Последний день лета

Одноклассники

На ходу Борис искоса посмотрелся в зеркало, высокое, врезанное в мрамор вестибюля возле самых дверей. Под ложечкой приятно потеплело: из глубин стекла на него уверенно надвигался рослый молодой мужчина, загорелый, с яркими глазами, в небрежно расстегнутом твидовом пиджаке.

Массивную, обитую медью дверь Борис толкнул без усилия и с потешной преувеличенной галантностью пропустил вперед себя нескольких сослуживцев. Новенькая «Лада» — самая большая игрушка в его жизни, как признавался он приятелям, — бросалась в глаза даже посреди обширной министерской стоянки. Быть может, из-за цвета — и не белого, и не голубого, а какого-то промежуточного, в каталоге его называют «белая ночь».

Борис открыл дверцу машины, с облегчением снял пиджак — в их «конторе» даже в жару не признавали никаких ковбоечек, распашоночек, сандалий, — распустил галстук и принялся закатывать рукава тонкой, в мелкую клеточку рубашки. При этом он перебрасывался с соседями особыми водительскими словечками, с удовольствием отмечая про себя, что, самый молодой из них, он может в этот момент говорить с ними, начальниками отделов и главными специалистами, совершенно на равных. А может быть, даже и с некоторым превосходством, потому что те знают: им сейчас один маршрут — на дачу, к семьям, а он — что вольный казак, — может во всех отношениях использовать удобства, создаваемые собственным автомобилем.

С двумя подругами не спеша прошествовала Оленька, секретарша из соседнего отдела.

— Борис Иваныч! — кокетливо и с намеком пропела она. — Будьте здоровы!

— И вы так же, Ольга Васильевна! — в тон ей ответил Борис, его до сих пор забавляла неумолимая чинность министерского этикета.

Неожиданно для себя, он впервые внимательно и без стеснения посмотрел Оленьке вслед. Ему захотелось окликнуть ее и пригласить в машину, однако не в его правилах было торопить события, тем более если исход их не вызывал сомнений. Борис сел за руль, обтянутый ребристым кожаным чехольчиком, нацепил темные очки в тонкой металлической оправе и включил стартер.

Он выехал на магистраль и некоторое время по инерции думал об Оленьке — правильно ли поступил, отпустив ее сейчас, не переиграл ли? Но постепенно знакомый каждому автомобилисту эффект подействовал на него, и Борис незаметно забыл о секретарше, успокоился. Эффект этот состоит в том, что человек, едущий в машине по летней улице, замечает несравнимо большее количество красивых женщин, нежели пешеход, кругозор которого естественно ограничен. Водитель — он как генерал, принимающий парад. Скрытый за ветровым стеклом, он к тому же может позволить себе иной раз взгляды, никак не согласованные с правилами хорошего тона.

Совсем недавно, в конце зимы, Борис взял свою «Ладу» в Южном порту и ездил еще неважно: путал ряды, неправильно обгонял, однако шоферы его не обкладывали, и даже инспекторы ГАИ бывали к нему снисходительны, вероятно, он всем им нравился, хоть и частник, и новичок, да не занюханный, а, наоборот, веселый, с замечательными зубами и стойким нездешним загаром.

Жил он на Садовом кольце, в огромном полуконструктивистском-полуампирном доме, какие начали строить перед самой войной для видных командиров, артистов-орденоносцев и героев-полярников. Впрочем, отец его не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим, он был главою строительного треста, и въехали они в этот дом после войны, когда командиры назывались уже офицерами, ордена перестали быть редкостью, которую стоит особо подчеркивать, и дети во дворе играли не в полярников, а в партизан.

Сегодня Борису впервые удалось то, о чем он мечтал со дня покупки машины: он, почти не снижая скорости, ворвался во двор и резко затормозил, осадив машину на полном ходу. Такую остановку он видел много раз в заграничных фильмах из жизни романтических гангстеров, резина, конечно, от таких штучек летит, ну да черт с ней, зато каково впечатление! Лифтерша, сидевшая возле парадного на табуретке, чуть с нее на свалилась, замахала руками — оглашенный! А ведь какой тихий всегда был, воспитанный, а сейчас чуть не переехал, черт-дьявол!

