в свои планы: райком ему дал партийное поручение — он и должен его выполнять. Но вовремя припомнилась народная поговорка: на чужом тое в одиночку скачки не выиграешь. Нужно приблизить к себе людей, на которых можно опереться. Если Жиемурат будет бороться в одиночку, то его ждет или судьба Айтжана, или полный провал.

Жиемурат решил поделиться с Темирбеком своими заботами и на следующее же утро попросил Серкебая отвести его к Темирбеку.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Под первыми лучами высохла роса на листьях тамариска. Но хоть было тепло, чувствовалось приближение осени. Начала желтеть листва на деревьях, пожухла трава вдоль дорог и заборов.

Жиемурат шагал с непокрытой головой, держа кепку в руке.

Рядом шел Серкебай, в длинном, ниже колен, распахнутом бешмете.

Перед домом с неоштукатуренными стенами он задержался, сказал своему спутнику:

— Тут Дарменбай живет.

Жиемурат критическим взглядом окинул жилище Дарменбая. Между ярусами глубокие пазы, внешняя отделка дома грубая, неряшливая. Видать, Дарменбай неважный хозяин. Ведь работы-то всего на день — чтобы привести дом в приличное состояние. Ленится он или привык все делать спустя рукава?

Не догадываясь, о чем думает Жиемурат, Серкебай похвалил Дарменбая:

— Он в ауле один из уважаемых активистов!

И вопросительно взглянул на Жиемурата: не зайти ли им к Дарменбаю.

Жиемурат кивком выразил согласие. Серкебай, заглянув во двор, с досадой сообщил, что двери на запорах.

Они двинулись к дому Темирбека.

Жиемурату хотелось поговорить с Темирбеком с глазу на глаз, но он не знал, как, не нарушая законов вежливости, отделаться от Серкебая. Тот не отставал от него ни на шаг. И, судя по всему, и дальше не намеревался лишать гостя своего общества.

Издалека завидев дом Темирбека, Серкебай показал на него рукой:

— Вон, видишь, братец? Вокруг окон побелено? Туда нам и нужно.

Жиемурат, с трудом преодолевая чувство неловкости, торопливо проговорил:

— Спасибо, Серкебай-ага, дальше я сам дойду. Вы, я вижу, куда-то спешите... Уж простите, что отнял у вас столько времени!

Серкебай никуда не спешил и не испытывал желания покидать Жиемурата, но намек был достаточно прозрачным, и как бы он ни был огорчен — не подобало навязываться в провожатые человеку, явно не хотевшему, чтобы его провожали. И Серкебаю ничего не оставалось, как сделать вид, будто он, действительно, куда-то спешит:

— Верно, братец, у меня нынче дел по горло. Пойду.

Жиемурат не стал его удерживать и в душе оценил догадливость и тактичность Серкебая.

Была у Жиемурата привычка: прежде чем познакомиться с человеком, он пытался определить его характер, исходя из внешнего вида жилья, из того, как он ведет хозяйство.

Дом Темирбека выглядел куда краше и аккуратней, чем дарменбаевский. Стены — в три яруса и уже оштукатурены, оставалось их только побелить. Окошко в четыре стекла расположено удобно — не слишком низко и не слишком высоко. И крыша добротная.

Удовлетворенно хмыкнув, Жиемурат прошел в дом.

Темирбек читал газету. При виде гостя он вскочил с газетой в руках, поздоровался, потом взял кошму и, отряхнув ее от пыли, постелил у печки.

— Да ты не беспокойся, я гость непривередливый, — шутливо остановил его Жиемурат.

Но Темирбек настоял, чтобы Жиемурат сел на почетное место.

В доме, кроме них двоих, никого не было. Темирбек сам принялся хлопотать по хозяйству: нарубил во дворе дров, разжег очаг.

Жиемурат молча наблюдал за ним, прикидывая, с чего начать разговор о колхозе, как вообще подступиться к этому парню.

Ему вспомнилась история, рассказанная Багровым о том, как Темирбек стал кандидатом в члены партии.

Из-за того, что арык Ханжап не чистили несколько лет, он обмелел, заилился и окрестные аулы остались без воды. Пришло указание о капитальной очистке арыка, обязавшее аулы, которые пользовались его водой, выделить людей для землеройно-очистных работ. Наибольшая доля участия в этих работах, естественно, пришлась на байские дворы. Батрачкомы и союзы «Кошчи» нажимали на баев, и те кинулись искать наемных работников.

Темирбек тогда пастушил у богатея Ниязымбета. Большую часть времени — весну, лето, осень — он проводил на берегах озер или в степи, пас байское стадо, косил траву, потом возил сено на зимовье. Оторванный от людей, он и ведать не ведал, что происходит вокруг. Однако слухи о предстоящих работах на арыке Ханжап дошли и до пастухов.

За пастушеский труд Темирбек получал гроши. Батракам же, которые согласятся очищать арык, баи, по слухам, обязались платить больше. Причем платить без всяких разговоров, без промедления, поскольку трудовые соглашения заключались через батрачкомы.

Прослышав обо всем этом, Темирбек, прихватив с собой двух товарищей-пастухов, оставил стадо и явился в аул, к хозяину. Бай пришел в ярость, узнав, что пастухи бросили стада на произвол судьбы, но почел за лучшее сдержаться — не прежние времена! — и только спросил мрачно:

— Зачем пожаловали?

Пастухи, подивившись байской смиренности, объяснили, что хотят работать на очистке арыка Ханжап. Бай, метнув на них ненавидящий взгляд, дал свое согласие, у него не было иного выхода: батрачкомы горой стояли за таких голодранцев, как Темирбек и его приятели, да и все равно нужно же было отряжать кого-то на арык.

Пастухи вышли от бая радостные, возбужденные, они перешучивались, хлопали друг друга ладонями по спинам: вот это да, небывалое дело — хозяин, без пререканий, пошел им навстречу!..

— Наш бай-ага из боевого петуха превратился в мокрую курицу, — весело сказал Темирбек. — Видать, прищемили ему хвост.

— Мы-то и не чуяли, как все переменилось! Глаза и уши песком были засыпаны. Ха-ха, скоро богатеи пойдут к нам в пастухи!

— А мы им — от ворот поворот. Они ведь умеют только жрать да спать!

В ауле давно уже повеяло новым ветром, а они почувствовали это только сейчас: раньше в полном неведении, кочевали по степям и пустыням с чужими стадами, и даже отголоски больших событий не доносились до них. Так бы они и влачили серое, слепое существование вдали от грозных бурь, сотрясавших их землю, от крутых перемен, преобразивших жизнь их аула... И если бы Темирбек не привел их в аул, они еще долго так бы ни о чем и не знали.

Но лучше поздно, чем никогда. И теперь они от души радовались — и тому, что и их, босоногих, почитали теперь за людей, и тому, что бай вынужден был с ними считаться. Ныне все равны и свободны!

Назавтра они отправились к арыку Ханжап как белдары[9] Ниязымбет-бая. Там они, вместе с другими белдарами, пришли к батрачкому и при его посредничестве заключили с баем трудовое соглашение — об условиях найма на временную работу.

Явившись на указанное место, Темирбек и его приятели, не теряя даром времени, приступили к очистке арыка. Работать им было не привыкать стать, и дело спорилось. Однако, как они ни усердствовали, а норму почему-то ни разу не смогли выполнить и отставали от других белдаров. Темирбек недоумевал. Как же это получается — парни у него все крепкие, плечистые, прямо-таки богатыри, и стараются изо всех сил, а плетутся позади всех! Позор!

Чтобы выяснить, в чем тут загвоздка, Темирбек решил один день поработать помощником у мурапа. Внимательно наблюдая, как мурап распределял между белдарами работу, Темирбек вскоре понял, что дело нечисто.

Меркой для определения объема предстоящих землеройных работ служил шест. И когда мурап давал очередное задание, то на долю белдаров, присланных другими баями, приходилось чуть не по трети шеста на каждого, а работникам Ниязымбет-бая мурап отмерял по три шеста, то есть в девять раз больше!

Убедившись, что мурап бессовестно их обманывает, Темирбек надвое разломал его шест и с достоинством, твердо проговорил:

— Полшеста — вот наша норма. Как у других! Не согласен — пошли к батрачкому.

Мурап, взбешенный тем, что какой-то батрак, всегда молча, беспрекословно исполнявший волю сильных мира сего, теперь осмелился поднять голос, хотел было осадить Темирбека, но тот, уже чувствуя за собой правду, сам ринулся в наступление на плута-мурапа:

— Ты что же думаешь, ежели мы байские белдары, то нами можно и помыкать, как вздумается? Прошли те времена! Нынче есть кому нас защитить! Да мы и сами не дадим себя в обиду!

Хоть мурапа и обуревала злоба, он промолчал. Дело в том, что он вступил в тайный сговор с Ниязымбет-баем. Бай должен был выделить тридцать белдаров. Но подсчитав, сколько придется им заплатить, он скривился от жадности. И послал на арык куда меньше работников, чем полагалось, договорившись с мурапом, чтобы тот как-нибудь все уладил — за определенную мзду. Мурап, отчитываясь перед начальством, указывал, что у него работают все тридцать белдаров Ниязымбет-бая, а от Темирбека и его товарищей требовал выполнения нормы, рассчитанной на тридцать человек.

Все это выяснилось позднее, когда Темирбек пришел к батрачкому с жалобой на мурапа.

После этого случая Темирбек стал пользоваться большим уважением. И в нем самом начало крепнуть чувство собственного достоинства. Голос его звучал все уверенней, и к его словам прислушивались, к нему шли за поддержкой и советом.

Вскоре он был выдвинут сначала на должность десятника, а затем — пятидесятника.

Настоящим активистом Темирбек проявил себя во время конфискации у баев скота и имущества. Уж ему-то, долгие годы гнувшему спину на Ниязымбет-бая, было доподлинно известно, сколько у бая овец, коров, каким богатством он владел. Темирбек сумел даже добраться до скотины, припрятанной баем у близких и дальних родственников, чем заслужил ненависть богатеев и еще большее уважение бедноты.

Отдавая должное его честной, добросовестной работе и авторитету, которым он пользовался в народе, Темирбека рекомендовали кандидатом в члены партии.

...Все это припомнил Жиемурат, поджидая, когда Темирбек освободится от домашних хлопот и можно будет потолковать с ним по душам.

От раздумий его оторвало неожиданное появление Дарменбая. Войдя в комнату, он поздоровался с Жиемуратом, назвал себя и тут же добродушно попенял:

— Что же это вы, дорогой гость, покрутились у моего дома — и ушли, не отведав даже чаю?

— Вас же не было.

— Уж нельзя было подождать? Это все Серкебай, он виноват!

— Откуда вы знаете, что мы хотели к вам зайти?

— От самого Серкебая. Только сейчас его видел. И сразу поспешил сюда.

Темирбек, возясь у печки, кивнул Дарменбаю на место рядом с Жиемуратом:

— Садись, хватит болтать-то. Где это ты пропадал?

— Помогал Жалмену дом достраивать.

— Благое дело!

Жиемурат был раздосадован. Он уже настроился на дружескую беседу с Темирбеком, но внезапный приход Дарменбая помешал этому. При Дарменбае он не мог говорить с полной откровенностью. Прежде с усердием выполнявший все партийные поручения, он в последнее время вел себя непонятно. И пока не выяснены причины нынешней его пассивности и какой-то боязливости, нужно держать с ним ухо востро. Может, он поддался влиянию классового врага, — и такое порой случалось с людьми, преданность которых партии до поры до времени, вроде бы, не вызывала сомнений. От слабовольных, неустойчивых можно было всего ожидать!

Жиемурату, однако, не хотелось обижать Дарменбая явной настороженностью, он даже сделал вид, будто рад его приходу, и стал расспрашивать о здоровье, о семье, о делах.

Дарменбай, видно, все-таки почувствовал, что явился не ко времени, взгляд его, в первые минуты добродушный и оживленный, потух, шея побагровела, он сидел, опустив голову, и Жиемурату даже сделалось его жалко. А может, он перебарщивает в своей скрытности и осторожности? Коммунист — боится коммуниста... Нелепая ситуация! Негоже ему, посланцу партии, остерегаться людей, проводящих волю, идеи партии здесь, в ауле. Так он просто не сможет успешно справиться с партийным заданием. Возможно, перестраховаться порой и полезно, только не окажется ли он, в этом случае, в положении щедринского премудрого пескаря, который всего боялся и перед всем дрожал?

Жиемурат откашлялся и решительно сказал:

— Джигиты! Я специально вас разыскивал, чтобы кое о чем потолковать, посоветоваться.

Голос у него был низкий, чуть хрипловатый, лицо озабоченное, серьезное.

Темирбек, который до этого сидел на корточках у очага, следя за закипающим кумганом, при первых же словах Жиемурата повернулся к нему всем телом, весь обратился в слух.

Дарменбай смотрел на Жиемурата с раскрытым ртом.

Видя, что его собеседники — само внимание, Жиемурат продолжал:

— Мы тут все — коммунисты. И потому не вправе утаивать что-то друг от друга. И вот что я вам скажу: я просто потрясен тем, что произошло у вас в ауле. Это позор для всех вас! И жестокий урок.

— Верно, — понурясь, сказал Темирбек. — Тут наша вина...

— Ясно, что и вы виноваты! Мне говорили: Айтжан был верным сыном партии. И здесь все о нем в один голос: открытая душа, огонь!.. А вы его не уберегли.

— А как его уберечь, когда он все один да один? Все — сам, ни с кем из нас и не посоветовался ни разу! — возразил Темирбек.

— Да, большая ошибка. Нам это нужно учесть в нашей работе.

— И уж больно он торопился, все норовил вперед себя забежать.

— А нам и нельзя медлить! Сейчас по всей стране развернулась кампания за сплошную коллективизацию. Это всенародное движение! И наши джигиты должны выводить свои аулы на передние рубежи — а не сидеть сложа руки.

Темирбек и Дарменбай решили, что это камешек в их огород, и благоразумно промолчали: чего уж тут спорить — гость вправе был упрекнуть их в бездействии.

А Жиемурат, испытующе оглядев их и еще более посерьезнев, повел свою речь дальше:

— Что и говорить, задача перед нами стоит труднейшая. Мозги-то у многих крестьян чем только не отравлены: и религиозным дурманом, и родовыми предрассудками... А пытаешься вывести их на верную дорогу — так тут же на пути встает классовый враг. И бороться с ним нелегко, потому что часто нелегко его распознать. На лбу ведь у него не написано, что это враг. Вроде, такой же человек, как все. Он и за советскую власть, и благожелателен, ходит вокруг, мурлыча, как вот этот кот, — он показал на большого, полосатого кота, который переходил от одного к другому, ластясь к каждому и подобострастно помахивая длинным хвостом. — Так вот, мы добьемся успеха лишь тогда, когда сорвем маску с классового врага и уберем его с нашей дороги, как куст колючки! А для этого нам надо объединить наши усилия и повести за собой бедняка и середняка. Ведь мы коммунисты, мы всегда должны быть в авангарде — так учит нас партия. Такое важное дело, как создание колхоза, неразумно взваливать на плечи лишь одного человека и со стороны наблюдать за его действиями. Одному такое просто не по силам. Беда Айтжана в том, что он боролся в одиночку. А вы его не поддерживали — только тайком осуждали. Вот и... — Жиемурат нахмурился, но после недолгой паузы снова вскинул голову. — Если мы не будем держаться в едином, твердом строю, если не сумеем заручиться поддержкой народа, то и нас может постичь судьба Айтжана. Ни на минуту об этом не забывайте!

Дарменбай, до сих пор внимательно слушавший Жиемурата, поерзав, проговорил:

— Тут такое дело, товарищ Муратов... У нас в ауле люди из разных родов. А плова не сваришь, ежели намешать в казане и рис, и джугару, и пшеницу. Были бы у них настоящие вожаки! А где их найдешь?

Одобрительно кивнув, мол, понимаю, к чему клонишь, Жиемурат сказал:

— Родовые проблемы, пожалуй, одни из сложных. Родовые предрассудки — это опасный противник. Мне думается, сперва сами коммунисты должны освободиться от предрассудков, лишь тогда они смогут сплотить вокруг себя массы — на борьбу за новую жизнь, против старых пережитков!

Дарменбай хмуро глянул на Жиемурата:

— Почему ты так говоришь: предрассудки, пережитки? Какой же это каракалпак без уважения к своему роду? Попробуй-ка уговори его, чтобы он забыл свой род!

— Да разве я к этому призываю? Под предрассудками я имею в виду родовую спесь, ограниченность. Или ты не видишь, что они на руку нашим врагам и враг взял эти предрассудки на вооружение? Чуть что, так баи и кулаки начинают мутить народ: мол, в ауле из такого-то рода столько-то активистов, а из такого-то — ни одного. Или: в райкоме, дескать, потворствуют таким-то и таким-то, потому что все они из одного рода... Сам знаешь, что полезно врагу — то опасно для нас!

— Ну, а что же нам делать? — спросил Дарменбай.

— Как что? Главная наша цель: скорейшая коллективизация аула. И мы должны отдать этому все силы!

Темирбек молчал. А Дарменбай опять не удержался от вопроса:

— Ну, а конкретно?

— Будем вместе искать конкретные пути. Одно скажу — мы не должны повторять ошибок Айтжана. Думаю, мы не добьемся толку, если без предварительной подготовки соберем весь аул и станем драть горло: мол, ура, да здравствует! В толпе ведь не разглядишь — кто друг, а кто враг. А нам надо это знать, надо знать — у кого какие настроения, какой к кому применить подход... Поэтому следовало бы побеседовать с каждым в отдельности. Каждому разъяснить, какую он получит пользу, вступив в колхоз. Вот нас трое... Предположим, каждый убедит одного-двух крестьян...

— Верно! — с энтузиазмом воскликнул Темирбек. — Да мы сумеем уговорить не по одному, а по пять, по шесть человек!

Чем оживленней, горячей становилась беседа, тем больше хмурился Дарменбай. Исподлобья поглядывая на Темирбека, который с жаром хватался за каждую новую идею, он все чаще почесывал в затылке...

Да, в последнее время он действительно сделался тугодумом, осторожным, тяжелым на подъем. Подозревали, что он подпал под чужое влияние. А дело было совсем в другом: Дарменбай больше всего боялся... в чем-нибудь промахнуться и лишиться партийного билета, который берег пуще глаза.

В районе долго помнили, как Дарменбай, явившись платить членские взносы, достал из нагрудного кармана партбилет, запеленутый в несчетное число газетных клочков и чуть ли не час его развертывал, освобождая от бумажных одежек.

Дарменбай иногда шагу не решался сделать, потому что в последнюю минуту пугался: а вдруг этот шаг неверный? В прошлом году он услышал, что в районе одного работника исключили из партии за какую-то серьезную оплошность. Но вот за какую — Дарменбай, как ни пытался, так и не узнал. И после этого стал бояться всяких ответственных поручений — ибо, сорвав их ненароком, пришлось бы держать ответ перед партией, а это могло обернуться потерей партбилета. Лучший способ избежать ошибок — это сидеть сложа руки. Пассивность — прочнейшая гарантия от неудач.

Вот и теперь Дарменбай не решался открыто поддержать предложения Жиемурата: бог знает, что еще из этого выйдет! Но вроде не годилось и жаться в сторонку.

И Дарменбай с сомнением произнес:

— Ладно. Уговорим мы их. А они возьмут да в последнюю минуту передумают.

Жиемурат, увлекшись разговором, уже совсем не стеснялся своих собеседников.

— Передумают? — он сурово насупил брови. — Значит, плохо уговаривали. А за плохую работу коммунист отвечает партбилетом!

Дарменбая даже в дрожь бросило от этих слов, он инстинктивно схватился рукой за левый нагрудный карман — как будто у него уже собирались отобрать партбилет. Заметив, как он побледнел, Темирбек поспешил его успокоить:

— Да ты чего испугался? Уж если ты кого убедишь — так тот не передумает! Не бойся, наши партбилеты с нами останутся.

А Жиемурат, испытующе поглядев на Дарменбая, строго, внушительно проговорил:

— Ты, Дареке, должен уяснить себе одну вещь. Партбилет — это знак величайшего доверия партии. И если ты по-настоящему дорожишь этим доверием, то мало — беречь саму книжечку, носить ее, не вынимая из кармана. Надо работать не покладая рук, бороться не щадя себя, — во имя торжества ленинских идей! Ведь партбилет — это... словно бы частица ленинского сердца. И твое сердце должно биться — в лад этому великому сердцу! Только тогда ты истинный коммунист!

Своей проникновенной, серьезной речью Жиемурат нагнал еще большего страха на бедного Дарменбая, тот совсем растерялся и дрожащим голосом произнес:

— Верно, верно, братец... Я-то всего этого не понимал... Бродим тут, как в потемках... Ты скажи-ка: ну, вот, заявимся мы в дом... С чего начинать-то?

«Ох, и темный же народ!» — сокрушенно подумал Жиемурат. Подавив вздох, он улыбнулся и сказал:

— Как это с чего? Войдешь — сперва поздороваешься с хозяевами. Поспрошаешь их о том о сем...

До Дарменбая не дошел его полушутливый тон, он с серьезным видом перебил Жиемурата:

— Это я знаю. Что насчет колхоза говорить?

— Ну, прежде всего, никого не следует принуждать к вступлению в колхоз. Надо терпеливо разъяснять людям политику нашей партии и правительства, разъяснять, какие выгоды получает колхозник. Государство, например, дает колхозам трактора.

— А ежели они этих тракторов и в глаза не видали?

— Расскажи им — что такое трактор и какая от него польза в хозяйстве.

— А как они не поверят?

— Ну... покажи им преимущества объединения в колхоз на примерах из жизни.

— На каких?

— Вот, иная семья владеет лишь одним быком. Много ли на нем наработаешь? А когда они вступят в колхоз и сведут туда скотину, то у них окажется уже несколько быков, — паши, сей вволю!

— А у кого и одного быка нет?

— Ох, и дотошный ты мужик! — не выдержал Темирбек. — Все ему разжуй да в рот положи!

Жиемурат спокойно сказал:

— Пусть спрашивает, если чего не понимает. Надо ведь, чтоб в первую голову вы, активисты, ясно все себе представляли. Так вот, в колхоз крестьяне отдают — кто что может. Имеется бык — хорошо. А на нет, как говорится, и суда нет.

Дарменбай наморщил лоб, подумав, спросил:

— Положим — один вступит с пустыми руками. А другой быка приведет. Так он больше от колхоза и получит?

— Э, нет, в колхозе все будет решать — труд. Каждому — по труду.

— А сколько ты сдал скотины — в расчет, значит, приниматься не будет? Это, ты считаешь, по справедливости?

— Ты, братец, все про трактора забываешь! Так, без колхоза, ты бы с одним быком и остался. А у колхозников будет трактор! Что перед ним твои быки! Ты знаешь, сколько в тракторе лошадиных сил? Да он один заменит всех ваших быков! Это ты и должен довести до сознания своих земляков. До каждого!

— Спасибо тебе, товарищ Муратов, все очень хорошо разобъяснил...

Темирбек поддержал его:

— Я тоже, прямо скажу, многое только теперь начал понимать. Ты уж не суди нас строго — люди мы неученые, из недавних батраков.

Достав карманные часы, Жиемурат глянул на них и поднял брови:

— Ого! Засиделись мы с вами. Целых два часа толкуем. Не пройтись ли нам по аулу?

Жиемурату хотелось поближе приглядеться к жизни аула. Чтобы войти своим человеком в аульную среду, нужно было сначала изучить характеры, привычки здешних крестьян, узнать, кто чем дышит. Потому он и решил, вместе с Темирбеком и Дарменбаем поговорить с людьми.

Шагая по улице, Жиемурат думал о Дарменбае и уже жалел, что был с ним слишком откровенным. Все-таки, странный он. И эти его вопросы... Возможно, он просто — отсталый, малограмотный человек. Но ведь и от таких можно ожидать подвоха: ненароком подведет — по неразумению, из-за несообразительности. А тут, в этом недружном, лоскутном, равнодушном ауле нужно все время быть начеку.

И Жиемурат в который уж раз повторял себе: нужна осторожность, не стоит спешить и горячиться, откровенничать с первым встречным... Дарменбай, правда, не первый встречный. Но что он знает о нем? И, наверно, лучше первое время не лезть людям на глаза, а самому прислушиваться да приглядываться.

Жиемурат хотел было даже предупредить своих спутников, чтобы они беседовали с крестьянами, не ссылаясь на него. Но потом отказался от этого намерения, чтобы его не посчитали этаким опасливым перестраховщиком, пугающимся собственной тени.

Темирбек, будто угадав его мысли, вдруг сказал, обращаясь к Дарменбаю:

— Дареке, ты же знаешь наш народ. Я думаю... когда будешь ходить по домам — не говори, что тебя послал товарищ Муратов.

Краска обиды залила лицо Дарменбая:

— Сам бы я, думаешь, не сообразил? За дурака меня принимаешь?

— Это вы уж слишком, друзья, — сказал Жиемурат. — Осторожность, конечно, нужна — но в меру! — он поднял голову, прищурясь, поглядел на небо. — А солнце-то припекает! Как летом!

— У нас часто так, — проговорил Темирбек, полагая, что гостю в диковинку здешний климат. — Ничего, привыкнете.

Но Жиемурат обратил внимание на погоду совсем по другой причине: ему припомнилась легенда о Жаман-аузе, Дурном рте, прослывшем болышим лгуном. Человек с этим прозвищем решил не считаться с официальным календарем. Период «Жуз» — сто жарких дней, который обычно начинался 25 апреля и заканчивался 5 августа, Жаман-ауз своей волей увеличил: повелел начинать раньше дней на десять-пятнадцать и завершать десятью-пятнадцатью днями позднее. Преследовал-то он благую цель: думал больше времени отвести на посевные работы. Но, по сути, ввел крестьян в опасное заблуждение. Поверив ему, одни сеяли прежде срока, другие не торопились с завершением сева. И это неблагоприятно отзывалось на урожае.

Жиемурат вознамерился было рассказать эту легенду своим спутникам, но передумал: нынешняя-то жара, пусть и обманчивая, все же на пользу крестьянам... Продолжать разговор о делах ему, однако, не хотелось. Чтобы развлечь своих новых друзей, он надумал поведать им какой-нибудь народный анекдот и спросил:

— А хотите, братцы, я расскажу вам про Кемине[10]?

— О, расскажи, расскажи! — с готовностью отозвался Темирбек. — Про Махтумкули мы кое-что слыхали, а о Кемине знаем мало.

— Ну так вот. Слушайте. Приходит как-то Кемине к Ералы-ишану. Надо сказать, что ишан ненавидел его за острый язык и при каждом удобном случае старался унизить, да всегда на людях! Увидев на госте ветхий, латаный-перелатаный овчинный тулуп, ишан решил поддеть Кемине и сказал: «Добрый тулуп. Старинный. Сколько ему лет?» Кемине долго молча рассматривал свой тулуп, потом промолвил: «Ты о какой заплате спрашиваешь? Если вот об этой — то она пришита совсем недавно. А вот эта — в прошлом году».

Темирбек и Дарменбай рассмеялись, да и Жиемурат — в который уж раз — улыбнулся ответу находчивого острослова.

Они поравнялись с жалкой, совсем низкой землянкой. Из-за землянки слышались крики, стук, скрип колес. За камышовой изгородью полным ходом шло строительство дома.

— Кто строится? — спросил Жиемурат.

— Жалмен.

— Вот оно что... Давайте посмотрим? — Жиемурат повернулся к Дарменбаю. — Ты, значит, отсюда к нам пришел?

— Ага.

— Помогал товарищу?

— Ага.

Удовлетворение мелькнуло в глазах Жиемурата. Он еще больше обрадовался, когда перед ним развернулась картина стройки — тут собралось немало народу.

«Дружно работают, — одобрительно подумал Жиемурат. — Молодцы. Выходит, аул не такой уж разрозненный. Пусть только дом для земляка вместе строят — и то хорошо! Это уже зачатки коллективизма».

Жиемурат подошел к людям, уплотнявшим глину.

— Ассалаума алейкум! Удачи вам в труде!

— Бар бол! Спасибо!

На него смотрели с удивлением, — ишь, в самую грязь лезет, не боится запачкать хромовые сапоги!

Протянув руку к джигиту, державшему колотушку, Жиемурат попросил:

— Дай-ка мне!

Старики с одобрением закивали головами, послышались поощряющие возгласы:

— Ой, барекелла!.. Сразу видно джигита: пришел — и за работу!

Жиемурат, поплевав на ладони, поудобней ухватил колотушку и, вышагивая вокруг глины, начал бить по ней — ловко, быстро, сильно. Он не ограничивался краями, а старался достать до середины. Вдоволь намахавшись, вытер платком вспотевшее лицо и передал колотушку Дарменбаю, которого явно смущала роль стороннего наблюдателя.

Дарменбай с энтузиазмом принялся за работу, старики шутливо подбадривали его:

— А ну, поднажми! И десятнику полезно попотеть малость!

Увлекшись, Дарменбай разделся до рубашки. Но его хватило ненадолго, и скоро он уступил колотушку хозяину.

— А где сам Жалмен? — спросил Темирбек у старика с густой бородой.

— Нынче день перекрытия — так он пошел искать угощение, чтобы отметить это дело.

Жиемурат улыбнулся:

— О! Выходит, мы в самый раз поспели!

Слова его были встречены с непонятной настороженностью.

Многозначительно переглянувшись, старики уставились на него с опаской и подозрением.

Один из них, весьма почтенного возраста, пробормотал, будто стараясь оправдаться:

— Ты, сынок, не суди нас строго. Так уж велит обычай.

Другой старик проговорил таким тоном, словно хотел оправдать уже Жиемурата:

— Какой с него спрос, дорогие, он тут человек новый, наш гость.

Жиемурат ничего не понимал, только переводил с одного на другого недоумевающий взгляд:

— О чем это вы?

Пошептавшись с Темирбеком и, видно, успокоившись, старик с густой бородой сказал, обращаясь к Жиемурату:

— Видишь ли, сынок, наш Жалмен, дабы мы благословили его на дальнейшее строительство, порешил устроить небольшой той. Так уж полагается по обычаю. А вы, районные, старые-то обычаи не слишком жалуете. Как нагрянет кто из города в сапогах и фуражке, так сразу же за карандаш хватается: акт составлять.

— Какой акт? — Жиемурат, снизу вверх, вопросительно смотрел на пешмена.

— А вот такой. На тех, кто следует старым обычаям.

Жиемурат попытался успокоить стариков:

— Клянусь, уважаемые, я не из таких. Не надо меня бояться!

Но, видно, ему не удалось их убедить, они зашушукались, недоверчиво косясь на Жиемурата.

— Чужак-то зачем к нам заявился?

— Бог его знает... Верно, насчет колхоза.

— Силой нас не загонишь!

— Э! Пусть попробует — мы ему затылки покажем.

— На худой конец бросим этот аул, переселимся в Маржан — бог даст, и там проживем — не подохнем.

— Можно перебраться и в рыбачий аул.

— Да что зря гадать! Поглядим сперва, с какого боку возьмется за нас этот, из района.

— Ежели будет тащить в колхоз — не случится ли с ним то же, что с Айтжаном?

До Жиемурата долетели лишь обрывки фраз, и трудно было определить — кто что сказал. Но одно не оставляло сомнений: кто-то успел заранее настроить людей против колхоза. Жиемурату все яснее становилось, какие трудности его ожидают. Нет, в этой обстановке нельзя действовать с кондачка. Нельзя идти напролом. Так легко и дров наломать. Мало того, что тебя самого могут прикончить, но, того гляди, разрушится то единство, которое, как это видел Жиемурат, уже начало складываться между крестьянами. Надо, конечно, учитывать все эти разговоры, но и виду не подавать, будто они насторожили.

Послышалось жалобное блеяние. Жиемурат обернулся и увидел приближавшегося Жалмена с перекинутым через седло козленком. Выражение лица у Жалмена было довольное: спрыгнув с коня, он с видом победителя поставил козленка на землю — нелегко было, видно, его раздобыть!

Но стоило ему заметить Жиемурата, как краска сошла с его щек, он смущенно опустил глаза.

Догадываясь о причинах его замешательства, Жиемурат, тепло с ним поздоровавшись, сказал:

— Удачи тебе в добром деле, товарищ батрачком!

Не уловив в тоне гостя и тени осуждения, Жалмен поднял голову, щеки его вновь разрумянились. С упреком глянув на Темирбека, он произнес:

— Что же в дом-то не зашли?

— Люди тут трудятся, не покладая рук, а мы на кошму, к чаю? — шутливо ответил Жиемурат. — Э, нет, мы тоже решили внести в общее дело наш скромный вклад. Негоже отрываться от народа!

Раздался недружный смех. Улыбнулся и Жалмен, совсем оправившийся от недавнего смущения.

— Тогда и мне стыдно от вас отставать.

Жиемурат с удовольствием наблюдал за Жалменом. Он еще при первом знакомстве залюбовался могучим сложением батрачкома. И сейчас, следя за тем, как тот ловко, легко орудовал лопатой, с восхищением подумал:

«Силен!.. Прямо богатырь!..»

Жалмен, вернув лопату джигиту, повернулся к Жиемурату:

— А теперь — ко мне. Прошу отведать хлеба-соли.

Понимая, что отказом он обидел бы батрачкома, поставив его в неловкое положение, Жиемурат весело обратился к Темирбеку и Дарменбаю:

— Как не зайти к такому радушному хозяину? Пошли.

В комнате он взял с сундука, накрытого скатертью, лепешку и передал ее другим. Каждый, откусив от лепешки, проводил ладонями по лицу, следуя старому религиозному обычаю. Когда очередь дошла до Жиемурата, он тоже попробовал лепешку, на минуту задумался — не последовать ли и ему примеру других, — но все же не поднес к лицу ладоней, хотя и чувствовал на себе выжидательные взгляды. В душе, верно, крестьяне осудили его, как безбожника, — что ж, зато он не пошел против совести.

Выйдя из дому, он тихо сказал Жалмену:

— Жалеке, вечером я жду вас у себя. Есть разговор.

— Ладно, — кивнул Жалмен. — Вот отпущу своих помощников — сразу и приду.

Жалмен ждал этого приглашения.

Вот уж полтора года, как он приехал в этот аул. Охотно рассказывал всем, как пас байских коров на берегу озера Каллы-кол, как однажды из стада пропал теленок. Хозяин, жадный и жестокий, до полусмерти избил своего батрака, и Жалмен целую ночь искал пропажу.

Рассказчиком он был бойким, веселым, умел найти общий язык и с молодыми, и со стариками, надо — развлечет, надо — приободрит, а при случае и высмеет без пощады... На тоях молодые джигиты выбирали его тамадой, как завзятого острослова и смекалистого организатора. Он был очень находчив, и не проиграл еще ни в одном состязании острословов. Когда же дело касалось работы, Жалмен никому не давал спуску, но, несмотря на требовательность, ему уже вскоре удалось расположить к себе чуть ли не весь аул. К баям же он был непримирим и если узнавал, что какому-либо бедняку не уплатили за его труд, то горячо вступался за обиженного.

Потому-то в первый же год Жалмену доверили пост батрачкома. Он проявил себя энергичным, добросовестным работником, вникал в каждую мелочь, был в курсе всех аульных дел и происшествий.

Аул, маленький, безвестный, прежде не имевший даже названия, постепенно разрастался, в нем прибавлялись новые хозяйства, их число за два года увеличилось с двадцати до семидесяти, и селение получило известность как аул Курама на Шортанбае. Жалмен здесь слыл уже старожилом.

Жалмен пришел к Жиемурату затемно, в комнате горела керосиновая лампа. Через несколько минут они разговаривали так, как будто давно были знакомы: беседа лилась живо, непринужденно.

Разговор перешел на Айтжана. Батрачком полюбопытствовал, не удалось ли Жиемурату выяснить что-нибудь насчет убийства, и с горечью посетовал:

— Больно уж пестрый у нас аул — будто лоскутное одеяло. И люди живут недружно, оттого тут всякого можно ожидать. Ежели б не это, так сбить крестьян в колхоз было бы легче, чем разжевать хлеб!

Откровенность, естественная простота Жалмена пришлись по душе Жиемурату.

«Вот — настоящий батрачком! — подумал он с удовлетворением. — Сходу во всем разобрался! Я еще и не заикался о колхозе, а он уж смекнул — зачем я тут. Молодчина!.. С таким не только работать, беседовать — одно удовольствие. Не то, что с Дарменбаем, которому все разжуй да в рот положи, а из самого слова не вытянешь...»

Жиемурат, конечно, понимал, что мог ошибиться: он ведь еще мало знал здешних активистов. Но так или иначе, а Жалмен ему понравился. С целью «прощупать» его поглубже Жиемурат спросил:

— Как думаешь, почему меж вашими крестьянами нет согласия?

Жалмен пожал плечами:

— Ума не приложу. Новых хозяйств много — так это еще не причина. А может, кому-то на руку, что народ у нас такой не сплоченный?

— Может быть... А как ты полагаешь, трудно будет организовать тут колхоз?

— В одиночку с этим не справиться. В одиночку и скачки не выиграешь. Вот мы с Айтжаном пробовали агитировать людей за колхоз, а нам зубы показали! Иные грозятся совсем уйти из аула, со своими хозяйствами. Мы теперь и помалкиваем, чтобы не дразнить народ. Нельзя же допустить, чтоб весь аул разбежался! Мало нас, товарищ Муратов. А председатель аулсовета к нам и глаз не кажет.

Жиемурат встал, взял с печи спички и, прикурив, снова уселся напротив Жалмена:

— Ну, а чем аксакал бы вам помог? Стало бы вас вместо двух — трое. Опять-таки мало!.. Пугаться трудностей не надо. Но ты сам сказал — и верно сказал: двум-трем активистам большего дела не поднять. А у аксакала и так хлопот хватает: целыми днями мотается по аулам. Ему нужны верные, надежные помощники — по семь, по восемь в каждом ауле. Тогда и он смог бы оказать нам большую помощь.

Помолчав с минуту, Жиемурат спросил:

— Кто в ауле открыто против колхоза?

— Да все! — не задумываясь, ответил Жалмен.

— Так уж и все?

— Сами увидите.

— М-да... Мрачная картина. Но колхоз-то надо создавать! Что бы ты предложил? Как быть, с чего начинать?

Жалмен, до сих пор без запинки отвечавший на вопросы Жиемурата, в раздумье наморщил лоб. После долгого молчания он поднял голову и медленно произнес:

— Придется, видно, в обход указаний сверху, действовать силой и принуждением. Занесем в список всех, а кто будет противиться — того обложим высоким налогом. Пусть на себя пеняют.

Жиемурат, бросив в печку окурок, покачал головой:

— Нет, так не годится. Ты же сам только что говорил — люди грозятся покинуть аул. Прижмем их налогами, так они нам не зубы — спины покажут! Переселятся туда, где руководители помудрей да потерпеливей. Нет, нет, так мы в лужу сядем.

Жалмен, поняв, что допустил промах, насупился, он держался теперь осторожней, связанней, чем в начале беседы. Но так как Жиемурат смотрел на него с прежним дружелюбным доверием, он немного приободрился и предложил:

— Может, соберем влиятельных людей, из всех родов, потолкуем с ними, объясним задачу?

Жиемурат готов был пойти на любой шаг, способный хоть как-то облегчить и ускорить выполнение возложенного на него задания. Однако то, что предлагал Жалмен, таило в себе определенную опасность: собрав представителей родов, они только поощрили бы один из грозных пережитков прошлого — родовое расслоение, межродовую рознь.

— Из всех родов, говоришь? — Жиемурат пытливо взглянул на Жалмена. — И так нас губит разделение на роды. Зачем же нам к этому приспосабливаться? Как знать, возможно, Айтжан стал жертвой именно межродовых распрей.

Жалмен покорно вздохнул:

— Тогда сами решайте — что делать, а уж мы постараемся все выполнить. Только с родством нельзя не считаться. Почему наш аул «Сборным» называется? Потому что сюда съехались люди из разных родов. Наверно, от колхозов бежали.

— Вот, вот. Я тоже об этом подумал. Бежали сюда — могут и отсюда удрать. Но ведь от нового — не спрячешься, оно повсюду в наступлении!

— Так-то оно так... Только родовые связи пока покрепче всяких других. Вот живут в ауле люди, а на кого опираются? Не на соседей, не на земляков, а на ближнюю да дальнюю родню. Так уж издавна повелось...

— А нам нужно, чтобы крепли иные связи, чтоб у людей в ауле появилось чувство локтя! Колхоз — это коллектив. Но прежде, чем приступить к его созданию, необходимо заложить фундамент.

Слово «фундамент» было незнакомо Жалмену, однако он не решился спросить Жиемурата о его значении.

Их разговор был прерван приходом девушки, которую Жиемурат до этого не видел. Он хотел было подняться, чтобы уступить ей место, но Жалмен, даже не пошевелившийся при ее появлении, потянул его за рукав:

— Сиди, сиди. Это хозяйская дочка.

Девушка при виде гостя сконфузилась, она поздоровалась за руку с Жалменом, а когда Жиемурат протянул ей свою ладонь, отпрянула к печке.

Улыбаясь про себя ее робости, Жиемурат дружелюбно спросил:

— Здоровы ли, сестренка?

Девушка промолчала. Она присела на корточках возле печки, из-под черной безрукавки виднелся подол домашнего платья. Жиемурат прислушался к скупому разговору девушки и Жалмена.

— Айхан, вы что, только сегодня вернулись?

— Да.

— Вот сейчас?

— Да.

Девушка отвечала еле слышным голосом. Поднявшись, она принялась подметать пол у очага, а Жалмен пояснил Жиемурату:

— Она к своим родичам ездила. Потому вы ее и не видели. Вот только что оттуда.

Жиемурат до сих пор не удосужился поинтересоваться, есть ли у хозяина дети, и сам Серкебай ничего ему не сказал. А у них, оказывается, дочка. Только сейчас Жиемурат сообразил, что новенькие корпеше, еще утром привлекшие его внимание, нарядные, с искусной вышивкой, — это дело рук Айхан. Видно, она не только прилежная хозяйка, но и мастерица! Ему бы хотелось побольше узнать о девушке, но поскольку не принято выпытывать то, о чем тебе не рассказывают сами, он перевел разговор на другое:

— Жалеке, а кто тот джигит, который бросал глину?

— Это Шамурат. Они в аул только в этом году приехали...

Беседа продолжалась до поздней ночи.

Убедившись, что Жиемурат намерен надолго остаться в ауле, Серкебай освободил для него одну из комнат.

В комнате было и уютно, и просторно: там стояли только кули с зерном да деревянная кровать. Теперь Жиемурат, хотя трапезничал вместе с хозяевами, но спал отдельно, и никто не мешал его сосредоточенным раздумьям.

Когда Жиемурат после утреннего чая ушел из дома, Айхан заглянула в его комнату, чтобы убрать постель.

Каково же было ее удивление, когда она увидела, что постель уже прибрана и одеяла сложены, да так тщательно, аккуратно — даже не верилось, будто это сделал мужчина!

В комнате наведен порядок: углы очищены от паутины, пол старательно подметен. Айхан подумала было, что это мать успела уже приложить тут руку, но тогда зачем было ей посылать Айхан прибрать за новым жильцом? Нет, это все он сам!

Айхан долго стояла в дверях, изумленно покачивая головой — ну и чудеса... Мужчина — а, как женщина, аккуратен, хозяйкам с ним никаких забот! Неужто все большевики такие? Да нет, вон у Дарменбая все хозяйство на себе тянет жена, Гулсим-женге. И уж как честит своего муженька, когда встречается у колодца с соседками: и такой он, и сякой, и тиранит ее, и никогда не поделится своими секретами. Скрытный, неприветливый. Хотя Дарменбая можно понять: у Гулсим-женге язык-то без привязи, ей что доверишь — тут же всему аулу станет известно! Но вот домашними делами он, правда, совсем не занимается. Не то что этот их постоялец — бедняжка, видать, жил бобылем, вот и приходилось самому за собой ухаживать. Даже постель наловчился убирать получше любой хозяйки!..

Заметив пустые ведра, Айхан взяла их и направилась было к дверям, как в дом с шумом ввалилось несколько джигитов.

Айхан поставила ведра на пол — как покинешь дом, когда явились гости?

Поздоровавшись с джигитами, Айхан постелила им кошму.

— А где Жиемурат? — оглядываясь, спросил Дарменбай.

Айхан, отведя глаза в сторону — ей было стыдно перед Дарменбаем за свои недавние мысли о нем и о его жене, — тихо произнесла:

— Утром за ним зашел Темирбек-ага, они и ушли.

— Ах, да! — досадливо поморщился Дарменбай. — Он же говорил, что должен съездить к аксакалу. А я-то запамятовал.

Он постоял перед окном, что-то прикидывая, потом повернулся к товарищам:

— Как хотите, братцы, а я пошел.

— Куда торопишься? — с укоризной сказал Жалмен. — Ну, ушел — вернется же! Обождем.

Но уговорить Дарменбая не удалось, он, набычившись, шагнул к двери.

Оставшиеся расположились на кошме вокруг Жалмена, подложившего под локоть побольше подушек и возлежавшего на них с явным наслаждением.

Джигиты пришли сюда потолковать с Жиемуратом, но, судя по всему, их вполне устраивало общество Айхан. Они уставились на девушку жадными взглядами — как волки на ягненка.

Айхан хлопотала у очага. Разожгла огонь, поставила на него кумган с водой. И все — молча, с опущенными глазами.

Только с Дарменбаем она и перебросилась короткими репликами, а после словно воды в рот набрала. И как ни пытались гости разговорить ее, чтобы полюбоваться ее белыми, ровными, как жемчуг, зубами, им не удалось выжать из нее ни словечка.

Пока она готовила чай, джигиты не отрывали от нее горящих глаз: их волновала и родинка на ее светлом лице, и черные, как смоль, длинные, чуть не до пят, косы, — когда девушка нагибалась, они падали на пол, и она отбрасывала их за спину.

Даже Жалмен загляделся на молодую хозяйку — хоть он был уже в годах, но не утерял еще охоты к любовным увлечениям. Обычно бойкий на язык, он сейчас утратил дар речи — восхищенный юной красотой Айхан. Временами он исподтишка косился на товарищей, проверяя, какое впечатление на них произвела девушка.

Один из джигитов, круглолицый, с бледно-серыми, по-овечьи выпуклыми глазами, восседал на кошме с важным видом, напыжившись, заносчиво задрав лохматую голову, и жадным взглядом следил за каждым шагом Айхан. Когда она наклонялась к огню и лицо ее жарко разрумянивалось, он от волнения громко сглатывал слюну и начинал беспокойно ерзать на месте. Она выходила из комнаты — он тянул вслед ей толстую шею. Стоило ему перехватить чужой алчный взор, устремленный на девушку, как в зрачках его вспыхивал недобрый, ревнивый огонек. Однако он изо всех сил старался не выдать обуревавшие его чувства.

Жалмен, от которого ничего не ускользало, приметил его беспокойство и, дабы отвлечь от девушки, спросил:

— Отеген, не знаешь, куда это Дарменбай так спешил?

— Может, дела у него. Бог его знает! — рассеянно ответил Отеген и снова уставился на Айхан.

Разговор не клеился.

Айхан, хотя и видела это, стеснялась прийти джигитам на помощь. Взор ее по-прежнему был потуплен, лишь изредка она как-то выжидающе поглядывала на Давлетбая, сидевшего ближе к двери, словно желая, чтобы он заговорил. Но и он молчал, равнодушно посматривая по сторонам.

Пожалуй, лишь Давлетбай не обращал внимания на Айхан и даже не примечал обращенных на нее жадных взглядов. Он откровенно скучал и, видно, жалел, что не ушел вместе с Дарменбаем — теперь же ему казалось неудобным оставить товарищей. Порой он лениво потягивался и менял позу, потом, томясь, прилег на подушку.

Вдруг он заметил лежавшую на столике газету и обратился к хозяйке:

— Айхан, можно взять?

Айхан вместо ответа протянула ему газету.

Давлетбай развернул лист и углубился в чтение. Теперь, найдя себе занятие, он уже не сидел, как на иголках. Окружающие ему не мешали — их, казалось, ничего не интересовало, кроме Айхан.

Тем временем вскипел чай, Айхан разлила его по чайникам и поставила их на дастархан, где уже лежали лепешки и сахар.

Джигиты принялись переливать чай из чайников в пиалы и обратно — чтобы он заварился покруче, лишь Давлетбай даже не пошевелился: сидел, заслонясь от всех газетой.

— Эй! — окликнул его Жалмен. — Бери свой чайник! Зря что ли, наша Айхан старалась?

Давлетбай, опустив газету, сердито взглянул на него и снова впился в газетные строчки.

Но Жалмен не оставлял его в покое:

— Может, расскажешь всем, что там пишут?

— Это можно, — Давлетбай пробежал глазами по одной из заметок. — Вот, к примеру... Многие аулы вокруг Турткуля уже объединились в колхозы.

— Так! — то ли одобрительно, то ли просто подтверждающе кивнул Жалмен. — Колхозов, значит, у нас все больше. Растут, как колючки в пустыне.

Кто-то с места подал голос:

— А когда же мы-то объединимся?

Давлетбай раскрыл было рот, чтобы ответить, но его опередил Отеген:

— Тебе что, больше всех надо? Не трогают тебя — ну и помалкивай.

— Это почему же — помалкивать? — возмутился Давлетбай.

— А потому, что не наша это забота.

— Врешь! Как раз наша! Колхозы-то для кого? Для нас, крестьян. Кому от них выгода? Нам.

— Э, пусть душа болит у тех, кого к нам из района присылают.

— А мы — в сторонку? Тогда приезжим туговато придется, одним-то. Не поднять им такого воза!

— Ну, и бог с ними. Нам-то что?

Спор разгорался, и присутствие Айхан лишь подливало масло в огонь.

Отеген злился, и не только потому, что его позиция встретила отпор. Ему казалось, будто Давлетбай, горячо ему возражая, хочет выставить его дураком перед девушкой.

А Жалмен не останавливал их, наоборот, молчаливо поощрял: пусть ссорятся, зато сам он рядом с ними выглядит таким спокойным, сдержанным, а девушкам по душе мужская выдержка.

Лишь к искреннему пылу Давлетбая не примешивались никакие побочные чувства.

При Айхан Отеген не решался прекратить спор — не дай бог, еще подумает, что он пошел на попятную перед Давлетбаем. Но как только девушка вышла, он заявил:

— Хватит, успеем еще поспорить. Давайте-ка чай пить.

— И то верно, — поддержал его Жалмен. — Такая красавица нас чаем угощает, а мы еще будем друг на дружку наскакивать, как петухи! О колхозе как-нибудь после потолкуем.

Давлетбай пожал плечами:

— Ты же сам просил...

— Хе, я же не насчет колхозов хотел узнать. Думал: ты в газете вычитал про красивых девушек. Или там только про джигитов пишут?

Жалмен, наверно, и еще распространялся бы на эту тему, но появление Айхан заставило его умолкнуть.

Забрав с дастархана пустые чайники, Айхан хотела было вновь их наполнить, но Отеген, положив ладонь на крышку своего чайника, взмолился:

— Хватит, сестренка! Лопнем!

Поняв его слова так, что чаепитие закончено и можно покинуть этот дом, Давлетбай вздохнул с облегчением и собрался было уже подняться. Отеген остановил его повелительным жестом:

— Ты куда? Погоди!

Давлетбай снова уселся на кошме, а Отеген продолжал:

— Забыл обычай? Без приветствия — не заходят, без разрешения — не уходят.

Он ждал, что Жалмен произнесет жуап — прощальные слова, но убедившись, что тот и не помышляет об этом, сам принялся раскручивать, как чалму, длинный-предлинный жуап.

Давлетбай, наконец, потерял терпение, он встал, бросил с усмешкой:

— Ты, гляжу, до утра со своим жуапом не расстанешься. Что до меня — я пошел. Товарища Муратова нам, видно, не дождаться.

Поневоле пришлось подняться и остальным.

Когда они, идя по аулу, поравнялись с участком, засеянным джугарой, на дорогу вышла курица с целой армией цыплят. Приметив на земле сломанную ветром метелку джугары, она громко закудахтала, сзывая свой выводок, и цыплята, накинувшись на джугару, принялись жадно клевать зерна.

Жалмен рукой показал на наседку с выводком:

— Видали, как мамаша ими верховодит, учит добывать себе пищу? Вот и я, по долгу старшего, должен учить вас, как надо держаться настоящему джигиту. Да вы разве меня слушаетесь! Как вы вели себя перед девушкой? Стыд и срам! Одни сцепились, словно бодливые бараны, другие глаза на нее вылупили!

Давлетбай равнодушно выслушал ворчливую отповедь Жалмена и вскоре отделился от всех, свернув в сторону.

Отеген проводил его злобным взглядом: ведь последнее слово осталось за Давлетбаем, осадившим его при девушке. Задать бы ему жару, поставить на место!.. Да поздно — он уже далеко!

И Отеген только скрипнул зубами в бессильной ярости.

Оглядев пренебрежительно своих спутников, Жалмен махнул рукой:

— Эх! Тоже мне, джигиты...

В это время он увидел Серкебая, возвращавшегося домой, и поспешил ему навстречу.

Когда Серкебай приехал в аул Курама, то зиму провел в юрте, а весной начал строить дом из трех комнат. Завершив строительство, юрту он продал.

Соседям Серкебай объяснил, что в хозяйстве, где на счету каждая копейка, юрта — излишняя роскошь. Но он не был скупым. Дома у него не переводились гости: чаще он приглашал к себе стариков, но иногда и молодежь. Деньги, вырученные за юрту, и понадобились ему, видно, для того, чтобы достойно принимать гостей. Скоро он прослыл в ауле радушным, хлебосольным хозяином и человеком добрым, скромным, неглупым.

Старики за чаем частенько заговаривали о прошлой жизни, тяжкой, горькой, полной страданий, лишений, беспросветной нужды.

Серкебай тоже не оставался в долгу:

— Вот и у меня отец всю жизнь не вылезал из бедности. Не то что коня, даже хвоста конского не имел. Когда я родился, он на радостях взял в долг у хозяина самого захудалого серке — козла, зарезал его, угостил родню и соседей, а мне дал имя — Серкебай. Поняли теперь, почему меня так зовут?

Он любил при всяком удобном случае повторять эту историю.

В общем, Серкебай прижился в ауле, сделался своим, к нему обращались за советом и поддержкой, а он делил со всеми и беду, и радость.

Весь аул тяжело переживал гибель Айтжана, и Серкебай скорбел вместе с аулом. Но мертвого — не воскресишь, и ему оставалось только, с присущей ему хлопотливостью, заняться похоронами Айтжана.

Когда у него поселился Жиемурат, Серкебай довольно подумал: «Недаром, видать, молвится — ежели бог глянет на тебя хоть одним глазом, то на ладони твои опустится птица счастья». Он полагал, что ему здорово повезло. К нему в дом зачастили самые достойные люди, аульные активисты — белсенди. И независимо от того, был ли Жиемурат у себя или в отлучке, Серкебай радушно встречал знатных гостей, а те вели с ним серьезные, задушевные беседы.

Все шло как нельзя лучше.

Вот и теперь, повстречавшись с Жалменом, он пригласил его в дом, и батрачком охотно принял его приглашение, хотя только что чаевничал у Айхан. Естественно, от чая, которым хотел угостить его хозяин, он отказался, и Серкебай провел Жалмена во внутреннюю комнату. Они были одни: жена Серкебая поутру ушла за дровами и еще не вернулась.

Хозяин сам снял с сундука и постелил кошму, усадил на нее гостя и хотел было разжечь очаг, но Жалмен потянул его за полу халата:

— Сядь, не затрудняйся. Я к тебе не за угощеньем — за делом. Потолковать надо.

— Ладно, потолковать, так потолковать, — пробормотал Серкебай, устраиваясь на кошме, напротив Жалмена.

— Жиемурат ведь тебе — боле, так?

— Ну, так.

— А знаешь, зачем он сюда пожаловал?

Глаза батрачкома сузились, он в ожидании ответа подался вперед всем телом, и Серкебай несколько растерянно произнес:

— Он мне говорил.

— Значит, знаешь? Так надобно ему... помочь, — Жалмен сделал многозначительный нажим на последнем слове.

Серкебай, однако, не понял, куда он клонит, и нахмурился:

— Помочь — это можно. Сам вижу, тяжеленько ему приходится. Конечно, все бы у него пошло на лад, ежели б...

— Ну, ну. Договаривай.

— Ежели б не затаились в ауле мерзавцы, которые на все способны.

— Мерзавцы? — Жалмен усмехнулся. — Это ты о ком?

— О тех, кто убил Айтжана. В ауле их боятся. Да и Жиемурат ходит — озирается с опаской.

Жалмен тяжело взглянул на хозяина и опустил голову. Наступило долгое молчание.

Потом Жалмен поднялся, заглянул в окно, все так же не говоря ни слова, вышел из дома, тут же вернулся и плотно притворил за собой дверь.

Серкебай, поглаживая бородку, с недоумением и испугом следил за его действиями.

Жалмен сел на свое место, наклонился к Серкебаю и, притянув его к себе за плечи, сказал шипящим шепотом:

— Надо стреножить Жиемурата! Чтоб он больше и шагу не сделал!

Серкебай отпрянул назад:

— Что? Что ты сказал?

— То, что ты слышал. Пора и с ним кончать.

Лицо у Серкебая побагровело, редкая рыжая бороденка встопорщилась, он бессмысленно смотрел на Жалмена:

— Так это вы... Айтжана?

Жалмен расхохотался:

— Ай, что-то ты больно нервный стал! Возьми себя в руки. Успокойся, Айтимбет-бай!

Тон был дружеский, но слова эти, словно острое, ядовитое жало, впились в сердце Серкебая. Глаза его округлились от страха, нижняя губа отвисла, он хотел что-то сказать, но только хрип вырвался из его груди.

Жалмен продолжал с откровенной издевкой:

— Хе-хе, напугался-то как! На воре шапка горит, а? Чего трясешься, как мокрый ягненок?

Их взгляды встретились, и Серкебай первый отвел глаза. А в народе говорят: если кто опустит глаза под твоим взором, считай, что победа за тобой.

Жалмен хохотнул с чувством превосходства:

— Что? Попался? Не удалось тебе замести следы?

И туг же посерьезнел:

— Ладно. Нечего тебе крутиться, как быку, который пытается сбросить с себя ярмо. Не время сейчас играть в кошки-мышки. Слушай меня!

У Серкебая в ушах гудело от страха. Осанистый, крупного сложения, он съежился и выглядел толстым карликом: плечи обвисли, голова ушла в плечи, рыжая бородка уперлась в грудь. Он поднял было глаза на Жалмена — тот смотрел на него в упор, и Серкебай даже зажмурился: бай-бай, вот беда-то! И как батрачком все про него разнюхал?

Жалмен назвал его Айтимбет-баем. Это и было настоящее имя Серкебая.

Когда в народе пошли слухи о предстоящей поголовной коллективизации, многие баи перепугались, и больше всех — богатей Айтимбет-бай, живший в Мардан-ата, в окрестностях Чимбая. Если бы он вступил в колхоз, то пришлось бы отдать в общий котел весь скот, все имущество. А он не сомневался, что уж его-то заставят вступить, позарившись на богатство, с которым Айтимбет-баю так не хотелось расставаться!

И вот, во избежание всяких неожиданностей, он продал на базаре свою скотину, сельскохозяйственный инвентарь, нашел покупателя на дом и усадьбу и, сбросив с плеч тяжкую ношу, ночью исчез из родного аула. Больше никто из родных и знакомых его не видел и ничего о нем не знал. Он словно в воду канул — и «выплыл» в ауле Курама, далеко от Марданата, явившись туда скромным середнячком, с двумя коровами и малым достатком. Коров он приобрел по пути в аул, дабы отвести от себя всякие подозрения. И все получилось как по писаному: на новом месте жительства он был принят не только без настороженности, но с большим радушием и почетом. Он поселился здесь под именем Серкебая — первым, которое пришло ему в голову.

Год пролетел без тревог и волнений — быстро, как молния. Обратив движимое и недвижимое имущество в звонкую монету и хрустящие ассигнации, Серкебай чувствовал себя в безопасности. И решил не противиться вступлению в колхоз.

Когда же в его доме появился и стал жить, на правах боле, представитель района, большевик Жиемурат, у Серкебая радостно забилось сердце: уж теперь-то он — на коне!

У него было такое ощущение, будто с приходом Жиемурата количество денег, запрятанных в заветном сундуке, удвоилось. Отныне Серкебай горой стоял за Советскую власть! Поскольку самому ему ничто не грозило, он мог позволить себе и сокрушаться о гибели Айтжана, и сочувственно предупредить Жиемурата о препонах и трудностях, которые его ждали. Он готов был дать отпор всякому, кто сопротивлялся новому и покушался на него, и помочь в разоблачении вражеских происков.

Маска, которую он на себя надел, словно слилась с его лицом.

И вот, нежданно-негаданно, на чело его опустилась черная птица, беда обрушилась на его голову! И откуда только взялся этот проклятый Жалмен? Как он вызнал о его прошлом? Думал ли Серкебай, меняя свою жизнь и свое имя, что уже скоро попадется в капкан?!

Он сидел угрюмый, трясясь, словно в лихорадке, и чувствовал себя так, будто его сунули в раскаленный тандыр. Злые слезы стояли в его глазах. Попался, попался! Пропал! На кого опереться, кто за него заступится, спасет его? У Жалмена связи в ГПУ, от него никуда не денешься. Умолять батрачкома на коленях — чтобы не выдавал его, Серкебая? Всучить ему денег? Да нет, навряд ли он на это клюнет. Может, обратиться за поддержкой к Жиемурату? А что толку? Кто поверит человеку, скрывшему, что он бай, богач? Корни-то у него гнилые. А Жалмен — сила, крестьянский вожак! Где уж с ним тягаться?..

А Жалмен, убедившись, что Серкебай совсем сник, сдался, смотрел на него уже без прежнего торжества, испытующе, раздумчиво, как бы оценивая его возможности.

Потом положил ему на плечо руку и засмеялся:

— Да ты не бойся! Я не собираюсь тебя выдавать. Ты мне еще пригодишься.

Серкебай перевел дыхание. Поднял на Жалмена взгляд, еще не остывший от испуга. Подождав, пока он уймет дрожь, Жалмен, посмеиваясь, продолжал:

— Уж больно ты труслив!.. Ничего, я из тебя сделаю джигита! Только ты должен держаться за меня. Нам нужно запастись мужеством и отвагой! Путь перед нами трудный. Как знать — может, он ведет к пропасти. Но нам нельзя сидеть сложа руки! Ведь и нашим недругам нелегко. Даже в Турткуле, в Шорахана коллективизация еще не завершена. А у нас тут — глушь. От центра-то до нас далековато. Так что рано вешать нос! Мы еще покажем им... колхозы!..

Серкебай не знал, что и думать — его бросало то в жар, то в холод.

Сначала его ошеломили слова Жалмена о том, что надо избавиться от Жиемурата. Потом он решил, что батрачком его провоцирует и не миновать ему, Серкебаю, допроса в ГПУ. Теперь же мысли его совсем смешались. Кто же на самом деле этот Жалмен? Неужто враг колхозов? Неужто, и правда, это он со своими приспешниками убил Айтжана? Но как бы там ни было, а ему, Серкебаю, ничего больше не остается, как подчиниться этому страшному человеку. Не то Жалмен расправится и с ним, как с Айтжаном. Вон какие у него холодные, безжалостные глаза! Такой не пощадит и родного отца!..

И Серкебай, запинаясь, чуть не плача, пробормотал:

— Что тебе от меня нужно? Говори.

— А ты не сбежишь в кусты? Все выполнишь?

— Что мне еще делать? Ты загнал меня в ловушку.

— Хм... Что ж, будем действовать. Тут должен появиться один человек. Слава богу, и к тебе, и ко мне в ауле относятся с уважением и доверием. И нам легко будет пристроить здесь этого человека.

Серкебай не посмел спросить: о каком человеке ведет речь Жалмен. С семьей он прибудет или один? Станет жить открыто или надо его прятать? Чем он намерен заниматься — может, разбоем, убийствами? Черные кошки скребли на душе Серкебая. Но он только согласно кивнул головой: ладно. Теперь придется отвечать этим «ладно» на все требования Жалмена.

— Ну, вот и отлично! — Жалмен поднялся. Уже уходя, недобро прищурясь, посмотрел на хозяина. — Так помни: будешь выполнять все, что я скажу! Иначе...

Ему не нужно было договаривать: Серкебай и так все понял.

С уходом Жалмена ему не стало легче. Он все еще чувствовал на себе испытующий, не сулящий ничего хорошего взгляд «батрачкома». Сердце судорожно сжималось, руки, ноги сделались ватными.

В обед Серкебай почти не притронулся к еде. До самого вечера пролежал на кошме в тяжких, мрачных раздумьях.

Лишь вечером, перед приходом Жиемурата, поднялся и принялся хлопотать по хозяйству, чтобы не выдать себя перед жильцом, скрыть свое смятение.

Комната, предоставленная Серкебаем Жиемурату, почти ничем не отличалась от той, где жили хозяева. Такая же длинная, метра в два высотой, печка. Двуспальная деревянная кровать. Свободный угол за печью, где могли бы удобно расположиться, даже спать, пятеро-шестеро гостей. Потолок, правда, не оштукатурен, но аккуратно перекрыт бревнами из турангиля и снизу выложен камышом.

Из-за того, что окошко было маленьким, а может, выходило на юг, — по утрам в комнате светлело не сразу.

Жиемурат лежал на постели, в ожидании рассвета. Не спалось. Он смотрел на окошко, оно было еще темное. Но чувствовалось, что заря уже занимается: сумрак постепенно редел.

