Последний день лета

Последний день лета

Жуткая, гнетущая жара навалилась на город. Тем более невыносимая, что по календарю лето давно катилось в закат, и не зноя, не пекла, даже не блаженного тепла просила истомленная человеческая природа, а осенней бодрящей прохлады, сентябрьской элегической ясности. Меж тем и раннее пустынное утро не сулило свежести: солнце, затянутое сумеречной, угарной дымкой, всходило над Москвой злым предвестием духоты и потного безразличия.

В домах все до единого окна были растворены настежь. Однако неподвижными, мрачно неколебимыми оставались самые легкие занавески даже на двенадцатом этаже, под крышей типового блочного здания небогатого по нынешним временам кооператива, втиснутого в приземистую толчею бывшей московской окраины. Теперь она помимо воли почти в центр передвинулась, и, если глядеть поверх крыш, можно было поверить, будто до этажерок новоарбатских небоскребов рукой подать. До главных площадей, до знаменитых проспектов и столетних бульваров, где тишина сейчас застоялась такая же безысходная и удушливая, как и в путанице переулков, как и в не остывших за ночь асфальтовых дворах.

В этот птичий час восхода в однокомнатной холостяцкой квартире Андрея Ершова прогудел настырно резкий, дребезжащий звонок — установить благозвучный электроколокольчик у хозяина вот уже лет пять как руки не доходили. Андрей разлепил глаза, напрягся внутренне в тревоге разбуженного внезапно человека, который не привык к тому же к таким нежданным визитам, без предупреждения по телефону. Несколько мгновений он лежал неподвижно, будто надеясь еще, что посторонний этот звук долетел из глубин тяжелого душного сна. Звонки, однако, повторились еще настойчивее и требовательнее. Пришлось подняться. В прожженном, хотя до сих пор все еще изящном халате Андрей вышел в свою, подобную чулану, прихожую. Медленно, словно преодолевая бессознательную робость, снимал цепочку, поворачивал ключ. Спросить «Кто там?» — стыдился. Предусмотрительным же глазком его дверь тоже не была оборудована.

Распахнув ее, Андрей вздохнул с облегчением. На пороге стоял очень хорошо известный ему человек. Двадцать два года назад, да-да, всего лишь каких-нибудь двадцать два года, в баснословные времена, когда еще и в помине не было ни «Жигулей», ни джинсов, ни малогабаритных этих холостяцких берлог, японскими календарями украшенных и портретами Высоцкого, они вместе закончили школу. И хотя в последние год-два виделись нечасто, с гостем можно было не церемониться.

— За что люблю старых друзей, — хриплым со сна, раздраженным голосом произнес Андрей, — никогда не оставят в покое. Всегда вовремя навестят.

— Я думал, дружба — понятие круглосуточное, — с горьким вызовом ответил гость. — Прости, Андрей. — И повернулся, чтобы уйти.

— Это уж вы простите, Станислав Николаевич, — хозяин явно ерничал от смущения и от злости, — просим, заждались, входите, будьте любезны!

Гость переступил порог и по обыкновению своего здесь человека без сомнений двинулся в комнату. Андрей едва успел придержать его за плечо.

— Стива. Все-таки надо предупреждать…

Гость замер на мгновение, по лицу его, все еще молодому, почти юношескому, несмотря на морщины у глаз, было заметно, что он никак не может взять в толк, в чем загвоздка. Наконец до него все же дошло, и угрюмая досада промелькнула во взгляде.

— Сюда, сюда, — хозяин подтолкнул его на кухню, там бросились в глаза следы небогатого вчерашнего кутежа — две чашки с недопитым чаем, почти пустая и липкая на вид бутылка вина, коробка с расплывшимися остатками торта, керамическая пепельница, наполненная до краев раздавленными душными окурками, и повсюду крошки и пепел. Стива присел на табуретку, брезгливо покосившись на весь этот содом и передернув плечами. Хозяин обиженно насупился:

— Извините, сэр. Мы, как известно, люди холостые… И вообще, можем себе позволить. Кто нам запретит? — Последние слова уже явным вызовом прозвучали. Не слишком тонким намеком на некие, обоим понятные, давно сложившиеся обстоятельства.

Стива тем временем рассеянно вертел в руках бутылку с остатками десертного вина, будто прикидывал так и этак, что с ним делать, как поступить.

— Похолоднее у тебя ничего нет?

— Ого! — от удивления Андрей сразу взбодрился. — Делаете успехи, молодой человек! Всего только двадцать лет с окончания школы, и вот, пожалуйста, с чего наши медалисты начинают день.

Он раскрыл холодильник и вытянул из ледника запотевшую банку пива.

— Я, насколько ты помнишь, тоже едва не попал на почетную доску, тоже мог бы служить назиданием грядущему юношеству, — решительным движением под краном были ополоснуты стаканы, — на меня даже рассчитывали наши добрые педагоги… Но я не оправдал их надежд. Увы… Увлекся одной не самой примерной ученицей… Поздно стал домой приходить… книги отцовские загонять в букинистическом… Но Станислав Томашевский спозаранку поправляет здоровье, кто бы мог подумать…

Тут он словно впервые разглядел лицо товарища — совершенно трезвое, но такое безмерно несчастное и окаменело усталое, что у него даже перехватило дух.

— Что с тобой, Стива? Стряслось что-нибудь?

Стива отвернулся, помотал головой, взглянул в окно.

— Да нет, — промямлил он невнятно, — ничего особенного…

— Но я же вижу! — Андрей от возмущения чуть банку не трахнул об пол. — Является ни свет ни заря, лица на нем нет, глаза безумные, и все это, оказывается, просто так, только потому, что давно не виделись! Какого же ты, хотя бы десяти часов дождался.

— Я всю ночь по городу шлялся, — тихо, будто с трудом припоминая свои поступки, признался Стива, — шел куда глаза глядят, без определенного маршрута. В центре оказался. Занесло помимо воли… Все наши места облазил, свой бывший двор, твой… Я там лет пятнадцать не был, представляешь… — И умолк. Потом, без всякой связи с предыдущим, сообщил: — От меня Надька ушла.

— Перестань! — совершенно искренне и наивно, что никак не вязалось с его бывалым видом, поразился Андрей. — Да нет, — он рукой отмахнулся от этого сообщения, как от нелепой шутки, — этого быть не может… Надька тебя… безумие просто. Слушай, может, тебе примстилось? Это бывает у таких верных мужей, как ты. Может, она просто расшевелить тебя хочет, спровоцировать… на новые порывы… Ночует где-нибудь у подружки… — Вот уже и привычная насмешливость прорезалась в голосе Андрея, помогающая ему во всех случаях жизни установить верный тон отношений. Смягчить зависимость от чужой воли, либо наоборот, намеренно огрубить сердечность.

В кухню как ни в чем не бывало вошла, а точнее, вплыла молодая девушка, заспанная, блаженно розовая, со спутанными волосами, томная, как кошка. Только Андрееву рубашку набросила спросонок, насколько можно было судить, однако при виде Стивы ничуть не смутилась, потянулась сладко, прогнулась и уселась на табуретку, скрестив с вызывающей скромностью длинные загорелые ноги.

— Уже гости, — отметила она, туманно улыбаясь.

Андрей взглянул на нее с досадой и упреком, потом немного виновато на Стиву и, вопреки правилам, первой представил девушку.

— Наша, как бы сказать, знакомая… Зовут Галя. Засиделась допоздна, пока метро не закрыли. — И, уже обращаясь к девушке: — А это, малыш, мой одноклассник, тебе, конечно, трудно вообразить, но мы тоже когда-то учились в школе.

— Как интересно, — вновь с истомой прогнулась девушка, откровенно разглядывая Стиву, — а я своих одноклассников не вижу.

— Большая удача, — заметил Андрей, — по крайней мере в пять утра никто не заявится тебя будить.

Стиву вдруг прорвало. Он заговорил бессвязно, нервно, ничуть не стесняясь присутствия посторонней девушки, а быть может, и раздражаясь ее беспардонным присутствием, которое вызывало у него мучительные ассоциации. Целую ночь молчание душило его и вот теперь требовало исхода.

— Она просто сбежала, ты представляешь! С ума сойти!

Будто с урока или из надоевшей компании… Утром ушла с сумкой и ракеткой, я не придал значения, думал, как всегда, на теннис… Днем — нет, вечером — нет, и телефон молчит. Матери ее звоню, подругам — нет, говорят, не заходила. Не знаю, что и думать. На стену лезу. И вдруг в девять вечера приносят телеграмму — распишитесь. Полюбуйся, — он протянул уже затертый, прямо-таки насквозь зачитанный телеграфный бланк.

«Прости за все. Ухожу навсегда. Не жди. Надя», — торжественно, что опять-таки выдавало иронию, прочел Андрей. Девушка при этом бесцеремонно, с каким-то даже неприличным удовольствием заглядывала ему через плечо. Как будто подозревала, что какую-то особо пикантную подробность от нее намерены скрыть.

— И никаких объяснений — что, зачем, почему? — не находил себе места Стива.

Андрей вздохнул, выдавая невольно какую-то старую обиду:

— Чего уж там объяснять. Скажи спасибо, что на мелодраму вот эту разорилась. Могла вообще до инфаркта тебя допечь неизвестностью. А депеша-то, — он вгляделся внимательно в замусоленный бланк, — между прочим, из Курска. Надо думать, проездом. Заложиться могу, на юг чешут наши влюбленные.

— Счастливые! — совершенно искренне позавидовала полуголая Галя. — К морю, из этой духоты. — Она поймала на себе ненавидящий Стивин взгляд и с испуга осеклась. Вовремя, потому что Андрей уже готов был вовсе не в шутку и врезать.

— То есть как это чего объяснять! — Стива так ерепенился, будто не друга хотел опровергнуть, а самого себя, собственные непереносимые сомнения. — Она потому ничего не сказала, что боялась, как бы я ее не переубедил! Она же не идиотка какая-нибудь! — новый испепеляющий взгляд был брошен на Галю, на этот раз она его благоразумно не восприняла. — Мы же с ней всегда были самыми близкими людьми! Духовно близкими, ты можешь понять! Ведь за это она меня и любила! А она меня любила, я это точно знаю!

— Ты бы пошла все-таки, привела себя в порядок, — жестко, по-хозяйски велел Андрей девушке. Она ничуть не обиделась на резкость тона и плавной, вызывающей походкой, которая Стиву в бешенство приводила, направилась в ванную.

— «Любила, любила»… — безжалостно передразнил товарища Андрей. — А теперь любит другого. И духовная близость с тобой ничуть этому не помешала.

— Так не бывает! — закричал Стива.

— Бывает, бывает. — Андрей, видимо, придерживался того мнения, что горькая правда в подобных случаях — лучшее средство. К тому же он давал понять, что у него и у самого есть резонные основания отрицать решительно любые благие иллюзии. Просто на дух их не переносить. — Можешь быть уверен, не в поезде они сейчас торопятся к морю, не в общем вагоне. Голову даю на отсечение. Слушай, неужели ты раньше никогда ничего не замечал? Рассеянности там… охлаждения? Поверить в это не могу! Или вот, знаешь, обида у них ни с того ни с сего появляется. Абстрактная, не на тебя, не на кого… а на судьбу…

Стива замялся:

— Вроде бы ничего. Она, правда, часто ходила на теннис… но ведь могут же у нее быть какие-то свои, не связанные со мною увлечения. Потом она всегда мне оттуда звонила…

— Ну конечно, — Андрей с какою-то неожиданной ненавистью изобразил женский шелестящий, мнимо заботливый голос: — «Милый, ты работаешь? Ну, работай, работай, лапа, не буду тебе мешать, я тебе еще позвоню…» Вот они тебя и «разыграли».

Стива чуть не разрыдался — настолько точно, хоть и безжалостно зло, была воспроизведена ситуация. Вполне заурядная, оказывается, он только теперь начал об этом догадываться, и догадка эта его потрясла. Галя, вдохновенно занятая в ванной своею внешностью, не без интереса в то же время прислушивалась к разговору на кухне. Сбивчивые Стивины слова при этом не отвлекали ее, напротив, странным образом сопровождали ее точные, раз и навсегда выверенные движения.

— Я непременно должен с нею поговорить. Пока еще не поздно. Пять минут, хотя бы пять минут! Она голову потеряла, я понимаю, я поговорю с ней, и туман рассеется. Я умею ее убеждать, в первый раз, что ли? Все встанет на свои места. Я должен их догнать.

— Вприпрыжку? — с невыносимым уже сарказмом поинтересовался Андрей.

— На твоей машине, — как всякий одержимый, Стива не допускал возражений. — Ты же адский водитель, мы их запросто догоним. А если и не догоним, то все равно найдем, я знаю все ее любимые места, куда ее все время тянет. Мне только увидеть ее с глазу на глаз, на пять минут, даже на три минуты… Или хоть письмо ей передать.

Галя тем временем вышла из ванной. Как певица на эстраду или манекенщица Дома моделей на «язык», вынесла себя в тесное пространство запущенной кухоньки одетая в светлое платье, военным стилем вдохновленное, африканской охотой сафари, с карманчиками, клапанами и погончиками. Волосы ее, будто из парикмахерской явилась, оказались тщательно уложены, глаза подведены.

— Как интересно, — произнесла она своим обычным, немного дурашливым тоном, всякое событие окружающей жизни воспринимая с точки зрения сенсационности. — Андрюша, ты когда-нибудь догонял убежавшую жену?

— Видишь ли, малыш, — неожиданно серьезно ответил хозяин дома, — у меня на этот счет другие принципы. Я считаю, что догонять никогда никого не следует. И уговаривать тоже.

Галя усмехнулась. Вдруг сделалось совершенно очевидно, что вовсе не так уж легкомысленна и беспечна в жизни эта юная нестеснительная женщина.

— То-то ты со своими принципами золотое место потерял.

— Я его не потерял, — взвился Андрей, вновь обнаруживая какую-то давнюю боль или обиду, — я его по собственной воле оставил. Это для тебя ошиваться на приемах и любезничать с «фирмой» — верх блаженства, а для меня — типичное холуйство! А я не холуем рожден!

— Ну конечно, — вполне невинно, а потому более язвительно согласилась Галя, — ты у нас рожден для науки! Мечтаешь в нее вернуться. Так что же не пойдешь к тому шефу, как его там, к доктору, членкору, которого о тебе предупредили? Тоже принципы не позволяют?

— Не позволяют, представь себе, — Андрей со злостью махнул рукой. — Но придется, видимо, поклониться. Не век же без дела сидеть!

Из всей этой яростной перепалки, не обращая внимания на тонкости и глубинные намеки, Стива усек лишь одно: Андрей пока свободен.

— Послушай, ведь за неделю дело твое все равно не решится. А я, если ее не найду, я не знаю, что с собой сделаю. Я с ума сойду! — Он умолк в отчаянье, но, вспомнив внезапно о материальной стороне вопроса, принялся заверять: — Денег хватит, не беспокойся… Беру на себя. И бензин, и все остальное… Мы же телевизор цветной собирались покупать.

Андрей молчал, то ли страстной этой просьбой подавленный, то ли Галиным неуместным напоминанием о том, как неважно складываются его дела.

Из деликатности, смущенный собственной непривычной настырностью, Стива вышел на балкон. Московская панорама открылась ему, силуэты новейших отечественных небоскребов, вылезших то тут, то там из гущи знакомых кварталов, купы развесистых, старых, быть может, вековых лип в увеселительном бывшем саду, который со всех сторон обступили, зажали, затерли ныне жилые, на широкую ногу построенные корпуса. Гладь патриархального пруда выглянула среди пожухлой зелени, а чуть дальше — утрамбованная толченым кирпичом площадка теннисного корта. Тугой, цокающий стук ракеток о мяч зазвучал в ушах. Не этот пыльный, запущенный городской корт предстал его взору, а какой-то иной — ухоженный, покрытый низко остриженной, тугой, несминаемой изумрудной травой, веселым, праздничным солнцем озаренный, окруженный нарядной толпой. Мужчина и женщина играли на нем, высокие, поджарые, как и положено фанатикам этой благородной игры, изящные, холеные, будто сошедшие с рекламного плаката всемирных фирм «Адидас» или «Пума». Партнера можно было увидеть лишь со спины, но и это позволяло догадаться, что игрок — не молодой человек, не юноша, а, что называется, зрелый мужчина. Зрелость сквозила в каждом его мощном и пластичном прыжке, обнаруживала себя в хорошо поставленном точном ударе. Лицо женщины возникло перед Стивиными глазами — прелестное и молодое, и вся она была молода, не девчачьей угловатой, но пленительной в любом движении молодостью самого женского цветения.

Галя из кухни бросила взгляд на Стиву, опершегося о перила балкона. При его росте такая рискованная поза вызывала нешуточную тревогу.

— Как бы не спланировал, — не то съязвила, не то всерьез обеспокоилась она. — Он что, действительно, твой старый друг?

— Друзья всегда старые, малыш, — ответил Андрей, стаскивая с себя халат. — Это только любовь всякий раз новая.

Потом он наспех брился в ванной, впопыхах оставлял порезы, словно десятиклассник, чертыхался и почти с ненавистью всматривался в свое заметно обрюзгшее, чужое лицо.

Все трое спустились во двор. Не ахти как велика была здешняя автостоянка, между чахлых кустов выгороженная и мусорных переполненных баков, однако и здесь Андреев «Москвич», поцарапанный, давно не мытый, выглядел вконец опустившимся существом, бог весть как затесавшимся в бодрую процветающую компанию. И внутри машины — ни намека на чехлы на лоснящихся сиденьях, под ногами какая-то хозяйственная либо техническая рухлядь, пепельницы забиты окурками.

— Следы благополучия, — вздохнул Андрей, злыми рывками пытаясь расшевелить не желавший запускаться двигатель. — Аккумулятор сел к чертям собачьим! Одно к одному. Что хозяин, что кар… А помнишь, — это уже к Стиве адресовалось, — как мы его в «Березке» брали? Я тогда только что из Египта вернулся…

Не исключено, что на Галю была рассчитана отчасти эта невольная элегия, но она ничуть не поддалась, чрезвычайно деловым, невосприимчивым к посторонним впечатлениям, даже туповатым слегка сделалось ее личико. Прямо перед собой смотрела, словно отгородившись от приятелей невидимым стеклом, на манер тех, что в допотопных роскошных машинах отделяли пассажиров от шофера, и время от времени выразительно поглядывала на часы.

Наконец они тронулись с места и по жарким, уже с утра ленивым улицам покатили в центр, где в учреждении с торжественным порталом служила Галя. Андрей приткнул свой «Москвич» поодаль от разноцветного, сияющего здешнего паркинга и вышел из машины проводить Галю до дверей. Корректной молодой дамой, воплощением делового и спортивного стиля выглядела теперь эта девушка, кто бы и подумал, что еще полчаса назад в мужской рубашке на голое тело сидела она в холостяцкой кухне и притворялась простодушной щебетушкой.

— Непременно заезжай к шефу, — строго наставляла она Андрея. — Ты же сам хотел, чтобы папа поговорил с ним, а теперь кочевряжишься? В какое положение ты ставишь папу?

— Хорошо, хорошо, заеду, — будто провинившийся ученик, соглашался Андрей.

— О друзьях заботишься, очень благородно, конечно, — через плечо Андрея она вдруг будто заново увидела Стиву: он тоже выбрался из машины и топтался в эту минуту посреди тротуара, неприкаянно и безнадежно, будто выгнанный из класса школьник, мешая спешащему потоку служащих.

— Он и вправду ее очень любит? — без малейшего перехода, совсем иным голосом спросила Галя.

Андрей даже не понял сначала, о ком речь, настолько внезапной была эта перемена.

— Кого? Кто? — недоумевал он. Потом, уловив направление ее взгляда, усмехнулся: — Наверное. Тех, кто не любит, не бросают.

Потом они со Стивой вновь катили по раскаленному городу. Надрывно, будто сердце инфарктника, захлебывался двигатель.

— Я все продумал, — в тон ему, задыхаясь, говорил Стива, — ночью было трудно, ночью меня обида душила. Горло перехватывала. Я, наверное, сам виноват. Да, да, не спорь, надо быть объективным. Я стал меньше ею интересоваться, ее делами, мыслями, душевным ее состоянием… Все проклятая диссертация, провались она пропадом, господи, да плевать надо было на все титулы и звания… Она почувствовала себя одинокой, вот что страшнее всего, правда?

Зная Стивин характер, Андрей терпеливо молчал, не возражал и не поддакивал, только иногда, будто прикусив язык, насмешливо и горько улыбался. А Стива, не замечая его улыбок, продолжал с упорством свихнувшегося:

— Ты понимаешь, ей, наверное, казалось, что это я ее покинул. Точно! Внутренне покинул, ясно, да? И она неосознанно потянулась к тому, кто рядом. Логично?

— Ни к черту аккумулятор, — выругался Андрей.

— Вот я и должен вернуться первым, понимаешь? Немедленно, теперь, пока не поздно. Пока это ее тяготение не обрело законченной формы. Пока она от меня еще не отвыкла…

— Да куда мы на этом катафалке попремся! — вдруг разозлился Андрей. — Тут до дому не знаешь, доедешь ли, а до моря… Весь двигатель надо перебирать, на это же неделя уйдет, минимум, да еще полторы недели в очереди настоишься!

— А Вовик? — с нежданной для него находчивостью напомнил Стива.

— Что Вовик?

— Неужели откажет? Ни за что не поверю.

Андрей с некоторым удивлением покосился на друга, покачал головой, словно совершая про себя некую переоценку давно знакомых обстоятельств, и резко крутанул руль направо, поскольку предстояло изменить маршрут.

Такие невзрачные, навечно пропахшие вчерашними щами, точки общепита, несмотря на вывеску «кафе», в расхожем просторечье именуют «забегаловками» и «гадюшниками», а иногда, по старой памяти, «голубыми дунаями». Трудно было вообразить, что у неуютного этого, неопрятного заведения, с липкими его столами и продавленными кособокими стульями, могут найтись свои приверженцы и завсегдатаи. Тем не менее они нашлись. И собрались, как всегда, за столиком возле просторного окна — несколько мужчин разного возраста, еще сохранившие в одежде и облике разрозненные черты кое-какой чинности и даже остаточного щегольства — почти все, например, были при галстуках и причесаны аккуратно, иногда на пробор — и вместе с тем отмеченные тою единой печатью неряшливости, какая присуща еще не спившимся окончательно, но регулярно пьющим людям. Нетрудно было домыслить, глядя на них, что с утра они испытывают, как правило, угрызения совести, обманывая самих себя, стараются навести марафет, смачивают волосы под краном, затягивают удавкой галстук, уже не обращая внимания на грязновато-седую щетину и на у́гольный воротничок рубашки.

Три «фугасные» бутылки портвейна торчали на столе, из четвертой разливал по стаканам вино молодой еще, хотя и оплывший заметно мужчина могучего телосложения. С первого взгляда можно было догадаться, что он и слывет самым значительным лицом в здешней компании, несмотря на то что нашлись бы тут «отдыхающие» и постарше. Как часто бывает, за столом закипал хоть и хмельной, но весьма принципиальный спор, не каких-то там мелких обид или претензий касающийся, но предметов высоких и в данном случае почти отвлеченных.

— Ты мне мозги не парь, — предупреждал могучий мужчина, обращаясь через стол к собутыльнику, пожилому уже гражданину несколько богемной внешности, седовласому, с пушистыми бачками, с кокетливым, хоть и несвежим платочком на шее, несомненному красавцу и пижону сороковых годов, — не парь мозги. Я про керченскую операцию капитально знаю. Не хуже Академии Генерального штаба. И про первый десант, и про второй. Меня это лично интересовало, понял, как бывшего маримана, хоть и с Балтийского флота. По этой линии подготовился.

— Ты подготовился, — иронизировал с достоинством бывший красавец, — а я воевал.

— Да кто же спорит-то? — возмутился богатырь. — Воевал он, герой Отечественной войны! Ты воевал-то в батальоне аэродромного обслуживания, на Карельском фронте, с сорок четвертого, сам говорил. А Керчь у нас где?

— Теперь все воевали, — подначил один из собутыльников.

— Не в этом дело, — обрезал его предводитель застолья, — кто воевал, тот воевал — закон. Вопрос — где воевал? А я, между прочим, не только литературу прорабатывал. Хотя библиотека… этих самых… военных мемуаров у меня в порядке! И наши маршалы, и ихние. Тоже, между прочим, соображали кой-чего насчет картошки дров поджарить. У меня, можно сказать, и личные впечатления. Я тут одному генералу «тачку» делал. — В лице, и в голосе у рассказчика появилась особая значительность, смягченная, впрочем, особой же доверительностью к друзьям. — Это же человек! Что ты! Непосредственный участник! Того самого! Эльтигенского десанта! Митридат врукопашную брал, смерть видел в упор, вот как я тебя. Можно ему верить или нет?

Тем временем Андрей и Стива, оставивши «Москвич» в переулке, входили в классический московский двор. Под старыми ветвистыми деревьями ступали они по асфальту, усеянному раньше срока сгоревшими от жары палыми листьями, мимо облупившегося особняка направлялись в дальний флигель, вовсе не видный из переулка.

Дверь, выходившую прямо на улицу, им открыла симпатичная, видная из себя женщина в домашнем ситцевом платье, с лицом расстроенным и недовольным.

— Явились не запылились. — Она, кажется, даже обрадовалась приходу гостей, в том смысле, что нашла наконец повод излить на кого-то бессильное свое раздражение. — Хороши товарищи!

— А чем плохи? — пытался отшутиться Андрей, спускаясь по трем скрипучим ступенькам в знакомую с детства квартиру. Странное это было жилье, в двадцатые годы оборудованное предприимчивым застройщиком из конюшни либо каретного сарая. О былом его предназначении напоминали крутые своды потолка да мощная кладка стен, заметная глазу в нишах окон. Старая, громоздкая, чуть ли не антикварная, по нынешним временам, мебель соседствовала здесь с небольшим токарным станком, книжный стеллаж от пола до потолка с разнообразнейшим набором слесарных, столярных и бог весть каких еще инструментов. Не сияло чистотой это определенно запущенное жилище, и о тонком хозяйском вкусе не очень-то свидетельствовало, если принять во внимание дешевенькие эстампы на стенах да наивные силуэты из гнутой проволоки, зато ощущалось тут нечто такое, что дороже любого комфорта и любой эстетики интерьера — тепло и обжитость прочного человеческого существования.

— «Чем плохи? Чем плохи?» — злилась хозяйка, противореча своею взвинченностью умиротворенности собственного дома. — А тем! Как все в порядке, вы все тут как тут, — то у вас премия, то защита, то просто так давно не собирались. А как все кувырком пошло, так вы и глаз не кажете! — Она даже всхлипнула от души, давая волю давней и неотвязной своей обиде.

— И тут не слава богу! — искренне подивился Андрей. — Вот уж думать не думал! Что за дела-то хоть? По дамской линии что-нибудь?

— Да ну тебя! — отмахнулась жена Вовика. — Только одно на уме! Да если бы это, стала бы я переживать! Испугалась я соперниц! Да в гробу я их видела!

— Учись, — заметил Андрей Стиве, — вот мудрый подход! Так что же все-таки стряслось? А, Маша?

— Спивается ваш товарищ, вот что, — совсем по-бабьи запричитала она, — как занялся этой автомобильной халтурой, так все и завертелось! В себя в бане приходят, а оттуда опять на бровях выползают… И главное — слова не скажи — у меня руки золотые! Да лучше бы они кривые были, прости господи, по крайней мере дома бы сидел, а не с алкашами в яме!

— Где, где? — недопонял Андрей.

— В «стекляшке» на углу. У них там целая гоп-компания подобралась, что ты! Любого на лечение отправлять можно, хоть сейчас…

Стива сомнительно покачал головой:

— Неужели так серьезно? У Вовика отличное здоровье всегда было…

— Здоровье и выручает! — никак не могла успокоиться Маша. — Другого уж давно бы ногами вперед вынесли.

Андрей устало опустился на венский стул, каких давно уже не осталось нигде, кроме разве сельских клубов, и еще раз обвел взглядом эту просторную, причудливо обставленную комнату. Ему и Стиве здесь все было почти родным, двадцать с лишним лет назад они все вместе делали здесь уроки, возились до потного изнеможения под утробное гудение пружин на этом вот, похожем на собор, диване, мастерили хитроумные, микроскопическим почерком исписанные шпаргалки, готовясь к экзаменам, а за тем круглым столом собирались всем классом, провожая товарища на флот. Перед самой первой разлукой, из многих, какие предстояли им в жизни. И он и Стива не раз меняли квартиры, переезжали, съезжались, разъезжались, а Вовик все это время жил в том же самом доме, в каком появился на свет, куда воротился июньским утром, отслужив во флоте четыре года, где женился и стал отцом семейства; быть может, потому и у них со Стивой в этих стенах, как в родительском, давно покинутом доме, отходила душа.

— Н-нда, — покачал головой Андрей, — пришли в эту благословенную обитель искать успокоения, а нашли сплошное расстройство. Что ты будешь делать?

Маша посмотрела на них с горькой бабьей снисходительностью.

— Вам-то от чего успокаиваться!

С ее точки зрения, они были несомненными баловнями судьбы.

— Это известно: чужую беду руками разведу, — согласился Андрей. — Мне действительно не от чего, у меня все в лучшем виде. Просто в изумительном! А вот от клиента, — он кивнул на Стиву, — жена ушла.

Стива при этих словах резко отвернулся к окну, а Маша всплеснула руками.

— Как ушла?! Надежда? Да бросьте вы. Вот это номер… Такая любовь. На вас же смотреть было одно удовольствие, — как ребенок, переключивши внимание, мгновенно забыла о собственных неприятностях. — А, может, просто поссорились, недоразумение какое-нибудь?

— Разве что почтовое, — вздохнул Стива, по-прежнему глядя в окно, — на, ознакомься, — и вытащил из заднего кармана джинсов затертую телеграмму.

— «Не жди», — последнюю фразу текста Маша повторила вслух, — господи, да как же можно? Как же можно не ждать?

— Можно, — сухо сказал Андрей. — Даже необходимо в некоторых случаях.

Слова эти прозвучали вполне безотносительно, но Стива по-своему понял содержащийся в них намек.

— Маня, — строго произнес он, — ты не думай, пожалуйста, что мы жаловаться пришли. Мы по делу.

— Да, господи, что я не понимаю, что ли, — известие о Стивином горе определенно помогло Маше взглянуть на свое расстройство другими глазами, — а хоть бы и жаловаться! Все равно правильно сделали! К кому же еще идти, как не к друзьям! Ты знаешь, ты только не молчи. У тебя ведь какой характер! Не стесняйся! Это молчание тебя с ума сведет. Ты выговорись!

— Я и говорю, — покорно кивнул Стива.