— Ничего, тетя Дуся, — успокоил ее Борис, запирая машину. — Скоро я от вас совсем уеду.

— Это куда же, Боренька, неуж обратно, в заграницу?

— Ближе, тетя Дуся, чуточку ближе. В Крылатское, квартиру там себе отгрохал.

Борис вошел в парадное с нагретым пиджаком через руку, лифт оказался занят, и он не стал дожидаться, а побежал вверх по лестнице, легко перепрыгивая через ступеньки и, радуясь тому, что ничуть не утратил этой легкости, хотя бросил серьезный спорт года четыре назад. Еще он думал о том, что там, в кооперативном новом доме, вот так вот по лестницам не побегаешь — восемнадцатый этаж. Ладно, зато у него будет наконец собственная квартира, и он прекратит подневольную жизнь маменькиного сынка, который каждый вечер зависит от того, что собираются делать родители.

— Боря, — крикнула мать из кухни, услышав, как он вошел, — ты стал так скоро возвращаться, я теперь еле успеваю с обедом.

— Это и есть, матушка, преимущества автотранспорта, в которых ты так сомневалась, — ответил Борис, сбрасывая с удовольствием солидные рантовые ботинки — ужасная жара сегодня.

— Я сомневаюсь не в автотранспорте, как ты выражаешься, слава богу, мы с отцом тоже поездили, а в тебе. С твоим неорганизованным характером как раз сидеть за рулем! Я, когда читаю об автомобильных катастрофах в Америке, просто места себе не нахожу…

— Мама, я же не в Америке.

— Какое это имеет значение! Как будто у нас не бывает несчастных случаев! Конечно, у нас об этом не пишут, и правильно делают, зачем нервировать население…

Дальнейших доводов матери Борис уже не слышал, потому что пошел умываться. Он привычно распахнул дверь ванной и застыл в недоумении: прямо перед ним оказалась согнутая мужская спина, обтянутая ковбойкой.

— Боря, — донесся голос матери, — я забыла предупредить: в ванной слесарь из домоуправления. Умойся на кухне.

Тяжелое круглое мыло слегка пахло табаком, вот истинно мужской запах, Борис, вытерся пестрым мохнатым полотенцем и потом не удержался и поднес ладони к лицу — аромат был легкий и стойкий.

Он сел у окна за стол, покрытый тонкой клеенкой, на которой с замечательным реализмом было изображено средиземноморское фруктовое изобилие: апельсины, персики и виноградные прохладные кисти. Борщ чуть дымился на столе, ни с чем не сравнимый и не заменимый ничем, единственный в мире мамин борщ, Борис с улыбкой подумал, что жить в холостяцкой квартире, конечно, удобно, но обедать надо приезжать к родителям, это невосполнимо.

В коридоре мать разговаривала со слесарем, как всегда, благожелательно, однако твердо, без нынешней заискивающей лести, которая разлагает и так-то не слишком стойкую сферу обслуживания.

— У меня к вам еще одна просьба: посмотрите заодно кран на кухне, по-моему, его тоже пора заменить, что-то он совершенно перестал заворачиваться.

Борис оторвался от тарелки и вновь увидел худую сутуловатую спину в ковбойке, склоненную над раковиной. Еще на слесаре были джинсы, только не фирменные, жесткие, стягивающие бедра, а москвошвеевские из дешевой спецовочной ткани, так называемой «шахтерки».

— Нормальный ход, — сказал слесарь, разгибаясь. — Менять не стоит, еще подержится.

Борис чуть не выронил ложку. Он хотел отвернуться, уткнуться в тарелку, сделать вид, что не узнал, уж больно неожиданной и неуместной вышла эта встреча, да и о чем говорить, неизвестно было, однако притворяться стало невозможно. Они уже встретились глазами. Слесарь узнал его. И Борис узнал слесаря. Он узнал Витьку Буренкова, с которым некогда десять лет учился в одном классе и который последние три школьных года сидел в среднем ряду, как раз перед его, Борисовой, партой.