Подняв голову, Жиемурат оглядел комнату. Перед окном можно бы поставить стол, несколько стульев. Сделать это просто необходимо: ведь он приехал сюда, чтобы помочь крестьянам строить новую жизнь, новый быт, и если бы сам он писал, читал, обедал не на кошме, а за столом, то, возможно, и другие, особенно молодежь, последовали бы его примеру. Пусть это не так уж много, но это — новое, а ведь и маленькое зернышко прорастает добрым колосом. Но Жиемурат не знал, как отнесется Серкебай к этому новшеству, и потому никак не мог решиться обставить комнату по-своему. Это беспокоило его, и сам он упрекал себя: ну что, в самом деле, как ребенок — всерьез волнуется по пустякам! Есть ведь дела куда поважнее!

Теперь, хоть поверхностно ознакомившись с положением в ауле, кое в чем разобравшись, он отказался от прежнего радужного представления, будто достаточно провести одно-два собрания, разъяснить крестьянам политику партии и правительства, растолковать выгоды вступления в колхоз, и все в порядке, колхоз готов!

Нет, повторял он себе, тут нельзя действовать нахрапом, нужна осторожность, нельзя торопиться, подгонять события... Однако, ежели слишком уж осторожничать, не спешить, ждать у моря погодки, то пройдут впустую целые месяцы! А время не терпит. Самое милое дело — полеживать да поплевывать в потолок, поджидая благоприятного момента. Но это — удел трусов, лодырей, людей глупых и слабовольных! Можно, конечно, и не сидеть сложа руки, а продвигаться вперед — но мелкими, неторопкими шажками. Вести, так сказать, индивидуальную работу — как это было с Дарменбаем, Темирбеком. Но уйдет драгоценное время! Что же делать? За что взяться в первую очередь?

Думы эти лишали его сна и покоя, острыми иглами торчали меж веками.

С чего начать?.. С кадров. Конечно же, с поисков и воспитания кадров! Это главное звено. И если он решит эту задачу, то легче будет справиться и с остальными.

Одна из серьезных преград на пути создания колхоза — то, что аул состоит из многих родов. Однако, если удастся найти людей, которые добьются доверия крестьян, то можно считать решенным вопрос о руководстве колхозом. Эти люди сплотят представителей различных родов, сумеют погасить вспышки межродовой розни.

Кто же подходит для этой цели? Дарменбай?.. Он и малограмотный, и малость трусоватый, но если держать руку на его плече, не давая сойти с прямого пути на обочину, то он сможет принести пользу. А там, как знать, может, он со временем, изживет свои недостатки... Темирбек. Вот это готовый руководитель. На него можно положиться. Он как раз и поможет Жиемурату на первых порах, а Дарменбая разумно послать учиться. Кого еще отправить вместе с ним на учебу? Давлетбая? Это было бы неплохо. Кому же еще и приобщаться к знаниям, как не ему — молодому, полному сил и комсомольского задора? Но он пока нужен Жиемурату здесь — как и Темирбек. И следует рекомендовать его кандидатом в члены партии — партийная ответственность, которая ляжет на него, заставит парня работать еще добросовестней и азартней. К тому же ведь Багров поручил — как можно скорее добиться создания в ауле партийной ячейки.

Кого же еще послать на учебу? Жиемурат мысленно перебрал всех, с кем успел познакомиться.

Как звали того богатыря, который бросал глину на строительстве жалменского дома? Ах, да, Шамурат. Вот он пускай едет учиться на тракториста. Подходящая кандидатура.

Жалмен, Жалмен... И ему было бы полезно подучиться. Но Жиемурат пока не видел, кого можно было бы вместо Жалмена поставить батрачкомом.

Необходимо поднять на учебу и женщин... Сложное дело! Аульных женщин Жиемурат совсем не знал, и потому мысли его не шли дальше дома, где он жил.

Серкебай, кажется, относится к нему с искренним уважением, даже почтением, жадно ловит каждое его слово. Неужто же он не согласится, чтобы его дочь училась? Если же удастся послать на учебу Айхан, то и другие девушки поднимут головы, потянутся к новому, начнут активнее участвовать в жизни аула...

Занятый своими мыслями, Жиемурат и не заметил, как в окошке забрезжил свет. Очнулся он от громкого голоса Серкебая, звавшего своего жильца: «Боле, вставай! Солнце уже взошло. И чай готов!»

Жиемурат вскочил с постели. Из-за бессонной ночи голова у него кружилась, он чуть не упал, выходя из комнаты. В одной майке проскользнул во двор, умылся до пояса холодной водой, энергично обтерся, и сразу же почувствовал себя легким, как птица.

В печи теснились чайники с уже заваренным чаем. Но Серкебай не приступал к чаепитию — лежа близ печи на подушках, ждал Жиемурата. Лишь когда Жиемурат уселся на красное корпеше, хозяин наполнил свою пиалу.

Переливая чай из пиалы в чайник, Жиемурат спросил:

— Серкебай-ага, если я в своей комнате поставлю стол и стулья, вы не будете против?

Серкебай пожал плечами:

— Комната твоя. Распоряжайся в ней как душе угодно.

Благодарно глянув на Серкебая, Жиемурат, не скрывая радости, сказал:

— Счастья вам, боле!

Он разломил лепешку и, запивая ее чаем, спросил:

— Серкебай-ага, плотник в ауле найдется?

— Как же без плотника, братец? Есть у нас плотник. Нуржан.

— Стол-то он сумеет сколотить?

— Кто знает. Сам он хвастается, что из дерева все может сладить — даже человека!

Жиемурат, разговаривая с Серкебаем, все ждал удобного момента, чтобы поделиться своей задумкой насчет Айхан.

Девушка сидела тут же, не вмешиваясь в их беседу, бесшумно попивая чай, лишь порой слегка улыбаясь какой-нибудь фразе и украдкой посматривая на Жиемурата. Но стоило тому поймать ее взгляд, как она тут же опускала глаза. Чтобы не конфузить девушку, Жиемурат уставился на свою пиалу. И подумал: на вид-то Айхан, вроде, и робкая, и стеснительная. Но поди угадай, какой у нее нрав на самом-то деле. Может, строптивый. Может, она способна и ослушаться отца, даже если он примет идею Жиемурата послать ее учиться. Пожалуй, не стоит с этим спешить...

Завтрак уже подходил к концу, когда явились Жалмен и Давлетбай.

Жалмен представил Жиемурату своего спутника:

— Это Давлетбай, секретарь нашей комсомольской ячейки. Так сказать, чабан молодежной отары. Давно уж хочет с тобой поговорить.

Достав из кармана папиросы, Жиемурат предложил их пришедшим.

Жалмен хоть и не курил, но из вежливости взял одну папиросу, а Давлетбай, поблагодарив, отказался.

Жиемурат, одобрительно взглянув на него и сделав глубокую затяжку, спросил:

— Сколько комсомольцев в ячейке?

— Пятеро.

— Из них — девушек?

— Ни одной.

Жиемурат знал, что в ауле нет девушек-комсомолок, и задал свой вопрос лишь затем, чтобы незаметно навести разговор на Айхан. Выслушав ответ, он с упреком сказал:

— Что же это ты, братец? Партия ставит перед нами как одну из первоочередных задач — вовлечение женщин в общественную жизнь, в активную работу. А у вас ни одной комсомолки!

— А что делать? Девушки у нас больно боязливые. Всех боятся: отца, матери, братьев, невесток... Уговариваешь, уговариваешь их вступить в комсомол, а они ни в какую.

Жиемурат поднял на Давлетбая усмешливый взгляд:

— И что, все у вас такие?

— Все! — решительно и как-то упрямо отрубил Давлетбай. И покосился на хозяина. — Взять хотя бы Серкебая-ага. Я ему в глаза скажу: это он виноват, что Айхан до сих пор не в комсомоле. Я ей не раз предлагал. А она одно заладила: отец, мол, не велит, ругается...

Серкебай недовольно нахмурился:

— Что, на Айхан свет клином сошелся? У других, что ли, нет дочерей?

А Жиемурат смотрел на Давлетбая с радостным изумлением. Хоть он и знал, что только благодаря его упорству и настойчивости появилась комсомольская ячейка, пусть немногочисленная, однако, его приятно поразили прямота, смелость, честность Давлетбая. Такому вполне можно довериться, ему по плечу любое поручение.

И раз уж зашла речь об Айхан, нужно было воспользоваться удобным случаем и поднажать на Серкебая. Следовало только действовать как можно дипломатичней. И, покосившись на Серкебая, Жиемурат добродушно сказал:

— Ты, братец, видно, плохо знаешь моего боле. Он ведь наш человек. Всей душой — за новое. Мало ли что раньше-то было. Но теперь, я уверен, он позволит Айхан вступить в комсомол. А там... пошлем ее на учебу.

Как Серкебай ни старался сдерживаться при своем жильце, уважаемом человеке, но тут не вытерпел, шея, щеки, глаза его налились кровью, он с гневом закричал:

— Айхан... в комсомол?! На учебу?! Ну, и времена!.. Только этого не хватало — чтобы моя родная дочь сделалась вертихвосткой — активисткой. Не бывать этому! Пусть и думать об этом забудет! А вам-то как не совестно? Вы же каракалпаки!

Эта вспышка ярости была настолько внезапной, что Жиемурат не нашелся, что и возразить Серкебаю. Только ошеломленно смотрел на него.

В разговор вмешался Жалмен:

— Товарищ Муратов, а какая польза от того, что мы пошлем ее учиться? У наших женщин другие заботы. Верно, женге?

Он обращался к жене Серкебая. Айхан в комнате не было — как только пришли гости, она выскользнула за дверь. А ее мать, Ажар, хоть и не участвовала в общем разговоре, но тайком к нему прислушивалась и сокрушенно качала головой — судя по всему, она держала сторону мужа.

Женщина с готовностью откликнулась на вопрос Жалмена:

— Верно, верно, дорогой. Зачем нам учеба? Умнее-то все одно не станем, да и ни к чему нам это.

— Ах, Жалеке! — укоризненно произнес Жиемурат. — Как это зачем, как это какая польза? Разве будущему колхозу не нужны знающие люди, специалисты, руководители? Выучится Айхан, вернется в родной аул, будет заправлять колхозными делами!

Ажар с испугом прижала к губам пальцы, краска стыда выступила на ее щеках:

— Ой, бей! Это наша дочка-то?!

— А что?

— Бай-бай... Напасть-то какая на нашу голову... Ох, недаром у бога просят сыновей — не дочек...

Жиемурат растерялся. Вон как все на него ополчились! Даже Жалмен! А он-то ждал от батрачкома поддержки.

Жалмен, чувствуя на себе выжидающие взгляды и Жиемурата, и Серкебая, кашлянул и, приняв какое-то решение, сердито оборвал хозяйку:

— Ну, что вы раскудахтались? Товарищ Муратов прав: колхозу кадры понадобятся. Пусть Айхан учится. Зачем противиться доброму делу? Вернется в аул ученой — сами же будете радоваться.

Теперь оторопел Серкебай: ведь и он, как Жиемурат, надеялся на поддержку своего тайного сообщника, Жалмена. А тот вон куда повернул.

Серкебай сверкнул на него глазами из-под нависших бровей, но Жалмен словно не заметил его недовольного взгляда и продолжал:

— Право, это для вас счастье, а не беда: дочка ваша будет при чистой работе. Сперва, правда, иные неразумные станут пальцами на вас показывать... кхм... даже посмеиваться.. Но потом вы над ними посмеетесь! А они еще пожалеют, что удерживали своих дочерей дома!

— Молодец, Жалеке!.. Золотые слова! Посудите сами, Серкебай-ага: предположим, приедет ваша дочь счетоводом. Так сам этот факт, как огонь, опалит души ваших недругов! Они же скорчатся от зависти.

Жалмен пристально, в упор, посмотрел на хозяина:

— Товарищ Муратов говорит от имени партии. И негоже нам идти против партии и властей!

Серкебай то бледнел, то краснел. Он был искренне убежден, что отпустить дочь в город, учиться — позор для каракалпака! Когда он бывал в городе и видел девушек в коротких платьях, то брезгливо обходил их стороной. Скромность, покорность, безропотность — вот что украшает каракалпачку!.. По возвращении из города он возмущенно рассказывал об увиденном жене и дочери. Дочь отмалчивалась, а Ажар горячо соглашалась с мужем и внушала дочери, чтобы та, не дай бог, не опозорила своего отца!

И сейчас Серкебай сидел как на жарких углях. Если бы его уговаривали Жиемурат и Давлетбай, он бы ни за что не уступил. Но слова Жалмена и тон, каким они были произнесены, заставили его призадуматься. Искренен он или хитрит? Ведь еще вчера нападал на Жиемурата, а нынче его поддерживает. Что за всем этим кроется? Однако, так или иначе, а Серкебай не смел ослушаться Жалмена — ведь сам же обещал во всем ему подчиняться!

Покорно вздохнув, он сказал:

— Вам видней, дорогие. Как скажете, так и будет. Моя честь и мой позор в ваших руках.

— Ну вот, слава богу, одумался! — усмехнулся Жалмен и добавил с привычной властностью. — Когда Жиеке тебе велит, тогда и отправишь Айхан в город. Понял?

Видя, что Серкебай не возражает гостям, и жена его промолчала.

А Жалмен торжествующе покосился на Жиемурата: дескать, видал, каков я? Стоит мне слово сказать — и все в порядке. Знай наших!..

Труднее оказалось уломать Дарменбая.

Уж какие только доводы не приводил Жиемурат в пользу учебы — тот только отупело хлопал глазами.

— Айхан, девчонка, поедет учиться! — поддразнивал его Темирбек. — А ты что, хуже? Не совестно тебе пасовать перед женщиной?

Дарменбая ничто не пронимало. Он то твердил, что у него семья, дети, как же они, мол, останутся без кормильца, то ссылался на свою неграмотность — какое уж тут ученье, при его-то невежестве!..

Отчаявшись переубедить его, Жиемурат пригрозил:

— Не поедешь учиться, придется расстаться с партбилетом!

Угроза произвела желаемое действие — Дарменбай сразу же притих, съежился, будто ему вонзили иглу в самое сердце, потом произнес сдавленным голосом:

— Да я что... Разве ж я против?.. Нужно — так нужно. Подсобите, так буду учиться.

Жиемурат облегченно вздохнул. Ему пришлось биться с Дарменбаем чуть не до самого вечера — а что еще оставалось, если на примете не было больше подходящих кандидатур? Хотя Дарменбай и трусоват, и нерешителен, особенно в последнее время, но он неплохой организатор, с жизненным опытом, со вкусом к работе. Если его подучить, так он почувствует себя уверенней.

Добившись от Дарменбая желанного согласия, Жиемурат распрощался с ним, а остальным, когда они остались одни, предложил подумать: Темирбеку о вступлении в члены партии, а Давлетбаю в кандидаты.

Темирбек вышел от Жиемурата последним. На улице было уже темным-темно. Он постоял у выхода, чтобы глаза привыкли к темноте.

Вдруг, совсем рядом, послышался голос:

— Шагай — шагай, не бойся, не споткнешься — тут ровно.

— Хау, Дарменбай? — удивился Темирбек. — Что ты тут делаешь?

— Тебя поджидаю. Одному-то скучно домой идти. А ты, вон, застрял. Что там обсуждали-то?

Темирбек догадливо усмехнулся: Дарменбай, видно, решил, что в его отсутствие разговор шел о нем, потому Жиемурат его и выставил, и терпеливо дожидался Темирбека, надеясь хоть что-нибудь у него выведать.

Темирбек, однако, в ответ на его вопрос только скупо, небрежно бросил:

— Да так, толковали о том о сем.

Они шли медленно, как бы продираясь сквозь густую, беззвездную вечернюю мглу. Темирбек молчал, и от этого молчания на душе у Дарменбая было неспокойно.

— Ты что, язык проглотил? Уж и говорить со мной не желаешь? — рассердился Дарменбай.

— А ты до дома не можешь потерпеть? — оборвал его Темирбек. — Лопнешь, что ли, ежели помолчишь немного? Темнотища-то какая, легко и шею сломать. Шагай да гляди под ноги.

Так, не перебросившись больше ни словечком, они добрались до дарменбаевского дома.

Хозяйки не было — куда-то ушла, второпях забыв закрыть дверь на ключ и поправить фитиль в лампе: он еле-еле горел. Темирбек, едва переступив порог, сразу же шагнул к лампе и подвернул фитиль: стало светлей.

— Ну? — повернулся он к Дарменбаю. — Тебе не терпелось поговорить. Какими же мудрыми мыслями ты хотел поделиться?

— Да я... о нашем Жиемурате, — промямлил Дарменбай. — Молодой еще, а какой серьезный, рассудительный. И не орет на людей — вроде тебя. Держится степенно так...

Темирбек не остался в долгу:

— А ты думал, все такие шальные, как ты? Назначили его каким-то десятником, так он запрыгал от радости, как козел!

Дарменбай обиженно засопел. Не желая подливать масла в огонь, Темирбек перешел на серьезный тон:

— А товарищ Муратов, верно, стоящий мужик. Так ведь партия в такой аул абы кого не пошлет! Чтобы сколотить тут колхоз, нужна твердая рука, ясная голова и большое сердце. Мы-то с тобой в лужу сели...

— Точно, сели! Так ведь вылезем теперь, верно? С нами товарищ Муратов, он джигит крепкий, как свинчатка. Все с умом да терпением. Добрый джигит! Да, Темирбек, кстати... А когда я ушел, он не говорил обо мне?

Темирбек улыбнулся: сорвался все-таки с языка Дарменбая вопрос, который так мучил его! Ведь ясно же, только ради этого он и завел к себе Темирбека, да и о Жиемурате заговорил — чтобы окольным путем выйти на нужную дорогу.

— Говорил, говорил.

— А... что говорил? — У Дарменбая напряглось лицо.

— Сказал, что сам будет учить тебя грамоте. Ну и мы с Давлетбаем ему в этом поможем. По мере сил-возможностей. Считай, что мы над тобой шефство взяли.

— Ты, значит, полагаешь... мне все-таки ехать на учебу?

— А ты что же, хочешь отказаться от своего слова?

— Да нет... я так. Все-таки четыре месяца... Долгонько. Да и в Турткуле я никогда не был...

— Эко диво Турткуль!.. Люди вон и в Ташкенте, и в Москве учатся. Может, ты женушку свою одну боишься оставить, а?..

— Тебе бы все шутить.

— Ну, а ежели без шуток — так после четырех месяцев учебы тебя поставят бригадиром. Иначе говоря, пятидесятником. Я ведь тебя знаю — ты спишь и видишь себя большим начальником! Ладно, не серчай. Честное слово, я бы и сам поехал учиться, да пока не отпускают. Здесь нужен.

Темирбек прошелся по комнате, поглядел на тускло горевшую лампу, на потухший очаг, обернувшись к Дарменбаю, сказал подзадоривающе, с добродушным смешком:

— Слушай, Дареке! Я ведь вроде у тебя в гостях. А где чай?

— Сам видишь: жена куда-то ушла.

— А ты бы сам разжег очаг да поставил чайничек. Я бы с полным моим удовольствием выпил пару — другую пиалушек.

В свою очередь, рассмеялся и Дарменбай:

— Э, братец, плохо ты знаешь мою жену!.. Ежели она хоть однажды увидит меня у очага, так потом все хозяйство на меня свалит и сама сядет на шею.

— Туго, гляжу, тебе приходится, — с беззлобной иронией подхватил Темирбек. — Опасаешься даже чай вскипятить! А мы вот подсобляем своим женам, когда тем некогда. И ни одна еще не села на мужнину шею. Живем без опаски и без оглядки.

— Будь я, как ты, пятидесятником, я, может, тоже ничего не боялся бы. Так ведь я пока всего лишь десятник. И авторитет у меня вот с этот ноготь. Покорись я своей женушке, взвали на себя ее заботы — так и остатки авторитета разлил бы, как айран.

Его излияния были прерваны появлением жены. Едва ступив за порог, Гулсим ринулась в наступление:

— И где тебя носит по ночам? Ишь, взял привычку: что ни вечер — так он из дома!

Однако, увидев гостя, она осеклась и, застыдившись, отвернула в сторону лицо.

Темирбек шутливо проговорил:

— Сказать, курдас[11], на кого ты похожа? На жену Насреддина-афанди, вот на кого! — и поскольку и Дарменбай, и его жена молчали, принялся с улыбкой рассказывать. — Слушай, Дареке, и мотай на ус. Так вот... Жена у Насреддина-афанди уж очень любила по гостям хаживать. Утро ли, вечер ли — она уж у кого-нибудь чай попивает да язык чешет. Однажды один из друзей афанди возьми да скажи ему: «Отчего это у тебя жена такая гулена?.. Нет у нас в ауле дома, где бы она не побывала». А Насреддин головой качает: «Это она-то гулена? Вот уж неправда! Была бы она и впрямь гуленой, так когда-нибудь заглянула бы и в мой дом». Слышишь, Дареке? Точь-в-точь — твоя Гулсим.

Гулсим, оценив шутку, расхохоталась:

— Вот уж неправда!.. Это мой муженек пропадает по ночам бог весть где, а я всегда виноватая.

Дарменбай, предупреждающе кашлянув, бросил исподлобья гневный взгляд на жену. Та смотрела на него с вызовом.

Чувствуя, что между супругами закипает ссора, Темирбек поспешил перевести разговор на другое:

— А знаешь, курдас, что тебе вскорости предстоит? Готовить прощальный той.

Гулсим подняла брови:

— Это по какому такому случаю?

— По наиважнейшему! — и отвечая ее недоумевающему взгляду, улыбнувшись, Темирбек объяснил: — Наш Дареке собирается стать большим начальством. Едет на четыре месяца в Турткуль, учиться. Вернется, так его тут же повысят в должности.

— Бай-бай! — всплеснула руками Гулсим. — Это, верно, про него сказано: обучишься музыке на старости лет, а играть будешь на том свете.

— Не смейся, курдас. Дело серьезное, — важно сказал Темирбек, пряча веселые искорки в глазах. — Из всех джигитов товарищ Муратов выбрал твоего мужа. Доверяет, значит, ему.

Дарменбай никак не мог взять в толк, шутит Темирбек или говорит всерьез, и сердито поглядывал то на него, то на жену.

Пока Гулсим готовила чай, Темирбек незаметно наблюдал за ней. От ее раздражения не осталось и следа. Перед ним была расторопная, послушная хозяйка. Она проворно хлопотала у очага, и когда подала чай, то Дарменбай засиял от удовольствия и с горделивым видом покосился на Темирбека: видал, мол, какая у меня жена?

Ставя перед гостем чайник, Гулсим виновато сказала:

— Ты уж прости меня. Не приметила тебя сразу — развоевалась, на мужа накричала...

— А, дело житейское. В семье и не то еще бывает.

После ухода гостя Дарменбай присел на край постели и задумался, почесывая в затылке. Как же все-таки быть с этой учебой? Темирбек, по сути, так ничего путного ему и не сказал. Все шутит. Или он вправду полагает, что Дарменбаю нужно учиться? Что ж, ежели так — то он, Дарменбай, поедет в город. Почему бы и не поехать? Может, потом и впрямь пересядет с ишака на коня...

Жена потянула его за рубашку:

— Что не спишь? Все дела на уме? Больше некому о них думать, как только тебе? Хватит тебе одному-то душой за весь аул болеть — пускай другие поболеют. Ложись!

Дарменбай, вздыхая, примостился возле жены, но долго не мог уснуть, все кряхтел, ворочался с боку на бок. Темирбек сказал, что и сам в охотку бы поучился... Действительно, а что в этом зазорного, в учебе. Зато потом он будет ровня с самим товарищем Муратовым. И уж ни перед кем не ударит лицом в грязь!

Голова у него тяжелела, тяжелела... Сквозь дрему он услышал, как петухи пропели побудку. Подумал напоследок: ладно, где наша не пропадала! Настоящий джигит должен с честью выйти из любых испытаний. Надо ехать — поеду. И погрузился в вязкий сон.

За окном медленно занимался рассвет.

Жалмен выделялся среди других крестьян высоким ростом, крупным телосложением. При такой фигуре несоразмерно узкими казались его плечи. Видимо, из-за своей массивности он ходил, чуть подавшись вперед тяжелым торсом, припадая то на одну, то на другую ногу. На широком, мясистом лице небольшой нос пуговкой выглядел бородавкой.

Говорят, что у людей такого богатырского сложения и душа широкая, открытая. Но Жалмен был хитер, как лиса, искусно петлял по жизни и умело приспосабливался к любой обстановке.

Как только в ауле появился Жиемурат, Жалмен поставил перед собой задачу любой ценой добиться его расположения. Однако на первых порах он не раз попадал впросак.

Так, высказываясь за то, чтобы обложить высоким налогом всех, кто воспротивится вступлению в колхоз, Жалмен думал убить одним выстрелом двух зайцев: с одной стороны, показать себя перед районным представителем ярым защитником колхозного строя, а с другой, вызвать недовольство крестьян, добиться, чтобы они разбрелись кто куда.

Но Жиемурат решительно возразил Жалмену. Тому пришлось дать задний ход и все сделать, чтобы загладить свой промах.

Он горячо поддержал предложение Жиемурата о посылке Айхан на учебу, и только благодаря его усилиям Серкебай был вынужден с этим согласиться. Но и Серкебая нельзя было против себя восстанавливать. К тому же вскоре Жалмен узнал, что на учебу собираются отправить и Дарменбая. Вот это уж никак его не устраивало. Ай да Жиемурат!.. Не успел обосноваться в ауле, а уж прибирает к рукам одного за другим самых дельных активистов. «Кует кадры». И если удастся создать колхоз, то он не будет нуждаться в руководителях и специалистах со стороны — а заимеет своих, доморощенных, пользующихся у крестьян устоявшимся авторитетом. Мудро задумано!.. Надо помешать этому. Но как?

У Жалмена гудела голова от злых, путаных мыслей. Может, задержать Айхан в ауле, — тогда и Дарменбай никуда не поедет? А, чепуха, ребячество! Все не то, не то... Что же предпринять?

Жалмен решил заглянуть к Серкебаю. На его счастье, Жиемурата дома не оказалось: он ушел к плотнику Нуржану. Удобно устроившись на кошме и дождавшись, когда Ажар выйдет из комнаты, Жалмен, дружески глянув на хозяина, спросил:

— Ты не серчаешь на меня за недавнее? За Айхан? Ты не должен на меня обижаться, я ведь старался для твоей же пользы. Не понимаешь? А ты пораскинь мозгами! Айхан после окончания учебы наверняка займет какой-нибудь важный пост. Свой человек в колхозе — плохо, что ли? Да это просто везение! К тому же — женщина. Ты же знаешь, как советская власть к ним относится. Ежели она и ошибется, так с нее строго не взыщут. Им во всем потачка! Ну, уразумел, наконец? Предположим, Айхан назначат колхозным счетоводом. Тогда можешь считать, что это ты водишь по бумагам ее ручкой!

Серкебай, слушая его, довольно кивал головой. Потом осторожно спросил:

— Так ведь едет не только Айхан... Вон и Дарменбай... А он человек Жиемурата.

В душе Жалмен одобрил беспокойство Серкебая, но ему не хотелось распространяться на эту тему, он сейчас предпочитал не говорить — слушать. Поэтому он только отмахнулся от слов Серкебая:

— А, пускай едет! Эка важность! Да его сколько ни учи, как был неотесанным мужиком, так и останется.

— Э, не говори так! — возразил Серкебай. — Новая власть — она знает, что делает. Наседка, и та способна научить своих цыплят уму-разуму. И уж ежели наверху всерьез возьмутся за это дело... учить, значит, простой народ... так многие выйдут на широкую дорогу: слабые окрепнут духом, темные разумом. Посуди сам: могло ли нам прежде прийти в голову, что вчерашние босяки, голь перекатная, батрачье, пастухи, которые и со стадом-то не всегда управлялись, байские работники, не смеющие хозяину и слова сказать поперек, когда-нибудь станут у власти? А ныне они — всему хозяева, всюду в начальниках, и распоряжаются всем так, будто сроду этим занимались. Э, недаром говорили ишаны: ежели хан вступает на трон, так и ума у него прибывает. Ты говоришь: неотесанный. Погоди, ты еще увидишь, как он будет тут командовать, когда вернется с учебы! Всем рога скрутит... Аул наш, верно, неподатливый... Так ведь надень уздечку на самого норовистого коня, он и присмиреет. Сколотят у нас колхоз, соберут в него людей и скажут Дарменбаю: «А ну, дорогой, давай, бери бразды правления в свои руки! И он, ухватившись покрепче за узду, потянет аул — куда ему нужно, и будь уверен, никто и не пикнет, и пальцем не пошевелит, пойдут — куда их поведут, как отара за чабаном.

Жалмен терпеливо дослушал его до конца, усмехнулся:

— Ты у нас, оказывается, оратор! Разливаешься, как соловей. Ладно, это я шучу. Ты верно говоришь. И тем более следует послать Айхан на учебу! Чтобы в руководстве была и наша рука.

Он помолчал, потом, вытянув шею, подавшись к Серкебаю, уже тише произнес:

— Сереке, помнишь, я тебе говорил об одном человеке? Так его надо ждать со дня на день. Сам увидишь — ума ему не занимать стать, и душой тверд: к тому же — деловой, энергичный, не из болтунов. Уж вместе с ним мы что-нибудь сообразим... И в атаку!

Серкебай достал из кармана небольшую тыкву-горлянку с насыбаем, жевательным табаком, но не стал закладывать насыбай под язык, а, держа табакерку в руках, раздумчиво проговорил:

— Насчет Айхан я с тобой согласный. Сперва, правда, не хотелось мне ее отпускать, а потом смекнул — не зря же ты мне такое советуешь... Пускай едет. Как бы вот только Дарменбая удержать.

Он словно угадал мысли самого Жалмена. Тот про себя похвалил Серкебая: ишь, тоже не лыком шит, с ним можно иметь дело! Хорошо, что заставил его разговориться!

Вслух же Жалмен сказал:

— Туг надо одно помнить: ни в коем разе не агитировать самого Дарменбая! Он теперь пляшет под дудку Жиемурата, советуется с ним по каждому пустяку. Начнем его обрабатывать, так он тотчас донесет Жиемурату. Так что Дарменбаю — ни слова, не то накличем на себя беду.

— Я и сам думаю: с ним каши не сваришь, — согласился Серкебай. — А что, если действовать через его жену, а? Сам знаешь, какая это скандальная баба. Намекнем ей, что Дарменбай давно надумал податься в город да остаться там навсегда, женившись на другой... Так она на весь аул шум поднимет, и никакому Жиемурату с ней не сладить. Уж будь уверен, она засунет обе ноги Дарменбая в один сапог.

На некоторое время воцарилось молчание: нужно было поразмыслить над этой идеей.

Вытащив из кармана платок, Жалмен громко высморкался, не спеша заговорил:

— С женщиной может столковаться только женщина. Что если твоя Ажар займется женой Дарменбая? Пусть потолкует с ней по душам, заронит подозрения насчет ее муженька.

— Это, конечно, можно... Только вдруг Гулсим скажет: ты бы лучше присматривала за своей дочерью?.. Что ей ответить? Ведь наша Айхан тоже уезжает в город, а она девушка.

— Вот именно! Девушке-то что? Ей все равно когда-нибудь уходить из семьи. А вот ежели семью бросит Дарменбай? Это для Гулсим — нож в сердце! Пусть ей твоя жена так и объяснит.

— Ну, а как Жиемурат дознается, что Ажар голову морочила хозяйке Дарменбая?

— А в чем он может ее обвинить? Может, она за дочь, за Айхан, беспокоилась. Дочка едет в город с мужчиной. Какую мать это не озаботит? Вот она и надумала воспрепятствовать этому, сделать так, чтобы Дарменбай остался дома. Ясно? Ха-ха, да ежели Гулсим лишь во сне увидит, что Дарменбай женился в городе, и то уцепится за своего муженька обеими руками. Недаром говорится: даже пес свою плошку ревнует.

Серкебая одолевали сомнения. Ох, впутается он с этим делом в нехорошую историю. Но ему ничего не оставалось, как подчиниться Жалмену. Такая уж теперь у него судьба: во всем покорно следовать за батрачкомом, выполнять его советы и указания, помогать словом и делом. Он связан по рукам и ногам!

Так как Жиемурат с утра уходил к плотнику Нуржану, который мастерил для него мебель, то днем дом Серкебая пустовал и лишь к вечеру начинали собираться люди. Вечером поговорить с Серкебаем с глазу на глаз было невозможно. Поэтому Жалмен пришел к нему на другой день после их беседы о Дарменбае и, убедившись, что хозяин один, требовательно спросил:

— Ну, как? Говорил с женой?

— Все сделал, как условились. Растолковал ей, что она должна сказать Гулсим. Не беспокойся, уж моя Ажар сумеет напустить туману!

— Так... Вели ей действовать поосторожней. Не стоит выкладывать все сразу — пускай начнет разговор издалека и вливает ей в душу яд по капле, по капле... Тогда она вберет каждое слово Ажар, как песок воду. Ясно? Тут без хитрости не обойтись.

— Учту, Жалеке.

— Нам необходимо соблюдать осторожность. Не то попадемся им в лапы... Вот о чем я хотел тебя предупредить. Осторожность и еще раз осторожность!

— Да хватит меня учить! — обиделся Серкебай. — Я ведь тоже не зря прожил свои пятьдесят лет.

Жалмен вел разговоры не только с Серкебаем — он приглядывался и к другим людям, исподволь прощупывал их.

У него теперь была одна забота: собрать вокруг себя надежных помощников. Вон Жиемурат — всего несколько дней в ауле, а сколько уже успел привлечь к себе и белсенди, и простых крестьян! И он, Жалмен, тоже должен искать прочную опору. Особенно — из молодежи.

Перед его мысленным взором прошли все парни и девушки аула. На ком же остановиться, на кого готовить силки? Народ-то все сомнительный, ни на кого нельзя положиться! Ох, и времечко наступило... Шамурат? Нет, с ним надо ухо держать востро — комсомолец, из ретивых и непокорных. Может, Отеген? Отеген... Все чаше мысли Жалмена возвращались к этому парню. Увалень, и особой сообразительностью не отличается... Зато языком зря трепать не любит. Жадный, самодовольный, мстительный. Так ведь выбирать-то не приходится. А что мстительный, это даже хорошо. Мнения своего не имеет... Но уж если заберет что в голову, так упрется и будет стоять на своем — канатами его не сдвинешь! А ежели потерпит неудачу, так особенно не переживает, не вешает носа, не прячется в кусты. Что ж, Жалмену как раз такие и подходят — упрямые, самолюбивые. Жалмен для Отегена — большой авторитет, парень перед ним даже заискивает, не раз с подобострастием уверял, что аул, мол, пропал бы без такого батрачкома, да и ему Жалмен — как отец родной.

Родители Отегена в разговорах с Жалменом часто жаловались на сына: и несмышленый-то он, и своевольный. И при Жалмене строго наказывали своему чаду: «Во всем слушайся нашего батрачкома! Он плохого не посоветует. Свой нрав-то перед ним не выказывай... Недаром молвится: лучше быть под мышкой у хорошего человека, чем на голове у плохого!»

Жалмен прежде не слишком-то жаловал Отегена, относился к нему с пренебрежением. Но как раз Отеген ему и пригодится. Он должен прибрать парня к рукам, сделать своим верным слугой!.. Хм... Отеген уже становится джигитом, ветерок любовного вожделения щекочет ему ноздри... Но с девушками он неуклюж, не умеет ни шуткой перекинуться, ни поухаживать — только пожирает их жадным, похотливым взором. И верный способ затянуть его в сети — это посватать ему какую-нибудь красавицу. Если Жалмен этим займется, так парень наверняка окажется у него под сапогом! И не след это дело откладывать!

Обуянный нетерпением, Жалмен отправился к Садыку — сватать его дочь за Отегена.

Со дня приезда в аул Жиемурат лишь однажды смог побывать в районе.

Он зашел в местное отделение ГПУ, попросил ускорить следствие по делу об убийстве Айтжана. И порекомендовал Жалмена как человека, который способен оказать им непосредственную помощь. Кандидатура Жалмена, видимо, всех устраивала, в ГПУ пообещали, что будут поддерживать с батрачкомом тесную связь.

Когда Жиемурат, вернувшись и позвав к себе Жалмена, рассказал ему о переговорах в ГПУ, тот не стал скрывать своего удовлетворения:

— Молодец, правильно сделал! Уж я сил не пожалею, чтобы разоблачить подлого врага! Я сам поведу в ауле тайное расследование. Согласен?

Серкебай, присутствовавший при этой беседе, так и обмер — от страха и восхищения перед Жалменом.

А батрачком продолжал, горделиво выпятив грудь:

— Да если бы я был в ауле, когда убили нашего Айтжана, так негодяи не ушли бы далеко! Я бы насыпал им соли на ступни!

И он, вздохнув огорченно, добавил:

— Жаль — опоздал!

— Нет, Жалеке, еще не поздно, — сказал Жиемурат. — Уверен, мы еще нападем на след бандитов. Разыщем их — хоть под землей! В этом, запомни, я крепко на тебя надеюсь.

Жалмена распирало от радости и спеси, он был доволен тем, как сыграл свою роль. Еще бы: добился у Жиемурата полного и безусловного доверия!

С трудом оторвав от кошмы свое грузное тело, Жалмен тяжело поднялся и, распрощавшись с Жиемуратом и Серкебаем, поспешил к суфи[12] Калмену.

Он застал суфи дома. Тот сразу смекнул, что Жалмен явился к нему неспроста. А по тому, как батрачком по-хозяйски разлегся на подушках и с какой жадностью съел лепешку, схватив ее с дастархана, суфи догадался, что Жалмен успешно справился с каким-то делом и полон самодовольства.

Оглаживая свою густую черную бороду, суфи спросил:

— Какие новости, сын мой?

— Отличные, ага! — Жалмен проглотил непрожеванный кусок лепешки, икнул. — Мне здорово повезло. Я нынче на самом лучшем счету у районного представителя. Он мне во всем доверяет. И ежели теперь кто надумает встать у меня на дороге, — он угрожающе нахмурился, — так я его мигом сровняю с землей!

— Дай-то бог, сын мой! — суфи молитвенно возвел глаза к потолку. — Уж мы на тебя надеемся, потому только и живы, что держимся за твой подол. Аллах не оставит своей заботой человека, преданного ему, не забывающего повторять «калиму». Все же, сын мой, я опасаюсь твоего Жиемурата. У таких, как он, нюх тонкий. Не лучше ли совсем от него избавиться?

— Нет, ага, это было бы неосторожно. Подумай сам: вчера Айтжан был убит, потом — Жиемурат. Это всполошило бы районные власти. И кому бы больше всего досталось? Активистам. И, в первую голову, мне. Уж за нас бы крепко взялись, не сомневайся! А сейчас нам надо об одном позаботиться: чтобы закрытый котел так и остался закрытым. Разумеешь, о чем говорю? Тут еще такое дело... В ГПУ — слава Жиемурату! — на меня полагаются в расследовании убийства Айтжана. Так что стоит мне только на кого навести подозрения, так его тут же и схватят. Уяснил, что нам это дает? Мы можем убрать с дороги любого, кто будет нам мешать!

— Не «выдать» ли тебе Темирбека?

— Исключено, ага. Против него никаких улик: в тот день он был на заседании в райсовете. Да и Жиемурат верит ему, как самому себе. Или... хм... как мне. Мы с Темирбеком вне подозрений.

— Значит, нужны улики? Тогда не стоит с этим торопиться. Если ты укажешь на кого-нибудь без достаточных оснований, так на тебя же станут косо смотреть. Еще, не дай бог, лишишься доверия, завоеванного с таким трудом. Надо последить за людьми — кто для нас опасней... И вырыть ему яму, в которую он наверняка рухнул бы!

— Точно!.. И тогда пусть попробуют оскалить на нас зубы!

— Все-таки... как с Жиемуратом?.. Ведь если оставить его в живых, так он будет добиваться своего — и, не ровен час, добьется?!

— Не добьется. Потому что мы этого не допустим! Мы будем чинить ему помехи — и когда в районе увидят, что он не справляется с порученным ему делом, то его отзовут и накажут.

Суфи задумался, прикрыв глаза, казалось, он дремал.

Жалмен, пошарив глазами по юрте и узрев кувшин с молоком, попросил налить ему в миску: одними лепешками он не насытился. Наполняя миску густым кислым молоком, суфи проникновенно сказал:

— Борода у меня черная — а душа перед тобой и перед исламом бела, как это молоко. Верь в мою преданность тебе и нашему делу!

Жалмен, однако, не склонен был до конца доверять суфи. Это был человек хитрый, приглядчивый, осторожный. Жалмен и зашел-то к нему, чтобы лишний раз продемонстрировать уверенность в своих силах, прочность своего положения, все растущего авторитета и этим подбодрить суфи, вдохнуть в него веру в успех задуманного.

Перед уходом он твердо заявил:

— Тебе не о чем волноваться, суфи-ага. Сейчас нам нелегко приходится, ничего, как-нибудь переживем. Не за горами время, когда сбудутся наши чаяния, и мы окажемся на коне! Ежели будет на то воля аллаха — скоро мы подомнем под себя этот аул, возьмем вожжи в свои руки!

В район Жиемурат наведался, чтобы рассказать о своих первых шагах в ауле и посоветоваться насчет дальнейших. Почти все райкомовцы одобрили и его действия, и планы на будущее, в том числе намерение отправить на учебу Айхан и Дарменбая. Это он должен был сделать в течение двух недель, а пока хоть немного подучить их грамоте, усадить за букварь.

Жиемурат пообещал Багрову, что сам примет над ними шефство. И тотчас по приезде в аул начал заниматься с обоими.

Айхан оказалась способной ученицей, она на лету схватывала все, что говорил Жиемурат.

Но и Дарменбай старался от нее не отставать: в нем взыграло самолюбие джигита.

Как-то вечером все трое сидели в комнате Жиемурата. Дарменбай отвечал вчерашний урок. Бедняга, видно, плохо его выучил, запинался, мямлил что-то невразумительное, и Айхан то и дело прикрывала ладонью рот, пряча улыбку.

Жиемурат, хотя и его тянуло улыбнуться, сохранял серьезность, слушал Дарменбая спокойно, не горячась, не сердясь. Так же сдержанно он приступил к объяснению следующего урока. Терпеливо, по нескольку раз он втолковывал, как называется та или иная буква, а потом заставлял Дарменбая повторять эти названия и выводить буквы на бумаге. После этого его подшефные должны были из только что выученных букв составлять слова.

Когда Жиемурат замечал, что ученики его устали, он давал им передышку. Правда, делал он это в основном из-за Дарменбая. Айхан занималась в охотку, быстро все запоминала, прилежно переписывала то, что писал Жиемурат.

Дарменбай же, уже вскоре после начала урока, принимался каждую минуту переспрашивать Жиемурата, у него вылетало из головы даже то, о чем только что говорилось.

Вот и сегодня по всему было видно, что Дарменбая сморила усталость. Он, правда, крепился, старался не выдать себя, во все глаза смотрел на Жиемурата, но на вопросы отвечал сбивчиво, и лоб его был в испарине. Жиемурат, бросив на него понимающий взгляд, предложил:

— А не подышать ли нам свежим воздухом? Прогуляемся, Дареке?

Дарменбая не нужно было упрашивать.

Айхан осталась дома, а Жиемурат с Дарменбаем вышли на улицу. Во дворе Жиемурат обратил внимание на турангиль — старый, сгорбленный, с искривленными ветвями. Он и прежде замечал это дерево, но проходил мимо, не особенно к нему приглядываясь. А сейчас подумал:

«Ничего не скажешь, хозяйственный мужик Серкебай. И дальновидный. Хоть дерево и старое, а он его оставил. Пока подрастут молодые деревья — можно укрываться от солнца в тени старика турангиля».

Они поднялись на береговую дамбу большого арыка, рассекающего аул надвое. Отсюда аул был виден как на ладони. От густого леса, на опушке которого он находился, веяло знобким ветерком. Шевелились редкие, последние листья на причудливо переплетенных ветвях турангилей. Поздняя осень...

Дарменбай исподволь наблюдал за Жиемуратом. Тот стоял выпрямившись, чуть выставив грудь: стройный, сухощавый, плечистый. Лицо смуглое с широким открытым лбом и прямым носом. Густые черные брови, нависавшие над глазами, делали его строгим. Улыбался он лишь уголками губ, но при этом все лицо светлело, становилось мягким, добрым.

Почувствовав на себе взгляд Дарменбая, Жиемурат посмотрел на него в упор, и тот, не выдержав, отвернулся и с каким-то ожесточением, злясь на самого себя, пнул попавшийся под ногу сухой пень. Ох, какой пронзительный, грозный взор у этого человека — невольно хочется отвести глаза!

Жиемурат, достав из кармана папиросу, жадно затянувшись, подставил лицо ветру:

— Добрый ветерок! — улыбчиво щурясь, он кивнул на крестьянина, провеивавшего на хирмане зерно. — Видишь, хорошие хозяева не теряют даром времени. Для них и ветер — помощник.

Складки на его лице разгладились, глаза потеплели. Он тронул Дарменбая за локоть, предлагая продолжить путь; они сошли с дамбы и двинулись по направлению к хирману, где трудился, вкупе с ветром, крестьянин. Долгое время оба молчали.

Затянувшуюся паузу нарушил Дарменбай:

— А знаешь, Жиеке, какой шум подняла вчера моя женушка?

— Из-за чего же?

— А все из-за этой... из-за учебы.

— Хм... Может, были какие другие причины?

— Да нет. Понимаешь, вбила себе в дурную голову, будто я, коли уж уеду в город, так домой больше не ворочусь. Ну, спутаюсь там с какой красоткой на высоких каблуках.

В глазах Жиемурата мелькнули веселые искорки:

— Так она у тебя ревнивая?

— Ого! За каждым моим шагом глядит.

— А ты не обращай на ее слова внимания. Мало ли что женщина сгоряча может нагородить! Их только слушай... Погоди-ка, Дареке... Ты вот сказал: вбила себе в голову. А может, кто другой решил ее попугать? Чтобы задержать тебя в ауле?

— Н-не знаю... Она и сама у меня хороша: попадет ей вожжа под хвост, так только держись!.. Ух, баба!

За разговором они и не заметили, как очутились возле хирмана с усердным крестьянином. Он уже сметал в кучу провеянное, алое, как кровь, просо.

Это был старик, с седыми волосами, в которых запуталась солома, с серым от пыли, усталым лицом.

— Ассалаума алейкум, Омирбек-ага! — с уважением приветствовал его Дарменбай.

Жиемурат тоже почтительно поздоровался со стариком, о котором уже много слышал.

Омирбек выпрямился, рукавом вытер запыленные веки и лоб:

— Хау, рад вас видеть. Проходите, братцы, не стесняйтесь.

— Удачи вашему хирману! — пожелал, по старому обычаю, Жиемурат.

— Да сбудутся твои слова! — ответил Омирбек. Бросив на солому свой гурек — деревянную лопату, он подошел поближе к Жиемурату и, еще раз обмахнув лицо рукавом, выжидательно уставился на него.

— Как здоровье, ага? — спросил Жиемурат. — Как женге, дети? Все живы-здоровы?

— Спасибо, сынок. Пока все слава богу.

— А как полагаете, Омирбек-ага, проса вам на зиму хватит?

Старику по душе пришлась и вежливость незнакомого джигита, и то, как он заботливо интересовался его семьей, его делами и будущим.

— Рад вашему приходу, дорогие, от души рад, — повторил он и жестом пригласил их сесть. — Присядьте, отдохните. Что-то и я малость притомился.

Он кряхтя уселся прямо на земле. Жиемурат, расположившись возле, изучающе разглядывал старика. Годы согнули его, выбелили волосы, опутали лицо морщинами, по всему угадывалось, что позади у этого человека — тяжкая жизнь неутомимого работяги, и однако же весь он светился радушием, доверчивостью, добротой.

Судя по открытому взгляду и по тому, с какой готовностью отвечал он Жиемурату, — старик не отличался замкнутостью, не был скуп на слова — казалось, спроси его о чем-нибудь, и он выложит перед тобой душу, поведает историю своей жизни — с детских лет и до нынешнего дня.

Вот и сейчас, не дожидаясь даже вопросов, он с добродушной улыбкой заговорил:

— Ты вот любопытствовал насчет проса... А я одно скажу: ведь нынче мы живем при Советской власти, да пребудет она во веки веков! Прежде-то какая была моя доля? Ни клочка земли. Нужда горькая да голод. Бывало, с утра до ночи гнешь спину, надрываешься, а в брюхе все пусто. И летом, и зимой землю потом поливаешь, а жене и детям так и не удается поесть досыта, да и сам об одном мечтаешь: хоть бы разок завалиться спать сытым, почесывая от удовольствия туго набитое брюхо... Женге тоже работала, прислуживала в байском доме, да что проку? Слова доброго, и то не слышала от хозяйки.

Голос у старика дрогнул, на лицо набежала тень. Немного помолчав, он глубоко вздохнул и уже с удовлетворением заключил:

— Теперь — другое дело. Советская власть землю мне дала. Худо ли, бедно ли, но, даст бог, проса у меня в этом году будет батманов[13] двадцать-тридцать. И никто пока жадными лапами к нему не тянется — не то, что в прежние времена.

— А кроме проса, сеяли что-нибудь? — поинтересовался Жиемурат.

— Хлопок посеял — около двух танапов[14]. Только год-то оказался неурожайный. Все же получу пудов сорок-пятьдесят. Раньше-то и того не было.

— Зачем же довольствоваться малым?

— А что делать? Земли много — силенок не хватает.

— Ну, это беда поправимая.

У старика заблестели глаза:

— Поправимая, говоришь? А как ее одолеть?

Жиемурат придвинулся к нему поближе, произнес как можно убедительней:

— Вы, ага, верно, уж слышали про колхозы? Вот и вам надо объединиться в колхоз. Одно дерево не устоит и на слабом ветру. А лесу и ураган не страшен! Так ведь?.. Земля сейчас у всех имеется. Но ее нелегко обработать в одиночку — сами говорите. А сколько земли лежит нетронутой! Всем вместе-то и ее можно поднять!

Старик задумался, упершись взглядом в землю. Потом поднял голову, тихо сказал:

— Вот и Айтжан, бедняга, то же говорил... Да разве нам это по плечу? Колхоз... Это для нас все одно, что плыть на лодке по замерзающей реке.

— Это отчего же?

— Так ведь у кого во дворе голо, а у кого — арба, пара быков. Как к ним подступишься? Аул-то больно недружный.

— Да от колхоза всем будет выгода! Объединитесь в колхоз, так государство вам поможет. Даст трактор — пахать вашу землю. А трактор — сила! А у кого быки, арбы есть — так что от них толку, если в хозяйстве рабочих рук — раз, два и обчелся? В колхозе же все можно распределить с пользой да разумом.

— Ох, сынок! — Лицо старика расплылось в недоверчиво-радостной улыбке. — Твоими бы устами да мед пить. Так-то я за колхоз!

Жиемурат, где-то в глубине сердца и ожидавший от него такого ответа, посмотрел на старика с нежностью.

Омирбек же вскочил вдруг с места, приложил руку козырьком к глазам, вглядываясь в дорогу:

— Обождите-ка, никак моя старуха ковыляет. Не иначе с обедом. Вот и славно — поедим вместе, потолкуем.

— Спасибо, ага, — поспешно отозвался Жиемурат. — Некогда нам. Не до обеда.

— Неужто так и уйдете, не отведав нашего угощенья?

— Дела, ага. Уж не обижайтесь.

Видя, что гости твердо вознамерились покинуть его, Омирбек закричал своей жене, хотя она была еще далеко и вряд ли что могла услышать:

— Пай, пай, несчастная! Ишь, плетется, словно кляча! За смертью идешь, что ли, каждый свой шаг считаешь?! А ну, побыстрей, побыстрей! Вспомни-ка свою молодость!

Жиемурат и Дарменбай рассмеялись и решили остаться, не желая обижать радушного хозяина.

Старуха действительно принесла ему обед. Довольно потирая руки, Омирбек сказал с добрым смешком:

— Повезло вам, джигиты! Видно, тещи вас любят. Пожаловали как раз к обеду!.. Ну-ка, старая, полей им на руки.

Старуха, исполнив мужнино повеление, уселась в сторонке.

Когда все уже опустили руки в миску с пловом, Омирбек, глянув на дорогу, встрепенулся, и лицо его вновь озарилось радостной, добродушной улыбкой:

— Видно, и правда аллах дарует благополучие моему хирману! Еще гостя посылает! Кажется, ходжа. Ишь, как торонится — летит, будто лист, сорванный ветром!

К хирману, действительно, приближался быстрой походкой ходжа — бродячий нищий, в большой лохматой шапке из белой овечьей шерсти.

Появление нищих в аулах было делом обычным, порой за день в аул заглядывало чуть не с десяток попрошаек, и никого это не удивляло. Старый Омирбек от души жалел обездоленных бродяг, безобидных и беззащитных, и принимал их благословение как благословение посланцев самого аллаха.

Нищий, подошедший к хирману, принадлежал, видно, к секте настоящих ходжа: он носил особый знак — «черную тыкву».

Опустив на землю свой хурджун, он горько вздохнул:

— О аллах!

И прежде чем поздороваться с сидевшими за трапезой, шагнул к хозяйке — помыть руки.

Жиемурат пододвинулся, уступая ходже место рядом с собой, перед миской с еще не остывшим пловом. А когда тот потянулся к плову, то обратил внимание на его руки: труженические, в закостеневших мозолях, но слабые, высохшие, и сочувственно подумал: «Бедняга, видно, всю жизнь работал, а не смог себя прокормить, вот и пришлось заняться нищенством».

Он поинтересовался у ходжи, есть ли у того жена, дети. Ходжа снова вздохнул:

— Были... А нынче там, откуда никто не возвращается.

Наступило молчание. Никто больше ни о чем не расспрашивал ходжу — чтобы не бередить его ран.

На лице ходжи лежал неуловимый след неизбывной печали, загорелое, обветренное, оно все же было словно подернуто легким пеплом. Держался он как-то стесненно, и, кажется, больше всего смущало его присутствие Омирбека: ходжа время от времени косился на него с непонятным испугом.

После обеда Омирбек взял кепшик и наполнил зерном из горки провеянного проса, обходя ее кругом. Потом он рассыпал зерно по краям хирмана.

На вопрос Жиемурата, зачем он это делает, старик ответил:

— Таков старый обычай — аккула. Чтоб, значит, урожай был добрый и чистый.

Снова подойдя с кешпиком к горке проса, Омирбек принялся споро распределять зерно: из каждых десяти кепшиков девять ссыпал в одно место, десятый — в другое. Стоя возле ходжи, опиравшегося на свой посох, Жиемурат удивленно наблюдал за действиями старика. Тот, заметив его недоумение, пояснил:

— Это тоже обычай. Усир.

Не обращая внимания на холодный ветерок, задувавший в спину, лишь подняв воротник хлопчатобумажного чекменя, старик продолжал заниматься своим делом, кепшик так и мелькал в его руках, и лишь по учащенному дыханию и по тому, что он то и дело вытирал рукавом пот со лба, можно было догадаться, как ему нелегко.

«Старается старик... А ради чего? — подумал Жиемурат. — Ведь усир — это десятая доля зерна, выделяемая крестьянами духовенству. Зачем же Омирбек-то это делает?»

Он только собрался спросить об этом, как его опередил ходжа:

— Усир — дело благое, угодное богу. Это старый обычай нашего народа.

Жиемурат в душе не одобрял этот обычай: что с того, что старый, — тем более дальше жить ему незачем. Но он не раз уже убеждался, что разговаривать на эту тему с крестьянами пока бесполезно, и решил промолчать — до поры, до времени.

Попрощавшись с гостеприимным хозяином, Жиемурат и Дарменбай покинули хирман.

На другой день к Жиемурату пришли «ученики» — Дарменбай и Айхан.

Урок проходил как всегда, но уже вскоре Дарменбай предложил:

— Жиеке, может, отдохнем малость?

Жиемурат обычно и сам чувствовал, когда учеников, особенно Дарменбая, начинала брать усталость. Прошло, однако, не так уж много времени, чтобы они могли утомиться.

Он с недоумением посмотрел на Дарменбая, пожал плечами, но все же разрешил ему отдохнуть до полудня и сам вышел вместе с ним, сказав, что заглянет к плотнику Нуржану.

На самом-то деле Дарменбай не так уж устал, — просто ему хотелось дать Жиемурату возможность немного отдышаться: ведь он отдавал своим ученикам столько сил и времени!.. Недаром молвится: если сам устаешь — догадайся, когда товарищу твоему невмоготу. Как знать, может, Жиеке валится с ног от усталости, да разве он когда признается в этом? Смекай сам!.. Лишь услышав от Жиемурата, что тот, вместо того, чтобы полежать, подремать, собрался к плотнику — опять по делам! — Дарменбай пожалел о прерванном уроке. Уж лучше бы они позанимались лишний часок. Но неудобно же было сказать:

«Я-то, братец, думал, что ты устал, а коли нет, так давай учи нас».

И Дарменбай, чтобы не терять даром времени, решил отправиться к Темирбеку.

Он застал приятеля за чтением какой-то маленькой книжки. Кивнул на нее:

— Что читаешь?

— Устав партии. Тебе-то, когда в партию вступал, не довелось его прочесть, верно? На память учил?

— Точно.

— Хочешь, вместе почитаем?

— Э нет, братец, уволь! — засмеялся Дарменбай. — Жиеке и так загонял нас с учебой. Давай лучше я тебе одну историю поведаю про Досназара-левшу. Нам ее Жиемурат рассказал. Чуть животы не надорвали со смеху...

Темирбек и сам рад был отвлечься от чтения:

— Валяй, выкладывай.

— Так вот... — вспомнив услышанный от Жиемурата анекдот о народном острослове, Дарменбай, не сдержавшись, фыркнул, но тут же принял серьезный вид, приличествующий солидному рассказчику. — Как-то Досназар-левша вступил в состязание с одним шутником из Хивы: кто кого переврет. А хивинец был превеликий хвастун и зазнайка, но и на выдумку горазд. Надулся он, как лягушка, и начал: «Слыхал я, растет в Хиве репа — всем репам репа!.. Листья у нее такие агромадные, что всю Хиву защищают от солнца». Досназар-левша выслушал его, помолчал, пожевал свои усы, а после и говорит: «А у нас есть один котел — поставишь его вверх дном, так он, как небесный купол, накроет всю Каракалпакию». «Ну, уж это ты загнул! — возмутился хивинец. — Таких котлов не бывает!» А Досназар ему: «Ежели не бывает — то в чем же ты сваришь свою репу?»

Темирбек, смеясь, помотал головой:

— Отбрил!.. Слушай, Дареке, — раз ты уж сам баклуши бьешь и мне помешал читать, так давай поедим дыню! Я сейчас принесу — самую большую и сочную, такую, что соком ее можно наполнить Аральское море!..

— Э, ты тоже из Хивы? — лукаво прищурился Дарменбай, поддерживая шутку. — Только куда же ты воду из моря денешь, а?

— Хм... На хлопковые поля!.. На новые, на колхозные.

— Так она же соленая, а соли у нас в степях и так хватает.

— Ладно, твоя взяла. Пошел за дыней.

Только он принес дыню огромную, чуть не с колесо арбы, и положил ее на дастархан, как появились Давлетбай и Шамурат.

Увидев дыню, Давлетбай облизнулся и предупредительно поднял руку:

— Погоди резать! Сейчас Жиемурат-ага придет.

— Он же у Нуржана, — возразил Дарменбай.

— Да я его только что видел. Он велел мне разыскать Шамурата и сказал, что явится следом.

Темирбек, чтобы не томить гостей и не заставлять их есть дыню лишь глазами, с улыбкой проговорил:

— Таких дынь у меня полная бахча. Давайте, давайте, режьте да лакомитесь вволю.

Шамурат, взяв в руки большущий хозяйственный нож, опустился на колени и, засучив рукава, нагнувшись над дыней, вонзил сталь в ее желтую плоть. Громоздкий, богатырского роста, он выделялся здесь — как огромная юрта среди низких мазанок.

Разрезав дыню на ровные дольки, он схватил одну из них и впился в нее крепкими молодыми зубами: дольки как не бывало, за первой последовала вторая, третья.

Дарменбай с удивлением покачал головой:

— Астапуралла! Вот это едок! Говорят: мясом угости друга, дыней врага: что с нее толку? Но ты, братец, с таким аппетитом и от дыни сил наберешься, и всех врагов уложишь на обе лопатки!

— Видать, потому Жиемурат-ага и решил готовить его на тракториста, — засмеялся Давлетбай.

Темирбек повернулся к Шамурату:

— Ну, как ты решил? Поедешь в город?

— Попробуй тут не поехать! — с притворной покорностью вздохнул Шамурат. — Давлетбай тебя живьем съест. Пристал, как болячка: поезжай да поезжай. Не то, говорит, на ячейке о тебе вопрос поставим.

Дарменбай решил было, что парень обижен на своего комсомольского вожака, но на лице Шамурата не было и тени обиды, да и Давлетбай не рассердился на его упреки, наоборот, весело расхохотался, одобрительно хлопнув Шамурата по спине.

— Ну молодчина! — похвалил парня и Дарменбай. — Настоящий джигит! Надо ехать учиться — едет. А что поделаешь? Я вот, хоть и постарше, а тоже собираюсь в город.

В это время вошел Жиемурат. Увидев Шамурата, он просиял:

— Ты здесь, дорогой?.. Пришел?.. Отлично. Давлетбай сказал, зачем я тебя звал?

— Сказал.

— Ну, и что ты думаешь по этому поводу?

Шамурат покосился на Давлетбая, ответил уклончиво:

— Поживем — увидим.

— Э нет, это меня не устраивает! Надо твердо решать. Нам в колхозе позарез нужны будут механизаторы — энергичные, смекалистые, сильные парни!

— Да поедет он, поедет! — со смешком успокоил Жиемурата Дарменбай. — И силенок ему не занимать стать, вон какой вымахал: скажешь — гору своротит.

— Одной силой тут не обойтись, чтобы учиться, нужны способности. Но Шамурат у нас — парень сноровистый, и с огоньком! Верно?.. — Жиемурат обернулся к джигиту. — Пойми, дружок, ведь ты станешь первым трактористом будущего колхоза! Будешь и сеять, и пахать. Все поля — твои.

— А куда мне ехать учиться?

— Вот это уже деловой разговор. В Чимбай. Это же совсем недалеко — рукой подать. Раз в две недели сможешь приезжать домой.

— Да ведь я своим старикам пока ничего не успел сказать.

— Я сам с ними поговорю. Разъясню, что ты будешь учиться не для меня, Темирбека или Давлетбая, а ради себя самого, ради всего аула!.. Помнишь, как у Бердаха? «Если ты джигит из львиной породы, то все силы отдай родному народу!» Уверен, твои родители все поймут как надо.

Шамурат почесал в затылке, зачем-то посмотрел на Давлетбая и сказал, обращаясь к Жиемурату:

— Значит, обещаете заступиться — ежели мои старики заупрямятся?

— Да они согласятся! Мы, вот, вдвоем с Давлетбаем пойдем их агитировать.

— Тогда что ж... Тогда — еду.

— Вот и отлично!

Жиемурат возвращался к себе домой в самом радужном расположении духа, он шагал быстро, энергично, Дарменбай еле поспевал за ним.

Дома они продолжили занятия.

В ауле не только еще не привыкли читать, писать, сидя за столом, на табуретке, но и стол-то был один на всю округу: он стоял в аулсоветовской конторе, покрытый красным сукном. Потому многие крестьяне полагали, что стол — это роскошь или признак солидности, на какой имеет право лишь официальное учреждение.

И все в ауле диву дались, когда Жиемурат завел мебель в своей комнате. Кое-кто даже поговаривал, будто теперь дом у Серкебая отберут под контору. Пока еще неизвестно, под какую, но это и неважно: раз появился стол — значит должна появиться и какая-нибудь официальная вывеска.

Скоро, однако, подобные пересуды прекратились. Все, кто заходил к Жиемурату, видели, что он за столом и работает, и ест, и иным это пришлось по душе: комната стала и уютней, и опрятней.

В тот день, когда Жиемурат, наконец, водворил стол в свою комнату, первым пришел поздравить его Жалмен. Дело было вечером. Жиемурат восседал на табурете, упершись грудью в край стола, и читал. Лампа, прикрытая бумагой, рассеивала ровный, мягкий свет. Жалмен, оглядевшись, хмыкнул: ничего не скажешь, аккуратный джигит!

— Товарищ Муратов, харма!

Жиемурат оторвался от книги, обернулся к вошедшему:

— О, Жалмен! Здравствуй. Что-то давно тебя не видать.

В последних словах заключался явный вопрос, но Жалмен пропустил его мимо ушей. Поздоровавшись с Жиемуратом за руку, он присел на свободный стул, и начал неторопливо рассказывать, как ездил по поручению председателя аулсовета в южные аулы собирать налоги и как помог некоторым крестьянам вырвать у прижимистых баев положенное им жалованье. Об этом он поведал как бы к слову, стараясь не подчеркивать свои заслуги. Потом спросил:

— Ну, а у тебя как дела?

Жиемурат, щурясь, довольно потер ладони:

— Неплохо, братец. Совсем неплохо. На днях отправляем Айхан и Дарменбая на учебу. Готовится к отъезду и Шамурат.

— Рад, что и мне удалось этому поспособствовать. Помнишь, как пришлось уламывать Серкебая, а? Все-таки, слава богу, ко мне еще прислушиваются.

— Не скромничай, у тебя немалый авторитет! Спасибо тебе за помощь. А вот Дарменбай уезжает, так сказать, с музыкой.

— Что такое? — всполошился Жалмен.

— Да жена его ни с того ни с сего расшумелась. Не хочет отпускать своего благоверного, да и все тут. Я вот думаю: не подбил ли ее кто на это?

— Кому бы это могло понадобиться? — Жалмен оперся подбородком о рукоятку камчи, которую держал в руках, и пристально посмотрел на Жиемурата. — Сам-то... подозреваешь кого-нибудь?

— Да нет... Это только предположение.

Жалмен с едва заметным облегчением расправил плечи. И тут же нахмурился:

— А тебе не приходило в голову... Может, это Дарменбай мутит воду? Сам ехать не хочет, а сваливает на жену.

— Почему же не хочет? Он согласился.

— А, ты его не знаешь. Согласится, а потом на попятную. Решит, да тут же и перерешит. С ним это частенько бывает.