«Стекляшку» они нашли без труда. И компанию, где лидерствовал их школьный товарищ, различили среди многих, едва переступив здешний порог, — как раз под художественной вывеской о том, что приносить с собой и распивать строго воспрещается. Принципиальный спор на темы отечественной военной истории, судя по всему, уже иссякал, но из нестройного гула хмельной болтовни все же выделялись по тональности отдельные, то праведно-вопросительные, то старательно-авторитетные реплики.

— А Первым Украинским кто тогда командовал?

— У них уже «пантеры» тогда были, официально говорю.

— А Жуков как об этом пишет?

— Газы они побоялись использовать, фактически известно!

— Смотри-ка, — заметил Андрей, приближаясь к пирующим, — прямо заседание редколлегии военных мемуаров. — И обстановка, — он окинул взглядом застолье, — самая академическая.

— Какие люди! — Могучий мужчина, вокруг которого гоношился и голосил этот самодельный, дешевый праздник, совершенно искренне обрадовался друзьям. Он поднялся во весь свой гвардейский рост и обнял за шеи их обоих, точнее, не обнял, а, что называется, прихватил, как делал это, вероятно, еще в школе.

Стива и Андрей, по виду вполне крепкие ребята, совершенно потерялись в этих железных объятьях.

— Кончай, кончай! — обиженно протестовали они, страдая более всего по поводу утраты достоинства. — Перестань, Вовик, совсем обалдел, сколько раз тебе говорить!

Вовик не обижался, он только похохатывал довольно, озорным блеском сияли его глаза, даже удивительно, до чего этот грузный мужчина сделался похож в эти мгновенья на безалаберного и обаятельного школьного заводилу.

— А я уж на вас всесоюзный розыск объявил, — громко, на все заведение шутил Вовик, — по пять двенадцать за голову! Нормальный ход!

— Подорожали, — потирая занемевшую шею, заметил Стива, — раньше ты, кажется, два восемьдесят семь назначал.

— А я и повысить цену могу, — расплылся в улыбке Вовик, — десять двенадцать, например, годится? Или даже шестнадцать пятьдесят!

— А по рубль сорок за чьи головы давал? — поинтересовался Андрей, оглядывая бутылки из-под рублевого портвейна. Насмешливостью он как бы возвращал на место свою поколебавшуюся самоуверенность. — За этих, что ль? — он кивнул пренебрежительно на компанию вольготно рассевшихся вокруг стола. — Правильно, самая красная цена.

Короткая тишина воцарилась за столом. Алкаши словно не знали: обижаться или нет. «Не думай о портвейне свысока», — глуповатым голосом пропел один из них. А другой, худой, жилистый, в круглых железных очках, несмотря на ежедневное «причащение» не утративший разночинного, семинаристского облика, с вызовом уставился на Андрея.

— Ну ты, фрайер, ты чего выступаешь? Тебя что, вызывали?

— А я без вызова, — ответил Андрей, он понял, что при всех своих потерях, рядом с этими опустившимися людьми и вправду все еще производит впечатление «фрайера», иными словами, человека благополучного и сытого, и от этого начал весело раздражаться. — Хочу принять участие в дискуссии. Вы тут, я слышал, оружие обсуждали — газы там, «пантеры», фаустпатроны… А между прочим, самое губительное оружие — перед вами. — Он осторожно и брезгливо взял в руки бутылку. — Убойная сила — сто процентов. Посильнее нейтронной бомбы.

— Ну ладно, — в свою очередь, завелся «разночинец». Праведным гневом светились его круглые очки. — Тут простые люди отдыхают! Портвейн ему не нравится! Жри коньяк! «Вдвинь» — пять звездочек! Виски с содовой! Пепси-колу! Интеллигент вшивый!

— Мне нравится портвейн, — перебил его Андрей, — как средство против тараканов и империалистов. А вы им моего друга травите!

— Друга! — взъерепенился очкарик, откидывая пятерней назад пряди непослушных анархистских волос, — подумаешь, персона какая! Отравили бедного, на машине не объедешь! Может, и народ тебе не годится, а не только вино?!

— Закрой пасть! — вдруг выступил Вовик. — Это кто здесь народ? Ты, что ли? Да ты свой народ не то что на портвейн, на зубной эликсир променяешь, лишь бы только зенки налить!

Суматоха поднялась за столом, повскакали с мест, загремели стульями. Стива хватал Вовика за руки, приятели со всех сторон удерживали «разночинца», который, впрочем, не так уж и рвался затеять почешиху, ерепенился больше для виду, для «процесса», как говорят на улице, за бутылку пытался схватиться, горло надсаживал, напрягая вздувшуюся жилу.

— Давайте, давайте отсюда, алкаши чертовы, щас участкового кликну, — предательски голосила местная уборщица, размахивая грязной тряпкой, — мало того, что винище жрут, еще и скандалют!

Откуда ни возьмись и впрямь возникла милиция, правда, не слишком сурово настроенная, скорее всего зашедшая перекусить, тем не менее скандал сам собою затух, и друзья не без облегчения оказались на улице.

— Как-то неловко вышло, — в искреннем смущении посетовал Стива, — люди сидели в своем кругу, а мы пришли, незваные…

— И все опошлили, так, что ли? — обозлился Андрей. — Какое общество нарушили, подумать только!.. Но ты тоже хорош! Нет, Вова, посмотри на этого гуманиста! Он, видите ли, всегда готов войти в чужое положение. Потому-то у тебя жену и увели!

Выпалив последние слова, Андрей осекся, удар явно получился ниже пояса. Зато двусмысленность нынешней ситуации как-то сразу разрешилась.

— Постой, постой, — по-прежнему с хмельным задором, однако с нешуточным беспокойством заговорил Вовик. — Как это у в е л и? Стива, это что, правда? Кто? Ты только скажи мне, а я уж с ним сам поговорю, если тебе неудобно. Я с ним так поговорю, что он у меня сразу вспомнит о моральном кодексе. Врежу промеж глаз во славу крепкой семьи, и все, и туши свет!

Стива болезненно поморщился:

— Ах, Вовик, разве этим поможешь?

— Не скажи, — мечтательно произнес могучий его приятель, очевидно предаваясь внезапно нагрянувшим приятным воспоминаниям, — это очень верное средство, главное — убедительное.

— Ладно уж, борец за нравственность, ты лучше колеса мои посмотри, — рассудительно попросил Андрей. — Тут, видишь ли, приключение романическое намечается. Бросок на юг в поисках сбежавшей подруги жизни.

Техосмотр состоялся прямо под окнами Вовиковой квартиры. В тихом и зеленом дворе, каких с каждым годом все меньше и меньше остается в пределах Садового кольца, в замкнутом, кое-где мощенном, а кое-где корявым асфальтом покрытом пространстве, отгороженном от городской суеты патриархальными стенами бывшего гнезда московских масонов. Вовик за столом, не меньше, чем о керченском десанте, любил повествовать о чудесах, сокровищах и тайнах здешней ложи, на которую согласно легенде совершили нападение не то анархисты, не то обыкновенные бандиты из числа знаменитых попрыгунчиков. Версии чередовались в зависимости от количества выпитого и от компании, собравшейся за столом. Ни одна тем не менее не уступала другой в яркости и конкретности деталей, Вовик, несомненно, одарен был способностью вживаться в обстановку давно минувших событий. И воссоздавать их с такою простодушной непосредственностью участника, что слушателей порой даже оторопь брала, уж не сам ли он в белом балахоне с пружинами на ногах сигал с крыш во двор, чтобы, подскочив, влететь, подобно демону, прямо в просторное окно на втором этаже купеческого особняка. Нерастраченный мальчишеский авантюризм подспудно бурлил в этом большом и грузном человеке, странным образом сочетаясь с усидчивостью и кропотливостью при возвращении к жизни самых безнадежно и безжалостно загнанных механизмов. Вот и теперь, разложив на старом, в трещинах и рытвинах асфальте многообразные инструменты, Вовик вдохновенно копался в моторе. Именно вдохновенно, это выражалось в полнейшей сосредоточенности, в насвистыванье, весьма фальшивом, каких-то забытых, а то и вовсе не существующих мелодий, в назойливом повторении одних и тех же поговорок и словечек, мало что выражающих по сути, однако неотвязно прилипших к языку. Стива, угнетенный сознанием, что все эти непомерные, с его точки зрения, труды предпринимаются ради его прихоти, от души пытался ассистировать товарищу.

— Может, мне тоже надо было купить машину? — как будто сам с собой рассуждал он при этом. — В конце концов, взял бы учеников, в долги бы залез, как люди поступают.

— Люди по-разному поступают, — скрытый за капотом, наставительно ответил Вовик, — у нас сосед, например, из десятой квартиры, видишь, «Волга» стоит…

— Оранжевая?

— Кому оранжевая, а кому «коррида», так этот цвет в каталогах называется, могли бы и знать, кандидат наук, так что я хочу сказать, владелец ее, пространщик в Сандунах… Вы готовы переквалифицироваться?

Стива умудренно вздохнул:

— В том-то и дело, когда к ним подъезжает вот такая «коррида», они совсем не думают, кто за рулем — пространщик, спекулянт или кандидат биологических наук, занятый исследованием простогландинов и их влияния на организм.

— Простогландинов, — усмехнулся Вовик, с кряхтеньем залезая под машину. — Спекулянт — это даже надежнее. Вернее.

— Ну так тоже нельзя рассуждать, — Стива вертел в руках большой разводной ключ, к этому, в сущности, и сводилась его помощь, — это, прости меня, очень поверхностный подход. А может, дело вовсе не в примитивной меркантильности, а в том, что машина олицетворяет для них… ну, как бы это сказать, истинное мужское начало?

— И начало, и концы, — в тон ему донесся из-под машины голос невидимого Вовика.

Стива, однако, не смущаясь, продолжал философствовать:

— Кто вообще знает, а вдруг в автомобиле они неосознанно чувствуют символ надежности, жизненной устойчивости, застрахованности от разных невзгод…

— Только пока эту страховку получишь, — заметил Вовик, вылезая из-под «Москвича», отфыркиваясь и вытирая рукавом измазанный лоб, — все остальные огорчения тебе праздником покажутся, сплошным Первым мая. А насчет надежности, то считай, что к данному механизму это понятие не относится. Вот так вот, простогландин, — он хохотнул, так и этак попробовав незнакомое слово на вкус: похоже, что и оно прилипло к его языку.

Андрей в ремонте своего «Москвича» участия не принимал, и даже при нем не присутствовал, поскольку в это самое время мыкался в коридорах некоего академического научно-исследовательского института. То там, то здесь останавливался, вглядывался в таблички на дверях, отыскивая нужную, в растерянности возвращался назад, или же наоборот, имитируя решительное спокойствие, широкими шагами устремлялся вперед. Давно уже, откровенно говоря, со времен студенческой юности, не испытывал он в учрежденческих стенах подобной, по рукам и ногам вяжущей робости. Было время, когда он, пожалуй, и поверить не смог бы, что когда-нибудь вновь ее испытает. А вот пришлось, поскольку не знающий себе цену сотрудник внешнеторгового ведомства с выражением привычной брезгливости на лице заглядывал теперь просительно в чужие кабинеты, а искатель места, не вполне уверенный в правомочности своих притязаний. Заветная дверь как-то не вовремя сама собою отыскалась. Потоптавшись возле нее безвольно, глядя и презирая себя за внезапное потное смущение, Андрей с преувеличенной твердостью переступил порог.

— Добрый день, — кивнул он не очень уже молоденькой, но вполне еще достойной внимания секретарше и тут же через силу изобразил на лице проверенное выражение уважающего себя, собою довольного, однако же самую малость замороченного жизнью мужчины. Женщины инстинктивно испытывают неясную потребность прийти ему на помощь.

— К Евгению Григорьевичу. Если можно, конечно. — Точно отработанный образ и на этот раз не подвел.

— А он вам назначил? — поинтересовалась секретарша, выдавая невольно беспричинную мгновенную симпатию к незнакомцу.

— Да нет, — Андрей усмехнулся как бы про себя, опять же особой усмешкой сильного, но усталого, что называется, замотанного человека, — однако заходить приглашал в любое время.

Это была святая правда, понимающая в людях секретарша тотчас же это ощутила и кивнула вполне по-свойски, допуская внутренне, что такому обаятельному мужчине двери и впрямь могут быть открыты в любую минуту. И тем не менее тут же с сочувственной милой грустью поджала губы.

— К сожалению, именно теперь время неподходящее. Евгений Григорьевич срочно отозван на симпозиум.

— Бывает, — Андрей, не желая потерять лица, ничего на нем не изобразил. А в душе страшно затосковал от того, что предприятие, столько сил у него отнявшее, утраты самолюбия ему стоившее и прочих жертв, ни к чему конкретному не привело, а быть может, и вовсе провалилось.

— Вы не могли бы дать мне домашний телефон Евгения Григорьевича, — как-то неожиданно для самого себя попросил он, — вдруг он уже вернулся?

Откровенность просьбы, которую нельзя было признать вполне корректной, смутила доброжелательную эту даму, на мгновение она даже высокомерно-неприступной сделалась, соответствуя выражением лица строгому и рациональному дизайну приемной. Но только на мгновение. Взглянув с высоты своего ответственного поста на растерянное лицо Андрея, даже беззащитное почти, она совершенно непосредственно ощутила смысл пословицы о том, что сердце не камень. Вздохнула чуть лицемерно, сетуя на женскую слабость, и с улыбкой начертала на особом прямоугольничке белоснежной бумаги заветные цифры.

Сбегая по лестнице, Андрей с запоздалым ухарством вдруг подумал о том, что на щегольской этой карточке вполне мог бы уместиться и еще один телефонный номер.

Маша, не признаваясь себе в этом, была страшно довольна тем, что появление школьных друзей отвлекло мужа от новой его компании. Больше того, она бы сама с удовольствием накрыла им праздничную трапезу. Впрочем, перед дальней дорогой о застолье не могло быть и речи. Вот собрать кой-чего в дорогу, сухим, как говорится, пайком — это другое дело. Этим она с дорогой душой и занималась, насмешливо поглядывая тем не менее на мужниных товарищей:

— Ну и мужики пошли! И проводить-то по-человечески некому. Дожили, нечего сказать! Я вам кофе в термос налью, хорошо?

— Конечно, набуровь, чего спрашиваешь? — указывал Вовик. — Могла бы и лепешек каких заделать на скорую руку. Пусть лучше в лесочке где-нибудь перекусят, на природе, а не в шалманах этих придорожных.

— Ой-ой, кто бы говорил, сам-то давно ли, — не удержалась не поддеть мужа Маша и тут же прикусила язык, опасаясь сглазить свое нежданно обретенное семейное согласие.

— Да, провожатых действительно не густо, — признал Андрей, с пыхтением и чертыханием затягивая «молнию» на дорожной сумке. — Найдутся ли встречающие? Вот вопрос. — Он покосился на Стиву. — Не обижайся, это не к тебе относится.

— Почему же не ко мне? — пожал плечами Стива. — Именно ко мне. Но я не обижаюсь. Надька вечно меня упрекала за то, что я не способен на поступки. Диссертация, споры на кафедре, это ж для нее так… нечто умозрительное.

— Конечно, — Андрею явно нравилось подкалывать Стиву. — Вот теннис — это другое дело. Можно сказать, целая программа действий. Что ни удар, то решительный поступок.

— Пусть она узнает, что я тоже умею отражать удары, — в никуда пригрозил Стива.

— Давно бы пора, — одобрила его Маша. Как никто близко к сердцу принимала она его отчаяние. И волновалась за него искренне, по женскому, почти утраченному в нынешней суете милосердию. — Женщина никогда не должна быть уверена в твоей любви, — завернув плотно крышку термоса, она внимательно посмотрела на Стиву. — Неужели ты этого не знаешь? Слушай меня, сама баба, который уж год замужем. Обожай ее, как хочешь, с ума сходи, совершай эти самые свои поступки, но только не раскрывайся до конца, не показывай виду. Темни хоть немного, понятно? Не давай ей полной уверенности. А ты ведь как? Она тебе про луну скажет, что это солнце, и ты сразу же согласишься.

Стива кивал, справедливость Машиных слов одновременно и уязвляла его, и радовала, а отчаянная, вызывающая улыбка, вдруг озарявшая его поникшее лицо, убеждала всех окружающих друзей в том, что в первый же подходящий момент он сразу же забудет о всех этих благих намерениях и ни у кого на свете не оставит сомнений в своей любви.

Вовик при всей своей насмешливой грубости это отлично понимал.

— Нашла, кого учить. Когда он в Надьку втюрился, это ж не только ей заметно было, а всему прогрессивному человечеству. Их словно по ящику демонстрировали.

Довольный точным замечанием, он отправился на улицу, в последний раз проверить что-то в машине, поставленной у самых окон.

— Его и теперь будто на сцене показывают, — махнул рукой Андрей. — Вся Москва только и спрашивает, что это с бедным Стивом стряслось.

Он как-то нерешительно, совершенно не в своей манере, снял телефонную трубку:

— Коротенький звонок можно?

Глядя, как задумчиво, с промежутками, словно сомневаясь, стоит ли, набирает он номер, и Маша со Стивой пришли, разумеется, к выводу, что звонить он собирается женщине. Однако ничуть не игривым и непривычно зависимым голосом он попросил к аппарату Евгения Григорьевича.

— Простите, что беспокою… Да, да, по деловому вопросу. А когда будет? Неизвестно? — на том конце, надо думать, резко бросили трубку.

— Странно, — пожал плечами Андрей в смущении и растерянности, — нельзя сказать, чтобы очень деликатно… Ну и жизнь пошла!

В окно просунулась растрепанная голова Вовика:

— Ну, вы, участники пробега! Даю гарантию — две недели без починки! При условии, что не будете гнать. Семьдесят километров — нормальный ход.

Всей компанией выбрались на улицу, загрузили багажник кое-какими вещами, хозяйственную сумку с кустарным портретом Аллы Пугачевой, полную домашней снеди, приткнули на заднее сиденье. Обнялись от души на прощание. Отъезжавшие по-братски приложились к Машиной щеке.

— Ну вас, — взгрустнула она, — появятся раз в сто лет, чтобы тотчас смотаться к черту на рога.

— Ни пуха ни пера, мужики, — напутствовал Вовик друзей, когда они уже сидели в машине, — соблюдайте достоинство. Стива, усек? К тебе относится. Андрюха, ты его жучь чуть что, не давай распускаться.

Андрей изобразил на лице тонкое понимание обстоятельств: о чем речь, как говорится.

«Москвич» тронулся и медленно покатил, словно поплыл, по длинному двору, минуя арку, разнообразные флигеля и палисадники. Почему-то даже по внешнему впечатлению ясно было, что не ближний предстоит ему путь, что не на другой конец Москвы он направлялся, а, можно сказать, на край Отечества.

Вовик и Маша, как положено мужу и жене, плечом к плечу стояли у своих дверей и махали руками. Выезжая в переулок, автомобиль замедлил ход, он поворачивал, и затылки друзей исчезали из виду.

— Стой! — вдруг заорал Вовик; с легкостью, совершенно неожиданной в таком тяжелом мужчине, он промчался вихрем по двору и буквально уцепился за ручку отъезжающей машины.

— Стоп, мужики! Командора забыли! Вы уезжаете, а я остаюсь? Хреновина какая-то! В самом деле! Через полчаса соберусь, по-флотски! Всем стоять по местам, с якоря не сниматься! Мария только рада будет, что попал в надежные руки.

Путешествие в автомобиле не поездка и не прогулка, а именно путешествие в дальние края, да еще такое внезапное, непредвиденное: сорвались и рванули куда глаза глядят — возвращает душе забытую остроту чувств, восприимчивость и возбудимость — будто пыль сдувает с ее поверхности. Душа молодеет, солнце отражает, как в забытые почти годы юности, а совершенная неохватная воля ударяет в голову, как вино. Все, что осталось за спиной, не только дела и надоевшие хлопоты, но даже и быт, и связи, и обязательства, и родимый домашний уклад, — решительно все на свете на какое-то мгновение кажется вовсе несущественным, ошибочным и пресным. Жизнь, единственно достойная своего названия, представляется дорогой. Вот такой — бесконечной, бог весть куда ведущей, меняющей по собственной прихоти пейзажи и ландшафты.

Даже Стива, впервые за все это время как будто бы отвлекся от скорбных и мучительных своих мыслей. И у Андрея неотделимая от него кисловато-скептическая мина уступила место почти мечтательному выражению. О Вовике и говорить не приходится, он прямо-таки бушевал на заднем сиденье от переполнявших его эмоций, то ржал без видимой причины, то песню ни с того ни с сего пытался затянуть, то в виде дружеской ласки нешуточно лупил товарищей по плечам, и при всей своей внушительной солидности вновь поразительно походил на школьного толстяка-заводилу.

— Живем, мужики, а! Сидели на печи, парились, кисли, и вдруг с ходу — аля-улю! Свободный полет! Автономное плавание! Пишите письма! Мой адрес — Советский Союз! И ведь ни в жизнь бы не собрались, если бы не Надежда твоя благоверная! Я ей даже благодарен, прости, конечно, Стива…

Навстречу им неслись такие же легковушки — «Жигули» различных моделей, «Москвичи», старые и новые «Запорожцы», иногда несносимая «Волга» прежнего выпуска, тяжелая, будто танк, монументально возникала на горизонте. Это возвращались с юга отгулявшие отпускники, корзинами и фруктовой тарой загрузив до предела семейные свои экипажи, взгромоздив иногда на крыши перетянутые веревками палатки, тюки с неизвестным содержимым, а иногда и целые байдарки. Иностранные автобусы, расписанные картами трансъевропейских маршрутов, встречались по пути время от времени, туристы из-за огромных, подтененных синевой либо желтизной окон глядели отстраненно, будто рыбы из аквариума. Однако чаще всего мчались друзьям навстречу высокие КамАЗы с прицепами, эти караваны были не только мощны, но и быстроходны под стать легковым машинам, оттого, поравнявшись с ними на мгновение, дребезжащий «Москвич» едва ли не отлетал в сторону, сносимый воздушным потоком. Андрей в эти секунды чертыхался, с напряжением выравнивая руль.

— Стива ее тоже поблагодарит, если встретит, — бросил он Вовику через плечо, — что еще ему остается?

Стива встрепенулся, готовясь обидеться, но только вздохнул:

— Ты не хочешь меня понять…

Андрей, забыв о благоразумных предупреждениях, решительно давил на газ.

— Да что там понимать? — азарт шоссейной езды побуждал его к рисовке, к показной резкости и особому залихватскому тону. — Чего понимать? Тоже мне теория относительности! Знаешь, как сказал поэт: «На лестнице кричать «Вернись!» уже не надо». Понял? А ты на всю страну кричишь: «Надя! Ау? Где ты?!»

Андрей по-прежнему подначивал друга.

— Я не кричу, — наперекор его ехидству тихо произнес Стива, — я только хочу сказать ей несколько слов.

— Каких? Каких слов? Тут, брат, уже не слова, а дела на полный ход! — даже лексика у Андрея вдруг прорезалась под стать тону — натурально неотделимая от того щегольства грубостью, какою знаменит частный российский автомобилизм.

— Что ты ей скажешь? «Вернись, я все прощу»?

— А вот это уже не твое дело! — наконец обиделся Стива.

— Конечно, не мое, — тут же смирился Андрей. — Мое дело — крути, Гаврила.

— Кончайте, мужики, — добродушно вмешался Вовик, — в кои-то веки вырвались на волю, расслабиться можно, дышать, глаза пялить по сторонам, а вы собачитесь.

— Да уж, — согласился Андрей, — чего-чего, а воли навалом… От всего на свете освободились — от денег, от любви… Ого, как нас подпаривают! — В зеркале над головою водителя показались окантованные спереди массивным тугим бампером «Жигули» новейшей модели, стремительно, будто вжимаясь в асфальт, настигали они «Москвич», проблесками фар властно требуя дороги.

— Во прут, а! — восхитился Вовик. — Что значит новая «тачка»!

— Да пропусти ты их, Андрей, — поморщился Стива, у которого с детства любая агрессивность, даже просто показная, нарочитая, вызывала чисто физическое отвращение, — видишь, им некогда.

— Пропущу, — кивнул Андрей, — я не хам. И хамов на дух не переношу. Нет, вы смотрите, как им не терпится, гадом буду, сейчас гудеть начнут.

И впрямь, в подтверждение его слов сзади донеслись нетерпеливые, словно приказ, гудки.

— Что я говорил? — восхитился Андрей своим пониманием жизни. — Видали фельдъегерей! Того и гляди, нагайкой хлобыстнут!

Он собрался было, не торопясь, не теряя достоинства, будто бы просто невзначай уступить «Жигулям» путь, как в тот же момент, противу всех дорожных правил и приличий, они на полном ходу буквально обскакали «Москвич», вынырнув на пространстве шоссе перед самим его носом. Андрея даже пот прошиб: такие номера, как правило, дорого обходятся тому, кого обгоняют. Не успел он оправиться от потрясения, как его вновь подрезали, будто нарочно повторяя только что проделанный маневр, еще одни «Жигули», такие же новенькие, скользяще элегантные, разве что выкрашенные в другой цвет.

Ослепленный яростью, Андрей бросился догонять обидчиков, но уже через несколько секунд, заслышав в моторе надсадные астматические хрипы, вынужден был резко сбросить газ.

— Воля, — процедил он устало, словно слезы, утирая пот раскрытой ладонью, — ценное достояние. Других нет. Один — безработный, второй — алкаш, у третьего жена сбежала. Компания небольшая, но хорошо подобранная. И вместо транспорта гроб с музыкой.

Друзья ничего ему не ответили. Он покосился на них, Вовика самое первое их дорожное приключение отрезвило лишь самую малость, зато в Стивиных глазах, устремленных вслед промчавшимся «Жигулям», появилось какое-то новое, вовсе незнакомое Андрею выражение.

Возбуждение первых минут пробега постепенно покинуло друзей. Простейшая мысль о том, что долгая такая езда — это труд и для водителя, и для пассажиров, и в первую очередь для транспортного их средства, сама собою сделалась внятной всем участникам путешествия, включая и автомобиль, пожалуй, судя по немолодому его кряхтенью, тревожному, необъяснимому сразу дребезгу и стуку в разных его частях. К тому же и привычные для обыденной жизни перебои с тем или иным снабжением, временные, разумеется, конечно же, незакономерные, и на трассе живо напомнили о себе. Возле заправочной станции вытянулся, к примеру, длиннющий черед разнообразнейших экипажей. Семейных, навьюченных самым прозаическим скарбом, детьми, напиханных пожилыми родственницами, похожими на допотопных приживалок, кажется, даже домашними животными в виде лохматых болонок и бесхвостых сиамских котов, но также и элегантных, всего лишь пару катающих, в соответствии с названием нашумевшего некогда фильма из такой вот автомобильной жизни — мужчину и женщину. Встречные путешественники, коротая время, разглядывали друг друга, жаловались на нехватку бензина и объезды, отводили глаза от остова в пух и прах расколошмаченной машины, которую пост ГАИ выставил, словно модерновый монумент, на кирпичном пьедестале в назидание бесшабашным или просто неумелым водителям.

Друзья не без скрытого содрогания осмотревши эту жуткую кучу искореженного, измятого, фантастическими узлами завязанного металла, этот памятник катастрофе, вылезли из своего, сразу показавшегося таким ненадежным «Москвича». Андрей, пересчитывая талоны, направился к окошку заправщицы, а Вовик со Стивой от нечего делать принялись слоняться взад-вперед, разминая затекшие ноги и всматриваясь с затаенной надеждой в окружающую публику.

— Привет, — оживился вдруг Вовик, — вон они, те клиенты, которые нам под Фатежем хвост показали.

Он повернул Стиву лицом к двум «Ладам», которые тоже дожидались заправки, хотя и заметно впереди «Москвича», однако же не настолько, чтобы оправдать эту ковбойскую гонку на шоссе с оскорбительными и опасными обгонами. Разрезанный автогеном кузов, то, что еще недавно было таким же сияющим и сверкающим лимузином, вновь заставил приятелей обернуться в свою сторону. Лишь на мгновенье, поскольку на целые и невредимые «Лады» глядеть было все же любопытнее.

Трое мужчин стояли возле машин, веселые, белозубые, по-нынешнему, то есть слегка журнально, неуловимо киношно обаятельные, точнее даже, трое парней, чья молодость, может быть, впервые счастливо совместилась с совершенной и законной полнотой бытия, с возможностью иметь все, что необходимо, именно в то время, когда необходимо, нормально и естественно иметь, без надрыва и напряжения, как раз по мере пробуждения и выявления потребностей. Поскольку у большинства сограждан зазор между мечтою и несколько запоздалым ее претворением тотчас же обнаруживает себя в том или ином несоответствии внешности стилю, либо повадки имуществу, трое молодых буквально в глаза бросались особой, ничуть не наигранной уверенностью в себе и умением взирать на мир с некоторым снисходительным безразличием. Как бы ничему на свете не придавая слишком большого значения.

Стиву данный человеческий тип, хотя в быту он с ним почти не сталкивался, одним своим видом повергал в странное смятение, внутреннее беспокойство на него нагонял. Его, пожалуй, и страхом неосознанным можно было бы назвать, но все же это был не страх за себя лично, за свою шкуру, а некая на первый взгляд совершенно необоснованная боязнь за все ему до боли, до озноба дорогое, за мысли, за сокровенные чувства, за жену Надю, наконец. Вовик, при отсутствии комплексов, ни малейшего ущемления от контактов с подобными «центровыми» ребятами не испытывал, выгодных клиентов по автомобильной части привык в них видеть, которые отстегнут за срочный ремонт любую сумму да еще сверху накинут, ну а если занесутся не в меру случаем, то осадить их, на место поставить ему не составляло труда — не на фрайера, не на хмыря лопоухого нарвались. Сейчас, между прочим, Вовику представлялся именно тот самый случай проявить свои педагогические способности.

— Ну что, — Вовик даже руки потер в предвкушении, — может, пойти, сказать им пару слов?

Стива переполошился, он слишком хорошо знал своего товарища:

— Вова, я тебя прошу!

Как раз в этот момент выпрыгнули из машины две девушки, а их появление способно было унять чьи угодно решительные намерения. Некоторая даже досада омрачила на миг лукавое лицо Вовика, какую неизбежно вызывает вид красоты, сопровождаемой недостойным, с нашей точки зрения, окружением. Недостойным же по той простой причине, что прочным, хозяйским, непроницаемым — не оставляющим надежд на посторонние поползновения.

Девушки, по-нынешнему рослые, свободные в движениях, пластичные — то ли от природы, то ли от соответствия привычкам профессии и моды — и впрямь были хороши, особенно одна, с нежным, будто бы удивленным лицом. Вторая была тоже очень даже ничего себе, но ее сытенькая, самодовольная физиономия слишком явно выдавала характер и жизненные цели.