— Вот так, старик, — сказал Борис, подымаясь, — всего лишь пятнадцать лет не виделись. С выпускного вечера на Лесной в клубе Зуева. — Он взял Витьку за плечи и хотел было его обнять, но на полдороге осекся в смущении: во-первых, потому что они с Витькой никогда не были близкими друзьями и такая интимность выглядела бы, в сущности, фальшивой; а во-вторых, оттого, что Витька не понимал, кажется, такого броского способа проявления симпатий.

Он вообще стоял растерянный, старательно вытирая ветошью грязные руки.

— Да ты умойся, — подтолкнул его к раковине Борис, — и садись за стол. Присоединяйся, как говорится. Мы с тобой, старик, так отдохнем! Я пойду принесу кой-чего.

Он направился в свою комнату и открыл дверцу бара, помещавшегося в книжной стенке. Вспыхнула лампа, и в зеркальной поверхности отразилась пузатая бутылка французского коньяка и разукрашенные медалями да геральдикой наклейки на вермутовых бутылках.

Мать взяла его за плечо:

— Боря! У меня в холодильнике пиво, думаю, это как раз то, что нужно.

Чтобы не уходить с пустыми руками, Борис захватил из бара два хрустальных стакана.

Вернувшись на кухню, он опять же увидел худую Витькину спину и только тут понял, что за эти годы она почти не изменилась, эта сутуловатая спина, обтянутая теперь выцветшей ковбойкой, как некогда форменной хлопчатобумажной гимнастеркой сизого цвета. Странно все-таки: десять лет проучился он вместе с Буренковым, и вот с тех пор, как окончил школу, ни разу о нем не вспомнил. Просто абсолютно ни разу. Вероятно, потому, что в школе никогда не обращал на него внимания, ну есть такой Буренков — ходит в сапогах, курит в уборной, учится средне — тройки, четверки, — вот и все дела. Впрочем, нет, что-то такое случилось однажды, что выделило Буренкова, что-то, установившее между ними невольную связь, только вот что?

Они сели друг против друга, как пассажиры в купе, бутылка пива стояла между ними, и банка марокканских сардин, и югославская консервированная ветчина, и салат из помидоров.

— Ну давай, старик, — Борис старался говорить задушевно и просто; подцепляя вилкой помидор, спросил: — Так ты в нашем ЖЭКе-то давно?

— Да нет. — Витька ел степенно и сдержанно, явно контролируя каждый свой жест и потому перебарщивая время от времени по части хороших манер. Хлеб, например, брал вилкой. — Да, нет, у меня же здесь батя работал, еще когда домоуправление было, а не ЖЭК, и я пошел сюда по совместительству.

— По совместительству с чем?

— С шарашкой одной, с ведомственным НИИ. Там у меня, понимаешь, смена: отдежурил, и привет, ну вот я и калымлю здесь по-тихому, время есть. — Руки у Витьки, несмотря на июль месяц, были совершенно бледные — худые, безволосые руки с большими жилистыми кистями. Борис выложил на стол пачку «Мальборо» вместе с газовой зажигалкой.

— Смотри, какие у тебя, — подивился Витька, — ну-ка дай попробую. — Он по привычке старательно размял сигарету своими темными, жесткими пальцами и, прикурив от поднесенного синеватого огня, сосредоточенно затянулся. — Ничего, где достаешь-то?

— Так, — уклонился Борис, — есть некоторые связи в нашем буфете, в министерстве. — Он засмеялся: — Сам знаешь, везде подход нужен…

— Это точно, — согласился Витька. — Наших кого видишь?

— Вижу, — ответил Борис, прикидывая мысленно, кого из их бывшей компании Буренков может хорошо помнить, класс-то был большой, и люди были самые разные.

— Степанова Андрюшку вижу, помнишь, толстый такой, белобрысый, на задней парте всегда сидел, у окна, — актером стал…

— Видел его, — улыбнулся Витька, — в кино, силен! На той работе девка одна его портрет из журнала вырезала, из этого… из «Советского экрана», я ей говорю, это мой, говорю, кореш, в одном классе учились. Не верит.