— Н-ну... не знаю, не знаю.

Из комнаты, где жила семья Серкебая, шел запах подогретого масла: там готовили еду. Доносились приглушенные голоса — еще когда Жалмен проходил к Жиемурату, он заметил у хозяев нового человека.

— У Серкебая-ага что, гости? — спросил Жалмен.

— Вроде того. Один ходжа забрел.

Жалмен брезгливо поморщился:

— И когда у нас переведутся эти попрошайки! Ведь у иного мошна трещит от денег, а он все руку тянет за подаянием. Ох, уж эти божьи люди! — он испытующе глянул на Жиемурата. — А ты видел этого гостя?

— Даже потолковал с ним. Бедняге действительно не повезло. Всю жизнь из нужды не вылезал: он ведь из бедняков. А когда на его аул холера напала, так унесла с собой и жену, и детей.

Жалмен задумался, постукивая рукояткой камчи по голенищу сапога, брови у него сошлись к переносице. Но поймав на себе выжидательный взгляд Жиемурата, он спохватился и поспешил перевести разговор на другое:

— Как Давлетбай? Помогает тебе?

— Парень толковый, старательный. Он готовит Шамурата к поступлению на курсы трактористов. А сам готовится в партию. Мы думаем принять его кандидатом.

— Дело. Не подведет?

— Я в него верю.

В это время дверь бесшумно приоткрылась и вошел незнакомый молодой джигит.

— Кто тут товарищ Муратов?

Жиемурат поднялся:

— Я.

— Вам пакет. Из района.

Джигит вручил Жиемурату большой белый конверт и, попрощавшись, удалился.

Жиемурат распечатал конверт и углубился в чтение. Жалмен неторопливо спросил:

— Что пишут?

— Ой бой! — Жиемурат сокрушенно покачал головой. — Не тем я, выходит, занимался!

Он положил письмо на стол и принялся объяснять:

— Понимаешь, райком партии требует, чтобы мы, в первую очередь, обеспечили полностью сдачу хлопка. Чтобы весь хлопок был убран и сдан, до последней коробочки!

— Что ж, законное требование.

— Вот. — Жиемурат взял со стола письмо. — Видишь, что пишут? «Вы обязаны добиться, чтобы ни одного хлопкового семечка не оставалось ни в поле, ни в крестьянских домах». Как с этим обстоят дела, не знаешь?

— Хлопка в поле еще много.

— Так... Загляни ко мне завтра утром. Пройдемся по полям.

Хлопок начали собирать уже давно, но крестьяне не успевали с уборкой, и коробочки еще белели на ветвях хлопчатника, а иные осыпались на землю. Особенно много их валялось на дорогах, в колеях от колес арбы.

Жиемурат, подняв с земли целую горсть жалких, раздавленных комочков, тяжело вздохнул:

— Эх-хе! Сколько на тебя труда тратят, трясутся над каждым семечком, холят, выхаживают... А после ты вон где оказываешься: в пыли, под ногами!

— Э, товарищ Муратов, это еще что! Ты многого не видел. Как говорится, больше ходишь — больше видишь. — Жалмен тоже нагнулся и выхватил из-под ног несколько грязных коробочек. — Ты смотри... Ну, и народ!

— Да, потери хлопка большие, — с горечью сказал Жиемурат. — Но мы не должны их допускать! Это же народный труд и народное богатство пущены на ветер!

— Да за всем не усмотришь. Управиться с уборкой — дело нелегкое.

— Для единоличника. Для крестьянина-одиночки! Потому-то мы так ратуем за колхозы.

Они прошли по междурядьям. Издалека поле казалось сплошь белым от хлопка. Но, вступив на поле, Жиемурат увидел, что урожай не так-то уж богат: на лучших кустах хлопчатника подрагивало под ветром лишь по пять, по шесть раскрывшихся коробочек. Само поле являло собой удручающее зрелище: большое, танапов в пять, оно не было поделено на квадраты, и хлопок сеяли как попало, не длинными ровными рядами, с глубокими междурядьями, с ок-арыками, а беспорядочно, словно джугару. Сплошной посев. И сплошной полив. Откуда тут было взяться доброму урожаю?

Жиемурат, поглядывая по сторонам, сокрушенно мотал головой: худо, ой, худо. Но он понимал, что уже ничего нельзя было сделать, чтобы исправить положение: поздно.

Лучи солнца, отражаясь от белой хлопковой ряби, резали глаза. Все же Жиемурат заметил, как в дальнем конце поля из зарослей хлопчатника вынырнула и снова исчезла чья-то голова. А неподалеку виднелось алое пятно: женщина в красном платье.

Жиемурат и Жалмен направились к участку, где шла уборка хлопка. Работали мужчина, пожилой, с густой, начинающей седеть бородой, и молодая девушка. У мужчины, казалось, икры ног прилипли к заду: он обрывал коробочки, передвигаясь от куста к кусту... на коленях...

— Эй, Садык-ага! — еще издали крикнул Жалмен. — Ты что это ползком-то хлопок собираешь?

Мужчина поднялся, держась правой рукой за поясницу. Шагнув к мешку, ссыпал в него из подола чекменя собранный хлопок.

Жиемурат, приблизясь, обменялся с крестьянином крепким и в то же время почтительным рукопожатием, чем доставил ему явное удовольствие.

Девушка в красном платье, бросив в их сторону быстрый взгляд, тут же отвернулась, и руки ее снова замелькали над кустами хлопчатника — она, казалось, не обращала внимания на пришедших. На минуту она распрямилась, разминая затекшие плечи, сладко потянулась.

Жалмен кивнул на нее Жиемурату:

— Видал, товарищ Муратов? Вон какие сборщицы будут у нас в колхозе!

Сердце Жиемурата словно обдало теплой волной: молодец батрачком, он уже видит в сегодняшних крестьянах завтрашних колхозников!

Садык стоял в выжидательной позе, он был уверен, что пришедшие начнут донимать его всякими разговорами. Но Жиемурат, присев на корточки, принялся собирать хлопок. Тогда и Садык решил продолжить работу.

Когда он нагнал Жиемурата, тот, обернувшись к нему, спросил:

— Сколько у вас земли под хлопком, Садык-ага?

— Пять танапов.

— Так. И какой думаете снять урожай?

— Если будет на то воля аллаха — пожалуй, возьму пудов сто.

Жиемурат покачал головой:

— Маловато, ага.

— Да у нас сроду никто не брал с пяти танапов больше семидесяти пудов! А у меня вон, благодарение аллаху, сто.

— Можно получить больше.

— Нет, братец, выше головы не прыгнешь. Я уж все из земли выжал, от весны до весны спину ломал. Сам посчитай: привез удобрений — десятки арб, землю сохой дважды вспахал, на быках, и все лето ухаживал за каждым кустиком, как за малым ребенком. И поливал, и сорняки выпалывал... Куда уж больше-то?

Жалмен с важным видом стоял чуть поодаль, не вмешиваясь в их беседу, а может, он и не слышал, о чем они говорили. Приметив возле себя куст хлопчатника, задушенный сорняком, Жиемурат пальцами поковырял землю у стебля и опять повернулся к Садыку:

— Видите, Садык-ага, какой куст? Хилый, низкий. А почему? Только ли из-за сорняка? Потрогайте-ка землю. Ну?.. Она высохла, затвердела. И не дала хлопчатнику расти свободно.

— Поди ж ты! А ведь сколько раз я ее поливал!

— А почву летом рыхлили?

— Хе!.. А чем? Руками? С сохой-то тут не пройдешь.

— Точно. Не пройдешь. При таком севе — соха только поломала бы весь хлопчатник.

— А как же еще сеять?

— Ровными рядами.

— Рядами-то у нас только дыни сажают.

— А нужно — и хлопок. А притом следить, чтобы в каждом гнезде было не больше трех кустов. Лишние же вырывать. Тогда каждому кусту и пищи хватит, и воздух меж ними будет проходить. А у вас, поглядите-ка, хлопчатник задыхается! И чахнет без достаточного питания. Кстати, если бы вы посеяли хлопок рядами, то легко было бы провести культивацию.

— Культивацию? — не понял Садык.

Жиемурат улыбнулся:

— Культивация — это и есть междурядная обработка земли, рыхление. Она и сорнякам не дает потачки — соха, идя по междурядью, оставляет невредимым хлопчатник и выпалывает сорняки.

Садык молчал, потирая ладонью шею: тут было над чем призадуматься. Коробочки хлопка, словно белые колокольцы, покачивались под легким осенним ветерком, как бы напоминая: время уходит, хозяин, поторапливайся с уборкой!

Девушка, дочь Садыка, работавшая отдельно от отца, подошла поближе и остановилась словно бы в раздумье.

Жалмен, глянув на нее, сказал:

— Садык-ага, дочка твоя, вроде, умаялась.

Садык встал:

— Э, ей еще день проработать, и то не устанет. Верно, мешок у нее уже полон. Что, Бибихан, новый мешок нужен?

Поскольку уж ее окликнул отец, девушке ничего не оставалось, как совсем приблизиться к мужчинам.

— Харма, сестренка! — первым приветствовал ее Жалмен.

— Спасибо...

Девушка потупилась, лицо ее сделалось розовым, под цвет платья. Передав ей пустой мешок и проводив теплым взглядом, Садык, обращаясь к Жиемурату, сказал:

— Дочка. Ума не приложу, где это она научилась так споро собирать хлопок. Я от силы в день по пуду собираю, а она по три, а то и по четыре.

— А посей вы хлопок рядами, — подзадорил его Жиемурат, — так она собирала бы по десять!

Садык промолчал. И тут, наконец, подал голос Жалмен, до сих пор не принимавший участия в их разговоре. Недобро усмехнувшись, он сказал Жиемурату:

— Ты, товарищ Муратов, не слишком-то верь их словам. Любят прибедняться. Урожаи-то у Садыка побогаче, чем он тут тебе наговаривает.

— Зачем же ему врать?

— А вот зачем. Такие хозяева соберут за день пять пудов — четыре сдадут, а один припрячут: дома или в землю закопают. Ежели урожай у него, как он говорит, сто пудов — считай, пудов двадцать пять скрыл от государства, прихоронил где-нибудь, — строго посмотрев на Садыка, Жалмен пригрозил. — Ну, если я узнаю, что кто-нибудь у нас занимается такими делами, — пусть пеняет на себя. С ним в ГПУ будут говорить!

Судя по всему, меньше всего ожидал подобной выволочки от Жалмена сам Садык. В глазах у него застыли обида и недоумение, подбородок дрожал, он хотел что-то сказать, но из груди вырвался лишь горький всхлип.

Жиемурат переводил непонимающий взгляд с одного на другого. Он попытался защитить Садыка:

— Зря нападаешь на Садыка-ага. Я слышал, он сжег и шыгыршык, и шарык[15].

Поймав на себе его проверяющий взгляд, — правда, мол, это? — Садык торопливо проговорил:

— Аллах свидетель, ни одного семечка не утаю! Верно, я бросил в огонь шыгыршык и шарык. Весь хлопок сдам государству. Я знаю, коли мы ничего не пожалеем для новой власти, так и за ней не останется!

Садыку одно было непонятно: как удалось Жиемурату проведать, что он, поссорившись со своей старухой, предал огню всю ее прядильную снасть! Старуха тогда еще пригрозила ему, что он после смерти останется без савана, и Садык не на шутку испугался, но сейчас, после того, как его похвалил Жиемурат, у него отлегло от сердца. Нет, правильно он поступил. Нашел бы у него дома Жалмен эти проклятые шыгыршык и шарык, так все равно отобрал бы, да еще, чего доброго, спровадил бы самого Садыка в ГПУ. И пускай старуха грозится, мелет языком, — что с нее взять: баба!

Жиемурат, хоть и не знал, что творится в душе крестьянина, но смотрел на него тепло, доброжелательно. Побольше бы таких хозяев, как Садык! Их бы только объединить да подучить малость, так немалую пользу принесут государству.

Когда они собрались уже уходить, Садык спросил Жалмена:

— Жалмен, сегодняшний-то хлопок — сразу на пункт нести?

— А куда же еще, — сердито отрезал Жалмен, — на кладбище, что ли?

Садык долго стоял, недоумевающе глядя ему вслед.

Когда подошла дочь, с шумом опустив на землю полный мешок, он растерянно сказал:

— Ума не приложу, за что батрачком рассерчал на меня?

— Может, чем обидели его?

— Да пусть у меня язык отнимется, если я хоть слово лишнее молвил!

Бибихан пожала плечами:

— Тогда не знаю. А куда они теперь пошли?

— Верно, поля осматривать.

Они снова принялись за сбор хлопка, но на душе у Садыка было неспокойно.

Осень — самая капризная пора года.

Неожиданно погода испортилась, на аул обрушились потоки дождя. Все, кто собирал хлопок, сторожил огороды с джугарой и бахчи с дынями, попрятались по домам.

Припоздавшие бежали под дождем, прикрыв головы длинными полами одежды. Среди них был и ходжа — странствующий нищий.

В народе говорят: после того, как ходжа, прося подаянья, побывает в сорока домах, он уже ничего не стесняется. Появившись в ауле Курама, ходжа поначалу держался скромно и незаметно, приглядываясь к людям, а потом, видно, начал чувствовать себя здесь как дома.

Вечером он, как пастух, сам выбирал себе жилье для ночлега, без церемоний заявлялся к хозяевам, а переночевав, перекидывал через плечо свой хурджун и шел промышлять подаяние в другие аулы: в Кураме, как свой человек, он уже не попрошайничал, лишь жил и кормился. Чаще всего ходжа оставался ночевать у Серкебая и Жалмена.

Между ними было решено, что ему следует обрести постоянное пристанище в одном из домов, а именно: у вдовы покойного Айтжана — Улмекен.

В день, когда хлынул дождь, ходжа, словно предчувствуя перемену погоды, из аула никуда не пошел. Дождь застал его на улице, и это пришлось как нельзя кстати: он сразу кинулся к дому Улмекен и появился у нее дрожащий, промокший до нитки.

Улмекен, увидев его, сердобольно заохала и потащила в комнату:

— Ой, бей, проходи, проходи скорей, кайнага[16]. Вымок-то как, бедняга!.. Просуши одежду, не то, не дай бог, простуду схватишь.

Ходжа сбросил у входа свой хурджун, поблагодарил хозяйку. В это время из комнаты донесся громкий плач: это в люльке кричал ребенок. Ходжа, жалеючи морща лоб, поспешил в комнату, к люльке и, присев возле нее на корточки, принялся укачивать малыша, ласково приговаривая:

— Хаю, хаю, мой беленький...

Он вел себя так, будто сроду жил в этом доме и хорошо знал и хозяйку, и ее маленького.

Вошла Улмекен с охапкой сухого хвороста, разожгла очаг, поглядев на ходжу, который все качал люльку, сказала:

— Да не утруждай себя, кайнага. Погрейся лучше.

Ходжа обиженно поджал губы, в глазах его читался укор: видно, брезгуешь мной, оборванным, грязным, промокшим, боишься доверить своего ребенка?

Он подошел к очагу погреться, просушиться, протянул мокрые руки к огню:

— Сынок, что ли?

— Сын, сын, кайнага. Ох, отцу-то бедняге, почти и не довелось порадоваться вместе со мной.

— Знать, так уж на роду ему было написано. От судьбы не уйдешь. Недаром же молвится: не угадаешь, кто раньше помрет — больной или здоровый.

Улмекен украдкой вытерла концом платка набежавшие на глаза слезы.

— Знаю, велико твое горе. Как подумаешь: что может натворить один мерзавец! Жену лишил мужа, сына — отца, аул — доброго человека. Как говорится, собака одно умеет — выть, негодяй на одно способен — людей обездоливать.

Ходжа повернулся к огню спиной и продолжал:

— Слышал, слышал, как погиб твой хозяин. А ты на сынка погляди — на душе-то и легче станет. Народ-то что говорит? Пусть худой у тебя жеребенок — а ты его выхаживай, наступит лето — он вырастет в коня. Вот и сын твой вырастет, сделается большим человеком, с ним позабудешь о своем горе. Все перетерпится, переможется...

— Ох; кайнага, в народе ведь и так говорят: можно смыть сажу с котла, нельзя смыть рану с лица. Дай-то бог, чтоб других беда обошла, чтобы аул наш жил мирно да спокойно!

Взяв ребенка на руки, Улмекен стала кормить его грудью. Слезы ее постепенно высохли.

Снова уложив сына в люльку, она сняла с огня закипевший кумган, заварила чай, поставила чайник на край очага, перед ходжой.

Разомлевший от тепла, ублаженный, ходжа снял верхний бешмет, сел на кошму возле очага, подложив под бок подушку, которую дала ему Улмекен. Она предложила ходже и кокнар, но тот отказался.

— Вот и хорошо! — обрадовалась женщина, водворяя на место мешочек с кокнаром. — Какой с него прок-то? Я его так держу, на случай. Вон на поминках-то пришлось угощать кокнаром кое-кого из наших аксакалов.

— Нет, келин[17], такая роскошь, как кокнар, не по мне. Ежели я, бездомный бродяга, начну еще кокнаром баловаться, так кто меня под свой кров пустит? А ну-ка, келин, дай мне своего сынка, я на него полюбуюсь.

Взяв из рук Улмекен ребенка, ходжа сел прямее, поставил малыша на свое колено и принялся качать, чуть подбрасывая. Качая, поплевал ему в лицо — от сглазу:

«Туф, туф!»

Глядя на ребенка, он, видно, вспомнил о своей невозвратимой потере и запечалился, вроде даже прослезился, во всяком случае, достав платок, долго вытирал глаза. Потом этим же платком провел по губам и усам.

Улмекен хлопотала по хозяйству и словно не замечала гостя. Тогда он решил обратить на себя внимание, сказал, тяжко вздохнув.

— Ты уж прости, келин, не выдержал, всплакнул малость... У меня ведь тоже были дети. Да болезнь их прибрала... Не мог я оставаться без них дома, бросил все и стал скитаться по нашей земле. Все легче на людях-то.

— И жену покинул?

— Она меня покинула, на веки вечные... Когда умерли оба наши сыночка, она слегла от горя, да и отдала богу душу. — Ходжа опять испустил тяжелый вздох. — Ты-то как живешь, келин? По себе знаю, как горько это — одному-то век вековать. Как услыхал о твоей беде, так сердце кровью облилось. Да ведь нынче у всех жизнь не сахар. На себя еле слез хватает... Говорят, активисты помогают тебе по силе-возможности?

— Помогают, помогают, да продлит аллах их жизнь! И тот джигит, что из района приехал, — тоже добрая душа. Пару раз навестил вместе с батрачкомом и пятидесятником. Утешали меня, несчастную, справлялись, в чем нуждаюсь. Потом дров привезли — целую арбу. Этот джигит, из района, совсем еще молодой. Ох, боюсь, как бы эти бандиты и до него не добрались... В ауле-то у нас ни согласия, ни порядка, вот всяким разбойникам и вольготно.

Ходжа хотел было что-то сказать, но промолчал. Укрыл полой бешмета малыша, уснувшего на его коленях.

Увидев, что сын задремал, Улмекен снова переложила его в люльку.

А ходжа поднялся и, взяв лежавший возле дверей топор, вышел во двор.

У Улмекен защемило сердце от умиления и благодарности, когда со двора донесся глухой стук: ходжа колол дрова.

Он работал долго, до изнеможения. Улмекен крикнула ему, чтобы он отдохнул, но ходжа ответил, что ему по душе — играть топором, он делает это ради сына, к которому успел уже прикипеть сердцем.

Растроганная Улмекен, которая и так-то никому не отказывала в крове, не отпустила ходжу из дома и после того, как дождь перестал.

Ходжа только того и добивался.

На следующий день он встал утром и, как Улмекен его ни отговаривала, ушел, прихватив веревку, и к утреннему чаю вернулся с вязанкой дров.

Улмекен и удивляло поведение ходжи, и в то же время она побаивалась, как бы по аулу не загуляла сплетня: вот, мол, у одинокой вдовы живет посторонний мужчина.

Однако постепенно она убедилась, что ходжа относится к ней как к сестре и помогает ей без задней мысли, бескорыстно. Он не пыжился горделиво, оказав Улмекен какую-нибудь услугу, и ничего за нее не требовал: бывало, потрудится на совесть и уйдет, даже не поев. Порой он говорил ей:

— Зря ты меня благодаришь, келин, я ведь не для тебя стараюсь — для твоего сына.

Однажды он принес дрова и тут же исчез, не дожидаясь обеда. И не появлялся у Улмекен в течение двух дней.

Весть о том, что район требует срочной уборки урожая и сдачи всего хлопка государству, всполошила Улмекен: нужно было поторапливаться. А когда Жиемурат сказал ей, что крестьяне, которые сдадут больше хлопка, получат от государства больше зерна и денег, она почувствовала себя словно бы даже виноватой: вон как советская власть о них печется — разве можно ее подводить? Покойный муж засеял хлопком около трех танапов, хлопок дружно раскрывался, и Улмекен понимала, что одной ей с уборкой не управиться. Она хотела было попросить, чтобы ей помогли, но в эту страдную пору все работали, выбиваясь из сил. Ничего не оставалось, как самой выйти в поле, с ребенком на руках.

Уложив сына на землю, Улмекен собирала хлопок, но относить полные мешки на хлопкопункт она уже не могла: не с кем было оставить малыша.

Время от времени Жиемурат присылал ей на подмогу свободных людей, а иногда и сам тащил ее хлопок на приемный пункт.

Улмекен чувствовала себя неловко: вот, села на шею доброму человеку! Проще всего было поделиться своими заботами с ходжой, своим постоянным жильцом и добровольным помощником, и предложить ему — конечно, за плату — поработать с ней в поле. Но и с ним она совестилась начать разговор: ведь ей еще ни разу в жизни не доводилось нанимать работников. Все же, видя, что иного выхода у нее не остается, Улмекен решилась обратиться к ходже:

— Кайнага, вы бы не выручили меня с уборкой? Сил моих не хватает... Вы не беспокойтесь, я вам уплачу.

Ходжу не нужно было уговаривать. Он молча кивнул и в тот же день отвез на пункт на арбе, в которую запрягли лошадь Садыка, огромный канар с хлопком, собранным Улмекен.

С этих пор он никуда не отлучался из аула, с утра до вечера работал вместе с ней в поле.

В минуты отдыха ходжа, усевшись на хлопке, сушившемся на солнце, брал на руки сына Улмекен и тихо рассказывал ему сказку-песню «Туликжек» — «Лисенок».

Однажды во время обеда ходжа, испытующе глядя на Улмекен, как бы между прочим, а на самом деле желая проверить ее, сказал:

— Кто у вас тут молодец, так это батрачком Жалмен.

Не чувствуя подвоха, женщина простодушно ответила:

— Ростом-то он велик. А душа мелкая.

— Ну, не знаю, келин. Может, я и ошибаюсь. Говорится же: увидишь кого впервые, не говори: хороший, может, он плохой. Я ведь в вашем ауле недавно, в людях-то еще не разобрался. А иного и вовек не раскусишь: недаром молвится, чужая душа — потемки. А почему ты так говоришь о Жалмене?

— Ой, кайнага, не люблю я за глаза косточки людям перемывать. Но мой хозяин его не очень-то жаловал, и всегда-то промеж ними раздоры были. Может, они чего не поделили, власть ли, авторитет ли... Да только непохоже это на моего хозяина. Он уж такой был честный, так Советскую власть любил — в огонь за нее готов! И хотел, чтобы все были такие, как он. А у Жалмена свой нрав, своя гордость. Знаете ведь, кайнага, как говорят в народе: головы двух баранов в одном котле не сваришь.

— Э, люди-то живые, могут порой вспылить да повздорить. Эка беда! Поссорились — помирились. Оба ведь они были активистами, получат сверху указание — один его так толкует, другой — эдак. Оттого, что каждому хотелось сделать как лучше. Не ссорились они — спорили. А если Жалмен когда чем обидел Айтеке, так сейчас он об этом ох, как жалеет, говорит: знал бы, какая участь ему уготовлена, так в любом споре уступил бы! И не повинен ни в чем, а совестью мучается, уж такой он человек.

Улмекен, ничего не ответив, встала, подошла к люльке и начала кормить ребенка.

Ходжу одолевала сонливость, веки смыкались от дремоты, он лежал, облокотясь о подушки, ждал, когда же Улмекен заметит, что его клонит ко сну, и радушно предложит: «Может, поспите, кайнага, я вам сейчас постелю». Но Улмекен, недвижно, словно в задумчивости, склонившаяся над люлькой, казалось, ничего не замечала вокруг.

Ходжа, пересилив дремоту, поднялся, подбросил хворосту в затухающий очаг и, глянув на пригорюнившуюся хозяйку, накинул на плечи бешмет и вышел из дома.

А Улмекен в это время вспоминала своего мужа, Айтжана. Она не обиделась на ходжу за то, что тот защищал Жалмена, которого Айтжан недолюбливал. Видать, он просто мало знает батрачкома. А возможно, слова его правые: это ведь человек, умудренный опытом, немало повидавший в жизни. Улмекен всегда почтительно выслушивала его отцовские наставления. Речь ходжи лилась гладко — и не похоже, что он из бедняков-крестьян!

Вот муж — тот говорил хоть и не так складно, но уж зато как горячо! Слова его шли, казалось, из самой души, он ничего не умел скрывать, и уж если верил в человека — так верил, а не любил кого — так и не щадил.

Улмекен вспомнилось, как однажды Айтжан, сидя у очага, пылко, приподнято говорил о колхозах, и на глаза у нее навернулись невольные слезы. Слова мужа были подобны языкам пламени в очаге.

— Вот этими руками, — восклицал он, потрясая кулаками, — мы утвердили на земле наших предков Советскую власть, завоевали свободу для трудового люда. А ныне мы укрепим эту власть — сколотив колхозы вот этими же руками!

Улмекен тогда неприметно улыбнулась: муж говорил так, будто он один устанавливал здесь Советскую власть.

А он продолжал:

— Ох, как погляжу я на нашего сынка, так, ей-богу, завидки берут. Ему не видать того горя, той нужды, которую мы пережили. И не выпадет на его долю тех тягот, которые мы вынесли на своих плечах, кровь проливая за революцию, лежа студеными ночами на камнях Каратау. Вот подрастет он, поедет учиться в Москву. И будет ходить по улицам, где ходил его дедушка, Ленин... Ты видела, Улмекен, какая у нашего малыша голова? Прямо как у Ильича!

Взяв ребенка на руки, Айтжан нежно погладил его по редким волосикам:

— У Ленина, говорят, в детстве голова болышая была — да я и сам видел на фотографии, где он совсем еще маленький с кудряшками. А такой серьезный... В такой голове — сколько мудрых мыслей может уместиться! Не то что у нашего Жалмена: ростом с верблюда, а голова как у курицы.

И он смеялся, подкидывая сына на руках. Улмекен тоже смеялась, но тут же с укором останавливала мужа: негоже так говорить о человеке, с которым вместе работаешь.

Однако Айтжан был человек незлопамятный, отходчивый. И стоило появиться в их доме Жалмену, как Айтжан начинал разговаривать с ним с дружеским добродушием, пересыпая речь шутками, словно между ними никогда и не пробегала черная кошка и будто незадолго перед этим он не насмехался над батрачкомом.

Часто Айтжан и Улмекен вели такие беседы — он всегда и всем делился с женой, советовался с ней, в доме царило согласие и веселье.

Ей казалось, будто целая вечность прошла с тех пор, как она лишилась всего, что было ее счастьем. Бывало, ночами она не могла уснуть, и утром подушка была мокрая от слез. Одно утешение осталось у нее в жизни — сын. Стоило Улмекен взять его на руки, поцеловать в пухлые щеки, и боль, если не проходила, то притуплялась. Женщина старалась никому не показывать, как ей горько и одиноко, даже от ходжи скрывала свою душевную муку. Днем ей и некогда было раздумывать над своими бедами: ребенок, хозяйство... Лишь в редкие минуты отдыха да ночами она целиком отдавалась во власть воспоминаний — о муже, о былом своем счастье...

Вот как сейчас...

Вздохнув тяжело, Улмекен отошла от люльки и, преодолев усталость, принялась прибирать в комнате, стелить постель ходже, который вот-вот мог вернуться.

— Вам бумага.

Жиемурат, возвращавшийся вместе с аульным обозом с хлопкопункта, обернулся на голос. Рассыльный аксакала протягивал ему объемистый пакет. Перегнувшись с коня, Жиемурат взял его, надорвал, достал бумагу, но в темноте ничего не мог разглядеть.

Ехавший рядом с ним Жалмен попытался выяснить у рассыльного, что в бумаге, но рассыльный не знал ее содержания и только передал слова аксакала, просившего, чтобы Айхан и Дарменбай поскорей отправлялись на учебу.

— Темирбек! — Жиемурат повернулся к всаднику, следовавшему сзади. — Придется тебе поехать с ними в район.

Темирбек согласно кивнул. Они припустили коней и нагнали передние арбы обоза, тянувшегося по дороге от хлопкопункта в аул.

Арбы катились уже порожняком, крестьяне громко, оживленно переговаривались друг с другом, тут были и Садык, и Турганбек, и трусил на ослике ходжа, то и дело тыча ему в бок каной — остроконечной палкой — и нетерпеливо понукая:

— Хык! Хык! Быстрее!

Ослика он выпросил у старого Омирбека, чтобы отвезти на пункт хлопок Улмекен. Этот поступок вызвал у крестьян уважительное одобрение.

Доброта и заботливость ходжи пришлись по душе и Жиемурату. И сейчас, увидев ходжу в голове обоза, он направил к нему коня и, приблизившись, шутливо проговорил:

— Ага, может, скачки устроим: кто резвей — ваш ишак или наши кони?

— Э, где уж мне тягаться с вами, молодежью. Однако, если бы ишак принадлежал мне, я, пожалуй, попробовал бы... Еще неизвестно, кто был бы впереди!

— Ну, еще бы... ха-ха-ха!.. Ходжа у нас джигит — хоть куда. Ох-хо-хо! — расхохотался Жалмен. Смех его в чистом ночном воздухе разнесся далеко-далеко.

Темирбек сердито одернул Жалмена:

— Что ржешь?.. Радуешься — будто клад нашел.

— Что уж — нельзя и посмеяться? — обиделся батрачком.

— Надо знать — когда и над чем. Впрочем, что ж — давай, смейся! — в голосе Темирбека звучала угроза. — Ну? Что же ты замолчал?

Жалмен нахмурился. Разговоры и шутки вокруг них стихли. Чувствуя, что назревает ссора, Жиемурат хлестнул своего коня и кивком показал Жалмену и Темирбеку, чтобы они ехали за ним. Когда обоз остался позади, Жиемурат сказал Жалмену:

— Не к месту твой смех, Жалеке. Ты думаешь, все дураки, не понимают, в чей огород ты метил?

— Ну, ну, в чей же?

— Ты ведь смеялся над ходжой и Улмекен — не так, скажешь? Ходжа, мол, джигит хоть куда, еще и с молодой вдовой живет! Грязное предположение! Он с Улмекен вроде старшего брата, помогает ей от всего сердца — доброго, честного сердца. Не каждый способен, да и не каждый умеет поддержать слабого, дать кров бездомному, утешить плачущего. Ходжа и Улмекен — из таких людей. А ты своим двусмысленным смехом надумал тень на них бросить!

— Да, ей-богу, у меня и в мыслях ничего такого не было, — оправдывался Жалмен. — Просто решил пошутить. Ты ведь знаешь, мы, каракалпаки, любим соленую шутку.

— Шутка шутке рознь, — сдержанно заметил Жиемурат. — Умей и для шутки выбрать место и время. Я недавно побывал у Улмекен, видел, как они с ходжой относятся друг к другу. Он к ней — как отец, она к нему — как дочь. С уважением и заботой. И их можно понять. Можно понять, почему они потянулись друг к другу, — оба ведь одиноки. Она мужа потеряла. Ходжа — жену и детей. Вот он всю отцовскую нежность и отдает сыну Улмекен.

— Да что ты мне наставление читаешь? — возмутился Жалмен. — Я что, дитя малое, сам ничего не вижу и не понимаю? Говорю же — пошутил!

— А ты не сердись, — осадил его Темирбек. — Не сердись на правду-то. Мы ведь с тобой по-дружески... Не хотим, чтобы ты так шутил. Других срамишь — себя срамишь.

В ауле они разъехались по домам. Жалмен, заведя коня в конюшню, в дом не пошел, а остался стоять у изгороди, поджидая кого-то. Хотя было темно, он издали узнал приближающегося ходжу и поспешил ему навстречу:

— Эй! Не ходи дальше. Тут потолкуем.

Ходжа слез с ослика, Жалмен шагнул к нему, тряхнул за плечо:

— Язык проглотил, что ли? Выкладывай, до чего с ней дотолковался. Как она теперь обо мне думает?

Так и не собравшись с мыслями, ходжа поспешно пробормотал:

— Ну, так, как надо.

— Не считает, что я враг ее мужу?

— Да нет, она к тебе — всей душой.

— Вот и ладно. Так. Тут, значит, все в порядке. Теперь слушай. Есть у меня одна задумка. Большие могут развернуться события... И узелок развяжется в самое ближайшее время.

— В толк не возьму — о каких таких событиях ты толкуешь, о каком узелке?

— Придет пора — все узнаешь. И подивишься моей хитрости!

Послышался скрип колес, голоса, это приближались арбакеши. Вглядываясь в темноту, Жалмен бросил:

— Ладно, потом потолкуем. Только вот что сделай: говори всем, что после уборки хлопка Жиемурат насовсем уедет из аула. Понял? А пока прощай.

Ходжа с чувством облегчения вскарабкался на ослика и погнал его к дому Улмекен.

По дороге он подумал о бедной женщине — ходжа успел к ней привязаться, и к ней, и к ее сыну. Он думал, какая она добрая, честная, серьезная, и уже жалел о своих словах, сказанных Жалмену, — будто она к нему «всей душой». Кто знает, что на уме этого человека: может, он что дурное задумал против Улмекен? А она, не дай бог, еще решит, что тут и ходжа замешан, что это он повинен в ее новой беде, ох, доведаться бы, какой! И тогда — прощай, покойная, уютная жизнь в доме радушной, заботливой вдовы!

Улмекен возилась у очага, готовя ужин. Заслышав стук копыт во дворе, она вышла и, когда ходжа спешился, отвела ослика к хозяину, Омирбеку.

За ужином ходжа был веселый, оживленный. Он рассказал, как сдавал хлопок на приемный пункт, сколько там было народу — чуть не весь аул, и как Жиемурат и Жалмен помогли ему получить деньги, причитавшиеся Улмекен еще за прошлогодний хлопок. У вдовы просветлело лицо:

— До чего же хорошие люди! Как о других-то пекутся. Дай-то бог им организовать колхоз! Уж так бы я была рада за них. И душа покойного порадовалась бы вместе со мной.

— Да, дай-то бог... Тогда и безродные вышли бы в люди, и всем бы, как молвится, по лепешке досталось: и бедным, и богатым. В дружной-то семье и такие бедолаги, как мы, обрели бы силу. Возле сильного и слабый сильным делается... Да только поговаривают, будто, как закончится уборка, так Жиемурат уедет от нас.

От этой вести Улмекен приуныла. Она хотела было сказать, что тогда, значит, батрачком останется над ними хозяином, но вовремя сдержалась, вспомнив, как ходжа защищал Жалмена.

Заметив тень на ее лице, ходжа решил, что она опять горюет о муже, и ободряюще проговорил:

— Келин, что проку-то раны свои бередить? Что ушло, того все одно уже не вернешь. Хоть бы ты и в тысячу раз больше слез лила да кручинилась. Только сама ослабнешь! Рождение, смерть — все в воле божьей. Ты уж крепись. О сыне думай, для него себя береги. Отныне твое счастье — в его счастье, да будет его жизнь легка и безоблачна!

Улмекен было неловко перед ходжой: человек намаялся за день, ради нее же стараясь, а теперь ему приходится еще и утешать ее. Слабо улыбнувшись, она сказала:

— Хорошо, кайнага, не стану больше себя изводить — ни мне, ни другим от этого не легче. Надо мириться с тем, что предначертано аллахом. А Жиемурату и Жалмену спасибо за их доброту, дай им бог счастья! И тебя, кайнага, пусть одарит аллах своими милостями и на этом, и на том свете... Ох, жаль только, что этот добрый джигит покидает нас, — со вздохом добавила она.

— Жить-то всем хочется.

— Как ты сказал, кайнага?

— Я говорю: кому охота от ножа-то погибать. Жиемурат, видно, смекнул, что ежели он будет тут за колхоз ратовать, так и с ним могут расправиться. Вот и порешил удрать, от греха подальше.

— А не слышал, кайнага, как в других-то местах с колхозами?

— Да всякое толкуют. Где, вроде, появились колхозы а где — приказали долго жить.

— Как так?

— Ну, распустили их, что ли. Да я ведь понаслышке об этом знаю. Мало ли что люди болтают.

— Мой-то хозяин все волновался — как бы наш аул не отстал от других, не припоздал бы с колхозом-то. Ох, и зачем он только так торопился! Вот и накликал беду на свою голову.

— А как ему было не торопиться? Он ведь большевик. Нелегко ему приходилось, жил меж двух огней. Райком-то, говорят, ох, как на них нажимал! Как он мог пойти против райкома?

В люльке заплакал ребенок. Ходжа, оставив горячую пиалу, вскочил с места и поспешил к малышу.

Хотя все в ауле и знали, что Айхан и Дарменбай учатся грамоте, готовясь к отъезду в город, никто всерьез не верил, что они и вправду уедут.

Однако скоро стало известно, что район торопит Жиемурата с отправкой его «учеников» и они вот-вот должны оставить аул.

Кое-кого всполошила эта весть. Суфи Калмен тут же бросился к Жалмену, тот выслушал его со снисходительной усмешкой.

— Не порите горячку, суфи. Пусть себе едут. Я же говорил — так для нас даже лучше.

Ответ этот не успокоил суфи, он не находил себе места от растерянности и тревоги. В таких случаях он обычно старался уйти из дома, заглядывал к кому-нибудь из соседей и, посидев там за кокнаром, постепенно обретал душевное равновесие. Чаще других он наведывался к Бектурсыну-кылкалы — к Бектурсыну в козьей шубе. Так прозвали его потому, что он ни зимой, ни летом не расставался со своей шубой из козьей сыромяти.

Приход суфи доставлял старому Бектурсыну мало радости. Тот взял за правило каждый раз напоминать старику, что это у него в доме справлялся той, оборотившийся потом поминками, да еще добавлял зловеще:

— Уж не умышленно ли ты закатил этот той — чтоб под шумок легче было убрать Айтжана?

Не один суфи высказывал подобные подозрения: Жалмен в разговорах с Бектурсыном тоже с каким-то значением упоминал о гибели Айтжана, пристально глядя в глаза старику.

Бектурсын уже привык к подобным намекам, и все-таки при словах суфи у него холодом обдавало сердце, а суфи словно считал, что если он явится к старику без этих слов, так тот не угостит его чаем.

Вот и теперь, пожаловав к Бектурсыну, он завел речь о злополучном тое, об убийстве Айтжана, и у старика зашлось сердце, он пробормотал в ответ что-то невнятное, однако радушно предложил гостю место на кошме — не без оснований полагая, что тот пришел побаловаться кокнаром.

Сам же, накинув на плечи козью шубу, вышел во двор за дровами.

Бектурсын славился своим гостеприимством, щедрым хлебосольством, кто бы ни посетил его дом — он всем был рад, за компанию мог даже выпить немного кокнара, и никто еще не уходил от него обиженным или недовольным.

Когда старик уже заканчивал колоть дрова, он увидел проходившего мимо Омирбека и зазвал его к себе.

Суфи, лежавший на почетном месте и занимавший чуть не всю кошму, с недовольным видом и без особой охоты потеснился.

Когла Омирбек уселся рядом, Бектурсын, глотнув из пиалы, где после суфи еще оставалось немного кокнара, сумрачно проговорил:

— Этот той вот у меня где, — он провел ребром ладони по горлу. — До сих пор из-за него мучаюсь.

Омирбек, выцедив в себя целую пиалу кокнара, поинтересовался:

— Это как же?

— Да вот так. Затаскали в ГПУ. Как допросят, так берут письменную клятву, чтобы я, значит, никому ни слова.

Суфи, казалось, уже спавший, вдруг открыл глаза, но сделал вид, будто не слышал разговора между хозяином и Омирбеком, а только восхищенно поцокал языком:

— Пай-пай, ну и крепкий у тебя кокнар! — старики вежливо промолчали, а суфи неожиданно заговорил о ходже. — Что вы про нашего ходжу думаете? Золотой человек, а?.. Сама доброта.

— Да, всем он по душе пришелся, — подтвердил Омирбек. — Вон как об Улмекен-то заботится.

— Ходжа достоин всяческого уважения. Зло-то легко творить. А вот на доброе дело не всякий способен. И те, кто почитает праведника, взявшего на себя заботу о сирых и обездоленных, наверняка попадут в рай.

— Так, наверно, в Коране сказано? — спросил Омирбек.

Суфи важно кивнул:

— Разумеется. Разве бы я осмелился проповедовать истины, не запечатленные в святых книгах?

— А почему же мы тогда не почитаем Советскую власть? Ведь она пригрела не одного сироту да бедняка. А как у нас в ауле на ее заботу ответили? Пролили кровь ее посланца, неповинную кровь...

Суфи не нашелся, что ответить, и притворился задремавшим, борода его уткнулась в грудь. Но скоро он поднял голову и, допив остывший чай, сказал:

— Айтжан — большевик.

— Так большевики и советская власть — одно.

— Кхм... Да мы бы к ним с полным уважением, если бы они не мутили народ, не сеяли рознь и вражду, не выступали бы против аллаха и его верных слуг.

Старики слушали суфи с удивлением. Прежде он не дерзал открыто высказываться против большевиков, старался держаться подальше от политики. С чего это он вдруг так осмелел? Видно, кокнар ударил ему в голову. Полагая, что суфи разболтался спьяна, старики не перечили ему, а он, видя, как они покачивают головами, принял это за молчаливую поддержку своих слов и продолжал:

— Говорят, у вас будет партячейка. И Жиемурат намерен в ней верховодить. Потому он и отсылает Дарменбая на учебу.

— А я слышал, что он собирается уехать после уборки, — сказал Бектурсын.

— Верно, и я об этом слышал, — подтвердил Омирбек, гладя свою белую бороду.

— Как же, уедет он по своей воле! Вот если ему помешают забрать в руки партячейку — тогда, конечно, что ему тут делать?

Омирбек нахмурился. Он успел уже привязаться к Жиемурату, ему нравилось, что тот тверд в своих намерениях, умеет держать слово, понимает душу честного труженика, хлопочет о вдовах и сиротах, и каждое слово, произнесенное против этого славного джигита, причиняло старику боль.

Не желая давать его в обиду, Омирбек сказал:

— А я так думаю, что все это пустые разговоры — про нашего Жиемурата. Языки-то у людей без привязи. Парень приехал к нам создавать колхоз — какой же ему прок уезжать с пустыми руками?

— Да кому ж это неизвестно, что он тут ради колхоза! — и голос, и глаза у суфи были трезвые, словно он и не пил кокнар. — Он сам нам об этом говорил. Только есть хорошая пословица: пускай лучше в скачке победит свой на жеребенке, чем чужой на иноходце. Так что было бы куда сподручней, ежели бы всем у нас заправлял кто-нибудь из наших, аульных.

Омирбек сердито глянул на суфи:

— Слышал бы вас Жиемурат.

— А ты пойди донеси! — суфи залился тихим смехом. — Больно я испугался!

— Что я, мальчишка, ябедничать? — Омирбек насупил седые брови. — Неладное говоришь!

Суфи иронически посмеивался, дабы показать, что его не так-то легко сбить с толку, а на душе у него скребли кошки.

Он явился сюда, чтобы припугнуть Бектурсына намеками на его участие в убийстве Айтжана и прибрать его к рукам. Этот проклятый Омирбек сегодня попутал ему все карты. Откуда он только взялся, шайтан его побери! А он сам-то тоже хорош, распустил язык!.. Хотел указывать — пришлось спорить. Промашку дал, промашку! Бектурсын-то, кажется, держит сторону Омирбека, все поддакивает ему, а суфи и не слушает. Верно говорится: будешь труса все время пугать — так он осмелеет. Бектурсыну так часто повторяли, будто он повинен в гибели Айтжана, что угрожающие намеки перестали, видно, на него действовать. Суфи все больше чувствовал, что нынче перестарался. С этими людьми ухо надо держать востро и не очень-то откровенничать.

Пиалы с чаем уже опустели, а огонь в очаге горел высоко, ярко, и тепло от него нагоняло дремотную истому.

Жена Бектурсына, которой пока не нужно было ухаживать за гостями, получив передышку, принялась мотать пряжу.

Следя за тем, как мелькает в ее руках моток, Бектурсын сказал:

— Ты бы все-таки побереглась: узнает Жиемурат, что прядешь хлопок, так нам обоим не поздоровится.

— А чем жить крестьянам? — поспешно вставил суфи. — Будет и Жиемурат прижимать народ, так это против него же обернется!

Омирбек погладил бороду:

— Опять не то говоришь! Как это чем жить? Сдашь хлопок государству, оно тебе заплатит деньги. А на деньги можно купить что душа пожелает. Мой тебе совет, келин, не увлекайся пряжей, беду наживешь.

Приближался срок послеобеденной молитвы. Суфи вышел во двор, чтобы совершить ритуальное омовение. Омирбек и Бектурсын последовали его примеру.

Как ни старались аульные активисты обеспечить своевременную сдачу хлопка государству, как ни напрягали силы сами крестьяне на уборке хлопчатника, — на приемный пункт хлопка попало куда меньше, чем предполагалось и планировалось. Хозяйства, которые, по расчетам Жиемурата, должны были бы привозить на хлопкопункт не менее десяти пудов в день, сдавали по шесть, по семь пудов. Жиемурат ломал голову над этой загадкой, но разгадать ее не мог.

Когда он поделился своим недоумением с Жалменом, тот без раздумий заявил:

— Знаешь, кто съедает недостающий хлопок? Шыгыршык. Эта штука чуть не в каждом доме имеется.

Сам Жиемурат видел шыгыршык лишь в детстве, в домах, у земляков. Но здесь, в ауле Курама, он часто встречал крестьян в одежде из маты — грубой хлопковой ткани. А Жалмен — тот, верно, наперечет знал, у кого из крестьян есть дома шыгыршык.

— У кого, например? — спросил Жиемурат.

— Да трудно сказать... Хозяева-то прячут их подальше, понимают: увидим — отберем.

«Верно, — подумал Жиемурат, — никто не будет держать шыгыршык на виду».

Он ведь и сам не раз предупреждал крестьян, что за утайку хлопка им придется отвечать по закону. Наличие же в доме прибора для очистки хлопковых семян служило бы серьезной уликой против его владельца. Естественно, шыгыршык прячут от посторонних глаз, потому-то Жиемурату и не довелось лицезреть самолично ни одного такого станка. Но как же все-таки вызнать, проверить, сохранились ли они еще у крестьян, и у кого именно? И действительно ли часть собранного хлопка пошла на частную переработку? Надо самому твердо в этом убедиться. Любая загадка требует разгадки.

Жиемурат шел по аульной улице. Возле одного из домов он заметил человека, который вел себя весьма подозрительно. То и дело с опаской оглядываясь по сторонам, — Жиемурата он, однако, не увидел, — пожилой мужчина вместе с женщиной, по всей вероятности, с женой, перетаскивали что-то из своего дома в землянку. Было утро, на улицах аула — безлюдно: все ушли в поле, на уборку. Что же делал здесь в страдные часы этот человек?

Вот они снова скрылись в землянке, женщина там и осталась, а мужчина вышел, озираясь, к дому, вынес оттуда какой-то узел и нырнул с ним в землянку.

Жиемурат находился уже близко от дома и узнал в мужчине Бектурсына-кылкалы. Так, так... Чем же все-таки занят старик и почему так торопится, нервничает, кого или чего боится?

Неужели прав Жалмен, считающий Бектурсына-кылкалы личностью темной, подозрительной? Ведь Айтжана убили, когда в доме старика справлялся той, — этот той оказался хорошей ширмой для бандитов. Так что, может, и вправду старик замешан в кровавой драме? А ГПУ недостаточно в этом разобралось, потому и отпустило его с миром?

Надо поговорить с хозяином и выяснить, почему он дома, когда все на хлопке, и зачем бегает в землянку. Вряд ли он ее чистит — тогда бы в руках у него была плетеная корзина для мусора. И едва ли эти таинственные перебежки совершались лишь для того, чтобы накормить телку и ишака, содержавшихся в землянке. Нет, тут дело нечисто.

Жиемурат, заложив руки за спину, с опущенной головой направился к юрте, где жили хозяева. Как раз в это время из землянки выглянул Бектурсын.

Увидев Жиемурата, он с испугом отпрянул обратно. Жиемурат, будто и не замечая его, подошел к юрте и громко крикнул:

— Эй!.. Бектурсын-ага!

Молчание.

— Эй!.. Есть кто дома?

В дверях появился мальчик лет шести, в нем сразу можно было признать сына Бектурсына-ага, так он походил на отца: такие же большущие глаза, курносый нос.

Жиемурат погладил его лохматые черные волосы, вытер ему нос подолом его же рубашки, ласково спросил:

— Где отец?

Мальчик пальцем показал на землянку:

— Они с мамой там.

— А что они делают?

— Да это... мальчик шмыгнул носом, — хлопок очищают.

Так, значит, они скрыли часть собранного хлопка. А это дело противозаконное. Из района постоянно напоминали, что нужно бороться за каждое хлопковое семечко и решительно пресекать любые попытки припрятать хлопок для обработки его частным порядком.

Жиемурат хотел было двинуться к землянке, но потом решил, что лучше сделать вид, будто он ни о чем не догадывается, — пусть Бектурсын сам во всем чистосердечно признается.

Он попросил мальчика позвать отца.

Бектурсын вышел из землянки и, пряча глаза, приблизился.

Жиемурат приветливо поздоровался с ним и спросил, чем он сейчас занимался.

Старик виновато вздохнул, потрогал дрожащими пальцами седую бороду и, не поднимая глаз от земли, чуть не шепотом пробормотал:

— Да мы это... одеяло-то у нас уже старое...

Все еще притворяясь, будто он в полном неведении, Жиемурат задал новый вопрос:

— А женге тоже там?

Боясь, что Жиемурат сам зайдет в землянку, Бектурсын поспешно крикнул:

— Эй, жена! Поди-ка к нам!

Из землянки нерешительно вышла пожилая женщина.

— Женге, — обратился к ней Жиемурат, — что вы там делаете?

Женщина вопросительно взглянула на мужа и ничего не ответила.

Жиемурату очень не хотелось заглядывать в землянку — мало радости застать старых, уважаемых людей на месте преступления. Но поскольку не удалось вызвать их на откровенный разговор, то не оставалось ничего другого, как увидеть все собственными глазами. Пройти мимо факта хищения хлопка он не мог — это значило бы потакать расхитителям.

С явной неохотой шагнул он в землянку, за ним последовал Бектурсын.

Когда глаза его привыкли к темноте, Жиемурат внимательно огляделся, и легкая горькая усмешка тронула его губы. Меньше всего землянка была похожа на хлев для скота. В дальнем углу козак — кустарный ткацкий станок. Возле постелена циновка. Чуть поодаль шарык, и на веретене толстый слой хлопковой нити. На астакте, низком столике, груда фитилей из волокон хлопка. Жиемурат подошел к мешку, находившемуся у двери, — тот был плотно набит чистым, без единой соринки, хлопком.

Пока Жиемурат осматривал землянку, ни он, ни Бектурсын не произнесли ни слова.

Лишь придя вместе с хозяином в юрту, Жиемурат, опустив на пол прихваченные из землянки шарык и шыгыршык, с укоризной проговорил:

— И не стыдно вам, ага?

Лицо хозяина выражало муку и раскаяние, упершись недвижным взглядом в пол, он виновато промямлил:

— Ох, братец, шайтан попутал!..

— Всех же предупреждали еще до начала уборки: за утайку хлопка будем строго наказывать! И я вот вам говорил. И честные хозяева нас послушались. Вон Садык-ага — он сжег и шарык, и шыгыршык, и весь хлопок, полностью, сдает государству. А вы... думаете, вы меня подвели? Сами себя подвели! Теперь придется составлять акт, — Жиемурат достал из своей сумки блокнот. — А потом вами займется ГПУ — ведь вы же совершили государственное преступление!

Присев на корточки, он принялся подробно описывать все, что увидел в землянке.

Справился у Бектурсына об имени его отца, о происхождении.

Потом вслух зачитал акт хозяевам — Бектурсын только вздыхал да согласно кивал головой: все, что записал Жиемурат, было правдой.

Когда Жиемурат протянул бумагу и карандаш старику, чтобы тот поставил под актом свою подпись, Бектурсын сказал, что он неграмотен. Пришлось помочь ему нацарапать на бумаге свое имя.

Жиемурат собрался уже уходить — и только тут до старика словно дошло, какие беды ему грозят.

— Братец, дорогой! — взмолился он со слезами на глазах. — Неужто ты этот акт в ГПУ передашь? Сжалься хоть над сынком моим единственным — не лишай его отца!

— Сына вашего мне жаль — вам бы его вовремя пожалеть! А я не вправе ради него жертвовать интересами государства. Вы заслужили наказание и будете наказаны, — пусть это другим послужит уроком! Иначе мы никогда не положим конец этому безобразию — утечке хлопка на сторону. Нынче вы скрыли несколько мешков, завтра еще кто-нибудь повезет хлопок не на приемный пункт, а домой. Сколько припрятали-то?

— Да ты сам видел.

— А может, еще и закопали в землю мешок-другой?

— Клянусь, нет!

— Почему бы и не закопать, коли в доме имеется и шыгыршык, и шарык.

И, не дав больше хозяину сказать ни слова, Жиемурат, прихватив шыгыршык, вышел из дома.

После его ухода Бектурсын и его жена накинулись друг на друга с взаимными обвинениями.

У старика от ярости на висках вспухли жилы, не зная, на ком сорвать злость, он подступил к сыну и закатил ему две крепких оплеухи:

— Все из-за тебя, окаянный! Одно горе ты приносишь в дом! Это ради тебя мы той устроили, весь наш достаток на него ушел, а чем все обернулось? Чужой кровью, моими муками! Истерзали допросами, после каждого душа готова разлучиться с телом! А что ты нынче натворил, негодный? Как мы радовались, когда ты начал говорить, — чтоб у тебя язык навсегда присох к нёбу! Это ты наболтал про нас Жиемурату, навлек беду на наши головы, ах ты, шайтан, ах, незаконнорожденный!

Жена Бектурсына, хоть сердце у нее и разрывалось от жалости к ребенку, молча слушала эту брань, но последние слова задели ее, она возмущенно проговорила:

— Да что ты на него набросился? Ведь он еще несмышленыш. Не знаешь, что ли, поговорку: в доме, где есть дети, ничего не утаишь. Сам же водил мальчонку в землянку, сам заставлял его подсоблять нам.

— Да разве мог я подумать, что он первому встречному укажет, где у нас хлопок! — Бектурсын занес было руку для нового удара, но жена встала между ним и сыном.

— Ну, побьешь его, легче нам станет, что ли? Сам во всем виноват. И меня приневолил возиться с этим проклятым хлопком! Да у меня, как вхожу в землянку, душа в пятки уходит!

Бектурсын, слушая ее, лишь вздыхал да охал, глаза у него были полны тоски и отчаяния.

Жена смягчилась, сказала сочувственно:

— Да ты не сиди сложа руки-то, ступай к Серкебаю, расскажи ему все как было, Жиемурат ведь ест его хлеб-соль, может, послушается Серкебая, смилуется над нами... Ох, хоть бы шыгыршык вернул!

Бектурсын безнадежно мотнул головой:

— Жди — смилуется! Это джигит твердый, как кремень. Может, к батрачкому пойти?

— Нашел заступника! Да они с этим богоотступником из одной глины слеплены! Забыл, что ли, как батрачком после тоя всю душу тебе вымотал, все мозги выел!

— Как же быть-то, а?..

Бектурсын совсем приуныл. Скрестив на груди руки, он низко опустил голову, старый малахай свалился с нее на пол, а у него не было даже сил поднять его и снова надеть. Он и так, и этак прикидывал, ища выход из создавшегося положения и не находил. Просторный мир сделался тесным, как тюрьма. Верно говорится, беда одна не приходит. Не высвободился еще из одного капкана, а уже угодил в другой. И за что только разгневался на него аллах?

— Постой-ка! — словно вспомнив о чем-то, воскликнула жена. — Ведь батрачком, вроде, с нашим суфи якшается? Ты не заметил? Э, была не была, пойди-ка ты к суфи, поклонись ему в ножки, пусть он поговорит с батрачкомом, может, Жалмен урезонит этого твердокаменного.

Бектурсын медленно поднял голову, в глазах его блеснула надежда.

Взяв с пола и нахлобучив свой малахай, он отправился к суфи.

Когда суфи рассказал Жалмену, как к нему приходил Бектурсын и молил заступиться за него, тот торжествующе расхохотался:

— Ха-ха, давно я ждал подобного случая! — и, в миг посерьезнев, резко сказал: — Жиемурат сам себе роет яму! Ишь ты, как он тихо-мирно жил тут до сих пор — будто девица на выданье. Для всех был хорош! Поглядим, как он теперь покрутится. Ведь в ауле почти во всех домах сохранились и шарык, и шыгыршык. Я знаю каждого, у кого они имеются, да не трогал никого — чтобы не восстановить против себя. А Жиемурат сам подбросил на костер соломы, нам только спичкой чиркнуть — и он сгорит в этом пламени.

— Ну, говори, что нужно делать?

— А вот что. Мне лучше остаться в стороне — будто я ни чего не знаю, не ведаю. А ты потолкуй с народом, расскажи, из-за чего пострадал Бектурсын-кылкалы. И с ним самим поговори, пусть он соберет соседей, поведает им о своей беде и о жестокости Жиемурата. Уверен, не найдется никого, кто не дрожал бы над своим шыгыршыком и не вознегодовал бы на Жиемурата. Вот и поведи всех к нему!

— Ты тоже там будешь?

— Нет. Мне это ни к чему. А Бектурсына, в крайнем случае, я выручу. Вызволю из беды.

Суфи хотел спросить, почему Жалмен боится сам возглавить недовольных крестьян, но, пораскинув умом, решил, что тот прав, — нельзя ему раскрываться раньше времени.

Разговор их продолжался недолго. Ведь недаром молвится: пеки лепешки, пока горяч тандыр. Нужно было поторапливаться, не говорить, а действовать.

Суфи застал Бектурсына-кылкалы в самом мрачном настроении. Жена его тоже сидела пригорюнясь и молчала. А сынишка, опершись локтями о сундук, заливался горькими слезами, и каждый раз, как он громко всхлипывал, отец в ярости восклицал:

«Олим!.. Чтоб тебе помереть!»

Хозяйке, видно, тоже досталось от старика — все лицо было в синяках, зеленых, как ее платье.

При виде этой картины суфи чуть заметно усмехнулся и, поздоровавшись с хозяевами, заговорил ободряющим тоном:

— Что нос-то повесил? Один ты, что ли, хлопок утаил? Да в каждом доме можно найти шыгыршык. Этак Жиемурату на весь аул придется составлять акты, да всех и отправить в ГПУ. Ты вот что. Стенаньями-то горю не поможешь. Собирайся и иди к Жиемурату. Пусть он знает — все в ауле скрывают хлопок! Будет шыгыршыки у всех крестьян отбирать, так поднимет против себя весь аул!

От этих уверенных слов Бектурсын воспрял духом; распрямив спину, он с надеждой посмотрел на суфи. И жена его осмелела — оглядевшись, пожаловалась гостю:

— Ох, кайнага, вы только полюбуйтесь: совсем взбеленился — такой разгром тут учинил! Ну, ладно, мне влетело — ведь сынишку чуть до смерти не прибил!

— Сын-то при чем? — с упреком сказал суфи. — Ведь знаешь: от глаза ребенка ничего не скроешь.

— Уж расстарайтесь для него, кайнага, помогите ему.

Бектурсын уставился на суфи своими большими глазами:

— Что, говорите, делать-то надо?

— Пойти к Жиемурату.

— И донести на соседей? Ой, суфи-ага, гоже ли это? Меня-то с этим хлопком за руку поймали, сам опростоволосился, старый дурень, так почто ж я теперь буду других-то выдавать?

— Ай, дорогой! Разве ж я говорю, чтобы ты выдавал кого-нибудь? Ты сговорись с соседями, убеди их вместе с тобой идти к Жиемурату. Пусть он видит, что все в ауле — заодно. Вы так ему скажите: мол, государство у нас народное, значит, и хлопок — для народа. Так не все ли равно — сдавать его государству или самим обработать и пошить одежду себе, женам, детям? И ежели вы будете держаться дружно и стоять на своем, так куда ему деваться-то?.. Не пойдет же он против народа!

Доводы суфи показались Бектурсыну убедительными, он согласно кивнул и спросил:

— С кем поговорить-то?

— Потолкуй с Турганбеком, с другими соседями. Я тоже подберу человек пять-шесть. Все вместе и двинемся к Жиемурату, и вот увидишь, он из властителя превратится в покорного раба!

Бектурсын и его жена, как завороженные, глядели на суфи: вот уж вправду, кладезь премудрости!

Хозяйка, забыв о недавней ссоре с мужем, ласково улыбнулась ему и, поднявшись с места, принялась готовить чай.

Во время чаепития суфи, значительно глянув на Бектурсына, проговорил:

— Помнишь, Айтжан однажды обнаружил хлопок в доме Омирбека и составил на него акт? Худо-то все кончилось не для Омирбека — для Айтжана! И ежели кто еще вздумает прижать к ногтю простого крестьянина, так и на него найдется управа.

— Не говори так! — испугался Бектурсын. — Не дай бог, чтобы опять кровь пролилась! Да падет тогда на тебя гора Каратау!..

— Да я так, вообще. Сам я никому не желаю зла. Пусть только начальники ведут себя смирно, не обижают народ... Да что ты расселся-то, будто прирос к кошме? Вставай, одевайся. Я тоже пошел.

Поместив под кроватью отобранный у Бектурсына шыгыршык, Жиемурат отправился на хлопковые поля — проверять, кто сколько собрал хлопка.

Он и не заметил, как наступил вечер. Домой вернулся поздно. Через силу проглотив несколько пригоршней плова, Жиемурат собрался было прилечь в углу за печью, чтобы согреться и хоть ненадолго соснуть, но в это время за дверью послышались громкие голоса.

Не успел он одеться, как в комнату без стука ворвалась группа людей. Они не удосужились даже поприветствовать хозяина, остановились у входа, хмурые, разгоряченные.

Жиемурат присел на кровати, стоявшей у стены, выжидательно поглядывая на неурочных гостей, — их ночное вторжение и удивило его, и встревожило.

Подавив волнение, Жиемурат с приветливой улыбкой указал рукой на место рядом с собой и на постель, с которой его подняли:

— Заходите, садитесь.

Пришедшие расположились кто где: одни на постели, другие прямо на полу, а суфи Калмен, в котором Жиемурат заподозрил главаря, прошествовал к его кровати и сел возле него, кривя губы в надменной усмешке.

Последним вошел Серкебай, он пристроился позади всех, у самых дверей, рядом с Бектурсыном-кылкалы, который сидел, опираясь спиной о печку. Брови у всех были насуплены, и вид не предвещал ничего доброго, но никто не решался заговорить первым, крестьяне только молча переглядывались.

Понимая, что они явились к нему неспроста, Жиемурат подбодрил их:

— Что ж молчите? Слушаю вас.

Он отыскал взглядом Бектурсына — тот сидел недвижно, словно шуба его приросла к печке, в позе унылой и задумчивой. Жиемурату стало даже жалко его — ведь хозяин-то рачительный, трудолюбивый.

Суфи Калмен незаметно кивнул Серкебаю: начинай, мол, ты! Тот откашлялся и, обращаясь к Жиемурату, извиняющимся тоном произнес:

— Жиеке, братец... Вот, достойные люди пришли к тебе с просьбой.

Выражение лиц у пришедших было вовсе не просительное, скорее воинственное, но Жиемурат ответил Серкебаю дружелюбно и радушно:

— Вы знаете: я всегда к вашим услугам. Если что могу сделать для вас — сделаю.

В разговор вступил суфи. Он повел речь издалека:

— Говорят, глубина — затягивает, сила — ломит. Ты, верно, перепугался, когда мы заявились к тебе вот так, всем скопом. Но, хотя среди нас аксакалы, мы к тебе — верно сказал Серкебай — с просьбой.

Жиемурат не понял, куда он клонит, но не стал его перебивать и сделал рукой знак, чтобы он продолжал. Оглаживая черную пышную бороду, суфи заговорил — спокойно, неторопливо, взвешивая каждое слово:

— Брат мой! Со дня сотворения человека люди относятся друг к другу с уважением, вниманием и заботой. Вернее — аллах повелел им это. Но вершить добрые дела — нелегко, а вот на злые не требуется ни особого ума, ни сил душевных, ни времени. Зло можно сотворить мгновенно! Недаром же говорится: не дай бог соколу оказаться в колючих зарослях, не дай бог твоей судьбе зависеть от воли дурного человека. Иного попросишь о чем-нибудь, а он и слушать тебя не желает, и нос задирает к самому небу!.. Ты, сын мой, не из таких. Ты уж давно здесь живешь, знаешь наших людей, их нужды и чаяния. Народ говорит: прибавка в ауле — счастье, убыль — горе. И мы горды и счастливы тем, что в ауле нашем все прибавляется добрых, хороших людей — таких, как ты. Правда, мы понесли и тяжкий урон: какой-то негодяй поднял руку на нашего Айтжана! Но бандит, видно, уж далеко от нас, и что было — того не поправишь и не вернешь. Будем надеяться, что следующий ребенок, как молвит пословица, родится более крепким и здоровым. Я сам постоянно молю аллаха об этом! Так вот, мы к тебе — со всем уважением и считаем тебя своим. Предки наши говаривали: у кого широкий замах — у того и душа широкая. Внемли же нашей просьбе, сын мой. Прояви к нашему аулу великодушие, не лишай крестьян источника жизни...