Подошел озабоченный Андрей, привычно плюхнулся за руль и только тут обратил внимание на молодых женщин. Долгим, пристальным, обстоятельным взглядом смотрел он на них — так знающий тренер оценивает возможности рокового соперника, а бывалый командир изучает местность, на которой предстоит принять бой.

— Какие, однако, впечатление встречаются в пути, — мнимо безразлично покачал он головой, для того чтобы скрыть от приятельских глаз нежданную, похожую на азарт игрока, на задор кулачного бойца счастливую дрожь всего своего существа, какую ценил, какою дорожил больше всего в жизни. Жаль только, что все реже и реже охватывала она его. — Действительно, стоило ехать.

Вдруг до него дошло, что путешествуют красотки как раз в тех «Ладах», что так рискованно и пренебрежительно его обогнали. Он высунулся в окно и на этот раз четким сознанием делового человека оценил лихих автомобилистов, налитых жизнью, ее соками и силой, заводных, спортивных, принадлежащих, очевидно, к одному и тому же кругу и даже к одной и той же физической породе. Хотя один из них, невысокий крепыш, был белокур, другой шарообразной шапкой смоляных жестких волос походил на лидера «черных пантер», а у третьего розовощекое смешливое лицо всеобщего любимца и баловня украшала изящная, не то мушкетерская, не то по-русски барская бородка. Внезапным томлением отозвалось в груди у Андрея зрелище этой компании. Он узнавал себя в этих ребятах, да чего там, он просто был одним из них, совсем недавно, вчера, ну от силы — позавчера, боже мой, неужели уже десять-двенадцать лет просвистело с тех самых пор? Он узнавал себя в них, но даже в лучшие свои годы, в праздничную, удачливую пору жизни, когда свершения опережали самые честолюбивые планы, он все же не бывал вот так вот свободен и безотносителен и в шмотках своих, по тем временам почти неслыханных, не ощущал себя с такой восхитительной естественностью, как во второй коже.

— Все ясно, — мстительно подвел Андрей итог своим наблюдениям, — деловая интеллигенция.

И вздохнул иронически, то ли от того, что не принадлежал больше к ее обеспеченному кругу, то ли выражая свое к ней в высшей степени пренебрежительное отношение.

Команда «Жигулей» тем временем заправилась горючим и, рассевшись по местам, разворачивалась теперь уверенно и осторожно, чтобы выбраться на шоссе. В ту секунду, когда одна из «Лад» совместилась с «Москвичом», Андрей не удержался все же от замечания:

— Хорошо ездите, молодые люди. А вот воспитаны кое-как. Просто из рук вон. Кто это вас учил попутчиков подрезать?

— Стив Мак-куин, — не задумываясь и не снисходя до обиды, подмигнул один из водителей «Лад», тот самый блондин с симпатичным задорным лицом. — В картине «Уайлд Энджелс». Случайно не видели?

При этих словах оба владельца «Лад» дружно, даже синхронно, можно сказать, надавили на газ.

— Уайлд Энджелс, — спустя несколько минут вдруг вспомнил Андрей, пристраивая заправочный пистолет в отверстие бака. — Дикие ангелы, так, видимо, надо понимать… Скажите на милость, — воспоминания теснились у него в голове, все сплелось и перемешалось: и собственная мотоциклетная юность с такими удалыми пробегами, от которых только теперь буквально захватывало дух и холодело в животе, и кадры из каких-то боевиков, где по солнечным, ровным, словно бильярдный стол, «хайвеям» неслись длинные автомобили, и девушки в туманных круглых очках, огромных, будто спасательные круги, и музыка, неотделимая от езды, как от любви…

— Вовик, — позвал Андрей с хозяйской озабоченностью, — достань-ка из багажника канистру, запасемся на случай временных перебоев.

Предусмотрительность вполне себя оправдала, впрочем, чтобы не давать Андрею повода загордиться, Вовик уверял, что Андрей просто-напросто накликал эти самые трудности. Правда, на чужую голову. Вот уже несколько раз проносились друзья мимо заправочных станций, корявыми буквами объявлявших, что бензина нет и в ближайшее время не ожидается. И опрометчивые автотуристы попадались им на пути, тоскующие возле бессильно неподвижных своих экипажей — на их молящие и заискивающие призывы Андрей хладнокровно не обращал внимания. Только лишь улыбался молча, не без злорадства, все же похваляясь втайне перед приятелями своею дальновидностью и практическим пониманием жизни.

— Вы заметили, — мечтательно произнес вдруг Стива, — какое хорошее лицо было у одной из тех девушек?

— Наш-то, а? — загоготал довольный Вовик. — Ты слышишь, Андрюха? В себя начал приходить, уже на гражданок косого давит.

— Признак обнадеживающий, — согласился Андрей.

— Да ну вас, — Стива отвернулся от друзей. — Красота беззащитна, вот я о чем подумал. Она достается тому, кто властно предъявил на нее права. А кто в этих правах не уверен…

— Красота — это имущество, — раздражаясь мало-помалу, назидательно перебил его Андрей. — А точнее — капитал. Как вот у нас голова и руки. Только мы со своего капитала не проценты нажили, а так… собачьи слезы… А гражданки, поразившие ваше воображение, распорядились им осмотрительнее.

— Да уж, — подтвердил Вовик, — как бабка-покойница говорила: «Убили бобра. При копейке мужики, с ходу видно».

— Об этом и речь, — подхватил Андрей и не упустил случая вновь поддеть Стиву, — а из тебя какой бобер?

Углубленный до сей поры в назойливые беспокойные свои думы, товарищам отвечавший лишь для того, чтобы утвердиться в них или их же опровергнуть, Стива разом затарахтел и задергался, будто внезапно оживший мотор:

— Ей никогда не было скучно со мной, голову на отсечение даю! Я бы это сразу почувствовал!

— Милый мой, — созерцательно изрек Андрей, — нас бросают не оттого, что с нами скучно. А потому, что с другими весело.

— Ни за что в это не поверю! — таким бешеным Стиву еще не видывал никто в жизни. — Вы все это мне нарочно говорите, я знаю! Вы с самого начала в мое счастье не верили! Оно вас раздражало, вы мне завидовали! Простить не могли! Переглядывались все время, перемигивались, что я, не помню? Шушукались у меня за спиной, как это такому обалдую такая красавица досталась!

Вовик, оглушенный потоком напраслины, только рот раскрыл. Однако и слова вымолвить оказался не в состоянии. Зато Андрей сделался каменно невозмутим, что было у него явным признаком злости.

— Ну что ж, — произнес он с отвратительной брезгливой вежливостью, — подожди немного, догоним беглянку, еще раз позавидуем, пошепчемся, что нам еще остается?

— Ты догони сначала! Плетемся, будто мусор везем! — такой вопиющей бестактности Стива не ожидал сам от себя. Извиниться тотчас все же не смог, просто уставился в окно.

Леса, только-только начинающие желтеть, едва-едва вспыхнувшие багрянцем, а чаще все еще надежно зеленые, стояли по обеим сторонам шоссе, однако время от времени вдруг отступали к окоему, расчищая место полям, уже убранным, уже под зябь вспаханным неутомимо стрекочущими тракторами. Более всего приближение осени сказывалось в придорожных деревнях, где возле калиток или же просто на дорожной обочине были выставлены на продажу крупные, чуть ли не с волейбольный мяч, яблоки в оцинкованных ведрах.

— Верно говоришь, — после долгого молчания вздохнул Андрей. — Я бы даже определеннее выразился: не как мусор везем, а как дерьмо!

Переехав мост через неведомую речушку, друзья с недоумением завидели знакомые пижонские «Лады», застывшие над кюветом. Почти вся известная компания вылезла из машин, о чем-то совещалась, спорила, провожая взглядом проезжающие автомобили; сбавив скорость почти до шага, Андрей выглянул в окошко.

— Ну что, «ангелы»? Или как вас там, пираты! Не вижу скорости. Где же галоп? Овса мустангам не хватает? Пусть жуют сено.

Он нажал на газ, и старенький «москвич» сорвался с места почти с тою же прытью, что и новейшие «Лады».

— Тоже мне, киногерои, — Андрей вымещал на попутчиках давно сдерживаемую злость, — козлы! Кукуют теперь полночные ковбои!

Стива покачал головой, чувствуя за собой вину и не решаясь возражать резко.

— Нехорошо все-таки, Андрей, я понимаю твои чувства, но ведь там как-никак несчастье…

— Ничего себе несчастья! — Андрей едва руль не выпустил. — Не видали вы несчастий, муж неверной красавицы. Вот когда они нам под Фатежем хвостом крутанули, вот тогда могло случиться дорожное происшествие. С цинковыми гробами малой скоростью.

— Это уж точно, — авторитетно поддакнул Вовик, однако дальше повел соглашательскую линию: — Андрюш, попадут ведь фрайера вместе со своими телками, кто им сейчас отольет, сам посуди. Ведь таких, как мы, ушлых, на дороге раз-два и обчелся. Остальные сами только и мечтают, как бы до заправки дотянуть. Все-таки дамы у них… — воротился он в иных терминах к самому вескому аргументу.

— Вот всегда так, дамы! — с обидной иронией заговорил Андрей, круто и резко, как заправский гонщик, разворачивая машину. — А потом страдаем! На друзей кидаемся! Вдогонку мчимся!

Компанию «ангелов» застали в совершенной растерянности и унынии, хотя и трудно было поверить, что такие уверенные в себе деловые ребята способны растеряться и приуныть. Впрочем, именно зрелище полнейшей их подавленности и разброда и примирило до некоторой степени с ними Андрея.

— Обогнать, молодые люди, — это полдела, — затормозив, назидательно покачал он головой, — главное — доехать куда надо.

Он вылез из машины, открыл багажник и плюхнул на асфальт полупрозрачную полиэтиленовую канистру, в которой, как живой, тяжко колыхался бензин.

— Налетайте! Поите коней! Если уж вы дикие ангелы, пусть я буду ангел-хранитель.

Владельцы «Лад», не поверив внезапному везенью, были смущены таким широким жестом незнакомых и к тому же обиженных ими людей. И, кажется, даже заподозрили в душевном этом бескорыстии какой-то подвох. Во всяком случае, некую заднюю мысль.

— Не пожалеете потом? — недоверчиво спросил невысокий блондин, переглянувшись с товарищами. — Запас кармана не тянет. Мы в долгу не останемся, — поспешил заверить обладатель чудесной бородки, — как положено в крайних обстоятельствах.

Его друзья тотчас же с готовностью закивали. Андрей не без шика подмигнул своим.

— Видали? Состояние можем нажить в условиях «энергетического кризиса».

И тут же с великолепным пренебрежением махнул рукой, на глазах растроганных женщин отвергая любую мысль о какой бы то ни было плате.

Уговаривать молодых автомобилистов не пришлось. Споро занялись они заправкой машин, хотя время от времени все же бросали на щедрых приятелей настороженные взгляды, как бы интересуясь, не понадобится ли все же от них какого-либо ответного широкого жеста. Девушка с беззащитным лицом — нельзя не признать, что наблюдение Стивы попало в точку, — нашлась первой.

— Что бы без вас делали? — застенчиво улыбнулась она Андрею, — уж и не знаю, как вас благодарить.

— Меня лично никак и не нужно. — Андрей смотрел на девушку откровенно и с нескрываемым вызовом, такова была его проверенная, хотя пошловатая отчасти, он сам себя на этом ловил, манера производить впечатление. — Их благодарите, — кивнул он на Стиву с Вовиком, — они у нас гуманисты.

— А это у нас гонщик-террорист, — с радостью принял пасс Вовик, — догнать не догонит, зато измучает. Нотациями. Поверьте главному механику и техническому руководителю.

Девушка засмеялась, и смех у нее оказался хороший, искренний, от души, без кокетливой заливистости и без профессиональной почти готовности потреблять юмор, будто одно из дефицитных благ жизни.

— А вы, — чуть лукаво обратилась она к Стиве, на которого еще раньше бросила беглый взгляд и, различив на его лице вовсе не легкомысленное, не располагающее к дорожной болтовне выражение, сама смутилась, — вы… что у вас за роль в вашем экипаже? Гуманист — это ведь не профессия?

— Что за роль? — Стива всерьез задумался. — Видите ли, я и сам не могу этого понять.

Андрей, уже вернувшийся в машину, вдруг как бы со стороны, как бы из другой, параллельной жизни, увидел Стиву рядом со встречной девушкой и внутренне окаменел на мгновение, настолько, как ему почудилось, подходили они друг к другу.

Тем не менее помягчавший было Стивин взгляд внезапно заледенел. За стекло одной из «Лад» был он мистически направлен, туда, где среди книг, термоса и кепок с длинными козырьками находилась еще и теннисная ракетка в чехле с английской надписью «данлоп». Тень отвращения пробежала по Стивиному лицу.

— Кто это у вас играет? — осведомился он неприязненно, даже не произнося из суеверного ужаса рокового слова «теннис».

Девушка была удивлена не столько переменой темы, сколько переменой тона.

— Все. И я, например.

Стива посмотрел на нее изучающе и придирчиво и, обнаружив мстительно в ее облике некое соответствие неотвязным своим подозрениям, молча и резко отошел в сторону.

— А ваш товарищ, что, тоже играет? — растерянно обратилась девушка к Вовику.

— Да нет… — многозначительно покачал тот головой, — скорее наблюдает.

Как раз в этот момент симпатичный блондин с благодарностью возвратил Вовику пустую полиэтиленовую канистру.

— Не привык я к одолжениям, — с сомнением прищелкнул он языком, — может, найдется все-таки способ рассчитаться?

— Найдется, — Вовик оглянулся на приятелей, — как не найтись. — Растопырив большой палец и мизинец, он изобразил популярный образ стакана. — Буль-буль, — добавил для пущей выразительности.

— О чем речь! — сверкнул зубами оказавшийся рядом парень с прической битовой суперзвезды и нырнул в машину. Плоскую заграничную бутылку извлек из ее недр, похожую на фляжку, которую так удобно таскать с собой в кармане — хочешь, в заднем, хочешь, в боковом, и, отвернув стаканчик металлической пробки, налил его до краев.

— Ну, на дорожку! Волю в комок — и вперед! — сразу воодушевился Вовик и махом опрокинул стаканчик. — Сильная вещь!

— Пошло? — засиял добрейшей улыбкой «артист», как мысленно окрестил его Вовик. — Ну и слава богу. Суй ее на задницу. — И протянул Вовику фляжку, податливо изогнутую для того именно, чтобы плотно и надежно соприкасаться с телом.

А Стива стоял у края шоссе, отвернувшись и от приятелей, и от попутной компании, смотрел вдаль на излучину полевой, рассеянной, прихотливо изгибающейся речки, правый берег которой зарос густым кустарником; камышами и осокой, а левый, отлогий, был покрыт нежнейшим и мельчайшим даже на взгляд песком. И вновь, как прежде, в ушах его раздался мелодический стук теннисных ракеток, и корт опять возник перед глазами, и фигура молодой женщины в коротком голубом, открывающем коленки платье, которое делало ее похожей на угловатую, еще не осознавшую своей прелести девочку, какой и была она, вероятно, всего лишь несколько лет назад.

Жуткую, гибельную пустоту ощутил он в груди, замотал головой, руками задергал. Потом обернулся и, заметив, что обе компании рассаживаются по машинам, помчался к ним что было сил, будто ребенок, испугавшийся, что его забудут и оставят на произвол судьбы. Сам не осознавая, что делает, Стива миновал родной «Москвич» и ухватился за дверной запор отъезжающих «Жигулей». Несколько метров он семенил рядом с машиной безуспешно и судорожно дергая заднюю дверь, пока девушка с беззащитным лицом, перегнувшись через спинку кресла, не догадалась ее отпереть.

— Вы едете прямо? — нервно и требовательно спросил Стива, словно облечен был какими-то официальными полномочиями. Симпатичный блондин и девушка недоуменно кивнули. — Я с вами! — решил Стива и, не дожидаясь ни согласия, ни возражения, влез в автомобиль. — Пожалуйста, побыстрее, — барским, идиотским тоном не то попросил, не то приказал он, владелец «Лады» хмыкнул от изумления и нажал на газ.

Андрей и Вовик переглянулись, пронаблюдавши от начала до конца всю эту невероятную сцену.

— Ты что-нибудь усек? — поинтересовался у друга растерянный Вовик, который привык к тому, чтобы между следствием и причиной обнаруживалась четкая логическая связь.

Андрей усмехнулся:

— Усек, чего ж тут не усечь. Невелика проблема. Засиделся клиент в домашних условиях. На безумства тянет… А для безумств, Вова, требуется соответствующий транспорт. На моем, например, тещу хорошо навещать, либо тетю захолустную. А уж беглых жен догонять… извини, — никакой гарантии.

— Так что нам теперь делать? — Вовик терпеть не мог психологических сложностей, неясностей, недомолвок, внезапных непредсказуемых порывов, основательно полагая, что от них в жизни вся морока. — Назад, что ли, пилить?

— Зачем назад? — Андрей включил двигатель. — Только вперед. Помрачение у нашего товарища временное. Преходящее, как говорят врачи. Обнаружится где-нибудь, часа через полтора. Куда ему деться.

Они тронулись с места и впервые за весь этот день поехали, как и рекомендовал Вовик, неспешным и созерцательным семейным аллюром.

Как ни был Стива безразличен к вещному миру и уж тем более к нынешним его престижным техническим атрибутам, все же и он спустя минуту понял, что это совсем д р у г а я машина. Другим был самый ее ход, плавный и мощный; чувствовалось, что запас лошадиных сил под капотом намного превышает количество, потребное для того, чтобы привести данную массу в движение. Немалые эти силы ощущались совершенно непосредственно, как живые, под тугой кожей сидений, под ногами, утопающими в ворсистом ковре. Расслабляющим, покойным и каким-то даже пряным уютом обволакивала здешний салон, — оттого ли, что струилась, неведомо откуда, — ненавязчивая, подсознание достающая музыка, оттого ли, что пахло в нем не бензином, не смазочным маслом и не резиной, а чудесным, неясным сплавом духов, кожи и хорошего табака. Неизбалованный комфортом, Стива, чем дальше, тем больше, ощущал себя не в своей тарелке. Помрачение, вдохновившее его на столь безрассудные и дерзкие действия, как-то незаметно испарилось, он сознавал необходимость объясниться.

— Получилось неудобно, я понимаю, — начал он после недолгого ерзанья и покашливания, — бестактно получилось, честное слово… Я должен перед вами извиниться…

Водитель небрежно пожал плечами. «Чего уж там, какие могут быть счеты?» — говорило, вероятно, при этом его лицо, лишь верхняя половина которого отражалась в зеркале заднего обзора.

— Дело в том, — продолжал Стива с особым тщанием, будто пьяный, ни за что не желающий выдать своего состояния, подбирая слова, — дело в обстоятельствах совершенно особого рода… Я должен догнать, вернее, я догоняю одного человека…

— Да что вы говорите? — в глазах водителя, отраженных обзорным зеркальцем, искрой промелькнуло лукавство, и губы его насмешливо дрогнули, — а мы, выходит, должны вам в некотором смысле помочь, интересно… Прямо-таки дорожный детектив, надеюсь, не опасный?

Девушка повернулась к Стиве беззащитным своим лицом и посмотрела не то с сочувствием, не то с тревогой. И с явной охотой выслушать.

— Нет, не в опасности дело, — отмахнулся, не улавливая подначки, Стива, — опасность тут ни при чем, просто дело срочное и деликатное…

— Понятно, — кивнул симпатичный блондин, прикуривая от автомобильной зажигалки душистую длинную сигарету, — не опасно, и на том спасибо. А в чем же, простите, все-таки как участник погони я хотел бы знать, так в чем же особая деликатность и срочность? Должника, что ли, своего настигаете? Или… даже уж не знаю кого, даже вообразить не могу?

— Жену, — дивясь своей откровенности, признался Стива. — Я непременно должен ее настичь как можно скорее… Тут каждая минута дорога́, вы же понимаете…

В лице девушки, повернутом к нему, Стиве чудилось понимание и сочувствие такое, какого он и у приятелей не находил, вечно, как ему казалось, подтрунивающих над ним, вечно недоверяющих былому его счастью; потому-то, поддавшись необманному своему впечатлению, он разоткровенничался. Не так чтобы уж до конца, до подробностей и деталей, однако с полнотой достаточно) рискованной, если учесть, что слушателей своих и нынешних благодетелей он видел впервые в жизни. Впрочем, быть может, именно это обстоятельство и облегчало ему исповедь, ведь заподозрить собеседников в каких-либо задних мыслях он не мог. Вот и рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, к истокам своей драмы возвращаясь или же забегая вперед, о полученной внезапно телеграмме, о бессонной ночи, проведенной в скитаниях по опустевшим дворам и забытым закоулкам, о друзьях, к которым сами ноги ведут в такие минуты жизни, что бы он делал, если бы не было их у него!

Не отдавая себе в этом отчета, Стива, конечно же, вкусил тайной и опасной отчасти радости, которая в том и состоит, чтобы облекать свое страдание в слова, чтобы изливать и изливать без конца изболевшуюся душу. Ему уже представилось, он уже поверить был готов, что более чутких, более внимательных к нему людей он не встречал в жизни. Это, разумеется, прежде всего к девушке относилось, положившей подбородок на запястье руки и не сводящей со Стивы глаз, но также и к владельцу машины, симпатичному блондину, который внимал Стиве красиво постриженным затылком, поддакивал время от времени сердечно, поощряя на дальнейшую откровенность, вздыхал сокрушенно, качал головой и делал, если верить обзорному зеркалу, большие глаза.

— Насколько я понимаю, — успел он, наконец, вклиниться между двумя Стивиными признаниями, — вы собираетесь переубедить сбежавшую жену, простите за резкость, вы сами об этом рассказали. С трудом представляю, — он взглянул на свою соседку, — как это у вас получится. Если уж женщина на это решилась, — он вновь покосился на девушку, — то спорить с ней поздно. Как говорится, поезд ушел.

— Вот я и хочу его догнать! — снова с уверенностью проповедника заговорил Стива, не отдавая себе отчета в том, что убеждает не хозяина машины, не его внимательный затылок, а самого себя.

— Отважный человек! — восхитился водитель. — Это ж все равно что колесо истории вспять повернуть, а? Как это тебе нравится? — обратился он к девушке.

— Ну тебя! — махнула она на него.

— Нет, в самом деле, — продолжал симпатичный блондин, — интересно будет взглянуть, как это вам удастся. Вы уж не скрывайте, дайте знать, как оно у вас прошло, это самое роковое объяснение. Все-таки я вас подбросил самую малость, свои, можно сказать, теперь люди…

Стива поспешно закивал и принялся благодарить водителя и его спутницу с такой истовой искренностью, будто цель его путешествия оказалась уже благополучно достигнута и жена Надя переубеждена.

— Да что вы! — всерьез возражал ему симпатичный блондин. — Это мы должны вас благодарить за оказанное доверие.

Между тем сельская местность за окнами машины сменилась индустриальной окраиной с пылью, с разбитым асфальтом, с длинными заборами из бетонных плит, над которыми высились пролеты цехов, торчали фабричные трубы, градирни, пересекались линии электропередачи. Потом потянулись новые жилые кварталы, отчасти безличные и неряшливые, в манере поздних пятидесятых и ранних шестидесятых годов, отчасти же, при той же самой неряшливости, щегольские, как говорится, привязанные к рельефу, к взгорьям и низинам, многоэтажными башнями отмеченные, между которыми сохранились кое-где в виде естественных парков редкие рощицы и перелески. Очень быстро, как при особом киноэффекте, промелькнули за стеклами перекрестки еще в старое время построенных улиц, как-то не по-нынешнему уютно узких, на обстоятельные прогулки рассчитанных, на неспешную езду в коляске, и вдруг в качестве основной перспективы движения предстал отель «Интурист». В историческом центре города по соседству с башнями местного кремля и знаменитым на всю страну собором в стиле изобильного русского барокко, был он возведен, судя по всем приметам, совсем недавно, уже без оглядки на типовые проекты и прижимистую смету. Не менее колоколен и крепостных стен сделался он, надо думать, достопримечательностью города, а заодно и средоточием местной вечерней жизни. Недаром же из ресторанных окон на всю благородно провинциальную, так и подмывает сказать, губернскую площадь разносилась песня о Мясоедовской улице, скрыться от которой на территории нашего отечества стало практически некуда.

Обе «Лады», одна за одной, подобно свадебному кортежу, описав на площади круг, лихо подкатили к гранитному крыльцу гостиницы.

— Рекомендую, — громко, едва ли не на всю площадь, представлял симпатичный блондин Стиву своим приятелям из второй машины, — рисковый товарищ! Через всю страну бросился на поиски пропавшей жены! Представляете? Вот это любовь, в чем был, в том и поехал! Ладно, ладно, не смущайтесь, — подзадоривал он Стиву, — гордиться надо! В наши дни искать беглых жен — никто на такие порывы и не способен!

Компания согласно загалдела, засмеялась, разглядывая Стиву, словно иностранца, прибывшего в здешние края из какой-либо вовсе экзотической державы, по плечам его хлопали, так и этак поворачивали, Стива вдруг почувствовал, что панибратство это, при всем его видимом благодушии, раздражает его.

— Вас же в кино показывать надо! — с восхищением, похожим отчасти на презрение, прямо в лицо сказала ему девушка из второй машины.

— А я что говорил! — опять на всю площадь заголосил упоенно симпатичный блондин. — Детектив из супружеской жизни! Мировой сюжет! — то ли братски, то ли хозяйски обхватил он Стиву за плечи. — Не рыдай, супруг! Отыщем твою беглянку! Самим охота посмотреть, чем закончится приключение!

Уже протрезвевши окончательно от исповедального своего хмеля, уже уловив непристойность в своем положении музейного экспоната, Стива неизвестно зачем вместе со всей компанией вошел в нарядный и прохладный, мрамором выложенный и розовым туфом, увешанный чеканными панно холл гостиницы. Несколько иностранцев, одетых, кстати сказать, непритязательнее Стивиных новых друзей, бесцельно бродили по вестибюлю, похожему неуловимо на станцию метрополитена. На краешках низких кресел, обитых румяной кожей, на благодушный кейф рассчитанных, с чашечкой кофе или с высоким стаканом виски в руках, робко примостились, держа на коленях матерчатые чемоданчики, граждане заштатного вида с привычно терпеливыми, слегка зачуханными лицами, наверняка командированные, притом не очень-то и бывалые, к ним Стива безотчетно почувствовал симпатию. Они, можно сказать, были ему единственно родным объектом во всем этом мнимо роскошном интерьере с его кондиционированной прохладой, надписями на английском языке и все тем же ароматом виргинского табака и пряных дезодорантов, к которому он так и не притерпелся в машине.

Возле стойки администратора, широкой и тоже обитой кожей, словно в баре, томились несколько человек, безуспешно изображая из себя знатоков жизни и всех возможных ее тонкостей. Ни шутки их традиционно заискивающего свойства, ни бессмысленно запутанные речи, полные неясных и многозначительных намеков, не производили на администраторшу ни малейшего впечатления. Господи, к чему только не привыкла она на своем не просто ответственном, но поистине боевом посту — и к скандалам, и к угрозам — от бессильных до чреватых действительными неприятностями, — и к жалобам, и к посулам, в которых опять же научилась отличать скупую в словах надежность от щедрой на заискивание трепливой пустозвонности. От того-то в голубых выпуклых глаза этой в и д н о й, как выражаются в народе, с а м о с т о я т е л ь н о й женщины навеки застыла хладнокровная ирония, подкрепленная проницательностью и профессиональным высокомерием. Мужчин из прибывшей компании оно, впрочем, не очень-то смутило, это на людей, подобных Стиве, оно действовало безотказно, в непонятный трепет их повергая, в нервную бессмысленную горячку; эти же молодцы, забыв про забавного своего попутчика и на предыдущих искателей гостиничных мест не обращая ровным счетом никакого внимания, как ни в чем не бывало непринужденно и удобно, словно в баре, облокотились о стойку. Некоторое время они не произносили ни слова, не сводя с администраторши откровенного, хотя и не наглого мужского взгляда.

В конце концов даже эта владеющая собой дама не выдержала:

— Вам что, товарищи? — как-то очень определенно, словно оторвавшись на мгновение от бог весть каких чрезвычайных дел, поинтересовалась она. — Вы же видите: «мест нет». — Не заметить этой таблички, этого объявления, выполненного с той монументальной обстоятельностью, с какою изготавливаются надписи на памятниках, и впрямь было невозможно. Приятели с преувеличенным почтением, с благоговейным выражением ценителей принялись ее оглядывать так и этак, потом, подтолкнувши друг друга локтями, переглянувшись весело, пришли к выводу, что эта табличка относится к разряду нетленных духовных ценностей, как шишкинские мишки, например, которыми так славен гостиничный сервис, и толковать ее буквально, право же, не имеет смысла.

— У такой выдающейся хозяйки гостиницы, — приятели вновь интригующе переглянулись, — и чтобы не нашлось места? К тому же для выдающихся гостей?

— Чем же выдающихся — проницательная эта женщина не снисходила до юмора.

Однако ребята не отчаивались:

— Как это чем? Разве незаметно? — все трое засияли обаятельнейшими улыбками, подобрались, поднапружинились слегка, как перед объективом пляжного фотографа, пустили в ход всю свою тренированную рекламную мускулатуру, свое привычное, вошедшее в кровь, как выразился бы классик, натуральное нахальство. Такое надежное в общении, вопреки привычным заверениям, в особенности женским, о непримиримой к нему неприязни и даже враждебности.

— Заметно, конечно, — впервые согласилась с ними дама-администратор, слегка потеплев глазами, — только конкретно непонятно, чем же?

Главная ее оплошность, хотя, быть может, и сознательная уступка, в том сказалась, что она позволила втянуть себя в разговор. Для него приехавшие на «Ладах» ребята припасли особые доводы.

— Чем, чем, ну, хотя бы… дружбой с Валерием Петровичем, — будто невзначай, непривычно скромно признался обладатель изящной бородки.

Администратор не смогла скрыть мгновенной, совершенно ее преобразившей, обезоружившей улыбки. Какая-то, черт возьми, забытая, ностальгическая теплота забрезжила в регламентированном ее облике.

— Так бы уж прямо и говорили, молодые люди. С этого бы начинали. А то морочат голову ерундой… Вас трое?

— Пятеро, — с наигранным смущением признался артист и, обернувшись назад, словно бы затем, чтобы еще раз пересчитать всю компанию, заметил неприкаянную фигуру Стивы.

— Вас считать?.. Вы остаетесь с нами?

— Нет-нет, — Стива замотал головой, его давно уже смертельная тоска одолевала от зрелища хитроумного этого флирта со сферой обслуживания, на который он никогда и ни при каких обстоятельствах не был способен. Стоять в очереди — это все, что он умел. Безропотно, покорно, терпеливо, не пытаясь даже хоть в малости обмануть судьбу. Жена Надя часто подтрунивала над ним за это поразительное умение жить на общих основаниях. Он так и не заметил, как постепенно это любовное подначиванье переродилось в насмешку. Он все еще полагал, что втайне она им гордится.