— Ну да, — засмеялся Борис, — она думает, что артисты с неба падают, в целлофане. Севку Парамонова встречаю иногда. Этот по торговой линии, Плехановский закончил, потом академию Внешторга, большой человек, куда там. Кого еще… Козел позванивает… ну, Валера Козлов, диссертацию защитил, жена у него дочка Фельдмана, не слыхал? Академик такой знаменитый, по твердому топливу, что ли! Ты-то сам как? Не женился? Борис плеснул в стакан пива.

— А то мы с тобой гуляем, отдыхаем, можно сказать, а тебя там подруга жизни ждет и тоскует?

Витька засмеялся. Он перестал стесняться, макал хлеб в масло из-под сардин, положил локти на стол и часто смеялся, обнажая металлическую коронку на переднем зубе.

— Нет, никто не тоскует, я ведь… это, графа «семейное положение» — холост.

— Ну и молоток, — хлопнул его по плечу Борис, — учти, умные люди не торопятся. Я тоже, видишь, гарсон, как французы говорят в таких случаях. Мальчик. Игра слов.

— Да и какая, зараза, женитьба, — вдруг в сердцах сказал Витька. — У меня вон сестра восемнадцати лет замуж выскочила, дурища, и к нам его привела. Он малый-то ничего, хороший, но ведь народу теперь в комнате, как в Китае, пять человек!

— Так ведь на очереди стоите, наверное?

— Стоим, что толку? Пока достоишься! Тут другой вариант. У нас сосед один уезжает — квартиру на работе выхлопотал, в Отрадном, вот, а комната остается. Тринадцать метров. Мы и хотим занять, пока то да се. Тем более, кто посторонний теперь в такую комнату поедет, скажи, в перенаселенную квартиру? Старуха одна пришла, и та носом закрутила: окно в простенок, ванна у вас с колонкой — разбирается! Самое главное, тут даже райисполком не нужен, тут ЖЭК наш вшивый в состоянии решить.

— Так за чем же дело?

— За начальником: не мычит, не телится. Ни да, ни нет не говорит. А ведь все по закону. Живем в этом доме тридцать лет, на большую площадь имеем право…

— Ты не волнуйся, старик, — решительно и тепло сказал Борис — Сделаем. Что-что, а жилье — дело святое. Тут тоже связи найдутся. Да я в крайнем случае и отца попрошу, на что каменный мужик, а в таком вопросе никогда не откажет. Позвонит начальнику ЖЭКа, порекомендует ему, так сказать, и все дела. У меня вот тоже с кооперативом хреновина была. Двухкомнатная, на одного человека, есть ли у вас права на дополнительный метраж… Ничего, устроилось, к концу лета переезжаю. Заходи, посидим с новосельем и твои проблемы заодно разрешим.

Телефон зазвонил в глубине квартиры.

— Боря! — донесся голос матери.

— Прости, старик. — Борис вошел в свою комнату и, плюхнувшись в просторное кресло, взял трубку:

— На проводе!

— Привет, отец, — раздался веселый, чуть картавый голос, и Борис понял, что это Алик Громан, человек, известный всему городу, то ли сценарист, то ли переводчик, во всяком случае, чуть ли не единственный в Москве владелец автомашины «сааб» шведского производства. Вот парадокс: за глаза Алика многие презирали, называли подонком и проходимцем, и тем не менее всем Алик был необходим, и везде был принят, и всюду появлялся — элегантный, розовощекий, в толстых итальянских очках и непременно в компании какой-нибудь красивой женщины — манекенщицы или актрисы.

— Привет, привет, — иронически поздоровался Борис, потому что, в сущности, относился к Алику свысока и не упускал случая продемонстрировать это. Как говорится, указать на место.

— Что случилось, отец, тебя нигде не видно? — У этого Алика была подкупающая манера говорить, он о каждом собеседнике проявлял неподдельную, почти родственную заботу.