Жиемурат слушал суфи, стараясь проникнуть в смысл его витиеватой речи. Достал из кармана папиросу, закурил.

Серкебай, решив воспользоваться подходящим моментом, тоже извлек из кармана пузырек с насыбаем, который пошел по рукам. А суфи без передышки продолжал:

— Жиемурат, сын мой, не буду больше томить тебя своими рассуждениями и перейду к сути дела. Мы пришли к тебе с тем, чтобы заступиться за нашего брата...

Жиемурат, уже догадавшийся о цели прихода крестьян, прервал суфи:

— Я ведь вас не однажды предупреждал: хлопок у нас в стране на вес золота. И запрещается использовать его на личные нужды. Ни грамма нельзя оставлять у себя!

— Братец, крестьянину никак невозможно без хлопка. Родимся — он на рубашонку идет. Помрем — на саван. — Это произнес скуластый, худой, как щепка, мужчина — отец Отегена.

Он сидел возле печки, часто кашлял — надрывно, с мукой, сотрясаясь всем телом. Вот и теперь он зашелся в кашле и долго не мог говорить. С трудом отдышавшись, продолжал:

— Пшеница нас кормит, хлопок одевает — так повелось еще со времен нашего предка, Адама-ата. Лишишь нас хлопка — заставишь ходить в чем мать родила.

— Вы неправы, ага! — спокойно возразил Жиемурат. — Все, что необходимо, вы можете приобрести на деньги, которые государство платит вам за хлопок, бери любой товар — что душе угодно. И сколько угодно! Ну, неужто вам не надоело ходить в мате — она ведь только кожу дерет! Да И жен своих пожалели бы — бедняги чуть не с головой зарываются в эти проклятые козаки, торчат там с утра до ночи, словно в могиле!

Помолчав немного, он лукаво усмехнулся:

— Рассказать вам одну историю? Так вот, понадобился одному крестьянину челнок, купил он его у женщины, прявшей в козаке хлопок. Купил, принес домой — а челнок-то оказался негодным. Ну, домашние ему и говорят: отнеси его обратно, тому, кто тебе его подсунул. А он в ответ: да вряд ли я ее живой-то застану, когда уходил от нее, так ее уж по шею не было видно. Вот такие дела... Пора нашим женщинам выбираться на свежий воздух!

Рассказ Жиемурата вызвал у слушателей сдержанные улыбки.

Пока он говорил, суфи неотрывно, требовательно смотрел на Серкебая. Но тот сидел с непроницаемым лицом, лишь вежливо улыбнулся, когда Жиемурат закончил свою историю.

Тогда суфи сказал, обращаясь к Жиемурату:

— Товары-то в магазине не всем продают. Сначала, вроде, надо стать пайщиком...

— Верно. Но кто же вам мешает вступить в кооператив?

— О кооперативе после потолкуем, — это опять подал голос отец Отегена, не желавший отвлекаться от цели, ради которой они сюда пришли. — Это дело надо еще обдумать. Давай-ка решим насчет Бектурсына. Вот мы сидим перед тобой, белобородые, самые старшие в ауле. И об одном просим: сделай так, чтобы детям Бектурсына не пришлось проливать горькие слезы.

Жиемурат задумался. Нельзя было не считаться с мнением аульных аксакалов. Да и не хотелось ему обижать стариков — они должны стать опорой ему, а не препоной. Решительно вскинув голову, он посмотрел на Бектурсына:

— Ладно. Так и быть — акт я порву. Но уж не обессудь — шыгыршык тебе не верну. И у меня тоже просьба к вам, аксакалам: у кого дома есть шарык и шыгыршык — сдайте их мне. Честное слово, так будет лучше. У вас будет совесть чиста перед государством, ну и государство вас не обидит — уж поверьте!

Крестьяне молчали, переглядываясь друг с другом.

Бектурсын проговорил дрожащим голосом:

— Да бог с ним, с шыгыршыком! Только акт порви! Уж не губи меня, старого!..

Суфи метнул на него свирепый взгляд, но Бектурсын, словно ничего и не заметив, снова опустил глаза, уперся в грудь седой своей бородой.

Видя, что Жиемурат берет над ним верх, суфи не решался перейти в открытое наступление. Конечно, подними он шум, старики поддержали бы его. Но тогда бы он выдал себя как верховода, подстрекателя, а это было небезопасно. Вот если бы кто из аксакалов заговорил первым... Но те словно воды в рот набрали. И суфи ничего не оставалось, как промолчать вместе со всеми.

Жиемурат между тем снял со стены свою сумку, достал оттуда бумагу и, стоя, проговорил:

— Это акт, который я составил на Бектурсына. Все здесь правда — Бектурсын-ага сам его подписал. И было бы справедливым передать его куда следует. Но в знак уважения к вам, аксакалы, я порву его на ваших глазах, — и он разодрал бумагу в мелкие клочья. — Бектурсын-ага может быть спокоен: все останется между нами.

У Бектурсына кровь прилила к лицу, впервые за день он освобожденно выпрямился, благодарно взглянул на Жиемурата.

Суфи понял: схватка проиграна. Может, пригрозить Жиемурату, что если он не отдаст шыгыршык, то люди покинут аул? Нет, рискованно: ведь если, действительно, кто-то уйдет из аула, то Жиемурат обвинит в этом суфи. В ярости стиснув зубы, он обвел стариков тяжелым взглядом — но все по-прежнему молчали. Видно, на них произвело впечатление неожиданное великодушие Жиемурата. Они начали разговор с ним с конкретной просьбы — и он эту просьбу выполнил.

Суфи медленно поднялся с места:

— Мы благодарны тебе, сын мой, за то, что выслушал нас и не пренебрег нашими словами. Прощай.

Жиемурат, раздумчиво щурясь, смотрел вслед старикам, покидавшим в молчании его комнату.

На следующее утро он рассказал об этом странном визите Темирбеку. Тот почесал бровь, хмыкнул:

— Чудно. Они ведь заявились к тебе не из-за Бектурсына — голову даю на отсечение! И не шумели, говоришь?

— Нет. И когда я порвал акт, тоже никто не проронил ни слова. Только Бектурсын обрадовался. А остальные расходились неохотно, вроде бы остались недовольными.

— Оно и понятно. Шыгыршык-то ты не отдал. Выходит, они ушли не солоно хлебавши.

— Я все ждал: дадут мне бой!

— Э, нет, это был бы уже бунт: закон-то на твоей стороне.

— Уж суфи так их на это подбивал.

— Язык-то у него здорово подвешен. Но и он, видать, перетрусил в последний момент.

Жиемурат потер подбородок:

— Меня вот что удивляет... Что там ни говори, действовали они дружно. Даже молчали дружно. А мы все толкуем, мол, разрозненный аул!

— Э, надо знать каракалпаков. Когда им хвост прищемят — они умеют сплотиться!

— Вот бы и сплотились, чтобы организовать колхоз.

Темирбек засмеялся:

— Чего захотел! Пока им, видать, и без колхоза неплохо.

— В том-то и дело... Советская власть все им дала: свободу, землю, достаток. Как они не понимают, что без колхоза им все равно придется туго! Сила в единении, в коллективе. Вот пришел бы ко мне вчера, к примеру, кто-нибудь один — хлопотать за того же Бектурсына. Вряд ли бы я пошел на уступку. А явились чуть не все аульные аксакалы — как я мог им отказать? Так и с колхозом: будут в одиночку копаться в земле — немного наработают, а потом их кулачье прижмет к ногтю. Как они этого не понимают? Или мы вяловато действуем? Вот Айтжан — тот не жалел ни сил, ни жизни...

Темирбек в этих словах уловил упрек себе и своим товарищам: Айтжан, мол, в борьбе за колхоз живота не щадил, а вы сидите сложа руки. Он промолчал, обиженно сжав губы.

Уж зима началась, а Жиемурат все никак не мог выбрать времени, чтобы проведать Улмекен.

Однажды он все-таки урвал часок и, взяв с собой Жалмена, отправился к вдове домой.

Жалмен обрадовался этому случаю — ему уж давно не терпелось разузнать о дальнейших планах и намерениях Жиемурата. На обратном пути он как бы между прочим поинтересовался:

— Жиеке, что дальше-то будем делать?

Вопрос прозвучал вполне естественно, Жиемурат не углядел в нем подвоха. Действительно — что делать, что предпринять в ближайшее время? Полевые работы завершены. Хлопок сдан. Не обошлось без скандалов, стычек, неприятных историй, но так или иначе, а сейчас все позади. Те задания райкома, которые касались сельскохозяйственного производства, уборки, сдачи хлопка, он, Жиемурат, вроде бы выполнил. Теперь оставалось главное: колхоз. А он до сих пор не знал, с какого бока подступиться к этому делу — важнейшему, первоочередному. Задача ясна. Но как с ней справиться? Ясно также, что одному ему этот воз с места не сдвинуть. Нужна активная помощь со стороны Темирбека, Жалмена. И очень хорошо, что Жалмен сам с ним об этом заговорил!

Взяв батрачкома за локоть, он твердо произнес:

— В нашей жизни, в любом деле основа основ — это партия. Будем укреплять партячейку. И первым долгом надо выбрать секретаря. А там уж вместе станем решать — за что приняться и с чего начинать. Конкретизируем задачи, наметим пути их осуществления.

— Кого же ты думаешь — в секретари? — осторожно спросил Жалмен.

— В райкоме посоветуемся, — коротко сказал Жиемурат.

Видя, что он уклоняется от прямого ответа, и боясь, как бы Жиемурат не заподозрил его в излишнем любопытстве, Жалмен перевел разговор на другое:

— Восхищаюсь я нашей Улмекен. Любого мужчину заткнет за пояс.

Жиемурат согласился с ним:

— Точно! Нам вообще надо больше работать с женщинами. Из них при умелом подходе можно вырастить отличных организаторов, знающих специалистов. Они ни в чем не уступят мужчинам!

Распрощавшись с Жиемуратом, Жалмен дождался, пока тот скроется из вида, и, оглядевшись, направился к суфи Калмену.

Когда они ублажили себя чаем и кокнаром, суфи послал за ходжой. Тот не заставил себя ждать и уже вскоре входил в комнату торопкой, суетливой походкой.

Жалмен, приподнявшись на локте, поприветствовал его и добродушно пошутил:

— Как, почтеннейший, ладишь со своей сношенькой?

Суфи схватился за бока от смеха.

Ходжа натянуто улыбнулся, тень недовольства пробежала по его лицу. С покорным видом он опустился на кошму, скрестив ноги, но тут же, покосившись на суфи, переменил позу на более почтительную. Когда перед ним поставили чайник, он как-то вяло, рассеянно принялся переливать чай в пиалу и обратно.

Жалмен нахмурился:

— Ты что такой мрачный, будто обанкротившийся купец?

— Верно, со снохой поцапался? — хихикнул суфи.

У ходжи вспыхнуло лицо, слова суфи ядовитым жалом впились ему в сердце. Пусть бы суфи задел его честь, но он посягнул своей шуткой на доброе имя Улмекен, а этого ходжа уже не мог стерпеть.

Он выпрямился, негромко, оскорбленно произнес:

— Нехорошо так шутить. Уж если вы, старший, глумитесь над бедными людьми, то чего же ждать от других?

Жалмен незаметно толкнул суфи в бедро, тот согнал с губ улыбку, шумно отхлебнул из пиалы. Наступило неловкое молчание, а потом разговор возобновился — пустой, шутливый.

Жалмену нужна была эта встреча, чтобы посоветоваться с ходжой и суфи, выработать план ближайших действий, дать им указания. Но в комнате все время толкался кто-нибудь из

домашних суфи, и не находилось повода, чтобы отослать их из дома. Поэтому Жалмен рассуждал на отвлеченные темы, толковал о том о сем, мимоходом похвалил Улмекен, потом похвалил кокнар.

Суфи и ходжа видели, что ему нужно сказать что-то важное, но не решались ни о чем его спрашивать. Убедившись, что серьезного разговора не получится, Жалмен поднялся и, уходя, сделал знак ходже следовать за ним.

На улице большими, мягкими хлопьями валил снег. Мороз, с утра сковавший аул, к вечеру ослаб, погода повернула на оттепель.

Жалмен шагал впереди и до самого своего дома не произнес ни слова. Молчал и ходжа — он понимал, что Жалмен увел его, чтобы дать какое-то поручение, и ищет для этого укромное место. Лишь когда за ними захлопнулась калитка и они очутились во дворе, Жалмен, обернувшись к ходже, в бешенстве процедил:

— Ты идиот! Понимаешь? Безмозглый ишак! Не хватало тебе еще подраться с суфи!

— Я только защищал свою честь, — пробормотал ходжа. — Он ведь оскорбил меня...

Жалмен сжал пальцы в кулак и поднес его к носу ходжи:

— Твоя честь... вот она у меня где! Ты забыл, что душа твоя заперта в моем сундуке, как душа дива из сказки?

— Да что я такого сделал...

— Вот именно: сделал. Ты не смеешь и пальцем шевельнуть! Ты должен быть тише воды, ниже травы! Что бы тебе ни сказали — ты соглашайся, как бы ни обидели — не ропщи. Вот тогда все будут тебя уважать: глядите, мол, какой у нас ходжа, травинки у овцы не отнимет. И никто ни в жизнь тебя ни в чем не заподозрит! А будешь ершиться, дерзить, так что о тебе скажут? Дескать, этот попрошайка совсем обнаглел, пускай убирается отсюда! Зачем ты мне нужен, если не можешь ужиться с людьми? Какие сумеешь оказать услуги?

Ходжа стоял перед Жалменом, глядя себе под ноги.

По-прежнему гневно Жалмен продолжал:

— Помнишь, что сказал однажды хивинский хан, назначая на должность умершего Беккелди его брата Доскелди? Он сказал: я хочу сделать тебя Беккелди, а ты все норовишь остаться Доскелди! Вот и я хочу, чтобы ты был истинным ходжой, заслужил всеобщее уважение, а ты... а ты завел старую песню! Его, видите ли, оскорбили. Он, видите ли, честный, порядочный... Да кому нужна твоя честность? С ней ты не заработаешь и на подгоревшую лепешку для своих детей!

Ходжа покорно выслушивал эти упреки и даже не пытался оправдываться, не то что возражать Жалмену. Только руки у него тряслись — то ли от холода, то ли от волнения.

Видя, что его проняло, Жалмен сменил гнев на милость и уже мягче проговорил:

— Это хорошо, что ты поселился в доме Айтжана и заботишься о его вдове. Недавно даже этот нечестивец, Жиемурат, похвалил тебя. Но я гляжу, ты теперь и носа из дома не высовываешь, вроде, надумал гнездо там свить? Рановато, братец! Надо дело делать. Ты вот что... Я дам тебе денег — пусть все думают, что ты насобирал их в соседних аулах. А ты, прикрываясь этим, будешь выполнять мои поручения. Но смотри, чтобы Улмекен и ведать не ведала об этих деньгах, не то, не дай бог, начнет еще докапываться, откуда они у тебя. И не держи на меня сердца за мои нравоучения. — Он положил руку на плечо ходжи.

Ходжа с горечью подумал: «Ничего себе нравоучения, в пыль меня стер!»

— Я ведь это для пользы дела, — продолжал Жалмен. — Помни пословицу: своя ноша не тянет. Признаюсь: и я допустил промашку. Надо было заранее предупредить суфи, что ты свой человек, да и тебе растолковать, кто такой суфи, тогда бы тебя не перекосило так от его шутки. Он ведь почему шутил? Да чтобы домашние не подумали, будто мы собрались ради чего-то серьезного. О, наш суфи ловок и находчив! Пора и тебе научиться ловкости да изворотливости. Ведь мы начинаем вершить большие дела! Вот объединим свои усилия, подготовимся, и — в наступление! И все за нами пойдут! А сейчас нам надо быть начеку и каждый свой шаг рассчитывать. А ты... Только не пойми меня превратно. Оставайся добрым, порядочным. Заботься о своей Улмекен. Но не забывай о главном: ты соглядатай во вражеском стане! А забудешь... — Жалмен угрожающе сверкнул глазами и дотронулся до груди.

Ходжа, знавший, что он прячет за пазухой зачехленный нож, сглотнул густую слюну и покорно кивнул.

— Вы должны подружиться с суфи, — возобновил свои поучения Жалмен. — Ладно, на людях можно и не выказывать эту дружбу, пусть даже думают, что вы не ладите, но только чтоб на самом деле меж вами — никаких черных кошек! Понял? Вы союзники! И еще. Ты прижился у Улмекен, помогаешь ей вести хозяйство, не возражаю. Но только не давай этому хозяйству связать себя по рукам и ногам. Добейся такого положения, чтобы можно было беспрепятственно и в любое время бывать и у меня, и у Серкебая, и у суфи, в общем, у всех, кого я тебе укажу. Это уж зависит от того, как ты себя там поставишь.

— Я во всем следую твоим советам! — заверил его ходжа. — Все стараюсь делать, как ты говоришь.

— Похвально. Теперь вот что... Скоро соберется партячейка — для избрания секретаря. Это я узнал от Жиемурата.

— И кого изберут?

— Жиемурат мне этого не сказал. Но полагаю, что райком рекомендует его самого.

— Меня-то это каким боком касается?

— Ты побольше крутись среди людей. Разведай настроения... Расскажи им, что услышал от меня, и погляди, как они к этому отнесутся. И еще раз повторяю: пользуйся любым случаем, чтобы создать у крестьян предубеждение против колхоза, бросить тень на Жиемурата и других активистов. Только крайне осторожно, чтобы, как говорится, комар носа не подточил! Ясно? Это главная твоя задача. Постоянно о ней помни, — Жалмен поднял указательный палец. — Слышишь? Постоянно! Ну, а теперь — бывай. Ежели возникнут какие вопросы, заходи к суфи, или к Серкебаю, они не откажут тебе.

Ходжа хотел спросить, у кого ему сегодня переночевать, но потом рассудил, что лучше не докучать этим Жалмену, который и так потратил немало времени, дабы вразумить своего нескладного помощника.

Молча, кивком простившись с Жалменом, ходжа медленно побрел от его дома. К Улмекен он решил сразу не заходить — того гляди, начнет выспрашивать, зачем да к кому его вызывали, да еще и вообразит, будто он нигде, кроме как у нее, не может найти приюта.

Пораскинув мозгами, он направил свои стопы к дому суфи — не мешало поговорить с ним в открытую и сгладить впечатление от своей вспышки.

В ауле каждый по-своему судил о Жиемурате.

У старого Омирбека было на этот счет твердое мнение: Жиемурат — человек честный и добрый. Правда, когда тот, обнаружив у Бектурсына шыгыршык, составил на него акт, Омирбек заколебался: больно уж этот пришелец суров и непреклонен, так нельзя — в чужом-то ауле. Но узнав, что Жиемурат порвал акт, снова потеплел к нему сердцем: нет, натура у него мягкая, он душой с простыми крестьянами, а ежели порой и проявляет суровость, так его тоже нужно понять: над ним районные власти, и они требуют, чтобы он решительно пресекал всяческое нарушение закона.

Потом Омирбек услышал, что Жиемурат нашел хлопок и в доме суфи, и тоже не доложил об этом в ГПУ, — это окончательно расположило старика к Жиемурату.

В последнее время в ауле распространились разноречивые слухи: одни говорили, будто Жиемурат сразу после уборки хлопка покинет аул, другие, наоборот, утверждали, что его поставят во главе партячейки и он вплотную возьмется за создание колхоза.

Омирбек не знал, кому и верить. Выспрашивать земляков не хотелось — не любил он собирать сплетни, да и сам никогда не бросал слов даром. Проще всего было узнать обо всем у самого Жиемурата, но старику это казалось неудобным.

Не раз намеревался он пригласить Жиемурата к себе домой, да стеснялся, и боялся к тому же, что тот, при своем прямом нраве, мог ему и отказать. А когда Жиемурат сам, без приглашения, зашел к нему утром на пиалушку чая, Омирбек обрадовался, у него словно крылья за спиной выросли!

Вот тогда он и решил позвать Жиемурата к себе в гости:

— Загляни к вечерку, сынок. Угощу тебя пловом из молодого риса.

Жиемурат поблагодарил старика и сказал, что ему нужно съездить к председателю аулсовета, но по возвращении он постарается найти время, чтобы наведаться к Омирбеку. Если же припоздает — пусть его не ждут.

Омирбек с жаром принялся готовиться к приему дорогого гостя. Он накопал сухих корней тамариска и затопил ими печь, навел в доме чистоту и порядок, прикрыл стены нарядными циновками и вечером, полулежа на кошме в ожидании Жиемурата и попивая зеленый чай, с удовлетворением оглядывал комнату, любуясь делом рук своих. С каждой минутой росло его нетерпение, он с напряженным вниманием прислушивался к каждому шороху за дверью и не спускал с нее глаз.

Когда снаружи раздался громкий кашель, старик приподнялся, повыше подбив под локоть подушки, и шепнул жене:

— Верно, Жиемурат!

Велико же было его разочарование, когда в дверях появился ходжа. Но так или иначе, а гость — это гость, и Омирбек, ответив на приветствие ходжи, поднялся ему навстречу и радушным жестом указал на кошму.

Оставив у входа калоши и прислонив к стене свой посох, ходжа уселся напротив хозяина и после традиционных вопросов о здоровье, о делах пробормотал молитву за упокой души давно умершего сына Омирбека.

Старуха, тронутая этим вниманием, украдкой смахнула слезу. Омирбек, горько вздохнув, опустил голову. Воцарилось гнетущее молчание.

Первым его нарушил ходжа, обращаясь к хозяину, он утешающе проговорил:

— Не горюйте, ага. Ваш сын, как я слышал, был истинным мусульманином. Не то что иные вероотступники.

— Это ты про кого? — насторожился Омирбек.

— Да возьмите хотя бы Жиемурата... Ничего не скажешь, добрый, честный джигит. Но толкуют, будто он женат на русской, на неверной.

— Ну и что?

— Э, Омирбек-ага, а что бы вы сказали, если бы ваш сын изменил своей вере?

— Мой сын... — Старик снова было запечалился, но тут же глаза его остро сверкнули. — Будь он жив, я сам послал бы его в город, на учебу, и пусть бы он там жил и учился вместе с русскими. Что дурного они нам сделали? Ленин тоже русский, а ведь это он вывел нас на светлую дорогу, избавил от кабалы и нужды. Подневольные стали свободными, неимущие обрели достаток, бездомные — кров, безземельные — землю.

Ходжа не прерывал его, даже кивал согласно, а когда старик закончил, медленно произнес:

— Так-то оно так... Да только это еще не резон — предавать веру, обычаи наших отцов и дедов. Или хочешь после смерти в ад угодить? — Он в упор посмотрел на Омирбека. — Слыхал, Жиемурат думает вас в колхоз загнать? А что такое колхоз — знаешь? Все общее: и дети, и жены. Да убережет аллах от этого нас, правоверных!

— Нет, ходжеке, — мягко возразил ему Омирбек. — Жиемурат нам совсем не так говорил. А я верю этому человеку. Он говорил: в колхоз надо будет сдать лишь излишнюю скотину, а все остальное при нас останется: и дома, и хозяйство, и жены.

Ходжа усмехнулся:

— Какой же это глупец согласится за здорово живешь отдать свой скот?

— Так ведь не на сторону же отдаст, а в общий котел. Говорят в народе: тысяча людей плюнет — образуется море. Если каждый ради общества хоть одним быком пожертвует — сколько же это быков будет? И все — наши! Одного отдам — сотней буду владеть. Посуди сам: положим, посадит каждый из нас по яблоне. Это какой же сад зашумит! И каждый пройдется по нему и, любуясь, скажет: мой сад! А так — торчало бы у наших дворов лишь по одной яблоньке, и повалил бы их первый же ветер... Эх, ходжеке, я-то думал, ты человек мудрый, самостоятельный, а ты поешь в один голос с суфи Калменом. Ей-богу, ваши речи походят друг на друга, как куски маты с одного шарыка...

Убедившись, что продолжать спор не только бесполезно, но и рискованно, ходжа придвинул к себе чайник и, наливая чай в пиалу, пробормотал:

— Да что вы на меня напали, Омирбек-ага? Я что слышал, то и говорю.

Неожиданно в разговор вступила хозяйка:

— А ты моего старика послушай! Да припомни, как в народе-то молвится: две сильней одного, трое — двух, а о четырех и говорить нечего. Ежели весь наш аул все добро воедино соберет — это ж какое богатство получится! А власть обещает дать нам железного тулпара — коня крылатого!

— Э, что с него толку! — ходжа пренебрежительно махнул рукой. — Повидал я этих железных шайтанов. Они ж неживые, встанут — с места их не стронешь! А если и пашут, то так, что доброго урожая не жди.

Омирбек глянул на него недоверчиво:

— И что ты за человек — во всем ищешь лишь одно дурное!

Ходжа уж и не рад был, что начал этот разговор. Как говорится, нашла коса на камень. Поставив пиалу на дастархан, он наморщил лоб, будто бы задумавшись, а сам исподтишка наблюдал за хозяевами.

Омирбек примолк, думая о чем-то своем. Старуха, взяв большую деревянную миску, начала накладывать в нее дымящийся плов. Когда плов был подан, ходжа оживился:

— Твоя правда, твоя правда, Омирбек-ага! Только с новой властью и открылись у нас глаза. Ну, кто я такой? Бездомный бродяга. Но нынче никто меня этим не попрекает, я теперь всем ровня...

Чувствуя, что ходжа пошел на попятную, Омирбек подобрел, смягчился, хотя и не мог взять в толк, почему гость сперва накинулся на колхозы, а потом вдруг поспешно отступил. Запустив пальцы в плов, старик поднял на ходжу потеплевший взгляд и дружелюбно произнес:

— Это ты верно сказал: глаза у нас открылись. Далеко стало видно... Говорят: в месяце пятнадцать дней светлых, пятнадцать темных. А у нас все темные были. Но наконец-то аллах приметил и нас, горемычных. Нынче мы вышли на свет — как же нам не благодарить за это советскую власть? Вот я сегодня утром говорил с Жиемуратом...

Омирбеку хотелось поделиться с ходжой своими заветными думами, но жена сердито оборвала его:

— Не надоело языком-то молоть? Ох, и болтун!

Старик осекся. Следовало бы незаметно перевести разговор на другое, дабы гость не подумал, будто он испугался жены, но нужных слов не находилось, и Омирбек только растерянно моргал глазами.

А ходжа воспрянул духом. Он знал, что утром у Омирбека побывал Жиемурат, и заявился-то к старику затем, чтобы выведать, о чем у них был разговор. Теперь для этого представился удобный момент, и ходжа поспешил им воспользоваться.

— Хау, женге, что ж это вы своему мужу рот затыкаете? Это он-то болтун? Да в век не поверю! У нашего Омирбека-ага каждое слово на вес золота, — он повернулся к Омирбеку. — Да вы не стесняйтесь, ага, говорите. Меня вам нечего опасаться, я ведь такой же бедняк, как и вы. Эх, доля-то моя погорше вашей! Говорите, ага. Я вам не чужой, не сторонний. А что спорил с вами — так это по недомыслию. Темные мы еще люди, темные...

Омирбек слушал ходжу, а сам тем временем пристально к нему приглядывался.

— Ходжеке, а ведь я вас прежде где-то видел. Никак вот только не вспомню — где...

Ходжа почувствовал себя так, будто его на морозе окатили ледяной водой. Но он постарался не выдать своей тревоги и беспечно ответил:

— А, когда со многими людьми встречаешься, легко их перепутать. Мне вот тоже иногда кажется, будто я знаком с человеком, а потом выясняется: впервые его вижу.

Ходжа силился говорить как можно беззаботней, а самого трясло, как в лихорадке, хотя в комнате было тепло. Однако, поскольку ему так пока ничего и не удалось узнать об утреннем визите Жиемурата, пришлось вернуться к разговору на эту тему:

— А Жиемурат-то наш — ох, и хитер!

Старик бросил на него подозрительный, неприязненный взгляд:

— Почему так считаешь?

— Посудите сами, ага. Всех, кто пользуется тут уважением, он усылает из аула.

— Это кого же?

— Дарменбая, к примеру. Айхан. Хоть она и девушка, но ума ей не занимать стать, могла бы верховодить здешними женщинами.

Омирбек молчал.

— Я-то сам к Жиемурату со всей душой... Но в ауле говорят: он, мол, хочет избавиться от активистов, чтобы без них собрать партячейку и чтоб его, значит, назначили секретарем... Люди этим недовольны...

И опять он не дождался ответа от старика. Больше того, он видел, что Омирбеку не по душе его речи.

Совсем смешавшись, ходжа пробормотал, что сам-то он уважает Жиемурата, и собрался уходить:

— Проведаю-ка я Серкебая, он, вроде, приболел.

— Проведай, проведай. Самое милое дело — навестить больного глядя на ночь.

Омирбек сказал это даже без насмешки. Он так рад был уходу ходжи и так торопился его спровадить, что сам подал гостю посох и проводил до калитки.

А Жиемурат в этот вечер не пришел: видно, помешали дела.

У Серкебая ходжа застал Жалмена и суфи. Меж ними шла оживленная беседа. Увидев ходжу, они готовно подвинулись, уступая ему место, словно только его и ждали.

Обежав взглядом комнату, ходжа с удовлетворением отметил, что собравшимися приняты все меры предосторожности, даже окна завешены черными мешками.

Все четверо полулежали на кошмах, опираясь локтями о подушки.

Серкебай время от времени поглядывал на дверь. У Жалмена глаза были прикрыты, как у сытого кота, но он не дремал, а о чем-то напряженно думал. Потом, не меняя позы, пристально посмотрел на всех и тихо, жестко проговорил:

— И все-таки... придется убрать Жиемурата. Народ стал тянуться к нему...

Ходжа испуганно приложил палец к губам:

— Потише, братец!

— Да ты не бойся, тут никого нет. Жиемурат сегодня не вернется. Так вот, повторяю, он нам мешает, и надо его... гм... Другого выхода у нас нет.

— Пока он живет у меня, нельзя этого делать! — всполошился Серкебай. — Не то на меня падет подозрение. А если и нет, все равно хлопот не оберешься.

Суфи согласился с ним:

— Серкебай прав, за все, что случится с его жильцом, так или иначе ему ответ держать. По-моему, лучше сделать так...

— Ну, ну!

— Серкебай ему скажет: так, мол, и так, я человек хворый, не переношу суеты и шума. А у тебя с утра до ночи народ толпится. Пожалуйста, можешь жить тут, только не превращай мой дом в контору. Жиемурат человек тактичный, поймет: здесь ему неудобно оставаться. И уберется обратно, в район.

— Ну и мудрая голова! Придумал! — саркастически усмехнулся Жалмен. — Да что он, не найдет, у кого поселиться в ауле? Голоштанные, вроде Омирбека, с радостью предоставят ему кров.

— Я только что от него, — сказал ходжа, — от Омирбека. Ох, не понравился он мне нынче. Горой за Жиемурата! А ко мне с недоверием. Уставился на меня в упор, да и говорит: вроде, я тебя где-то видел!

— А у тебя уж и душа — в пятки? Эх-хе, у всех у вас, гляжу, заячьи сердца!.. Но у тебя, ходжеке, нет причин праздновать труса. Если старик до сих пор тебя не узнал, так и дальше не узнает.

— Ты не отмахивайся от его слов! — вступился за ходжу суфи. — Из всех стариков Омирбек самый вредный. Ты и сам это знаешь.

— Э, с ним как-нибудь совладаем! Ваш Омирбек стоит на краю глубокого колодца. Как поднимут снова дело о гибели Айтжана — так я столкну его туда! Вы лучше думайте — как быть с Жиемуратом? Необходимо любым путем от него избавиться!

У Серкебая блеснули глаза — он нашел какое-то решение:

— Я вот что надумал... Мы ведь с Жиемуратом — боле, он мне верит и прислушивается к моим советам. А когда я отпустил Айхан учиться — он меня еще пуще зауважал. Так вот, посоветую-ка я ему построить контору для партячейки.

— Эк куда махнул! — поморщился Жалмен. — Виданое ли это дело — браться за стройку в такую зиму.

— Вот, вот! Ежели он клюнет на мою приманку, так всех против себя восстановит! Да первыми взбунтуются Темирбек и Давлетбай. А нам того и надо: вбить клин между ними.

— Хм... Идея неплохая. Но главного вопроса это не решит. Ладно. Будем думать. Еще есть у нас задача: как-то повлиять на выборы секретаря партячейки. Надо добиться, чтобы ячейку возглавил свой человек!

— Э, тут нечего и голову ломать, — сказал суфи. — Кому же и заправлять ей, как не нашему Жалеке?

Ходжа с недоумением спросил:

— А разве у Жалеке плохая должность? Зачем ему из батрачкомов-то уходить?

— Э, дурья башка, — презрительно бросил суфи. — Да знаешь, какая сила у партячейки? Она может твоего батрачкома и поднять, и на землю кинуть!

— Ну, раз так, выберем Жалеке.

— Ишь, прыткий: выберем! Мы на это не имеем права. Выбирать будут другие. А мы должны подбить народ, чтобы все стояли за Жалеке, против Жиемурата. С мнением всего аула наши активисты вынуждены будут посчитаться.

В разговор снова вступил Серкебай:

— Только не вышло бы так, как было с Бектурсыном, — помните, когда наши старики заявились к Жиемурату и в молчанку играли? Замахнулись, да не ударили. Нет, если уж поднимать народ против Жиемурата — надо, чтобы все нас поддержали! И никто в кусты не прятался!

Жалмен не участвовал в этом споре — скромно помалкивал: ведь речь шла о нем самом. Но в душе он был доволен, что все дружно сошлись на его кандидатуре.

Взяв тыквенную табакерку с насыбаем и заложив щепоть себе под язык, Серкебай продолжал:

— Ходжеке, а твоя Улмекен не могла бы нам пригодиться? Женщина она добрая, серьезная, слов на ветер не бросает, ее все у нас уважают. К тому же большевистская вдова... Вот бы перетянуть ее на нашу сторону!

Но ходжа замахал руками:

— Нет уж, лучше с ней не связываться! Да она готова язык отрезать тому, кто хоть словечко скажет против Жиемурата!

Когда все уже расходились, Жалмен, желая успокоить ходжу, сказал:

— А насчет Омирбека ты не беспокойся. Уж я постараюсь так устроить, что он не только тебя — самого себя не узнает!

Между тем следствие по делу об убийстве Айтжана шло своим чередом.

В аул Курама из района приехал следователь и сразу же приступил к допросам. Он вызывал к себе всех, кто присутствовал на тое у Бектурсына-кылкалы и тех, кто не участвовал в тое, но мог что-то знать или видеть.

Исходя из свидетельских показаний, подозревать можно было многих, кроме явно отсутствовавших Темирбека и Дарменбая. Даже Давлетбая. Он ведь первым увидел труп, и как знать, не для того ли поторопился сообщить об убийстве в район, чтобы запутать следы и отвести от себя подозрение?

Пока, однако, следователь не пришел к определенному выводу. Он несколько раз наведывался в аул, говорил с людьми, изучал обстановку в ауле, но все полученные им сведения и собственные соображения держал в секрете, даже Жиемурата не посвящал в свои дела.

Жиемурат спросил у Жалмена, не говорил ли ему что следователь как доверенному лицу, но, оказалось, и Жалмен был в полном неведении относительно хода следствия.

В ауле постепенно привыкали к Жиемурату и все внимательней прислушивались к его словам.

Старики желали ему счастья и молили бога, чтобы он сам оказался вестником счастья, и благодаря ему на аул снизошло бы благоденствие; ведь недаром говорится: сноха приносит ребенка, гость — счастье.

Находились, правда, и такие, кто завидовал Жиемурату, сразу взявшему вожжи в свои руки.

Но Жиемурата, казалось, не интересовало, что о нем думают в ауле, и когда Темирбек, Давлетбай или Жалмен передавали ему слухи, ходившие о нем, он не выражал ни радости, ни огорчения.

Жиемурат жил одним: делом, которое ему поручил райком.

Вот уж четыре месяца, как он в ауле Курама. Про себя Жиемурат уже прозвал его «аулом-недотрогой». Ох, как трудно было здесь ладить с людьми, и сколько уже неприятностей успел он нажить. Брови у Жиемурата хмурились, когда он вспоминал о недавней уборке хлопка. Нелегкая, хлопотная пора.

Райком требовал: собрать и сдать весь хлопок — чтобы ни одной коробочки не ушло под снег! Требовал от него, Жиемурата. Но хлопок-то собирал не он, а крестьяне. Ему приходилось иметь дело с живыми людьми, причем очень разными: у одних характер был податливый, у других — колючий, упрямый. И надо было с каждым найти общий язык, стараться никого от себя не отпугнуть.

В то же время обстановка часто вынуждала его строго спрашивать с крестьян, принимать жесткие меры.

Когда удавалось попасть в район, Жиемурат с горькой усмешкой жаловался Багрову:

— Положение хуже некуда, мы между огнем и водой. Потакаешь людям, идешь им навстречу — так они перестают с тобой считаться. А возьмешь их в крутой оборот — грозят уйти из аула!

Багров выслушивал его вроде бы с пониманием и сочувствием, но кончал разговор одним:

— Ты должен создать колхоз — не потеряв ни одного хозяйства!

Ему нелегко настаивать... А Жиемурат не однажды попадал в сложные переплеты. Например, с Бектурсыном... Ну, эту-то историю удалось привести к более или менее благополучному концу. А вот другому крестьянину, у которого тоже был обнаружен шыгыршык, Жиемурат решил не давать потачки, и тот, видя, что на этот раз уполномоченный не собирается отступать, в одну из темных ночей со всем своим хозяйством скрылся, как говорится, в неизвестном направлении.

Следующим, из-за кого Жиемурату пришлось и поволноваться и поломать голову, оказался суфи Калмен. У него тоже нашли и хлопок, и шыгыршык. Жиемурат серьезно опасался, что суфи может покинуть аул. Больше всего его тревожило, что суфи наверняка постарался бы увлечь за собой своих многочисленных родственников, живших с ним в одном ряду.

Скрепя сердце Жиемурат попросил Серкебая:

— Мне самому неловко, а вы, боле, сходите-ка к суфи и успокойте его, уговорите, чтобы остался. Скажите, что мы ограничимся изъятием хлопка и шыгыршыка и не будем прибегать к закону.

Серкебай добросовестно выполнил это поручение, которое пришлось ему по душе, и суфи со своей родней остался жить в ауле Курама.

Да, тяжелый, привередливый аул...

Правда, Жиемурату кое-чего удалось все-таки добиться: Темирбек был принят в члены партии, а Давлетбай — в кандидаты. Так в ауле образовалась партийная ячейка. Теперь нужно было избрать секретаря.

Партийное собрание, на котором присутствовал сам Багров, проходило открыто, словно это были выборы председателя аулсовета, на него привалил чуть не весь аул.

Сразу же разгорелись страсти: многие, оказывается, рвались к почетной должности. Выборы явились своего рода весами, на которых взвешивались характеры людей, их отношение друг к другу, тайные побуждения и цели.

Хотя в начале собрания всем разъяснили, что секретарем ячейки может быть только член партии, большинство выступавших предлагало на этот пост беспартийных, лишь бы это был близкий человек, представитель рода, к которому принадлежал выступавший.

И никто не отвел своей кандидатуры, кроме Темирбека, заявившего, что он согласен с мнением райкома, выдвинувшего кандидатуру Жиемурата.

Пожалуй, больше всего удивило Жиемурата поведение Жалмена: когда назвали его фамилию, он раздулся от гордости, как индюк, и, выпятив грудь, победоносно поглядывал вокруг.

От провала Жиемурата спас Багров.

Выступив после всех, он сказал:

— Я вижу, каждый хочет, чтобы во главе ячейки был кто-нибудь из его рода. Но в ауле одиннадцать — двенадцать родов. А коммунистов, только и имеющих право занять этот пост, куда меньше, да и избрать-то мы должны лишь одного человека. Если мы изберем Жиемурата, ни один из родов не будет обижен: вы сами знаете, он в этом смысле лицо нейтральное, ко всем относится одинаково, никого не выделяя, никому не отдавая предпочтения по родовому признаку. Для него главное: как человек работает, как участвует в общественной жизни, а не из какого он рода. Думаю, такой руководитель, как Жиемурат, — для всех приемлем. Ну, и райком горячо поддерживает его кандидатуру.

Багрову удалось убедить большинство собравшихся, и секретарем ячейки был избран Жиемурат. Жалмен и его сторонники не решились дать Багрову открытый бой.

Вернувшись из района, где его утвердили в новой должности, Жиемурат вознамерился было тут же, не теряя времени, устроить у себя дома заседание партячейки.

Когда он сказал об этом Серкебаю, тот неожиданно возразил:

— Ты знаешь, боле, я всегда рад, когда в моем доме собираются люди. Но в последнее время что-то голова у меня побаливает, мне надобны тишина, покой... Да и такому большому начальнику, как ты, не к лицу собирать своих людей где попало, тебе надо обзавестись собственной конторой. Как молвится, прежде чем откочевать куда-либо — подготовь жилье на новом стойбище. Своя контора почету тебе прибавит, а честь одного — это честь тысячи, тебе почет — это и всему аулу почет!

Совет Серкебая не вызвал у Жиемурата особого энтузиазма. Зима в этом году выдалась и ранняя, и суровая, а со вчерашнего дня поднялась пурга, и Жиемурат на себе испытал ее крутой нрав: он возвращался в аул на коне, в лицо бил ветер и снег, он совсем закоченел, чуть живым добрался до дома. Какое уж строительство — в этакую-то погоду!

Однако он посчитал неудобным спорить с Серкебаем, давшим ему приют, и только пожал плечами:

— Может, вы и правы... Но следовало бы дождаться, пока хоть чуть потеплеет.

— Есть дела, которые не терпят отлагательства. Вам ведь нужно где-то собираться.

Жиемурат задумался... Да, верно, партячейке нужно постоянное место для заседаний. Конечно, они могли бы собираться и у Жиемурата, но негоже — нарушать чужой покой. И так уж Серкебай много для него сделал, нельзя злоупотреблять его добротой и радушием. Как говорится, хоть тебя и ждут, не приходи каждый вечер, хоть тебе и дают, не бери всякий раз. Нет, стоило прислушаться к совету Серкебая, совету отеческому, разумному. Он ведь многое повидал на своем веку, поизносил рубах куда больше, чем Жиемурат. Видать, надо строиться — никуда от этого не денешься. Мороз, конечно, помеха серьезная... Ну, да чем черт не шутит!

— Ладно, боле. Строиться, так строиться. Только сперва я посоветуюсь с Темирбеком.

Улыбка удовлетворения скользнула по губам Серкебая, но он тут же потушил ее.

Жиемурат, хоть он и устал после поездки в район, немедля отправился к Темирбеку.

Удобно расположившись на кошме, он неторопливо принялся за рассказ:

— Говорил я с Багровым. Он недоволен, что мы так тянем с созданием колхоза. Я в оправдание все ему выложил: и что аул разобщенный, и люди, чуть нажмешь на них, грозят в бега удариться — видно, не слишком-то привязаны к здешним местам! А он: вы, мол, не умеете применяться к местным условиям. И председателю аулсовета досталось по первое число — за то, что не смог удержать семьи, бросившие аул во время уборки хлопка. Да, есть над чем призадуматься...

Жиемурат помолчал, потом продолжал:

— А я к тебе вот по какому делу. Партячейке тоже ведь нужна крыша над головой. Серкебаю-ага вроде не по нраву, что мы у него собираемся, шумим... Он и подсказал: стройте, мол, контору. Мысль-то дельная, да видишь, какие холода завернули. И пурга метет. Как тут строить? Навряд ли найдется человек, который по своей охоте согласится сунуть руку в ледяную воду.

— А ты за это не волнуйся! — с неожиданным энтузиазмом откликнулся Темирбек. — Найдем людей. Контора — это ведь общественное здание, будем строить его всем аулом, и это поневоле сплотит крестьян.

— И воспитает в них чувство локтя — так?

—Так. Ты верно сказал: мысль дельная! Строительные материалы под рукой: на озере полно камыша, в лесу турангиля. На худой конец, наружные стены оставим пока неоштукатуренными. После, по теплу, доделаем.

— Ну, что ж... — Жиемурат испытывал радостное облегчение. — Надо завтра собрать актив и хорошенько обмозговать это дело.

В небе ярко сияло солнце, но оно не в силах было растопить снег, согреть воздух. Мороз, казалось, с солнцем только усилился. Ветер, дувший с северо-запада, ерошил белые сугробы, гнал по аульной улице снежные облака. Снег скрипел под ногами так громко, что заглушал голоса людей, которые, плотно закутавшись, шагали к дому Темирбека.

Первым пришел Жалмен и занял самое теплое место, возле печки. Он сидел, распахнув полы своего потертого тулупа, поглаживая редкие усы, и каждого, кто входил в дом, отряхиваясь на пороге от снега, сбивая наледь с заиндевевших бороды и бровей, встречал соленой шуткой и сам же хохотал над ней, косясь то на Темирбека, то на Жиемурата.

Убедившись, что никто больше не явится, Темирбек поудобней устроился на своем месте, задвинул дрова поглубже в очаг, чтобы жарче горели, оглядел собравшихся.

Впервые на такую сходку был приглашен десятник Бердимбет. Он держался чуть скованно, одежда застегнута на все пуговицы, морщины на лице словно застыли, длинные усы не шевелились, и взгляд был устремлен в одну точку.

Давлетбай тоже сидел недвижно и прямо, будто кол, вбитый в землю. Но в позе его чувствовалось напряжение, он с нетерпением ждал, когда же начнется разговор, ради которого их сюда позвали.

А вот Жалмен — тот беспокойно ерзал на месте и, поминутно оглядываясь, то и дело менял положение ног — точно они у него затекли.

В комнате стояла тишина, все смотрели на Жиемурата. Наконец, откашлявшись, он начал негромким голосом:

— Джигиты! Я созвал вас, чтобы посоветоваться насчет одного дела. Вы знаете, у нас в ауле создана партячейка. Она нуждается в постоянном помещении — чтобы было у нас что-то вроде штаба, центра, куда бы тянулся народ и из которого мы руководили бы всем аулом. Ячейке предстоит немалая работа. Райком часто будет давать нам поручения, и на месте будут возникать вопросы, требующие неотложного решения. Нам придется чуть не каждый день собираться для споров и обсуждений. Неудобно же всякий раз занимать чей-то дом, выпроваживая хозяйку и ребятишек на улицу. В общем, нужна контора. Я понимаю, на дворе зима, ветер, стужа, строителей нового дома ожидают немалые трудности. Но вам, сидящим здесь, передо мной, я уверен, по плечу любая, самая тяжкая ноша!

— А чем тебя не устраивает дом Серкебая? — спросил Жалмен.

— Серкебай до сих пор терпеливо сносил наши сборища — спасибо ему за это. Но нельзя же садиться человеку на шею, пользуясь его добротой!

Жалмен запахнул полы своего постына, поежился, с сомнением произнес:

— Спору нет, ячейка, конечно, должна иметь постоянное пристанище. Да только...

Но ему так и не удалось закончить свою мысль, Темирбек, не дослушав, решительно сказал:

— Что «только»! Мороза испугался? А мы не из пугливых !

— Верно! — поддержал его Бердимбет. — Впервые у нас зима, что ли? — Он обвел сидящих усмешливо-подзадоривающим взглядом. — Гляди, какие богатыри собрались! Что им холода да вьюги!

Подождав, когда он закончит, Темирбек продолжал:

— Я так думаю — раз мы коммунисты, так нам любые трудности нипочем. Когда питерские рабочие в декабре девятьсот пятого года дрались на баррикадах, так они не только морозов — смерти не страшились! А революция? А гражданская война?.. — Он пылко перечислял все, что рассказывал ему Жиемурат, подготавливая к вступлению в партию, все слушали его с уважительным вниманием, у Жиемурата на губах теплилась довольная улыбка.

Лишь Жалмен все хмурился, морщил лоб:

— Да разве ж я против? Да я всей душой за строительство конторы! Я чего боюсь? Думаете, мороза? Я боюсь, как бы в ауле не поднялся шум: мол, в такую холодину заставляют дом ладить...

— А мы никого и не будем заставлять! — вступил в разговор молчавший до этой минуты Давлетбай. — Я вот согласен и глину месить, и стены штукатурить — черт с ним, с морозом! Когда приступать к работе, Жиемурат-ага?

— Верно! Что тянуть-то? — опять подал голос Бердимбет. — У меня уже руки чешутся — с зимой-зимушкой силами померяться!

Жиемурат, выслушав всех, сказал:

— Мы тут толковали с Темирбеком... Строительство конторы имеет большее значение, чем многие полагают. Нам ведь предстоит организовать здесь колхоз. Это первейшая наша задача, и нелегкая! И если мы соберем людей строить контору, то это положит начало их объединению в дружный коллектив. Думаю, когда все мы, присутствующие здесь, засучив рукава, возьмемся за дело, так и другие не останутся в стороне. Я видел, как строят у вас дома — всем миром! И найдется немало людей, которые ради доброго дела не пожалеют сил и времени.

Бердимбет согласно кивнул головой:

— Твоя правда. Пригласи людей строить дом — так навряд ли отыщется каракалпак, который откажет в помощи. Таков обычай. Строительство — дело благое. И не будем его откладывать...

Жалмен, еще недавно оживленный, к концу беседы сник, сердито шевелил редкими усами. Но ему ничего не оставалось, как помалкивать.

— Значит, решено: строим? — спросил Жиемурат и, не услышав возражений, предложил: — Надо будет сходить к плотнику Нуржану, попросить его быть главным мастером на стройке.

Нуржан встретил их приветливо, и жена его так вся и светилась радушием. Она засуетилась, не зная, куда усадить дорогих гостей, постелила на пол все, что нашлось в доме, и тут же принялась готовить чай.

Нуржан-уста — один из коренных жителей аула Курама. Еще его деды и прадеды встречали восходы и закаты на берегу Шортанбая. Он был работником усердным и числился в зажиточных крестьянах: имел лошадь, корову, арбу в бычьей упряжке. Батрачком, Жалмен, порой угрожал, что обложит его высоким налогом как кулака и конфискует его имущество. Потому при внешнем радушии он отнесся к приходу активистов несколько настороженно: с добром они или со злом?

После взаимных традиционных приветствий Жиемурат сказал:

— В народе говорят: счастлив аул, где много мастеров. Я уж имел случай убедиться, Нуржан-ага, какие у тебя золотые руки. И вот мы решили обратиться к тебе по одному важному делу.

У Нуржана-уста в тревоге дрогнуло сердце. Что это за важное дело? Уж не хотят ли они завлечь его в колхоз, о котором в последнее время шли разные толки? Колхоза он боялся пуще огня, его озноб прохватывал, когда ему говорили, что, вступив в колхоз, он должен будет пожертвовать в пользу общества всем своим добром и делать — бесплатно — все, что ему прикажут. Хм... Гости-то все — как на подбор. Жалмен, от которого лишь угрозы и слышишь. Темирбек... Ну, это мужик неплохой, но уж больно радеет за государственные интересы, горло за них готов перегрызть... Правда, за долгие годы жизни в одном ауле у Нуржана была с ним серьезная стычка лишь однажды, этой осенью, из-за того, что плотник вовремя не сдал на приемный пункт собранный хлопок. Жиемурат... Этот себя не успел еще показать, неизвестно, насколько надо его опасаться.

Так или иначе, а плотник старался сохранять спокойствие, хотя обладал вспыльчивым, несдержанным нравом.

— Так... Я слушаю. Говори — зачем пришли.

— Мы тут посоветовались с товарищами и порешили строить контору для партячейки.

У Нуржана камень свалился с души. Поняв, что лично ему не грозят никакие неприятности, он с облегчением произнес:

— Добро! Удачи вам! А холода не бойтесь, богатеи в прежние-то времена ладили себе дома и не в такие морозы!

Жиемурат нахмурился:

— Слава богу, эти времена миновали... И ты нас с богатеями не равняй. Мы собираемся строить общественное здание.

— Да я что... я понимаю. — Тон у Нуржана был мягкий, извиняющийся.

И Жиемурат тоже смягчился:

— Думаем строить дом из камыша. Как на это смотрите?

— А что ж — можно. Как бы только дожди его не порушили...

— Это уж будет зависеть от мастера. Вы не помогли бы нам в этом деле?

Жиемурат выжидающе смотрел ему в лицо, изрытое сетью морщин.

А плотника одолевали сомнения. Как только он услышал о намерении партячейки строить контору, так сразу понял, что возглавлять это строительство поручат ему. Не поручат даже — обяжут! И его удивил тон Жиемурата, в котором звучала просьба — не приказ. С чего же это они кланяются ему в ножки? Ведь один из них батрачком, другой пятидесятник, третий секретарь партячейки. Начальство! Могли бы и силком заставить работать, так нет, уговаривают!.. Ну, и дела... Может, не соглашаться? Сказать, что времени нет, занят по горло? Он обернулся к жене, в надежде, что она ему подскажет какой-нибудь выход.

Та спокойно проговорила:

— Что же молчишь-то? Люди к тебе по-хорошему, грех им отказывать. Верно, заплатят тебе за работу-то?

— Заплатим, заплатим! — поспешно заверил Жалмен, хотя и знал, что пока у них нет возможности оплатить труд плотника.

— Ладно, братцы! — неожиданно для самого себя сказал Нуржан-уста. — Потружусь на общее благо. Уж приложу все старания.

Он тут же пожалел о своей покладистости и с досады закусил губу, но отступать было поздно.

Гости уже ушли, а он в раздумье все поглаживал кончики своих пышных усов, даже пожевал один из них, и по лицу его было видно, что он недоволен собой.

Поведение Жалмена и в доме Темирбека, и у плотника поставило Жиемурата в тупик. Почему он был такой хмурый? Зачем было обнадеживать плотника, обещать, что ему заплатят за работу?

Что же теперь получится? Нуржан будет ждать обещанных денег, а их неоткуда взять, вот и выйдет, что его обманули, а это бросит тень прежде всего на него, на Жиемурата. Впрочем, может быть, Жалмен хотел — как лучше. Сказал так, чтобы улестить Нуржан-уста. В конце концов, неужели они не найдут денег для плотника? Нет, Нуржан достоин награды за свой труд, и он, Жиемурат, что-нибудь придумает, как-нибудь выкрутится с обещанными Нуржану деньгами.

Жалмен возражал против строительства конторы не без задней мысли. Он-то знал, что Жиемурат затеял это дело по совету Серкебая. Ему на руку было — чтобы все думали, будто он и Серкебай и мыслят по-разному, и стоят на разных позициях. Так легче было скрыть тайное сообщничество меж ними.

Своего он добился... Но удовлетворения не чувствовал. Душа его горела, когда он вспоминал, как дружно поддержали все предложение Жиемурата. Он-то полагал, что идея насчет строительства конторы, которую по подсказке Серкебая выдвинет Жиемурат, отпугнет даже близких ему людей, внесет разлад в его окружение, а получилось наоборот: люди объединились вокруг этой идеи. Выходит, он своими руками разжег костер, на котором теперь Жиемурат варит для себя плов!

Когда Жиемурат повел народ в лес, за турангилем для стройки, Жалмен сказал, что ему нужно ехать в район, поторопить работников ГПУ с розысками убийцы Айтжана, и ускакал — в снег, в пургу.

Вернулся он лишь через день и, не заглядывая домой, спешился возле землянки Садыка. Тот, заслышав конский топот, выбежал навстречу гостю, пожал ему обе руки, провел в помещение.

Жалмен, отогревшись, поинтересовался, как работали люди в лесу, много ли нарубили турангиля, накосили камыша.

Садык, желая порадовать батрачкома, сказал, что крестьяне трудились в охотку, и сам Жиемурат старался от них не отстать.

К его удивлению, эти ответы лишь омрачили гостя, он хмуро переспросил:

— Так, говоришь, и Жиемурат рубил деревья?

— А что ж ему, стоять сложа руки — в эдакий-то мороз?

— Ну да, ну да... Мороз... — Жалмен еще больше насупился. — И как только ему не совестно мучать людей в такую погоду?

Садык хотел было возразить ему, но не решился. Он знал, как коварен и жесток Жалмен: ввяжешься с ним в пререкания, так он того и гляди донесет на тебя в ГПУ или еще как-нибудь отомстит, от него не жди добра!.. Вон, в прошлом году как он замытарил соседа Садыка, Ералы, найдя у него дома мешок с хлопком, — тому волей-неволей пришлось податься из аула куда глаза глядят. А может, батрачкома подослал сам Жиемурат, узнать, что у него, у Садыка, на уме? Так или иначе, но Садык почел за лучшее промолчать.

И Жалмен не стал развивать своей мысли: он, в свою очередь, побаивался Садыка. Нынче и не угадаешь, с кем можно, а с кем нельзя быть откровенным!

Желая перевести разговор на другое, он, строго глянув на Садыка, спросил:

— Ты когда думаешь все зерно сдать? — и, заметив, как тот побледнел, добавил как бы между прочим: — Да, а как с тем нашим делом?

Садык, не успевший еще оправиться от растерянности, вызванной первым вопросом, непонимающе уставился на Жалмена:

— С каким делом?

— Хау, забыл, что ли? Ну, насчет Отегена.

У Садыка отлегло от души, лицо прояснилось:

— Что ты, как можно забыть? Помню, все помню.

Когда Жалмен был здесь в последний раз, он засватал за Отегена дочь Садыка, Бибихан.

Садык сказал, что сам-то он согласен отдать дочку замуж, но ему нужно переговорить с женой, Сулухан — верблюдицей. Со старухой они так ни до чего и не дотолковались, больше этого разговора Садык не поднимал, а время шло, и он начал уже было забывать о сговоре с Жалменом.

Теперь батрачком сам напомнил о нем старику:

— Ну?.. С женой договорился?..

Садык покосился на старуху, та молчала, уперев взгляд в землю, тогда он торопливо кивнул:

— Договорился, а как же!

Жена метнула на него взор, полный гнева и презрения, и сердито поджала губы.

Жалмен встал:

— Вот и ладно. Будем считать, что согласие получено — можно готовиться к свадьбе.

Как только он ушел, Сулухан напустилась на Садыка:

— Ты что, спятил, старый дурень? Зачем сказал, что мы согласны?

Садык поморщился, будто проглотил кислое яблоко:

— А ты помолчи — так-то оно лучше будет. Ум-то, гляжу, короче, чем у курицы. Недаром тебя верблюдицей прозвали. Что ты, не знаешь нашего батрачкома? Попробуй с ним не согласиться, так со свету сживет. Последнее отберет. И налогами замучает. — Он вздохнул. — Да и чем плох Отеген? Скота-то у них вон сколько... Да еще, говорят, богат скотом его дядюшка, который живет у озера Канлыкол. — И опять из его груди невольно вырвался горький вздох. — А дочка-то все одно рано или поздно покинет родное гнездо: такая уж доля всех дочерей. Все одно не быть ей светочем нашей жизни. Недаром молвится: была своя дочь, ушла, стала навек чужая. Какая разница — к кому она уйдет? И так, и так — отрезанный ломоть.

Садык своей волей ни за что не согласился бы продать свою дочь за богатый калым, да одолела проклятая бедность. До сих пор он не в состоянии был справить поминки по отцу, умершему лет десять назад.

Правда, в позапрошлом году он с великим трудом наскреб немного денег и купил телку. Телка принесла теленка — но жалко было его резать. А тут еще Жалмен со своими налогами... Нет, без чужой помощи не выбраться из нужды!

Старуха, как только он заговорил, притихла, — не подобало жене вступать в спор с мужем, — и хотя с лица ее не сошло недовольное выражение, посочувствовала Садыку:

— Эх, горемыка старый, сколько забот-то навалилось — аж кости трещат... Так ты хочешь калым скотом взять? Говорят, нынче это не дозволено. Следят за этим... Может, возьмешь деньгами?

Садык просиял от радости:

— Ох, женушка, ну и молодчина! Ну, чистое золото! Только не зря говорится: нынче — деньги, завтра — зола. Нет уж, скотинка — она надежней. Да и много ли мне надо? Лишь бы поминки по отцу справить, покуда сам живой.

Старуха покорно молчала — ведь речь шла о ее покойном свекре.

А Садык, почувствовав себя свободней, оживленно продолжал:

— Э, да что попусту толковать, одним нам это все одно не решить. Среди людей ведь живем — будем держать совет с родней да соседями.

— Не забудь поговорить с пятидесятником и десятником.

— Верно, старая, в таком деле не обойтись без Темирбека и Бердимбета. Да и без Жиемурата — он ведь сейчас самый главный в ауле.

Старуха всплеснула руками:

— Ой, бой, да этого нечестивца больше всех надо опасаться! Намедни, говорят, собрал всех наших джигитов и девушек, да и говорит: мол, пора кончать с калымом, нельзя, чтобы дочерей продавали за скот и за деньги. Попробуй-ка теперь выдать свою дочь замуж!

Садык призадумался. И думал над словами жены весь день. Думал и приступая к вечерней молитве — куптан. Только он положил первый поклон, как его осенило, что он должен сделать. Однако нельзя было прерывать молитву, и Садык лишь покашливал да многозначительно посматривал на жену.

Он еле дотерпел до конца молитвы и с последним поклоном, обращаясь к старухе, торопливо проговорил:

— Все же надо потолковать с Жиемуратом.

Старуха усмехнулась:

— Ишь!.. Додумался! Тогда, считай, придется тебе гнать овец по мостику тоньше волоса.

— А ты дослушай! Ведь Жиемурат — боле Серкебая. И слушается его, как родню и как старшего. Вот ты и пойди к жене Серкебая, пускай она попросит муженька, чтобы он склонил Жиемурата на нашу сторону... Поняла? Пообещай, что ежели это дело выгорит, ты подаришь ей клетчатое платье.

— Другого ты ничего не надумал?

— Ты слушай! Я дело говорю!

— Вот сам и пойди к Серкебаю.

— Э, бабам легче дотолковаться.

— Нет уж, иди ты — это ведь твоя придумка.

— А я говорю: тебе это сподручней.

Неизвестно, сколько еще тянулся бы этот спор, если бы в это время в комнату не вошла Бибихан. Ее появление положило конец препирательству стариков, которые и хотели, и боялись обратиться к Жиемурату — пусть даже и через его хозяев.

От Садыка Жалмен направился к Серкебаю.

Ночь стояла холодная, земля промерзла до гулкой звонкости, шаги отдавались в морозном воздухе, как стук подков, стеклянно цокающих о лед.

В небе лукаво перемигивались звезды, словно посмеиваясь над человеком, идущим по земле, под пронзительным ветром и, казалось, чем крепче закручивал мороз, тем веселей им становилось.

Жалмен не знал, дома ли Жиемурат, и решил, если встретится с ним, сказать, что только что прискакал из района и сразу же поспешил к нему с новостями.

На его счастье, Жиемурата у себя не оказалось.

Когда Серкебай сообщил, что его жилец, судя по всему, задержится у Темирбека, Жалмен довольно ухмыльнулся.

Его также обрадовало, что он застал у Серкебая ходжу. Все были в сборе.

Жалмен вытер тыльной стороной ладони глаза, прослезившиеся от ледяного ветра, прошел к печке, протянул к огню красные от холода руки и, немного отогревшись, повернулся к своим сообщникам и коротко бросил:

— В районе я все уладил.

Ходжа, который с момента появления Жалмена смотрел на него напряженно-выжидательно и с какой-то тревогой, после этих слов заметно оживился:

— Ох, спасибо, братец, да одарит тебя аллах своими милостями!

Жалмен снял с себя старый тулуп, лег боком на кошму, ногами к печке, сварливо проворчал:

— Я-то стараюсь, все делаю, что от меня зависит.

Серкебай виновато вздохнул:

— Так ведь и мы старались, да нашла коса на камень. Багров-то, видать, мужик умный и прозорливый. Умеет подойти к крестьянину, отыскать путь к его сердцу... А ежели бы райком не вмешался, то Жиемурата провалили бы, это уж как пить дать. Ты же видел: народ-то шел за нами!

— Шел, да не дошел... — Жалмен угрюмо уставился в пол.

Ходжа решил показать, что и он не лыком шит: неодобрительно косясь на Серкебая, сказал:

— Случилась у нас и еще одна промашка...

— Уж в чем, в чем, а в промахах-то у вас недостатка нет, — мрачно усмехнулся Жалмен. — Не поймешь, головой думаете или еще чем. Это ведь ты, Серкебай-ага, посоветовал Жиемурату строить контору? Целое озеро вылил на его мельницу!

— Вот-вот! — обрадованно подхватил ходжа. — И я о том же! Это-то и есть наша промашка.

— Так ведь я думал... — растерянно начал Серкебай. Но Жалмен оборвал его:

— Индюк, говорят, тоже думал, да в суп попал. Надо было заранее все предусмотреть. Ну? Что теперь будем делать?

Серкебай вышел во двор, принес большую палку и изнутри подпер ею дверь, чтобы никто не мог войти неожиданно.

Когда он снова подсел к приятелям, ходжа, чуть подавшись вперед, тихо, заговорщически проговорил:

— Надо поджечь камыш и турангиль, собранные для стройки.

— Эк, куда хватил! — Жалмен злобно прищурился. — А о последствиях подумал? Начнут искать да доискиваться, и бог знает, чем это для нас может кончиться. Того и гляди, и Айтжана повесят нам на шею. Нет, тут иное надобно. Подумаем, как бы добиться, чтобы крестьяне отказались ходить в лес за камышом и турангилем.

Но как ни тужились заговорщики, а так ни до чего и не додумались.

Жалмен, вздохнув, проговорил:

— Придется, видно, спросить совета у Калмена-ага. Ловкости да хитрости ему не занимать стать. Уж он-то найдет выход из любого тупика.

Ходжа с сомнением почесал в затылке:

— Н-не знаю, не знаю... Я-то не очень ему доверяю: больно он скользкий. И мастер пыль в глаза пускать.