— Нет, нет, — повторил Стива, — обо мне не беспокойтесь… Гостиница — это слишком хлопотно, я поеду в кемпинг.

Пятясь неловко и улыбаясь смущенно, словно извиняясь за что-то — за то ли, что навязался незванно в попутчики, за то ли, что отказался от предложений так или иначе, но все же принявшей его компании, Стива добрался до стеклянных дверей и как-то внезапно исчез за ними, несмотря на их прозрачность, будто растворился в густеющих сумерках…

— Боюсь, вам придется подождать, — дама за стойкой совершенно искренне вздохнула. И, чтобы доказать, что это не формальное пустое сожаление, поинтересовалась бегло, черт возьми, почти застенчиво улыбнувшись:

— Ну и как там Валерий Петрович?

— Верен себе, — успокоил ее обладатель бородки. — Как всегда, на уровне.

Было заметно, что даже простое упоминание известного имени, мгновенная перекидка им, будто мячом, в одно касание, доставила собеседникам удовольствие.

Приятели вернулись к девушкам, изящно и достойно расположившимся в низких креслах, привычка к такому вот — у всех на глазах — комфорту сквозила в непринужденных их позах, хотя беззащитное лицо одной из них казалось омраченным.

— Сервис, как всегда, ненавязчив, — известил девушек артист, — номера освободятся только к одиннадцати. Есть идея посидеть пока в здешнем заведении. — Большим пальцем он показал через плечо в сторону ресторанной двери, откуда, противореча международному интерьеру и лакированным интуристским плакатам, рвались наружу разудалые слова припева: «Теща моя! Ласковая!»

Неспешным, чуть ленивым шагом демонстрирующих себя людей компания, минуя всполошившегося было, но вовремя притихшего швейцара, вошла в ресторан. «Дым коромыслом» — эти простодушные, хотя и образные слова очень подходили для обозначения того, что творилось в его залах. Изысканный дизайн внешнего оформления окончательно растворился: музыканты неуловимо дворового вида, несмотря на белые пиджаки и огромные бабочки, настырно терзали свои гитары и надсадными голосами выкрикивали в микрофоны неуловимо неприличные слова каких-то особых, нигде более не исполняемых ресторанных песен. Толпа, а скорее даже куча людей, что характерно, не только молодых, но и в самом, что называется, зрелом возрасте, прыгала, скакала, тряслась, радела, бог знает что выкидывала в такт музыке и вразнобой с нею. Над столами, недоеденными блюдами уставленными, взвивалось тем временем отчаянное кокетство, перебиваемое выяснением отношений. К тому же невыразимое, однако же явное, будто табачный густеющий дым, предчувствие скандала повисло в воздухе.

— Послушайте, — поморщилась та самая девушка, что ехала со Стивой в одной машине, — ну чего мы здесь не видели? В этом вертепе? Мы же путешествуем на машинах, давайте соблюдать стиль — поедем в кемпинг.

Общество переглянулось. Очевидно было, что своеволию и вздорным желаниям этой девушки давно уже не удивлялись, и все же на этот раз она хватила через край.

— Маша, — стараясь соблюдать независимый по отношению к женским капризам иронический тон, ласково заговорил симпатичный блондин. — Я понимаю, конечно, единство стиля — прекрасная вещь, как архитектору тебе, разумеется, виднее, но не кажется ли тебе, что и в эклектике есть своя прелесть?

Но Маша умела настоять на своем.

— Ну да, — мнимо согласилась она, — особенно в тот момент, когда здесь начнется побоище. А оно начнется, можете не сомневаться. — Она раздраженно пожала плечами. — Нет, я все-таки не понимаю, стоило уезжать из ужасающей духоты для того, чтобы целый вечер проторчать в такой же самой духоте!

Через гостиничный мраморный холл она независимо направилась к выходу. Компания, с пониманием перемигиваясь и вздыхая, потянулась за ней. В чем она, несмотря на беззащитность своего взгляда, ничуть и не сомневалась.

Вдруг выяснилось, что Андрей совершенно неспособен вести машину ночью. Сперва он сам этому удивился: как ни говори, больше десяти лет за рулем, потом почувствовал полное свое бессилие, детское, нервное, истеричное, руки дрожат, и глаза слезятся от лучей встречных фар, липкий страх просочился ему под рубашку. Может, усталость была причиной внезапной этой, похожей на неумение неуверенности, может, отсутствие опыта, сам про себя Андрей сознавал, что, раскатывая лихо по городу, в любое время суток и в любом состоянии, к шоссейной долгой езде он, в сущности, совсем не был приучен. Потому и плутал теперь во тьме, как щенок, не в состоянии разыскать пристанища, потому и проклинал тот час, когда, поддавшись на уговоры одуревшего товарища, отправился в это бессмысленное и бестолковое путешествие.

— Еще пять минут такой езды — и привет родителям, — бормотал он зло и в то же время отрешенно, сбитый с толку и подавленный гибельным сиянием несущихся прямо на него огней. — Загнемся в канаве. И за что, самое главное? Из-за кого? Из-за болвана, от которого жена убежала! Так, может, ее не ругать надо, а жалеть, что она раньше этого не сделала!

— Не дрейфь, Андрюха! — вовсе не сочувствуя водителю и не разделяя внутренней его дрожи, гоготал Вовик. — Прорвемся, гадом мне быть!

— Куда прорвемся? — злился замотанный Андрей. — Как бы на тот свет не прорваться! Понесла меня нелегкая!

— Да ладно ныть-то! — Вовик окончательно раздухарился. — Раскис совсем, мастер. Ну-ка тормозни, я сам за руль сяду, раз ты такой впечатлительный.

Андрей даже не удостоил ответом такое нелепое предложение. Тогда Вовик через его плечо с заднего своего сиденья полез к ручному тормозу, уже никакого сомнения не оставляя другу о природе своего воодушевления.

— Дай-ка мне! Я вас катаю!

— Нажрался! — в отчаянии изумился Андрей, даже о своих водительских муках забыв. — Но где? Каким образом? У нас же ни грамма с собой! Вот уж действительно свинья грязи найдет!

— Ах, свинья! — оскорбился Вовик. — А ну тормози, к чертовой матери! — Он распахнул на ходу дверцу. — Тоже мне, товарищи! В гробу я видал таких товарищей!

Андрей резко остановил машину, выскочил на шоссе, замахал руками, заорал что есть мочи:

— Вова, вернись! Не сходи с ума!

Потом в сердцах грохнул кулаком по капоту ни в чем не повинного «Москвича»:

— С кем связался?..

Уже не злоба владела им, не раздражение, а просто отчаяние, совершенное и бурное, какого он, сорокалетний мужик, чего только не повидавший в жизни, не переживал с самого детства. Решительно не понимал он теперь, что ему делать, куда ехать, где искать товарищей. Старая дружба расползалась на глазах, словно ветхая, хоть и любимая рубаха, ткань выносилась, протерлась, провалилась, заплату не на чем укрепить.

Андрей курил, прислонившись к поржавевшей, побитой своей машине и с горечью думал о том, что ничего не надо фетишизировать, ни старых домов, ни былых привязанностей, все это романтизм и слюнтяйство, жить имеет смысл только настоящим, этим часом, этой минутой, не забегая вперед надеждой и уж особенно не поддаваясь ностальгической эйфории, от которой одно расстройство. Из тьмы, из непроглядной августовской ночи, пахнущей полевой сыростью и безлюдьем, как ни в чем не бывало возник Вовик.

— Ну ты, трезвенник! Поворот-то на кемпинг давно проехали!

Компания, вслед за Машей вышедшая из гостиницы, в последний раз приостановилась на широких маршах гранитной лестницы под взметенным, подобно крылу доисторической птицы, козырьком фронтона.

— Подумайте, — все еще не теряя надежды, воззвал к общему благоразумию обладатель изящной бородки, — через час, максимум через полтора примем горячую ванну, сядем в кресла, выпьем виски со льдом…

Немалый вкус к налаженной жизни, к несложным, но таким притягательным ее благам выдавали эти слова, а еще больше тон, каким были они произнесены, почти вдохновенный в задушевной своей заботливой убедительности. Однако даже упоминание о ванне не заставило Машу переменить намерение.

— Господи! — заговорила она с каким-то подозрительным энтузиазмом, — я с самого детства не сидела у костра, не ночевала в палатке! С пионерского лагеря в Балабанове, честное слово! Какого черта, я поехала на машине, если это невозможно? Полетела бы лучше самолетом!

Удивленные такою нежданной тягой к радостям походного бытия, мужчины лишь одно поняли в точности — перебороть бабью взбалмошность невозможно. И с досадой отперли машины.

После поворота в соответствии с указателем, изображающим графически палатку, а также скрещенные ложку и вилку, у Андрея отлегло от сердца. Шоссе в этом месте, подобно городскому проспекту, освещалось фонарями, их воспаленно желтый свет действовал на него успокаивающе. К тому же встречные фары не слепили его больше, в эту пору из кемпинга уже никто не выезжал. Включив дальний свет, Андрей еще метров за сто до конца пути разглядел среди кустарника и редких деревьев долгожданную арку приюта для путешествующих автомобилистов. Одинокая долговязая фигура маялась возле замкнутых на засов железных ворот. Разумеется, это был Стива.

— Боюсь, парни, пристанища мы здесь не найдем, — произнес он, опережая возможные упреки, чрезвычайно озабоченно, словно полдня назад только за тем и покинул приятелей, чтобы прибыть в кемпинг в качестве квартирмейстера. — Им даже интуристов девать некуда. — В этих словах, а также в суетливых его движениях улавливалась просьба о снисхождении, — не себе, нет, — а местным работникам, обремененным непосильной задачей приютить всех путешествующих по российским дорогам.

— Интуристов… — проворчал Вовик, с кряхтеньем вылезая из машины. — Ты за них не беспокойся, вон они в каких хоромах разъезжают, с собственным сортиром. — Он мотнул головой в сторону расположившихся за забором караванов, домов на колесах, окна которых, зашторенные цветными занавесками, светились в этот поздний час безмятежным покоем бытия.

— Так ты точно знаешь, что мест нет? — спросил он, глядя мимо Стивы.

Тот виновато развел руками, на этот раз как бы извиняясь перед товарищами за странности своего поведения. И еще как бы оберегая их от бесполезной траты сил и нервов в переговорах со здешней администрацией. Вовик, однако, не внял этому дружескому предостережению, этой чистосердечной заботе и по дощатым, скрипучим ступеням поднялся в контору кемпинга.

Небольшая, дачного вида комната, обклеенная пронзительными плакатами с видами Байкала, Черного моря и волжских просторов, несмотря на позднее время, битком была набита. Можно было подумать, что со всех окрестных полей и лесов, опустевших к ночи, собрались сюда жаждущие покоя и ночлега. Автотуристы — народ хоть и задерганный, однако же большею частью зрелый, солидный, профессорского либо ответственно чиновного вида, не просили и не спорили, а прямо-таки официальные заявления делали протокольными голосами и, неприязненно толкаясь, совали мужчине, сидящему за деревянным барьером, похожим на те, что бывают в отделении милиции, свои, надо полагать, внушительные документы. В вишневых и бордовых сафьяновых книжечках.

Вовик не мог, да и не хотел с ними соперничать. К тому же престижная суета, особо нелепая в дощатом бараке, вызывала у него, подобно любой другой, презрение и насмешку. Протиснувшись тем не менее поближе к заветному барьеру, он прислонился к стене и принялся спокойно и терпеливо изучать сложившуюся обстановку. И быстро понял, например, что суховатого мужика за барьером с морщинистым жестким лицом бывшего взводного командира, не пугают угрозы и растрогать не в состоянии никакие жалостливые слова.

— Не в моих силах… Ничем не могу помочь… Можете жаловаться… — отвечал он невозмутимо, отбивая самые настойчивые притязания и успевая наверняка с одного взгляда разобраться в мандатах, которыми перед его носом потрясали и которыми он столь демонстративно пренебрегал.

Мало-помалу народ в комнате начал убывать. Сообразив, что отшиты они бесповоротно и всерьез, с тяжелым сердцем покидали контору самые упорные борцы за свои права. Хотя некоторые еще на что-то надеялись, скандалить пытались или же, наоборот, били на жалость, о детях упоминая и о пожилых женщинах. Один лишь Вовик не произносил ни слова, только щурился, как кот, и хладнокровно наблюдал. В конце концов такое лукавое безразличие проняло даже железного администратора.

— Ну а ты чего ухмыляешься? — с вызывающей прямотой спросил он у Вовика.

— Любуюсь, — так же откровенно ответил тот.

— А корочку что же не суешь? Удостоверение то есть. Министерское, профессорское. Или не разжился?

Вовик опять улыбнулся:

— Есть у меня одно удостоверение личности. Да ведь вас им не удивишь. — Взглядом он указал на кисть администратора. Якорь был наколот на ней со знанием дела, основательный, рельефный, перекрещенный трехгранными русскими штыками и орудийными стволами. Мужчина, будто впервые, будто вовсе со стороны, как на нечто вовсе ему не принадлежащее, посмотрел на свою руку, потом по инерции перевел глаза на кисть Вовика, которую тот словно невзначай веско положил на барьер. На тыльной стороне огромной и тяжелой Вовкиной пятерни тоже синел якорь — не такой замысловатый, не так артистично выколотый, однако не дворовый, не хулиганский — неподдельно морской.

— Никак мариман? — недоверчиво поинтересовался администратор.

— Точно. Флотский товарищ, — от души улыбнулся Вовик. — Учебный отряд в Либаве. А потом седая Балтика. Вдоль и поперек. А что касается автономных походов, не будем уточнять.

— Понятно, — уважительно согласился администратор. — А я сам лично с Северного. Ну чего стоишь, давай паспорта. Небось со всем семейством!

— Можно считать, — осклабился Вовик и уточнил: — Значит, даете добро на заселение?

— Загоняй машину!

Среди бывших одноклассников один лишь Андрей причастился однажды к настоящему комфорту; Стива, дитя коммуналок, питомец пионерских лагерей и заводских общежитий, даже смутных тяготений к нему не испытывал, Вовик же «ловил кейф» традиционным способом, на кухне, за самодельным шатким столом, либо в той же «стекляшке», в окружении компаньонов, готовых обсудить все проблемы двора и мира и признать твой авторитет в любой области, если, конечно, поставишь бутылку. Тем не менее, получивши ключ от дощатого, похожего на собачью конуру домика, они расположились на крохотной его терраске в продавленных плетеных креслах не хуже, чем в шезлонгах на палубе белоснежного лайнера. Ноги вытянули вольготно, расслабились, закурили, ощутив себя спокойными, счастливыми людьми.

— Ну что, господа гардемарины, — довольный тем, что доказал друзьям свою житейскую расторопность, Вовик излюбленным жестом символически изобразил стакан, — может, развяжем по случаю привала? Как-никак почти половина пути пройдена…

Стива, до сих пор чувствуя себя виноватым, все же поморщился:

— Мне кажется, ты уже развязал…

— Да что вы меня за алкаша, что ли, держите? — вновь оскорбился Вовик. — Хороши товарищи! Мало ли что вам Мария напела!

— Да мы и без нее кое-что видели. Собственными глазами, — не преминул подковырнуть приятеля Андрей. — Кофе выпьем. Лучший способ расслабиться. Не знаю, как вас, а меня езда во тьме подавляет. Психически.

Он спустился к машине и достал из багажника термос, а заодно и сумку с припасами, приготовленными заботливыми руками Вовиковой жены.

Свет фар, подобный прожекторному, озарил внезапно и бесцеремонно дружескую трапезу, лишив ее тем самым интимности и уюта. На площадку перед домиком, лавируя между палаток и «караванов», одна за одной вползли две «Лады».

— Ой, смотрите! — раздался из темноты голос невидимой девушки, кажется, той самой, у которой Стива обнаружил в лице беззащитность. Затем и она сама, словно на сцене, появилась в лучах света. — Наши спасители уже тут!

Поразительно, с какою неподдельной искренностью она этому удивилась, посторонний человек и заподозрить не смог бы, что она надеялась встретить их именно здесь.

— И уже прекрасно устроились! — не переставала она изумляться.

— Подожди немного, мы сейчас тоже устроимся, — урезонил ее чуть ревниво кто-то из мужчин.

— А это не факт! — с хмельной заносчивостью откликнулся с веранды Вовик. — Тут сейчас с пропиской глухо! Полный аншлаг! И заведующий — железный мужик! Кремень!

— Ничего, — заверил из темноты благодушный голос, судя по тембру, обладателю бородки принадлежащий, — сейчас получит свой червонец и сразу же станет шелковым. Или кримпленовым, как вам угодно.

При свете фонаря возле конторы кемпинга можно было различить, что к крыльцу направились двое — бородач и симпатичный блондин.

— По себе судите! — не очень уверенно и как-то наивно крикнул им вдогонку Вовик.

— Вот именно, — весело ответили ему с крыльца, — по собственному большому опыту.

Андрей, не подымаясь из кресла, вновь без стеснения внимательно оглядел девушек. Будто пришли они к нему наниматься на работу и ему предстояло решить их судьбу.

— Как-то странно видеть вас… — обведя рукой пространство, он подыскал заодно и определение, — среди этой походной простоты. Интуристовский интерьер вам больше к лицу.

Третий парень из этой компании, похожий на солистов всех популярных ансамблей мира, засмеялся Андреевой догадливости.

— Совершенно справедливо изволили заметить! Именно там мы и собирались ночевать. Да вот у дам переменилось настроение. Маша, видите ли, вспомнила свое пионерское детство.

— Да! — девушка с беззащитным лицом вновь проявила свой отнюдь не беззащитный норов, — нам еще целый месяц жить в гостинице. Можно себе позволить провести ночь на природе?

— Ах, вот в чем дело, — поднял бровь Андрей. — «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Действительно, есть резон.

В этот момент, очевидно разозленные, выбитые из привычного для себя благодушия удачников и баловней жизни, воротились хозяева обеих «Лад».

— Ну, козел, ну, идиот, — обаятельно, по-мужски не находил слов симпатичный блондин, — давил бы таких, честное слово! «Сфера обслуживания» называется! Ненавязчивый сервис! Представляете, — он искренне призывал в свидетели компанию бывших одноклассников, — ему отстегивают червонец, он нос воротит, ему четвертной предлагают, он начинает орать! Ясное дело: цену набивает. Не полсотни же ему кидать за ночь в сарае!

— Примитивно мыслите, клиент, — выдавая отчасти внутреннее торжество, заметил Вовик, — по правилам арифметики. Кинули, зарядили, это так… дважды два четыре. Пора на высшие формулы переходить.

— Да бросьте вы! — в сердцах возразил симпатичный блондин, — в том-то и дело, что до этой дыры еще не дошла простейшая арифметика.

— Ну хорошо, — С капризной требовательностью перебила его Маша, — что же нам теперь делать?

— Опомнилась! — не сдержался ее приятель. — Что теперь делать? Как быть? В стогу ночевать, ты, кажется, этого хотела?

Маша ответила невнятным возмущенным воплем; как все женщины, она терпеть не могла, когда ее уличали в непоследовательности. Среди команды «Жигулей» назревало напряжение.

— Зачем же в стогу? — вдруг разрядил его молчавший до того Стива, — девушки могут ночевать в этом домике. В «бунгало», — он усмехнулся, — так это, кажется, называется. Мы с удовольствием его уступим, правда, ребята?

— Ну, разумеется, — с расстановкой подтвердил Андрей, — как же может быть иначе?

Пикник решили устроить на берегу реки, метрах в ста от пределов кемпинга. Симпатичный блондин умело подогнал к откосу машину, его компаньоны споро принялись выволакивать на траву разнообразную снедь в пластиковых пестрых пакетах, объемистые термосы, похожие на снаряды, ящик «тоника» и целую упаковку соков в железных банках. Даже побывавший на разных приемах Андрей при виде такого щедрого достатка не удержался от вздоха:

— Хорошо живете! Прямо «отдел заказов» на колесах.

Симпатичный блондин пожал плечами.

— Люблю, чтобы всего хватало, — признался он без малейшей рисовки. — Чтоб все под рукой было, без проблем.

Так просто он об этом сказал, так естественно и душевно объяснил причину своего житейского размаха, что бывшие одноклассники вроде бы неясную вину ощутили перед самими собой, заурядная лень и нерасторопность представилась им основанием малого собственного процветания.

Девушки расстилали на траве скатерть, расставляли еду, создавая непреднамеренно аппетитный натюрморт; Стива, вставши на колени и припадая щекою к земле, раздувал костер. Худющий и нескладный, напоминал он в это мгновение пионера, обмирающего от волнения перед такою ответственной миссией, доверенной ему всем отрядом. Что ж, отряда он не подвел, через минуту неистовый огонь взметнулся над привалом, озарил окрестность и поюневшие вдруг, почти по-детски простодушные лица путешественников, затем смирился, опал и, уже умиротворенный, затрещал и загудел, подобно уютному домашнему очагу.

Роль тамады, не дожидаясь общего решения, самозванно присвоил себе Вовик. Не без умысла, надо думать: количество тостов зависело теперь целиком от его воли.

— Тост у нас для начала один, — объявил он, плеснув себе что-то в пластмассовый бритвенный стаканчик, — но безразмерный. На все случаи жизни. За любовь! Не возражаете?

Возражений не последовало. Напротив, общество оживилось, уже смехом своим и улыбками одобрив призыв оратора.

— Хороший тост, — подтвердила Маша, — действительно, для любой ситуации. Хоть для дипломатического приема.

— Оно и видно, — блеснул глазами артист, — типичная дипломатическая школа.

— А вы как думали? — ничуть не смутился Вовик. — Лицей. В Дмитровском переулке. Не слышали про такой? Между бакалеей и банями. Отличное дворовое воспитание.

Выпить ему, однако, не пришлось: едва только, юмористически набравши воздуху, поднес он к губам бритвенный стаканчик, как Андрей крепко, хотя и деликатно перехватил его руку и, ловко отобрав пластмассовый сосуд, убедился, что там плещется апельсиновый сок. Опешивший Вовик даже побагровел от обиды и злости, однако возразить не решился, чтобы не портить застолья.

— Как интересно! — не очень-то тактично выступила вторая девушка. — Вас что же, опекают?

— Приходится, — лицемерно вздохнул Андрей. — У него язва желудка. Совершенно не бережет себя.

Маша поспешила загладить оплошность подруги.

— А как же вы при таком тосте и в одиночестве? — скромно, не глядя ни на кого из приятелей, поинтересовалась она.

Друзья переглянулись, будто уславливаясь, кому на этот раз отвечать.

— Ну, это временное одиночество, — авторитетно заявил все тот же Андрей, глядя при этом на Стиву особым педагогическим, так сказать, упреждающе-поощряющим взором, каким смотрит тренер на главную надежду своей команды или же учитель во время «открытого» урока на лучшего своего, однако своевольного ученика. — На юг прорываемся… Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?

Этот рискованный отчасти аргумент произвел, кажется, должное впечатление. На этот раз безмолвно нашли друг друга взглядами владельцы «Жигулей». Маша вздохнула, посмотрев пристально на симпатичного блондина.

— Вот видите, друзья мои, как поступают предусмотрительные мужчины. А вы что же?

— И мы не пропадем, — сверкнул глазами артист, в руках у него откуда ни возьмись появилась гитара, он элегически перебирал теперь ее струны, — между прочим, свой «самовар», как выразился наш новый друг, еще никому не мешал обращать внимание… на кувшины, так скажем, или на амфоры…

— На крынки, — добавил Вовик.

— Именно. В известном смысле, — охотно поддержал его вальяжный обладатель бородки.

Маша взвилась, по условиям игры скорее всего, но не исключено, что и всерьез:

— Ах, вот как! Так, значит, они о нас рассуждают!

— Ну что вы, — тактично вступил Андрей, — это я виноват — позволил себе необдуманное сравнение. Надо было выразиться как-нибудь поэтичнее… Ну, вот, как у Саади, например: новая весна — новая любовь. В данном случае: новая осень.

— Не обращай внимания, что ты, — вторая девушка солидарно коснулась Машиного плеча, — они думают, что они покупатели. Ходят по жизни, как по ГУМу: «Это возьмем, то заверните». Иллюзии все это, детский самообман. Надо же самолюбие потешить. Поерепениться… На самом-то деле их самих оценивают и выбирают. По разным показателям. Кого для разговоров, кого для тенниса.

— Вот тебе и амфоры! — подивился Вовик.

— Между прочим, не переоценивайте Машиной непримиримости, — хитро, по-свойски улыбнулся артист, по-прежнему задушевно касаясь струн, как бы подбирая аккомпанемент к собственным словам.

— Знаете, как Коля, — он кивнул на блондина, — с нею познакомился? Маша, не сердись, пожалуйста, я как беспристрастный свидетель… Подходит на улице и, чтобы не упустить случая, сами видите, какая гражданка, с ходу лепит первое, что в голову придет: «Девушка, ради бога, никогда бы не осмелился, только один вопрос, — Громче и драматичнее зазвенели струны, превращая этот рассказ в подобие эстрадного речитатива. — В прошлое воскресенье, в Копенгагене, в аэропорту, ведь это были вы, я не мог ошибиться?» Маша в прошлое воскресенье отдыхала в Опалихе, на даче. Но не могла же она не оценить комплимента.

Хохот был наградой рассказчику, причем Маша и симпатичный блондин смеялись едва ли не искреннее и заливистее всех. Молчавший все это время Стива поднялся и, не в силах больше терпеть этого ерничества, побрел к воде. Сквозь внезапную, физически ощутимую тоску он сознавал неотчетливо, что нетерпимость его теперь смешна и к тому же невежлива, но ничего не мог поделать с собой — отчаяние, как грудная жаба, не давало ему продохнуть.

— Какой, однако, целомудренный человек ваш приятель, — покачала головой Маша, которая при всем своем веселье засекла тем не менее Стивин уход.

— Есть немного, — признал Вовик, — но дело не в этом. Разговор у нас зашел не совсем подходящий. Разные мысли вызывает, эти, как их…

— Ассоциации? — подсказала Маша.

— Вот-вот, они самые. Всегда путаюсь в иностранных словах.

— Бывает, — откликнулся, туманно улыбаясь воспоминаниям, вальяжный бородач. — Мне, например, шеф устроил как-то разнос за то, что я б р а в и р у ю своими обязанностями. Представляете формулировочку? Я даже опешил, честное слово, — в это нетрудно было поверить, с такою милой растерянной естественностью воссоздавал он свое недоумение. — Потом все же выяснилось, что обязанностями своими я, оказывается, м а н к и р у ю. А? Как вам это нравится?

— Не очень, — съязвила Маша, — по-моему, ты и манкируешь и бравируешь одновременно.

Она сама налила себе в стакан вермута.

— Я тоже хочу сказать тост, — во взгляде ее заискрилось уже не раз обнаружившее себя своенравие. — За людей, всегда готовых помочь!

Вовик доверчиво засмущался, и даже Андрей, удивленный внезапным пафосом этой краткой речи, непривычно потупился. Однако расчувствовавшийся, благодушно захмелевший бородач по-своему понял это предложение.

— Правильно, правильно, — с признательностью поддержал он его. — Мария, как всегда, права. Есть люди, одно имя которых звучит как пароль. Как заветное слово в восточной сказке. Произносишь, например, «Валерий Петрович», и перед тобой распахиваются все двери!

— Что-то здешние двери не распахнулись, — деликатно подрезал его Андрей, — или, быть может, вы не упомянули всемогущего имени?

— Здешние двери, — снисходительно, будто детской самоуверенности, улыбнулся симпатичный блондин, — настолько вне сферы Валерия Петровича… Уже и не знаю, как вам объяснить. Генеральный конструктор не занимается туалетной бумагой.

— А он генеральный конструктор? — попался на удочку простодушный Вовик. — Если не секрет, в какой области?

— В области н а с т о я щ е й жизни, я бы так сказал, — смеясь, ответил симпатичный блондин и окинул своих товарищей взглядом, на особое понимание рассчитанным, не знание каких-то, не то чтобы секретных, но завлекательно недоговоренных обстоятельств. Одна лишь Маша не захотела свойски принять этого взгляда. Она поднялась, что отчасти можно было принять за демонстрацию, и разом пропала во тьме.

Стива сидел на коряге у самой реки, скрючившись, словно от сердечного приступа, он смотрел прямо перед собой на темную густую воду, и в смехе, всплесками долетавшем от костра, ему по-прежнему слышались те самые мнимо английские возгласы, какие раздаются на теннисном корте, и стук ракеток назойливо преследовал его, и все та же картина матча, являющего собой, в сущности, образ любовной игры, неотвязно представлялась его взору. Неожиданно из темноты совсем рядом с ним возникла Маша. Он не увидел ее, а скорее почувствовал.

— Вы, наверное, обиделись? — осторожно спросила она.

— На что? — Стива не обернулся и даже позы не переменил.

— Не знаю… Может быть, что-то в разговоре показалось вам неприятным… Не надо обращать внимания на такую болтовню.

— Я не обращаю, — сухо ответил Стива.

— Ну и правильно делаете, — радостно одобрила его Маша. — Можно с вами посидеть?

— Посидите, — нехотя подвинулся Стива, — только со мной скучно.

— Кто это вам сказал? — искренне удивилась девушка.

— Да есть у меня некоторые основания так думать.

— А вы им не доверяйте, — совершенно серьезно посоветовала Маша, — мало ли кому что покажется, неужели со всеми считаться?

— Не со всеми, — вздохнул Стива, — вы же знаете, с одним определенным человеком.

Маша посмотрела на него очень внимательно: так врач смотрит на больного, от всей души желая его убедить, что исцеление начинается с пробуждения воли к жизни.

— Значит, это не ваш человек, и вы тут ни при чем. Надо это осознать раз и навсегда и выбросить его из головы. Или из сердца, я уж не знаю, откуда…

— Вы так считаете на основании личного опыта? — по-прежнему не глядя на девушку, спросил Стива.

Маша вновь ободряюще улыбнулась:

— Ну конечно. Разве иначе я осмелилась бы? Женщины обо всем судят только по личному опыту. Кто как рожал, кто как делал аборт.

— Придется вам поверить, — принужденно ухмыльнулся Стива, — поскольку т а к о г о богатого опыта у меня действительно нет.

Артист уже не перебирал струны рассеянной рукой, он теперь брал аккорды нарочито резкие и, как бы сказать, брутальные, и напевал что-то голосом приятным и мелодичным, однако ж с такою же напористой, якобы сердитой интонацией, которая сама по себе имитирует мужественность и выражает горечь жизненных разочарований и утрат. Интересно, как это ему удавалось: для всех перипетий здешнего разговора подбирать соответствующий музыкальный фон?