— Как это «нигде»? — холодно спросил Борис, хотя отлично понимал, что Алик имеет в виду пляж на Николиной горе, большое кафе в центре города и еще две-три квартиры общих знакомых.

— Буквально нигде, отец, между тем везде о тебе разговор. Тасовка без тебя не получается, как без бубнового короля. Неблагородно, отец, сеять надежды, а потом, извини меня, линять. Некоторые гражданки в претензии. Впрочем, бог с ними, я к тебе по делу. Тут до меня дошли слухи, что ты хочешь избавиться от своего «Грюндига». Really? А то есть интересное предложение…

«Все-таки он напрасно родился в России, — совершенно искренне подумал Борис. — Здесь ему приходится изворачиваться, выдавать себя то за киношника, то за искусствоведа, а ведь такой талант коммивояжера пропадает!»

— Послушай, Алик, — очень серьезно поинтересовался он, — ты никогда не думал о том, что законы генетики не успевают за развитием общественных формаций? Отстают! Вот у нас, например, время от времени появляются на свет потенциальные коммерсанты, биржевики, маклеры, а идти вынуждены администраторами в кинематограф или в Госэстраду.

— Я вижу, отец, — мало смутившись, сказал Алик, — что попал под философское настроение. Понимаю, сам грешен. Но как же все-таки с магнитофоном?

— Я передумал, — сказал Борис с некоторым вызовом.

— И это понимаю, — не обиделся Алик, его вообще трудно было вывести из состояния благодушного оптимизма. — Холостяцкая квартира, гарсоньера, как говорят в Европе, требует оформления. Причем соответственного, учти. Видишь, отец, я о тебе не забываю. Если мне память не изменяет, ты как-то интересовался насчет дубленки. Я не ошибся, ни с кем тебя не перепутал? А то тут возникли новые возможности…

— Нет-нет, — заволновался Борис — А что за возможности? — Он чувствовал, что теряет лицо, вновь старался обрести подчеркнуто небрежный и равнодушный тон, однако было уже поздно.

— Да так, — теперь уже Алик, ощутив, что наживка проглочена, проявлял утомленное безразличие. — Есть тут один солист из ансамбля народных танцев… полмира объехал, даже латинские буквы от иероглифов научился отличать, большой человек, в общем, продает по случаю. Меняет жену, меняет машину, сам понимаешь, новая жизнь — новые капиталовложения.

— Конечно, — согласился Борис и, уже не стесняясь, без всяких спасательных для самолюбия околичностей принялся выяснять подробности и детали предстоящей покупки.

В кухню он вернулся минут через двадцать. Буренков по-прежнему сидел за столом, и видно было, что он так и не поднялся ни разу, все сидел и сидел, терпеливо ожидая хозяина. «Вот интересно, — подумал вдруг Борис ни с того ни с сего, — что бы ответил Витька, если бы я спросил его сейчас, где, по его мнению, можно достать дубленку».

— Извини, старина — сказал Борис, — дела. — Он развел руками. — Так, говоришь, не женился еще? Молодец!

Витька улыбнулся не так, как раньше, невесело, а как-то словно извиняясь или на прощанье.

И вдруг Борис вспомнил. С поразительной точностью деталей и всех своих ощущений. Ну, разумеется, он был связан с Буренковым одним эпизодом, теперь, по прошествии полутора десятка лет, заурядным и наивным, но когда-то страшно важным для Бориса и волнующим, даже удивительно, как этот случай сразу не пришел ему на память.

В классе десятом он ухаживал за Наташей Белецкой, дружил с нею, как говорили тогда; на самом же деле это была первая его любовь: не школьная, не гимназическая — на расстоянии, а вполне разделенная, настоящая, со всем тем, чему и полагается быть в любви.