— Ну, и что с того? Важно, что он умеет найти проникновенные слова, хватающие за сердце. Ты послушай его: как начнет разливаться соловьем — не враз и разберешься, врет он или говорит правду, — Жалмен помолчал. — Хм... Вот если бы ему удалось убедить народ, что Жиемурат — сын бая, обманом пробравшийся в партию. Потому, мол, он и обращается с людьми как со скотиной: гонит в лютый мороз на работу, взваливает на них непосильное бремя... И этим преследует тайную цель: вызвать в народе недовольство советской властью... Как, правдоподобно звучит? Да будь он истинным большевиком — разве измывался бы так над простыми крестьянами?.. Хм. Если бы в ауле поверили этому — считай, Жиемурату крышка!

Серкебай быстро повернулся к Жалмену:

— Дело говоришь!.. Подумайте, джигиты: если мы срочно что-нибудь не предпримем — арбуз выпадет из наших рук. Тогда нам крышка, а не Жиемурату. Признаюсь: с этим строительством конторы мы крепко просчитались. Ведь как теперь все может обернуться? Как только контора будет построена, Жиемурат наверняка туда и переберется.

— Ну и пускай, — безразлично сказал ходжа.

— Э, нет! В моем-то доме ему все-таки приходилось сдерживаться. Он ведь хитрый и осмотрительный — как сорока. Тут, при мне, то ли из осторожности, то ли по другой какой причине, он не решался собирать народ, открыто агитировать за колхоз. А сядет за свой стол в конторе, так люди сами к нему потянутся, и уж он тогда развернется... Мужик-то он башковитый, всем головы заморочит: кого припугнет, кого обольстит сладкими речами. А мы и ведать не будем — о чем он толкует с людьми...

Жалмен недовольно поморщился: его покоробила эта похвала по адресу Жиемурата, но он подавил раздражение и рассудительно проговорил:

— Вот еще что нам надо постоянно иметь в виду. Мы должны активней привлекать крестьян на свою сторону и ссорить Жиемурата с его сподвижниками. Пусть он останется в одиночестве — как дерево, лишенное ветвей. Вот и будем кумекать: как обрубить эти ветви. Я тут придумал один ход... Знаете Бибихан, дочь Садыка? Так вот, я просватал ее за Отегена. Парень может нам пригодиться. Но эта красавица, вроде, приглянулась и Давлетбаю. А Отеген ревнив, и если мы натравим его на Давлетбая, то они сцепятся, как кошка с собакой. Тогда мы скажем Жиемурату, будто Давлетбай как соперник Отегена ведет против жениха нечестную игру, прижимает его, использует свое должностное положение. Ну, как?.. Жиемурат ведь таких вещей не любит. Вот мы и вобьем клин между ним и самым верным его соратником.

Жалмен торжествующе оглянулся и тут же насупился, заметив на лице ходжи явное разочарование.

— Эх, братец, — сказал ходжа, — сучья-то рубить — рука отнимется. Куда надежней — с корнем вырвать само дерево! Оно, конечно, опасно: дерево-то может и на тебя повалиться. Да зато, коли уж с ним справишься, как вздохнешь-то спокойно! Зачем сотню раз замахиваться, когда можно одним махом все покончить? Ну, да ладно, будь по-твоему, наше дело — слушаться тебя, Жалмен…

В аул снова прибыл следователь из ГПУ.

Встретившись с Жиемуратом, он сказал:

— Будем подводить итоги.

В комнате Жиемурата, где он обосновался, перебывал чуть не весь аул, пришлось даже приостановить строительство конторы, шедшее полным ходом.

На этот раз следователь разрешил присутствовать на допросах Жиемурату, Жалмену, Темирбеку, им было позволено даже самим задавать вопросы.

Два дня бился следователь со свидетелями, а следствие, казалось, ни на шаг не продвинулось вперед. Никак не удавалось найти конец нити — чтобы распутать клубок.

Свидетели от всего отнекивались: ни о чем они не знают, ничего не видели и не слышали. Однако после каждого допроса следователь что-то отмечал в своей тетрадке.

Жиемурат скептически усмехался: он уже потерял всякую надежду на успешный исход дела.

В последний день Жалмен, отвечавший за явку свидетелей, привел к следователю суфи Калмена.

Обращаясь к нему, следователь задал вопрос, который не раз уже звучал в этой комнате:

— Где вы были в ночь, когда произошло убийство?

— На тое, у Бектурсына, — спокойно, как заученный урок, ответил суфи.

— В чьем доме?

— В доме Садыка.

Следователь что-то записал в тетрадку и поднял на суфи острый, испытующий взгляд:

— Кто еще с вами был?

Суфи принялся неторопливо перечислять, кто, кроме него, находился в ту ночь в доме Садыка. Следователь часто останавливал его, уточняя, кто где сидел, что делал, не выходил ли из дома.

— Так. Ну, а кого не было на тое?

— Не припомню.

— А сидел ли с вами Омирбек-ага?

— Как же, сидел!

— Все время сидел? С начала до конца тоя?

— Вроде, припоздал он немного. И ушел раньше других.

— Это вы точно помните?

— Вроде, точно.

— А не фантазируете?

Суфи погладил свою белую бороду:

— С моими-то сединами — грех лгать!

— Скажите: клянусь Кораном, что все в моих словах — правда!

Суфи повторил клятву.

Следователь внезапно рассмеялся, Жалмен подхохотнул ему, и суфи, хотя и не понимал, что их развеселило, тоже растянул рот в улыбке.

Так же внезапно следователь оборвал смех и снова напустил на себя строгость:

— Итак, вы утверждаете, что Омирбек-ага ушел еще до полуночи?

— Не верите — спросите у других.

— Хорошо. Можете идти.

Следом за суфи были допрошены плотник Нуржан, Турганбек и Садык.

У всех следователь допытывался, кто был на тое, и под конец задавал один и тот же вопрос: правда ли, что Омирбек раньше всех покинул дом Садыка?

И все отвечали: да, вроде бы, чуть раньше.

Удовлетворенно хмыкнув, следователь делал в тетради очередную запись и предлагал тем свидетелям, кто был неграмотен, приложить-к бумаге указательный палец, а грамотным — расписаться.

Их сменил Серкебай — он вошел в комнату с камчой в руках, будто только что слез с коня. На вопросы следователя он отвечал быстро и четко, словно был подготовлен к ним заранее.

Жиемурат и Темирбек слушали его молча, раздумчиво подперев кулаками подбородки.

— Что ты делал на тое?

— Я там был за распределителя.

— Сколько человек было на тое?

— Вот, посчитайте: было подано сорок шесть мисок, каждая на троих. Прибавьте сюда еще джигитов, которые обслуживали той.

— Сколько мисок ты отправил в дом Садыка?

— Шесть.

— Значит, там сидело восемнадцать человек?

— Не совсем так... Сперва-то я послал туда хлеб и сахар на семнадцать человек. А после пришел еще один за своей долей.

— Значит, кто-то пришел позднее? Кто — не знаешь?

— Как же не знать? Знаю. Омирбек-ага. Он и ушел раньше всех.

— А это тебе откуда известно?

— Да он сам ко мне заглянул, сказал, что уходит. Я еще выделил ему и его старухе их долю — кусок мяса и лепешку.

— Так... Все ясно. Можешь идти, ты свободен.

Отпустив последнего свидетеля, следователь приказал Жалмену:

— Теперь позови Омирбека-ага.

Старый Омирбек подтвердил: да, он и опоздал на той, и не досидел до конца. Опоздал потому, что был на могиле сына и задержался там. На обратном пути старуха почувствовала себя плохо, он оставил ее дома, сам поспешил на той, но, беспокоясь за жену, ушел оттуда пораньше.

— Один ушел?

— Один. И сразу — домой.

— Так, так... И сразу — домой... Вот, приложи-ка сюда палец. Так. Теперь все. Ступай.

После допроса Омирбека следователь, не мешкая, стал готовиться к отъезду.

Жиемурат, прищурясь, спросил:

— Ну, и как же с подведением итогов? Я гляжу, все по-прежнему покрыто туманом.

Следователь высокомерно поднял бровь:

— А по-моему, туман рассеялся и итоги ясны. Вы же сами все слышали. Правда, об окончательных выводах я смогу сообщить лишь тогда, когда получу в районе соответствующие указания.

Жиемурата не удовлетворил этот ответ — на его взгляд, показания свидетелей не давали повода даже для каких-либо отдаленных подозрений.

Впрочем, возможно, он не разбирается во всех тонкостях следовательской работы: как знать, может, опытному специалисту достаточно лишь намека, невольного жеста, движения, чтобы определить виновного.

У него не было оснований не доверять следователю.

Чуть не весь аул принял участие в строительстве новой конторы.

Таков обычай: какие бы распри ни раздирали аул, но когда кто-либо возводил дом, не подобало отказывать ему в помощи.

На работу вышел даже суфи Калмен, до поры до времени отлеживавшийся дома.

Жиемурат с большинством строителей успел уже уйти в лес. Оставшиеся старики, к которым присоединился и суфи, уселись на арбу, запряженную быком, и, разговаривая меж собой, тоже тронулись в путь, к лесу.

За шутками и оживленной беседой они не чувствовали холода, и лишь когда арбу встряхивало на выбоине или ледяном бугорке, умолкали и хватались друг за друга.

Кто-нибудь кричал арбакешу:

— Эй, разуй глаза! Ослеп, что ли?

И тут же прерванная беседа возобновлялась.

Разговором постепенно завладел суфи Калмен. Слова его заглушал скрип колес и хруст снега, и все притихли, а Омирбек, сидевший возле суфи, даже поднял уши малахая, чтобы лучше слышать.

— Если уж бог вздумает тебя наградить — пусть наградит праведным сыном, — с легкой хрипотцой говорил суфи Калмен. — Коли сын непочтительный, так натерпишься мук и на этом, и на том свете. Как-то в давние времена прогуливался наш пророк в небесах и вдруг видит: лежит человек и заливается горькими слезами. Пророк наклонился над ним и спрашивает: что с тобой, добрый человек? А тот говорит сквозь слезы: «О великий господин, на земле остался у меня сын, нынче он совсем уже взрослый, а обо мне совсем забыл, и поминки-то перестал справлять. Вот я и лежу, как под пыткой, и нет предела моим страданиям!» Тогда пророк — да буду я его жертвой — сошел на землю и явился к сыну этого человека. Побеседовал с ним, рассказал, как мучается его отец. Сами ведаете: кто же посмеет ослушаться пророка, посланца самого аллаха? Слова его пронзают сердце, как молния! Ну, сын начал добросовестно справлять поминки по отцу. Спустя год пророк снова наведался к тому человеку — видит, а он уж расхаживает счастливый в райских кущах в обнимку со сладкоголосыми гуриями.

Растроганный рассказом суфи, Омирбек вздохнул. Все некоторое время молчали.

Потом Турганбек спросил:

— Суфи-ага, а большевои что — в бога не веруют?

Его поддержали другие:

— Верно, что они запрещают поминки справлять?

— И тои устраивать?

— Э, никто же и слова не сказал, когда поминали Айтжана? А он сам большевой.

— Дай им только укрепиться — они на нашу веру запрет наложат; стоит только кому молвить: «Алхамди лилулла», как его тут же на высылку!

Суфи, довольный, гладил свою бороду и, выслушав всех, сказал:

— Все большевики — безбожники, неверные. А еще, говорят, упрямы, как ослы: уж если ступят на дорогу, так ни за что не свернут в сторону. Один большевик, говорят, ехал на коне, а перед ним река, так он пустил коня прямо в реку, да и потонул.

Он первый засмеялся своей шутке, но смех его прозвучал одиноко.

Омирбек ворчливо спросил:

— Кто же тебе такую небылицу-то наплел?

Суфи счел за лучшее промолчать. А один из его приспешников поспешил перевести разговор на другое:

— Нет, они, большевои, хитрые... Взять хоть нашего Жиемурата. И трех месяцев не прошло, как он к нам заявился, а гляди-ка — уже секретарь ячейки. И контору себе решил отгрохать — а мы, по его повелению, в этакий-то мороз в лес тащимся. Не жалеет он народ!

И опять раздался сердитый голос Омирбека:

— Разве ж он о себе радеет? Контора-то для общей же пользы. Не для отца же своего он ее строит. Да и не выгонял он никого на мороз, мы ж все — по доброй воле.

Суфи остро взглянул на него:

— Не для отца... А ты знаешь, кто его отец? Жиемурат куда хитрее, чем все вы думаете. Я полагаю, он из богатой семьи. Вон ведь как ловко всем распоряжается — словно всю жизнь людьми командовал. Большое, верно, было у его отца хозяйство.

Слова эти заставили стариков призадуматься. Ведь и правда, как только Жиемурат появился в ауле, так сразу взял вожжи в свои руки: привык, видать, чувствовать себя хозяином.

— А ведь и верно — повадки-то у него байские, — согласился с суфи плотник Нуржан. — Мороз на дворе, а он надумал дом строить. Уж я-то их знаю, богачей, натерпелся от их плеток... Ишь, ты! Я-то думал, он из бедняков, потому и старался для него. А он, оказывается, байский выкормыш! Ну, уж нет, пусть меня расстреляют, а я пальцем для него не пошевельну! Контора ему понадобилась? Вот пускай сам с ней и возится!

У суфи от радости задрожал подбородок, затряслась борода. Его слова насчет байского происхождения Жиемурата попали в цель, плотник говорил об этом как о чем-то уже доказанном и пришел к выводу, какого суфи только и ждал: отступиться от строительства конторы.

Кто-то льстиво сказал:

— Говорят, ежели человек вкусит хлеб-соль в сорока домах, так он становится прорицателем. Ты, суфи-ага, наверно, отпробовал хлеба-соли в тысяче домов! С одного взгляда умеешь распознать человека. Вмиг раскусил этого оборотня.

— Это ты про кого?

— Про Жиемурата, про кого же еще!

И туг все загалдели:

— И верно, оборотень!

— Не был бы байским сынком, так не измывался бы над простым людом!

— Не будем ему помогать!

— Ишь, нашел батраков!

Даже Омирбек, обычно не веривший всяким догадкам и слухам, и то начал сомневаться: может, и правда, Жиемурат из богачей?

Суфи, желая остаться в тени, пошел на попятную:

— Нет, вряд ли Жиемурат — сын бая. Уж больно старательный. Ведь у бедняков как? Дадут недавнему оборванцу хорошую должность, он и лезет из кожи вон, дабы выслужиться перед властями. Недаром ведь молвится: подари ослу крылья, так он и в небе по привычке будет лягаться. Ну, хватит пустых разговоров. Поехали.

— Нет уж, никуда я не поеду! — в сердцах сказал плотник Нуржан. — Не буду гнуть спину на байского сынка! — Он ткнул кулаком арбакеша в спину. — Эй, остановись! Я слезу.

— Мы тоже не поедем!..

— По домам, братцы!

Спрыгнув на снег, люди побрели обратно, к аулу.

Пока Жиемурат и другие строители ехали к лесу, ветер налетал на них резкими порывами, завывая, как шакал. Но в самой гуще леса ветра почти не чувствовалось. Зато мороз давал себя знать. Снег, хлопьями лежавиший на сучьях, затвердел от стужи, кто ненароком касался его голыми пальцами — тут же невольно отдергивал руку, словно обжегшись.

Жиемурат, чтобы ободрить людей, первым скинул с себя верхнюю одежду, крепко потер ладони, прежде чем взяться за топор.

По его примеру и остальные поснимали чапаны и бешметы, стали прилаживаться к топорам и пилам. Жиемурат, посмеиваясь, рассказывал:

— Морозов-то на свете два: старый и молодой. Вот как-то ехал по степи богатый купец в дорогой шубе, и привязался к нему старый мороз. А купцу лень от него отбиваться, он и пальцем не пошевелил, да и замерз в дороге. А молодой мороз накинулся на бедняка крестьянина в драной одежонке, да только ничего не смог с ним поделать: тот поплевал на ладони да принялся рубить лес, и так споро работал, что от него аж пар шел! Пришлось молодому морозу отступить: не на того напал! Вот так-то. Будешь стоять сложа руки — тебя мороз одолеет, а станешь топором помахивать, так никакой холод тебе не страшен! Ну-ка, друзья! За работу!

Он взмахнул топором — и пошел стук по лесу, закипела работа.

Скоро работающим сделалось жарко: мороз был побежден.

Жиемурат, повалив дерево, срубал сучья, очищал ствол от коры. Давлетбай, наблюдавший за ним, поинтересовался, зачем он это делает.

Жиемурат поучающе ответил:

— Оставишь кору, так весной в стволе черви заведутся.

Он устало вытер ладонью потный лоб, добавил:

— И еще, братец, знай — будешь вытирать пот ладонью, так никогда мозолей не наживешь.

Давлетбай старался не отстать от него. Работая, они громко перекликались, Жиемурат шутил, давал советы.

К ним подошел встревоженный Темирбек:

— Что же арба-то опаздывает? Вон уж сколько бревен накопилось. Надо отвозить.

Жиемурат хлопнул себя по лбу:

— Фу, черт, я о ней и забыл! Действительно, где же она застряла?

Он выпрямился, прищурил глаза, вглядываясь в дорогу.

Далеко-далеко двигалась по направлению к лесу темная точка.

— Да вон она! — воскликнул Жиемурат.

А когда арба приблизилась, удивленно поднял брови:

— Хау! Арба-то пустая!

Работа остановилась. Все глазели на дорогу, махали руками:

— Хау! Хау! Скорей!

Когда арба подкатила к ним, то оказалось, что на ней — только арбакеш Отеген.

— Где же остальные? — спросил у него Жиемурат.

— По домам разошлись.

— Как разошлись? Почему?

— А я знаю? Шумели, шумели, а потом слезли с арбы и деру — в аул.

— Ничего не понимаю! — У Жиемурата был расстроенный вид. — Ведь они же ехали к нам?

— Ну, ехали. А на полдороге велели мне остановиться, да и были таковы.

Хм... Не видел, кто сошел первым?

— Вроде, Омирбек-ага.

Больше из Отегена ничего не удалось выжать. Жиемурат повернулся к крестьянам:

— Не будем терять времени попусту! За работу!

И вновь лес огласился стуком топоров, визгом пил, шорохом бревен, которые волокли к арбе.

Хотя старики и отказались работать, это не помешало остальным вовремя управиться с заготовкой строительных материалов — можно было приступать к строительству конторы.

В этот день Жиемурат встал пораньше, когда еще только начало светать, и поспешил к месту, выбранному под контору.

Было так холодно, что плевок застывал на лету и падал на землю твердой льдинкой. Но Жиемурат, казалось, не ощущал мороза и даже не опустил ушей своей каракулевой шапки.

Некоторое время, в ожидании строителей, он прохаживался взад и вперед, со сплетенными за спиной руками, потом, томимый бездействием, принялся связывать в узел ветхие тряпки.

За этим занятием и застали его подошедшие Темирбек и Давлетбай. Следом явился Жалмен. Все трое, опоздав, чувствовали себя неловко и, поздоровавшись с Жиемуратом, тут же взялись за лопаты и начали рыть ямы для столбов.

Кроме них, с восходом солнца явился только старый Омирбек. Жиемурат после вчерашнего рассказа Отегена о поступке старика затаил на него обиду, и вместо того, чтобы обрадоваться его приходу, нахмурясь, строго спросил:

— Почему опаздываете?

Омирбек, оглядев безлюдную строительную площадку, усмехнулся, ответил поговоркой:

— Гляди, какой грозный! Пасешь всего пять коз, а рассвистелся на весь мир!

— Хм... А почему не пришли остальные? — вопрос звучал требовательно, словно Омирбек был в ответе за весь аул.

— Не пришли, и весь сказ. И не придут. Да и я, пожалуй, пойду, нечего мне тут делать. Я не батрак, чтоб ты на меня покрикивал.

Жиемурат смотрел на старика с удивлением: ишь, какой ершистый, и куда только подевалось его добродушие!

— Ладно, ага, не серчайте. Сами видите — есть отчего вспылить. А откуда вы знаете, что больше никто не придет?

Тут к старику подступил Жалмен: сверкая глазами, налитыми яростью, прохрипел:

— Ну, говори! Откуда тебе это известно? — он притопнул ногой. — Сговорились, негодяи!

Омирбек был не из тех, кто держит камень за пазухой: что у него на душе — то и на языке. Пропустив мимо ушей выкрик Жалмена, он горячо заговорил:

— Ты слушай, я тебе все разобъясню. Уж как мы были счастливы, что вырвались из-под власти богатеев, стали сами себе хозяева. Ан нет, богачи опять хотят нас заставить плясать под свою дудку, обратно в батраков превратить...

— Погоди, погоди, — лицо Жиемурата выражало досаду и недоумение. — Какие еще богачи?

Омирбек гневно глянул на него из-под насупленных бровей:

— Ты со мной в прятки-то не играй! Мы все про тебя узнали. Ведь отец у тебя бай, так? Ловко же, братец, ты водил всех нас за нос! Мы-то думали, ты большевик, всей душой — за народ. А ты нас обманывал! Ничего, скоро в ГПУ услышат, кто ты такой. А пока мы все порешили: не будем на тебя работать!

Старик выложил все, что было у него на сердце. Жиемурат слушал его, не перебивая, лишь напряженно морщил лоб и покусывал губы. Он попробовал было выяснить, кто все это о нем рассказывал, но старик не любил прятаться за чужие спины, и если уж удавалось в чем его убедить, то он потом высказывал это от своего имени.

В ответ на расспросы Жиемурата он только буркнул:

— Все так говорят.

Жиемурат, ни о чем больше не допытываясь, отправил Темирбека, Давлетбая и Жалмена собирать людей на работу.

Оставшись наедине с Омирбеком, он сказал как можно проникновенней:

— Да поймите же, ага, я ведь этот дом не для себя строю. Для всех вас двери всегда будут открыты: приходите со своими бедами, заботами и радостями, спрашивайте, обсуждайте, спорьте. Когда создадим колхоз — будем устраивать тут собрания. А летом понастроим еще зданий: под школу, под клуб. Это все ваше, и для вас!

— А ты не считай нас за дураков-то. Мы это все понимаем. Не те нынче времена, чтобы баи принуждали нас для них возводить хоромы. Но нутро-то байское не скроешь! Отец твой с народом не считался, и ты идешь по его стопам. Виданое ли дело — в такой мороз выгонять людей на работу!

— Да вы же сами... — начал было Жиемурат, но, не договорив, махнул рукой.

Ни словом больше не перемолвившись с Омирбеком, он дождался, пока подойдет народ и, обращаясь ко всем, спокойно, не повышая голоса пересказал свой разговор с Омирбеком, а потом повел речь о себе, о своей жизни:

— Вы знаете: мое имя — Жиемурат. Отца моего звали Муратом. И если бы вы захотели, то легко могли бы выяснить, что был он бедняком из бедняков. Всю жизнь пас байский скот на берегах озера Дауткол. Всю жизнь терпел нужду и байский гнет. Своего ничего у него не было. Он и умер в хозяйском хлеве... — Жиемурат помолчал, глаза его потемнели. — А скоро после его смерти заболела мать и тоже умерла. Остался я сиротой..

Он вскинул голову, голос зазвучал тверже, звонче:

— И если бы не революция, не Советская власть, не партия — мне тоже было бы суждено, как и отцу, и жить, и помереть нищим, подневольным пастухом. Но на мое, на всеобщее наше счастье, грянул Октябрь, и новая, народная власть, Ленинская партия протянули руку помощи моему народу! И перед сыновьями бедняков открылась широкая дорога... Как-то, не зная, куда деться, прикорнул я в тени старого, заброшенного дома. Лежу, свернувшись калачиком, вдруг чувствую — кто-то треплет меня за плечо. Открыл глаза, а надо мной — русский. Я перепугался, вскочил на ноги да и пустился бежать. Бегу и слышу: русский смеется, добродушно так, от всей души. Я остановился. А он подошел ко мне и начал меня расспрашивать по-каракалпакски, кто я такой, откуда, у кого в услужении. Ну, тут я немного успокоился, рассказал ему про себя. Он задумался, погладил меня по голове и говорит: «Сирота, значит?.. Что же ты не пошел в интернат?» А я и слово-то это — интернат — впервые услышал. Русский догадался об этом, улыбнулся: «Э, темнота, темнота!.. Ладно. Я отведу тебя в интернат. Там тебя накормят, дадут одежду — а свои лохмотья выбросишь, чтобы и не вспоминать о них! Ну?.. Пошли?..» Я подумал: а, хуже-то все равно не будет! И отправился за своим новым знакомым. Мы переночевали с ним в одном доме, а на другой день добрались до Чимбая. Там он, как и обещал, устроил меня в интернат, я закончил начальную школу, потом меня послали учиться дальше — в Турткуль. Тот человек до сих пор жив. Если нужно — все подтвердит.

Жиемурат рассказал, как после окончания Турткульского сельскохозяйственного техникума вернулся в свой район агрономом, как вступил в партию. И вот с партийным заданием Багров направил его сюда, в аул Курама.

Устоявшуюся тишину нарушил чей-то голос:

— Скажи, а кто был тот человек, который привел тебя в Чимбай?

— Хау, я и забыл его назвать!.. Это был Багров — нынешний секретарь райкома партии.

Пожалуй, никого так не обрадовало выступление Жиемурата, как старого Омирбека. Он повернулся с просиявшим лицом к землякам, торжествующе воскликнул:

— Слыхали, дорогие? Набрехал нам кто-то про Жиемурата!

— А, может, он сам брешет? — послышалось из толпы.

— Э, нет! Он бы тогда сослался на человека, которого нам вовек не разыскать. А теперь, ежели кто сомневается еще в Жиемурате, может порасспросить о нем у товарища Багрова.

Не успел он закончить, как к ним подъехали на конях два милиционера. Когда они спешились, один громко спросил:

— Кто тут Омирбек?

В воцарившемся молчании все взгляды устремились на Омирбека. Милиционеры подошли к нему.

— Пойдешь с нами.

Омирбек, ничего не понимая, с мольбой и надеждой посмотрел на Жиемурата, ожидая, что тот вступится за него.

Но Жиемурат только недоуменно пожал плечами...

Едва появившись в ауле, Серкебай, благодаря своей общительности и проворству, быстро сошелся со многими его жителями и даже обзавелся «родней»: одного убедил, что тот ему дядя, к другому сам набился в дядюшки.

Ему удалось настолько укрепить свои родственные связи, что новоявленные родичи приглашали его на все семейные торжества.

Вот и нынче он отправился в соседний аул Ауедек на той, который устраивал один из его «дядей».

Жиемурат остался дома один.

На улице бесновался ветер — он дул с запада, крепкий, порывистый. Словно злясь на то, что не может проникнуть внутрь дома, он то скулил под окнами, то в бешеном порыве бился о стены.

Жиемурат, однако, не слышал стенаний и воя ветра, он сидел за столом, погруженный в раздумье, уставившись на лежавший перед ним лист бумаги.

В рассеянности он забыл даже надеть на керосиновую лампу бумажный колпак, и стол был ярко освещен.

Порой Жиемурат хватался за карандаш, тут же снова его откладывал, потом, наконец, заложил за ухо и стал смотреть в окно — но снаружи стояла кромешная тьма, ничего нельзя было разглядеть.

Жиемурат поднялся и, потирая рукой висок, принялся расхаживать по комнате в волнении и тревоге.

Его мучила мысль об аресте Омирбека. Неужели старик и правда причастен к убийству Айтжана? Именно причастен, потому что виновным Жиемурат никак не мог его признать: дряхлый, согбенный старик просто не в силах был бы одолеть один на один такого богатыря, как Айтжан. Тут орудовали джигиты помоложе. И еще вопрос: был ли вообще среди убийц старый Омирбек? Но ведь если следователь велел его арестовать — значит имел серьезные на то основания.

Мысли путались в голове у Жиемурата, он не знал, что и думать...

Тягостные его размышления были прерваны приходом Садыка.

Услышав традиционное «Ассалаума алейкум!», Жиемурат резко обернулся, и тут же губы его тронула приветливая улыбка, он шагнул к гостю, пожал ему руку:

— Садитесь, аксакал. Рад вас видеть.

— Да я ненадолго, братец. Постою.

— Нет, нет, аксакал, знаете поговорку: из гостей не уходят, не отведав хлеба-соли. Садитесь, а я сейчас чай вскипячу.

Жиемурат чуть не силой усадил Садыка на кровать:

— Без чая не отпущу! Да и сам за компанию с удовольствием выпью пиалушку-другую.

Радушие хозяина приятно удивило Садыка. Вон какой, оказывается, Жиемурат — простой, скромный, добрый. И как они могли поверить, что он байский сынок?

Садык все же попытался отказаться от чая:

— Ты уж не затрудняй себя, братец.

— Какое тут затруднение? Мне просто повезло, что вы пришли. Так бы я поленился приготовить чай, для одного-то себя. А теперь попью в охотку. Как говорится, не рос бы на поле рис — и шигину не перепало бы водицы. Вы сидите, я мигом!

Садык, собственно, пришел не к Жиемурату, а к Серкебаю. После долгих споров они со старухой порешили, что лучше действовать не через жену Серкебая, а через него самого. Это решение поддержал и Жалмен, с которым Садык поделился своими намерениями, — батрачкому небезынтересно было узнать, как отнесется Жиемурат к вопросу о калыме.

Жалмен торопил Садыка со свадьбой, да и у самого Садыка были причины спешить: он все-таки справил недавно поминки по отцу, зарезал теленка, и теперь его мог выручить лишь богатый калым, который он надеялся получить за дочь.

Садык предполагал, что расскажет все Серкебаю, а уж тот замолвит за него словцо перед Жиемуратом.

Но Серкебая дома не оказалось, а Жиемурат принял его так тепло и дружелюбно, что Садыку захотелось вдруг выложить все, как есть, самому секретарю ячейки.

С чего только начать разговор? Может, сперва поведать о своем споре с женой? Э нет, не годится. Да что там раздумывать, надо просто сказать: так-то, мол, и так, что ты, братец, присоветуешь на этот счет? Жиемурат, по всему видно, мужик неплохой, должен его понять.

Жиемурат в это время разжигал огонь в печи. Обернувшись к Садыку, он спросил:

— Как думаете сеять хлопок в этом году? Надеюсь, рядами?

Садык про себя подивился его памяти, но ответил уклончиво:

— Там посмотрим...

— И смотреть нечего. Вот объединимся в колхоз — и будем сеять рядами. Колхоз — великая сила, всем вместе можно одолеть любые трудности, противостоять непогоде, разровнять степь — чтобы она была как зеркало! И собирать богатейшие урожаи хлопка! Вы, может, слышали, Садык-ага, в недавно организованных колхозах уже снимают по двадцать пять пудов хлопка с каждого танапа земли! Неплохо, а? А благодаря чему они этого достигли? Им помогли — коллективизм, трактор и рядовой сев!

Садык слышал о тракторе совсем другое: будто он слишком глубоко взрыхляет почву и обедняет ее, загоняя вниз верхние, плодородные слои. Но решил попридержать свои опасения при себе.

— Колхоз, так колхоз, — сказал он без особого энтузиазма. — Если все вступят в него, так и мы в стороне не останемся.

— Что значит: не останемся в стороне?! Зачем же быть последним, когда можно стать первым? Вы бы сами показали пример другим!

Садык промолчал, отвел глаза под испытующим взглядом Жиемурата.

Тогда Жиемурат заговорил о недавней уборке хлопка:

— А вы молодчина, Садык-ага, болыше всех сдали хлопка, и главное — вовремя!

— Э, братец, попробуй не сдать, так Жалмен со свету сживет! Сам ведь знаешь.

Жиемурат улыбнулся. Он понимал, что во время уборочной кампании нечто подобное говорили не только о Жалмене, но и о нем. Правда, за глаза. При нем же предпочитали бранить Жалмена.

После некоторого молчания Садык, нерешительно откашлявшись, проговорил:

— Братец... Мне надобно с тобой посоветоваться...

И запнулся. Ох, нелегко же было приступить к делу, ради которого он сюда пришел. Может, пуститься на хитрость? Сказать, что он, мол, знал об отсутствии Серкебая, потому и явился — чтобы потолковать с Жиемуратом один на один. Ведь Жиемурат в ауле — самый большой начальник, от него все зависит, и крестьяне без него — ни шагу. Это должно польстить Жиемурату, смягчить его сердце.

Чувствуя, что гость мнется, Жиемурат, снимая с огня вскипевший кумган, подбодрил его:

— Да вы не стесняйтесь, аксакал, говорите — чем я могу помочь? Для вас я все сделаю. У меня ведь одна забота — о благе простых крестьян, тем более, если они хорошие работники.

Садык расплылся в довольной улыбке: вон оно как получилось — хотел польстить Жиемурату, а тот сам ему польстил. Слова и дружелюбный тон хозяина придали Садыку смелости:

— Говорят: ежели в доме у тебя покойник — торопись хоронить, ежели дочь — торопись выдать замуж. Так вот, братец, дочка у меня подросла, и зачастили ко мне в дом сваты...

Ему не хотелось называть имен Отегена и Жалмена, и он продолжал:

— Видать, пора ей менять гнездо. Сам знаешь: взрослая дочь — лишние хлопоты. Доселе мы о ней заботились, пускай теперь заботится муженек...

— Дочку твою, кажется, Бибихан зовут?

— Помнишь?..

— Помню. Красивая девушка. И работящая. Счастливец тот, кому она достанется в жены.

После этой похвалы Садык почувствовал себя совсем свободно и благодарно произнес:

— Спасибо, братец, на добром слове. Так вот, пришла пора расстаться нам с нашей Бибихан. Но, как молвится, дочь — твоя надежда, аул тебе — родной брат. И, почитая джигитов аула своими братьями, старшими и младшими, надумал я с ними посоветоваться.

Жиемурат, наполнив чайник, придвинул его к Садыку, подумав, сказал:

— Ну, что ж... Дело благое. Говорят же в народе: дочка — это гостья в родительском доме.

Налив чаю и в свою пиалу, Жиемурат сделал несколько глотков и уже серьезно молвил:

— И еще говорят: отдавая дочь замуж, ищи равного, не ищи корысти. Если Бибихан и ее жених по душе друг другу, и достойны друг друга... Тогда что ж, пусть будут счастливы, — добродушно улыбнулся Жиемурат. — Да, Садык-ага, вы все прежде всего должны думать о счастье своих дочерей. А то находятся такие, для которых главное — калым. Они дочерей замуж не отдают, а продают.

Жиемурат испытующе взглянул на Садыка, тот, смешавшись, опустил глаза:

— Так-то оно так... Да что говорить, на калыме не очень-то разбогатеешь. Недаром молвится: плата за дочку — вроде талого снега, глядь — он уж испарился. Однако так уж от века ведется — брать за дочерей калым. Негоже нарушать стародавний обычай.

— Давнее — еще не значит доброе, — сказал Жиемурат. — И мы покончили со многим, что досталось нам от прошлого. Но я верю, что вы желаете своей дочери счастья. Да и кто из родителей не мечтает, чтобы дочка нашла достойного избранника и была счастлива в замужестве.

Садык поцокал языком:

— Вай, вай, как красно говоришь, да одарит тебя аллах своими милостями! Бибихан-то у меня — единственная дочь. Но ведь мы не одни — среди людей живем, весь аул — родной ее дом. Вот я и хочу, чтобы нашу радость и наши заботы разделили все достойнейшие джигиты, и ты тоже.

— А за кого вы выдаете дочь?

— Хм... Да просватал ее за этого... как его... Отеген, что ли?

— Отеген? Знаю, знаю. Ваша дочь сама его выбрала? Любит его?

Садык сконфуженно почесал в затылке:

— Да кто ж его знает. Я у нее не спрашивал. Это моей старухе все известно — и что есть, и чего нет.

— Плохо, что не знаете. Но если они друг другу по сердцу — я от души рад за них.

— А на тое будешь?

— Отчего ж не быть? Думаю, Отеген пригласит меня, а?

Садык никак не мог понять — одобряет на деле Жиемурат эту свадьбу или нет?.. Уж больно неопределенно он высказывался: «если любят», «если по сердцу»... Ну, а если Бибихан и не любит Отегена, что с того? Неужто такие джигиты, как Жиемурат, в руках у которых сила, не смогут уломать девушку? Ведь не на казнь же он ее посылает — а передает уздечку хорошему человеку. Отеген, вроде, парень неплохой. С достатком! И способен дать за Бибихан немалый калым. Однако не стоит посвящать Жиемурата во все эти соображения: бог ведает, как, он на это посмотрит.

Опираясь рукой о земляной пол, кряхтя, Садык стал подниматься. Жиемурат попытался было удержать гостя, но тот твердо заявил:

— Пора и честь знать, братец. Я ведь к тебе — насчет дочки. Ну, вроде, обо всем договорились.

Жиемурат кивнул:

— Что ж, играйте той. Я вам даже так скажу: если Бибихан и Отеген любят друг друга, так не тяните со свадьбой.

Ох, опять это «если»!..

Уже у выхода Жиемурат, словно спохватившись, сказал:

— Да, Садык-ага! Я вот что хотел у вас спросить. Скажите положа руку на сердце: вы верите, что Омирбек-ага мог убить Айтжана?

Садык мог бы ответить Жиемурату, что он нисколько в это не верит, но почел за лучшее оставить свое мнение при себе. Ведь многие в ауле говорят, что у старика рыльце в пушку. Какой же прок ему, Садыку, грести против течения?

И он уклончиво проговорил:

— Следователю лучше знать... Он за это жалованье получает.

Когда на следующее утро, побывав на стройке, Жиемурат заглянул домой, то застал там Серкебая: тот снимал верхнюю одежду — видно, только что приехал.

Жиемурат обрадовался его возвращению:

— О, уже с тоя?.. Быстро обернулись!

— Говорят, если собрался на той, — со смешком ответил Серкебай, — старайся попасть туда пораньше, не то места не отыщешь. И с тоя пораньше уходи, не то угодишь в драку. Мудрая поговорка! На тое-то, где я был, вот-вот готова была завязаться драка. Удрал, от греха подальше, даже не дождавшись угощения.

— Из-за чего же шум-то поднялся?

— А кто его разберет! Когда столько людей собирается — беспременно быть драке!

Жиемурат не стал донимать Серкебая расспросами, понимая, что тот утомился после бессонной ночи.

Но Серкебай сам спросил:

— Как стройка-то подвигается?

— Да уж за крышу принялись. Вот привезем с Давлетбаем бревна из леса, начнем ее выкладывать.

— Это вы молодцы, — похвала прозвучала как-то вяло. — Значит, верный был мой совет? Эх, ума-то пока хватает на толковые советы, да мало кто к ним прислушивается.

— Хау, расхвастался! — попрекнула его жена, разводившая огонь в очаге.

Серкебай обернулся к ней с недовольным видом:

— Не имею такой привычки: хвастаться. И зря никогда не советую. Припомни-ка, как ты спорила со мной, когда я ратовал за лишнюю комнату в доме. Помнишь?.. И видишь, как она нам пригодилась: мы смогли поселить в ней нашего боле.

— Спасибо, Серкебай-ага. Ваш совет насчет конторы пришелся как нельзя кстати. Как подумаешь, сколько дорогого времени было бы упущено, не послушайся я вас! А теперь, еще до весны, будет у нас своя контора. Так что, еще раз — спасибо!

Серкебай испытывал противоречивые чувства. Тот оборот, который приняло дело с конторой, никак его не устраивал, ведь давая Жиемурату свой совет, он добивался совсем иного результата.

Однако Жиемурат так горячо выражал и свою благодарность, и восхищение мудростью Серкебая, что тот надулся от гордости. Усаживаясь возле печки, он предложил:

— Садись, чаю выпьешь. Жена, верно, прихватила с тоя что-нибудь вкусное, вот и поедим вместе.

— Я уж позавтракал у Давлетбая. Да, забыл сказать! Скоро Айхан к вам вернется. Я получил известие от секретаря райкома комсомола.

Серкебай оживился:

— Хау, старуха, что же мы сидим-то? Кто привез счастливую весть — уж не девушка ли? Тогда надо встретить ее и принять, как родную дочь.

Он еще что-то говорил и всерьез, и в шутку, но Жиемурат не слушал его: он торопился на стройку.

Когда Серкебай доложил Жалмену, что едет на той, тот поручил ему прислушиваться к разговорам, изучать настроения людей, стараться найти среди них единомышленников.

Узнав, что Серкебай вернулся, и дождавшись, когда из дома уйдет Жиемурат, Жалмен, подгоняемый нетерпением, кинулся к Серкебаю:

— Какие вести, Сереке?

Серкебая клонило ко сну, он с трудом поднял голову, провел руками по отяжелевшим векам:

— Ох-хо, плохи наши дела.

— Что случилось? — встревожился Жалмен.

— Двоих из наших забрало ГПУ.

— Кого?

— Как раз тех, с кем я должен был встретиться. Я, как услыхал об этом, не стал задерживаться и поспешил домой.

Жалмен в ярости процедил сквозь стиснутые зубы:

— Вот и положись на вас! Тебе надо было задержаться и все выяснить. Я же, кажется, говорил, что у меня рука в ГПУ.

— Я опасался...

— За свою шкуру? Да если бы и тебя тоже сцапали, я бы уж помог тебе вырваться. Ты... гнилой турангиль, вот ты кто, и пусть мне отрежут нос, если это не так! Аллах великий, с кем я имею дело!

Серкебай побледнел, задетый этими словами, но не решился ни возражать, ни оправдываться. Лепешка застряла у него в горле.

Жалмен, не обращая внимания на его состояние, продолжал, все повышая тон:

— А я еще считал тебя умной головой! Ха! Оказывается, у тебя кишки вместо мозгов. Отеген, которого все за дурака считают, и то мудрей тебя во сто крат. Он-то выполнил все, что ему было поручено. И еще сообразил привезти арбу в лес и наговорить на Омирбека! Так он вошел в доверие к Жиемурату. Впрочем, насчет Омирбека, это ему ходжа подсказал. Тоже — башковитый мужик! А суфи Калмен? Вот уж кто хитро действовал: подбросил этому дурачью ядовитую приманку, на которую первым клюнул Омирбек, а сам — в сторону. А ты? Мелкий жулик, разбогатевший стараниями отца! Деревянная лошадь, которая сама — ни взад, ни вперед!

Серкебай обливался потом, во рту у него пересохло, он тяжело дышал, но ни слова не проронил в свое оправдание — понимал, что этим только еще больше разгневал бы Жалмена, который уже закусил удила.

Едва ворочая языком от страха, он спросил:

— Что же теперь делать-то?

— Что делать, что делать!.. Раньше нужно было об этом думать. ГПУ ведь не забрало всех, кто был на тое. Вот и потерся бы среди них, поглядел, послушал. Там собирались люди из разных аулов — неужто не нашлось бы таких, кто согласился бы идти с нами одной дорогой? Нам бы любой пригодился — будь он из аула Ауедек или Ак терека, Самамбая или Маржан тама. — Жалмен скрипнул зубами. — Эх, не тех схватили джигиты из ГПУ — надо было им тебя заграбастать!

Серкебай сидел молча, не притрагиваясь к еде и чаю: кусок не шел в горло, а чай давно остыл. От ругани Жалмена его начало даже знобить, во всем теле чувствовалась слабость, у него не достало бы сил поднять пиалу.

Жалмен остро взглянул на него:

— Ты мастер только врагам нашим давать дельные советы. На это-то ума у тебя хватает!

Он, сам того не ведая, повторил слова, которыми Серкебай похвалялся недавно перед Жиемуратом, и тот сжался еще больше. А Жалмен жестко, повелительно продолжал:

— Сам их надоумил насчет конторы — сам и исправляй свой промах. Все труды Жиемурата должны пойти прахом — понял? А для этого надо поджечь дом, и заготовленные деревья, и камыш. И это сделаешь ты!

— Жалеке... — голос у Серкебая дрожал. — Ты же сам был против поджога. Помнишь, говорил: лишний шум будет, начнется расследование... Если б мы подожгли все до ареста Омирбека, то и это можно было бы на него свалить. А сейчас — на кого?

— Я и говорю: гнилой турангиль! — пренебрежительно бросил Жалмен. — Труса празднуешь? Вспомни-ка поговорку: при желании можно и снег поджечь. Хе! Тоже мне, забота: на кого свалить поджог. Да хотя бы на Темирбека. Пока жив дружок в ГПУ — все можно провернуть так, что и не подкопаешься.

— Нет, Жалеке, можешь обижаться, но не дело ты говоришь. Ты знаешь: хоть ты и моложе нас, но для нас ты старший, и мы во всем тебя слушаемся. И с пути, на который я встал, я не собираюсь сворачивать... Куда ты, туда и я. Но с поджогом — это затея опасная и неразумная. Контору-то не Жиемурат строит — весь аул. Сгорит она, так назавтра же Жиемурат соберет людей и скажет: это ваш труд предан огню! Сколько пота вы на стройке пролили, а кто-то не посчитался с этим: значит, это и ваш враг! Вот и опять все обернется в его пользу. Народ озлобится и пойдет за Жиемуратом. Нет, пускай уж они достроят свою контору, что от этого изменится? Ведь сожжем одну — нетрудно сладить другую...

Как ни был взбешен Жалмен, но он отдал должное рассудительности Серкебая и даже обрадовался. Ему стало ясно, что на Серкебая можно твердо надеяться, они связаны крепкой веревочкой, и даже в тяжкую минуту, даже под угрозой разоблачения, Серкебай его не предаст.

Однако при своем самолюбии он не мог отступиться от уже высказанных намерений — это, как он полагал, уронило бы его в глазах подчиненных. Он продолжал настаивать на поджоге, Серкебай продолжал упираться.

И неизвестно, сколько бы еще длился их спор, если бы не появилась Ажар и не предупредила, что Жиемурат обещал прийти к обеду и вот-вот пожалует.

Они разошлись — каждый при своем мнении.

Огромным белым одеялом, защищающим землю от холода, простерся снег — и не видно ему ни конца, ни края. Дорога от аула Курама до леса похожа на черную нить, которой прострочено это одеяло.

По дороге катится арба, на арбе — двое, уши их козьих шапок опущены. Они глядят вперед, не отворачивая лиц от резкого встречного ветра. Когда колеса арбы попадают в яму, скрытую снегом, джигиты, сидящие на передке, со смехом хватаются друг за друга.

Это Жиемурат и Давлетбай. Они едут в лес за последним нарубленным турангилем.

Взглянув в лицо Давлетбая, покрасневшее на морозе, Жиемурат улыбнулся:

— Нос у тебя — как у пьяницы!.. Давай-ка пересаживайся назад, за мою спину. А я буду за арбакеша.

Давлетбай крепче вцепился в поводья:

— Вовсе я не замерз!

Жиемурат замолчал, задумчиво смотря на заснеженную степь. Мимо проплывали припорошенные снежком, бледно-бурые кусты тамариска, росшего вдоль дороги, еле проглядывающий из-под снега приземистый карабарак и жантак — трава пустыни, колючка. Голо, безжизненно вокруг.

А Жиемурат уже видел эту степь в зелени первых всходов, в пене созревшего хлопчатника, не мертвой, а плодоносящей. Он не мог утерпеть, чтобы не поделиться своей мечтой с Давлетбаем:

— Гляди, братец, сколько тут земли!.. Какой простор!.. И ведь чистый чернозем. Думаю, в ближайшее же время можно освоить самое малое гектаров пятьсот. И планировки проводить не надо — только выкорчевать тамариск.

Он снова погрузился в раздумья. Давлетбай время от времени тонким прутом подхлестывал быка, тот ускорял шаг, арба дергалась.

Жиемурат положил руку на плечо товарищу:

— Не гони его так. Бык вспотеет, а в лесу ему придется стоять: остынет и замерзнет.

После недолгого молчания он вдруг спросил:

— Как думаешь, что за человек Садык-ага?

Этот вопрос застал Давлетбая врасплох, он неуверенно проговорил:

— Как тебе сказать... Мужик, вроде, честный и добросовестный. Работяга. И душа открытая.

— А его дочь?

Жиемурат пытливо взглянул на своего спутника.

Неспроста он спросил Давлетбая о Бибихан. Как-то, во время уборки, обходя ранним утром поля, — а они были безлюдны, в ауле Курама еще не привыкли выходить на работу спозаранку, — Жиемурат приметил среди хлопка две одинокие фигуры, стоявшие близко друг к другу: это были Давлетбай и Бибихан. Жиемурат постарался пройти мимо так, чтобы они его не заметили, и с тех пор заподозрил, что молодые люди связаны какими-то тайными отношениями.

И сейчас Давлетбай словно подтвердил его догадку — он покраснел, смешался, отвел взгляд в сторону.

— Я почему о ней спрашиваю? Мало заниматься одним колхозом, надо мыслить и действовать — широко, охватывая все участки аульной жизни. Среди важных вопросов — и так называемый «женский». Революция вызволила женщину из-под социального и семейного гнета. Однако еще сильна власть старых представлений, старых обычаев. Возьмем хоть калым... Мы должны бороться против того, чтобы девушек, как скот, родители продавали на сторону, вопреки их воле. А такое еще случается, и нередко! Вот вчера заявился ко мне Садык-ага. Говорит, выдаю дочку за Отегена, а ты, мол, как старший, помогай советом и делом. И тут же выяснилось, что он даже не знает — любят ли друг друга Бибихан и Отеген, хочет ли она за него замуж.

— Ну? — дрогнувшим голосом сказал Давлетбай, резко повернувшись к Жиемурату. — Что же вы ответили?

— А что мне было ответить? — продолжал Жиемурат. — Я сказал: если Бибихан и Отеген любят друг друга, то я рад за них и желаю им счастья.

У Давлетбая перехватило дыхание:

— А по-вашему... они любят? Бибихан... любит его?

— Да мне-то откуда знать? Это твоя обязанность: быть в курсе дел аульной молодежи.

— Мы стараемся... Ведем среди молодежи индивидуальную работу... Выступаем против выкупа за невест... Против калыма.

— Что ж ты тогда спрашиваешь меня насчет Бибихан и Отегена?

Давлетбай растерянно молчал. То, что сообщил ему сейчас Жиемурат, было для парня полной неожиданностью. Ему казалось, что он и Бибихан достаточно откровенны друг с другом. При встречах они делились всем, что накопилось на душе. Но ни разу он не слышал от девушки об Отегене и предстоящей свадьбе. У него и в мыслях не было, что Бибихан может полюбить кого-то другого. Он испытывал боль, ревность, недоумение, но постарался скрыть свои чувства от Жиемурата и только проговорил, оправдываясь:

— Бибихан и Отеген — не комсомольцы. Ими я мало занимался.

— Напрасно! Неважно, комсомольцы они или нет, ты обязан уделять внимание каждому из молодых. Ты хоть дома-то был у Отегена и Бибихан?

— Был... я хотел вовлечь Бибихан в комсомол. Но ее родители и говорить со мной не захотели. А тут еще... матушка у нее с характером. Как я завел речь о комсомоле — так она на дыбы и выгнала меня.

— Ты тоже хорош! — Жиемурат неодобрительно покачал головой. — Разве можно так, с наскоку, про комсомол. Ты должен был сперва разъяснить старикам, что такое комсомол, какие у комсомольца обязанности, цели, идеалы. И разъяснить применительно к конкретным аульным делам. Голую-то политику у нас не любят и отвлеченным речам не очень-то доверяют...

Арбу сильно тряхнуло на заснеженной выбоине, Давлетбай и Жиемурат качнулись, бык прибавил шагу, арбу затрясло еще больше — это избавило Давлетбая от ответа.

Вскоре они достигли опушки леса. Жиемурат, слезая с арбы, проговорил:

— Вот вернется с учебы Айхан, мы поручим ей работу среди аульных девушек. Пусть она агитирует их за вступление в комсомол. Ты проследи за этим... Ну, давай, распрягай быка. Пошли за турангилем.

Темирбек лежал на постели, заложив руки под голову, и неотрывно смотрел на потолок. Он не двигался, и зрачки были неподвижны, со стороны могло показаться, что он дремлет с открытыми глазами или пересчитывает тополиные жерди, составляющие покрытие, запыленные, черные от копоти. Лишь усы его, аккуратно подстриженные, порой шевелились — словно он разговаривал с кем-то.

Отложив в сторону книгу, покоившуюся у него на груди, Темирбек повернулся на бок, подпер кулаком щеку и снова погрузился в раздумья.

Он думал о переменах, происшедших в ауле с приездом Жиемурата.

В прошлом году впервые крестьяне выполнили план сдачи государству и хлопка, и зерна. Они дружно работали на строительстве новой конторы. Вообще все вокруг заметно оживилось. Но главное, о чем мечтал, чего добивался Жиемурат, — это создание колхоза.

На губах Темирбека заиграла улыбка. Он ведь тоже всей душой желал, чтобы крестьяне поскорее организовались в колхоз. Довольно с этим тянуть, надо, как только наступит весна, начать прием заявлений. А Жиемурат призывает не спешить... Может, он и прав. Он сперва хочет досконально изучить каждого человека в ауле, а поняв характеры и чаяния крестьян, убедить их в преимуществах колхозной жизни. Силком-то их в колхоз не загонишь: стоит на них чуть нажать — они снимутся с места, и поминай как звали. Ему уж приходилось с этим сталкиваться: только заговоришь о колхозе, а хозяева уж принимаются собирать свой скарб. Трудный аул... С давних пор числится в отстающих. Мужики упрямы и норовисты — словно дикие кони. Но ведь надо же когда-то начинать!.. Он, Темирбек, поставит вопрос об этом на ближайшем же собрании партячейки. Пусть первыми вступят в колхоз коммунисты, подав пример остальным. Тогда и другие призадумаются. Хм... Ну, ладно, мы скажем: вступайте в колхоз. А куда пойдут крестьяне со своими заявлениями?.. Кому сдадут скотину, зерно?.. Не на улице же оставаться их добру — да и какой дурак на это согласится?.. Значит, следует подумать о складе, о создании колхозного фонда. Жиемурат-то не напрасно взялся за строительство конторы — это будет как бы штаб, опорная база будущего колхоза. Значит, все-таки колхоз зародится не на голом месте. И пора, пора приступать к делу!.. Эх, завтра бы собрать коммунистов, обсудить все и объявить по аулу об организации колхоза: ядро его — коммунисты, комсомольцы, актив, а доступ всем открыт — милости просим!.. Я отдам в колхоз корову и лошадь. У Жалмена — пара быков, лошадь, арба. И у других кое-что найдется, из зерна и тягла. Вот и будет заложена основа колхозного фонда... А там станем поодиночке, по-умному, вовлекать в артель других крестьян...

Темирбеку не терпелось поделиться своими мыслями с Жиемуратом.

Он торопливо поднялся, оделся наспех и вышел из дома. Поежившись от мороза, плотней запахнул полы телогрейки и зашагал по пустынной улице. Стояла глубокая ночь, но было светло от снега. Он призрачно искрился и скрипел под ногами.

Впереди в ночной тьме туманно, как мираж, маячило здание новой конторы, воздвигнутое руками крестьян в стужу, под ледяным ветром. Темирбек ускорил шаг.

Когда он подошел совсем уже близко к зданию, в сумраке мелькнула чья-то тень — кто-то бросился прочь от дома. Темирбек окликнул:

— Эй, кто это?

В ответ — молчание. Тень растаяла в темноте. Темирбек заторопился к конторе: уж не натворил ли что там этот человек, так испугавшийся его?

Он вошел внутрь здания, чиркнув спичкой, осмотрелся. Потолок из камыша... Посередине помещения — яма для глины с замерзшей, превратившейся в лед водой.

Спичка догорела, он зажег новую. Слабый ее свет растекся по уже оштукатуренным стенам. От холода стены кое-где дали трещины.

«Надо поскорей вставить окна», — озабоченно подумал Темирбек.

Он уже собрался было уходить, как услышал знакомый голос:

— Эй! Кто здесь?

Темирбек шагнул к выходу, который загораживала плотная фигура:

— Жиеке? Здравствуй. Ты-то сюда зачем, на ночь глядя?

— Да так... Не спится... — с заметным смущением пробормотал Жиемурат. Не признаваться же ему было, что он наведывается в контору каждую ночь, да еще по нескольку раз.

— Так это, значит, я тебя видел?

Жиемурат насторожился:

— Когда?

— Да вот, когда подходил к дому.

— Хм... Я только что пришел.

— Кто же это тогда мог быть? — Темирбек почесал в затылке. — Понимаешь, я подхожу, а кто-то — прыг в сторону! Я его окликнул, но он не остановился. Верно, не слышал.

— Может, это Жалмен? Я его встретил по дороге сюда. Говорит, не утерпел, решил поглядеть, как там наша контора. Беспокоился, что мы не ставим караула.

Темирбека вполне удовлетворило это объяснение. Он даже рассмеялся:

— А зачем караул — сторожей и так хватает!.. Вон сколько народа за конторой приглядывает: ты, я, Жалмен. Может, и еще кто.

Он заглянул Жиемурату в глаза.

— Жиеке! Ежели тебе и вправду не спится — пойдем ко мне. Разговор есть.

Темирбеку хотелось поделиться с Жиемуратом мыслями, которые мучали его всю ночь.

Приезд из города Айхан взбудоражил весь аул.

В доме Серкебая заранее, дня за три, начали готовиться к этому событию. Ажар, уж на что была неряшливой, нерадивой хозяйкой, и то постаралась навести дома порядок, убрала со стен и потолка паутину и копоть, перетряхнула все подстилки и одеяла, подмела полы.

Айхан приехала днем, а к вечеру на приветный огонек потянулись гости.

Они неторопливо рассаживались на кошмах, и все разговоры вертелись вокруг героини дня — Айхан. Кто гадал — какой-то она воротилась в родительский дом, насколько переменился ее нрав, кто солидно рассуждал о ее будущем: мол, когда в ауле организуется колхоз, Айхан станет в нем большим человеком — вот уж привалило счастье ее отцу!

Раньше всех явился суфи Калмен — любитель дарового угощения. Суфи краешком глаза наблюдал за Айхан, одетой по-городскому, и непонятно было, одобряет он или осуждает новый ее наряд.

Жиемурат пришел с опозданием, хотя ему-то не терпелось повидать Айхан, свою «подшефную», первую в ауле девушку, закончившую ученье. Настроение у него было приподнятое, в то же время он ужасно волновался, и от первой же пиалы чая его бросило в жар: уши покраснели, лоб покрылся испариной.

Жалмен, прищурясь, посмотрел на него, шутливо сказал:

— Э, Жиеке, как тебя разобрало-то от чая!

Темирбек, тоже заметивший, как взволнован Жиемурат, не желая, чтобы другие обратили на это внимание, поспешно спросил девушку:

— Ну, Айхан? Рассказывай про свою учебу-мучебу.

Айхан не задержалась с ответом:

— Рассказывать, так дня не хватит. Одно скажу: зря мы прежде чурались ученья. Всем молодым надо учиться!

Она говорила уверенно и держалась свободно, непринужденно, от прежней робости не осталось и следа. Открытый взгляд, энергичные жесты, распрямившийся стан. На ней была безрукавка из красного бархата, на голове алая косынка, на ногах хромовые щегольские сапожки.

Жиемурат поднял на нее глаза и тут же опустил их в невольном смущении... Да, сильно она изменилась. Привычного в ней осталось, пожалуй, лишь родинка на щеке, величиной с просяное зернышко. А как похорошела!

Это, видно, показалось не только Жиемурату. Сидевший у двери Отеген не отрывал горящего взгляда от румяного, как яблоко, лица Айхан и беспокойно ерзал на своем месте.

Когда Айхан сняла с головы косынку, открыв туго заплетенные косы с воткнутым в них гребнем, старуха Сулухан, хлопотавшая по хозяйству и до сих пор словно не замечавшая девушку, глянула на нее и всплеснула руками:

— Ой-бей! Да ты, девонька, как русская!

Она указательным пальцем провела по лицу, что означало, стыд-то какой!

Суфи Калмен зашевелился, лег боком на подушку, пристально смотря на Айхан.

А Темирбек недовольно проворчал:

— У тебя через каждое слово — «как русская» да «как русская». Что это, ругательство, что ли?

— А вы не спешите осуждать старого человека, — вмешалась Айхан, — Сулухан-апа, верно, не так выразилась. Недаром же говорится — нет копыта, чтоб не споткнулось, нет языка, чтоб не ошибся.

Все умолкли, а Жиемурат поспешил спрятать одобрительную улыбку.

Ему понравилось, что Айхан так решительно заступилась за почтенную Сулухан-апа. Да, изменилась дочка Серкебая, что и говорить — изменилась. Прежде-то, до отъезда на учебу, она в присутствии даже двух человек и то не решалась рта раскрыть, а теперь, глядите-ка, как отбрила Темирбека! Молодчина! Самостоятельной стала.

Он встал, тронул Темирбека за плечо, кивнул на дверь в свою комнату: мол, пойдем ко мне, не будем мешать общей беседе.

Следом за ними поднялась Айхан. Когда Жиемурат увидел ее у себя, он обрадованно сказал:

— Вот хорошо, что пришла! А мы как раз о тебе говорить собирались. Ты теперь у нас активистка: и в комсомоле, и с образованием. И должна помочь нам вовлечь в комсомол и других девушек.

Темирбек поддержал его.

А в большой комнате, как только они ушли, старая Сулухан сердито пробурчала себе под нос:

— Уж и слова теперь не скажи... Ишь, не по душе им пришлась моя речь! И пускай! Пусть хоть живьем меня слопают — рта мне не заткнуть!

Суфи Калмен лениво, с усмешкой протянул:

— Э, нынче не то время, чтоб можно было язык распускать. Прежде оглянись: кто тебя слушает.

— А, суфи-ага, что ты затвердил: не то время, не то время. Что ж нам теперь, помирать, что ли?

— Суфи-ага дело говорит! — остановил старуху Серкебай. — Всем нам надо быть поосторожней. А от лишнего слова, молвится, ноша тяжелей!

Когда в комнату вернулась Айхан, спор был в разгаре.

Сулухан стояла, багровая от ярости, и кричала на Серкебая:

— И ты мне хочешь глотку заткнуть? Я-то, дура старая, чуть от радости не лопнула, когда узнала, что твоя дочь приезжает. Пришла к тебе с чистым сердцем, с полным дастарханом. А ты вон как со мной? Да пропади ты пропадом, да пусть в твоем доме ничьей ноги больше не будет! На, кипяти сам свой чай! — она швырнула на пол кумган, полный воды, повернулась к Ажар. — Эй, давай мой дастархан!

— Да ты не серчай, шеше[18], — суетилась вокруг нее Ажар. — Успокойся. Хочешь зеленого чаю — хороший, дочка из Турткуля привезла. На, положи в карман.

— Отдай свой чай этому вот безбородому! — и Сулухан кинула пачку чая, которую сунула ей Ажар, в Серкебая.

— Ой, шеше, погоди, у меня еще есть для тебя подарки... — Ажар, впрочем, знала, что если уж старуха разбушуется — ее невозможно остановить.

Не слушая болыше хозяйку, Сулухан отыскала свой пустой дастархан и, неуклюже повернувшись, двинулась к выходу. Ее нельзя было удержать никакими извиненьями и посулами. Недаром же Сулухан прозвали в ауле «верблюдицей» — и за неуклюжесть, и за то, что ее ничего не стоило раздразнить, вывести из себя, и за неколебимое упрямство.

Когда она в бешенстве ушла, Айхан, прихватив пачку чая и фунт сахара, бросилась следом за ней.

На улице остановилась, вглядываясь в густую тьму. Старухи не было видно. Айхан посчитала неудобным окликать ее во весь голос среди ночи и отправилась к Сулухан домой.

Когда она вошла, старуха уже раздевалась. Айхан ласково прильнула к ее плечу:

— Не обижайтесь на нас, шеше. Мы вас очень любим — и я, и мама, — она оглянулась. — А где Бибихан?

— На мельнице.

— Вот и подождем ее, чаю попьем. Я сейчас вскипячу.

Айхан выбежала во двор за дровами и, присев на корточки у очага, развела огонь.

Старуха лежала на кошме на боку, осторожно, из-под опущенных век следила за действиями Айхан.

Взяв веник и намочив его, девушка чисто подмела пол возле очага, расстелила дастархан, положила на него сахар, принесенный из дома, потом распечатала пачку чая и кинула в чайник щедрую горсть.

Разыскав нож, начала колоть сахар.

Сулухан, которая молчала все это время, кряхтя, поднялась, уселась на кошме, за дастарханом, ворчливо, но уже беззлобно произнесла:

— Ну, раз уж ты от души хочешь угостить меня чаем... отчего ж не выпить!

— Пейте, шеше, пейте на здоровье!

Взяв с подоконника пиалу и протерев полотенцем, Айхан поставила ее перед старой Сулухан:

— Я этот чай купила в Турткуле специально для вас.

Пока старуха наслаждалась чаепитием, Айхан сидела молча, тоже потягивала чай из пиалы. Лишь когда Сулухан опустошила четвертую пиалу, девушка обратилась к ней с вопросом:

— Шеше, а жена суфи Калмена заходит к вам?

Взглянув с подозрительным недоумением на Айхан, старуха с хрустом раскусила кусок сахара и сказала:

— Заглядывает иногда. А что?

— Да так, ничего, — Айхан все искала, с какого боку подступиться к хозяйке, и вдруг с простодушным видом предложила: — Шеше, а хотите, пока не вернется Бибихан, послушать одну сказку?

— Сказку? Что ж, расскажи, расскажи.

— Так вот... В давние времена жил один бай. Старый-старый. И мудрый-мудрый.

— Ой, масло тебе на язык! — восхитилась Сулухан. — Первый раз слышу, чтоб бая мудрым назвали! А то, кого ни послушаешь, все баи — дураки да негодяи, и хитры, как лисы...

— Ну, а этот был умный. И был у него сын. Единственный. Во всех играх — заводила, на всех тоях — тамада. Однажды старый бай заболел. И чувствует: пришла пора ему помирать. Позвал он к себе сына и говорит:

«Ох, сын, боюсь, что после моей смерти ты все наше богатство пустишь на ветер. И тогда худо тебе придется. Нынче ты повелеваешь сорока джигитами, они во всем тебя слушаются, а как обеднеешь, так они и знаться с тобой не захотят. В играх тебе всякие помехи станут чинить, на тоях — придираться к каждому слову, а потом и вообще взашей прогонят. А это, сын мой, горше смерти: когда бросят тебя друзья, которыми ты прежде верховодил. И лучше тебе тогда не жить. Уж коль такое случится — ты пойди в свою комнату, привяжи кушак к перекладине потолка и покончи счеты с этим неблагодарным миром».