— Ну и как же этот ваш всесильный знакомый конструирует настоящую жизнь? — поправляя прогоревшие сучья, подозрительно скромно полюбопытствовал Андрей.

— По-разному, — его собеседник с некоторым, впрочем, хорошо скрытым волнением огляделся по сторонам, — конструкция надежная, вот что важно.

— Понтируешь — понтируй! — пел артист, воображая себя гусаром, отчаянным рубакой, бретером, дуэлянтом, волокитой, завсегдатаем светских балов, конских ярмарок и придорожных трактиров.

— Мы как-то привыкли связывать размах личности непременно с производством, — отчасти наставительно, словно за тем именно, чтобы не выдать беспокойства, — произнес блондин. — А это гений п о т р е б л е н и я. Представьте, такие тоже бывают. Не человек, а праздник! Жизнь оказывается потрясающе разнообразна. Если только уметь пользоваться ее возможностями.

— Это я понимаю, — не сдержав досады, замахал рукой Андрей, будто обжегшись, — вы мне признайтесь, чем же все-таки знаменит ваш приятель, что вы им так восхищаетесь. Что он такое открыл, построил, сочинил, изобрел, чем, так сказать, облагодетельствовал человечество? Откуда престиж?

— Да ну вас! — ребята из «Жигулей» вновь на мгновение столкнулись взглядами и разом улыбнулись с известным уже усталым чувством, какое вызывает назойливая непонятливость ребенка.

— У вас, простите меня, какие-то пионерские представления о престиже, — раздражаясь понемногу и откровенно уже вглядываясь во тьму, заметил блондин. — «Открыл», «сочинил» — сплошная серия «Жизнь замечательных людей». Я же вам толкую: его удел не производство, а потребление. Он открыл способ удовлетворять любые свои потребности. В чем угодно. Разве мало?

— Ясно, — Андрей подвел черту своему любопытству, — знамение времени — магия успеха. Преуспел — значит молодец! Чего, в самом деле, разбираться, каким образом!

— Да он же просто жулик, этот ваш, как его… Валерий Петрович, — брякнул вдруг прямолинейный Вовик, — его же заметут, как пить дать, рано или поздно!

— Ну, во-первых, скорее уж поздно, чем рано, — поморщился юмористически бородач. — А во-вторых, фу… какие это вы слова говорите, даже странно слышать.

— Действительно, — поддержал его артист, разом переставший играть и петь. — Почему-то считается, что человек непременно должен родиться художником, поэтом, избранником муз… Что за снобизм, ей-богу! А если его другие музы избрали или богини, я уж не знаю, как их назвать; короче, те, которые покровительствуют деловым, практическим людям, авантюристам, нефтяным королям… Чего же тут стесняться?

И тут же подтвердил свой риторический вопрос особо чувствительным, почти что надрывным перебором.

— Значит, и тут нас в ы б и р а ю т, — вздохнул подавленный Андрей, — бедные, мы бедные…

Симпатичный блондин неожиданно вздрогнул, как будто именно к нему относились эти слова, как будто некий намек различил он в них, и, не заботясь больше о том, чтобы скрыть смятение, вскочил на ноги.

Стива и Маша сидели на коряге почти рядом. Издали можно было даже заподозрить, что разговор их принял какой-либо чересчур личный оборот. В сущности, так оно и было. Однако в самом невинном смысле.

— Вы не первая, — так и не желая взглянуть на собеседницу, произнес Стива, будто и не к ней обращался, а просто размышлял вслух, — мне все говорят: выброси из сердца… Правильно, и я бы так советовал, что еще скажешь… Ну вот, соберусь я с силами, выброшу, выжгу… и что дальше? Что останется-то? Пустота? Абсолютный вакуум? Вот чего я боюсь. Как же тогда жить?

— Природа не терпит пустоты, — весело объявила Маша, — она ее неизбежно заполняет.

Стива впервые внимательно посмотрел на девушку:

— Опять судите по собственному опыту? А он, к сожалению, имеет ограниченное значение.

Сверху послышался шорох шагов, потом прозвучал вежливый, чуть насмешливый голос:

— Какая трогательная картина! Я не помешал?

Прыжок на влажный песок отозвался глухим шмякающим звуком. Симпатичный блондин разом вырос перед сидящими, пружинистый, словно гимнаст, совершивший двойное сальто или какой-нибудь, бог его знает, соскок с брусьев, прогнувшись.

Стива смутился ужасно, до неприличия, будто и впрямь ощущал перед хозяином «Жигулей» какую-то вину:

— Нет-нет, что вы? Чему вы можете помешать?

— Я уж не знаю, — голос решительного этого человека звучал все изысканнее и все язвительнее, — понятия не имею, чему в таких случаях мешают, а, Маша?

— Тебе виднее, — отзвук давней непрощенной обиды проскользнул в ее тоне, — это ведь ты из себя выходишь, если кто-нибудь забредет к тебе без звонка.

— Вот и поспорь с женщиной, — симпатичный блондин, взывая к Стивиному сочувствию, беспомощно развел руками. — У них всегда готов встречный упрек. Встречная претензия, которую, между прочим, давно бы уже пора предать забвению. А приходить без звонка, — он посмотрел Маше прямо в глаза, — и вправду бестактно. Даже убежав из больницы.

— Поверьте, — все еще не преодолев внутренней скованности, оправдывался Стива, — ваши, как бы это сказать… сомнения, что ли… совершенно лишены почвы.

— Да я и не сомневаюсь, — блондин вдруг совершенно откровенно окинул Стиву оценивающим взглядом, — какая, в самом деле, может быть почва?

Властным, покоряющим движением, уже никакого внимания не обращая на Стиву, он обнял Машу за плечи:

— Пойдемте, радость моя. Нам тут п о к о и уступили — королевские, на полторы персоны.

С хозяйским сознанием своего права и с хозяйской же осмотрительностью повел он девушку вверх по откосу. В походке ее, в опустившихся плечах Стиве почудилась покорность, бабья, нерассуждающая, привычная. Странно, он мог поклясться, что чувство, промелькнувшее в его душе при виде такого обидного послушания, могло бы считаться в сто раз уменьшенной копией той смертельной тоски, какую испытал он, получив телеграмму от пропавшей жены.

Все душное, тяжкое лето мечтали в Москве о таком вот пасмурном, зябком рассвете, но, проехавши более семисот километров на юг, проснулись с ощущением неуюта и разочарования в жизни. На похмелье было похоже это состояние, не по причине выпитого накануне — выпили самые пустяки, а по сути, по ощущению: кончился вчерашний праздник, споры, страсти, нервная веселая взвинченность — все это осталось за плечами, в угаре дотла прогоревших чувств. Предстоял осмотр машин, копание в двигателе, заправка, отъезд — опять же работа. Вовик как человек, наиболее к ней привычный, поднялся раньше всех, тем более что ночевал он в спальном мешке прямо на пожухлой, полувытоптанной траве. По флотскому своему обыкновению, а также по свойству тех выпивающих людей, которых с утра тяготит смутная тень вины, он немедленно занялся внутренним своим самочувствием, помахал для зарядки руками, поприседал, покряхтел, поухал и тут же затеял бриться. Вот так вот, с намыленными щеками и с опасной бритвой, источенной до узкой полоски, в руке принялся он подымать товарищей. Спали они в машине, скорчившись кое-как на разложенных сиденьях.

— Подъем, выходи в шинелях строиться! — никого не стесняясь, зычным боцманским голосом орал Вовик и продолжал при этом бриться, пугающе взмахивая время от времени убийственным клинком, то ли для того, чтобы стряхнуть с него, пену, то ли затем, чтобы сопроводить свою команду решительным воинским жестом.

— Вот глотка-то луженая, — ругался мятый со сна Андрей, у которого от тесноты и неудобной позы свело руку и ногу, — как с тобой жена живет, понять не могу; от таких, как ты, бегать нужно, а не от этого простогландина, — он мотнул головой в сторону Стивы. Тот сидел на корточках перед дорожной сумкой и рылся в ней судорожно и растерянно, что-то искал и не мог найти. Оказалось, электробритву. Вылетали на свет божий рубашки не самого модного покроя, майки, прочие предметы, не рассчитанные на всеобщее обозрение.

— Вовик, где же она… — бормотал Стива обиженно, — вот, черт возьми, неужели забыл, ты не знаешь, какое здесь напряжение? Хотя ты бреешься по-старому…

— Не по-старому, а по-настоящему, — Вовик картинно поднял вверх опасное лезвие бритвы. — Золлингеновская сталь. Клеймо — два мальчика. Благородный мужской предмет, учтите это, студент. А напряжение — двести двадцать, можешь не сомневаться.

С этими словами, все так же уверенно проводя бритвой по щеке, а потом решительно стряхивая с лезвия пену, он направился к «Ладам», возле которых уже хлопотали хозяева, с тем особым утренним водительским раздражением, какое вызывает у пассажиров почтительность, отчасти похожую на подобострастие. Может, поэтому девушки с какой-то особой молчаливой расторопностью соображали завтрак, что-то такое быстро-быстро резали, мазали, кипятили на скорую руку, вообще проявляли себя умелыми, преданными хозяйками, к некоторому даже удивлению Вовика, который с первого взгляда определил их про себя как подруг «фраеров», тех, что во время ремонта машины неизвестно на что куксятся, капризничают и страдают от того, что понапрасну якобы теряют время.

— Консультации не требуется? — полюбопытствовал Вовик тем одновременно пренебрежительным и покровительственным тоном, каким привык разговаривать со своими клиентами, а вот с такими, «центровыми» и наверняка денежными, в особенности.

— Не думаю, — принимая игру, ответил ему симпатичный блондин, ему, видно, хорошо знакома была панибратски-хамоватая манера вольного автомобильного сервиса, и он умел не потерять лица перед ее насмешливым напором. Он окинул Вовика не то чтобы вызывающим, но свойским, всепонимающим взглядом и широким жестом пригласил его, а в его лице — и обоих его друзей, к столу.

Стива, заподозрив, что Маша будто бы специально для него наливает кофе в большую кружку, отвел глаза и преувеличенно затряс головой:

— Спасибо, еще не хочется.

Андрей тоже дипломатично отказался, сославшись на совершенное отсутствие аппетита в столь ранний час. Лишь Вовик, далекий от дипломатии и незнакомый с отсутствием аппетита по соображениям времени, принял из Машиных рук ту самую большую кружку. И при этом еще покосился с грустью во взоре на недопитую бутылку коньяка, которую вроде бы вовсе невинно показывал ему артист. По счастью, Андрей, уже сидя в машине, подал вдруг ни с того ни с сего долгий нервный сигнал. Вовик резонно принял его на свой счет и соблазн скрепя сердце преодолел.

— Не надоел еще «Москвич»? — запросто, как автомобилист у автомобилиста, поинтересовался у Андрея симпатичный блондин, резким и точным вращением руля разворачивая свою приемистую «Ладу». — А то мне моя «коломбина» уже опостылела, — признался он уж и вовсе по-дружески.

— Что так? — вежливо удивился Андрей. — Вы же на ней и десяти тысяч не прошли.

— И проходить не намерен. Бог с ней, куда ни плюнь, сплошные «Жигули», даже неудобно. Вернемся с юга, уступлю какому-нибудь сыну Кавказа. Пора серьезный кар водить, как у солидных людей.

— У Валерия Петровича? — невинно осведомился Андрей.

— Совершенно верно, — блондин искренне улыбнулся его догадливости. — Там «Вольво-350». Догоняйте, по дороге расскажу, что это за тачка.

Одна за одной «Лады» выбрались на шоссе и сразу, буквально в одно мгновение превратились в исчезающие из поля зрения точки. Вслед за ними из ворот кемпинга, гремя всеми своими частями, пулей вылетел «Москвич». Пешеходу, шарахнувшемуся в испуге в кювет, трудно было поверить своим глазам.

— Ты это… — предостерегал Вовик, который на сей раз уселся рядом с Андреем, — не поддавайся на провокацию. Тебя же уделать хотят, ты что, не понимаешь? Между прочим, у тебя ведь не это, как его… не «вольво».

— Ну и что? — напряженно и как-то собранно злился Андрей, припадая к баранке, словно всадник к шее скачущей лошади, — значит, я дерьмо последнее, ничтожество, тварь дрожащая? Посмотрели, и сразу все ясно, кто чего стоит.

— Андрей! — ужаснулся на заднем сиденье Стива, — Опомнись! За кем гонишься? Ты что, неужели завидуешь? Кому? — В Стивином мальчишеском голосе звенело искреннейшее недоумение.

— А почему бы и нет? — Андрей с усилием продолжал давить на газ. — Почему бы и не позавидовать? Весьма достойные молодые люди. Специалисты.

— В чем это? — недопонял Вовик.

— А в чем хочешь. В машинах, в женщинах, в хорошей еде. И в жизни каждый из них достиг большего, чем все мы втроем, вместе взятые.

— Урвал! Так и скажи, — праведным воплем разразился потрясенный Стива.

— А меня это не волнует, я не прокурор! — возбужденный азартом гонки, бросил через плечо Андрей. — И никого не волнует. Кроме таких вот моралистов, от которых жены бегают.

Не столько усилием измотанного двигателя, сколько напряжением воли водителя, «Москвич», дребезжа и дрожа, словно космический корабль в полосе наивысших перегрузок, настиг все же обе «Лады» и даже поравнялся с ними.

— Вы, кажется, собирались рассказать кое-что о новинках мирового автостроения, — улыбнувшись удовлетворенно, прокричал Андрей симпатичному блондину.

Маша при виде встревоженного, растерянного Стивы расцвела, засияла глазами, замахала ему рукой.

— Главное качество «вольво», — громко, хоть и не поворачивая головы, сообщил владелец «Лады», — в том, что любые здешние машины по сравнению с нею всего-навсего самокат.

С этими словами он прибавил оборотов, и «Лада» без труда избавилась от назойливого соседства «Москвича». Вслед за нею тот же маневр как по команде повторила вторая машина Волжского завода. Они в большей степени соответствовали мировому уровню автомобилей, нежели изделие АЗЛК выпуска 1971 года.

Андрей, естественно, напрочь забыл об этом. Он слушать никого не хотел и ничего уже не видел вокруг себя, лишь красный багажник удаляющейся «Лады» служил ему раздражающей приманкой. Гремя и сотрясаясь от натуги, вот-вот грозя развалиться на куски от непосильной работы, с надрывным хрипом в моторе, «Москвич» медленно, но неуклонно догонял «Жигули».

— Слушай, ты, адский водитель, — хрипло, под стать мотору увещевал Андрея Вовик, вцепившись до боли в пальцах в скобу над головой, практически упершись кулаком в потолок, — кончай, не гони картину. Ты что, забыл, на чем едешь? У тебя же скаты лысые, черт, и сцепления на соплях…

— Ничего, — приговаривал, припав к баранке, Андрей, — зато у меня нервы крепкие. Тросы, можно сказать, канаты, а не нервы…

Теперь его старая машина пристроилась в хвост «Жигулям», она шла, а точнее — неслась на том небольшом от них расстоянии, какое и полагается соблюдать участникам автомобильного каравана.

— Вот теперь поглядим, сумеют ли они от нас оторваться, — самолюбиво подытожил Андрей и, расслабившись, впервые за все это время, откинулся на спинку кресла. В этот самый момент, откуда-то снизу раздался катастрофический, душераздирающий скрежет, «Москвич» сам по себе, без малейшего участия водителя, вильнул влево, потом, повинуясь неодолимой силе, встал поперек шоссе. Андрей, закусив от натуги губу, с перекошенным от страха и недоумения лицом пытался вывернуть руль, но не тут-то было: автомобиль его больше не слушался, он вращался вокруг своей оси, как ничтожная щепка, несомая дождевым потоком, — какое счастье, что в эту пору на дороге не оказалось встречного транспорта! Никакие тормоза не в состоянии были прекратить этого безвольного панического движения, оно завершилось лишь в тот момент, когда «Москвич» очутился в кювете, уткнувшись носом в грязь и задрав кверху багажник и крутящиеся бессмысленно и жутко задние колеса.

В большое, во всю кабину, панорамное зеркало, укрепленное над головою водителя, Маша все время старалась разглядеть, что же происходит на шоссе, за ее спиной. Тревога тенью пробежала по ее напряженному лицу, она вытянула шею, всматриваясь в зеркало, потом быстро открутила боковое стекло и высунулась в окно.

— По-моему, с ними что-то стряслось, с нашими… спутниками, — забормотала она растерянно, хватая водителя за руку, — будь добр, остановись, я хочу посмотреть.

— Ты хочешь посмотреть? — переспросил ее друг, прикуривая от зажигалки сигарету. — Или посидеть у реки? В лирическом обществе? Будь уж откровенна.

Скорости он тем не менее не снижал.

— Ты все-таки дурак, честное слово! — вспылила Маша. — С людьми, не дай бог, что-то случилось, а он, видите ли, ревнует. Нашел время!

— Я вообще не ревную, Маша, — спокойно отразил ее удар симпатичный блондин, — ты могла это заметить. Я никогда не ревную. И тебя, если помнишь, учил тому же. И уж тем более к людям, которые втроем ездят на четыреста первом «Москвиче».

Он мельком взглянул в панорамное зеркало.

— С ними ничего не стряслось, можешь не волноваться. Они просто отстали, понимаешь? О т с т а л и! Давно и безнадежно. Что ж теперь делать?

С растерянными, перевернутыми лицами приятели выбирались кое-как из беспомощной машины, еще не веря до конца, что остались живы и невредимы, ощупываясь бессознательно, чтобы в этом убедиться. Морщась и потирая ушибленное плечо, Стива отвлеченным взглядом посмотрел на пустынное, по счастью, шоссе. Лишь вдали, за перекатом дороги, мелькали букашки «Жигулей».

— Вот мы и пешеходы! Нет худа без добра, зато ни с кем теперь и не тягаемся. Кто бы на чем ни ездил.

Потрясенный случившимся, колотившую его дрожь не сумевший унять, Андрей смолчал, безропотно проглотив шпильку. А Вовик, усмирив с трудом праведную жажду выругаться и сорвать тем самым зло, с кряхтением и бормотанием полез под задравшийся неприлично багажник «Москвича».

— Ладно. Могло быть и хуже, — обнадежил он приятелей, подымаясь и отряхиваясь. — Во-первых, все-таки целы, и на том спасибо нашему гонщику. Просто низкий поклон до земли, — не удержался он все же от ехидства. — А во-вторых, — тут его голос зазвучал проще и деловитее, — если нас до города кто-никто доволочет, я, может, разберусь, как жить дальше. Как в воду глядел, — выругался он все же почти добродушно, находя утешение в собственной прозорливости, — что одних вас отпускать нельзя.

Они вышли на шоссе и принялись что было сил и фантазии привлекать к себе внимание проезжающих шоферов. Руки подымали, голосуя; растопыривали руки, демонстрируя свою беспомощность; какие-то маловразумительные, однако же многообещающие жесты делали — машин на дороге заметно прибавилось, однако тормозить никто не тормозил. Напрасно Андрей в отчаянии загораживал телом проезд, умоляюще складывая ладони — его огибали, нещадно матеря, в ответ он тоже бессильно ругался:

— Сволочи! Тоже небось порядочные люди… Упаковались… И теперь плюют на все человечество.

Свистящий гибельный гул стоял вокруг от проносящихся машин. Андрей едва успевал увертываться.

— Чтоб тебе в бульдозер вмазаться! — кричал он вслед иному бездушному водителю и бессильно опускал руки:

— Ну что ты будешь делать, никакой солидарности!

— Да-а, — покачал головой Вовик, — по этой линии действительно слабовато. Это тебе не морской флот, надо честно признать. Да не торчи, не торчи ты на проезжей части, еще одного приключения не хватало!

После короткого, но упорного, как физическое напряжение, раздумья, глубокими рытвинами пересекшего его чело, Вовик подозвал Стиву:

— Ну-ка, студент, растянись вот тут, на обочине. Не стесняйся, дело семейное, ложись!

Стива, не соображая еще, чего от него хотят, неловко опустился на траву.

— Смелей, смелей, — понукал его Вовик, — расслабься и получай удовольствие, слыхал про такую инструкцию? Мы их на куклу сейчас возьмем, равнодушных водителей этих, гадом быть, был такой прием в уголовной практике. Кукла — это, значит, вы, студент. То есть в данном прискорбном случае жертва.

Понимание жизни и многих ее обстоятельств и на этот раз не обмануло Вовика: не успел он в позе удрученного милосердия склониться над распростертым Стивой, как возле них затормозил огромный крытый грузовик неясного, но, несомненно, особого назначения.

— Что это с вами, мастера? — спросил, высунувшись из высокой кабины, шофер — мордатый, в потрескавшейся, истертой добела лётной кожаной куртке. — Доходит, что ль?

Андрей, не одобрявший этой комедии, в чрезвычайно естественной растерянности пожал плечами. Шофер грузовика тяжело спрыгнул на землю, профессионально, с первого взгляда оценил положение «Москвича», а потом, через Вовиково плечо туповато уставился на Стиву:

— Голова-то в порядке?

— Вообще-то не совсем, — туманно произнес Вовик.

— У него шок, я тебе точно говорю, — захлебываясь от эрудиции, шептал шофер, — ему дыханье надо делать, искусственное…

— Ты думаешь? — всерьез спросил Вовик.

— Рот в рот, как утопленнику.

— Только без этого, — брезгливо скривился Стива и, открыв глаза, предпринял довольно-таки бодрую попытку сесть.

— Вы что же это, фрайера, — тяжело и оскорбленно покраснел водитель грузовика, — шутки шутите на трассе? Концерты устраиваете? Народные театры?

— Какие уж тут театры, друг?! — взмолился Вовик. — Сплошной убыток, ты же видишь, как раскурочились. Будь человеком, дотяни до населенного пункта. Пропадем ведь…

— Да-да, друг, — несколько суетливо поддержал просьбу Андрей, — подбрось, чего тебе стоит?.. За нами, как это… не заржавеет.

— Так бы и говорили, — пробурчал, отходя, шофер, он и вправду казался отзывчивым человеком, — а то ломают дурочку, как не знаю кто… Вставай, ты, участник художественной самодеятельности, — он насмешливо взглянул на Стиву, сидевшего по-прежнему в нелепой позе, мнимой к тому же, разоблаченной жертвы, — почетную грамоту в ГАИ получишь, если остановят.

На балконе, а точнее, в лоджии, благородно провинциальной, плющом увитой и еще какими-то ярко цветущими южными растениями — прихотливыми, избыточными, чувственными, — стояла немолодая, однако все еще весьма привлекательная женщина и счастливо улыбалась. В сущности, именно эта искренняя, безоглядная, как в юности, улыбка и делала ее такой милой, позволяла догадываться, как замечательно хороша была эта женщина каких-нибудь двадцать — двадцать пять лет назад.

— Маша, — кричала она вниз опять же молодым, почти девчоночьим радостным голосом и махала рукой, — Машенька, господи, боже мой! Хоть бы телеграмму дала! Артем! — это уже в глубину квартиры было обращено, — иди скорей, смотри, кто приехал! Иди же!

Из двери, ведущей в комнату, выглянул недовольно седовласый мужчина внушительной и властной осанки, о которой он, казалось, ни на секунду не забывал, даже в домашней обстановке не позволяя себе расслабиться, сознательным усилием души преодолевая малость роста, обидно противоречащего величию наружности и натуры. На одной ладони держал он телефонный аппарат, в другой сжимал трубку, напоминая тем самым карточного короля со скипетром и державою в руках.

— Что за крики, слушай? — продолжал он морщиться с раздражительным нетерпением. — По телефону можно поговорить, да? С Константином Александровичем, от которого, между прочим, кое-что зависит в судьбе твоего сына! До которого, между прочим, не так легко дозвониться! Черт знает, что такое!

Из трубки донеслось недоуменное гудение.

— Это не тебе, Костя, дорогой! — произнес мужчина в трубку таким голосом, каким самодержец мог бы разговаривать с лидером, хоть и лояльной, однако влиятельной оппозиции. — Издержки семейного счастья, клянусь честью! Минуты нет покоя, слушай, сосредоточиться некогда, подумать о жизни!

В этот момент рассерженный взор этого волевого мужчины как-то сам собою сосредоточился в том направлении, куда жена все это время безуспешно старалась направить его внимание.

— Маша! — громко, однако же словно ни к кому не обращаясь, а просто констатируя факт, вымолвил он. — Маша, клянусь честью! — теперь это был уже крик радушия и восторга, натурально несовместимый с самоуверенной солидностью этого человека, с его обыкновением ничему в жизни внешне не придавать слишком большого значения. — Почему, слушай, телеграммы не дала? Как снег на голову!

Телефон в руке вновь напомнил ему о себе, и он с досадой, забыв об этикете и возможных последствиях, закричал в трубку:

— Костя, прости, дорогой, я тебе позже позвоню, ей-богу, дело есть, обстоятельства срочно переменились!

Внизу, возле двух запыленных машин стояла Маша и, довольная эффектом, какой произвело ее появление, лукаво и радостно смеялась.

— Все, все наверх! — провозглашал с балкона хозяин дома, заметив проницательно, что Маша отчасти играет на публику, сидящую в автомобилях. — Все! — он делал руками величественные жесты, какими обычно утомленный концертом маэстро подымает оркестр.

Хозяйка, не утерпев, решила сама спуститься во двор, немного погодя и хозяин пришел к мысли, что имеет смысл поощрить гостей, приветствуя их на пороге дома. Встретившись, однако, посреди большого двора, неизменного во всяком южном городе, зеленого, заросшего травой и пыльного в одно и то же время, ограниченного с одной стороной утесом жилого дома и сохранившего в непознанной своей затягивающей глубине какие-то замшелые особнячки, покосившиеся пристройки, трухлявые сараи, строения, опоясанные ветхими галереями, оснащенные целой системой лестниц с почерневшими деревянными перилами.

Поцелуев, объятий и сентиментальных восклицаний, доставшихся на Машину долю, хватило бы на целый семейный праздник, на юбилей, например, собирающий родного со всех концов отечества. Вся Машина компания приветливо улыбалась, как и подобало случаю, однако сквозила в этих улыбках и столичная снисходительность по поводу столь пылкого выражения родственных чувств.

— Познакомьтесь: мои друзья, — скопом представила Маша своих спутников, — движемся к морю своим ходом. А это, — наперекор чуть ироническим взглядам приятелей она еще раз расцеловала женщину, — самая моя любимая тетка Екатерина Михайловна. Правда, красивая женщина? По-моему, Артем Нестерович из-за нее кого-то застрелил.

— Могла бы, между прочим, не компрометировать дядю перед друзьями, — напоказ нахмурился мужчина, — самая любимая племянница еще называется… Застрелить не застрелил, но порассказать есть что в подходящей компании.

— Интересно бы послушать, — с милейшей улыбкой признался симпатичный блондин и вздохнул неподдельно, — к сожалению, лишены такой возможности. Нанесли визит вежливости и стремимся дальше. К морю.

— Как это стремимся? Почему это лишены возможности? — в голосе Артема Нестеровича прорезалось некое праведное недовольство. — Слышать ничего не хочу! Екатерина, как тебе это нравится?! Мой дом, учтите это, молодые люди, совсем не то место, куда заходят из вежливости. Из вежливости мне можно открытку прислать. А тот, кто пришел сюда, — он благословляюще обвел рукой пространство, как бы давая понять, что окрестный двор тоже является его владением, во всяком случае, подчиненной ему территорией, — тот уже друг. Между прочим, начальник ГАИ нашего края тоже мой друг, имейте это в виду.

— Ну, если так, — поспешил подыграть Артему Нестеровичу обладатель холеной бородки, — то это меняет дело. Придется принять приглашение.

— Придется, в обязательном порядке, — сдвинул самодержавные брови Артем Нестерович и тут же обнажил крепкие зубы в лучезарнейшей, плотояднейшей улыбке. — Кутить будем, да! Можем себе позволить?!

Побитый и покорябанный «Москвич», надорвавшись во время непосильной ему гонки, выглядел теперь и вовсе жалко — болтаясь на прицепе у огромного, добродушного КрАЗа. В кабину грузовика, откуда, почти как из самолета, открывался превосходной обзор местности, чтобы не скучно было благодетелю-шоферу, подсадили Стиву. Он, однако, туповато и мучительно молчал, не умея запросто сходиться с людьми и стесняясь к тому же своей недавней дурацкой роли. А в «Москвиче», бессильном и холодном, как-то замедленно и неопределенно, что проистекало, вероятно, от ритма этого зависимого, несамостоятельного движения, переговаривались Андрей с Вовиком.

— Знаешь, — лишь слегка придерживая баранку, признался Андрей, — а я ему завидую.

— Кому? — не понял Вовик. А может, просто не захотел понять.

— Кому-кому, простогландину нашему… Стиве.

Вовик присвистнул:

— Нашел везунчика! Мужик уж совсем гармонь потерял, того и гляди либо свихнется, либо руки на себя наложит… Его отвлекать надо, а не зависть к нему испытывать.

Андрей с досадой помотал головой:

— Ты по-другому взгляни… Человек страдает. Откровенно, ярко, без стеснения, без всяких этих шуточек хреновых, за которые все теперь прячутся. Значит, живет! А не прозябает, не существует, не болтается, как дерьмо в проруби… А я вот забыл, что такое страдание. Так, неприятности… денежные, как видишь, затруднения… с работы ушел. Досадно, конечно. Зло берет. Но не страдаю. И представить себе не могу, чтобы помчался за кем-нибудь, вылупив глаза, через всю Россию.

— Помчался все-таки, — поймал товарища на противоречии Вовик, — ради того же Стивы. За рулем помчался.

— Это другое дело, — вздохнул Андрей, — это не за кем-то. Это ты правильно сказал — ради кого-то. Ради друга, ради дружбы вообще.

— А это что ж тебе — не повод… — Вовик не мог подыскать соответствующего настроению слова. — Едем, вот что главное. Сорвались как по приказу. И пилим.

Друзья помолчали, растроганные и заодно смущенные таким изъявлением чувств.

— Пилить-то пилим, — вдруг тихо, с непривычной для него задушевностью возобновил разговор Андрей. — Через силу, можно сказать. Всеми правдами и неправдами. Только, боюсь, напрасно.

Вовик забеспокоился:

— Почему это? Думаешь, не разыщем?

— Не знаю. Может, разыщем. Не иголка. Только все равно напрасно. — Андрей внимательно посмотрел на Вовика. — Можешь мне поверить. Я в этих делах кое-что понимаю.

А в грузовике шофер, отыгрываясь за свое постыдное недавнее легковерие, изо всех сил подначивал Стиву:

— Чего же ты молчишь, артист? Ни хрена себе, попутчик! Я думал, парень — гвоздь, вон как здорово жмурика изображал, еще чего-нибудь такое выкинет, байку загнет. Все пахать веселее. А ты… как этот, честное слово. Как сектант. Слова от тебя не добьешься!