Однажды в апреле, да, да, в апреле, уже в последней четверти, незадолго до выпускных экзаменов, он провожал Наташу домой, и у самых ее дверей их окружили вдруг ребята с ее двора. Борис не был никогда ни тихоней, ни трусом и в разных школьных заварухах умел постоять за себя, но, выросший, что называется, в хорошем доме, он просто не знал той уличной беспричинной злости, которая, словно сжатая пружина, дожидаясь своей минуты, сидела в каждом из этих ребят. Наверное, его здорово излупили бы, жестоко унизили бы просто так, ни за что, а вернее, за то, что он чужак, не способный сейчас к защите. Наташа в конце концов была лишь предлогом. Борис чувствовал с презрением к самому себе, что один лишь вид этой гоп-компании — замурзанной, в кепках, натянутых на лоб, из-под которых выглядывали косые, мнимо блатные чубчики, — внушал ему физическое омерзение, гипнотизировал его, как кролика. Вот тут и появился Витька Буренков. Борис и раньше встречал его в Наташином дворе и считал его здешним. Витька, однако, здешним не был. Не был и чужим — стриженный под бокс, обутый в кирзовые сапоги.

Началось то, что на языке переулков и проходных дворов выразительно называлось в те годы «толковищем» — топтание на месте, хватание за грудки, козыряние неслыханными подворотными авторитетами. Витька сильно рисковал — Борис понимал, что ему нельзя ни отступить ни шагу, ни перейти определенной черты — и в том, и в другом случае вспыхнула бы драка, в которой одноклассникам наверняка несдобровать. И все-таки эти прыжки «над обрывом» завершились благополучно.

— Ты, что же, за фрайера этого держишь? — со всею возможной брезгливостью спросил у Витьки самый жадный до расправы малый, ткнув при этом Бориса пальцем.

— За кореша, — поправил Витька.

— Ну и оставайся со своим корешом, — парень, перед тем как увести свою компанию, натянул Борису на глаза его аккуратную ратиновую кепку с большим козырьком — «тушинским аэродромом». Наташа посмотрела на Буренкова признательно.

— Спасибо тебе, Витя.

Витька смутился, утратил свое дворовое мужество, улыбнулся странной улыбкой, извиняющейся и прощальной. Такой, как теперь.

— Слушай, — с энтузиазмом заговорил Борис, разливая по рюмкам остатки водки, — а помнишь, ты меня спас тогда?

— Когда же это? — переспросил Витька. — В доме семь, что ль? Скажешь тоже: спас! Было бы от кого спасать! Это ж так, бакланье, хулиганы…

— Ну, — засмеялся Борис, — кто бы ни были, а врезали прилично, да еще при даме, — он картинно сморщился.

— Ты ее встречаешь? — тихо спросил Витька.

— Кого, Наталью? Да что ты! — Борис всплеснул руками. — Это ж так было… грехи молодости, шепот, робкое дыхание. Даже не знаю, что она теперь делает.

— Врач она, — по-прежнему негромко сказал Витька, — квартира у них с мужем на Фрунзенской. Хороший парень, здоровый. Дочка у них лет семи, на нее очень похожа, ну, прямо дубликат, глаза такие же, знаешь, не просто синие, а будто размытые, ну вот как художники рисуют акварелью. Или вот еще мрамор такой бывает, с прожилками… А Наташка сама, ты знаешь, мало изменилась. Не как другие, не обабилась. Издали посмотреть, так просто девчонка, походка та же, и волосы так же поправляет, как в классе, на контрольной: губу оттопырит и дунет — смешно.

Зазвонил телефон.

— Боренька, тебя! — прокричала мать.

Борис извинился и вышел.

— Я, конечно, как всегда, не вовремя, — голос в трубке был взвинченный и обиженный, Борис даже поморщился, как от лимона.

— Ну, разумеется, Регина, — ответил он, я как раз принимаю сейчас одну балерину, и она для меня одного танцует «Весну священную». На музыку Стравинского.

— Господи, ну как ты можешь, как ты можешь, ты вообще когда-нибудь способен говорить серьезно? — голос в трубке звучал уже на грани истерики. Регина вообще была человеком, склонным к драматическим эффектам, как правило, несвоевременным, и это очень осложняло отношения с ней, однако Борис во время подобных сцен всякий раз испытывал вместе с раздражением и тщеславное чувство удовольствия. Потому что это все-таки лестно, черт возьми, когда красивая женщина звонит тебе что ни день, и осыпает тебя упреками, и чуть ли не руки на себя наложить собирается.