Сын пообещал — сделать все так, как советовал отец. Скоро старый бай умер...

Старая Сулухан слушала гостью с раскрытым ртом, забыв не только о чае, но обо всем на свете.

Покосившись на нее украдкой и убедившись, что она жадно ловит каждое ее слово, Айхан отвела взгляд в сторону и неторопливо продолжала:

— И начали сбываться его предсказания. Богатство, унаследованное байским сыном, стало быстро таять, и чем меньше его оставалось, тем меньше почета оказывали молодому баю его прежние друзья. На тоях он занял место сперва за одним джигитом, потом за другим, за третьим, и так оказался у самого выхода. Надо сказать, молодой бай не роптал — смирился со своим положением.

— А что делать — против судьбы не пойдешь! — вставила старуха.

— Как-то, во время одного тоя, вышел молодой бай во двор и видит: черную корову сосет белый теленок. Воротился он и говорит:

«Джигиты, вот диво-то: во дворе черную корову сосет белый теленок!»

Ну, тут кто возмутился, кто рассмеялся, и все зашумели:

«Да где это видано, чтобы у черной коровы был белый теленок!.. Или ты лгун, или умом рехнулся. Иди отсюда, не место тебе среди нас!»

И прогнали молодого бая с веселого тоя.

Идет тот по улице, весь горит от стыда. Нет большего позора, чем когда уж друзья тебе не верят. Ты им — правду, а они тебя на смех. И припомнил он тогда предсмертные отцовские слова, и подумал:

«Чем жить так — в унижении и позоре, — лучше и вправду повеситься!»

Придя домой, взял байский сын кушак, привязал его в своей комнате к перекладине, о которой ему говорил отец, влез на скамеечку, накинул петлю на шею и отшвырнул скамейку ногой. А перекладина под тяжестью его тела — трах, и переломилась. И что бы вы думали, шеше, — да видеть вашим глазам одно хорошее! — сверху посыпались на пол серебряные монеты, да так густо, что заполнили чуть не всю комнату.

Старуха от изумления даже привстала на своем месте и схватилась рукой за ворот платья:

— Ой-бей! Значит, старый бай, — да буду я его жертвой! — заранее заложил в потолок серебро! Вот уж верно: провидец и мудрец! Угадал, что ждет его сына, и позаботился о его судьбе. Ай, умница, ай, молодчина!

Дождавшись, пока Сулухан кончит изливать свой восторг, Айхан проговорила:

— Слушайте, что дальше-то было. Когда свалилось на молодого бая такое богатство, он воспрял духом. И снова присоединился к сорока джигитам. И снова стал занимать на тоях, за дастарханом, самое почетное место. Джигиты ловили каждое его слово, каждый жест, смеялись его шуткам, слушались его приказов. Как-то, в разгар тоя, вышел он на улицу и, воротившись, сказал:

«Вай, джигиты!.. Что я во дворе-то видел!.. Корову сосет полосатый осленок!»

На этот раз никто и не подумал усомниться в его словах, все дружно согласились, что такое вполне могло быть.

— Ой-бей! — опять изумилась старая Сулухан. — Гляди-ка, что деньги-то делают!

— Да, шеше, иные из-за денег на все способны. Есть люди, которые во всем ищут выгоду. — Айхан помолчала. — Вот вы говорите, к вам жена суфи Калмена заглядывает. А не думали: с чего бы это она в ваш дом зачастила? Ведь такие, как суфи и его женушка, трутся обычно возле богатых да знатных. И нате вам — теперь она к беднякам, вроде вас, в друзья набивается! Неужто ж просто так, поболтать заходит? Не верится!

Сама-то Айхан подозревала, что жена суфи уговаривает родителей Бибихан не пускать дочь в комсомол.

— Ох, что-то недоброе у нее на уме, — продолжала Айхан. — Ведь эти лисы и во сне видят, как бы украсть птицу счастья, севшую вам на плечо.

Старуха смотрела на Айхан удивленно и с уважением:

— Ой-бей, золотце мое, и где ты ума-разума набралась? Такая молодая... И в ауле у нас совсем недавно... А про все-то знаешь, обо всем-то догадываешься.

— Недаром же говорится, шеше, — улыбнулась Айхан, — на месте сидишь — так ты циновка, а движешься — так ты река. Я ведь в городе не бездельничала — училась. Да и комсомол на многое раскрыл глаза. Комсомол — это тоже хорошая школа.

— А мы-то, глупые, считали, что комсомол только портит девушек! Моей Бибихан — твою бы мудрость.

— Вступит в комсомол — у нее вырастут крылья!

— Тогда пускай поскорей вступает! Вы ее примете?

— Мы будем ей рады.

— И она станет такой же разумницей, как и ты?

— Ой, шеше, что вы меня-то так хвалите! Мне неловко...

— А ты все такая же скромница, как и была. Нынче же скажу дочке: поступай в комсомол, иначе и на порог не пущу!

Айхан знала решительный нрав старухи и в душе радовалась своей маленькой победе, радовалась, что сумела так быстро и успешно выполнить поручение Жиемурата.

После того, как от Серкебая ушла Сулухан, другие гости тоже начали разбредаться по домам. Лишь Жалмен да суфи Калмен словно и не помышляли об уходе.

Жалмен заглянул в комнату к Жиемурату и, вернувшись, сказал громко — так, чтобы Жиемурат мог его услышать:

— Грех пренебрегать угощеньем, привезенным из Турткуля! А мне тем более — хозяйки-то моей сегодня нет дома.

Серкебай повернулся к жене:

— Постели-ка нашему Жиеке.

Старуха, понимавшая мужа с полуслова, скрылась в соседней комнате. Наклонившись к Жалмену, Серкебай шепотом сказал:

— Что-то ходжи не видать.

— Ушел по делам. Завтра должен вернуться, — тоже шепотом ответил Жалмен и, услышав шорох за дверью, повысил голос: — А ты молодец, Серкебай-ага, что согласился отпустить дочь на учебу. И Жиемурат, оказывается, правильно тогда советовал. Теперь она настоящий человек, полезный аулу. И тебе — достойная помощница!

Суфи с недоумением воззрился на Жалмена:

— Эй, что ты говоришь!

— Болван! Это я для Жиемурата, — прошипел Жалмен. — Не слышишь — кто-то ходит за дверью? Может, нас подслушивает?

— Там же твоя Ажар.

— Э, осторожность никогда не мешает.

В это время в комнате появилась Ажар, и Серкебай, подавшись к ней, спросил:

— Как там мой боле? Спит?..

— Я ему постелила, он тут же лег. Вроде, уснул.

— Тогда сходи-ка к шеше-верблюдице да приведи дочку, что-то она задержалась.

Когда Ажар скрылась за дверью, головы всех троих сблизились, и Жалмен тихо сказал:

— А вообще-то, насчет Айхан — разве я дал неверный совет? Разве плохо, что она окончила учебу? Жиемурат после этого стал доверять нам еще больше. А главное: если тут организуется колхоз — у нас будет там свой человек.

— Какой еще колхоз? — возмутился суфи Калмен. — Мы не должны этого допустить!

— Спокойней, суфи-ага. Я же сказал: «если». А потом, надо трезво смотреть на вещи. Возможно, Жиемурату удастся привлечь крестьян на свою сторону. И тогда нам придется примириться с колхозом... Не лезть же на рожон! Теперь так... Скоро вернется и Дарменбай.

Суфи наклонился к Жалмену, чуть не уткнувшись ухом в его подбородок:

— Говори громче — ничего не могу разобрать. Великий аллах, скоро мы жестами начнем объясняться!

— Я говорю: вот-вот Дарменбай приедет из города. Жиемурат почувствует себя уверенней. Еще козырь ему в руки! А до этого он завершит строительство конторы. Что ж, пусть она переживет Жиемурата! Видимо, Сереке был прав, нет смысла ее поджигать. Я было попробовал — вопреки его советам — да чуть не попался...

Он рассказал, как ночью пробрался в контору, как его застали там Темирбек и Жиемурат и от одного еле удалось улизнуть, а перед другим — оправдаться.

— Я слышал, как контора будет готова, так они соберут весь аул и поставят вопрос о колхозе. Каждому коммунисту и комсомольцу поручено подготовить к вступлению в колхоз хотя бы по одному крестьянину.

— Япырмай!.. Вот ловкачи! — воскликнул суфи, но Жалмен оборвал его:

— Дай договорить, суфи-ага! Пусть они хитры, но ведь и мы не лыком шиты. Мы тоже будем готовить людей. Собрание должно пойти за нами! Самим нам выступать против колхоза рискованно. Но представляете, как скорчится Жиемурат, если кто-то заявит о своем желании вступить в колхоз, а наши люди зашумят: хочешь, так вступай один, а нас туда не загонишь! Надо на общем же собрании сорвать замыслы Жиемурата! Теперь дальше... Когда я сейчас зашел к нему, он сказал мне, что дал Айхан комсомольское поручение: вовлечь в комсомол других девушек, и начать с Бибихан.

— А я-то думаю: чего она застряла у шеше! — сказал Серкебай. — А она там, значит, агитацию разводит... Ишь, прыткая, не успела приехать, а уже на побегушках у Жиемурата!

— Ты не горячись. Он ведь не сказал ей: сегодня же приступай к делу. Да и что она вот так, с ходу, может предпринять? Верно, просто никак не наговорится с подружкой после долгой разлуки. Но в дальнейшем, Сереке, ты будь с ней построже, не выпускай вожжей из рук!

— Это можно. Да я ей просто прикажу — не совать нос куда не следует.

— Э, нет, приказами тут толка не добьешься!

В разговор вмешался суфи Калмен:

— Молодые-то девушки завистливы и честолюбивы. Вот ты и скажи дочери: ты, мол, ученая, тебе быть первой в ауле! А если комсомолками станут Бибихан, а за ней и другие, так они тебя в тень оттеснят! Может, она клюнет на это... Хотя... — Он сокрушенно вздохнул. — Ох, нельзя верить нынешней молодежи, особенно — которая с образованием. Айхан, того гляди, почуяв волю, распрыгается, как жеребенок, и спутает все наши карты.

— Это уже от Серкебая-ага зависит, — успокоил его Жалмен. — Да, Сереке, ты вот о чем поговори с дочерью. Если уж, на наше несчастье, Жиемурату удастся создать колхоз, то потребуется сторож. Так пусть Айхан предложит на это место ходжу. Жиемурат, думаю, не станет возражать — он не раз отзывался о ходже с одобрением.

— Когда собрание-то будет?

— Скорей всего, в этом месяце — тянуть они не собираются. Еще Жиемурат говорил, что завтра поедет в район.

— Это еще зачем? Не в ГПУ?

— Нет, он хочет через райком достать обстановку для конторы.

За дверью послышались шаги.

— Намотайте на ус, о чем мы тут говорили и что надо делать, — сказал Жалмен и откинулся на подушку.

Серкебай и суфи тоже привалились к своим подушкам, и когда в комнату вошли Ажар и Айхан, то застали всю компанию за ленивой досужей беседой...

Айхан во всех подробностях передала Жиемурату свой разговор со старой Сулухан. Так как это были первые ее шаги в комсомольской работе, то она сомневалась — правильно ли, например, сделала, прибегнув к помощи сказки.

Жиемурат улыбнулся:

— Порой и сказки — действенный агитационный прием! Молодец, молодец, Айхан!

Девушка зарделась от этой похвалы.

А у Жиемурата, когда он увидел на ее щеках румянец и заглянул в ее искрящиеся глаза, отчего-то вдруг сладко защемило сердце.

Айхан опустила взгляд, уставилась в стол, покрытый красным сукном.

Жиемурат, подавив легкое волнение, принялся рассказывать, что произошло в ауле в ее отсутствие. Когда он дошел до ареста Омирбека, Айхан вскинула голову:

— Неужто правда? Ведь он такой старый и слабый!

— Ну, это еще ничего не значит. На преступления способны не только сильные, слабые тоже бывают и жестоки, и мстительны. Иной уж такой овечкой прикинется, а в душе — волк волком! — Жиемурат по-прежнему не считал себя вправе во всеуслышание оспаривать действия следователя. — Я не раз пил чай в доме Омирбека-ага, и, сознаюсь, он казался мне и добрым, и честным. Но ведь кто его знает... Поговаривают, что он был не в ладах с Айтжаном.

— Да, однажды Айтжан-ага нашел у старика хлопок.

— Вот видите. И еще рассказывают — будто поймали в ауле как-то одного вора, а Омирбек-ага вступился за него, и его отпустили...

— У старика доброе сердце, он всех жалеет.

— Так-то оно так... Только этот вор, оказывается, был подослан Джунаид-ханом, чтобы грабить простой народ.

— Ой-бей! — это было новостью для Айхан, нужно было время, чтобы осмыслить ее, и девушка перевела разговор на другое. — А как с колхозом, Жиемурат-ага?..

— Уборка хлопка отняла у нас все силы и все время, — Жиемурат улыбнулся. — Ну, и вас ждали. Вот теперь можно начинать.

В дверь постучали. Жиемурат и Айхан удивленно переглянулись: до сих пор в ауле не принята была такая деликатность.

— Войдите! — крикнул Жиемурат.

В комнату шагнул Давлетбай. Усевшись на стуле, он посмотрел на Айхан и сказал:

— Поздравляю с первым успехом!

— С каким таким успехом?

— Только что видел Бибихан. Мать разрешила ей вступить в комсомол.

Во взгляде Жиемурата, тоже устремленном на Айхан, светились теплота и гордость. Он проговорил, обращаясь к Давлетбаю:

— Если так, то надо скорей ее принимать. Чем больше комсомольцев, тем лучше. Ведь когда мы организуем колхоз, то, естественно, первыми подадут заявления коммунисты и комсомольцы.

Айхан хотела было сказать, что в комсомол принимают не затем, чтобы только пополнить ряды будущих колхозников, но сдержалась. Жиемурат тоже ведь знает, что говорит. Да и не к лицу ей, только что возвратившейся в аул, тут же выскакивать со своими суждениями. Она кивнула:

— Хорошо. Пусть вступает, раз сама так порешила. Я помогу ей получить рекомендации.

— Жиемурат-ага, а где нам проводить собрания? Можно — в новой конторе?

Айхан повернулась к Жиемурату:

— Ах, да, вы ведь, как я слышала, заканчиваете строить контору? Вот это правильно! А то ведь, действительно, негде собираться. Не на улице же, в такую-то холодину.

— Вот, строим, — словно бы извиняющимся тоном сказал Жиемурат и снова обратился к Давлетбаю: — Помещение — к вашим услугам. Уж наших-то комсомольцев не обидим. А к лету сладим дома и для колхоза, и для комсомольской ячейки. Это — наши штабы! Штабы решительного наступления на отживающий мир!

Дверь открылась, и в нее просунулась голова Ажар:

— Дочка, к тебе пришли!

В общей комнате Айхан увидела Бибихан и ее мать и бросилась обнимать подругу:

— Астапурла! Видно, долго тебе жить — легка на помине! Мы только что говорили о тебе.

Бибихан с восхищением и завистью смотрела на городской наряд Айхан. Когда та достала из сундучка цветастый платок, Бибихан так и впилась в него горящими глазами. А получив этот платок в подарок, от радости долго не могла вымолвить ни слова.

Ажар собралась было готовить для гостей обед, но Бибихан сказала, что она ненадолго, просто забежала, чтобы повидать Айхан.

— Слушай, давай навестим Улмекен-женге! — предложила Айхан.

Бибихан охотно согласилась, и они поспешили к Улмекен.

Женщина просияла при виде подружек, чуть не плача от счастья, обняла и расцеловала обеих.

Айхан в городе беспокоилась за вдову: как бы не зачахла от горя! И сейчас, всматриваясь в нее, радовалась в душе: перед ней была прежняя Улмекен! Лицо, правда, немного побледнело и осунулось, но и походка, и повадки нисколько не переменились. Все такая же быстрая, расторопная, аккуратная. И дома — чистота и порядок. По стенам для тепла развешаны коврики, алаша из шерсти. Одежда, посуда — все на своих местах. И все же в юрте словно бы поубавилось достатка и уюта. На циновке из куги одно лишь корпеше. И возле очага постель — лишь на одного человека. Старая кошма свернута и заткнута в угол... Но все — чистое, нигде ни пылинки.

Хозяйка хотела было постелить гостям, но Айхан придержала ее за руку.

— Не надо, женге. Мы и на кошме посидим.

Когда она, устроившись вместе с Бибихан на кошме, вынула из кармана и протянула Улмекен соску, та сначала даже не знала, что с ней делать: повертела в руках, сунула в рот, пососала. Передала соску Бибихан, и девушка тоже попробовала ее пососать.

— Это для твоего сынишки, женге, — с улыбкой сказала Айхан. — Вот организуем колхоз, эти соски нам пригодятся. Когда матери уйдут на работу, женщина, которую мы выделим для ухода за детьми, будет кормить их с помощью таких вот сосок.

Поблагодарив Айхан, Улмекен вышла и, вернувшись с охапкой тамариска, развела в очаге огонь, потом обратилась к Айхан:

— Ну-ка, расскажи нам, что ты повидала в городе.

Айхан вовсе не хотелось хвалиться, — пришла она к Улмекен лишь затем, чтобы справиться о ее здоровье, о жизни, подбодрить ее. Но от нее ждали рассказа об учебе, о днях, проведенных в городе, и ей ничего не оставалось как приняться за такой рассказ.

Смеясь, поведала она о том, как по приезде в город первое время только смотрела вокруг, раскрыв рот, и не решалась шагу ступить из общежития — ведь она знала в городе одного лишь Дарменбая.

Потом постепенно освоилась с обстановкой, уразумела, где юг, где север, и стала уходить — когда и куда ей хотелось.

Скоро на курсах сколотилась группа из каракалпакских девушек и джигитов, и они старались держаться друг друга.

— В ауле-то мы живем как козлята на привязи, — говорила она. — А в городе я даже забыла, что девушку можно силой выдать замуж и что женщине по своей воле нельзя отлучаться из дома, нельзя смотреть на иноверцев... Муллы заморочили нам головы — такие, как суфи Калмен!.. Это им, видно, на руку. А для Советской власти все равны, и женщины, и мужчины, она всем дала одинаковые права! Вот будет комсомольское собрание, я выступлю, скажу об этом.

— А ты, сестренка, не торопись. Может, и не муллы виноваты. Они ведь все старые, мудрые...

— Япырмай! Вон Омирбек-ага тоже старый и мудрый, дышит — хрипит, а каким злодеем оказался! — Айхан вопросительно посмотрела на Улмекен.

— Верно говорили предки: кабы знал, что отец умрет, так уберег бы его от смерти. Знать бы про все заранее, так многого бы не случилось. Омирбек-ага в ауле человек уважаемый. Да ведь и властям нельзя не верить. Неспроста же его арестовали: видать, что-то повыведали... И то сказать: на хозяина-то моего он мог держать обиду, хозяин-то хлопок у него в доме нашел!

После комсомольского собрания, на котором с пламенной речью выступила Айхан, а Бибихан приняли в комсомол, Давлетбай пошел проводить девушку до дома.

Они шли в темноте, тесно прижавшись друг к другу плечами, так что даже студеный ветер, дующий им навстречу, не мог бы прошмыгнуть меж ними. Они и не замечали, что на улице холодно, и резкий ветер казался обоим по-весеннему теплым и мягким.

Иногда Бибихан, смущаясь близости своего спутника, осторожно отстраняла его, хотя всей душой желала, чтобы он был совсем-совсем близко, и на всю жизнь. Сейчас, шагая по вечерней улице рука об руку с любимым, она гнала прочь от себя мысли об Отегене, о намерениях отца, и как ни пытался Давлетбай навести разговор на эту тему, ему не удалось добиться от Бибихан ни слова — боясь огорчить его, она уклонялась от признаний и спешила перейти в беседе с опасной тропинки на более надежную, широкую и прямую.

Между ними еще не было сказано ни полсловечка о любви, но сердца их горели одним огнем, и о чем бы они ни говорили, они чувствовали неотделимость друг от друга, и шли по извилистой аульной улице бодрой поступью, занятые оживленной беседой и друг другом, ничего не видя вокруг.

А за ними неотступно следовала чья-то тень, то приближаясь, то отставая, перебегая от дома к дому и замирая, когда останавливались Бибихан и Давлетбай.

Это был поклонник и заочный жених Бибихан — Отеген.

У парня и в мыслях не было следить за влюбленной парой. Но Жалмен убедил его, что Садык-ага согласен на свадьбу и дело только за тем, чтобы с глазу на глаз поговорить с самой Бибихан, а для этого надо перехватить ее по дороге к дому.

Скользя за путниками неслышной тенью, Отеген с нетерпением ждал момента, когда они простятся и Бибихан останется одна.

Но вот и дом Бибихан. У калитки она повернулась к Давлетбаю, и Отеген услышал ее голос:

— Уходи скорей, не то отец увидит.

Отеген вздохнул с облегчением: сейчас Давлетбай уйдет, а он задержит девушку и договорится с ней обо всем.

Но Давлетбай и не думал уходить.

— Твой-то отец как раз мне и нужен.

Ему действительно нужно было повидать Садыка. Давлетбай намеревался одной пулей убить двух зайцев. Как говаривали в старину, «и дядю своего проведаю, и в пути объезжу коня». Повод зайти к Садыку у него есть: рассказать хозяевам, как их дочь принимали в комсомол. А заодно он подготовит Садыка к собранию, на котором пойдет речь о создании колхоза, — так задумали они с Жиемуратом.

Бибихан взялась за ручку калитки:

— Тогда я пойду, а ты придешь немного погодя.

Она собралась уже было шагнуть во двор, но Давлетбай привлек ее к себе, обнял за талию и поцеловал в губы.

Месяц, тонкий, как ятаган, поднимался над горизонтом, разливая вокруг призрачный свет. И, словно устыдившись этого немого свидетеля их любви, Бибихан, как резвая рыбка выскользнула из объятий Давлетбая и побежала к дому.

Отегена, видевшего все, передернуло, как от кислого яблока.

«Не нужна она теперь — опоганенная», — процедил он сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел прочь.

Давлетбай, подождав на улице столько времени, сколько понадобилось бы на то, чтобы выпить чайник чая, толкнул калитку и прошел в дом Садыка.

Бибихан в комнате не было.

Он поздоровался за руку с хозяином, который при его появлении поднялся с кошмы.

Старуха, не слишком-то, видно, довольная неурочным визитом джигита, хмурясь и ворча что-то себе под нос, взяла с сундука корпеше и постелила гостю.

Садык снова принялся за чай. Давлетбай долго молчал, не зная, как подступиться к старику.

Наконец, чувствуя, что пауза затягивается, неуверенно проговорил:

— А я к вам с радостной вестью.

Старуха, до этого старавшаяся не смотреть на джигита, подняла голову:

— Да будет наша радость совместной, сынок!

Благодарно взглянув на нее, Давлетбай уже решительней произнес:

— Сегодня мы вашу дочь в комсомол приняли!

Хозяйка повернулась к мужу, ей было интересно, как тот встретит эту весть.

Садык сидел туча тучей, и губы его были плотно сжаты, словно он дал обет молчания. Правда, в тусклом свете лампы Давлетбай не мог разглядеть, рад Садык гостю или не рад. Но воцарившаяся тишина тяготила его, он напряженно раздумывал, чем бы привлечь внимание хозяев.

Старуха поставила перед ним чайник, Давлетбай даже не притронулся к нему. Вдруг ему припомнился рассказ Айхан о том, как ей удалось найти «подход» к матери Бибихан, и он, окинув хозяев внимательным взглядом, сказал:

— Не хотите послушать одну притчу?

Хозяйка пододвинулась к нему поближе, закивала головой:

— Говори, сынок, говори. Страх как люблю всякие сказки да притчи.

— Ну, так вот. Давным-давно был один бедный джигит, — Давлетбай покосился на Садыка, но тот сохранял каменное выраженье лица. — Жил он со своей престарелой матерью в нужде и бедности. Как они ни трудились, сколько пота ни проливали, а ни разу не могли наесться досыта. В одночасье, когда пришел предназначенный срок, старуха умерла. Сами знаете, по покойнику полагается справить поминки: собрать людей, угостить их, вознести к небу молитву за упокой души. А у джигита дома — ни крошки хлеба и в кармане — ни гроша. Даже на захудалого козленка не наскреб он денег. Надо прочесть молитву над усопшей, похоронить ее честь по чести, а муллы и глаз не кажут в дом к бедному джигиту! — Давлетбай с горечью покачал головой. — Собрались у него несколько лишь таких же горемык, как он сам. Стали совет держать. И один смекалистый джигит предложил: пойди, мол, к соседу-богатею, поклонись ему в ножки, вымоли козу — пообещай, что летом отработаешь долг на его поле. Наш бедняга так и сделал: выпросил у богача козу-двухлетку, зарезал ее. Но не кричать же на весь аул: дескать, появилось у меня угощенье! Муллы все не приходят, зная, что в доме у него нечем поживиться. Тогда все тот же находчивый джигит содрал с козы шкуру и повесил ее на верхушке юрты.

Садык уже не впервые слышал эту притчу и потому не проявлял к ней особого интереса.

А жена его до того разволновалась, что чуть не поперхнулась чаем. Вся подавшись к Давлетбаю, она в нетерпении спросила:

— Ой-бей, это зачем же он — шкуру-то?

— Ох, непонятливая! — не выдержал Садык и снисходительно разъяснил. — Над юртой-то шкуру издалека видать. Джигит и рассчитывал, что муллы заметят издалека ее и тотчас явятся на поминки.

Радуясь, что ему удалось разговорить хозяина, Давлетбай заерзал на месте, но ничем больше не выдал своего возбуждения. А старуха все продолжала удивляться:

— Поди ж ты, как жили-то люди! И откуда только вы, молодые, обо всем все знаете, и о былых, и о нынешних временах? Вот и Айхан рассказала мне одну сказку, я слушала, вся и таяла. Или, может, всех комсомольцев учат так говорить, красиво да мудро?

Она повернулась к двери, за которой, видно, пряталась Бибихан:

— Эй, дочка! Ты ведь тоже поступила в комсомол! Гляди, набирайся теперь ума-разума!

Жену прервал Садык, обращаясь к Давлетбаю, неторопливо проговорил:

— Верно, хороша твоя притча. Уж так жалко беднягу-джигита. Вот мы и боимся, как бы и нам, вроде него, в беду не попасть.

— В какую беду? — Давлетбай недоуменно поднял брови.

— Так ведь Жиемурат грозится колхоз организовать. Дело-то, может, и неплохое. Послушать его, так и трудиться и жить станет легче, и урожаи будут побольше. Кто ж этого не хочет? Только поговаривают, что у колхозников-то весь скот отберут. А куда ж мы — без скота? Ни гостя принять, ни поминки по мертвому справить. А для каракалпака это стыд и позор — сам же рассказал, как убивался тот джигит, который и козленка не мог достать. Э, сынок, погодить надо с колхозом, обойдемся как-нибудь без него. Ведь и так настало золотое времечко, о котором лишь мечтали наши деды и прадеды. А от добра-то добра не ищут. Айтжан все твердил: «колхоз да колхоз», да, видать, лишь озлобил народ, кто-то вон даже нож на него поднял. Ох, оставил бы Жиемурат эту затею, не доведет она до добра.

Хотя Садык и возражал против колхоза, но после его слов Давлетбай почувствовал себя уверенней и свободней: он-то боялся, что старик вообще не захочет обсуждать эту тему, потому и повел свою речь издалека. Садык, заговорив о колхозе первым, облегчил ему положение, теперь можно было спорить с ним, переубеждать.

— Нет, Садык-ага, колхоз вас не обездолит, и в горе и в радости пойдем вам навстречу, — заверил джигит хозяина. — Резать скот на поминках, на тоях — древний обычай нашего народа, и никто его нарушать и отменять не собирается. Недаром же молвится, — без уважения к мертвым и живым счастья не видать. Так что, Садык-ага, на колхоз-то кто-то напраслину возводит.

В дом проворной походкой вошел Серкебай.

Обменявшись с ним приветствиями, Давлетбай продолжал свою речь — рассказал о выгодах коллективного хозяйствования, о росте достатка в домах колхозников, о зажиточном будущем аула Курама.

Серкебай и Садык не прерывали его, но по выражению их лиц трудно было определить, как они сами относятся к вступлению в колхоз. Однако, поскольку разговор, ради которого Давлетбай пришел к Садыку, был начат, а до собрания оставалось еще достаточно времени, парень решил отложить дальнейшую агитацию до следующего раза и, поблагодарив хозяев за угощенье, распрощался с ними.

В этот же день Темирбек наведался к Турганбеку и застал у него ходжу.

Вид у хозяина был веселый и довольный. Он рассказывал ходже, как ездил на базар продавать дрова и какой удачной оказалась поездка.

Зато у ходжи настроение было подавленное, брови сумрачно насуплены.

Когда он вышел, Темирбек спросил:

— Чего это он пожаловал?

— А что нужно бездомному бродяге? Крыша над головой. Вот, попросился у меня переночевать.

Темирбеку показалось, что хозяин скрывал истинную цель визита ходжи, но он не стал больше его расспрашивать, зная, что Турганбек умеет держать язык за зубами. К тому же ведь, и правда, могло быть так, что ходжа забрел сюда в поисках крова.

Когда ходжа вернулся, Темирбек, не любивший окольных путей и предпочитавший в разговорах краткость и точность, сразу же приступил к делу:

— Я к тебе вот зачем, Турганбек-ага... Скоро мы начнем принимать народ в колхоз. Помнишь поговорку: память остается и от хорошего человека и от плохого? Оставил бы ты по себе добрую память. Вступил бы в колхоз первым, а? Как ты на это смотришь?

— Э, говорят, один человек, желая прославиться, осквернил колодец. А я, значит, прославлюсь тем, что надо мной весь аул смеяться будет? — Турганбек сощурил глаза в лукавой улыбке. — Ох, советчик, ох, добрая душа!

Темирбек тоже расхохотался:

— А ты не забывай, хорошо смеется тот, кто смеется последним! Вот кто за свое добро будет цепляться да один со своим клочком земли останется, тому-то потом уж наверняка будет не до смеха. И не в первых колхозников, а в последних единоличников все пальцами будут тыкать! Так что — выбирай…

Жалмен еще не успел прийти в себя после комсомольского собрания, на котором выступала Айхан, а уж Жиемурат готовился созвать новое — всего аула.

Вне себя от бессильной злобы, Жалмен принялся обходить дома земляков, — вроде бы для того, чтобы известить людей о предстоящем собрании, а на самом деле с целью вызнать, кто как настроен и чью сторону будет держать.

Заглянул он и к своим сообщникам. Суфи встретил его — темнее тучи. И сразу же накинулся:

— Это что же делается! Нам уж и житья не дают. Слыхал, что говорила обо мне комсомольцам дочь Серкебая? А ты уши развесил, готов быть и глухим, и немым, лишь бы тебя самого не трогали!

Жалмену эти слова были как нож в сердце. Он ведь сам присутствовал на комсомольском собрании, и во время выступления Айхан сидел, как на горячих угольях, сжавшись в комок, словно еж, и в душе браня Серкебая последними словами.

Ему не терпелось высказать самому Серкебаю все, что он о нем думает, но до сих пор он не мог с ним встретиться.

Теперь же, выслушав суфи и разделяя его возмущение, Жалмен твердо решил поговорить с Серкебаем. Не в силах усидеть на месте, он торопливо распрощался с суфи и чуть не бегом направился к дому Серкебая.

«Ну, я ему покажу! — бормотал он в ярости. — Ну, он у меня попляшет!»

Жалмену повезло: Серкебай оказался дома, а Жиемурат ушел в новую контору, подготовить ее к завтрашнему собранию: навести порядок, растопить печь.

Схватив хозяина за ворот телогрейки, Жалмен поволок его в комнату Жиемурата. Серкебай не сопротивлялся, только дрожал всем телом, и ноги, ставшие ватными, цеплялись за земляной пол. Он чуть не ударился головой о косяк.

Держа его за загривок, как кошку, Жалмен швырнул Серкебая на стул, сам сел напротив, тяжело дыша, бешено сверкая глазами:

— Кто у вас в семье хозяин — ты или твоя дочь? Ты что, не можешь укоротить ей язык?

— А что стряслось, Жалеке? — заплетающимся языком спросил Серкебай.

— Будто он не знает! Твоя драгоценная Айхан, едва заявившись в аул, успела уже затянуть в комсомол эту бесстыжую, дочь Садыка, да мало того — на собрании, при всем народе, оскорбила почтенного суфи Калмена!

В глазах Серкебая мелькнуло оживление:

— Значит, дочка моя уже коготки показывает?

— Она рассудка лишилась! Мы-то считали ее своим человеком, радовались, что она займет большую должность, а она режет нас без ножа! Активность, видишь ли, проявляет! Перед молокососами выставила суфи Калмена бессовестным лжецом! Если ты не прижмешь ей хвост — будешь отвечать! И уж мы сами тогда найдем на нее управу. Запомни: станет и дальше воду мутить — не сносить ей головы! Да будь она дочерью хоть самого бога — от меня не дождется пощады, и другим не позволю ее щадить!..

Серкебай, прищурясь, перевел взгляд на окно, чтобы Жалмен не заметил в нем злорадного блеска.

— Слыхал пословицу: сделал — не жалей! — медленно проговорил он. — Я ведь предупреждал, что учеба не пойдет дочери на пользу. Ты чуть не силой заставил меня послать ее в город. Что ж теперь кипятишься-то?

— А ты не вали вину на других! Айхан твоя дочь!

— Верно. Родное дитя. Как же я ее обуздаю? Это ж все равно что палец себе отрезать.

— Уж не знаю, как. Была бы у меня дочь и выйди она из повиновения, так я бы льняным шпагатом зашил ей губы, чтоб она и слова не могла вымолвить! Ну?! Призовешь свою Айхан к порядку?

— Да будь моя власть... я бы небо сделал землей, а землю небом!

— Ты со мной в кошки-мышки не играй! И не прикидывайся дурачком! Над собственной-то дочерью ты пока властен!

— Хорошо, Жалеке, хорошо. Я попробую с ней поговорить.

— И урезонить ее!

— Урезоню, урезоню. Ты только успокойся.

Жалмен постепенно начал остывать, опасливость брала верх над яростью: он все чаще озирался по сторонам, с тревогой поглядывал то на дверь, то на окно.

Понизив голос, спросил:

— Ты, вроде, слышал разговор Давлетбая с Садыком. Что Садык ему пообещал?

— Ай, на собрании узнаем.

Жалмен опять взорвался, как арбуз, упавший на землю:

— Ты свои шутки брось! Разговор у нас серьезный! Сам знаешь, как важно, чтобы у нас было больше сторонников, чем у Жиемурата.

— Знаю. Только зачем кипятиться-то? Больно ты норовистый стал, чуть что, вспыхиваешь, как сухой саман. Эдак и сам сгоришь, и от нас только шкура останется. Ты не горячись! До любого места можно и добежать, и дойти шагом. Как говорят в народе, сохраняй мудрость да спокойствие, тогда и на арбе зайца догонишь. Нам-то сейчас особенно надобно терпение, не то погубим себя прежде, чем Айхан нас погубит. А ты горячишься. Если бы ты не кричал на меня, а говорил тихо, спокойно, разве мы не поняли бы друг друга? Э, тогда б мы договорились еще быстрее!

— Учи, учи меня, дурака! Ишь, набил себе голову всякой премудростью! Так пусть она при тебе и останется. А слушаться будешь — меня! Что-то ты, гляжу, расхрабрился. Самостоятельность стал проявлять — вроде своей дочки. Задрал нос, когда у тебя Жиемурат поселился, теперь опять хорохоришься! Ты что, забыл наш уговор? Предупреждаю в последний раз: будешь мне перечить — пеняй на себя. И заранее подбирай себе место — в аду или в раю.

— Да разве ж я перечу? Я говорю: давай, Жалеке, уважать друг друга. В одной упряжке арбу-то тащим! А ежели мы начнем еще и друг с дружкой цапаться, так скоро располземся, как тесто из шигиновой муки. Я ведь Айхан не защищаю. Дай срок, обломаю ее. Обещал — значит сделаю. Поговорю с ней нынче же вечером.

— Покруче поговори!

— Э, ты же сам советовал, когда она приехала: не власть употреблять, а хитрость.

— Так то — раньше. А теперь больно много воли она взяла!.. Ну, ладно. С этим порешили. Так что же все ж таки Садык-то сказал?

— Да что, ты его не знаешь? От него слова путного не добьешься. Крутит, как всегда. Скажет-то одно, а сделать может другое! — Серкебай, вытянув шею, наклонился к Жалмену: — Тут вот еще чего надо опасаться. Не сегодня завтра вернется в аул и Шамурат. И ежели он прикатит на тракторе — худо наше дело. Трактор-то многих за собой в колхоз потянет... Вот как нам тут быть?

У Жалмена от ярости помутилось в голове, и он не сразу понял, что ему втолковывает Серкебай.

А когда до него дошел смысл сказанного, вскинул голову и в упор посмотрел на Серкебая:

— Ты что советуешь?

— Я-то? — Серкебай пожевал губами. — В народе поговаривают, будто тому, кто сел на трактор, недолго суждено жить. Наглотается пыли, надышится бензином и маслом, глядишь, и трех лет не протянет. Ты поговори с суфи или ходжой, пусть они попугают родителей Шамурата: мол, трактор может лишить их единственного сына. Парень-то навряд ли ослушается отца да мать.

Жалмен почесал в затылке, выражение его лица смягчилось, он даже покровительственно улыбнулся Серкебаю:

— Хм, а ты, оказывается, можешь давать и дельные советы.

Не успел Серкебай проводить Жалмена, как пришла Айхан — радостно возбужденная, раскрасневшаяся от мороза и ветра. И встретилась с мрачным, не предвещавшим ничего доброго взглядом отца…

В новой конторе, состоявшей из трех комнат, печь была затоплена еще со вчерашнего вечера. Двое джигитов поддерживали огонь. Когда с улицы открывалась дверь, в помещение врывались клубы морозного пара.

С утра здесь хлопотали Жиемурат, Давлетбай и вернувшийся с учебы Дарменбай: подмели самую большую комнату, поставили стол и скамейку, на полу настелили камышовые циновки.

То один, то другой подходили к стенам и трогали свежую штукатурку: не подсохла ли.

К полудню к конторе начал стекаться народ. Новое здание высилось гордо и строго, словно бы аксакал, призванный мудро решать аульные споры.

Над дверью алел кумачовый лозунг: «Все в колхоз!»

Многие крестьяне давно не виделись друг с другом, они сбились в кучки, завязались оживленные разговоры:

— Послушаем, послушаем, что нам скажут.

— Неужто ж силком будут в колхоз загонять?

— Суфи говорил: скоро аллаха отменят.

— Э, пустое все! Мало других слушать — самим соображать надо.

— А все, кто уезжал учиться, уже воротились.

— Глянь-ка, Шамурат!

— Ишь ты, в фуражке!.. Видать, тоже в большевои подался?!

Когда Шамурат вошел в контору, его подозвал к себе Темирбек. Они поздоровались, и Темирбек спросил:

— Значит, закончил учебу? Поздравляю.

Шамурат потер ладонью свою бычью шею, с досадой проговорил:

— Закончить-то закончил. Пора на трактор садиться. А старики мои шум подняли.

— Чего шумят?

— А, спроси их! — Шамурат зачем-то снял фуражку, пригладил черные волосы. — Кто-то им наболтал, что трактористы больше трех лет не живут. Ну, они в крик: брось, мол, и думать о тракторе, не оставляй нашу старость одинокой!

Темирбек покачал головой:

— Ну и народ! Чего только не выдумают!

Кто-то из слышавших их разговор со смешком бросил:

— Что, сглазят его через три года? Или приговорят к смерти?

Вокруг рассмеялись. А Шамурат, заметив своих друзей, поспешил к ним. Хоть Шамурат только что жаловался Темирбеку на трудность своего положения, однако не терял бодрости духа, сам старался поднять у других настроение, нахваливал колхозное житье-бытье.

Окружающие с удивлением и любопытством рассматривали его одежду: черное пальто, начищенные до блеска хромовые сапоги, плоская фуражка, блином прилипшая к голове.

Собравшихся пригласили пройти в помещение. Там было тепло, штукатурка уже успела высохнуть. Лучи солнца падали через широкое окно на пол, плотно устеленный циновками, на импровизированную «сцену», где красовались стол, покрытый красным сукном, длинная скамейка и несколько стульев, принесенных из комнаты Жиемурата.

Жиемурат, Темирбек и Дарменбай прошли к столу и уселись за ним. Чуть позже к ним присоединился Жалмен.

Хотела пройти вперед и Айхан, но на ее пути сидели люди.

Увидев девушку, Жиемурат жестом показал ей на скамейку и попросил крестьян пропустить ее, но никто даже не пошевельнулся, и на лицах словно написано: ишь, что выдумали — заставить нас подниматься перед женщиной!

Тогда Темирбек встал и сам провел Айхан к столу.

Жиемурат, опираясь ладонями о стол, оглядел помещение:

— Все собрались? Можно начинать?

— Чего спрашиваешь? — послышалось с мест. — Сам нас позвал!

— Япырмай! Может, по домам отпустишь?

— Валяй, открывай собрание!

От дыхания людей духота становилась все более густой и спертой, крестьяне теснились и в дверях, мешая пробиться свежему воздуху.

Многие принялись снимать теплую одежду и подкладывали ее под локоть, поудобней устраиваясь на своих местах.

Напрасно Темирбек призывал собравшихся к тишине — шум все усиливался, люди переговаривались, выкрикивали что-то.

Но вот над сидевшими выросла фигура Садыка. Прижимая к груди шапку, он обратился к президиуму:

— Можно мне сказать?

— Ого! — воскликнул кто-то с насмешливым удивлением. — Вот и активист объявился!

А Садык, не дождавшись, пока ему дадут слово, заговорил, словно бы раздумывая вслух:

— Давайте, братцы, сперва разберемся: кто к нам — с правдой, а кто морочит головы. Вот, позвали нас сюда, чтобы потолковать насчет колхоза... Будут, значит, нас в колхоз записывать. Я-то про это еще несколько дней назад знал.

Крестьяне, притихшие было, снова зашумели:

— Хей, пророк нашелся!

— Коли тебе все ведомо — ступай за стол, веди собрание!..

Не обращая внимания на усмешливые реплики, Садык продолжал:

— Приходили ко мне домой два человека. Один во-он, за столом сидит, с карандашиком, — он показал рукой на Давлетбая, который приготовился писать протокол. — А другой — вот этот, Серкебай, — и Садык ткнул пальцем в сидевшего впереди Серкебая. — И вот, значит, Давлетбай говорит: вступай в колхоз, заживешь богаче, достатка у тебя в доме прибавится. А Серкебай насупротив речь ведет: мол, вступишь в колхоз — последнего добра лишишься. Так кому ж из них верить?

Серкебай в возмущении вскочил с места, повернулся к Садыку:

— Эй, ври да не завирайся! Что ты там мелешь? — и заговорил, обращаясь к собравшимся. — Видали, люди добрые? Уж борода седая, а несет бог весть что, не стыдится напраслину на земляка возводить!

Жиемурат, пришедший на собрание в приподнятом настроении, потемнел лицом, лоб его собрался в морщины.

А Жалмен, багровый от ярости, набросился на Садыка:

— Старый лгун! Ты что порочишь честного хозяина? Да Серкебай-ага умрет, а не скажет такого про колхоз! — он протянул руку к Жиемурату. — Вот ты, как секретарь партячейки, ответь: замечал ли ты за нашим Серкебаем такое коварство?

Серкебай переводил с одного на другого настороженный, сверлящий взгляд.

— Эй, тише! — перекрывая шум, крикнул Дарменбай. — Надо спокойно все выяснить.

Жиемурат медленно поднялся из-за стола, спросил у Серкебая:

— Серкебай-ага! Что ты нам скажешь на слова Садыка?

— Я уже сказал: это подлая ложь! — коротко и оскорбленно бросил Серкебай. — Кто-то, видать, подучил его — оговорить меня.

Жиемурат не знал, кому и верить: Садык — человек вроде достойный, солидный, но и Серкебая он не мог бы обвинить в двуличности. Не зря Жалмен так горячо за него вступился! Правда, ему, Жиемурату, трудней защищать Серкебая: в народе будут говорить, что он выгораживает Сереке, своего боле, потому что живет у него. Жиемурат вопросительно посмотрел на собравшихся:

— Может, отложим этот спор и перейдем к другим делам?

Собрание взорвалось криками:

— Сейчас надо решать!

— Хотим знать, кто врет, кто правду говорит!

Собрание явно уходило в сторону от главных вопросов, и Жиемурат ничего не мог с этим поделать.

Стоило ему или Темирбеку поднять разговор о колхозе, как их прерывали, и собрание вновь возвращалось к стычке между Садыком и Серкебаем. И этот узел не удавалось распутать.

Собрание так ни к чему и не пришло, крестьяне, продолжая спорить, разошлись, в конторе остались лишь активисты.

Жиемурат достал и положил на стол пачку папирос.

— Кто-то со злым умыслом мутит народ. И этот вражина своего добился: сорвал собрание!

Он вынул из пачки папиросу, зажег спичку. Пальцы его дрожали. Давлетбай, бросив на него быстрый взгляд, встал и в сердцах ударил кулаком по столу:

— А я верю Садыку! Между прочим, когда я был у него, к нему зашел Серкебай и остался.

Жиемурат повернулся к Айхан:

— А ты что скажешь? Ведь речь идет о твоем отце!

Айхан еще во время выступления Садыка сидела, потупив глаза, и сейчас она еще ниже опустила голову и промолчала.

За нее ответил Жалмен:

— Не мог Серкебай-ага нападать на колхоз! Они с Садыком в ссоре, вот Садык и решил ему напакостить.

— Хм... В ссоре, говоришь? — с сомнением произнес Жиемурат. — Зачем же тогда Серкебай заходил к Садыку?

— Ну, мало ли...

Снова воцарилось гнетущее молчание.

Жиемурат все никак не мог опомниться от сегодняшнего провала. Он думал предложить послать делегацию в Шурахан, где уже были организованы колхозы, чтобы люди на собрании ознакомились с опытом коллективного хозяйствования. Эту идею он сперва обговорил с другими активистами, и все вместе они решили вынести ее на общее обсуждение. А никакого обсуждения так и не состоялось, поскольку само собрание было сорвано.

Затушив и отбросив окурок, Жиемурат твердо произнес:

— Давайте ближе к делу. Мы собирались для того, чтобы выбрать делегацию для поездки в Шурахан. И мы должны ее послать! Кого вы предлагаете?

Давлетбай неуверенно возразил:

— Может, сперва все же разберемся в этой истории с Садыком и Серкебаем?

Темирбек успокаивающе поднял руку, сказал:

— Уж пытались разобраться. И что же из этого получилось? Начнем сейчас толочь воду в ступе — так опять не успеем решить насущных вопросов. Жиеке прав: лучше подумаем, кого послать в Шурахан.

— Так, значит, и не узнали, кто нам враг? — Давлетбай погрозил воображаемому недругу кулаком.

Жиемурат карандашом постучал по столу.

— Хватит! За дело, друзья. Я думаю, возглавить делегацию мы поручим Темирбеку и Давлетбаю. — Он записал их фамилии первыми. — Кого вы с собой возьмете?

— Я — за Садыка! — упрямо сказал Давлетбай.

— Что ж, Садык-ага хозяин рачительный, пусть увидит своими глазами, что такое колхоз. Еще кого?

— Запиши Отегена, — предложил Жалмен.

— Этого-то мямлю? — возмутился Темирбек.

Жиемурат остановил его:

— Что с того, что он неповоротлив? Зато не умеет кривить душой. Что увидит, о том честно и расскажет. Так. Записываю: Отеген.

Они долго еще совещались и разошлись глубокой ночью.

Жиемурат возвращался домой вместе с Айхан.

Он видел, что девушка сама не своя, и не докучал ей разговорами: его радовало уже одно то, что она — рядом, он чувствовал ее близость, молчал и думал о ней с нежностью и волнением.

Айхан мучали мысли об отце, и от этих мыслей холодок подступал под сердце. Ведь она-то знала об отце больше, чем другие!

...Девушке вспомнилась ночь накануне отъезда из Мардан-ата. Днем отец распродал весь скот, а к вечеру его охватило беспокойство, он бродил от стены к стене, и из груди его вырывались то вздохи, то стоны.

Айхан подошла к нему, ласково спросила:

— Вы не захворали, отец?

— Тут и без болезни — сердце разрывается! — на глазах Серкебая выступили слезы.

— Да вы не расстраивайтесь. Будем живы — снова хозяйством обзаведемся. Руки-то у нас на что? А деньги, отец, надо бы отдать властям. Вон, сосед отдал же!

Серкебай резко повернулся к ней и стукнул кулаком о край очага, да так сильно, что вскрикнул от боли:

— Ой, аллах! Боже, почему ты не дал мне сына? Эта, с коротким умом, погубит всех нас!

Обида и огорчение отразились на лице Айхан:

— Зачем вы так, отец? Я — ваша кровинка. И никогда ничего против вас не сделаю. Не опасайтесь меня.

Она от души сочувствовала отцу. Ой-бей, кому же не жалко расставаться с нажитым добром? В конце концов, он же не против новой власти и уезжает из родного аула, чтобы начать жить по-иному. Так он обещал ей. Его можно было понять. Тем более, что Айхан была любящей, преданной, покорной дочерью.

Однако все менялось вокруг — и менялась Айхан. Она уехала в город. И недаром признавалась потом, что жизнь и учеба в городе на многое раскрыли ей глаза. Теперь поступки отца виделись ей в новом свете. А тут еще сегодняшнее разоблачение Садыка. Пускай не все ему поверили, но вот Давлетбай считает, что Садык зря болтать не станет. Зачем-то ведь приходил отец к Садыку? Ох, а почему так крутится вокруг него Жалмен? Дает ему советы, похожие на приказы, лезет в защитники, будто все в точности про него знает... Словно они в сговоре...

Голова шла кругом от этих тревожных дум. Вот вчера... Отец выбранил ее за то, что она на комсомольском собрании выступила против суфи Калмена, раскрыла перед всеми подлое его нутро. Отца-то что с ним связывает?.. Жалмен... Суфи... Ох, и вправду, словно все они — сообщники. С кем поделиться своими подозрениями? Но как же можно — предать родного отца! А промолчать — значит обмануть комсомол, Жиемурата, Советскую власть. Ведь эта власть все ей дала: свободу, равноправие, образование. Комсомол же учил ее мужеству и честности. Отец, отец... Ты же клялся, что если устроишься, обживешься на другом месте, припрятав деньги, вырученные от продажи дома и скота, то и пальцем не пошевелишь против Советской власти! И вот — нарушаешь клятву. Ты же клятвопреступник, как тебя жалеть? И вновь прозвучали в ее ушах слова отца: «Ты женщина и погубишь всех нас!» Будь она ему не дочерью, а сыном, решилась бы сама связать ему руки и предать властям?.. Ох, что же ей делать, как поступить?..

Жиемурат, косясь на девушку, видел в сумраке ее растерянное лицо и переживал за нее: бедняжка, как она подавлена обвинением, выдвинутым против ее отца! Но кто же все-таки прав: Садык или Серкебай?.. Садык-то никогда еще не был уличен во лжи. И после его слов, сказанных не за глаза, а брошенных в лицо Серкебаю, в сердце Жиемурата закрался червь сомнения и точил его все упорней... Может, уйти из серкебаевского дома?.. Нет, это не выход. Надо прежде всего докопаться до правды!

Его размышления прервал голос, раздавшийся из темноты:

— Эй, кто это?

Голос был знакомый.

— Ходжа? Не бойтесь, свои.

— А, Жиемурат-джан! Домой?

— Домой. Вот идем с собрания.

— Счастлив тот, у кого есть дом! А наш удел — бродить в поисках ночлега.

— Идемте с нами. Переночуете у меня.

— Спасибо. Нынче меня в другом месте ждут.

Когда ходжа ушел, Айхан сказала:

— Когда организуем колхоз — можно взять его в сторожа. Вроде, подойдет, а?

Жиемурат ничего не ответил. Так, молча, они дошли до дома.

Как только Жиемурат очутился в своей комнате, к нему заглянул Серкебай. Сокрушенно принялся жаловаться:

— Ох, боле, даже аппетит пропал после этого собрания, сладкое горьким кажется. Отравили мне душу ядом клеветы! Видно, этот Садык зуб на меня имеет.

— А вот о Давлетбае он говорил совсем другое.

— И это понятно! Он ведь хочет выдать за Давлетбая свою дочь. Да ты сам рассуди, боле, ежели б я был против колхозов — разве ж отпустил бы учиться Айхан? Ее ведь готовили в колхозные специалисты.

«А ты ведь не хотел ее отпускать!» — чуть было не вырвалось у Жиемурата, но он вовремя сдержался и только метнул на Серкебая быстрый, испытующий взгляд.

Что-то подозрительное было в том, как Серкебай старался подольститься: «боле» да «боле». И зачем сказал, будто Садык хочет выдать дочь за Давлетбая? Ведь жених — Отеген! Нет, дело тут нечисто. Возможно, именно в этой истории найдется конец от запутанного клубка. Ухватиться бы за эту ниточку.

Однако, дабы не насторожить Серкебая, Жиемурат принял сочувственный вид:

— Не огорчайся, боле. Мало ли кто что болтает.

Серкебай, успокоенный, исчез за дверью.

Жиемурат присел на постель, сжав виски ладонями, и вновь погрузился в раздумья...

Долго он не мог уснуть в эту ночь.

Не спала и Айхан. Она все пыталась разобраться в своих спутанных мыслях. А когда уже начала дремать, то ее вдруг ошеломило воспоминание: а ведь походатайствовать перед Жиемуратом за ходжу — тоже попросил ее отец!

Значит, еще и ходжа…

Вернувшись из конторы, Жалмен собрался было прилечь, но неожиданно появился ходжа.

Жалмен обрадовался его приходу:

— Молодец, ходжеке, что пожаловал, — ты как раз был мне нужен.

Ходжа рассказал о своей встрече с Жиемуратом и Айхан:

— Оба пасмурные такие... Хе-хе, собрание-то им боком вышло! Но Айхан я должен спасибо сказать: порекомендовала-таки меня в колхозные сторожа. Я, хоть и далеко уже был, но своими ушами слышал!

Жалмен хлопнул себя ладонью по ляжке и довольно рассмеялся. Но как гаснет огонь, залитый водой, — так же внезапно Жалмен и посерьезнел:

— Это все хорошо. Но сейчас надо о другом подумать. В Шурахан решено отправить делегацию из крестьян. А там колхозы сильные — наглядятся наши голоштанные на тамошнюю-то жизнь и начнут драть глотки за колхозы! На всякий случай, я настоял, чтобы в делегацию включили Отегена.

— Ох, и голова!.. — польстил ему ходжа. — Значит, так. Когда Отеген воротится, мы подучим его, что он должен говорить. И надо бы заранее ему растолковать, к чему стоит присмотреться в колхозах и в чем покопаться... Не рай же там у них, в самом-то деле!

Жалмен кивнул:

— Я уж об этом позаботился.

— А я придумал еще, как покрепче привязать к нам этого дурня. — Ходжа обнажил зубы в хвастливой улыбке. — Я ведь тоже не без соображения!

— Ну? — в нетерпении подался к нему Жалмен. — Как же?

— Слушай. С Бибихан дело у нас сорвалось — Отеген и слышать о ней не желает. Но в поре-то он жениховской, кровушка кипит! Так не подсунуть ли нам ему Айхан? Ты не примечал, как Жиемурат на нее поглядывает? Вот мы их и сшибем лбами. Надобно только, не теряя времени, пошевелить угли под Отегеном, настроить его против Жиемурата — чтобы он, если бы даже и увидел, как эти голубки милуются, то не побежал бы прочь, отплевываясь, а схватился бы со своим соперником, стал бы ему мстить!

Жалмен смотрел на ходжу чуть ли не с восхищением:

— Ловко придумал! Так мы сможем рубить дерево не с веток, а с самого корня!

— То-то и оно. Теперь, значит, так: ты поговори с Серкебаем, уж тебе лучше знать, как уломать его на эту свадьбу, а я завтра наведаюсь к Отегену.

Назавтра, ближе к полудню, ходжа заявился в дом Отегена. Хозяева не знали, куда и усадить, чем попотчевать дорогого гостя.

Сами завели речь о том, ради чего он сюда пожаловал:

— Ходжеке, все тебя у нас уважают, все слушаются. Помог бы оженить нашего молодца — и срок подошел, да и помощница нужна в хозяйстве.

Ходжа самодовольно откашлялся:

— Хм... Помочь — это можно. Отчего ж не сделать доброе дело для добрых людей.

Он повернулся к Отегену, который сидел, уставясь в пол:

— Как ты посмотришь, если я просватаю за тебя дочь Серкебая?

Отеген вскинул голову:

— Айхан? — глаза его загорелись. — Тот, кто устроил бы это, стал бы мне братом!

— Считай, что я твой брат. Серкебай спит и думает о таком зяте, как ты.

— Ой-бей! — недовольно воскликнула хозяйка. — Говорят, эта Айхан воротилась из города совсем бесстыжей.

— Обломаем! — ухмыльнувшись, пообещал ходжа. — Поселится у тебя в доме, так будет крутиться, как веретено. Все зависит от этого вот джигита. — Он ткнул пальцем в Отегена.

Тот горделиво расправил плечи, но сказал нерешительно:

— Ой, боюсь, одному мне с ней не управиться.

— А ты не бойся, — успокоил его отец. — Станет свой нрав выказывать, так родня поможет ее усмирить. Таков старый обычай: все родичи держат сторону жениха.

В это время, как заранее было условлено меж ходжой и Жалменом, в дом вошел Серкебай.

Все встали, приветствуя его. Хозяева постелили гостю кошму.

Едва он успел усесться, как к нему обратился ходжа:

— Вот хорошо, что пришел! А мы как раз о тебе говорили. Вот твой кум и твоя кума, — он кивнул на родителей Отегена, — давно уж мечтают заиметь в своем доме молодую хозяйку. Сноху, которая покоила бы их старость. Судили мы, рядили и порешили, что не найдешь Отегену невесты лучше, чем твоя дочка.

Он незаметно подмигнул Серкебаю.

Тот солидно наклонил голову:

— Что ж, и я не против такого зятя.

— Эй, сынок! — тут же распорядился хозяин. — Ради такого дела зарежь-ка ягненка!

— Э, кум! — остановил его Серкебай. — Достаточно будет и курицы. Рано еще закатывать большой той.

— Да ты не беспокойся, Сереке, скотинки у меня хватает. А я всем готов пожертвовать, лишь бы видеть сына женатым!

— Что-то я не замечал в твоем хозяйстве богатых отар.

— А мы часть овец держим в доме старшей дочки, а часть у ее вот родни, — хозяин кивком показал на жену. — Так что ягненок для дорогого гостя всегда найдется.

Так тайно были помолвлены Отеген и Айхан.

Поев куриной шурпы, Серкебай и хозяева прочитали молитву, подтверждающую свадебный сговор.

Айхан казалось, что она в капкане, из которого ей не вырваться. Сомнения терзали мозг и сердце. Она похудела, спала с лица, почти перестала выходить из дома.

Однажды, когда они остались одни, Айхан решилась спросить отца:

— Отец, вы, правда, ничего такого не говорили Садыку-ага?

Они находились в комнате Жиемурата, уехавшего провожать делегацию в Шурахан.

Серкебай исподлобья взглянул на дочь, усмехнулся:

— Ты что, не веришь мне?

— Но ведь все знают, что Садык-ага никогда не врет! Отец! Вы ведь обещали: если все обойдется благополучно, начать новую жизнь. Разве новая власть вас обижает?

Серкебай украдкой вздохнул и уперся взглядом в пол. Айхан горячо продолжала:

— Прощу, отец, скажите мне правду. Не заставляйте меня мучаться и краснеть перед комсомолом! Если вы что и наговорили Садыку-ага, я сама за вас покаюсь, объясню, что вы это по несознательности. Да зато и у вас, и у меня совесть будет чистая!

Она моляще смотрела на отца, а тот сокрушенно думал: «Эх, зря я позволил ей учиться! Теперь она всем сердцем с комсомолом. Дернуло же меня послушаться советов Жалмена, будь проклят его отец! Ох, дочка, дочка... Ну, что глазищами-то сверкаешь?.. Разве ты мне — судья?.. Нет, ты еще желторотый птенец, вот и идешь на поводу у Жиемурата и Давлетбая. И рад бы я ничего от тебя не таить, да открыться — все одно, что сунуть голову в петлю! Все! Продал я душу шайтану!.. Назад пути нет».

Серкебай с каким-то сожалением взглянул на дочь:

— Женщина — она женщина и есть. Слабое существо. Ох, недаром я тогда сетовал, что дал мне бог дочку, а не сына!

У Айхан защемило сердце, она вспомнила, как уверяла отца, что она его кровинка и он не должен ее опасаться. Да, да, что бы там ни было, а она его не предаст! Но этим она предает комсомол...

Небо неожиданно прояснилось, солнце обняло землю золотыми своими лучами, но они одарили людей только светом, а не теплом.

По аулу носился студеный, неистовый ветер, приходилось закрывать от него лицо ладонями или отворачиваться.

Обычно, как только небо очищалось от пасмури, на солнцепек выходили старухи и, блаженно щурясь, принимались за вязанье. Но нынче на аульных улицах было безлюдно, и даже ребятишки прятались по дворам, затевая там свои нехитрые игры и возясь на снегу.

О тех, кто уехал в Шурахан, не было пока ни слуха ни духа; Жиемурат еще не вернулся из района.

Пользуясь отсутствием активистов, развеселая компания во главе с Жалменом и Серкебаем шаталась из дома в дом, налегая на куриную шурпу и более крепкую влагу, шумя и развлекаясь — кто во что горазд.

Шел день за днем, а гулянке не было видно конца. Жизнь в ауле словно остановилась: никто пальцем о палец не ударял, чтобы послужить обществу, — все прислуживали своим ненасытным утробам.

Айхан по-прежнему не находила себе места от тревожных, колючих раздумий. Она пыталась примирить непримиримое: искала такой выход, когда сумела бы и не повредить отцу, и выполнить свой долг перед комсомолом.

Однако стоило ей заикнуться отцу о своих сомнениях, как тот строго обрывал ее:

— Проронишь где хоть слово обо мне — считай, ты мне не дочь!

И уходил на очередную пирушку.

С матерью говорить было вообще бесполезно: она во всем беспрекословно поддерживала мужа.

Айхан чувствовала себя чужой в родном доме. Бывали минуты, когда она, стиснув зубы, твердо решала про себя: как только приедет Жиемурат, открыться ему во всем, попросить помощи и совета. Но тут же представляла себе, чем все это может кончиться для отца, и острая боль и жалость пронзали ей сердце.

Как-то к ней заглянула Бибихан. Подруги давно не виделись, но Айхан встретила гостью сдержанно. А та сразу затараторила:

— Ой, подружка, как я соскучилась-то по тебе! Да и посоветоваться надо. Тут такое делается, одной-то и не разобраться! Уж давай держаться друг за дружку. Так слушай, подружка. Когда Давлетбай уезжал в Шурахан, так он мне так сказал: мол, если хочешь долг комсомольский выполнить и мне помочь, то слушай в оба уха — кто что будет говорить насчет колхоза, это очень-очень важно. Ну, я и приглядываюсь, и прислушиваюсь. Так вот, нынче Жалмен, твой отец и их дружки собрались в доме Турганбека-ага. А как разошлись, так я туда шмыг! Начала хозяев расспрашивать, зачем, мол, они собирались да о чем речи вели. Сам Турганбек-ага ничего мне не сказал. А жена его поведала, что Жалмен читал им газету. И будто в газете написано: дескать, такой-то колхоз пришлось распустить, а из такого-то все крестьяне сбежали, ну, и дальше все в том же духе. Ай, подружка, разве у нас в газетах пишут такое? Выходит, все-то он навыдумывал, читал то, чего и не было. Что же теперь делать-то? Я ведь не имею права ничего скрывать — ни от комсомола, ни от моего Давлетбая. Он мне говорил, да и ты говорила, помнишь, когда вернулась из города? Мол, тот, кто настраивает крестьян против колхозов, — наш классовый враг! Значит, Жалмен — враг? Да, а мой отец-то тогда, на собрании, про твоего отца сущую правду сказал! Ох, голова разламывается... Коли эти люди враги, так надо в ГПУ заявить, верно? Что ты посоветуешь, подружка?

Голос у Бибихан чуть дрожал и звучал так искренне и взволнованно, что Айхан передалось ее беспокойство. Она близко к сердцу приняла слова подруги, но не знала, что ей ответить. Некоторое время они сидели молча, думая каждая о своем.

Потом Айхан тяжело вздохнула и как-то нерешительно, будто ей с трудом давалось каждое слово, спросила, что говорил у Турганбека ее отец.

— Да я не знаю. Он-то, вроде, молчал.

Айхан почувствовала некоторое облегчение, хотя ответ подруги и не снял с ее души тяжкий груз сомнений. Снова вздохнув, она воскликнула:

— Ох, Бибихан, не тому меня в городе учили!

— Как не тому? Да ты что? — удивилась Бибихан. — Мама мне тобой все уши прожужжала: какая, мол, Айхан стала умная да ученая. Да и я к тебе за советом прибежала, потому что ты у нас умница-разумница!

Айхан горько улыбнулась:

— Нашла с кем советоваться! Я сама-то во всем запуталась...