Стива и сам страдал от своей молчаливости, которую уже и за высокомерие можно было принять, оттого, что язык его словно отяжелел и прилип к небу, однако по-прежнему глядел на дорогу, не поворачивая к водителю лица.

А тот уже заводиться начал, уже свирепеть потихоньку, хотя до поры до времени все же держал себя в руках.

— С тобой, знаешь, что хорошо делать? Левый груз возить. Гадом буду. В случае чего, если ГАИ прихватит, ты как воды в рот набрал. Видел — не видел, знаем, но никому не скажем. Могила. Точно?

Стива, которого все это время безжалостно одолевали свои привычные мысли, впервые повернулся к соседу. Будто впервые о нем вспомнил и рассмотрел его.

— Слушай, шеф, — спросил он, не в силах терпеть свою муку, — тебя бросали когда-нибудь?

— Куда? — не сразу разобрался в обстановке шофер.

— Не куда, а оставляли, женщины… жена, например, или, как это говорится, подруга?

— Бабы, значит? — почему-то обрадовался водитель, быть может, тоже вспомнив кое-что из собственной биографии. — Что ты! Я этого не допускал. Ни под каким видом. Я их сам первый, как это ты говоришь, оставлял. Чуть что — и привет горячий. Зад об зад, и кто дальше. Упреждал. Посылал, одним словом.

— Понятно, — как-то сразу утратив к соседу интерес, Стива вновь уставился на дорогу. — А я вот не упредил. Да и не думал никогда о том, чтобы упреждать.

— Выходит дело, тебя, значит, того… намахали. Привет тебе послали и поцелуй. — Водитель по инерции не оставлял потешного своего зубоскальства, однако багровое, сытое его лицо, надо признать, сделалось серьезным, осененное незнакомой задачей. — Так, так… то-то потерпевшего аварию ты так точно исполнил, ты ее и взаправду, оказывается, потерпел. Скажи, пожалуйста! А я смотрю, чего это мой артист такой смурной…

— Да не артист я, — в сердцах перебил Стива, — заладил одно и то же…

— А кто ж ты?

— Биолог, — поймав себя на каком-то дурацком высокомерии, объявил Стива.

— Биолог! Про все живое, значит, — этот здоровенный, мордастый парень неожиданно обнаруживал себя осведомленным человеком. — Ну вот и думай теперь, почему тебя жизнь наказала.

— Я думаю, — закивал Стива. — Только не об этом. Ни о чем другом не могу.

Шофер посмотрел на него без насмешки и даже с некоторым сочувствием. Снисходительным, впрочем, с таким, какое выражают скорее из приличия, нежели от полноты чувств:

— Может, ты и сам где-то маху дал? Мы ведь не понимаем.

— Может, — покорно согласился Стива. — Вот я и ищу, в чем. Каждый день перебираю по минутам. В памяти восстанавливаю. Понять хочу, где ошибка.

— Понял?

Стива вновь посмотрел на шофера внимательно и заговорил поспешно, сосредоточенно и невольно понизив голос, как говорят обычно люди, одержимые какой-нибудь навязчивой идеей, да и пострадавшие к тому же немало за эту идею.

— Нельзя ими дорожить — вот в чем суть. Не спорь, я это всесторонне обдумал, можно сказать, математически высчитал. Когда дорожишь, сам себя обрекаешь на зависимость, на страх вечный, как она там, что там… На несвободу.

— Это точно, — вздохнул водитель.

— И в итоге на крах! На позор! На гибель! — Стива еще больше раскипятился, но голоса, как ни странно, не повышал, наоборот, бормотал, точно страшным секретом делился, точнее, кричал почти беззвучно, отчего производил впечатление действительно тронувшегося человека. — Вот пишут везде, лекции читают: не пей, не кури, по путям не ходи, с подножки не прыгай! Плакаты рисуют! Меня нужно на плакате нарисовать, мой нынешний портрет! Пейзаж выжженной души! Смотрите, уважаемые граждане, до чего доводит беззаветная любовь. И бред мой записать в качестве неопровержимого аргумента. Вот вам душа человека, который любил!

На последние слова ему уж и вовсе не хватило дыхания, он и не произнес даже, а буквально прошептал, будто признавался в непростительном и жутком грехе. Шофер даже отодвинулся от него слегка, подавленный его страстью и невменяемым его видом.

— Здорово ты придумал, ничего не скажешь! Дал под штангу! Всю жизнь по пунктам расписать на манер правил уличного движения. Фотокарточку его развесьте, обратите внимание: пострадавший по линии любви. Интересное кино! Ну а если душу другого изобразить, того, кто не любил никого, думаешь, завлекательнее получится?

В сопровождении гостей Артем Нестерович ходил по рынку, вновь поразительно напоминая какого-нибудь исторического деятеля, окруженного свитой и личным конвоем. Можно сказать, не ходил, а передвигался, повинуясь своей, посторонним невнятной логике или же прихотям и капризам, обнаружить между которыми связующую нить было решительно невозможно. Он то устремлялся вперед, будто повинуясь зову главного своего предназначения и заставляя базарную мельтешащую толпу почтительно расступаться; то замирал вдруг отрешенно, словно застигнутый врасплох внезапно посетившей его идеей. Снедь выбирал с великолепной свободой, с совершенным сознанием своего права, с сокровенным пониманием ее природы, хищно принюхивался, дерзко запускал пятерню в корзины и бочки, властно, по-хозяйски взвешивал на ладони куски говядины или баранины. Ничего не покупал сразу, как бы не доверяя первому впечатлению, однако все наблюдения держал в голове и порой возвращался внезапно за каким-либо припасом в тот самый ряд, из которого ушел полчаса назад, ничего не удостоивши своим выбором. Торговаться не торговался, но цену назначал непременно свою собственную, заметно меньше той, какую просил продавец. Самое поразительное, что с ним никогда не спорили — ему уступали. Не с досадой, как уступают какому-нибудь неодолимому обстоятельству, но почти охотно, с некоторой даже бесшабашной удалью: эх, мол, была не была, будь по-твоему!

— Вы, Артем Нестерович, умеете жить! — не скрывая восхищения, признал мужчина с холеной бородкой. — Проникаете в суть вещей!

— Я везде проникаю, — с оттенком самодовольства, однако иронически согласился Артем Нестерович, — вот в министерстве: что нужно, сразу меня командируют. Из других главков, слушай, в очереди томятся, секретаршам подарки-модарки суют… А я иду прямо к заместителю министра, клянусь честью! И напоминаю ему про керченский десант.

— А он что, в нем участвовал? — почтительно полюбопытствовал артист.

— Какое, слушай, имеет значение! Я участвовал, достаточно, да!

— Любопытно, — заметил симпатичный блондин, — ну а вот, если бы он, — в голосе его слышалась уважительная профессиональная заинтересованность, таким тоном задают друг другу вопросы равночтимые коллеги на высоких симпозиумах и семинарах, — если бы оказался он, допустим, совсем молодым человеком? Не фронтовиком?

— Какое имеет значение, слушай?! — Артем Нестерович сделал рукой непередаваемый жест своеволия и пренебрежения, — я бы ему тогда тем более напоминал. В качестве патриотического воспитания…

Тут он вывел наконец свое окружение за пределы рынка и принялся распределять покупки по багажникам.

— Теперь в совхоз едем, — одновременно намечал он дальнейшую программу действий, — тут недалеко, километров пятнадцать от города. У меня там директор — свой парень, приятель, между прочим.

— Тоже бывший моряк? — серьезно, будто продолжая свою научную анкету, поинтересовался симпатичный блондин.

— Летчик, слушай!

Именно в этот момент на просторную и пыльную базарную площадь, медленно, будто поливальная машина, выкатился тяжеленный КрАЗ, волочащий на длинном тросе обшарпанный «Москвич». Так ребенок, физически развитый не по летам, таскает за собой повсюду на веревочке опостылевшую игрушку.

— Ой! — вскрикнула Маша. — Смотрите! Да смотрите же! Это же наши спасители!

При этих ее словах, ущемлявших их самолюбие, мужчины недовольно поморщились. Маша, однако, простодушно и жестоко не сочла нужным придать этому хоть малейшее значение.

— Я же знала, — причитала она, — что с ними что-то произошло, а мы их бросили! Сердцем чуяла! Представляешь, дядя Артем, эти совершенно незнакомые люди столько раз помогали нам в пути, а мы потом, когда с ними стряслась беда, просто-напросто бросили их на дороге! Ну кто мы такие после этого!

Артем Нестерович был поставлен племянницей в щекотливое положение: не верить ей он не мог, но и осуждать своих новоявленных молодых друзей по соображениям гостеприимства не решался.

— Маша, как всегда, преувеличивает, — поспешил ему на помощь парень с бородкой.

— С самыми лучшими намерениями, — ядовито поддержала его вторая в компании девушка, как видно, не склонная к угрызениям совести. Компания дружно рассмеялась, и это окончательно вывело Машу из себя. Глаза ее сузились, губы задрожали.

— Ну знаете, если нормальная человеческая благодарность — это преувеличение и вообще что-то подозрительное…

Артем Нестерович нежно обнял племянницу, как бы радуясь ее взрывной горячности и в то же самое время стараясь деликатно ее остудить.

— Зачем, слушай, волноваться? Надо позвать их к нам в гости — вот и весь вопрос, честное слово!

Маша просияла, как школьница.

Из трех друзей лишь один Андрей не был смущен неожиданным приглашением и без стеснения вошел в незнакомую квартиру, где во всем ощущался некоторый перехлест: и мебель была излишне помпезна и модна, ни дать ни взять — прямо из выставочного каталога; и хрусталь чересчур современен, то есть слишком уж стилизован под старину; и книги неправдоподобно новые, будто и не читанные никогда, корешок к корешку, издание к изданию. Надо думать, гостеприимная эта, на широкую ногу поставленная квартира обладала свойством улавливать всякий появившийся в городе дефицит. Он-то отчасти и подавил Вовика, по некоторой душевной неопытности полагавшего, что как раз в такой вот одновременной новизне, выставочности быта и заключено некое главное, почти мифическое, недоступное ему благосостояние. И уж, конечно, праздничный стол довершал это впечатление, составленный и накрытый, как на свадьбу, в двух смежных комнатах, так что разделяющие их стеклянные двери оказались распахнуты до предела. Вот этот сияющий, тесный от яств, перегруженный, тяжелый пиршественный стол совершенно расстроил и без того неуверенного в себе Стиву, свадьбу ему напомнил — не такую, понятно, изобильную, однако для интеллигентной его родни вполне на уровне, а главное, по-настоящему веселую и к тому же какую-то необычайно уютную по атмосфере, задушевную, что ли. Да-да, именно задушевную, хотя это именно свойство мало удается свадьбам.

Помимо москвичей из обеих компаний, в дом Артема Нестеровича, как водится, были приглашены друзья и соседи. Больше всего собралось молодежи, приятелей и приятельниц Рузаны и Павлика, детей хозяев дома. Выглядели они ничуть не провинциально, наоборот, Стиве они почему-то казались иноземцами. Тут не в одних лишь джинсах и майках с фирменными надписями было дело, но во всей их физической стати, а также в той скромности и предупредительности, с какою они, в отличие от своих столичных сверстников, держались со старшими.

Наши приятели, как ни старались затеряться в многолюдной компании, были посажены на видные места, по левую руку от хозяев, причем опять же вопреки безотчетному своему желанию, устроились не купно, а вперемежку с прочими старыми и юными гостями.

— Не скрою от вас, — точно выбрав момент, будто опытный председатель собрания, открыл Артем Нестерович застолье, — народ здесь собрался большей частью молодой и с былыми обычаями не вполне знакомый.

Замечательно серьезен и торжествен был в этот момент хозяин дома, воспринимая обязанности тамады как важнейшую миссию почти международного политического значения. Потому-то таким весомым и даже монументальным, раз и навсегда утвержденным ощущалось и почти виделось каждое его слово.

— За этим столом присутствуют сегодня друзья нашей московской племянницы. Кто не слеп, тот видит все ее достоинства. — Тонкая, еле заметная улыбка промелькнула на губах тамады. — Меня сейчас интересует только одно из них. То именно, что она привезла в мой дом таких замечательных людей! Клянусь хлебом! С одной стороны, — взглядом опытного председателя Артем Нестерович тотчас же отыскал среди гостей вторую девушку из Машиной компании. — Красивых! Во-вторых, культурных, образованных товарищей, кто не слеп, видит и это. — Тут глаз тамады скользнул по лицам собственных детей, вероятно, данная тирада таила в себе некий воспитательный намек. — И наконец, самостоятельных людей, чему я лично придаю большое значение.

Более всех присутствующих речью тамады был удовлетворен Вовик, не привычный к застольному красноречию, не искушенный в праведном его лицемерии, он совершенно буквально воспринял каждый тезис тоста. Чего никак нельзя было сказать об Андрее, знавшем цену образности, принятой за обеденным столом.

— Всегда полагал, что кавказский тост — это поэма, — невинно заметил он в тот самый момент, когда стулья заскрипели от стремления сидящих как бы друг к другу навстречу, и зашелестело за столом желанное оживление, — он еще к тому же и служебная характеристика.

— Да уж, — с энтузиазмом согласился артист, — только, на мой взгляд, это еще и рецензия. Прямо как на ансамбль «Спейс».

Вздох затаенного восторга сквозняком прошелся по комнате. Это молодежь оказалась не в силах сдержать своих чувств. Наперебой посыпались вопросы. Так на университетской лекции новый, неизвестный тут преподаватель неожиданным поворотом мысли вдруг заинтриговывает дремлющую аудиторию.

— А вы были на концерте?

— Правда, что-то необыкновенное?

— Говорят, за билет по сто рублей платили?

— А зал вместе с ними танцевал? В этом же самый кайф!

Компания из «Жигулей» взирала на мир, как и подобает столичным жителям, добродушно-снисходительным взглядом. Еще иной ветеран невольно позволяет себе такую ласковую насмешливость, когда доверчивые слушатели спрашивают его о том, как рано начал он готовиться к своему подвигу.

— Минуту внимания, между прочим, — властно перекрыл хор голосов Артем Нестерович, — я хотел бы пояснить свой тост. Что такое с а м о с т о я т е л ь н ы е люди? Не скрою от вас, у меня конкретное понимание, фронтовое. Это люди, которые сами, без посторонней помощи решают тактические задачи. Занимают плацдарм. Держат оборону. И по собственной инициативе переходят в наступление. У нас, в керченском десанте…

— Да ну тебя, папа, — прервала его Рузана. — Вечно одно и то же! Поговорить ни о чем не дашь! Десант, штурм, эта самая гора… как ее… на гостиницу похожа… не «Метрополь», нет, Митридат! Ну, не обижайся, пожалуйста, приехали москвичи…

— Правда, Артюша, — не так категорично, как дочь, но все же настойчиво попросила его жена, — что нового в столице, все же интересно…

— Кто спорит, слушай? — Трудно было вообразить такое, но самоуверенный этот мужчина как-то внезапно стушевался и сник, хотя, изо всех сил стараясь не уронить лица, делал вид, что добровольно уступает женским капризам и долгу гостеприимства. — Конечно, слово гостям!

Гости слегка поломались, покобенились, как говорится, ради приличия притворно смущаясь и пожимая плечами, наконец симпатичный блондин поставил бокал и обвел застолье задорным, вызывающим взглядом.

— Тут ценами на концерты «Спейс» интересовались? Могу засвидетельствовать: сто пятьдесят за пару билетов предлагали мне лично.

Нельзя не признать, это сообщение произвело за столом внушительное действие, однако совсем не то, которого ожидал Стива, потрясенный этой ни с чем не сообразной ценой, униженный ею и оскорбленный. Вокруг же названная как бы между прочим колоссальная цена скорее уж восхищение вызвала своим цинизмом, неприкрытой своею наглостью.

— Надо же! — всплеснула руками хозяйка, старшие товарищи покачали головами, а молодежь восторженно переглянулась. — Как за джины фирменные!

— Ну «Спейс» — тоже фирма, — тонко улыбнувшись, подыграл юному поколению рассказчик, — примите во внимание, все же не «Голубые гитары».

Молодые люди с готовностью и отчасти даже мстительно рассмеялись.

— Ну сам-то ты, положим, такой цены не платил, — невзначай, будто лишь справедливости ради, поддел товарища артист.

Блондин обиженно, как в детстве, захорохорился, и это удивительно ему шло:

— Да что мне, жалко, что ли, было? — Вот уж скупердяем он ни за что не соглашался прослыть. — Ты же знаешь, у меня нашлись другие возможности.

— Знаю-знаю, — понимающе заверил его артист.

— Наверное, где-нибудь в администрации? — краснея, стесняясь собственной смелости, выступил кто-то из молодых.

— Правильно мыслите, юноша, — поощрил его снисходительно симпатичный блондин, — но несколько прямолинейно.

И заметив, что артист прямо-таки сгорает от желания занять площадку, великодушно передоверил ему полномочия:

— Раз знаешь, просвети молодое поколение.

— Как вы думаете, друзья, — с ходу завладел всеобщим вниманием артист, — чем можно заинтересовать администратора концертного зала? — Он обвел глазами собрание с тем выражением интриги и соучастия на лице, какое свойственно бывает прирожденным любимцам публики. — Вы скажете, французским коньяком? Так у него их целая коллекция. Приличными сигаретами? — Жестом фокусника он бросил на стол бог весть откуда возникшую лакированную пачку. — Уверяю вас, ему их наверняка приносят на дом. Лекарствами? — Это был уже реверанс в сторону старшего поколения, — увы, он патологически здоров. Давление как у семнадцатилетнего.

За столом, как в кинозале в момент решающего поворота сюжета, настала совершенная тишина. Один лишь Вовик, уже раскусивший по-своему зерно сюжета, втихаря подливал себе. Столкнувшись со Стивиным взглядом, упреждающе, успокоительным жестом раскрывал свою огромную, словно блюдо, ладонь. И выпивал.

— Других предложений нет? — Рассказчик, как бывалый аукционер, набивал цену своей загадке, от души поощряя собравшихся на поиски остроумного ответа. — Значит, так: берем нашего администратора под наблюдение, изучаем его потребности и запросы — глухо, вообразите, абсолютно упакованный гражданин! Однако сами посудите, — в голосе артиста закипал святой охотничий азарт, — должна же у человека хоть в чем-то обнаружиться слабина. И, представьте себе, находим. Оказывается, у нашего клиента перед самым Новым годом отобрали права. «Поздравили», так сказать. Хоп! Готов! Звоним приятелю в ГАИ, слово за слово — остальное уже — вопрос техники. Все правильно, Миша?

В своих расчетах на успех у публики рассказчик не обмишулился, взрыв восхищения, перемешанного с недоумением, раздался за столом.

— Вот и попади на концерт, — простодушно изумилась хозяйка, — целая детективная история!

Из наших друзей только Андрей с интересом почти профессионального свойства, с вниманием, выдающим борение противоречивых чувств в его душе, и в то же время вроде бы нехотя, вполуха прислушивался к рассказу; Стива, тотчас же уловивший враждебность этой истории всему его существу, томился и нервничал, лишь из уважения к хозяевам не решаясь встать из-за стола, а Вовик, довольный тем, что за ним нет глаза, все подливал и подливал себе.

Впечатление, произведенное поведанным сюжетом, разряжалось градом задорных, задиристых реплик. Молодежь осмысляла со свойственной ей непосредственностью только что разрекламированное умение жить.

— А ты говоришь, сто пятьдесят!

— Ну а если бы у него права оказались в порядке?

— Если бы да кабы, еще бы какая-нибудь нужда обнаружилась!

— Перспективно мыслите, молодые люди, — солидно одобрил их симпатичный блондин. — Человек всегда в чем-нибудь нуждается.

— Попробуй только понять — в чем!

— Я вам скажу, — разом перекрыл разноголосицу Артем Нестерович. Он уже, кажется, ревновал приезжих к их столь ненатужному, естественному успеху у молодежи и к тому же не оставлял надежды укрепить свой слегка задетый авторитет. — Человек нуждается в друзьях, — провозгласил он торжественно. Даже слишком высокопарно, пожалуй, для такого неофициального пира.

— Честное слово! Все возьмите, — широким пренебрежительным жестом, в котором, как ни странно, не поза дала о себе знать, а давняя продуманная уверенность, он отмел и стол, ломящийся от яств, и всю обстановку квартиры, богатую и даже помпезную, и музыкальный центр с колонками, вознесенными под потолок, — всему этому грош цена! Всем этим «грундигам»-шмундикам! Это только думаешь, что все это необходимо, что без этого жить нельзя, пока все тихо кругом и спокойно. Клянусь хлебом! А если ты смерть видел, как я, например, вижу всех вас, тебе совсем другое важно…

— Папа, — в один голос занудили дети, уже ничуть не соизмеряя своей досады с правилами приличий — Опять! Вечер воспоминаний, телевизор смотреть не надо. А все, между прочим, смотрели. И с большим удовольствием.

— С удовольствием? И на том спасибо! — неловко усмехнулся, осекшись, хозяин дома. Восклицания и шутки, милая пустячная полухмельная болтовня обширного застолья, стихшие благопристойно на несколько секунд, вспыхнули веселым пустоцветием фейерверка.

— Молодежь недооценивает дружбы? — Выждав момент, насмешливый обладатель бородки без напряжения и труда овладел всеобщим вниманием. — Напрасно. Слушайте старших, без дружбы — никуда. Вот нас, к примеру, взять, знаете, где мы намылились отдыхать? — Он помолчал мгновенье и точно, будто шар в лузу загнал, подал репризу: — В «Бирюзе». Слышали про такую? Номера люкс, кафе на крыше, сауна, лифт опускается прямо на пляж. Как вы думаете, л ю б о й трудящийся может устроиться в этом раю? Боюсь, родные профсоюзы тут вряд ли помогут. И совет по туризму тоже. Помогла дружба. Вопрос только, с к е м?

Решительно весь вечер грозил вылиться в одну сплошную игру-загадку «угадай-ка»; ребятам и девушкам за столом она, видимо, не наскучила. Они, можно сказать, только-только вошли во вкус.

— С председателем Интуриста? — предположил кто-то.

— С министром торговли?

«Понимает, понимает в жизни юное поколение», — отмечал про себя Андрей.

— С Аллой Пугачевой?

— С генеральным конструктором? — то ли в шутку, то ли всерьез раздалась и такая отчаянная догадка.

— Раз, два, три — кто больше? — от души радовался активности публики обладатель бородки. — Никто не угадал, дорогие мои. С министрами полезно дружить, кто же спорит. С генеральным конструктором тоже, думаю, небезынтересно. Но в данном случае ценнее всех дружба Валерия Петровича. Запомните это имя.

Тут уж напор любопытства прорвал все заслоны приличного воспитания, фонтаном брызнули вопросы о том, кто же это таков, да кому же всесильное имя принадлежит, бородач загадочно, интригующе улыбался, перекидывался малопонятными и многозначительными репликами с приятелями, отшучивался, отнекивался, закатывал глаза, чокался с девушками через весь стол, едва не ложась грудью в салаты, в общем, темнил. Внимая отстраненно всему этому трепу, всей этой шумной бессмыслице и хмельному хохоту, Стива, утомленный, издерганный, раздраженный вконец, в который уж раз явственно различил среди застольного гама стук ракеток о мяч, и зрелище, возникшее перед внутренним его взором, заставило его забыть на мгновенье о том, где он теперь находится: мужчина и женщина, высокие и красивые, похожие на экзотических антилоп, попеременно отделялись от земли, словно взмыть собирались над пространством, разделенным надвое теннисной сеткой.

— Ну а что же ваши попутчики все молчат? — вопрос заботливой хозяйки вновь подключил его к действительности. — Где вы собираетесь отдыхать? — с искренним участием интересовалась она.

— Видите ли, — очень почтительно и очень серьезно объяснил Андрей, — мы, к сожалению, не отдыхать едем.

Он даже вздохнул несколько лицемерно.

— Значит, в командировку? — догадалась радушная хозяйка. Приятели моментально обнаружили друг друга в разных концах стола и обменялись взглядами.

— Можно считать и так, — за всех тактично кивнул Андрей.

— К морю — в командировку — позавидуешь! — с лукавством взрослой женщины улыбнулась юная Рузана. — Где же вы работаете, если, конечно, не секрет?

— В разных сферах, — уклончиво, хотя и совершенно честно ответил вспомнивший о чем-то Андрей. Со стороны это уже выглядело смешно, он высказывался от имени всех своих приятелей, как будто возглавлял приехавшую за рубеж делегацию.

— Смотрите, — расслабился симпатичный блондин, — если в какой-нибудь из этих сфер возникнут трудности, не стесняйтесь — поможем. А то кое-кто здесь, — он выразительно поглядел на Машу, — упрекает нас в неблагодарности. Вот уж несправедли-и-во. Признательность прежде всего.

— Возьмете под наблюдение? — осведомился Андрей.

— Если пожелаете. Вреда не будет, гарантирую.

— А пользы? — вдруг мрачно и в упор спросил Вовик.

— Пользу оцените. Когда разберетесь, что к чему.

— Интересно, — почти философски рассудил Андрей, — вот уж нам и участие предлагают, неужто в самом деле производим такое жалкое впечатление.

Как и всякий риторический, вопрос этот остался без ответа, тем более что квартира в одно мгновение наполнилась вдруг непереносимо громкой, издевательски грохочущей, мучительной музыкой. Все-таки, при всей чинности манер именно молодежь задавала тон в этом доме. А ей уже не сиделось на месте, несмотря на завлекательные столичные разговоры. Внезапно завязались вокруг, словно фонтаном прорвались в квартиру, танцы, тоже, разумеется, новейшие, вызывающе агрессивные под стать музыке, никакими четкими рамками не ограниченные, избавляющие человека не только от гнета внешних приличий, но и от моральных устоев, от любых обязательств перед близкими и перед самим собой. Может быть, все это лишь казалось Стиве, но, во всяком случае, именно так ему казалось.

Вовик с трудом протиснулся сквозь подпрыгивающую, колеблющуюся толпу молодежи. Вид у него при этом был подавленный и брюзгливый. Слава богу, хоть кухню не успела еще захлестнуть танцевальная стихия. Один лишь хозяин нашел здесь приют, и то потому, что решил проверить, готово ли в духовке мясо. Тыкал в него палочкой, профессионально поводил породистым носом и тем не менее выглядел вовсе не так внушительно и самозабвенно, как на рынке три часа назад. Можно сказать, вовсе даже потерянно выглядел. Вовику как-то жаль его сделалось, но этого своего прилива чувств он тут же застеснялся.

— Я, конечно, прошу прощения, — давно он не испытывал к постороннему человеку такой симпатии и такого чистого интереса, — вы тут про десант намекали, ну, про керченский, так вы какой имели в виду: первый или второй?

— Второй, слушай, — как-то очень спокойно, почти бытово отозвался Артем Нестерович и лишь мгновение, не отрываясь от духовки, снизу вверх окинул Вовика беглым взглядом.

— Значит, в сорок втором? — как бы проверяя самого себя, уточнил Вовик. — В этом, как его, в Эльтигене? — Артем Нестерович выпрямился и на этот раз посмотрел на него очень внимательно.

— Правильно говоришь. В нем самом. Откуда знаешь?

— Читал, — неопределенно улыбаясь, ответил Вовик.

— А про то, какая это жуть была, там написано? Я тебе расскажу. В ледяную воду прыгали, ей-бог! Прямо с баржи, ведь на чем переправлялись — на всех возможных плавсредствах. Вспомнить смешно. Вернее, страшно. А волна накатывает, между прочим — не бархатный сезон. А на берегу у них что? Бары? Бассейны? Сауна-шмауна? У них доты на побережье да артиллерия тяжелого калибра. В упор бьют, слушай! Я в Крыму до сих пор купаться не могу, кости в полосе прибоя вспоминаю, клянусь детьми!

А танцы тем временем по всей квартире расползлись, заполонив волнующей толкотней ее закоулки и тупики. И если бы Стива был в эти мгновения откровенен сам с собой, он признал бы, что мало-помалу обнаружились в этом ритмичном массовом действе и своя непривычная пластика, и подкупающая свобода, перед которой даже при совершенном ее неприятии, даже при злости на нее, трудно устоять. Из самой гущи танцующих, как из пучины на поверхность воды, вынырнула непринужденная Маша и, по-прежнему следуя всевластному ритму, приблизилась к одиноко стоящему Стиве.

— У вас расстроенное лицо. Могу вам чем-нибудь помочь?

— И вы туда же? — Стива не то чтобы криво, но как-то крайне неестественно хохотнул, что было у него признаком смутного раздражения. — Учтите, пожалуйста, протекции мне не нужны.

— А дружба? — весело и таинственно блестя в полутьме глазами, поинтересовалась Маша. — Дружба нужна?

— Какая? — вопросом на вопрос ответил Стива. — Взаимовыгодная? От нас в этом смысле мало проку. От меня тем более.

Маша притворно вздохнула:

— А я-то рассчитывала! Пойдемте-ка танцевать, уж как партнер-то вы мне подойдете.

Она потянула Стиву за собой в податливую, затягивающую танцевальную трясину, не замечая проплывающего в толпе, к ним обращенного лица симпатичного блондина. Никакой веселой хмельной снисходительности нельзя было на нем различить, одну лишь ревнивую, искреннюю и потому даже милую досаду. Зато лицо Андрея, вспомнившего не сознанием, не разумом, а ногами, руками, телом своим, каким неутомимым танцором был он в студенческие годы во времена твиста, закрутившего было метельной свистопляской, выражало совершенное мстительное упоение жизнью.

— Не томи даму, — подмигнул он Стиве, — лови момент! Потом волосы будешь рвать с досады!

— Спасибо за честь, — потоптавшись несколько секунд, Стива поблагодарил Машу. — Я не танцую, оказывается.

— Вот как? — на этот раз принужденно улыбнулась Маша. — Может, в этом и есть ваша ошибка? В том, что вы совершенно не умеете испытывать удовольствия. Просто так, ни от чего.

— Нет, — Стива помотал головой, — ошибка в другом. В том, что я постоянный человек. А постоянство, похоже, никому не нужно, оно даже противоестественно, можно сказать. Не надо быть постоянным, жизнь ведь то и дело обновляется, это какая-то внутренняя несостоятельность, зависимость от прежних обстоятельств, боязнь перемен. Просто неумение осуществить себя по-другому.

Исповедальный, проповеднический зуд, как всегда, охватил его совершенно некстати в круговороте отрешенных лиц, летящих волос, змеящихся в воздухе рук, танцующих как бы свой собственный, отдельный от всех танец. Находя в самобичевании отраду, Стива лишь в тот момент догадался о неуместности излияний, когда вдруг не обнаружил перед собой Маши. Зато с пристальными, совершенно трезвыми глазами симпатичного блондина столкнулся он в то же самое мгновение, блондин сумрачно глядел поверх плеча своей дамы, которую он, вопреки правилам нынешней бытовой хореографии, а может, и в соответствии с ними, крепко прижимал к себе.