— Послушай, — начал Борис примирительным, успокаивающим тоном, устраиваясь при этом поудобнее в кресле и закинув ноги на журнальный столик. — Мы же с тобой договорились, что некоторое время не будем ни видеться, ни вообще терзать друг друга. Ты сама же решила, что это необходимо. Да, да. Ты знаешь к тому же, как много я сейчас работаю. И никуда вообще не хожу. Где меня видели? С кем? Ну перестань! Я, между прочим, не контролирую твои поступки с помощью твоих же подруг и не устраиваю за тобой слежки. Кстати, где ты была вчера вечером? Как же так дома, если я звонил тебе, и никто не снял трубки. Представь себе, все-таки позвонил. Хотя и дал зарок. Тоже ведь нервы…

— Я к тебе сейчас приеду. — Это сообщение прозвучало безоговорочно и страстно.

Борис в одно мгновенье скинул ноги со столика.

— Регина, — заговорил он напористо, — не делай глупостей, слышишь? Я тебя умоляю. Ну хорошо, хорошо, сегодня мы непременно увидимся, только несколько позже. Я за тобой заеду, и мы что-нибудь придумаем. Непременно. Ты прекрасно знаешь, как много я о тебе думаю… Не веришь? Конечно! Ну хочешь… — Борис поднял взгляд к потолку, — хочешь, например, я скажу тебе, какие у тебя глаза — как мрамор. Как мрамор с прожилками. С прожилками, с прожилками, — быстро и членораздельно произнес Борис, оглядываясь и прикрывая трубку рукой.

Потом он медленно вышел на кухню.

— Так, значит, не женился? Мудрый человек!

Витька поднялся из-за стола и потянулся за своим облупленным фибровым чемоданом. В таких вот чемоданчиках в пятидесятых годах, в годы их юности, модно было носить коньки и учебники.

— Я это… пойду, пожалуй, — сказал он снова смущенно, — спасибо за все. За угощенье. За угощенье, за разговор.

— Так вы уходите, Витя? — Борис обернулся и увидел, что мать протягивает Буренкову зеленую, хрустящую трешку. Тот еще больше смутился, потерялся совсем, переложил зачем-то чемодан из руки в руку и посмотрел на Бориса не то вопросительно, не то ища сочувствия.

— Бери-бери, — как-то неожиданно для себя заговорил Борис каким-то чужим, протокольным тоном, стараясь придать своим словам солидную мужскую убедительность, — бери, старина. Не стесняйся: работа есть работа.

Витька неуклюже, словно для того только, чтобы не ставить хозяев в неудобное положение, взял деньги. Повертел, помял их в пальцах, будто бы не зная, что вообще с ними делать дальше, и в конце концов сунул в карман ковбойки.

— Спасибо.

Борис закрыл за ним дверь и вдруг почувствовал, как неизъяснимая, щемящая тоска, очень мало ему свойственная, бог весть откуда взявшаяся, неотвратимо обволакивает его, давит на грудь. «Все правильно, все хорошо, — успокаивал он себя, — как еще иначе? Посидели, поговорили, прекрасно!» На душе, однако, было нехорошо.

— Что ты, Боря? — забеспокоилась мать, как в детстве, мгновенно уловив его настроение. — Что-нибудь не так? Я что, мало дала? Надо было пять?

— Не надо, — оборвал ее Борис. — Ты дала ровно столько, сколько необходимо.

Он стоял у окна и видел, как Буренков идет по пустому жаркому двору, видел его сутуловатую худую спину. И Борис опять, с необычайной конкретностью, вспомнил, что точно так же уходил он тогда из двора дома семь, в тот полузабытый апрельский вечер, когда Наташа ласково сказала ему «спасибо».

Зазвонил телефон.

— Боренька, тебя! — позвала из комнаты мать.

1979