Она посмотрела подруге в глаза, раздумчиво сказала:

— Видишь ли, Бибихан. На курсах нас учили многим нужным вещам: арифметике, учету там всякому. Много мы трудных задачек перерешали. Но вот не учили нас решать задачи, которые ставит перед нами сама жизнь. А они куда как сложны, тут мало — сложить да вычесть. Вот ты говоришь: мой отец агитировал твоего против колхоза. И в подозрительных сборищах участвует. — У Айхан напряглись брови, как от невыносимой боли. — Как же мне-то тут быть, а?

Бибихан притихла, с сочувствием глядя на подругу.

Айхан слабо махнула рукой:

— А, ладно. Вечно же так не может продолжаться, придется ведь что-то предпринимать! Поговорю еще раз с отцом... А там будет видно. Я потом сама к тебе приду, расскажу, что решила...

С нетерпением поджидала Айхан возвращения Серкебая.

Он пришел домой за полночь, хмурый, усталый.

— Отец! — с упреком сказала Айхан. — И что это вы заладили с утра до вечера пропадать на тоях? Хоть бы были поводы.

Серкебай грозно прищурился:

— Учить меня вздумала? Попомни: не тебе, женщине, вмешиваться в мои дела! Я не мальчишка, чтобы отчитываться перед кем бы то ни было!

Он с таким презрением подчеркнул слово «женщина», что на глазах у Айхан выступили слезы:

— Я бы не говорила так, если бы не любила вас, отец! Я боюсь за вас... Боюсь, как бы вы не накликали беду на свою голову! Ох, зря вы поддакиваете Жалмену, верите елейным речам суфи! Не доведет это вас до добра!

— Вон как?!

— Они темные люди! И я бы вывела их на чистую воду, если бы была уверена, что они не потянут за собой вас, отец.

— Да как ты смеешь так о них говорить! Что ты про них знаешь?

— Комсомол научил отличать друга от врага. И я не хочу, отец, не хочу, чтобы вы попали в тюрьму! Не позорьте себя, не позорьте нас!..

— Ого! Ты меня предостерегаешь? Лезешь в мудрецы и провидцы. А ты помнишь поговорку: как бы женщина ни старалась, ей не заработать и на один обед?! Женщина — женщиной всегда и останется!

— Но ведь я ваша дочь! Я для вас даже на смерть готова пойти! Вспомните, когда вы просили у бога ребенка — вы ведь хотели, чтобы он стал вам опорой на старости лет. Отец! Вы смело можете на меня опереться. Да, я хочу остеречь вас от беды и опасности. Я молю вас: пока не поздно, сверните с тропы, ведущей к пропасти! Не забывайте, в какое время мы живем. Не примете его — оно вас отринет! Вы тоже вспомните поговорку: когда верблюд дряхлеет, он вынужден следовать за верблюжонком. И пускай я женщина — не постыдитесь внять моим советам, они порождены не женской слабостью, нет, а силой моей дочерней любви!

Все резче обозначались морщины на лбу Серкебая, все жестче сдвигались брови.

Слова дочери звучали так умоляюще и так убежденно, что нельзя было от них отмахнуться. Да, он, конечно, здорово промахнулся, разрешив Айхан уехать в город учиться. Но надо отдать ей справедливость — она набралась там премудрости и сейчас права в своих опасениях!.. И ведь она вправду тревожится за его судьбу. Недаром, видно, молвится, что умное дитя не выбросит голову своего отца на улицу...

Серкебаю захотелось успокоить дочь, он примирительно сказал:

— Ладно, доченька. Обещаю быть осторожней. Пусть мой рот наполнится песком, если я где-нибудь пророню хоть одно рискованное словечко!

— Этого мало, отец! Вы не просто должны уйти от них... Вы знаете, о ком я говорю. Вы должны быть с нами! Ваш боле приехал к нам, чтобы организовать колхоз. Так помогите ему. Агитируйте людей не против, а за колхозы. Уж самое меньшее, вас послушаются хоть два земляка — и то хорошо! Но сперва — вступите в колхоз сами.

Разговор отца и дочери прервало появление Жиемурата.

Серкебай, метнув на Айхан быстрый, предупреждающий взгляд, откашлялся и сказал:

— С приездом, боле! Когда прибыл?

— Да только что. С коня — прямо домой.

Жиемурат сообщил, что Темирбек с делегацией уже выехал из Шурахана и со дня на день будет в ауле Курама.

Он потянулся было к кумгану с водой, собираясь умыться, но Айхан опередила его и, взяв кумган и перекинув через плечо полотенце, вышла с ним во двор.

Серкебай с тревогой смотрел им вслед и молил бога об одном — чтобы дочка не проболталась.

Когда они вернулись и Жиемурат скрылся в своей комнате, Серкебай тихо спросил у дочери:

— Ты ничего ему не сказала?

— Нет, отец. Пока — нет.

— Да убережет тебя аллах от женского легкомыслия и предательства!

Айхан, повторяя про себя эти слова отца, уселась за книгу. Но буквы расплывались перед глазами. Как ей хотелось быть сейчас вместе с Жиемуратом, открыться ему во всем, выслушать от него слова совета и утешения! Ох, а если бы еще и слова любви! Но пока здесь отец, об этом нечего и думать.

Вздохнув, Айхан начала готовиться ко сну.

А Жиемурат в это время взволнованно расхаживал по комнате, припоминая дни, прожитые в райцентре. У Багрова он добился одобрения всех своих соображений относительно организации колхоза в ауле Курама.

Потом, получив разрешение в ГПУ, он зашел в тюрьму, где томился старый Омирбек. Бедняга так обрадовался его приходу, что долго не в силах был вымолвить ни слова, и только слезы катились по его щекам.

На вопрос о его отношениях с Айтжаном старик ответил, что всегда уважал покойного и не таил против него никакой обиды. По его словам, Айтжан был человеком, никому не сделавшим зла.

Жиемурат переговорил с начальником ГПУ, своим знакомым, Ауезовым.

Тот решительно заявил, что Омирбек ни в чем не виновен. Больше того, следователь, арестовавший его, сам недавно арестован — правда, в другой связи. Дело же Омирбека расследуется, необходимо выяснить некоторые темные обстоятельства.

Жиемурат подумал: раз за стариком нет вины, а он все же в тюрьме, значит, кому-то понадобилось его туда запрятать. Спрашивается: почему и зачем? Может, он знал что-то, чреватое опасностью для других?

Жиемурат еще раз встретился и поговорил со стариком, но тот не смог сообщить ему ничего, что хоть бы чуть-чуть приподнимало завесу над этой тайной. Ни в чьи секреты он посвящен не был, ни с кем в последнее время не ссорился.

Так Жиемурат и возвратился из района ни с чем.

Багров посоветовал Жиемурату — для начала объединить в колхоз лишь членов партии, комсомольцев, наиболее надежных активистов.

По возвращении из Шурахана делегации, возглавляемой Темирбеком, Жиемурат собрал аульных активистов, передал им свой разговор с Багровым и в заключение сказал:

— Таково мнение райкома партии. Я с ним вполне солидарен. А как вы?

Первым поднялся с места Дарменбай.

— Что ж, мнение правильное, — неторопливо проговорил он. — Коммунисты-то все за колхоз. Думаю, и комсомол тоже. Вот вам и этот... фуд... фундамент будущей артели! Думаю, давно пора было так сделать.

— Нет, раньше мы не могли на это пойти, — возразил Жиемурат. — Ну, объединились бы коммунисты, а остальные остались бы в стороне. Что же за колхоз — из одних партийцев! Они должны стать его костяком — вот это другое дело. Теперь же, когда у крестьян было время подумать над нашими доводами в пользу колхоза, когда они своими глазами увидели, как живут колхозники в Шурахане, можно надеяться, что вслед за коммунистами запишутся в колхоз многие бедняки и рассудительные хозяева. Почва для этого подготовлена. Но начнем, как уже говорилось, с коммунистов.

— Интересно! — бросил с места Жалмен. — Что-то я не слышал, чтобы Советская власть ратовала за колхозы из одних коммунистов! Фундамент колхоза — это крестьянские массы!

— А мы о чем тут толкуем? — вмешался Темирбек. — И мы за то, чтобы в колхоз влились массы крестьян. Это наша главная цель. И райком...

Он замялся, подыскивая нужное слово, и Жиемурат поспешил ему на помощь:

— Райком подсказал нам правильный тактический ход!

— Вот-вот! Нельзя же ждать у моря погоды. Пусть сперва вступят в колхоз желающие коммунисты и комсомольцы, а желание у нас у всех имеется! Потом мы проведем общее собрание, позовем всех крестьян. Я видел, каким Садык-ага возвращался из Шурахана, и уверен — он первым запишется в колхоз. Найдутся и другие охотники, мы без задержки их примем. Вот наш колхоз и начнет набирать силу, как Аму в половодье!

Давлетбай, чтобы не повторяться, коротко сказал:

— Я тоже согласен с Жиемуратом-ага.

Жиемурат предложил всем присутствующим написать заявление с просьбой о принятии в колхоз.

Давлетбая усадили за составление резолюций по каждому заявлению. Все склонились над листками бумаги, старательно выводя буквы. За неграмотных писали их товарищи.

Жалмен, некоторое время наблюдавший за этим дружным сочинительством со стороны, наконец не выдержал и попросил:

— Эй, Давлетбай, дай-ка и мне бумагу. И пиши на меня резолюцию — даром, что я не коммунист.

Когда все листки с заявлениями были переданы Давлетбаю, Жиемурат сказал:

— Предлагаю первым записать хозяйство покойного Айтжана. Улмекен-женге, я знаю, всей душой рвется продолжить дело, начатое ее мужем. Заслуги у него были немалые — мы обязаны отдать должное памяти погибшего большевика!

— Э, у нее ведь нет скота, как же мы ее примем? — усомнился Жалмен.

Воцарилась гнетущая тишина. Тогда Жиемурат объяснил, что в райкоме рекомендовали принимать в колхоз всех желающих — кто бы чем ни располагал. Если же неделимый фонд образуется недостаточный, то колхозу помогут более сильные хозяйства.

— К тому же не надо забывать, — заключил он, — что Улмекен обладает таким богатством, как трудолюбие, усердие, умение и упорство. Она обещала, что будет работать в колхозе не покладая рук.

— Ладно, — согласился Жалмен. — Примем. Я ведь чего боялся? Вот будем мы записывать в колхоз чохом и бедняков и хозяев с достатком. Так те, кто владеет домашней живностью, могут так рассудить: мол, все одно — со скотом вступать в колхоз или без скота. И начнут продавать свой скот. Или, того хуже, резать.

Жиемурат кивнул:

— Я тоже об этом думал. И в райкоме советовался. Что ж, колхоз — дело добровольное. И уж коли ты в него вступаешь, то нечего считаться: сколько сдал добра ты, а сколько — твой сосед. Будем принимать скот от колхозников по инвентаризационной книге аулсовета. Но потом, видимо, придется как-то учитывать объем имущественного «вклада».

И опять Жалмен как-то снисходительно произнес:

— Что ж, верно говоришь. Поддерживаю.

Возник вопрос: как назвать новый колхоз. Все задумались.

Жалмен спросил Жиемурата:

— В райкоме тебе насчет этого ничего не сказали?

— Посоветовали обсудить этот вопрос на партячейке.

— Ай, зачем специально собирать партячейку? — Жалмен обвел рукой присутствующих. — И так все коммунисты здесь. Да еще актив.

Не дожидаясь ответа, он поднялся и торжественно произнес:

— У меня имеется конкретное предложение. Все вы знаете, каким был наш аул и каким стал. Расположен он на отшибе, будто в объятьях у густого, непроходимого леса. Дикий лес, дикие нравы. Ссоры да раздоры. Из-за них погиб наш Айтжан. Негодяи, вроде Омирбека, сеяли семена смуты и мести. Эти смутьяны и мешали нам объединиться в колхоз. Но пуще всего мешало то, что аул наш пестрый, разобщенный, сметанный на живую нитку, словно лоскутное одеяло, из хозяйств разных родов. Теперь эти разрозненные хозяйства сбиваются в единую артель! Но в память о прошлом, о том, как и что тут было, я предлагаю назвать наш колхоз «Курама» — «Сборный»!

Эти слова были встречены одобрительным шумом.

Когда Жалмен сел, Жиемурат похлопал его по плечу и сказал, обращаясь к собравшимся:

— По-моему, название подходящее. Вы как? За?

Всем, вроде, пришлось по душе название колхоза, предложенное Жалменом.

Карандаш Давлетбая забегал по бумаге, записывая новый пункт первого постановления, которое принимали первые колхозники артели «Курама».

Хотя Айхан советовала подруге пока помолчать, хорошенько все обдумать, Бибихан не утерпела и рассказала обо всем, что ей удалось узнать, о своих подозрениях насчет Жалмена и его дружков комсомольскому вожаку и избраннику сердца Давлетбаю. Умолчала лишь о своем разговоре с Айхан.

Давлетбай передал рассказ девушки Жиемурату. Тот отнесся к нему с некоторой настороженностью: не любил, когда кого-нибудь хулили за глаза, а у него самого пока не было никаких оснований усомниться в Жалмене.

Он задумался, потирая ладонью висок, потом сказал:

— Надо в этом хорошенько разобраться.

Давлетбай и тем был доволен.

А Жиемурат начал ломать голову, как же выяснить, не замешан ли Жалмен в черных делах?

Приставить к нему верного человека, чтобы тот следил за каждым шагом Жалмена, прислушиваться к каждому его слову? Ну, а если этот человек ненароком выдаст себя, тогда все пропало! Если Жалмен, и правда, враг, то, заметив за собой слежку, он станет маскироваться тщательней, замажет все щели, и попробуй тогда уличить его во враждебных действиях!

Что же предпринять? Положение было настолько сложное и щекотливое, что Жиемурат решил пока не посвящать в свои раздумья и сомнения ни Давлетбая, ни даже Темирбека, от которого обычно ничего не скрывал.

Настал, наконец, долгожданный день — день первого общего собрания колхоза «Курама».

Весть об этом собрании подняла на ноги весь аул. Он гудел, как растревоженный улей.

И погода, словно желая преподнести новому колхозу подарок, начала меняться к лучшему.

До этого несколько месяцев стояли лютые затяжные холода. Слюна замерзала на лету, крестьяне, выходя на улицу, то и дело подносили к губам закоченевшие руки, грея их дыханием. Самые заядлые охотники не решались уходить далеко от аула. Не было в ауле, пожалуй, ни одного человека, который не жаловался бы на нынешнюю зиму.

И вот мороз внезапно сдал, раскованное солнце поднялось над лесом, пролило на землю свои словно бы оттаявшие лучи. Снег, покрывавший макушки турангилей, плавился, падал сквозь ветви прозрачной бахромой первой капели. Земля еще лежала под белым покрывалом, но оно было уже не плотным, а рыхлым, ноздреватым и под солнцем все опадало, как оседающее тесто. Над лесом с гортанными криками кружились стаи грачей.

Зима отступала.

Ребятишки весело бегали по аулу. Люди, выходя на улицу, уже не ежились от холода.

У новой конторы толпился народ. Пришел чуть ли не весь аул. Снег перед конторой превратился в серое месиво. Одним было интересно — что-то им скажут на этот раз. Другие явились как на театральное зрелище — посмотреть, как будут разыгрываться события.

У входа крестьяне вытирали ноги о солому, настеленную перед дверями. К заходу солнца помещение конторы было битком набито: яблоку негде упасть.

Жиемурат, поднявшись из-за стола, торжественно проговорил:

— Общее собрание колхоза «Курама» объявляю открытым!

Шум ветром прошел по залу. Собравшиеся возбужденно перешептывались меж собой. Для многих оказалось неожиданностью, что в ауле уже организован колхоз. Другим же была в диковинку сама торжественно-официальная обстановка собрания. Шум все усиливался. Но стоило Жиемурату предоставить слово Темирбеку — для сообщения о поездке в Шурахан, как сразу наступила мертвая тишина. Те, кому довелось бывать на прежних аульных сходах, весьма подивились бы такому порядку и тому напряженному вниманию, с каким крестьяне приготовились слушать докладчика.

Темирбек начал спокойно, степенно, не повышая голоса:

— Я расскажу вам, что мы повидали в Шурахане, в тамошних колхозах.

Шеи у всех вытянулись, слышно было, как дышат люди.

Темирбек принялся неторопливо рассказывать, как дружно живут и трудятся крестьяне в «Крайкоме» и других колхозах, каким большим подспорьем стал для них трактор. Когда он сообщил, что в колхозах работают и женщины с грудными детьми, собравшиеся снова зашумели:

— Вранье это!

— Как же это женщина с дитем на руках может работать?

— Сказки рассказываешь!

Темирбек терпеливо ждал, когда шум утихнет, внимательно оглядывал собрание, пытаясь определить, кто особенно усердствует в выкриках, однако в толпе трудно было различить заводил. Когда стало чуть тише, он твердо произнес:

— Нет, это не сказки, а чистая правда. Те, кто был со мной, могут это подтвердить. В колхозах организованы детские садики. В колхозе «Крайком», к примеру, имеются четыре бригады. И при каждой — детский садик с двумя женщинами воспитательницами. Они выделены колхозом специально для ухода за детьми. Когда мать собирается на работу, она сдает ребенка в детсад и может за него не тревожиться. Мы тоже со временем так сделаем... Но это не главное, товарищи!

На крестьян, однако, именно это его сообщение произвело ошеломляющее действие.

Они, раскрыв рты, смотрели на Темирбека, и тот чуть смешался, бросил взгляд, просящий о помощи, на Дарменбая и Жиемурата.

И хотя Темирбек еще не закончил свой рассказ, Жиемурат встал и обратился к собравшимся:

— Вам все ясно, товарищи? — и сам утвердительно ответил: — Уверен — вы все поняли и сделаете нужные выводы.

— Поняли, поняли! — послышалось с мест. — Только пускай теперь Садык-ага все, как есть, доложит!

Садык-ага, подталкиваемый соседями, грузно поднялся, пробрался к столу, повернулся лицом к собранию. Проглотив тяжкую слюну, так, что кадык заходил у него ходуном, Садык оглядел земляков из-под насупленных бровей и хрипло проговорил:

— Что же, и доложу. Признаться честно, так совсем недавно я и не помышлял в колхоз-то вступать... Наслушался всякого. Будто в колхозе все едят из одного котла и всем аулом спят под одним одеялом. Ну, я побывал в Шурахане... В Шурахане, значит...

Голос Садыка срывался от волнения, а под конец он запнулся и умолк, словно слова застряли у него в горле.

Он стоял у стола под десятками выжидающих взглядов и то потирал ладонью затылок, то мял пальцами пересохшие губы.

С мест раздались подзадоривающие выкрики:

— Чего замолчал? Рассказывай!

— Ну, что там, в Шурахане?

— Эй, опять Серкебай тебя попутал?

Садык еще больше растерялся, на побагровевшем лице выступила испарина, он расстегнул воротник рубахи, словно ему не хватало воздуха, хотел было продолжить свою речь, но горло перехватило судорогой, и он только махнул рукой.

Понимая его состояние, Жиемурат предложил:

— Садык-ага, успокойся, обдумай все, что хочешь сказать. Потом я дам тебе слово.

Тяжело вздохнув, Садык прошел на свое место.

— Можно вопрос? — крикнул кто-то из зала.

Жиемурат кивнул:

— Спрашивай.

— Вы вот говорите: трактор, трактор. А на какие деньги его купят? С нас сдерут?

Дарменбай, вскочив, ответил вместо Жиемурата:

— Вредная болтовня! За трактор денег с колхозников не возьмут!

— Ну да, конечно! — в голосе с места звучала насмешка. — Ты-то небось все будешь получать бесплатно!

Жиемурат, всматриваясь в темноту зала, попросил:

— Кто берет слово для реплики — пусть встанет.

В ответ послышался хриплый смех:

— Ишь, прыткий! Вот загонишь в колхоз, тогда и командуй: встать — сесть.

Слабый свет лампы, стоявшей на столе президиума, не достигал зала, и Жиемурат так и не мог разглядеть, кто бросал провокационные реплики.

Темирбек еле сдерживал бешенство: упираясь в стол сжатыми кулаками, он мрачно смотрел на собравшихся из-под насупленных бровей.

В это время с места снова поднялся Садык. Прошел к столу тяжелым, решительным шагом.

Медленно, отчетливо проговорил:

— Меня, вот, в колхоз и загонять не надо. Сам вступаю, по доброй воле. — Он повернулся к президиуму. — Запишите меня, братцы. Пусть я буду навечно ваш, и живой, и мертвый. Пишите: отдаю в колхоз лошадь и арбу.

В зале начал было закипать шум, но его заглушили аплодисменты сидевших в президиуме. Да и многие из крестьян встретили заявление Садыка одобрительными выкриками. Жиемурат радостно улыбался. У Темирбека прояснилось лицо. Он предложил выступить Отегену, ездившему с ним в Шурахан.

Тот встал, растерянно оглядываясь, потом под поощряющие крики неуверенной походкой направился к столу. Некоторое время он переминался с ноги на ногу и лишь шевелил губами — а вместе с ними шевелились и его черные усики. Наконец, запинаясь, стал рассказывать, что ему довелось увидеть в колхозах Шурахана. Казалось, он поддерживает и Темирбека, и Садыка, выступавших до него.

Но под конец Отеген неожиданно заявил.

— Только в колхоз меня не заманишь, нет! Что я, дурак, всей скотины лишиться? А не дай бог, помрет кто из родни? И поминок-то не справишь. Ишь, придумали: отдай им весь скот! А придет нужда, так паршивой козочки не сыщешь.

Темирбек, бледнея и наливаясь яростью, спросил:

— Ты что же, видел таких, у кого в хозяйстве и козы не осталось?

— А как же. Видел. Не видел бы — не говорил.

С места, не вытерпев, вскочил Давлетбай:

— Врешь!

Жиемурат дернул его за полу телогрейки: мол, не горячись.

А из зала кто-то крикнул:

— Эй, нечего затыкать рот Отегену!

Другой голос возразил:

— А кто затыкает? Пускай только правду говорит, а не брешет.

Уверяя, что крестьянам, вступившим в колхоз, придется расстаться со всей скотиной, Отеген задел в их душе самое больное место.

В зале шумели, кричали, шушукались, многие стали подниматься, собираясь уйти. Казалось, и это собрание вот-вот потерпит крах.

Тогда к столу президиума прошел Турганбек:

— Братцы! Ну, чего расшумелись-то? Да бог с ним, со скотом! Э, негоже мне отставать от Садыка. Пишите и меня! И забирайте всю мою живность: лошадь и овцу. Я ведь кому их отдаю? Да своим же землякам, с которыми мне теперь трудиться рука об руку. А помру, так они меня похоронят и поминки справят. Неужто колхоз овцы для меня не найдет? Ведь он, колхоз-то, побогаче будет каждого из нас.

Турганбек требовательно посмотрел на Жиемурата и Давлетбая:

— Ну? Записали?

Шум и движение в зале быстро шли на убыль. Все снова рассаживались по местам.

Из темноты раздался голос Бектурсына-кылкалы:

— Меня тоже пишите. Э, где наша не пропадала! Говорят, коли уж весь народ куда-то двинулся, так садись, жена, мне на плечо, пойдем и мы.

— Кто еще, товарищи? — поощряюще вопрошал Жиемурат; глаза его радостно блестели.

Записалось еще девять человек. И на этом дело застопорилось. Жиемурат бросил выжидательный взгляд на сидевшего рядом Жалмена: мол, неплохо бы и тебе выступить. Но тот и бровью не повел. Смотрел перед собой, опершись щекой о ладонь, и выражение его лица было задумчивое и безучастное.

Жиемурат снова обратился к собравшимся:

— Записывайтесь, братцы!

— Э, пусть записывается тот, кому не дороги ни скотина, ни родители! — бросил кто-то от двери.

Уже несколько крестьян потянулись к выходу.

И тогда не выдержал Дарменбай. Он стукнул кулаком по столу и яростно проревел:

— Стойте! Стойте, кому говорю! Вы что — в кусты прятаться? От новой жизни никуда не спрячетесь! Куда бы вы ни пошли — повсюду Советская власть!

Он постарался взять себя в руки и заговорил уже спокойней:

— Почему вы заткнули уши, закрыли глаза? Вы ведь бывали и в городе, и в других аулах, наслышались о колхозах, а иные видели их своими глазами! Что же вы верите всякой брехне и отворачиваетесь от правды? Посидите да послушайте, что вам говорят, да пораскиньте мозгами — вместо того, чтоб на улицу-то бежать. От правды не убежите!

Жиемурат с опаской следил за Дарменбаем: как бы тот в горячке не наломал дров, не отпугнул крестьян угрожающим тоном своей речи.

Дарменбай от гнева был красный, как перец, глаза у него горели. Собравшиеся, однако, слушали его внимательно, никто не шелохнулся.

Не успел он произнести последние слова, как дверь отворилась, и в зал как-то бочком протиснулся ходжа.

Жалмен, увидев его, побледнел, сжал губы, метнул на вошедшего уничтожающий взгляд.

Но ни ходжа, ни другие этого не заметили.

Жиемурат, воспользовавшись наступившей паузой, встал и проникновенно заговорил:

— Товарищи! Вникните в то, что сказал Дарменбай, — он ведь прав! У вас же есть и глаза, и уши, так смотрите и слушайте, а не доверяйте слепо всяким сплетням. Ну, какой расчет отбирать у вас всю скотину? Где вы видели, чтобы колхозник вовсе уж без скота остался? Покажите мне такого колхозника! Эх, дорогие, вы еще и в колхоз не вступили, а уж страху на себя нагоняете. Не видите воды, а уж снимаете сапоги. А вы вступите! Не по нраву придется вам колхозная жизнь, так кто ж вам помешает выйти из колхоза, вернуться к единоличному житью-бытью? Вы попробуйте! Пощупайте новое своими руками, может, и понравится. Так кто еще хочет записаться? — В это время на глаза Жиемурату попался ходжа, и он обрадованно воскликнул: — О! И ходжеке здесь! Ну-ка, послушаем, что он скажет. Помните, ходжеке, о чем мы вчера договорились? Вы ведь тоже решили записаться в колхоз, так ведь?

Жиемурат сел, не сводя глаз с ходжи, а тот растерянно оглядывался, не зная, что ему делать.

Он действительно побывал вчера у Жиемурата. Сказал, что прослышал о создании колхоза и вот поспешил сюда, поздравить секретаря партячейки.

Ходжа сделал это, чтобы войти в еще большее доверие к Жиемурату. Но сгоряча еще и брякнул: мол, когда состоится первое колхозное собрание, он тоже на него придет и запишется в колхоз.

Когда ходжа поведал об этом Жалмену, тот взбеленился, в сердцах обругал его безмозглым ослом, а успокоившись, рассудил, что бранить ходжу уже поздно, что сделано, то сделано, идти на попятную перед Жиемуратом неразумно, и придется ходже вступить в колхоз одним из первых, а потом, возможно, им даже удастся обернуть это себе на пользу.

Жалмен только предупредил ходжу:

— Вступать вступай, ведь тебе уже уготовано местечко сторожа, но на собрание заявись перед самым концом. Чтобы твое вступление ничего уже не решало. А пожалуешь в разгар собрания да попросишь записать тебя в колхоз, так, того гляди, и другие за тобой потянутся. Как же, ты ведь тут «авторитет»! В общем, подожди, пока все разойдутся, и потихоньку подойди к нашему столу.

Вот насчет «потихоньку» у ходжи ничего не вышло. Не рассчитав время, он подоспел к самому накалу страстей и оказался на виду у всех.

Что хуже всего, его тут же заметил Жиемурат и принародно обратился к нему — уж теперь ходже никак нельзя было отвертеться!

Пришлось выйти к столу президиума. Памятуя о грозном предупреждении Жалмена, ходжа поднял на него взгляд, просящий о помощи, и Дарменбай, перехватив этот взгляд и заподозрив недоброе, тоже пристально посмотрел на Жалмена. Батрачком наклонил голову, уставился взглядом в стол.

Тогда ходжа в полном отчаянии махнул рукой и, обращаясь к Жиемурату, сказал:

— Так, Жиеке, так! Я не из тех, кто отрекается от своих слов. Пиши и меня! Только вот скота у меня нет. Сдать-то нечего. — Он протянул вперед руки. — Вот единственное мое достояние, от бога! Но уже положись на меня: все, что ни поручишь, буду делать: надо — почищу коровники, надо — пойду в сторожа.

Закончив говорить, ходжа опять, на этот раз опасливо, покосился на Жалмена. На батрачкоме лица не было, ходжа видел, что его душит гнев.

Но, боясь обратить на себя чье-либо внимание, Жалмен по-прежнему сидел ни на кого не глядя, съежившись, втянув голову в плечи. Ох, обладай он невидимой пулей, так не задумываясь всадил бы ее в ходжу! Внутри у него все горело. Однако он не мог дать волю распиравшим его чувствам. Ничего не оставалось, как сжать кулаки, стиснуть зубы и напрячь все силы, чтобы не выдать себя.

А ходжа с таким ощущением, будто все страшное уже позади, шагнул в зал и уселся в первом ряду. Вид у него был даже горделивый.

Если кто перед выступлением ходжи и собирался покинуть собрание, то теперь даже стоявшие у выхода спешили разместиться в зале.

Из-за стола поднялся Темирбек:

— Рассаживайтесь, товарищи, рассаживайтесь. Собрание продолжается. Я вот тоже хочу сказать. Чего вы все боитесь что-то потерять, записавшись в колхоз? Ничего вы не потеряете, только обретете! Вот вы слышали нашего ходжеке. Скота у него нет. А теперь будет! Разве вы еще не убедились, что Советская власть у честных тружеников ни пылинки еще не отобрала — лишь одарила их волей и достатком! Кто из вас до революции владел землей? Лишь баи да кулачье. Кто жил без нужды и забот? Лишь богатеи. Я вот за все те проклятые годы ни разу и не наелся досыта. И, ложась спать, все об одном думал: кто-то мне назавтра даст работу и хватит ли заработка на еду. Нынче же, сами видите, никого эта забота не гнетет. В самом захудалом из хозяйств имеется хоть какая-нибудь скотина. Благодарить надо за это Советскую власть, а вы к ней все с недоверием! Колхоз вам богатство сулит, а не бедность!

Темирбек вопрошающе оглядел зал:

— Так кто еще надумал записаться?

Над сидящими в зале взметнулось несколько рук.

Один из крестьян встал, одобрительно кивнул Темирбеку:

— Верно говоришь, братец! Я тут недавно. Мало кого знаю. Разве что Садыка — он сосед мой, да и возраст у нас один...

Он запнулся, чувствуя, что сворачивает в своей речи на окольную дорогу, потом продолжал:

— Так я, значит, о чем... И у меня и у Садыка хлева-то прежде пустовали. Ежели и заводилась скотина, так нужда заставляла или продавать ее, или отдавать за долги. Нынче-то мы куда как богаче зажили!.. — Он опять замолчал, наморщил лоб. — Тут все верно говорили... Только что ж это наш батрачком-то словно воды в рот набрал? Жиемурату мы, конечно, верим, да он чужак. А Жалмен — наш. Желаем от него услышать праведное слово!

Жалмен поднял голову, не вставая, сказал:

— Ты уж прости, но что толку разводить излишнее краснобайство? И без меня хватает ораторов. Вон, вы уж слушали и Жиемурата, и Темирбека, и Дарменбая. Оно, конечно, и мне бы полагалось выступить. Как молвится, не скажешь нужное слово вовремя, так после смерти уж не выскажешься. Только неловко как-то поперед других-то выскакивать. Хоть я и постарше их... — В голосе Жалмена звучала обида. — Никто ведь слова-то мне не давал! Кому приспичит, тот и тараторит, льет, как из бездонного ведра. Ни очереди, ни порядка. А мне так не к лицу, я все ж таки из старейшин. Хотя все вы знаете, что за колхоз я болею не меньше, чем Жиемурат, Темирбек или Давлетбай. Мы ведь с вами работали на благо государства и до приезда Жиемурата. И разве не я призывал вас — не жалеть сил ради выполнения планов, которые нам сверху спускали? Не я учил вас уважать новую власть? Не я помогал вам вовремя получать деньги за зерно и хлопок, которые вы сдавали?

Жиемурат смотрел на Жалмена виновато, тот был сама кротость, и слова его шли, казалось, от самого сердца, чистого, свободного от корысти и зависти.

Дождавшись, когда он закончит говорить, Жиемурат поднялся:

— Пусть Жалмен-ага простит нас. У нас и в мыслях не было его обидеть! Заслуги его всем известны. И мы их не ставим под сомнение, — и тут же перешел к другому. — Я целиком поддерживаю выступление Темирбека. Хочу только чуть его дополнить. Ей-богу, вам это, может, покажется сказкой, но не пройдет и двух-трех лет, как в каждом доме зажжется волшебный огонь, а о сохе вы и думать забудете — в колхозе всю тяжелую работу будут выполнять машины. Для вас, верно, и трактор — сказка?! Так завтра он придет на поля, и вы своими глазами увидите, какая это силища! А после грузовики появятся; они заменят ваши арбы — телеги! Да то ли еще будет!

Он остановился, проверяя, какое впечатление произвели его слова на собравшихся, — никто не шелохнулся, на лицах, которые он мог разглядеть, читалось напряженное внимание. У Жиемурата потеплело на сердце, а в глазах словно отразились лучи солнца, выглянувшего из темных, грозовых туч.

— Вы, друзья, хозяева всего, что есть в нашей стране: земли, воды, скота, — продолжал он. — Вступив в колхоз, вы станете и богаче, и сильнее. Мы создали колхоз, теперь долг наш — крепить его день ото дня!

Жиемурат взволнованный сел на свое место. В зале стояла тишина. Ее нарушал лишь шепот крестьян, о чем-то совещавшихся меж собой.

Когда Давлетбай, крутя в руках карандаш, объявил, что продолжает записывать желающих вступить в колхоз, — уже многие потянулись к столу. С собрания Жиемурат вышел в настроении бодром, приподнятом. Он с наслаждением вдыхал чистый, студеный воздух. К ночи мороз вновь стал крепчать. Но уже чувствовалось дыхание подступающей весны, и в холодном воздухе, казалось, веяло запахами трав, пробивающихся сквозь землю.

Перед мысленным взором Жиемурата развертывалась сладостная картина целинных просторов, где волнами бескрайнего моря маслянисто чернели пласты земли, вспарываемой новенькими лемехами, и до слуха доносился далекий, волнующий гул тракторов.

Жалмен возвращался домой тоже довольный — прежде всего самим собой: Темирбек и Дарменбай после собрания извинились перед ним, Жиемурат разговаривал с ним уважительно, даже с долей почтения. Всем он сумел пустить пыль в глаза!

У самого дома он встретился с ходжой. Ни словом не перемолвившись, они вышли в степь, которая начиналась сразу за домом и тянулась до лесной опушки, и направились к лесу.

Стояла полная луна, и ночь была светлая. Высоко-высоко в небе горели звезды. На севере одиноко сияло созвездие Семи воров — Большая Медведица, а в самой вышине, в звездном мигающем хороводе, царили Тарези — созвездие Весов.

Путников пугал этот свет — луны и звезд. Они шли, воровато оглядываясь, и молчали, потому что их пугал и ветер, который мог донести их слова до аула.

Уже шагая по лесной тропе, они вздрагивали от каждого шороха, от треска сучьев, ломавшихся под ногами.

Лишь очутившись на безопасном расстоянии от аула, от людей, Жалмен решился начать разговор и накинулся на ходжу с яростной бранью:

— Пусть сгорит твой дом, осел! Что я вчера говорил тебе, безмозглому идиоту?

— Интересное дело! — оправдываясь, пробормотал ходжа. — Кто мог подумать, что собрание так затянется! Сам-то я опоздать боялся.

— Собственной глупости тебе надо было бояться!

— Что уж ты так... — Лицо у ходжи жалобно сморщилось. — Вреда-то особого я не причинил.

— Ну, и пользой наши карманы не наполнил! Ладно. Завтра займешься этим... Отегеном.

— Парень-то и так у нас в руках. Только действовать теперь все труднее.

— Ты что ж, считаешь, что они все наши карты уже раскрыли? Рано труса празднуешь! Сам видел — авторитет Жалмена высок, как никогда! Только теперь и действовать! Тем более, что времени у нас мало.

Договорившись о том, что им предстоит сделать, заговорщики вышли из леса.

Дома после собрания Жиемурат долго размышлял о поведении Жалмена. Что оно значило? Почему он, вместо того, чтобы обстоятельно высказаться в ответ на просьбу крестьянина, решил вдруг разыграть обиду? Хм... Почему же разыграть? Может, его и впрямь задело, что никто из президиума не предложил ему выступить? Но ведь другие-то не ждали особого приглашения. У кого накипало на душе, тот и держал речь. До порядка ли тут, до очередности — в такой раскаленной атмосфере? И Жалмен, зная, что к его словам в ауле прислушиваются, мог бы тоже не особенно чиниться, а от души поддержать товарищей. А он, в общем-то, лишь мельком сказал о колхозе... Нет, что-то тут не то!

Мысли о Жалмене не оставляли его и во время ужина, и после того, как он зашел в свою комнату. Но как только Жиемурат отогнал их от себя — в сердце вспыхнула радость: ведь главное-то удалось, колхоз создан!

«Колхоз создан! Создан!» — ликующе повторял он про себя, в волнении прохаживаясь по комнате.

В дверь заглянула Айхан. Жиемурат круто повернулся к ней, радушно пригласил:

— Заходи, заходи.

Айхан смущенно сказала:

— Я почитать хотела... А отец, когда лампа горит, не может спать. Можно, я у вас почитаю? Вы еще не ложитесь?

— Да я и сам хотел — за книжку. Волнуюсь, понимаешь, надо успокоиться. Ты приляг, отдохни, так удобней будет.

Сам он сел за стол, раскрыв перед собой книгу: Айхан пристроилась на его постели, опершись локтем о подушку.

Но она только делала вид, будто читает. А на самом деле думала об отце и о Жиемурате. В другое время отец ни за что не разрешил бы ей зайти в комнату к постороннему мужчине. Почему же он сейчас с легкой душой отпустил ее к Жиемурату? Ой, как хорошо, что отпустил!

Прикрывая лицо книгой, Айхан тайком покосилась на Жиемурата. В свете лампы глаза его казались глубже, а кожа смуглей. Айхан уже знала, что любит его. И жалела, что девушкам не дозволялось первыми говорить о любви.

В комнате было тихо. Айхан не слышала ничего, кроме слабого потрескиванья фитиля в лампе и тревожного стука собственного сердца.

Она видела, что Жиемурат тоже отвлекся от книги и о чем-то задумался.

«О чем он? Да уж не обо мне — иначе бы оглянулся, молвил хоть слово. Все его мысли колхозом заняты. А может, есть у него суженая на стороне? Тогда почему же ни сам он писем не пишет и не получает ни от кого? Ох, какой серьезный, строгий джигит! Вот мы одни, а он и внимания на меня не обращает. Не улыбнется, не пошутит, не одарит ласковым словом. Может, самой заговорить?.. Нет, девушке не подобает начинать разговор с джигитом!»

Жиемурат, казалось, ничего не замечал вокруг. Сидел, опираясь локтем о стол, сжав висок ладонью. Весь ушел в свои думы. Тень его растрепанных волос черными рогами лежала на страницах книги. Но вот он потер пальцами лоб, словно желая избавиться от навязчивых мыслей, пробежал глазами по строчкам, и опять взгляд его стал недвижным.

Он поднял голову, повернулся к Айхан. Девушка быстро прикрылась книгой, и все же взоры их успели встретиться, и в них многое можно было прочесть — куда больше, чем в распахнутых перед Айхан и Жиемуратом книгах.

Айхан для приличия перевернула страницу.

Жиемурат, слегка улыбнувшись какой-то своей мысли, продолжал смотреть на девушку, на ее длинные косы, сбегавшие с подушки на пол черными мерцающими ручьями.

Айхан лежала, боясь пошевелиться, прерывисто дыша, и сердце ее было полно одним желанием, — чтобы Жиемурат заговорил с ней.

И он заговорил.

— Айхан. Ты не уснула?

— Нет... — чуть слышно выдохнула Айхан.

— Ну, как сегодняшнее собрание? На уровне?

— Да...

— Скоро, наверно, из района пришлют к нам учителя. И все в ауле смогут читать книги — вот как мы с тобой.

Айхан промолчала.

Жиемурат снова склонился над книгой. Но вместо строк темнели у него перед глазами мерцающие девичьи косы.

Не в силах больше сдерживаться, забыв обо всем на свете, он рывком поднялся со стула и шагнул к девушке. Бережно подобрал ее косы и уложил их рядом с ней на подушке. Осторожно отвел книгу от ее лица, словно светящегося в полумраке.

— Айхан... — только и смог он сказать. Дыхание у него перехватило.

Девушка, до этого притворявшаяся, будто дремлет, чуть приоткрыла глаза:

— Что, Жиеке? Почему ты замолчал?

— Я... я...

Вид у Жиемурата был такой растерянный, что Айхан невольно рассмеялась:

— Вай! Ты забыл, о чем хотел поговорить со мной?

Жиемурат присел к ней на кровать, приложил руку к сердцу:

— Айхан!

И опять умолк. Но Айхан на этот раз даже не улыбнулась.

Словно сговорившись, они повернули головы к окну. На улице бушевал ветер, он скребся, стучал в стекло, пытаясь проникнуть в комнату, но, не найдя ни щелочки, в бессилье сникал, словно сползая по стене на землю.

Жиемурат придвинулся поближе к Айхан. И они заговорили о чем-то тихим шепотом под сердитый посвист ветра.

Жиемурат проснулся поздно.

Серкебай успел уже выпить утренний чай и ушел из дома. В общей комнате сидели только Ажар и Айхан. Наскоро позавтракав Жиемурат накинул на себя пальто и поспешил в контору — сегодня ему предстояло принимать в колхозный фонд скот и сельскохозяйственный инвентарь от тех, кто подал заявления.

Возле конторы он увидел Дарменбая, Темирбека и Давлетбая, там же стоял Турганбек, держа за повод неоседланного коня.

Как оказалось, крестьянин привел его, чтобы сдать в колхоз. Жиемурат от души поблагодарил Турганбека и кивком показал Давлетбаю, чтобы тот принял коня. Он, конечно, заметил, что конь без седла, но не стал задавать крестьянину вопросов, которые могли бы обидеть его.

Давлетбай, привязав коня к одной из жердей ограды, с укоризной сказал:

— Седло-то он не принес, Жиемурат-ага.

— Велика беда. После принесет.

Турганбек благодарно взглянул на Жиемурата и, собираясь уходить, пообещал:

— Я еще овцу приведу.

— Вот и славно.

К ним приблизился Садык, гнавший перед собой телку. Завидев Турганбека, он досадливо проговорил:

— Э, я-то думал первым сдать скот! А меня, гляжу, обскакал этот настырный!

— Хе. Не всех же жены в узде держат, шагу не дают ступить без своего дозволения, — ответил Турганбек.

Садык не остался в долгу:

— Зато моя хозяйка не охоча без коня на одном седле кататься.

Ему уже было известно, что Турганбек переругался со своей женой из-за злосчастного седла, и потому шутка его попала не в бровь, а в глаз. Турганбек побагровел от смущения.

Жиемурат с трудом сдержал невольную улыбку.

Передав телку Жиемурату, Садык принялся отвязывать с ее шеи веревку.

— Это ты зачем? — удивился Жиемурат.

— Хозяйка велела обратно принести.

Турганбек, еще не успевший уйти, злорадно ухмыльнулся:

— Эй, ты пришли свою женушку к нам, пусть она эту веревку к седлу привяжет. То-то наши хозяйки позабавятся!

Жиемурата распирал смех, он поспешил отвернуться, повел телку за ограду. Возвращаясь, подумал:

«Ох, и народ!.. Ну, зачем им седло без коня, веревка без телки?.. Как они держатся за любое «свое».

У конторы его приветствовал крестьянин в стареньком тулупе, записавшийся вчера в колхоз. Он пришел вместе с женой. Принимая от них имущество, Жиемурат увидел вдалеке вереницу арб, запряженных ослами: это крестьяне везли к конторе зерно.

Увлекшись приемом скота и инвентаря, он и не заметил, как наступил полдень. Если бы за ним не явился Серкебай, он, наверно, не ушел бы отсюда до полуночи.

Серкебай позвал отобедать и других активистов.

Над большим блюдом с пловом вился пахучий парок. Вместе со всеми за дастархан села Айхан.

Настроение у всех было веселое. Давлетбай, как младший по возрасту, принялся делить мясо...

Жиемурат торжественно сообщил:

— Знаете, сколько сдано сегодня всякого добра? Две лошади. Три арбы. Телка и овца. А кроме того, четыре мешка пшеницы, три — джугары и один — проса. Неплохо для начала, а?

— Пожалуй, уже и сторож надобен, — сказал Дарменбай.

Серкебай поспешил вмешаться в разговор:

— Не подошел бы вам ходжа? Довольно ему бродяжничать.

Айхан бросила на отца значительный взгляд, а Жиемурат поддержал его:

— А что ж, подходящая кандидатура. Он ведь вчера тоже вступил в колхоз. Правда, сегодня я его что-то не видел.

— Да ему совестно с пустыми-то руками на люди показываться. У него ведь ни кола ни двора. С чем он к тебе пришел бы?

Айхан пыталась поймать взгляд отца, но он говорил, не поднимая головы.

Жиемурат вопросительно посмотрел на сидящих:

— Как вы, товарищи, не против ходжи? По-моему, работать он будет добросовестно. Ну, а достаток — дело наживное. Вот женим его, поможем обзавестись хозяйством. А потом он получит зерно на трудодни, продаст его, приобретет все необходимое. Так как, друзья?

Он повернулся к Айхан, и та лишь кивнула в знак согласия.

— Значит, решено: берем ходжу сторожем.

И в это время, словно почуяв, что речь идет о нем, пожаловал сам ходжа. Все дружно пригласили его к дастархану.

Ажар, сидевшая у дверей, поднявшись, полила ему воду на руки.

Ходжа тут же потянулся к блюду с пловом, уже наполовину опустошенному.

Когда весь плов был съеден, Жиемурат поведал ходже о решении, которое они только что приняли.

Ходжа горько усмехнулся:

— Явился однажды бедняк, такой же, как я, на поминки. Его спрашивают: с чем пришел? А он в ответ: небось думаете, что ни с чем? Ан нет: я принес свои слезы. Вот так же и я: только слезы свои и могу сдать в колхоз. А вы мне доверяете охранять колхозное добро... Спасибо вам, дорогие!

— Работа нетрудная, — сказал Жиемурат. — Караулить придется лишь по ночам. Кормиться будешь пока у соседей. Хватит по чужим аулам расхаживать. А там... — он улыбнулся, — мы уж подыщем тебе вдовушку.

Все рассмеялись добродушно, а Жиемурат, ликуя, подумал:

«Вот уж у колхоза и свой фонд есть, и свой сторож! Ах, славно!»

И туг же озабоченно наморщил лоб. Ведь скот, сданный в колхоз, разместить пока было негде. Его загнали в одну из комнат конторы, а другую отвели под зерно. Но все понимали, что это могло быть лишь временной мерой. Скоту было тесно, в одном помещении находились и лошади, и коровы, и овцы, и Жиемурат не без оснований опасался, что они, того гляди, передерутся и развалят стены какры.

Он поделился с товарищами своими опасениями и предложил соорудить загон для скота.

Давлетбай горячо поддержал его:

— Я нынче же соберу комсомольцев, пойдем нарубим тальника для ограды.

— Надо, чтоб пошли все колхозники, — сказал Дарменбай. — Загон-то для их же скота. — Он поднялся. — Я пойду извещу их.

Но только все собрались расходиться, как в комнате появилась Улмекен с ребенком на руках. Она, вытирая рукавом слезы, в отчаянье проговорила:

— Пора уж поминки справлять по вашему брату. А я, как ни бьюсь, не могу найти хоть захудалого козленка.

Она снова зарыдала.

Жиемурат, подойдя к ней и погладив по голове ребенка, мягко сказал:

— Не убивайся, женге. Придумаем что-нибудь. Есть в колхозе овца — ее Турганбек сдал. Пойдем, возьмешь эту овцу.

Когда все ушли и в комнате остались лишь Серкебай и ходжа, новоявленный сторож наклонился к хозяину:

— Слыхал? Вот на этом и надо играть.

Серкебай понял его с полуслова, но тут же ему вспомнилось, как подвел его Садык, и он покачал головой:

— Как бы не проиграть! Не очень-то я верю Турганбеку. Начнешь ему втолковывать, что его овцу чужой женщине отдали, а он тебе: ну и что, дескать, такого, надо помогать друг другу! А потом еще и выложит все на собрании.

— А ты не с ним имей дело — с женой его! Жен-то легче сбить с толку.

Серкебай кивнул: ладно уж, попробую.

Ходжа спросил:

— А как с тем делом? Выпытал что-нибудь у дочки?

Он еще вчера, договорившись с Жалменом, посоветовал Серкебаю подослать Айхан к Жиемурату, чтобы она узнала о его замыслах, а отец потом теми или иными путями вытянул бы из нее эти сведения.

Серкебай вечером умышленно потушил свет, сказав, что он мешает спать, и вынудил дочь отправиться к Жиемурату. Однако он так и не решился расспросить Айхан, о чем она говорила с жильцом. В глубине души он побаивался дочери. Но он не стал посвящать в это ходжу и лишь небрежно бросил:

— Э, тут толку, кажись, не будет.

Ходжа недовольно насупился и распрощался с хозяином.

Уже немало дней прошло со времени создания колхоза. Дела там ладились. И это не давало покоя Жалмену. Душу его грызли страх и бессильная злоба. Он все более люто ненавидел Жиемурата.

Ночами, лежа без сна, он бормотал проклятья и угрозы. Его бесило, что в борьбе с Жиемуратом ему не удалось использовать Айхан. Он злился и на Серкебая: тряпка, вонючая солома, уж не может приструнить дочь, согнуть ее в бараний рог, заставить работать на них — против Жиемурата!.. При одном виде Жиемурата его начинало трясти, он еле сдерживался, чтобы не накинуться на него с кулаками. Пора кончать с ним. Иначе будет поздно! Этот посланец райкома и так держит вожжи в своих руках!

Вот и сегодня Жалмен весь день провалялся дома, терзаемый недобрыми думами. Даже есть не хотелось. Он с трудом дождался вечера и, торопливо одевшись, вышел из дома.

Одна неотвязная мысль стучала в висках: как убрать со своего пути Жиемурата?

Занятый этой мыслью, споря с самим собой, Жалмен и не заметил, как очутился за аулом, в степи.

Было темно, хоть глаз выколи. На небе ни звездочки: казалось, его прикрыли огромной черной кошмой.

Жалмен повернул назад, к аулу. Он шел медленно, осторожным, неверным шагом, часто спотыкаясь. А войдя в аул, даже вытянул перед собой руки, чтобы не наткнуться на ограду или стену дома.

Поблизости раздался истошный рев осла. Жалмен вздрогнул.

— Как орет, проклятый!.. Неужто уже полночь?..

Наконец, он добрался до места, где условился встретиться с ходжой. Ходжа уже ждал его.

— Старики спят? — шепотом спросил Жалмен.

— Не бойся, спят, как убитые. Только, по-моему, и Отеген дрыхнет.

— А ты его предупредил? Он знает, что мы придем?

— Знает, знает... Пошли в дом.

Глаза их уже привыкли к темноте. Ходжа нашарил ручку двери, толкнул ее. Они шагнули в комнату, тускло освещенную керосиновой лампой без стекла. Ходжа, боясь разбудить стариков, подкрутил фитиль, убавив огонь. Жалмен тихо прошел к Отегену, спавшему возле печи, наклонившись, потряс его за плечо. Тот не шелохнулся.

Тогда батрачком ухватил его за шиворот и с силой потянул к себе. В ответ послышался могучий храп.

— Ах ты, сын свиньи! — сквозь зубы процедил Жалмен. — Ну, погоди, я заставлю тебя встать! Ты у меня еще попрыгаешь!

Он повернулся к ходже:

— Эй, помоги разбудить этого несмышленого!

И, повысив голос, добавил на тот случай, если бы вдруг проснулись старики:

— Для него же стараешься, хочешь его в люди вывести, а он и бровью не ведет! Ну, и джигиты пошли!

Старики, однако, продолжали спать сном праведников. А Отеген, наконец, лениво потянулся, почмокал губами, как малое дитя, и уселся на постели, протирая заспанные глаза тыльной стороной ладони. Хотя ему исполнилось уже двадцать два года, в его повадках, привычках осталось еще много детского.

Жалмен, наблюдая за ним строго и выжидающе, пристроился рядом с ходжой, подложив под бок кожаную подушку, которую вытащил из-под головы Отегена. Своим большим, неуклюжим телом, походившим на тушу лежавшего верблюда, он загородил чуть ли не всю печь.

Отеген еще некоторое время повозился в постели, покряхтывая, почесываясь и словно не замечая раздражения Жалмена и ходжи, потом присоединился к ним, спросил с детской улыбкой:

— О! Жалмен-ага! Пришел?

— Нет, дома остался, — отрезал Жалмен, но тут же заставил себя фальшиво-добродушно рассмеяться. — Раз договорились, как же я мог не прийти, обмануть своего братишку? Уж тебя-то я ни в чем не обижу. Иначе какой же я тебе брат?

— Ты слушай, слушай его! — вступил в разговор и ходжа. — Он всей душой за тебя болеет. Уж раз он, волей божьей, стал тебе братом, так положись на него. И о себе подумай. Недаром молвится: не подумаешь о себе — никогда сытым не будешь. Тебе ведь охота жениться?.. Ну, вот и Жалмен считает своим долгом — женить своего братишку. Подыскал тебе невесту — лучше не нужно. И она уже была бы твоя, ежели б к ней другой не подбивался: Жиемурат. Этот чужак всем нам — как кость в горле... — Ходжа опасливо оглянулся, услышав чей-то кашель. Кашлял во сне отец Отегена, и Жалмен поспешил успокоить ходжу:

— Нам нечего бояться, мы ведь в доме нашего брата, — он пристально посмотрел на Отегена. — Ходжеке прав: Жиемурат стоит на пути к твоему счастью. Уберешь его с дороги — и тогда ничто не помешает тебе жениться на Айхан. Ты и не представляешь, братец, какое тебя ждет блаженство!

При одном имени Айхан Отеген почувствовал себя так, будто у него выросли крылья, и весь затрепетал от вожделения. Он то смеялся детски-бессмысленно, то смачно почмокивал губами, переводя горящий взгляд с Жалмена на ходжу.

Но вдруг до его сознания дошло — какой страшной платы требуют от него за женитьбу на Айхан. Он съежился, как воробей, прячущийся от ястреба, и широко открыл глаза:

— Кого это... убрать?

— Твоего врага, Жиемурата, — спокойно сказал Жалмен.

— Как... как это — убрать?

— А очень просто: убить. Ты погоди пялиться-то на меня, как на диковинку какую. Настоящий джигит не должен страшиться крови! Встретился с кем на узкой тропинке, так столкни его, не то он тебя столкнет!

— Ты ведь у нас богатырь, — льстиво проговорил ходжа. — Перед тобой и тигр не сможет устоять! Что ж ты голову-то в плечи втягиваешь? Где твоя отвага и решимость?

— Я... боюсь... — дрожащим голосом пробормотал Отеген. — Я ведь... не убивал никогда...

— Вот уж не думал, что ты трус!.. — Ходжа с укором покачал головой. — А еще хочешь жениться на первой красавице в ауле. Да ради нее ты на любое должен пойти! Пусть тебя боятся! Недаром молвится: выкажешь храбрость — самого бога напугаешь. Ты хочешь получить в жены Айхан?

— Хочу.

— Тогда для тебя убить Жиемурата — легче, чем разжевать хлеб.

В это время из-за печи послышался старческий испуганный голос:

— Вай, кто это там?

Жалмен повернулся к печке, вскочил с места:

— Проснулись, ага? Не бойтесь, тут свои.

— А, это ты, братец. А мне почудился голос ходжи... Значит, это ты уговаривал сына... вай, и повторить-то страшно! Да скажи мне кто, что ты подбивал парня на убийство, — ни за что бы не поверил! Уж лучше живьем в землю нас закопай, чем предлагать такое. Нет, братец, ты нас в черные-то дела не втягивай. Пускай уж лучше голодными будем, да с чистой совестью.

Старик, шаркая по полу босыми ногами, подошел к Жалмену, но, увидев ходжу, отпрянул назад:

— Вай, так ходжа тоже тут? Ну да, ну да, его это был голос. О аллах, чтоб глаза мои тебя не видели, а уши не слышали! На какое злодейство сынка моего толкал!..

Следом за хозяином появилась и старуха с выпученными от ужаса глазами. Зубы ее стучали, все тело била дрожь.

Она тут же заголосила:

— Ой, что же это делается! Человека хотят убить! Позор-то какой на наши головы! Аллах великий, позор-то какой!

Ходжа, совсем растерявшись, затравленно озираясь, огрызнулся:

— Заладила: позор, позор!.. Да я о вас же пекусь! Сами просили подыскать невесту вашему сыну. Вот и стараюсь.

В мозг старика, казалось, вонзился острый нож, подступая к ходже, он угрожающе проговорил:

— Эй, ходжеке! Сам голодный сидишь, а сына моего хочешь насытить!

Жалмен наблюдал за этой сценой, еле сдерживая душившую его ярость. Маленькие его глазки метали молнии, в лице — ни кровинки. Он трясся от бешенства, и чудилось, вот-вот бросится на старика и схватит его за горло — чтобы тот замолк навеки!

Резким движением отбросив в сторону подушку, о которую опирался, он вскочил на ноги и, надвигаясь на хозяев, брызгая слюной, заорал:

— Эй, заткните глотки! Вы видели белого верблюда? Нет. И помолчите, не то... — Он вперил грозный взгляд в старика. — Ты, выживший из ума! Не вздумай на меня донести! Тебе же будет худо! Если уж мне завтра суждено умереть, так я сегодня со всеми вами покончу! — Жалмен взял его за плечи и сильно тряхнул. — Понял, душа из тебя вон? — И пренебрежительно бросил старухе: — А ты убирайся подобру-поздорову. С тобой мне недосуг возиться. Иди, спи.

Хозяева так перепугались, что больше не могли произнести ни слова.

Молчал и Отеген. Он сидел, стиснув зубы, испытывая чувство стыда и унижения оттого, что не находил в себе сил и воли вступиться за родителей. Но ни отец, ни ходжа не понимали его состояния.

Жалмен, уже спокойнее, продолжал:

— Ну, что всполошились? Будто мы Отегену зла желаем, а не добра! Вспомните пословицу: пусть лучше на скачках первым придет жеребенок из нашего аула, чем конь из чужого. Отегену пора жениться, и мы женим его, вот увидите! А Жиемурат... Что ж, этого чужака так и так надо убрать. Да с такого вероотступника мало шкуру содрать с живого! Когда народ опомнится и прозреет, Жиемурату все равно несдобровать. — Жалмен, прищурясь, испытующе уставился на хозяина. — Или этот нечестивец успел совратить тебя с пути истинного? Так запомни: если ты с ним — значит против народа! И тогда уж пеняй на себя. Как молвится, сила — ломит, глубина — затягивает.

Но старик, которого угрозы Жалмена, казалось, лишили дара речи, уже пришел в себя и заговорил дребезжащим голосом:

— Сынок, я уж свое отжил, на краю могилы стою... И дорогу свою знаю, доселе никуда с нее не сворачивал. Творю молитву, когда положено, пост держу... Совесть у меня чиста перед аллахом. Что там дальше будет — это мы увидим. А пока об одном тебя прошу: оставь ты нас в покое. И Отегена не трогайте. Он ведь у меня — как глупый барашек, скажешь ему: пойди туда-то, сделай то-то — пойдет и сделает. А и пускай глупый, мне-то он дороже других луноликих джигитов. Глупый, да свой. Он и зрачок, и белок мой... Не трогай его, Жалеке! И бог с ней, с женитьбой. Не нужна ему ни дочка Серкебая, ни иная красавица, лишь бы сам был целый да невредимый!

Отеген тяжело вздохнул и умоляюще посмотрел на Жалмена и ходжу:

— Верно, братцы, не нужен мне никто! Отвяжитесь только от меня, а?

Покосившись на Жалмена, ходжа обратился к Отегену с подзадоривающей укоризной:

— Э, братец, это не слово джигита! От такого богатыря, как ты, мы ждем иных речей! — он повернулся к старику. — А ты, ага.

Но тот не дал ему договорить, сердито прикрикнул:

— Ты помолчи! Не вводи меня во гнев и во искушение! И, прошу тебя, оставь мой дом.

Жалмен усмехнулся:

— Ладно. Мы уйдем. Но... — Он окинул хозяев испепеляющим взглядом, — так вы видели белого верблюда?

— Нет, нет! — дружно откликнулись старики, в душе моля бога лишь о том, чтобы недобрые гости скорее их покинули.

— Вот и ладно. Но если я прознаю, что вы нарушили клятву, — считайте себя мертвецами!

Круто повернувшись, Жалмен вышел, за ним последовал ходжа.

Как только шаги их затихли, старик, как коршун, накинулся на Отегена:

— Ах ты, такой-рассякой! Придурок несчастный! И за что бог наказал меня этаким болваном?! Им вертят, как хотят, а он лишь ушами хлопает! Немало я таких повидал на своем веку: поиграют, поиграют ими, как камешками, а потом выбросят. И следа их не сыщешь! И когда только ты в разум войдешь, ишак вислоухий!

Старуха не отставала от мужа, и на Отегена камнепадом сыпались брань и попреки.

Хозяева долго не могли уснуть в эту ночь.

Старику чудилось, будто в легких его не воздух, а огонь. Он чуть не плакал от сознания, что у него такой глупый и безвольный сын. Мысли путались, будущее — пугало.

Растолкав старуху, он тихо сказал:

— А не уехать ли нам отсюда? Проживем остаток своих дней среди родни. Слава богу, есть у меня и братья, и племянники, авось не откажут нам в крове. — Он со вздохом погладил бороду. — И жалеть нам не о чем — оставляем тут не дворец, а убогую лачугу. И страхи, и слезы свои... Кхм. Ты разбуди Отегена и отошли его к сестре. А завтра ночью и тронемся...

— Ох, твоя правда! — согласилась с ним жена. — Тут и не угадаешь, что тебя ждет. Вон Жалмен-то каким злодеем оказался — оборони, господи, от таких разбойников!..

Она ткнула храпящего Отегена кулаком в затылок:

— Эй! Проснись, лежебока!

Когда им, наконец, удалось разбудить сына, они рассказали ему о своем решении и подробно наставили — что он должен делать.

Отеген слушал их с опущенной головой.

Уже начал заниматься рассвет, запели петухи.

— Ты не мешкай, тотчас и отправляйся, — наказывал сыну старик. — Объясни все своему зятю. Но гляди, о Жалмене — ни слова, не то накличешь на себя беду! Не забудь попросить у зятя тягло и постарайся воротиться к вечеру.

Старуха ласково добавила:

— Иди, милый, иди! Делай все так, как отец велит. А невесту тебе мы на новом месте подыщем. Иди, ненаглядный, опора наша единственная!

И Отеген с зарей пустился в путь — к старшей сестре, в дальний аул.

Свои обязанности сторожа ходжа выполнял не за страх, а за совесть.

По своей воле, без разрешения Жиемурата, он ни на шаг не удалялся от загона, и Жиемурату приходилось чуть не силой отправлять его обедать.

Все активисты были довольны новым сторожем. И каждый раз, когда Жиемурат принимался хвалить ходжу, Серкебай не упускал случая хвастливо вставить:

— А что я тебе говорил? Разбираемся в людях!

Однако в последнее время и это хвастовство, и угодничество Серкебая — лишь настораживали Жиемурата.

Скоро Серкебай и ходжа убедились, что им удалось внести разлад в среду колхозников.

Был полдень, солнце уже пригревало. Большинство колхозников отправилось в лес, за тальником.

Жиемурат и ходжа возились с жердями, предназначенными для постройки коровника.

К ним подошли Турганбек и его жена Шазада. Женщина была мрачнее тучи. С видом, не сулящим ничего доброго, она ткнула пальцем в Жиемурата:

— Это он ее отдал?

Турганбек молчал. Жиемурат, отложив в сторону топор и вытерев о штаны руки, шагнул к Шазаде:

— Что случилось, женге?

Шазада повысила голос:

— Где наша овца? — Она оглянулась и всплеснула руками. — Вай! И лошади нет!

Жиемурат миролюбиво улыбнулся:

— Не волнуйся, женге. Вон — все ваше.

Чья-то лошадь стояла возле конторы, привязанная к колу, и мирно пощипывала траву. Неподалеку, на солнцепеке, лежали, жуя жвачку, коровы и два быка.

Шазада в гневе обернулась к мужу:

— Видал?.. Других-то он не трогает, видать, боится. А у нас и овцы нет, и лошади. Это ж не наша!

Турганбек с мольбой воззрился на Жиемурата:

— Братец, угомони ты ее, растолкуй — что к чему...

— Да что растолковывать? — Жиемурат недоуменно пожал плечами. — Убей, ничего не понимаю.

— Да она мне все уши прожужжала: мол, овцу нашу ты отдал вдове Айтжана на поминки.

— Ну, отдал. Надо же было помочь бедняге. Считай, что овцу это мы дали ей взаймы.

— Вай, почему ж именно нашу овцу? — Женщина вдруг умолкла, вглядываясь в дорогу, по которой к конторе катила арба, запряженная гнедым конем. — Ой-бей, вон она, наша лошадь! Ох, несчастье на нашу голову! Нагрузили-то как — гляди, гляди, у нее и ноги подкашиваются! — Она со сжатыми кулаками вплотную подступила к Жиемурату. — Ты что же, шайтан, решил воспользоваться нашей слабостью и беззащитностью? Мы за всех должны отдуваться, так что ли?

Ходжа, помалкивая, стоял в сторонке и, казалось, дремал, а на самом деле со злорадством прислушивался к разговору.

Жиемурат спокойно и серьезно сказал:

— Напрасно, женге, хорохоришься. В колхозе нет «нашего» и «чужого», все общее. Вот эти коровы, и та вон лошадь, и все овцы — это и колхозное добро, и ваше. Все ваше. А для поминок по Айтжану мы отдали не вашу овцу, а колхозную.