— А зал все-таки танцевал, — ни с того ни с сего, неожиданно для самого себя объявил присутствующим Стива, — т а н ц е в а л, кто тут недавно интересовался?

Он все так же безотчетно намеревался еще что-то поведать миру, музыку, нагнетаемую под давлением, перекричать и кто знает, может, и вправду, перекричал бы, если бы Андрей, уже привыкший за эти дни к суматошным выходкам своего стеснительного друга, не оттер его, не выпадая из танца, вполне по-хоккейному, на балкон. И, заметив, что от симпатичного блондина не укрылся этот жест дружеского, участливого насилия, полюбопытствовал у него светски, как ни в чем не бывало:

— По-моему, у вас испортилось настроение, я не прав? Может, мое содействие окажется кстати?

Все-таки не зря прошел он школу, хоть и не дипломатии, но все же внешней торговли.

— Не думаю, — мужественно ответил симпатичный блондин, глядя на Андрея ясными злыми глазами.

Сердечная, взрывная беседа с мгновенными горячими объятиями, дружескими шлепками, тычками и ударами ладони о подставленную ладонь, бушевала на кухне.

— Значит, после высадки, — дотошно, как пионер-следопыт, интересовался Вовик, — с ходу в бой?

— Как думаешь? — отвечал ему Артем Нестерович, который именно в этот момент огромным ножом наладился взрезать объемистый, как школьный глобус, звонкий арбуз. — Немцы, что, дураки? Сразу десант засекли. Баржи нас высадили, и привет родителям! Закрепляйтесь, ребята! — Точным и резким ударом ножа он рассек твердую плоть арбуза. — Ну и закреплялись, слушай! Рукопашная началась. Клянусь семьей, до сих пор иногда снится. Я парень был до войны здоровый, не хуже тебя, подраться было — все равно что папиросу раскурить, честное слово! Но это, Вова, дорогой, совсем другая драка. Тут даже не в силе дело, слушай, а в том, чтобы идти до конца. Понимаешь? — После каждого взмаха ножа от полукружия арбуза отделялся безупречный по форме сегмент. — Кто предела самому себе не ставил, тот и побеждал.

— Выходит, вы не ставили?

— Считай, что так. Не берегли себя. Потому и в живых остались. Кое-кто.

Еще громче, еще настырнее и беспощаднее гремела музыка. Видимо, на то и была она рассчитана, чтобы подавить рассудок, чтобы незримые пути расплести и тайные, лишь туманно подозреваемые страсти разом выплеснуть наружу. Даже Андрей, всю жизнь без натуги успевавший за веком и удовольствие от этого получавший — от того, что все ему в пору и ничто не претит, даже он почувствовал нечто вроде мигрени. И, лавируя среди танцующих с любезной, понимающей улыбкой на губах, пробрался на кухню. Вместе с ним в открытую дверь ворвалась тугая струя мелодии. Хозяин дома и Вовик, сидевшие за шатким столом, как давние приятели, даже вздрогнули от ее направленного напора. Чуть арбуз не опрокинули, едва не кокнули початую бутылку коньяку.

— Ты эту музыку любишь? — придя в себя, спросил Артем Нестерович Вовика в тот момент, когда тот подымал бокал.

— Я ее ненавижу, — честно признался Вовик. И, подумав, добавил: — Но терплю.

— А я, — хозяин страдальчески потер виски, — устаю от нее очень. От артобстрела так не уставал, клянусь честью!

— Знаете, как она называется? — подсаживаясь к столу, спросил Андрей и сам же ответил: — Кровь, пот и слезы.

— Серьезно? — подивился Артем Нестерович столичной информации. — Скажи на милость! У одного поколения все всерьез, все по-настоящему — и кровь, и пот, и слезы, а у другого — так, в виде развлечения. Жизнь!

Все трое закусили арбузом.

— Но ведь у вашего поколения, — осторожно, не то чтобы возразил, но как бы засомневался Вовик, — …тоже ведь музыка была!

— Что ты! — Взгляд Артема Нестеровича азартно вспыхнул. — Какая музыка!

Он вздохнул:

— Иногда услышишь, комок в горле — честное слово!

— Вот эту, например, — вспомнил Андрей и, наклонившись к столу, словно секрет собирался сообщить, негромко пропел:

— Откуда знаешь? — вздрогнул хозяин, — мороз по коже, слушай! Я же сам ростовский! Но ты откуда помнишь, ты мальчик был?!

— Но был, — засмеялся Андрей. — Был мальчик.

И уже хором, не сговариваясь, они подхватили:

Симпатичный блондин по-прежнему крепко и как-то даже делово прижимал к себе юную долговязую партнершу, судя по ее нервному смешку, краткому, как вскрик, что-то нашептывал ей на ухо с абсолютно серьезным, подобающим заседанию либо собранию выражением лица, взгляд его в то же самое время беспокойно шарил по комнате. Неожиданно блондин прервал этот полный неги танец и, оставив девушку в растерянном недоумении, вышел в коридор. Тревога, которую он ни за что не хотел выдать, нарастала. Уже ничуть ее не стыдясь, заглянул во вторую комнату, в третью, в четвертую — там мирно журчала беседа старшего поколения, флиртовала и спорила о чем-то молодежь. В состоянии молчаливой паники, ненавидя себя за это, блондин воротился в гостиную и, едва не растолкав танцующих, рванулся к балконной двери. Стивина спина с торчащими лопатками привлекла его обостренное ревностью внимание. Однако на пороге лоджии ревнивец со злостью смирил свой порыв. Стива пребывал в совершенном безрадостном одиночестве. Опершись о перила, он глядел вниз, в темень захолустного двора, скрытого под кронами старых ветвистых деревьев, кустарником заросшего и пыльной травой, застроенного невидимыми теперь флигелями и сараями.

Стараясь поступать логично, симпатичный блондин вновь обошел всю квартиру. Даже в ванную нескромно толкнулся и тотчас отпрянул назад, чертыхаясь, хотя мальчик и девочка, которые целовались там, не обратили на него ни малейшего внимания и от приятного своего занятия ни на мгновенье не отвлеклись. В изнеможении, не зная уже, что и подумать, он распахнул дверь кухни.

Артем Нестерович, Вовик и Андрей, сгрудившись за столом и едва головами не касаясь, только что не обнявшись, как самые близкие и дорогие друзья, на удивление стройными, хоть и не вполне трезвыми голосами пели, дирижируя друг другу:

И Маша была тут же. Прислонившись к стене, стояла она и на первый взгляд насмешливо, с женской независимой иронией, а на самом деле с безотчетной нежностью смотрела на чувствительных, самозабвенных певцов.

Солнце желтыми квадратами, памятными с детства, со счастливых пробуждений первого января либо Первого мая, предвестием праздника лежало на паркете. А паркет сиял непорочно, он, как и вся здешняя квартира, будто бы обладал чудесным свойством самоочищения, даже представить трудно было, что вечером здесь дым стоял коромыслом, хлопали пробки, лилось вино, танцующие содрогались в беспощадном ритме. Празднество улетучилось и выветрилось, лишь на кухне оставив за собой что-то наподобие последнего прибежища. Сам хозяин и Вовик, небритые, прокуренные, постаревшие за бессонную ночь, вопреки усталости, хорохорились, убеждали друг друга в чем-то осевшими голосами, божились, переругивались, друг друга перебивали. Умытые и чисто выбритые Стива и Андрей, появившись на пороге, тотчас испытали ту похожую на брезгливость досаду, какая неизменно охватывает трезвых людей при виде постороннего, бессмысленно затянувшегося пира.

— Кутеж двух князей, — вздохнул Андрей, едва скрывая злость.

— Хорошо, слушай, сказал! — Обросший за ночь седой щетиной хозяин только теперь, кажется, обратил внимание на долгое отсутствие Вовиковых друзей. — Ай, молодец! Где пропадали? Присоединяйтесь, будет кутеж четырех!

— Большое спасибо, Артем Нестерович, — Стива деликатно поставил на стол протянутые им фужеры. — За все спасибо. Нам пора. Вовик, ты слышишь? Мы едем.

— Куда это? — Невменяемым, вздорным глазом уставился на друзей Вовик. — Я лично уже приехал. Только-только отдыхать начал.

— Хватит уже! — остановил его Андрей. — Вторые сутки отдыхаешь без перерыва. В зеркало взгляни, на кого похож!

— Чего вы мне дышать не даете?! — взъярился Вовик. — Вечно меня одергивают! Туда не ступи, того не делай! Дал бог одноклассничков! Представляешь?! — воззвал он к сочувствию хозяина. — Мальчика себе для услуг нашли, салагу, баклана мокрохвостого!

— Вова! — сгорая от стыда, умоляюще прошептал Стива. — Люди уже собрались.

— А меня спросили? Собрались! Я тоже собрался — с другом посидеть! Я, может, в кои-то веки родную душу нашел. Я, может, гуляю, наконец, по буфету, от вольного! И вас больше не задерживаю! — Пренебрежительным жестом Вовик указал на двор.

— Друзья! Кончайте ссориться, клянусь хлебом! — объявил хозяин.

— Да мы не ссоримся, — сухо перебил его Андрей, — просто выяснили кое что.

— Чего ты выяснил? — продолжал куражиться Вовик.

— А то, что тебе, оказывается, плевать на товарищей, — неожиданно твердо подытожил Стива и тотчас же вышел из кухни.

— Мне? — опешил Вовик. — Мне плевать? Да пошли вы, знаете, куда? Вот мой товарищ, — обнял он Артема Нестеровича, — спросите его, я его хоть раз обидел? Друзья, называется, шагу ступить нельзя!

Зная по печальному опыту, как неуправляем его кураж, как разгорается он еще больше от попыток его урезонить, Андрей сдержанно откланялся и вслед за Стивой спустился во двор.

Не глядя друг на друга, оба приятеля трясущимися руками запихивали в багажник манатки, чертыхались про себя, неосознанно затягивали сборы, надеясь все же, что в последний момент их товарищ, образумившись, покажется из парадного. Сколько же, однако, обманывая самих себя, можно было делать вид, что ехать еще не пора?

В тот момент, когда они уже уселись в машину, Вовик возник на балконе и долго еще продолжал посылать проклятия вдогонку одноклассникам.

Старый «Москвич» вновь катился по шоссе. Применительно к человеку можно было бы сказать — плелся, без былого азарта, без подъема и вдохновения, тихо-мирно, трюх-трюх, ни дать ни взять — семейный неспешный рыдван, напиханный вперемежку детьми, кастрюлями и домашними животными. И водитель, и единственный его пассажир угрюмо молчали, отчужденные друг от друга. Стива несколько раз собирался с духом, чтобы высказать Андрею горечь своего разочарования во всем, что понапрасну, оказывается, привык считать дорогим и незыблемым, он совсем было уже и рот открывал, но тут же осекался на первом же звуке, предположив резонно, что раздражение, прорвавшееся у пьяного приятеля, не заставит себя ждать и у трезвого. Оставалось лишь вздыхать.

— Ну что разохался? — безразличным тоном спросил, наконец, Андрей.

Тут уж Стиву прорвало:

— Не понимаю, как он мог! «Я вас не задерживаю» — ты слышал что-нибудь подобное? От кого? От ближайшего друга! От человека, с которым я десять лет учился в одном классе!

— Не тому учился, — окинув Стиву мгновенным неприязненным взглядом, членораздельно произнес Андрей. — Не тому, надо признать. Ты учился верности, а нужно было научиться забывать. Предавать забвению.

Стива глядел на него со страдальческим недоумением.

— Что смотришь? Ты со своей верностью, прости меня, как с писаной торбой носишься! Всем о ней успел раззвонить! Ты лучше по сторонам оглянись, жизнь чрезвычайно разнообразна!

Стива решился было что-то ответить, однако слова его, еще не прозвучав, были заглушены гортанным продолжительным гудком.

Мощный быстроходный КрАЗ догонял наших друзей.

— Привет, артисты! — орал им, чуть не пояс вылезши из кабины, знакомый шофер. — Все в ажуре, починились?

— Да, как будто, — ответил ему Андрей. — Скрипим помаленьку. Спасибо тебе.

— А я тут одного вашего прихватил. — Из кабины притормозившего КрАЗа тяжело и виновато выпрыгнул на землю Вовик. — Смотрю, — продолжал шофер грузовика, — кукует один из моих знакомых на дороге. Что ж вы друзей бросаете?

— Да никто его не бросал, что ты, — Андрей как ни в чем не бывало распахнул Вовику заднюю дверцу, — он просто задержался. По неотложному делу.

Некоторое время обе машины — и легковая и грузовая — двигались почти рядом. Однако вскоре шоссе раздвоилось, так называемая «развязка» развела попутчиков. Прежде чем решительно газануть по уходящему вправо пути, шофер грузовика вновь по пояс высунулся в окно:

— Биолог! — заголосил он во всю глотку, словно вспомнив нечто чрезвычайно важное. — Как тебя там, слышишь?

— Слышу-слышу, — отозвался Стива, тоже поспешно и неловко высовываясь из окна.

— Не ты ее потерял, а она тебя — понял? Так и считай!

С расстановкой, будто не торопясь, накатывала и шмякалась о берег полновесная волна. Немного погодя отступала, оставляя среди камней шипящие пенные лужицы. «Москвич» со всеми четырьмя распахнутыми настежь дверьми, похожий на пожилую хозяйку, ловящую кур, застрял в осыпи гальки возле самого прибоя, вода толкалась у его колес. Не пляж простирался вокруг, а дикий, пустынный, даже не слишком-и живописный берег, от того близость моря, такая естественная и обыденная, буквально проникала в душу.

Вовик, недолго раздумывая, растелешился и в семейных сатиновых, хлопавших его по коленям, трусах вступил в воду. Плыть не торопился, принимал на себя накат волны и блаженно щурился при этом.

— Доехали все-таки, а, мужики? — Он умывался морской водой, трезвея на глазах и в то же время поддаваясь иному счастливому опьянению, вдыхал йодистый, рыбный запах моря, глотку с клекотом прополаскивал, только что не пил воду, — гадом буду, дотащились, дошкандыбали.

Стива печально улыбнулся.

— Странно, парни. Вот приехал, и некому давать телеграмму о том, что добрался благополучно. И звонить домой некому… Впервые в жизни. — Опустив босые ступни в пену прибоя и опершись локтями о костлявые колени, он сидел на валуне и всем своим обличьем, городской синеватой бледностью, худобой, застиранной рубахой, а больше всего тоскливым своим унынием решительно не подходил к окружающей природе. Вопиюще для нее не годился. Андрею это сделалось необычайно очевидным. Бывают люди только для юга, казалось бы, и созданные, для праздной, безответственной здешней мельтешни, записные пляжные короли, заводилы и остроумцы, вокруг них постоянно толчется ревниво жаждущий их внимания, в рот им заглядывающий народец, не узнающий их потом на севере, в суете и морозной сутолоке зимних больших городов. Стива же, наоборот, — в городе его достоинства были явны всякому непредвзятому, мало-мальски внимательному человеку. Но под ярким солнцем, на морском берегу, там, где невольно ценится полнокровие и физическая свобода… Чем-то раздражающе сиротливым, стесненностью и зажатостью веяло от его фигуры.

Вот с такими наблюдениями выбрался Андрей из машины.

Соседство моря, этой бескрайней живой массы, редкие ее тяжкие вздохи не смягчили его настроения. Похоже, что, наоборот, разбередили его скептицизм.

— Не знаю, как вам, — произнес он с таким лицом, с каким однажды решаются высказать всю правду, долго из деликатности скрываемую, — а мне, как бы это выразиться, бессмысленность нашего предприятия теперь окончательно ясна. Люди зачем сюда приезжают? Да, да, простите мне этот идиотский вопрос, — словно щитом загородился он раскрытой ладонью, — отдыхать! Задумайтесь над этим. Отдых — чистое время жизни. А мы?

Друзья — Вовик по пояс в воде, и Стива с берега — глядели на него с недоумением. Даже с неким необидным юмором: куда это, мол, нашего понесло. А он, ощутив вдруг вдохновенный прилив горечи, откровенности и отчаянья, краем сознания понимал, что остановиться уже не сможет.

— Беглую жену возвращать! Ну не кретины? Сказать кому-нибудь смешно!

— Почему? — еще не успев застенчиво доулыбаться, выкрикнул Стива.

— Я вот и сам мучаюсь, почему? Зачем? Голову ломаю. Отчего мы все время оказываемся в дураках? А потому, что живем по инерции. Куда нас понесло однажды, туда и движемся. Один только случая ждет, чтобы напиться до потери дара речи, другой верность хранит, которая никому уже на свете не требуется!

— Мне она нужна, — жестко резанул Стива, как-то сразу сбив Андрея с самой высокой ноты его проповеди. — Странно, что ты этого не понимаешь.

— Да ни хрена он не понимает, — огромный, словно тюлень, в облепивших тело трусах вылез из воды Вовик, — по инерции, видите ли; говорил бы уж сразу; как дерьмо на волне! А сам ты-то по какой инерции за «Жигулями» гонишься? Думаешь, я ничего не замечаю, не секу? Ты нас стесняешься! Друзей своих! Не подходим мы тебе, плебеи! Не тянем! Не волокем! Ни тачек у нас фирменных, ни пива в банках! И никаких этих самых… покровителей! Ворота перед нами не распахивают!

— Ерунду городишь. — Выпустив как-то сразу весь запал обличительной откровенности, подобно проткнутому мячу, и уже досадуя на то, что сразу не сумел себя смирить, Андрей задумчиво смотрел на кубы и кубики городка, по-овечьи сбегавшие с горы по другую сторону бухты, — слушать тошно. Хотя не скрою от вас, — тут он сделал попытку передать отчасти выговор Артема Нестеровича, — покровитель мне действительно не помешал бы, — пародия, как обычно, помогала якобы шутя выразить искренние намерения. — Совсем бы не помешал. Чтобы имя его открывало нужные двери. Не в гостиницах, бог с ними, а в некоторых научных учреждениях.

В отчуждении и молчании, словно вовсе незнакомые люди, случайно сведенные судьбой, пересекли они изумительную, как бы многоярусную долину, которая бывалому Андрею напомнила Кампанью в самом центре Италии, Стиве — живопись эпохи Возрождения, а Вовику ничего не напомнила, но помимо сознания веселила взор своим вроде бы и неоглядным, бескрайним, но в то же время давным-давно освоенным и возделанным простором. Все так же молча, сдерживая эмоции, преодолели они перевал, отмеченный водруженным на постамент планером, и вновь из-за холмов, повторяющих роскошные женские формы, увидели море. До города оставалось рукой подать. Через несколько минут они притормозили в наиболее людном его месте, возле культурно-развлекательного комплекса, возведенного в самых дерзких приемах нынешнего зодчества и одновременно с расчетливым умением всем угодить и совместить несовместимое — концертный зал с рестораном, а дискотеку с финской баней.

Недавняя ссора, как будто и сошедшая на нет, надломила что-то в отношениях, предел положила искренности в словах и чувствах, после нее душа не лежала смотреть друг другу в глаза. Каждый почитал себя обиженным и лично задетым. И, растравивши про себя обиду, осознавал острейшую потребность остаться наедине с самим собой. Больше всех стремился к этому Стива. Не успел «Москвич» вполне остановиться, как он уже выскочил на асфальт и, не сказав друзьям ни слова, даже не обернувшись в их сторону, как-то сразу и навсегда исчез в шаркающей площади полуголой, праздной и в то же время замороченной чем-то толпе. Вовик собрался было его окликнуть, но только рукой махнул, а сам направил стопы в противоположную сторону, сохраняя на ходу солидность и независимость шкафа. Андрей остался один, но мгновенная злость на покинувших его друзей тотчас уступила место чувству облегчения — только самому себе принадлежать, только о себе самом заботиться — сейчас это было почти равно счастью.

Медленно, с расстановкой, с удовольствием бывалого и независимого автомобилиста, Андрей протер ветровое стекло, тщательно запер машину, закурил обстоятельно, огляделся по сторонам. С ощущением внезапной и чрезмерной свободы, какое знакомо каждому, кому случалось сразу отрешиться вдруг от бремени и надоедливых и счастливых забот, крест поставить на своем давнем и недавнем прошлом, с настроением вечного странника, привычного командированного устремился он без всякой цели в приморский парк. С центральной аллеи бессознательно сворачивал на боковые, дорожкам предпочитал тропки, а тропкам — еле заметные стежки в пожухлой за лето траве, желанная свобода по мере углубления в заросли тамариска и туи незаметно перерождалась в одиночество, пока еще отрадное для самолюбия, подобно детской сладкой отверженности — ну и пусть, ну и пусть! — но уже грозящее в самом скором времени сделаться невыносимым.

Чаща кустарника, похожего на синтетическую новогоднюю елку, вдруг расступилась, и Андрей не без удовольствия обнаружил, что попал на теннисные корты. Нездешняя их почти европейская щеголеватость служила отрадой глазу, сквозила даже в красном, хорошо утрамбованном, разлинованном аккуратно гравии. Но более всего в здешней публике сказывалась: в игроках, корректно ожидающих своей очереди, в зрителях, болеющих нешумно и сдержанно, со знанием дела, — как неправдоподобно отличались они от простецкой, обожженной, распустившей животы и груди толпы в поселке. Тут всего было в меру: и голизны, и загара, и элегантности, которой вроде бы негде было развернуться, лишь в юбочках, шортах, каких-то там особых носочках и туфлях могла она себя оказать. И оказывала во всем блеске, подкрепляясь иностранными надписями на больших ярких сумках и чехлах для ракеток. Даже странно было, проехав через страну с ее заводскими трубами, башнями элеваторов и колхозными грузовиками, пятиэтажными микрорайонами и рынками, заплеванными подсолнуховой шелухой, взять да и очутиться в таком изящном окружении.

Андрей побродил вдоль высокой проволочной сетки, огораживающей корты, придирчиво оценил класс игры и с тайным злорадством остался им не слишком доволен. «Понтяра» — неожиданно для самого себя, Вовиковым излюбленным термином определил он всю эху мнимоспортивную ажитацию. И еще раз со вкусом повторил это словечко, поскольку с печальной проницательностью сообразил, что главное соревнование совершается здесь именно в сфере костюмов, снаряжения и хороших, якобы джентльменских, манер. Впрочем, один из теннисистов привлек к себе его взгляд. Он играл лицом к Андрею и был уже не молод, однако и не вульгарно моложав, подвижен, благородно сухощав и строен. Скептически настроенный Андрей помимо воли залюбовался его неутомимыми прыжками, экономными точными ударами, всею пластикой его сухопарого сильного тела. Чудесная эта картина естественно навлекла его на мысль о самом себе, о своей завидной некогда, а ныне ставшей воспоминанием спортивной форме, которую самое время было бы хоть до некоторой степени восстановить. На соперницу высокого мужчины у Андрея, как это ни странно, не хватило внимания. Лишь в тот момент, когда, сыграв гейм, партнеры по обычаю поменялись местами и женщина обернулась к нему лицом, Андрей понял с удивлением, что перед ним жена Стивы — Надя. И, понаблюдав нескромно и внимательно за ней и за ее реакцией — не на мяч, нет, а на реплики партнера, шутливо-ворчливые, свойски насмешливые, скупо одобрительные, — Андрей хладнокровно пришел к выводу, что шансы его друга на восстановление семейного благополучия следует признать совершенно безнадежными.

А друг в это самое время по прихоти обстоятельств находился по противоположную сторону кортов. И, засмотревшись бессознательно на тоненькую, по-девчачьи угловатую теннисистку, не сразу сообразил, что перед ним его собственная жена. Что ж странного, ведь во время игры он никогда в жизни ее не видел, по общему их договору, а точнее, по ее капризному настоянию теннис считался ее отдельной, почти интимной областью, посягать на которую Стиве казалось неделикатным. Вот он и не посягал, а теперь впервые во все глаза смотрел на лиходея и чувствовал, как уязвляет его в самое сердце не свойственная ему самому мужественная победительная спортивность соперника. От внезапной физической боли, от того, что назойливое видение, не дававшее ему покоя, обернулось нестерпимой реальностью, Стива зажмурил глаза. А когда их раскрыл, то начал пятиться, будто был не в силах повернуться к играющим спиной, словно еще надеясь, что зрелище этой невыносимо мучительной игры исчезнет само собою, как злой сон или пьяное наваждение.

Вовик решил на всю катушку использовать блага курортной жизни, от которой за делами и семейными заботами он порядочно успел отвыкнуть. Судьба как бы сама предлагала ему наверстать упущенное — грех было ею не воспользоваться. Он и на пляже успел поваляться, и в «кинга» перекинуться с какими-то свойскими мужиками из Стерлитамака, и на набережной потолкаться среди оголенной публики, и теперь шатался по парку, останавливаясь с мстительным чувством возле каждой пивной будки и винного павильона. Словно назло друзьям — если бы они могли его в этот момент видеть — выпивал кружку пива либо стакан портвейна, однако почему-то не пьянел и удовольствия не получал.

В конце концов у самого выхода из раздевалки кортов Вовик нос к носу столкнулся с женой Стивы и ее чуть утомленным игрой, но оттого особо по-мужски обаятельным кавалером.

— Вова! — искренне удивилась Надежда. — Ты что здесь делаешь?

Вовик медлил с ответом, пристально и без стеснения рассматривая ее спутника с ног до головы. Будто бы сверяя его мысленно с неким известным ему по секрету портретом-роботом.

— Отдыхаю, — со всею возможной иронией объявил он.

— Один или с Марией? — Надя явно хотела овладеть инициативой.

— От нее… от змеищи, от кого же еще, — Вовик вновь, теперь уже с пренебрежительным вызовом, окинул взглядом неизвестного теннисиста рядом с женою товарища.

— Да! — излишне спохватилась она. — Я ведь вас еще не познакомила.

— Евгений, — протянул мужчина загорелую крепкую руку.

— Владимир Степанович, — авторитетно отрекомендовался Вовик.

Надежда засмеялась:

— Фу ты, как серьезно… Володя, — она запнулась на мгновенье, обращаясь к спутнику, — мы с ним тыщу лет знакомы… А Женя — мой партнер, — и, будто для пущего доказательства, повертела ракеткой у Вовика перед носом.

— И тренер, — уточнил Вовик.

— Что-то вроде того, — согласно улыбнулся мужчина.

— Тебе в какую сторону? — поспешила обойти опасную тему Надежда. — Можем подвезти.

— Мне в другую сторону, — со значением отказался Вовик и вызывающе подробно оглядел автомобиль, в который усаживалась эта пара. Надежда ощущала себя в машине уютно и уверенно, как хозяйка, это тоже не ускользнуло от его наметанных глаз. В ту секунду, когда «Жигули» тронулись с места, она высунулась в окно помахать Вовику на прощание:

— Как дети? Растут?

— И не болеют, — подтвердил Вовик. На широком его лице проступило не свойственное ему выражение досады и грусти. Глаза его были сосредоточены на номере отъезжающих «Жигулей».

Не сговариваясь, Стива и Андрей сошлись почти одновременно, словно торопясь на свидание друг к другу, возле нагревшегося на солнцепеке «Москвича». Чувствовали себя при этом крайне неловко. Андрей, памятуя о том, к чему привела его недавняя прямота, никак не решался вот так вот, сразу поведать товарищу о том, что видел недавно, а поскольку всякий другой разговор звучал бы теперь исключительно фальшиво, совершенно не знал, что сказать. Мямлил что-то, зыркал по сторонам, эгоистично не замечая при этом Стивиного состояния. Точнее, нового в этом и без того неуравновешенном состоянии.

— Во сколько мы договорились встретиться? — протокольно-деловым, безличным голосом осведомился Стива.

— Мы не договаривались, — опешил Андрей. — Ты что, забыл? Слинял, не сказав ни слова, а теперь предъявляешь претензии.

— Не в этом суть, — Стива пожал плечами, — сколько можно шляться? Небось уж керосинит с кем-нибудь.

— Да я ему и денег не дал, — непривычно оправдывался Андрей, — ну заплутал слегка в чужом городе, что за дела?

— В том-то и дело, что дел никаких, — отрезал Стива, — домой пора собираться!

— Ах, вот оно что, — Андрей понемногу начал догадываться, что могло произойти за время их разлуки, — но подожди немного, дай оглядеться, раз уж приехали. Дух перевести.

— Нечего ждать. — В Стивином голосе прорезалась вовсе незнакомая безапелляционность, по-прежнему взвинченная, правда. — И оглядывания закончились…

Вдруг он осекся на полуслове и, уставившись в одну точку, попытался в то же самое время загородиться Андреем, как неодушевленным предметом, поставив его впереди себя.

Из подъехавших «Жигулей» вышли двое: Надя и ее спутник — и направились в ресторан.

— Пойдем-пойдем, — совсем иным, молящим голосом быстро-быстро зашептал Стива, — я должен с ней поговорить, ровно одну минуту, пойдем, я тебя прошу, ну что тебе стоит!

Андрей нервно пожал плечами, поминутные Стивины противоречия сбивали его с толку, однако возражать не решился, неохотно уступив другу.

Поднявшись по грязноватой, хотя и мраморной лестнице, они огляделись в довольно-таки шикарном помещении, которое, надо думать, служило чем-то вроде холла, налево из интимной полутьмы бара доносилась музыка, направо сиял белоснежными скатертями еще пустой в этот час зал ресторана.

Надежду и ее друга они обнаружили тотчас же, даже не толкнув стеклянной двери — в дальнем углу за столиком на двоих.

— Я не могу этого видеть, — признался Стива нормальным своим, ничуть не истеричным голосом, — прости, пожалуйста.

— Ясно, — вздохнул Андрей. — И надо было переть через половину России? Зачем я все дела бросил?

— Не могу же я с ней выяснять отношения при этом… — Стива затряс головой. — Это же нелепость, нонсенс! Андрей, милый, — он вновь затараторил шелестящим нервозным шепотом в самое ухо приятелю, — подойди к ней, вызови ее на минуту, так, чтобы она ничего не заподозрила, ты же умеешь, как будто бы невзначай, именно чтобы она ничего не успела подумать, она такой человек, ее надо застать врасплох.

— Хорошо, попробую, — не очень уверенно согласился Андрей, — ну и миссию схлопотал на старости лет! — Посмотревшись мельком в обрамленное чеканкой зеркало, словно бы примерив необходимое для этого случая выражение лица, он с преувеличенной бодростью вошел в зал. Боясь увидеть, что теперь произойдет, Стива отшатнулся к стене. Публика, подымавшаяся в ресторан и в бар, смотрела на него недоверчиво и неодобрительно.