— Ой-бей, что он говорит! — Шазада провела указательным пальцем по лицу в знак изумления и скорби. — Наша овца — не наша?

Турганбек в замешательстве топтался на месте, то бледнея, то багровея.

— Да будьте вы тогда прокляты со своим колхозом! — закричала Шазада. — Верните мне мою овцу!

Она чуть не со слезами посмотрела на лошадь, которая приблизилась к ним.

— Бедняга, что с ней сделали-то! Ей-богу, сейчас свалится! — Она направилась было к дороге, но Жиемурат удержал ее:

— Не торопись, женге. Пусть подъедут поближе. Сама увидишь: никто арбу не перегружал, скотину у нас в колхозе жалеют. Но я рад, что ты так радеешь за колхозный скот. Мы должны о нем заботиться — он ведь общий, наш. Понимаешь? Ну, вот, когда тебе понадобится, ты можешь воспользоваться любым колхозным конем. А, не дай бог, случится несчастье — так колхоз даст тебе не только овцу, но, если нужно, то и корову.

Женщина задумалась. А ходжа, подойдя к Турганбеку, поддел его:

— Я гляжу, у тебя дома жена за хозяина?

Услышав эти слова, Шазада снова вскинулась:

— А как же, разве этот увалень — мужчина?

В это время возле них остановились арбы с тальником, с одной из них спрыгнул Темирбек, поспешил к Шазаде:

— Ты что это тут разоряешься? Дома времени не хватило? Ну? Чего успела наболтать?

Темирбек был из одного рода с Турганбеком и в свое время помог ему и его семье перебраться в аул Курама. До сих пор они жили дружно, без ссор и ругани. В доме Турганбека Темирбеку всегда оказывали почет и уважение, хозяйка услужливо суетилась перед ним и при нем совестилась выказывать свою власть над мужем. Темирбек считал ее женщиной смирной, покладистой. Но сейчас она предстала перед ним в ином свете, и он, рассердившись на нее, обидевшись за своего друга и родича, не удержался от гневного окрика.

Шазада затихла, не смея прекословить ему, но грудь ее вздымалась взволнованно, и щеки горели.

Обращаясь к Жиемурату, она жалобно протянула:

— Ну где справедливость, братец? Говорят, нынче женщины равны с мужчинами. А мне рот затыкают!

Турганбек, ободренный поддержкой Темирбека, схватил жену за рукав и поволок ее было домой, но Жиемурат остановил его:

— Погодите, ага! С женщинами так нельзя. Женге права: все теперь равны. Только и ей я советовал бы держаться поспокойней. Миром-то можно большего добиться, чем криком. Ну, а что она душой болеет за колхозный скот, как за свой, так это очень хорошо, тут она похвалы достойна, а не упреков.

То ли ей не хотелось скандалить на людях, то ли подействовал на нее спокойный, дружелюбный тон Жиемурата, но Шазада присмирела и покорно побрела за мужем домой.

Ходжа проводил ее злым, презрительным взглядом: Шазада не оправдала его надежд.

Утром, когда Жиемурат уже собирался в контору, дверь медленно со скрипом приотворилась, и в комнату вошла Айхан.

— О? Айхан! Заходи, заходи. Садись.

Девушка опустилась на стул, уронила голову на грудь.

Жиемурат встревожился:

— Ты что такая пасмурная? Стряслось что-нибудь?

Однако уже по лицу Айхан было видно, что случилось что-то серьезное. Она тихо, не поднимая глаз, проговорила:

— Семья Отегена уехала из аула.

Жиемурат подался к Айхан:

— Уехали? Это точно? Может, кто слух распустил...

— Уж куда точнее! — вздохнула Айхан. — Мне об этом только что сказал Темирбек-ага.

Жиемурат резко поднялся со стула:

— Негодяй! Вчера обещал мне, что вступит в колхоз. За сына извинялся. И нате вам, в кусты! Умышленно врал? Или потом струсил?..

Он, нервничая, зашагал по комнате, заложив одну руку за спину, а другой крепко потирая подбородок. Мрачный огонь горел в его глазах, напоминавших в эту минуту глаза разъяренного тигра.

Айхан некоторое время исподтишка следила за ним, потом попыталась успокоить:

— Стоит ли так переживать из-за какого-то балбеса! Да бог с ним. Как говорится, скатертью дорога!

— Легко сказать: бог с ним! А колхозу нужно пополнение! Каждый новый колхозник — на вес золота.

Жиемурат опасался, что после исчезновения семьи Отегена по аулу могли пойти разговоры: мол, Отеген на собрании выступил в пику Жиемурату и другим активистам, и Жиемурат в отместку выжил его из аула. И колхозная арба, которая сейчас так споро катится вперед, попадет колесом в эту колдобину.

Но он не поделился с Айхан своими опасениями.

Девушка встала:

— Я пойду к себе. А вы не волнуйтесь — ничего страшного не произошло.

Жиемурат только усмехнулся и покачал головой. Не волнуйтесь... Он сел, с силой опустил на стол свой тяжелый кулак. Подперев лоб левой рукой, задумался. Мысли были невеселые, в голову не приходило ничего утешительного.

Внезапно в комнату ворвался Жалмен. Не успев даже поздороваться с Жиемуратом, он выпалил:

— Слыхал? Отеген смылся!

Жиемурат, казалось, только и ждал, на ком сорвать злость, он с ходу накинулся на пришедшего:

— А ты куда смотрел? Это ж твой любимчик! Ты предложил включить его в состав делегации в Шурахан, ты всегда его поддерживал. Вот сам и ищи его! Как молвится, взлетит к небу — тяни за ноги, уйдет в землю — тащи за волосы.

Жалмен никогда еще не видел Жиемурата в таком гневе, куда только девалась обычная его добродушная улыбка!

Растерявшись, Жалмен пробормотал, пожимая плечами:

— Я-то при чем, Жиеке! Знать бы, где падать, соломки бы подстелил.

— Ты всегда ни при чем! — продолжал неистовствовать Жиемурат. — Всегда сухим из воды вылезешь!.. А я считаю: во многих наших бедах немалая доля твоей вины. И в истории с Отегеном — тоже. Это все плоды твоей политики, твоего руководства!

Жалмен сидел, набычившись, исподлобья наблюдая за разбушевавшимся хозяином. Казалось, слова Жиемурата вонзаются ему в самое сердце. Однако, если бы Жиемурат внимательней пригляделся к нему, то не заметил бы на его лице и следа растерянности. Лишь тон у него был оправдывающийся и просящий:

— Ну, что ты на меня напал? Я все-таки постарше тебя, братец. И ведь недаром народ говорит: нет копыта, чтоб не споткнулось, нет языка, чтоб не ошибся. Ну, признаюсь, с Отегеном промашка вышла. Что ж мне, голову за это отрубить? У меня и у самого на душе кошки скребут. Так все и жжет внутри. Да откуда ж было знать, что этот недоумок — да сгорит его дом! — выкинет такую штуку?

Жиемурат, ничего не ответив, достал из нагрудного кармана карандаш, положил перед собой лист бумаги и принялся что-то писать. Гнев его, судя по выражению лица, еще не прошел, брови были сурово и решительно насуплены, губы сжаты.

Жалмен искоса с напряженной настороженностью следил за движением его карандаша. Бог ведает — что он там черкает! Наконец он не выдержал, спросил:

— Что мне теперь делать, братец?

Опять не удостоив его ответом, Жиемурат продолжал писать.

Жалмен забеспокоился. Он сидел как на иголках. А потом его вдруг охватило ощущение беспомощности: он не знал, что еще сказать, что предпринять дальше. Маленькое лицо его становилось все более жалким, огромные плечи сникли.

Приметив краешком глаза, как он изменился, Жиемурат в раздумье прикусил губу, повернулся к Жалмену:

— Ты можешь идти. Надо выбрать поля под посевы — вот и займись этим.

Жалмен, вздохнув, тяжело поднялся, ушел, с трудом неся свое грузное тело.

А Жиемурат опять погрузился в раздумья — все о том же непонятном, скоропалительном бегстве Отегена.

Да, бегство — иного слова тут и не подберешь! Нехорошо получилось: только организовали колхоз — и кто-то уже в бега ударился, и первый скандал вспыхнул — из-за «своей» овцы. Отеген... Что он там говорил на собрании? И почему его словам не придали должного значения? Да, но потом Жиемурат беседовал с его отцом, и беседа была хорошая, серьезная, и о сыне старик отзывался как о парне простодушном, открытом, добром. Старик понравился Жиемурату. Только почему он тогда сказал: «Япырмай, этот твой Жалмен...» И эти слова Жиемурат пропустил мимо ушей — а надо было бы допытаться, что скрывалось за ними, надо было добиться от старика, чтобы тот закончил свою мысль. А случай с газетой, о которой рассказал ему Давлетбай. Почему и этому он не придал значения? Промах за промахом!

Жиемурат даже почувствовал головокружение — до того напряженно работала его мысль. Ему вспомнилось, как только что он накричал на Жалмена. В чем он сгоряча обвинил батрачкома? Дескать, тот виноват во многих наших бедах. А разве это неправда? Почти все злосчастья связаны с именем Жалмена! Как он раньше не заметил этого? Нет у него, видно, наблюдательности. Хм... А зачем Жалмену понадобилось на собрании разыгрывать обиду? Никто его не обижал. От него ждали веского слова в пользу колхоза, а он...

Жиемурат прикрыл глаза и сжал виски ладонями И перед ним, словно из тумана, выплыли бледное в гримасе боли и недоумения лицо Омирбека и лицо его жены, все в слезах. Жиемурат даже растерялся... С какой стати вдруг приметь ему Омирбек? Какое отношение имеет он к Жалмену? И почему старуха смотрит на Жиемурата сквозь слезы так требовательно и укорливо? Бред какой-то!

Может, он захворал и действительно бредит? Да нет, он наоборот, чувствовал сейчас бодрость и душевное облегчение — словно близок был к разгадке чего-то очень важного мучившего его все последнее время.

Жиемурат подошел к окну. Высоко в небе радостно и освобожденно носились птицы. Дальний лес неуловимо изменил свою окраску. Степь уже покрылась травой, и свежий упругий ветерок пригибал ее к самой земле. В поле тянулись длинные гряды, похожие на черную расчесанную конскую гриву. Оно было окаймлено ровными рядами турангилей и напоминало платок, расшитый по краям причудливыми узорами. Небо было серое, и чувствовалось, что зреет дождь.

«Весна... — возбужденно подумал Жиемурат. — Весна наступает!..»

Легким, быстрым шагом он приблизился к столу, взял исписанный листок, сложив его вчетверо, сунул в карман и торопливо вышел из дома.

Он шел — и не видел дороги. Перед мысленным его взором мелькали события, происшедшие после его приезда в аул. Цепочка этих событий замыкалась бегством Отегена. И над всем возвышалась громоздкая фигура Жалмена. Во всех бедах виноват Жалмен!

Эта навязчивая мысль острой иглой застряла в мозгу Жиемурату вдруг подумалось, что ведь никто не знает — кто такой Жалмен, откуда он, как появился в ауле. Почти ничего не известно о его прошлом, о его происхождении. Все принимали его как данность, на веру.

«Надо съездить в район, зайти в ГПУ. Ох, рохля, как же я за делами забыл об Омирбеке? Ведь следователь, упрятавший старика за решетку, сам арестован — это о чем-то говорит! А как Жалмен юлил именно перед этим следователем! И надо же мне было нынче наорать на Жалмена! Не насторожил ли я его, не спугнул ли?»

Жиемурат и не заметил, как очутился у конторы.

Плотника Нуржана Жиемурат считал знатоком своего дела.

Он, и правда, был мастер на все руки: и плотничал, и умело орудовал в кузнице. Нуржан знал себе цену, был падок на лесть, и когда его хвалили — надувался, как индюк. Он славился норовистым характером: уж если заупрямится или заказчик придется ему не по душе, так Нуржан не станет спешить с работой и выполнит ее тогда, когда сам пожелает.

Жиемурата это не смущало, он уже убедился, что стоит найти к Нуржану подход, — и с ним вполне можно ладить. Жиемурат был даже уверен, что Нуржан одним из первых вступит в колхоз.

Надежды его, однако, не оправдались. Плотник вообще не явился на собрание. Сперва Жиемурат подумал, что тот просто закапризничал и ждет особого приглашения, и послал за ним Жалмена.

Батрачком вернулся ни с чем, сообщил, что Нуржан наотрез отказался прийти на собрание и не удосужился объяснить, почему.

Колхозу туго приходилось без золотых рук Нуржана. Нужно было ремонтировать сельскохозяйственный инвентарь, да и многие дела требовали плотницкого фуганка и молотка.

И Жиемурат решил сам наведаться к Нуржану.

Он застал мастера в кузнице. Отставив в сторону молот, которым он бил по наковальне, разбрызгивая белые искры, Нуржан вытер рукавом пот со лба, поздоровался.

Жиемурат решил идти напрямик:

— Я к вам, уста. Честно скажу: без вас нам трудно, вы нам очень нужны.

Нуржан выпятил грудь:

— Гхм... Кому это — вам?

— Людям. Колхозу.

Мастера прямо-таки распирало от гордости. Он покровительственно кивнул Жиемурату:

— Ну, ну. Говори, что от меня хочешь.

Взяв с наковальни серп, он принялся с важным видом его разглядывать.

— Не секрет, уста, что вы в ауле — один из самых уважаемых людей. — Жиемурат знал его слабую струнку и попытался сыграть на ней. — И работник — что надо. Я верю, вы поступите так, как подскажет вам совесть труженика и мудрость аксакала. Вы выполните свой долг перед земляками.

Нуржан еще больше напыжился и с любопытством посмотрел на Жиемурата:

— Гхм... Что ж, я готов.

— Спасибо, ага. Я знал, что вы так скажете. Уста, такому доброму мастеру грех работать лишь на себя. И для вас, и для всех будет полезней, если вы потрудитесь на общество. На колхоз! — Жиемурат с обидой нахмурил брови. — А вы... вы даже не пришли на собрание. Знали бы, как я вас ждал!

Насупился и Нуржан:

— Ты же, верно, наслышан — я все люблю делать по своей воле. И не терплю, когда мне угрожают и силком куда-нибудь тянут. Э-гей, уж я тогда упрусь — ничем меня с места не сдвинешь!

Жиемурат в недоумении поднял брови:

— Кто же тебе угрожал?

— Да ваш Жалмен. Заявился ко мне домой да как разорется: ступай, говорит, на собрание, не то худо будет! Уж он и так, и сяк меня честил. Ну, я рассерчал и остался дома. А, ей-богу, попроси меня миром да ладом — пошел бы.

Жиемурату все стало ясно. Жалмен тоже сыграл на слабой струнке мастера, зная его упрямство и понимая, что угрозами только оттолкнет его от колхоза. Эту-то цель, видно, Жалмен и преследовал...

Жиемурат невольно покачал головой и, обращаясь к Нуржану, сказал с укоризной:

— Уста, вы же открытой души человек! Что же не пришли ко мне с вашей обидой?

— Э, мы привыкли молчать, когда Жалмен грозится. Он ведь на всех — с криком. И на меня орал: мол, душу из тебя выну, в порошок сотру!

— М-да... Слава богу, хоть теперь-то вы заговорили.

Нуржан улыбнулся:

— Говорят, ежели труса все время пугать — так он храбрым становится. Что греха таить, я впервые вот так душу-то выкладываю.

— И правильно! За вашу искренность я и уважаю вас, уста. Ладно, бог с ним, с Жалменом. Как вы насчет моего предложения — потрудиться на общество? Пора вам вступать В колхоз, ага! Ну? Согласны?

— В колхоз? Прямо сейчас, что ли?

— А что медлить? Ради такого случая мы быстренько созовем собрание и примем вас.

Нуржан почесал в затылке. Ему льстило, что Жиемурат так ценил его как плотника и кузнеца. И вон как он с ним обходителен... Ишь, ради него одного — соберут колхозников. Грешно на такое уважение ответить строптивостью.

Нуржан решительно махнул рукой:

— Пошли, братец. Была не была — вступаю в твой колхоз!

Когда они подошли к конторе, их окружили колхозники, сооружавшие коровник.

Жиемурат, обращаясь к ним, сказал, показывая на мастера:

— Вот, сам Нуржан-ага к нам пришел. Хочет вступить в колхоз. Как, примем?

И все дружно, как один, откликнулись:

— Чего там! Ясно, примем!

Жиемурат с улыбкой повернулся к Нуржану:

— Ну вот, вы теперь член колхоза.

Он провел мастера в контору, где Давлетбай и Айхан корпели над какими-то бумагами, и попросил Давлетбая:

— Напиши-ка заявление для Нуржана-ага.

Давлетбай вскочил со своего стула и усадил на него мастера. Стоя начал составлять заявление. Обернулся к Нуржану:

— Как писать, уста-ага, — что сдаете в колхоз?

Нуржан растерянно оглянулся, но в это время в контору вошли Садык и Турганбек и поспешили ему на помощь:

— Пиши: сдает кузницу. Что еще-то он может сдать?

— Ладно. Кузницу, так кузницу, — согласно кивнул Нуржан. — Мехи, правда, старые.

— Ничего, подлатаем!

Давлетбай снова спросил:

— А женге тоже вступает?

Нуржан замотал головой:

— Ей и без колхоза забот хватает: дитя нянчить, еду готовить.

— Ха! Тоже мне работа! — поддел его Турганбек. — Гляди, как бы она у тебя не разжирела, дома-то сидя.

Все рассмеялись. А Жиемурат разъяснил, что колхоз создает все условия, чтобы вступившие в него женщины могли работать, а детей матери смогут оставлять в колхозных яслях. Он говорил так убедительно, что Нуржану пришлось согласиться — записать в колхоз и жену, хотя сделал он это с явной неохотой.

Подготовив заявление, Давлетбай протянул его Нуржану-уста для подписи.

В это время вошел Жалмен.

Он не знал о собрании, состоявшемся перед конторой и принявшем плотника в колхоз, и, увидев заявление, строго напустился на присутствующих:

— Ха! Я гляжу, вы уж за других заявления пишете! И в колхоз, значит, теперь без собрания принимаем? Не думаю, что за это нас погладят по головке.

Наступило неловкое молчание. Все понимали, что это, конечно, не дело — писать заявление за тех, кто пожелал вступить в колхоз. Того гляди, по аулу могли поползти слухи, что вот, мол, крестьян силой загоняют в колхоз, даже заявления пишут не они сами, а Давлетбай, Айхан или Жиемурат.

Однако поспешные обвинения Жалмена произвели на всех какое-то тягостное впечатление.

Айхан оглядела его со скрытой насмешкой и сказала:

— Все шутите, Жалмен-ага? Напрасно. Нам сейчас не до шуток.

Жалмен побледнел, нервно погладил усики:

— Какие тут шутки! Хау, а вдруг завтра явится комиссия — проверять заявления? Спросят: кто это заявление написал, ты? Нет, Давлетбай. А это? Жиемурат. А в колхоз вы добровольно вступили, попросили об этом общее собрание? Какое там собрание, нас заставили! Вот ведь как могут ответить наши крестьяне! Да вы что, товарищи, законов не знаете или забыли о них? А может, сознательно идете на их нарушение, а?

Неожиданно в разговор вступил Турганбек:

— А ты, Жалеке, не пугай нас законами-то! Законы у нас творит народ — такие вот бедняки, как я. А для меня какая разница, кто за меня заявление нацарапает. Сам-то я все одно не смогу: неграмотный. А насчет собрания... так было собрание, мы все подняли руки за Нуржана-уста! Он в колхоз пришел не петляя, прямой дорогой. И мы, значит, рады за него.

Жиемурат, словно он и не слышал этого спора, положил руки на широкие плечи Нуржана:

— Поздравляю, ага! Отныне вы наш брат и колхоз — ваша семья. Харма! Мы желаем вам удачи в работе!

Передав Айхан заявление, подписанное Нуржаном, Жиемурат вместе с ним, Садыком и Турганбеком вышел на улицу и присоединился к работавшим колхозникам.

А Жалмен, ошеломленный происшедшим, остался стоять как вкопанный, напряженно раздумывая — как ему лучше поступить?

Как всегда, когда его обуревали тревога и ярость, Жалмен всю ночь проворочался в постели без сна и утром никуда не пошел — не поднялся даже, чтобы выпить чаю. Он то кусал губы, то злобно сжимал кулаки. И все ясней для него становилось, что нет теперь иного выхода, кроме как расправиться с Жиемуратом. Этот пришлый что-то заподозрил. Не случайно он недавно накричал на Жалмена, заявив, что это Жалмен виноват во всех бедах, а вчера, в конторе, не стал даже возражать ему — а ведь он все слышал, только делал вид, будто безразличен к происходившему!.. А тут еще Нуржан... Сам бы он не вступил в колхоз — наверняка его уговорили. Значит, с ним беседовали. Значит, он мог и проболтаться о том, как Жалмен угрожал ему...

Все запутывалось, и не с кем было поделиться своей тревогой, не с кем посоветоваться: ходжа теперь словно привязан был к этому проклятому загону.

Не вытерпев, он выскочил на улицу.

Над ним распахнулось чистое, ясное небо: ни облачка, даже крохотного, величиной с тюбетейку. Предполуденное солнце резало глаза. Снег всюду уже стаял, под ногами чавкала грязь. В лицо дул по-весеннему легкий ветерок. Сауир, первый месяц весны, вступал в свои права.

Жалмен продвигался вперед медленно, с трудом вытаскивая сапоги из вязкой жижи, прикрывая ладонью глаза от солнечных лучей. Он часто оскальзывался и еле удерживал равновесие. Обходя старый турангиль, росший перед домом Серкебая, он все же, оступившись, упал. Тяжело поднявшись, оглянулся, — не видел ли кто, — и, отломив от турангиля ветку, стал счищать грязь с одежды.

Когда он добрался, наконец, до Серкебая, то шатался, как пьяный. На его счастье, дома, кроме самого хозяина, никого не было.

Жалмен повелительно бросил Серкебаю:

— Встретимся нынче вечером! — и тут же поспешил дальше.

Возле конторы было полно народу, но никто не приветствовал Жалмена, каждый был занят своим делом: крестьяне приводили в порядок коровник.

Нуржан-уста, пришедший со всеми своими инструментами, чинил соху.

Рядом стоял ходжа, он вытянул шею и изогнулся над мастером, как цапля над водой.

— Эй, ходжеке! — окликнул Жалмен. — Где Жиемурат?

Ходжа догадался, что Жалмен пришел неспроста, и отошел в сторону от Нуржана.

Приблизясь к нему, Жалмен шепнул:

— Сегодня вечером!

Ходжа молча кивнул в знак того, что все понял.

Дома Жалмен еле дождался захода солнца. Ему не терпелось увидеться со своими сообщниками.

На его беду, ночь выдалась лунная, светлая. Звезды сияли во весь накал. Заговорщики поспешили убраться подальше от аула и укрылись в зарослях осоки.

— Только давайте поскорей! — поторопил ходжа. — Я сказался, что иду поужинать. Оставил заместо себя Давлетбая. Скоро Жиемурат должен прийти.

— Ты не паникуй! — поморщился Жалмен. — Успеешь в свой загон.

Ходжа и Серкебай выжидательно уставились на Жалмена.

А для того главной заботой сейчас было — и виду не показать, что он боится прежде всего за свою шкуру. Если они догадаются, что он, Жалмен, вот-вот может быть разоблачен, то тут же от него отступятся.

Жалмен начал хвастливо и уверенно:

— Вы верно, и сами заметили, что с каждым днем Жиемурат доверяет мне все больше и больше. Нет вопроса, по которому он со мной не советовался бы. И секретов у него от меня тоже нет. И вот вчера позвал он меня и говорит: ты хорошо знаешь Серкебая-ага? Мы подозреваем, что это Айтымбет-бай, бежавший из Мардан-ата. И еще он сказал, что собирается сообщить о своих подозрениях в ГПУ. На днях он как раз должен ехать в район. — Он испытующе посмотрел на Серкебая. — Плохо дело, Сереке!

У ходжи отлегло от сердца — опасность, оказывается, грозила только Серкебаю. Он даже вздохнул с облегчением, но Жалмен бросил на него предостерегающий, мрачный взгляд:

— А тебе рано радоваться, ходжеке! Мне передавали, будто на одном из допросов Омирбек сказал: я, мол, в ауле никому зла не сделал, и мне некого винить в своем аресте. Но вот ходже, который невесть откуда прибыл в наш аул, я как-то намекнул, что, вроде, где-то его видел. После этого меня и арестовали. Это, ходжеке, доподлинные слова Омирбека — ты же знаешь, у меня большие связи в ГПУ. И насколько мне известно, Жиемурату поручат проверить это показание старика.

Лицо ходжи сделалось белым, как хлопок:

— Хау! А он ничего не говорил о воре, которого отпустил?

— Об этом случае мы сами сообщили сотрудникам ГПУ. Я видел — они не верят, что старик мог убить Айтжана. И дабы показать, что он давний враг народа, я рассказал, как однажды он помог бежать бандиту из шайки Джунаид-хана, пойманному аульными активистами.

Ходжа схватился за голову, начал раскачиваться всем телом:

— Вай! Значит, это ты сам вырыл нам яму! Живьем в землю хочешь нас закопать!

Ходже было чего опасаться. Старый Омирбек, и правда, видел его однажды — лицо в лицо. Ведь ходжа и был тем вором, которого старик пожалел и который, как потом выяснилось, слетел хищной птицей с руки Джунаид-хана.

Когда удалось избавиться от старика, ходжа обрел спокойствие. Но Омирбек-то, оказывается, не успокоился!.. И ходжа чувствовал себя сейчас птицей, попавшей в силки. Надо было разорвать их и любой ценой вырваться на волю!

Ходжа вспрыгнул на ноги — словно кто подсунул под него горячие угли, затравленно озираясь, прошипел:

— Бежим из аула! Больше нам ничего не остается.

Серкебай, сидя на корточках, молчал, думая о чем-то своем.

Жалмен, косясь на него, ковырял в зубах сорванной острой травинкой.

Небо казалось встревоженным, неспокойным. С черной вышины падали звезды, они летели на головы заговорщиков, словно желая поразить их, но, не долетев, таяли над горизонтом. Другие звезды, сиявшие в небе, многозначительно перемигивались, — казалось, они договаривались о том, чтобы разоблачить тайные замыслы этой троицы, хоронившейся в осоке.

Серкебай все не поднимал головы. Ему вспоминались советы дочери, которая настаивала, чтобы он признался во всем властям, и уверяла, что ему не по пути с врагами народа, им все равно скоро конец, они обречены.

В глубине души он и сам сознавал это. Но он не осмеливался порвать с Жалменом, потому что страшился его. Этот мерзавец способен не только предать, — он и убьет, не задумываясь!

После долгого молчания Серкебай сказал:

— Хорошо, убежим. А где же мы укроемся?

Жалмен усмехнулся. Так... И этот — в кусты! Что ж, придется продиктовать им свою волю.

Он властно, с презрением проговорил:

— Глупцы! Удрать — легче всего. Но чего вы, собственно, испугались? Я-то пока — здесь. А если, и впрямь, наступит для вас черный день, так тоже можете положиться на меня: как-нибудь помогу вам понадежней укрыться.

— Ты не томи нас, братец! — взмолился ходжа. — Скажи, что нам делать?

— Так слушайте, пустоголовые! Бежать вы всегда успеете, — Жалмен выпрямился, смерил Серкебая пристальным взглядом. — Ты, Айтымбет-бай, что-то юлишь в последнее время! А ведь я давно тебе говорил — если ветер поднимет верблюда, то козу в небеса унесет! Мне будет худо — вам еще хуже! Потому я прежде всего о вас забочусь. И ради самих себя, — Жалмен стиснул зубы, — вы должны покончить с Жиемуратом. Это сделаешь ты, Айтымбет-бай. Потому что именно для тебя вопрос стоит так: или он — или ты. — Он повернулся к ходже. — Что ты на это скажешь, ходжеке? Айтымбет-баю и сподручней его убить — проще, чем выпить воды. Жиемурат живет у него в доме. Ему легко выбрать удобный момент. И кому придет в голову, что хозяин убил своего жильца! Как говорили в таких случаях: дорогая чалма моя, ты спасаешь меня от подозрений! И учти, Айтымбет-бай. Если ты все-таки струсишь и не исполнишь своего долга — считай, что ты сам уже в могиле!

У Серкебая мелко-мелко дрожал подбородок.

— Жалеке... неужто нет другого выхода?

— Э, да ты, гляжу, уже хвостом крутишь! Уж не хочешь ли породниться... вот с этим! — Жалмен выхватил из-за голенища сапога большущий кинжал и поднес его к шее Серкебая.

У того слезы выступили на глазах.

Ходжа в ужасе смотрел на обоих.

Спрятав кинжал, Жалмен обратился к Серкебаю:

— Я уж говорил, что Жиемурат должен ехать в район. Ты, случаем, не знаешь, когда?

— Кажется, завтра утром, — все еще трясясь всем телом, словно в лихорадке, слабым голосом ответил Серкебай.

У Жалмена напряглись все мускулы на лице. Значит, завтра днем Жиемурат явится в ГПУ и доложит там о нем, Жалмене. Нужно поторопиться и опередить его!

— Вот тебе и удобный случай, Сереке! Нет необходимости проливать кровь у себя в доме. Завтра, как только Жиемурат выедет из аула, ты поскачешь следом. Ну, как? Я ведь тоже умею давать полезные советы! А ты, ходжеке, подбери для него самого быстрого коня. Если же вы замешкаетесь и сорвете дело — пеняйте на себя! Тогда твоим костям, Айтымбет-бай, гнить в тюрьме, — предупреждаю! Или нет... Если я узнаю, что Жиемурат добрался до района целым и невредимым, то не сносить тебе головы, Айтымбет-бай, я убью тебя — чтобы не видеть арестованным!

Серкебай чувствовал себя так, будто небо всей тяжестью навалилось на его плечи.

Жалмен, вынув из кармана наган, передал его Серкебаю и уже мягче сказал:

— На, возьми. И не дрожи, как заячий хвост! Вот тут нажмешь — это курок. Не уходи, пока не убедишься, что твой жилец мертв. Вернувшись, сдай коня ходже и ступай домой. Ляжешь спать — будто ты и не поднимался. Хм... Неплохо было бы, если бы ты срочно заболел. Пусть те, кто придет провожать твоего боле, увидят тебя занедужившим. И, воротившись, продолжай «болеть». Тогда ты — вне всяких подозрений! Как, ловко придумано? Я и ходжа все время будем на людях. Ты — «хворый». Никому и в голову не придет припутывать нас к убийству Жиемурата! Все будет шито-крыто. Ну, как? Понятно? Ох, все-то вам разжуй да в рот положи! Сами совсем разучились соображать.

Ходжа торопливо поднялся:

— Я пошел. А то меня уж, верно, хватились: слишком долго ужинаю.

— Ладно, иди. Ну, Айтымбет-бай?

— Я... попытаюсь...

— Э, нет, это не разговор! Что значит: попытаюсь? Ты должен отвечать твердо: все исполню, Жалеке! Впрочем, ежели собственная башка тебе не дорога... тогда поступай как знаешь. Можешь и отказаться. Только помни: или он — или ты!

Серкебаю ничего не оставалось, как покорно повторить:

— Ладно, Жалеке, все исполню.

Придя домой, он прикинулся больным. Далось ему это легко: после разговора с Жалменом его знобило, бросало то в жар, то в холод, он бредил и стонал во сне.

Айхан не помнила, чтобы отец когда-нибудь болел так тяжело, и, тревожась за него, всю ночь просидела у его изголовья.

Жиемурат, проснувшийся ни свет ни заря — ему хотелось пораньше выехать в район, — проходя через комнату хозяев, увидел Айхан, прикорнувшую возле лежащего отца.

Веки у нее были воспаленные, и он понял, что девушка провела трудную, бессонную ночь.

Обеспокоенный, Жиемурат присел у ног Серкебая на корточки, потрогал босые ступни — они горели.

— С отцом прежде не случалось такого? — спросил он у Айхан.

— Да он сроду не хворал.

— Сереке! Ноги у тебя ноют? Давай-ка я их потру! — и Жиемурат принялся осторожно массировать сначала мышцы ног, потом спину.

Он все спрашивал — не больно ли Серкебаю, в голосе его звучали забота и тревога.

Серкебай только покряхтывал в ответ:

— Ох, боле... Спасибо, родной... Вроде, легче стало...

И сам морщился — потому что благодарность его шла не от чистого сердца. Сильные, добрые руки поглаживали, сжимали мышцы и мускулы его тела, и Серкебаю невыносимо было ощущать их силу и доброту.

— Хватит, Жиеке... Спасибо.

Плотно укрыв больного одеялом, Жиемурат пошел умыться, после чая сказал:

— Ты уж прости, боле, я вынужден тебя покинуть. Надо ехать в район.

— Что ж... По-ез-жай... — Через силу ответил Серкебай, казалось, он вот-вот впадет в забытье.

— Постараюсь достать в районе лекарства, — пообещал Жиемурат и обратился к Айхан. — Ты следи, чтобы отец не раскрывался, не то простудится. Ах, черт, не ко времени эта поездка... Но ничего не поделаешь: дело не терпит, надо ехать.

Вскоре за Жиемуратом пришли, и он уехал.

Серкебай, повалявшись еще немного, кряхтя, поднялся, примостился у очага погреться. Жена поставила перед ним чайник, он налил чая себе в пиалу, но не притронулся к ней: не хотелось ни пить, ни есть.

Айхан не отрывала от отца испуганных глаз, вздрагивала при каждом его стоне.

Накинув на себя старенький гупи, Серкебай вышел во двор, а вернувшись, долго в какой-то нерешительности смотрел на свой малахай, висевший на колышке, вбитом в стену. Айхан обрадовалась: отцу, видно, лучше, он собирается одеться и отправиться по делам.

Но Серкебай, тяжело вздохнув, снова улегся в постель. Он попытался уснуть, но сон не шел, хотя он всю ночь не сомкнул глаз. Отчаяние и страх охватили его душу. Что же он лежит-то? Надо ведь что-то делать, валяться тут — это не выход!

Отбросив одеяло, Серкебай вскочил и некоторое время ошалело смотрел вокруг, потом схватил в охапку свою одежду и, так держа ее в руках, в бессилье опустился на постель. Кинув одежду в сторону, Серкебай опять забрался под одеяло и долго лежал неподвижно, словно мертвый.

Айхан казалось, что отец теряет рассудок, она плакала.

Ажар подошла к мужу, легонько толкнула его:

— Что с тобой, отец? Уж ты не пугай нас.

Серкебай молчал, и Ажар решила, что он заснул. Но Серкебаю по-прежнему не спалось, голова разрывалась от тяжких дум:

«Разве я видел от Жиемурата что-нибудь, кроме добра? И нынче вон как он обо мне заботился: ноги растер, лекарства хочет привезти. Он ведь мой боле, брат. Как же я его...»

Серкебай даже про себя не решился произнести слово «убью». Боле, брат... А ведь он, вроде, благоволит к его дочке, к Айхан. Серкебай не раз замечал, как они обменивались многозначительными взглядами. Вот бы сделать Жиемурата зятем и навсегда поселить в своем доме.

И тут же Серкебай горько усмехнулся. Эк, размечтался! Да разве допустит это Жалмен и ходжа? Им Жиемурат как кость поперек горла! И если сейчас не поехать вслед за ним — то несдобровать ему, Серкебаю. Мысли его снова перепутались, и все поплыло перед ним, как в тумане.

Обычно ходжа, завидя Жиемурата, кружился вокруг него, как преданная собачонка.

Однако сегодня, когда Жиемурат явился к нему за конем, ходжа изменил своей привычке. Он сидел на корточках, съежившись, как от холода, мрачно нахохлясь.

Подойдя, Жиемурат участливо спросил:

— Что с вами, ходжеке, о чем задумались?

Ходжа, словно только что очнувшись, стряхнул с себя оцепенение и вскочил на ноги. Он вывел из конюшни коня, помог Жиемурату оседлать его.

Жиемурат наблюдал за ним с удивлением: в лице у ходжи не было ни кровинки, губы белые, и двигался он с трудом, еле поднимая ноги, будто примерзшие к земле. Поглаживая коня по гриве, Жиемурат сочувственным тоном повторил свой вопрос:

— Отчего такой пасмурный, ходжеке?

Ходжа сделал вид, будто не расслышал, о чем его спрашивают, тогда Жиемурат успокаивающее проговорил:

— Понимаю вас, аксакал. Вы, верно, до сих пор чужим тут себя чувствуете. Потому я поручил Айхан опекать вас. Захотите поесть, приходите к ней в любое время, не стесняйтесь. А Темирбек или Давлетбай на эти часы заменят вас. Я с ними договорился. В район я ненадолго, завтра или послезавтра вернусь.

У ходжи после этих слов отлегло от сердца, но глаза невольно заволоклись слезами, он ничего не видел перед собой.

«Завтра или послезавтра вернусь». Нет, никогда тебе не вернуться, добрый человек!»

Когда Жиемурат сел на коня, ходжа хотел было что-то сказать ему, но удержался. А Жиемурат, любивший перекинуться с ним шуткой, наклонился с коня и с улыбкой сказал:

— Как, аксакал, не нашли еще себе какую-нибудь вдовушку?

Ходжа всегда отвечал на такие шутки дребезжащим смешком. Но сейчас лишь натянуто улыбнулся:

— Зачем мне хозяйка? Перебьюсь.

— Не обижайтесь, аксакал. Я пошутил. Вы мне — как родной отец. Поверьте, если бы мне самому посчастливилось жениться, я бы взял вас к себе в дом.

У ходжи дрогнул голос:

— Спасибо на добром слове, братец. Недаром, видно, говорится, что под крылом мудрого джигита могут вырасти сорок таких же джигитов.

— До свидания, ходжеке! Берегите колхозное добро, как зеницу ока! — и Жиемурат ударом колена тронул коня.

Ходжа долго смотрел ему вслед сквозь мутную пелену слез. Бедняга, он и не подозревает, что его ждет!.. Как это он сказал? «Вы мне — как родной отец». У ходжи щемило сердце от этих слов.

Войдя в контору, он пристроился за столом, где обычно сидел Жиемурат. Невеселые думы черными тучами окутали его мозг. Он правду сказал Жиемурату: зачем ему хозяйка? У него ведь есть и жена, и дети. Только сейчас они далеко-далече, и он даже не знает, как им живется. Думают ли, вспоминают ли они о нем? И когда-то он теперь их увидит? Ведь после убийства Жиемурата ему придется жить подобно перекати-полю, которое гонят, куда им вздумается, злые ветры.

Ходжой вдруг овладела ярость. Почему это он должен вековать свой век вдали от семьи? Какая ему радость, какой прок от нынешнего житья-бытья? Жалмен все тюрьмой его пугает — да он и сейчас, как в тюрьме, окружен глухими стенами! Жалмен... Врет он все — про то, что якобы пользуется у Жиемурата безграничным доверием. Жиемурат верит ему, ходже... «Вы мне — как родной отец...» Надо потолковать с Серкебаем, когда тот придет за конем!

Но Серкебай так и не пришел.

Ходжа, опершись грудью на стол, подтянул к себе листок бумаги, взял лежащий на столе карандаш и склонился над бумагой, что-то бормоча про себя.

Жалмен, уверенный в успехе дела, спал в эту ночь крепким сном.

Утром вместе с Темирбеком и другими колхозниками он вышел в поле выкапывать корни деревьев, готовить землю для посева. Узнав от Темирбека, что Жиемурат уехал в район, он и совсем успокоился.

В полном убеждении, что все выполнено, как и замышлялось, вечером Жалмен отправился домой к «больному» Серкебаю выведать у него подробности.

Серкебай пил чай, на плечи было накинуто теплое гупи, голова обмотана бельбохом.

Жалмен одобрительно усмехнулся про себя: ну, и актер, и не подумаешь, что он лишь притворяется больным! Ловко все обделал, и впрямь, ни в чем его не заподозришь.

— Что, захворал? — спросил Жалмен, многозначительно поглядев на Серкебая. — Мне уж говорили. Так целый день и не выходил из дома?

— Да куда ему, совсем занемог! — за мужа ответила Ажар. — С ночи с ним возимся. Вот только сейчас поднялся, а то все лежал и лежал, мы уж боялись — богу душу отдаст.

Кровь отлила от лица Жалмена, он почувствовал под сердцем противный холодок, будто кто положил туда кусок льда.

Стараясь не выдать обуревавших его чувств, он небрежно кинул Серкебаю:

— Сходил бы подменил ходжу. Больше некому: все намаялись за день. А у ходжи с утра крошки во рту не было, пусть хоть поужинает. Или уж так болен, что и до конторы не сможешь добраться?

Он поднял глаза на Серкебая, в них пылал мрачный огонь.

Серкебай, чтобы только отвязаться от него, поспешно кивнул:

— Я пойду, пойду.

Он проводил Жалмена до дверей и изнутри крепко запер их. Неверной походкой добрел до постели и лег.

— Вы что же, не пойдете? — удивилась Айхан.

Серкебай не ответил. Некоторое время он беспокойно ворочался в постели со вздохами и стонами, а потом затих — видно, уснул.

Айхан не понимала, что творится с отцом. Может, совесть его мучает?.. Ох, как же уговаривала она его признаться во всем Жиемурату. Да и сама не раз собиралась рассказать любимому о прошлом отца, только в последний момент решимость покидала ее. Как знать, что ждало бы отца, сумел бы Жиемурат его выручить? Если бы все кончилось для него бедой, то все стали бы показывать пальцами на Айхан: неблагодарная, предала родного отца!

Сегодня, когда Серкебай так внезапно заболел, Айхан и в голову не пришло, что он мог притвориться. Но, ухаживая за ним, она временами ловила в его глазах выражение страха и душевной муки и начала подозревать недоброе. Однако никакие подозрения не в силах были затушить дочернюю ее любовь. Ведь она у Серкебая — единственная. Она его защита и опора. Нет, она неспособна нанести ему удар — надо подождать, пока сам он не одумается и не придет к разумному решению. А может, все-таки поговорить с Жиемуратом, когда он вернется? Хуже будет, если он сам узнает все об отце. Он ведь что-то подозревает, и у него есть для этого основания. Как все сложно! Хорошо хоть, что удалось организовать колхоз.

Перед мысленным взором Айхан распахнулось недалекое будущее. По всему краю созданы колхозы — вопреки вражеским проискам, наперекор отчаянному сопротивлению недобитых басмачей и затаившихся богатеев. Враг разгромлен. В крестьянских домах ярко сияют лампочки Ильича. Старики окружены заботой и почетом. Вот она с Жиемуратом возвращается вечером с работы... А дома отец и мать нянчат внука, убаюкивая его песнями из «Алпамыса»...

Мечтая, Айхан и не заметила, как задремала. Проснувшись, долго еще сидела с закрытыми глазами. Ей чудилось, что Жиемурат с улыбкой смотрит на нее. Жиемурат... Какой он добрый, заботливый. Как обеспокоила его болезнь Серкебая, как хлопотал он над ним! Нет, она не вправе скрывать что-то от Жиемурата! И нельзя забывать, что первейший ее долг — разоблачать всех, кто против колхозов, против народа!..

Жиемурат поймет ее, поймет Серкебая. И уж найдет, как отвести отца от края пропасти, у которой он, возможно, очутился не по своей вине, в этом-то она была твердо убеждена. Жиемурат спасет отца!

Айхан сняла с головы платок, пригладила свои черные волосы, оглянулась на спящего Серкебая. Но он не спал. Глаза его были устремлены на дочь. Наверное, она вслух разговаривала сама с собой. У Серкебая был совсем убитый вид.

Сбросив с себя одеяло, он сел в постели и дрожащим голосом, в котором слышались и боль, и раскаяние, и мольба, заговорил:

— Да, да, спасите меня, родные мои! Дочка, дочка, в капкан я попал, по слепоте своей и слабости! Жалмен — жестокий и безжалостный кровопийца! Недаром ходил в нукерах у самого Джунаид-хана. Замучил всех нас... Я под ним, как старый серп под молотом. А вчера велел мне... — Серкебай опасливо оглянулся и шепотом закончил, — убить Жиемурата! Подстеречь на дороге и... — он осекся и вдруг зарыдал, уронив голову на грудь. Но это были слезы скорее облегчения, чем отчаяния.

Айхан, вскочив с места, смотрела на отца глазами, полными ужаса.

— Хау! Что вы говорите, отец!

— Сядь, дочка. Это все правда. Да, да, Жалмен поручил мне убить Жиемурата. И заболеть присоветовал, чтобы подозрения отвести. А я и взаправду занемог, и в голове у меня все смешалось. Ай, нет, не так уж и плохо мне было, и стонал-то я для видимости, но это уже не по совету Жалмена, а чтоб из дому никуда не выходить. — Речь Серкебая лилась быстро, он торопился выговориться. — Ноги меня не слушались. Все думал, да как это можно, поднять руку на такого человека, на своего боле! Сама видела, он же ко мне — как брат...

Он помолчал немного, затем продолжал:

— А знаешь, почему Жалмен от нас так скоро ушел и разговаривать-то со мной не пожелал, только наказал ходжу подменить? Он понял, что я и не выезжал следом за Жиемуратом. Теперь я пропал.

Серкебай судорожно вцепился в руку дочери. Заплакал:

— Он, верно, и сейчас вот кружит возле нашего дома! Не открывайте ему! Кто ни постучит — не отпирайте дверь. А утром пускай его схватят. Мне, видать, тоже не уйти от кары, да бог со мной, сам во всем виноват. Ты не жалей обо мне, дочка. Что заслужил, то и получу. Но глядите, не упустите этого злодея!

Передохнув, он повторил:

— Только не впускайте его в дом! И сами никуда не выходите. У него в глазах — кровь!

Айхан переживала за отца. Она понимала, как трудно далось ему признание. Но зато какой камень упал с его души!

Поспешно встав с места, Айхан сказала:

— Нет, отец, медлить нельзя. Этого негодяя и минуту нельзя оставлять на свободе, не то он натворит бед! Надо схватить его сейчас же! Я побегу, предупрежу наших...

Она резко толкнула дверь, выскочила во двор, но тут же вернулась, бледная, с расширенными глазами:

— Опоздали, отец! Контора горит!

К конторе сбежался весь аул. Казалось, в домах не осталось ни одного человека.

Пожар полыхал вовсю. Огонь, поднимаясь над конторой, развевался на ветру в ночной темноте ослепительно-рыжей гривой. Он разгорался все пуще, грозя перекинуться на коровник, и люди вступили с ним в жестокую схватку.

Они несли к конторе ведра, полные тыквы с водой, даже детишки торопились сюда с полными кумганами. Кто пытался тушить пламя, забрасывая его землей, кто лил на него воду, кто вытаскивал из-под рухнувшей крыши вещи, еще не успевшие сгореть.

Дарменбай примчался к конторе босиком, не замечая, как зола и угли жгут ему пятки. С Давлетбая градом лил пот, огонь лизал ему одежду, но он не обращал на это внимания. Темирбек, тяжело сопя, разбрасывал в стороны горящие балки. Их казалось много — словно весь Шортанбайский лес пошел на строительство конторы.

Внезапно Темирбек воткнул лопату в землю и, побледнев, в изумлении и тревоге воскликнул:

— Хау! Это же гупи ходжи!

Из-под почерневших, обуглившихся балок и хвороста выглядывал кусок тлеющей одежды.

Все застыли, как вкопанные. Убедившись, что помощи ни от кого не дождешься, Темирбек принялся лопатой расчищать место, где обнаружил гупи, от наваленного на него пепла и дерева, обглоданного пожаром.

И скоро крестьяне, которые стояли вокруг, затаив дыхание, увидели труп ходжи.

Ходжа лежал навзничь, скрючившись, прикусив язык, лицо его было изрезано ножом. Рукоятка ножа торчала из его груди.

Тишину взорвал крик ужаса и возмущения.

Темирбек и подоспевший к нему Давлетбай выпрямили руки и ноги покойника. Только пальцы, сжатые в кулак, так и не смогли разогнуть.

В районе Жиемурат зашел к начальнику ГПУ Ауезову, поделился с ним своими сомнениями, и тот согласился еще раз допросить старого Омирбека в присутствии Жиемурата.

У Жиемурата кошки заскребли на душе, когда он увидел старика.

Омирбек сильно похудел, щеки его запали, отросли усы и борода.

Он поздоровался с Жиемуратом, сохраняя строгое, скорбное выражение лица, хотя в душе рад был встрече с ним.

В комнате никого не было, кроме них троих. На первый вопрос начальника ГПУ старик со вздохом ответил:

— Ох, сынок, и ведать не ведаю, за что меня забрали.

Жиемурат с разрешения Ауезова спросил:

— Ага, какие у вас с Жалменом отношения?

— Да как со всеми. Нам с ним делить нечего, раздоров промеж нас не было. Вот с ходжой как-то сцепились, что было, то было.

— Из-за чего? — вскинулся Ауезов.

— Да пришел он ко мне домой, ну, заспорили мы насчет колхоза. Слово за слово, полаялись. Но все миром закончилось.

— И, кроме как о колхозе, ни о чем больше не говорили? Вспомните-ка, не сказали ли вы ему чего-нибудь такого, что насторожило бы его?

Омирбек задумался.

— Я сказал, что видел его где-то.

— Видели? — Ауезов подался к старику. — Вы с ним, значит, раньше встречались? Где же? При каких обстоятельствах?

— Давно это было, уже не припомню.

— Вы должны это вспомнить! Иногда от одной искры загорается дом. Так и незначительная, казалось бы, деталь дает порой новый ход всему следствию.

— Напрягите память, ага, — попросил и Жиемурат. — Возможно, от этого, и правда, многое зависит.

Омирбек наморщил лоб, лицо его приняло страдальческое выражение. Все-таки, видно, ему удалось что-то вспомнить, он медленно заговорил:

— Да, давненько это было, тому лет одиннадцать. У меня тогда родился сын, и на радостях я пустил на ветер все свое добро — хе, не так уж много его и было. Каждому, кто желал счастья моему сыну, я готов был отдать все, что имел. А о завтрашнем дне и думать не думал. Как-то темной зимней ночью лежу я, но не сплю, люльку качаю. Вдруг слышу: на улице шум. Я люльку моей хозяйке передал, а сам — на улицу. Вижу, толпа собралась, а в толпе человек стоит, дрожит, как заячий хвост. Крестьяне подступают к нему с кулаками. Позор вору, кричат!.. Кто-то говорит: «Давайте привяжем его к изгороди и оставим на морозе». Я спросил у соседей, что стряслось и кто этот человек. Оказывается, его поймали, когда он пытался увести корову у одинокой вдовы. Ну, ясное дело, народ — в гневе. А меня жалость взяла. Я ведь в жизни-то и овцы не обидел. А тут какой-никакой, а человек. Стал я уговаривать земляков — мол, подождем до утра, утро вечера мудренее, выясним, кто он да откуда, что толкнуло его на воровство, а уж потом соответственно и накажем. А вор молчит, и голова у него трясется, да и сам шатается, как былинка на ветру, — ткни в него пальцем, упадет. Оголодал, видно. Ну, народ у нас не злой, согласились со мной земляки. И надо ж случиться, что мне-то и поручили охранять вора до утра. Привел я его к себе домой. Рук не развязываю, но накормил досыта, из последних запасов. Бедняга, видать, намерзся за ночь. А от тепла его разморило, он задремал. А потом вдруг вскинулся и начал меня упрашивать: мол, отпусти меня, за ради бога, я готов стать твоим рабом и клянусь, не буду больше воровать, пылинки чужой не возьму!.. В это время сынишка мой заплакал. У вора тоже на глазах слезы заблестели. Кто это, говорит, у тебя — сын? Дай бог ему счастья, и да осчастливит он твою старость! Ради сына своего, говорит, отпусти меня на волю, век буду тебе благодарен. У кого сердце не растает от таких слов? Разговорились мы. Оказалось, и у него есть дети, двое. А жил он бедно, не вылезал из нужды, и чтобы детей прокормить, пошел на воровство. Рассказывает он мне это, а сам слезами заливается. И все просит: отпусти, ага, дай мне живым добраться до своих ребятишек, ягнят ненаглядных. Э-хе, сердце-то не камень, совсем я размяк от его слез да жалоб. Развязал ему руки и отпустил на все четыре стороны. Ох, и досталось же мне потом за это от земляков! Чуть не убили, ей богу.

Омирбек горько усмехнулся своим воспоминаниям.

Начальник ГПУ достал из кармана папиросу, предложил закурить Жиемурату. Потом открыл железный сейф, извлек оттуда несколько фотокарточек, разложил их на столе перед Омирбеком:

— Вы знаете кого-нибудь из этих людей?

Старик вытер рукавом слезящиеся глаза, наклонился над снимками. С одного из них на него смотрел худощавый, скуластый человек с толстым и рыхлым, как кусок теста, кончиком носа.

Омирбек задержал на нем пристальный взгляд. Часто-часто замигал ресницами. Лицо на фотографии было очень знакомое. Ну, да, это тот воришка, над которым он сжалился одиннадцать лет назад.

— Да, да, это тот самый... — торопливо пробормотал Омирбек, пораженный и растерянный, — которого я отпустил.

Начальник ГПУ не прерывал его, спокойно курил, давая Омирбеку время подумать и прийти к твердому убеждению, что вор и человек на снимке — одна и та же личность.

Жиемурат, подойдя к старику, глянул из-за его плеча на снимок, удивленно поднял брови:

— Э, да это же вылитый ходжа! Он сейчас живет у нас в ауле. Ну, не вылитый, изменился, конечно, за это время. Но очень похож!

— Осторожней с выводами! — предупредил Ауезов. — Многие люди похожи друг на друга. На фотографии перед вами — один из бандитов Джунаид-хана.

Омирбек, не отрываясь от снимка, все бормотал:

— Вай-вай, мне ведь и почудилось тогда, что наш ходжа походит на того воришку... Вот на этого, — он ткнул пальцем в снимок. — И верно, похож.

— Похож, похож, — подтвердил Жиемурат. — Только у ходжи борода, а этот с усами. А так — ну не отличишь!

Начальник ГПУ вызвал сотрудника и велел увести пока Омирбека.

Оставшись один на один с Жиемуратом, спросил:

— Тебе известно, откуда ходжа к вам прибыл?

— Нет, в ауле о нем почти ничего не знают. И меня это не интересовало, пришлых-то у нас — не счесть.

Стряхнув пепел с папиросы, Ауезов задумался. А потом начал подробно расспрашивать Жиемурата о ходже и Жалмене, об их поведении в последнее время.

Жиемурат постарался припомнить все, что знал и слышал о них.

Ауезов раздумчиво произнес:

— Да, старика зря арестовали, он ни в чем не виновен. Гм... Зря — но не случайно! Он мог вот-вот узнать в ходже того вора, которому когда-то даровал свободу. А вор-то, как уже было известно, крепкой ниточкой связан с Джунаид-ханом. Вот преступники, заметая следы, воспользовались помощью следователя и упрятали старика за решетку, от греха подальше. Таким образом, руки у них оказались развязанными.

— Надо сегодня же задержать их! — нетерпеливо воскликнул Жиемурат.

— А ты не полошись! — остановил его Ауезов. — Спешка-то до добра не доводит. Мы пока сделаем вид, что Омирбек все еще под арестом. А утром я доложу обо всем товарищу Багрову, поеду с тобой в ваш аул, выясню кое-что на месте. Надо во всем хорошенько разобраться, чтобы, не дай бог, опять не арестовать невиновного.

— Но и медлить не следует!..

Начальник ГПУ пригласил Жиемурата переночевать у него дома.

После ужина они долго еще беседовали. Когда, уже за полночь, собрались ложиться спать, в дверь постучали. В комнату ворвался запыхавшийся, взволнованный джигит:

— В ауле Курама подожгли контору!

У Жиемурата упало сердце, на него словно вылили ведро ледяной воды. Ноги сделались ватными, он с трудом поднялся с места, сказал с горьким упреком:

— Вот плоды медлительности! Если бы вы не затянули так расследование убийства Айтжана, удалось бы предотвратить многие беды! И этот пожар тоже...

Он заторопился:

— Скорее в аул! Скорее!

И уже спустя несколько минут Жиемурат, Ауезов и еще два сотрудника ГПУ скакали по дороге в аул Курама. На всякий случай они прихватили с собой служебную собаку Джолбарса.

Когда они достигли аула, уже взошло солнце. Оно распустилось в небе огромным желтым цветком. Утренний ветер смел к горизонту серые тучи, в воздухе свободно плескался чистый солнечный свет.

На южной окраине аула Курама гордо высился старый карагач. В летние и осенние дни он тихо покачивал на ветру пышной макушкой, похожей на меховую шапку. Сейчас же на его ветвях только-только начали лопаться клейкие почки.

Под этим деревом был похоронен Айтжан. Сюда же, по предложению Жиемурата, перенесли и тело убитого ходжи. Рядом с одной могилой выросла другая, свежая.

Многие были недовольны тем, что ходжу захоронили рядом с Айтжаном-большевиком.

Но Жиемурат твердо и строго сказал:

— Оба они погибли от рук наших врагов. Пусть вместе покоятся вечным сном. И потом... сейчас я вам прочту... — Он начал шарить по карманам, люди молча стояли у могил, выжидающе глядя на него.

В это время появился Серкебай. Приблизившись к свежей могиле, он упал на нее грудью и, рыдая, хрипло выкрикнул:

— Родные! Я во всем виноват! Казните меня! Плевать в меня будете — вот лицо, бить — вот спина!

Крестьяне смотрели на него кто с отчуждением, кто удивленно, а кто — не скрывая брезгливости: им казалось, что Серкебай разыгрывает перед народом комедию, чтобы избежать заслуженной кары.

Жиемурат, наконец, нашел то, что искал. В руке его белел сложенный вчетверо листок бумаги. Он развернул его и обратился к окружающим:

— Слушайте, я прочту вам одну записку. Я обнаружил ее в ящике своего письменного стола, который удалось спасти от огня.

Толпа притихла. Жиемурат стал медленно, раздельно читать:

«Брат мой, Жиемурат! Ты нынче сказал, что был бы рад принять меня в свою семью. И меня бы это обрадовало. Я знаю, ты от чистого сердца желал мне добра. Но, как молвится, своя постель — мягче. У меня ведь есть и свой дом, и семья: жена и дети. Как бы я хотел увидеться с ними! Но я сам загнал себя в западню, из которой, может быть, мне уже не вырваться. Брат мой! Это ведь из-за меня арестовали старика Омирбека. Я боялся, что он узнает меня. Когда-то, чтобы раздобыть еду для банды Джунаид-хана, я в одном ауле украл корову. Меня схватили на месте преступления. Но обманом я ускользнул от Омирбека, которого приставили ко мне сторожем. Ты спросишь, как я попал к бандитам? Все бедность проклятая... В жизни я и гроша лишнего не имел. А надо было кормить семью. Однажды ночью явился ко мне Жалмен, а я знал его, он из нашего рода, явился и сказал, что если я соглашусь помогать ему и его товарищам, то дети мои не будут знать нужды и горя. Он посулил большие деньги. И ради детей, ради их счастья я пошел за ним. Жалмен потребовал от меня расписку. Под его диктовку я написал: «Получил от такого-то такую-то сумму. Клянусь вместе с ним всю жизнь бороться против Советской власти!» Расписка до сих пор хранится у Жалмена... Он привел меня к своим людям. Это была банда Джунаид-хана. Но я уже не мог от них улизнуть — я дал клятву и, нарушив ее, поплатился бы за это жизнью. Страх держал меня в банде. И сейчас страх перед Жалменом заставляет меня выполнять его поручения. Он ведь может и выдать, и убить. Брат мой! Ты сегодня говорил со мной так тепло, что сердце у меня разрывается от стыда и раскаяния!.. Ведь для бедняков, таких, как я, наступило счастливое время. А я — в стане их врагов... Мы с тобой как родные, а я помогаю погубить тебя. Знай, что сегодня Серкебай должен был, по наущению Жалмена, нагнать тебя по дороге в район и убить. Но он не пришел за конем. Вроде и в нем заговорила совесть. Слава богу! Я так радуюсь, что все у Жалмена сорвалось! Тебе, видно, суждена долгая жизнь. Да продлится она вечно, на радость простому люду! Мне тяжко, брат мой. Черные дела, которые я совершил против тебя и народа, давят на меня непосильным грузом. Я не могу смотреть в лицо честным людям. Стыд жжет мне душу. Нынче вечером я встречусь с Жалменом и постараюсь добиться, чтобы он вернул мне проклятую расписку. А не вернет — я все равно больше ему не слуга. Уйду отсюда к семье. Они живут у подножья горы Борши-тау, за Тахтакупыром. Захочешь разыскать меня, спроси Турмана-каратабана, тебе всякий покажет мой дом. Если аллах будет милостив ко мне и я заберу у Жалмена свою расписку и благополучно вырвусь из его кровавых лап, то, как знать, может, переберусь с семьей в аул Курама, где меня так радушно приняли, и поселюсь тут навсегда. А не приеду — тогда прощай, брат мой. Да, ты, верно, увидев, что я умею писать, решишь, будто я мулла какой или ишан. Нет, я бедняк. А грамоте меня научил Жалмен, сказал: может, пригодится. Ну, будь что будет. Твой слуга Турман, глупец, живший у вас под именем и в обличье ходжи».

Голос у Жиемурата охрип, когда он заканчивал чтение письма ходжи.

После долгого, тяжелого молчания толпа зашевелилась, послышались гневные выкрики:

— Где Жалмен? Надо найти его!

— Ходжа сам себя наказал!

— Да и мы хороши — врага не распознали.

Издалека донесся ровный, урчащий гул. Все дружно повернули головы к дороге. Давлетбай радостно крикнул:

— Трактор идет!

По дороге двигался, держа направление к аулу, стальной конь, которого с таким нетерпением ждали колхозники. Он все приближался, и уже можно было разглядеть на нем Шамурата, который сидел, горделиво выпрямившись и ухватившись за руль, как за поводья коня.

Все усиливающийся грохот звучал для крестьян как песня о новой жизни.

Когда Шамурат остановил трактор, его с ликующим шумом окружила толпа.

К ней присоединился и Серкебай, всхлипывая и вытирая мокрую от слез бороду.

Жиемурат, взобравшись на трактор, пылко воскликнул:

— Поздравляю вас с первым трактором!

— Спасибо! — отозвалась толпа. — И тебя тоже!

Жиемурат с трактора произнес короткую речь.

Среди слушавших его находился и старый Омирбек, успевший вернуться из района в аул.

Пока Жиемурат говорил речь, старик сумрачно о чем-то думал. И как только Жиемурат закончил, он вышел вперед и, повернувшись к толпе, сказал:

— Дорогие!.. Надо дать колхозу другое имя.

Крестьяне как будто только этого и ждали. Со всех сторон послышалось:

— Верно!

— Золотые слова!

— Правильное предложение!

Жиемурат хорошо понимал, почему народ так дружно поддержал Омирбека. Желая испытать крестьян, он сказал:

— Такие вопросы решает колхозное собрание.

Крестьяне, еще не вступившие в колхоз, зашумели:

— А ты не бойся, мы теперь все запишемся!

— Ладно. Мы учтем ваше пожелание. А пока подождем, когда вернется Дарменбай.

Вопрос об изменении названия колхоза Жиемурат решил сначала обсудить на партячейке.

Дарменбай возвратился в аул через три дня. Узнав об этом, крестьяне, направлявшиеся на работу, столпились у дома Темирбека, где временно размещалась колхозная контора.

Когда Дарменбай вышел к ним, кто-то крикнул:

— Хау, Дарменбай! Давай, выкладывай все как есть!

Просьба эта выражала общее желание. И Дарменбай, подойдя поближе к толпе, подробно рассказал, как гнались они за бандитами, как помог им старый фонарщик и как обнаружили они главаря в одном из старых могильных склепов на вершине Кран-тау.

— Это был Жалмен. Это он поджег контору и зарезал ходжу, а до этого убил Айтжана. Вместе с ним мы схватили одного из его сообщников. Сотрудники ГПУ увезли их в район. Но бандит напоследок ранил Ауезова.

По толпе прошел гневный ропот.

Омирбек снова выступил вперед:

— Видите, дорогие, нынешнее-то имя колхоза обагрено кровью хороших людей.

— Верно, Омирбек-ага! — поддержал его Садык. — Надо назвать наш колхоз так, чтобы имя его напоминало нам об Айтжане-большевике. Ведь Айтжан жизнь свою отдал за колхоз.

Не утерпел и Турганбек:

— Стой-ка! А что, если нам так и назвать колхоз — «Большевик»? Ведь у нас, каракалпаков, в обычае — давать имена с праведным, светлым смыслом! А что благородней и чище слова «большевик»?

Уста Нуржан, конечно, никак не мог отстать от других. Солидно откашлявшись, он неторопливо проговорил:

— Это уж точно. Мы теперь знаем, какие они — большевики. Это Айтжан. Это наш Жиемурат. Это — Ленин! Как мы, простые люди, понимаем слово «большевик»? — и он принялся перечислять, загибая пальцы на левой руке. — Большевик — это правда. Это отвага и упорство. Это мудрость. Большевик — это слово тверже стали и мысль острее лезвия ножа. Это... — У него не хватило пальцев, и он заключил. — В общем, подходящее имя для колхоза.

Жиемурат, давно вышедший из дома, стоял, внимательно прислушиваясь к выступавшим.

Выбрав удобный момент, обратился к толпе:

— Значит, вы твердо решили?.. «Большевик»?

— «Большевик»!

— А вы подумали об ответственности, которую налагает на вас это почетное название? Ведь, чтобы оправдать такое имя, надо и работать по-большевистски, не жалея сил.

— Работы мы не боимся!

— Будем работать по-большевистски!

— Будем! Будем!

— Так. Отлично. Тогда я зачитаю вам решение партячейки об изменении названия колхоза. Решение это вполне согласуется с вашими пожеланиями. Слушайте!

Он поднял вверх руку с шапкой, прося тишины. И в наступившей тишине все явственно расслышали деловитый рокот трактора, который распахивал за аулом новую, целинную землю.