Не так-то легко было Андрею словно невзначай, игрою случая заметить эту пару, поскольку расположилась она в противоположном от входа углу, тем не менее этот театральный этюд почти удался. «Почти» — по его собственному ощущению, внешне все получилось безупречно. Он делал вид, что придирчиво выбирает столик для небольшого банкета, даже перемолвился об этом с официантом, изображая из себя скептического клиента, и вдруг, как бы ненароком столкнулся взглядом с Надеждой. Тут уж он без труда изобразил неподдельное удивление, сменившееся неподдельной же радостью, учтиво поклонился даме и кавалеру и непринужденно, словно бы на одну секунду, присел на подвернувшийся стул.

— Какая встреча! Давно в этих краях?

— Не очень, — сдержанно ответила Надежда, ее уже, кажется, настораживали нечаянные встречи со школьными друзьями мужа. — А ты?

— Да только что приехал, вот жду одну приятельницу. — В отличие от Вовика Андрей словно и не дивился ничуть тому, что рядом с Надей вместо законного ее мужа находится вовсе незнакомый ему мужчина.

— А вы уже загорели, — отметил он беспечным тоном, — вообще производите прекрасное впечатление. Как на плакате: «Лучший отдых — круиз!»

Невольные его собеседники молчали.

— Простите, не представился, — не унывал Андрей, — Надюша, ты никак стесняешься старого приятеля? — Он привстал и снова склонил голову в старомодно корректном поклоне:

— Рад представиться. Андрей Ершов.

— Евгений Григорьевич, — отрекомендовался мужчина, памятуя, должно быть, о Вовиковой подчеркнутой официальности.

— Смотрите, — изумился наивно Андрей, — в Москве я пытался пробиться к одному Евгению Григорьевичу. Весьма влиятельный господин, которого невозможно застать. Некто Евгений Григорьевич Орехов.

— Считайте, что вы с ним встретились, — мужчина принужденно усмехнулся. — Ваш покорный слуга.

Андрей почувствовал, что багровеет. Что язык прилипает к небу и что капелька постыдного пота, прожигая кожу, медленно катится между лопаток. Чего угодно ожидал он от судьбы, но не такого фортеля. Это же надо!.. Стоит только влезть в чужое непростое положение, как и свое собственное до предела осложнится. Так из какого же теперь прикажете выпутываться — из того, в какое поставила его святая дружеская солидарность, или же из этого, в каком он очутился по собственной воле? И так и иначе он выглядел теперь глупо — вот что досаждало больше всего.

— Простите, бога ради, — он старался изо всех сил не потерять лица… — так по-дурацки все получилось… Никак не ожидал! Я к вам заходил в институт и звонил несколько раз. Даже домой. Набрался, как говорится, наглости…

— Да нет, отчего же, — Евгений Григорьевич пожал плечами, отвечая как бы не только сказанному Андреем, но и тому, что служило невысказанным комментарием. — Мне действительно что-то говорили о вас. Только вот не припомню теперь кто.

На Стиву, томящегося в холле, уже не просто с неприязнью, но с прямым подозрением поглядывали и посетители, и пробегающие мимо официанты, и швейцар, занявший свой пост внизу, у входной двери. Чтобы не мозолить глаза, Стива решился зайти в бар. Искусственная здешняя полутьма неприятно его подавила, он терпеть не мог этих псевдозападных штучек, рассчитанных на невзыскательный вкус, к тому же о нравах таких заведений он знал лишь из кино.

— Чашку кофе, пожалуйста, — с ученой педантичностью, что могла восприниматься как высокомерие, попросил он у бармена, под элегантной белой курткой с витыми погончиками которого угадывались плечи борца либо штангиста. Да и ручища, аккуратно и точно опустившая на лакированную поверхность стойки кофейную чашечку-бирюльку, напоминала в этот момент стрелу башенного крана, зацепившую своим крюком детскую каталку.

Чрезмерно методично, почти манерно размешивая ложечкой сахар, Стива мало-помалу обвыкся в чувственном здешнем полумраке, точнее, против воли к нему притерпелся, а потому даже озлился на себя, когда вдруг ни с того ни с сего вновь испытал неясную внутреннюю тревогу. Причина противного этого озноба обнаружилась тотчас же, не было нужды вертеть туда-сюда головой. В дальнем углу бара, за низким столом, над которым нависла низко, озаряя лишь пространство для стаканов, этакий полированный лужок, глубокая чаша светильника, разместилась известная компания. И Маша, и симпатичный ее друг с четким профилем, подобным окрестной чеканке, и вторая, слегка хамоватая красавица, и оба ее веселых приятеля расположились в креслах привольно и красиво, с таким убеждающим чувством собственной ценности, какого Стива не знал даже в свой звездный час — во время успешной защиты диссертации. Убедившись с досадой, что его заметили, Стива вынужден был раскланяться. Самого себя казня за то, что неуклюжий его поклон не получился небрежным и раскованным, то есть таким, какой без обиняков выражал бы его отношение к этим совершенно ему чужим людям. Да, да, совершенно чужим, он сам поражался искренне теперь тому, что совсем недавно сидел с этими людьми за одним столом да еще и душу выворачивал перед ними наизнанку. Перед кем? Ведь слепому же видно, что ни одно из его достоинств не имеет в их глазах ровно никакой цены. Они даже внимания своего на нем не задержат. Так думал Стива, безотчетно греша против истины. Потому что Маша прямо-таки расцвела в этот миг, любуясь его зажатостью и неловкостью.

— Наш тягостный спутник! — заметив это, торжественно схохмил полный мужчина, якобы глубокомысленно почесывая бородку. — Что ты будешь делать, везде нас достает. По-моему, вся эта история с убежавшей женой — сплошная липа.

— Похоже на то, — еще более уподобляясь лицом мужественным линиям чеканки, процедил симпатичный блондин. — Придется уточнить.

— Можно подумать, что она тебе чем-то мешает! — тут же вспыхнула Маша.

— Можно подумать, что тебя она чем-то радует. Люблю я этих… чудаков за чужой счет.

Дружеским, хотя и не вполне уважительным жестом симпатичный блондин осадил пробегавшего мимо официанта и, подавшись немного вверх, что-то нашептал ему на ухо со свойским негодованием завсегдатая и сообщника. Официант, похожий на пятиборца в отличной форме, делал серьезные глаза и кивал время от времени с выражением уважительного понимания. Выслушав клиента до конца и как бы разделив его чувства, он мягко приблизился к стойке и, словно по деловым соображениям подсчета, доверительно и ненавязчиво склонился к бармену. Тот как ни в чем не бывало автоматически жонглировал бутылками, стаканами, фужерами, кофейными чашечками, что-то такое протирал, чем-то встряхивал, не прерывая своих манипуляций ни на секунду, лицо его при этом оставалось совершенно непроницаемым, как у японского чемпиона. Время от времени, однако, по мере накопления информации, он окидывал стоящего рядом Стиву цепким изучающим взглядом.

— Юноша, — как бы между делом позвал он Стиву негромко.

Оглядевшись по сторонам, тот удивился:

— Это вы мне?

— Персонально. Допивайте кофе и следуйте на выход. Не оглядываясь. Есть к вам такая настоятельная просьба.

— Ничего не понимаю, — затрепыхался Стива, — в чем дело?

— Не умеете себя вести в общественном месте, — неслышно возникший за его спиной официант сноровисто ухватил его за локоть, — оскорбляете наших постоянных гостей.

— Да вы что? — потрясенный невероятной напраслиной, Стива не находил слов. — Чем? Когда? Какие у вас основания? — Лишь жалкие эти вопросы вместе с пузырьками слюны срывались у него с языка. Официант и вышедший из-за стойки бармен ловко и умело, а главное — почти незаметно для окружающих, продолжая улыбаться, — потащил его к двери.

— Линяй, фрайер, по-хорошему, понял? Схлопочешь, сам будешь виноват.

Никто из посетителей бара не успел запечатлеть зрением или слухом этой мимолетной сцены, даже уразуметь не смог, что сцена имела место. Настолько профессионально в данном случае действовала сфера обслуживания. Одна лишь Маша, да и то с запозданием, догадалась, в чем дело, и от ужаса потеряла дар речи. Молча, однако с такой ненавистью смотрела она на своего всемогущего приятеля, что всем остальным, сидящим за столом, сделалось не по себе. Искренность чувств нередко выглядит бестактной, а уж такая — в особенности.

— Убийц нанимаешь! — только и смогла выговорить Маша и так стремительно бросилась к выходу, что, задев подолом, опрокинула высокий стакан с коктейлем. Симпатичный блондин с брезгливым недоумением уставился на пятно, расплывающееся на белоснежных его джинсах, потом обвел взглядом друзей, как бы приглашая их насладиться очередным Машиным сумасбродством, однако усилием воли переборол минутную слабость и решительными шагами направился в холл, где, судя по всему, завязывался скандал.

— Я сознаю всю неуместность своей просьбы, — Андрей обвел рукою уже почти целиком заполненный зал, — чему-чему, но деликатности меня учить не надо. — Догадываясь что слова подбираются не такие уж смешные, он старался хотя бы произносить насмешливым, непочтительным к самому себе тоном. — И все же, если бы вы дали мне шанс… Один-единственный… Больше не надо. Имеет же человек право начать однажды все с начала.

— Безусловно, — устало согласился Евгений Григорьевич, — организм обновляется каждые семь лет, почему бы не обновляться и жизненным целям… Об этом можно лишь мечтать. Но вы ведь, если только я верно припоминаю, работали совсем в иной области?

— Работал и мог бы работать дальше. Но это была, как вам объяснить… сила инерции. Сначала вроде бы престижное распределение льстило самолюбию, потом продвижение по службе, стаж, выслуга лет… Карьера, в сущности, была обеспечена. Со стороны посмотреть — преуспевающий джентльмен, — Андрей ухмыльнулся на этот раз вполне искренне и зло и заговорил с совершенно несвойственной ему горячностью, — а этот д ж е н т л ь м е н чувствовал себя утопающим, которого уносит чужая равнодушная стихия… Уносит и поглощает. Поверьте, чтобы противостоять ей, надо было решиться. Так вот, я решился.

— Да, да, — туманно и без энтузиазма произнес Евгений Григорьевич, — тут я вас понимаю. Решаться всегда трудно. — Он ободряюще улыбнулся Надежде и развел руками.

— Я не жалею о том, что оставил, — с отчаяньем сознавая, что скользит по склону, искренне сказал Андрей. — Чего жалеть… Мне жаль, что заново ничего не выходит.

Всплеск скандального шума донесся из-за стеклянных дверей. В одно мгновение и в одно касание столкнул он Андрея в трясину нынешних его незавидных и обременительных обстоятельств, оглянуться заставил уличенно и стыдливо. Сомнений у него не было; он почему-то сразу сообразил, что в нежданной этой заварухе замешан Стива.

— Поверьте, мне не хотелось бы вам надоедать, — уже сожалея о своей откровенности, уже неприличной ее считая и как бы извиняясь за нее, признался Андрей.

— Ну что вы, — с вежливым равнодушием научного оппонента Евгений Григорьевич склонил набок свою благородно посеребренную голову, — порыв души, что же его стесняться. Это теперь редкость, не правда ли? — с нежностью, чуть замаскированной улыбкой, посмотрел он на Надю.

— В самом деле, — тоже улыбкой ответила она ему, особой, из тех, что предназначаются лишь близкому человеку, ласковым намеком служат ему на некие, лишь двоим известные обстоятельства. Андрей, однако, даже этот не имеющий к нему отношения интимный знак бессознательно зачислил в свой актив. Понятно, определенного ответа на горячую свою просьбу он не получил, приходилось самому отыскивать себе поощрения. Невольно опустив голову, со стыдом унижения рассматривал он чистую до невинности скатерть, чувствуя со страхом, как все его заветные планы, хитроумные расчеты и отчаянные надежды фокусируются на крахмальном квадрате стола. Да, да, именно так и было, он сознавал это теперь, сейчас, в каждую из протяженных тягостных этих секунд. И когда понапрасну ждал от Евгения Григорьевича хоть незначительной ободряющей уступки, и когда сквозь ватную тишину, заложившую ему уши, различил за дверью зала оскорбительный дебоширский звон разбитого стекла. Помимо воли как по команде Андрей вскочил с места и, переживая грохот бьющейся посуды, словно крах рухнувшей своей судьбы, быстро-быстро поспешил из зала. Приметливый Евгений Григорьевич догадался, что и Надя едва удержалась, чтобы не броситься за ним следом.

Опасаясь выдать взглядом недоумение или ревность, Евгений Григорьевич якобы случайно отвел глаза за окно. Тут уж настала его очередь беспокоиться и нервничать.

Возле бежевых превосходно вымытых «Жигулей» Евгения Григорьевича с неизвестной целью топтался Вовик. Он опасливо оглядывался по сторонам и, судя по всему, пробовал скаты тяжелым тычком слоновьей своей ноги. Цыгана напоминая при этом, норовящего увести из стойла племенную кобылу.

Евгений Григорьевич привстал и, завороженный преступными этими манерами, прилип разом вспотевшим челом к стеклу. Сверху никак невозможно было уразуметь, чем конкретно занят Вовик, заслоненный в этот момент корпусом машины, тем более подозрительная его возня поселила в сердце владельца «Жигулей» горькие предчувствия. Ошеломленный дерзостью странного Надиного знакомца, он оторвался, наконец, от стекла и, теряя самообладание, натыкаясь на столики, ринулся к дверям.

Каша в холле заваривалась не на шутку. Стива с неожиданной для интеллигентской своей застенчивости цепкостью хватал за грудки симпатичного блондина.

— Я его вырублю! — хрипло голосил тот. — Я его отключу! Не мешайте мне!

Мешали, между тем, Стиве. Официант и бармен при всем своем немалом навыке в такого рода делах, а может, именно вопреки навыку, лишь с трудом оторвали его от блондина. Почти одновременно с разных сторон затесались в свару Андрей и Маша. Стива же в распахнутой на груди, кажется, даже разодранной рубахе, со ссадиной на щеке и с растрепанными волосами уподобился в это мгновение гонимому пророку.

— Вот они, разрушители! — обличал он, стараясь указать свободной, еще не заломленной рукой на симпатичного блондина. — Вот кто женщин уродует, душу им вытаптывает, все нутро! Они! Они учат предавать!

В дверях ресторана решительно возник Евгений Григорьевич. Суматоха, возня и крики в холле сами по себе мало его занимали, лишь от того досада исказила породистое его лицо, что невозможно оказалось одним махом выскочить на улицу. Зато Надино лицо, возникшее в проеме дверей, было встревожено не на шутку. Стивин пророческий глас, расхристанный его вид поверг ее в оцепенение, этим совершенно небывалым зрелищем она была поражена, а не тем, что оставленный его в Москве супруг вдруг объявился поблизости от новой ее судьбы. Быть может, нелепый этот конфликт, собравший вокруг себя толпу вероятных свидетелей и зевак, разрешился бы, рассосался как-нибудь сам собой, одно время казалось, что дело к этому и идет, если бы в момент относительной его разрядки но лестнице не взлетел запыхавшийся Вовик. Не зря в юности он слыл хулиганом, нюх на скандалы, на «почешихи», как он привык выражаться, был у него несомненный. Мгновенно различив в толкотне своих друзей, а также Надежду и Евгения Григорьевича, он по-своему оценил ситуацию. Что же касается Надеждиного друга, то он был прямо-таки ошарашен наглостью автомобильного грабителя, кем еще казался ему теперь Вовик?

— Эй вы! — через головы сопящих, хрипящих дебоширов, уже не понимавших отчетливо, вполне вероятно, кто для кого есть обидчик и враг, крикнул прекрасно поставленным голосом оратора и лектора Евгений Григорьевич. — Что вы там делали возле моей машины? Какого черта вы там крутились? Отвинтили что-нибудь?

— Я сейчас отвинчу, — раздвинул толпу Вовик, — навсегда отвинчу против резьбы! Стива, спокойно! Этого игрока я беру на себя! Тоже мне, первая ракетка! Я ему устрою турнир на траве!

— Вова, не смей! — завопил Андрей, еще надеясь избежать катастрофы. — Это мой знакомый!

— Ах, это ваш знакомый! — вдруг разом прозрел Евгений Григорьевич. — Так у вас тут целая система! Один голову морочит признаниями, а другой в это время обчищает машины!

С этими словами, резко отодвинув, почти что отшвырнув Андрея, он двинулся на Вовика. Растерянный Андрей, не в силах предотвратить столкновения, забытым уже, дворовым, школьным чувством, затерянным на катках и «плешках» их юности пятидесятых лихих годов, понял, что товарищу грозит нешуточный урон. И, ни о чем уже не думая, с внутренним, почти радостным ощущением полного краха всех своих надежд, занес руку.

Неизвестно, чем обернулось бы дело, если бы Стива с усилием отчаяния не вылез вперед, приняв на себя удар, предназначенный Евгению Григорьевичу. Андрей не успел даже умерить замаха.

Визжали женщины. Пронзительными трелями захлебывался милицейский свисток, почти утонувший в порочных губищах швейцара.

— Вова, это ничего не решает! — Зовом страстотерпца ни за что ни про что побитый Стива перекрывал эту постыдную разноголосицу, по-прежнему загораживая соперника тощим своим телом. — Я не признаю мести!

А по лестнице, тяжело дыша, подымались потные от жары и спешки милиционеры и дружинники. Стива, на пределе связок провозглашающий не то призывы, не то заклятия, представился им явным зачинщиком буйства, за него первого и взялись. Вовик нерасчетливо кинулся другу на помощь, был перехвачен превосходящими силами порядка и после долгой, надсадной возни, с руганью, пыхтением и применением приемов все же застопорен и укрощен. Что оставалось Андрею? Чем мог он помочь своим униженным, несправедливо обиженным друзьям, и впрямь похожим в это мгновение на взятых с поличным дебоширов. Жалкими словами? Попытками объясниться? Тем только разве, что под мстительные крики окружающих добровольно разделить их участь.

Стива, которому заломили за спину руки, которого волокли и толкали и впрямь, будто злодея, пойманного, наконец, к торжеству напуганных граждан, успел все же встретиться глазами с женой.

— Надя! — голосил он, пока его стаскивали вниз по лестнице. — Я ни в чем тебя не упрекаю! Я просто хотел с тобой поговорить! Ты не думай, что я неудачник, нет! Честное слово! У меня талант, дар, самый главный из всех, вот увидишь, он никогда меня не покинет!

Поразительно, какое красноречие овладело им посреди всеобщего ора и ругани.

Проявление твердой власти неизменно гипнотизирует самую разгулявшуюся публику; зрелище усмиренных, утихомиренных буянов настораживает неизбежно на какое-то время, достаточное для того, чтобы любой ротозей живо представил себя на их месте, а потом со спокойной душой порадовался безотчетно, что остался на своем. Тут уж резонное почтение к недрогнувшей руке порядка перерастает незаметно, но естественно в преклонение перед нею — так легко и так по-человечески проникнуться мысленно могуществом власти, отождествить себя в воображении с поспевшею в самое время справедливостью. Оттого-то, надо думать, такие злорадные в своей несомненной праведности подначки и крики градом сыпались на головы друзей.

— Хулиганье! Так им и надо! Пятнадцать суток схлопочут!

У самого выхода Стива предпринял вдруг последнюю безнадежную попытку упереться, движение застопорилось на миг, правильные звенья задержавших и задержанных едва-едва вновь не превратились в клубящуюся свару, виновник ее, не имея возможности обернуться, невероятным усилием обратил наверх свое несчастное, в кровоподтеках лицо:

— Надя! Я никогда еще никого не разлюбил!

Руководитель оркестра на эстраде ресторана как ни в чем не бывало интимно наклонился к микрофону.

— Для наших гостей из солнечного Ростова исполняется популярная песня «Я так хочу… — тут он сделал паузу, — чтобы лето не кончалось!»

Опомнились в камере предварительного заключения. В том самом скучном, малоуютном помещении, какие в благословенных южных городах устраиваются по тому же способу, что и в суровых северных. Стива долго еще не мог прийти в себя, все метался по мрачной этой тесной конуре, шарахаясь от одной голой, в сырых потеках, стены к противоположной, на некрашеные скамейки натыкаясь, кидаясь на обитую железом дверь. Зато Вовик оглядывал интерьер с придирчивостью знатока и вместе с тем почти с ностальгической нежностью.

— КПЗ есть КПЗ, — подытожил он философски, пощупав стены, выкрашенные липкой грязноватой краской. — Что здесь, что у нас в «полтиннике». То есть в пятидесятом отделении. Один к одному.

— Не знаю, я там не бывал! — прокричал Стива, не прекращая своих метаний от двери к забранному решеткой окну.

— Ну, конечно, — согласился Вовик, — ты же у нас первый ученик был, где тебе о «полтиннике» знать.

— Узнает, — откликнулся Андрей, — если выступать не прекратит. — И с раздражением накинулся на Стиву:

— Да перестань ты шастать взад-вперед, голова от тебя болит!

Стива остановился посреди камеры, застигнутый этим окриком, будто новым ударом, в который уж раз хотел он высказаться до конца, до дна души, но, вспомнив тут же, чем кончаются такие попытки объясниться, сник как-то сразу, без малейшего перехода от возбуждения к покою. Андрей даже неловко себя почувствовал, не ожидая, что такое сильное действие окажут его слова.

— Да-а! — ни к кому не обращаясь, произнес он тоном, в котором, однако, слышалось извинение. — Неплохой финиш пробега. Большой приз «Пятнадцать суток». Верный способ помолодеть — двадцать лет как с плеч долой! Ничего не было! Ни планов, ни надежды, ни работы.

— Работа была, — неожиданно рассудительно вздохнул Стива, ощупывая ссадину под глазом, а потом пробуя пальцами боковой зуб: не качается ли? — На работу наверняка сообщат — со стыда сгоришь!

— Телега придет как пить дать, — подтвердил Вовик, со вкусом укладываясь на лавке; как бывалый человек, он знал, что в узилище главное — это беречь силы.

— Я не сгорю, — помотал головой Андрей, он тоже производил инспекцию потерь, они состояли лишь в оторванном кармане рубашки, — мне в данный момент сообщать некуда. Состояние перехода в новое качество. Каким путем? — вот в чем вопрос. Наклевывался один шанс — и тот сплыл. — Андрей пронзительно свистнул и показал большим пальцам через плечо в сторону Вовика. — Псу под хвост. Благодаря решимости товарища.

— Да идите вы! — лежа, обиделся Вовик. — У одного трагедия, у другого на этом же самом месте расчеты хитрые… Для меня это слишком сложно.

— Да и для меня тоже, оказывается, — вслух подумал Андрей и подошел к железной двери, словно желая проверить, как она устроена и надежно ли заперта, — расчеты, я заметил, вообще редко оправдываются. Вечно им мешает какое-нибудь… движение души.

Вовик, подложивший под голову левую руку, всерьез посмотрел на свой огромный правый кулак:

— Мешает.

— Подведем итоги, — заключил Андрей. — Жены не воротили, протекцию потеряли. Впрочем, наш оскорбленный супруг все-таки высказался… Засчитаем по графе доходов… Осталось только со здешним начальством объясниться.

Еле успел он отпрянуть от распахнувшейся двери, как в камеру предварительного заключения с гиканьем и прибаутками ввалилась компания молодцов, длинноволосых, одетых в подобие хламид из штемпелеванной мешковины и в джинсы, заплатанные скандальным манером на самых интересных местах, выношенные и вытертые до дерюжной основы.

— Смотри! — изумился один из них, вылупившись нагло на обитателей камеры. — Здесь уже клиенты отдыхают! За что срок тянем, мужики?

— Да так, хипповали на пляже, — по-свойски разоткровенничался Вовик. — Балдели в дискотеке.

Начальством оказался дежурный милицейский капитан лет сорока пяти, усталый, с испариной на полысевшем лбу и, что вовсе удивительно, совершенно незагорелый, даже бледный по-зимнему, как будто в этих полуденных краях нес исключительно ночную службу, а днем в холодке отсыпался.

Приятелям было приказано писать объяснения их хулиганских действий, посажены они были раздельно и снабжены линованной бумагой, чернильницами-непроливайками и перьевыми ручками давнего ученического образца.

Вовик, немедленно испачкавший в чернилах пальцы и лоб, вновь, как и во время дружеской возни, сделался похож на школьника-толстяка, специалиста по сдуванию соседских сочинений. Стива творил торопливо, словно стихи писал или любовное послание, ощупывая по сложившейся уже привычке свои синяки и ссадины, как будто физическая боль служила ему источником вдохновения. Что же касается Андрея, то он никак не мог определить для себя наиболее вероятную версию происшедшего, то так приступал, то этак, перечеркивал написанное, начинал вновь, ненавидя самого себя за допотопные, протокольные, бог весть из каких глубин памяти вылезающие определения и обороты.

Как в школе по звонку, через пятнадцать минут листки были собраны. Водрузивши на нос очки, отчего вид у него сделался и впрямь учительский, капитан вновь и вновь перечитывал объяснения, хмыкал непонятно-скептически или же сокрушенно, чесал за ухом, сопоставляя факты и версии, перебегал глазами с одного листка на другой и умудренно качал головой.

— Так и знал! Культурные, называется, люди! Научные… А? К единой точке не могли прийти. Фантазии не хватило. Понаписали черт-те чего! Один философию развел, другой права качает, третий вообще на себя берет — и чего было, и чего не было. Как же все-таки прикажете все это понимать? Темните, граждане.

Друзья уличенно и стыдливо переглянулись.

— Видите ли, товарищ капитан, — отдаленно начал Андрей, — противоречие здесь чисто внешнее… А по существу дела мы показываем одно и то же. — Он обезоруженно улыбнулся.

— То, что успех не может определять собой ценность личности, — выпалил Стива, словно дождавшись, наконец, слова в ученой дискуссии. — Что из того, что кому-то больше повезло в жизни, больше перепало, больше досталось, значит, им все дозволено? Значит, они человечески значительнее, умнее, тоньше организованы?! Да ерунда это все, чушь собачья!

Капитан внимательно через очки посмотрел на синяк у Стивы под глазом.

— Насчет этого спору нет, — покачал он головой, — с этим я согласен, но штраф-то за это взять не могу.

— А вы за что-нибудь другое возьмите, — тут же нашелся Андрей, — если уж положено. Там, кажется, в суматохе кокнули что-то такое?

— Почему кажется, — капитан заглянул в протокол, — точно вам скажу: четыре фужера и три тарелки.

— Ни хрена себе, — присвистнул Вовик, — они теперь под нашу марку японский сервиз спишут.

Стива нервно его перебил:

— Да бог с ними! Мы сейчас же за все заплатим.

Капитан, усмехаясь своим мыслями, еще раз с любопытством профессионала оглядел Стивин синяк. И, кажется, остался доволен, правда, непонятно чем: то ли его размерами, то ли цветом. А может быть, некоторым его несоответствием интеллигентным чертам Стивиного лица.

— Заплатили уж, — с некоторым канцелярским шиком капитан отбросил в сторону бумаги. — И суть дела изложили. Чин чином, не в пример некоторым. Ясно, четко и последовательно. История-то доброго слова не стоит. Если вдуматься.

Друзья вновь крест-накрест обменялись недоуменными и даже настороженными взглядами.

— Кто? — верно истолковав эту переглядку, капитан многозначительно улыбнулся. — Нашлись люди. Гражданка одна. Не скрою, из себя очень даже ничего. Есть на что посмотреть. А главное — сообразительная, приятно слушать. Ни тебе слез, ни кокетства, ни разных бабьих фиглей-миглей. Всегда бы с такими гражданами дело иметь.

Стива, боясь поверить самому себе, спугнуть опасаясь столь явно оправдавшую себя надежду, глядел на друзей ликующими глазами. В сочетании с многоцветным синяком это торжество производило комическое впечатление.

— Надо бы, конечно, наказать вас по всей строгости закона, — капитан, словно опомнившись, придал своему голосу непроницаемую однозвучную сухость, — да наш город-курорт славится своим гостеприимством. — Он солидно помолчал.

— Какая все-таки приятная гражданка. И что главное — принципиальная! Всю правду резанула — не постеснялась. Учитесь, граждане!

Нежнейшим, целомудренным утром, словно и не известный курорт был вокруг, с его толчеей, соблазнами и грешными расчетами, а некая удаленная от суеты, уединенная, чистая местность, вроде обсерватории или монастыря, друзья вышли на улицу. Даже после непродолжительного заточения вновь обретенная воля ошеломила полнотой бытия, туманным еще, как будто затаенным светом, щебетом очнувшихся птиц в окрестной, неожиданно свежей листве, самим воздухом, настоявшимся за ночь в садах и скверах, ощутимым почти на вкус.

— Отбыли наказание! — Вовик раскинул здоровенные свои грабли навстречу восходящему, прямо из моря вынырнувшему солнцу.

— Приступаем к новой жизни!

Андрей ополоснул лицо возле крохотного домового фонтанчика и, не вытирая лица, посмотрел на часы.

— Лето, между прочим, кончилось. Поздравляю вас, коллеги, с началом учебного года.

Спешить им было некуда, никто не ждал их в этом городе, не нашлось у них здесь ни родных, ни приятных знакомых, даже крыши над головой не успели себе подыскать, если не считать, конечно, милицейской камеры, вот и шли они куда глаза глядят по трогательно захолустным улицам, одноэтажным, зеленым, вымощенным булыжником, вовсе не похожим утром на вместилище кипящей, жаждущей развлечений толпы.

Еще издали, выйдя на площадь, заметили верный свой «Москвич», сиротливо приткнувшийся в тени модернового ресторана, к которому не хотелось даже и приближаться. Как спина пожилого человека, как бы он ни крепился, неизбежно выдает усталость и тяжесть прожитых лет, так и на багажнике «Москвича», на исцарапанных и помятых задних его крыльях, на стекле, покрытом слежавшейся, запекшейся пылью, читались следы непомерных трудов и одинокой неухоженности. Не сговариваясь и не глядя друг на друга, приятели образ своей собственной судьбы готовы были увидеть в этой машине, когда-то завидной, лучшей из возможных, заставлявшей смотреть ей вслед…

Приблизившись к автомобилю, друзья застыли в изумлении: поперек капота, давно не мытого, утратившего натуральный свой колер, лежали цветы — тяжелые астры и мохнатые, подувядшие за ночь гвоздики.

— Сюрприз к освобождению, — Андрей сделал вид, что хочет воткнуть астру в петлицу несуществующего пиджака, — где это я уже видел эти цветы?..

— И я, — всем своим побитым, несчастным лицом улыбнулся Стива, как бы продираясь улыбкой сквозь ссадины и синяки.

Друзья сели в машину и не спеша покатили по площади, будто совершая круг почета, положенный победителям какого-нибудь известного многотрудного соревнования. Впрочем, для победителей выглядели они неважно, небритые, похудевшие, даже на посторонний взгляд, опустошенные и усталые. Все сказалось — и гонка на пределе ресурсов, и нервотрепка, и обиды, и бессонная ночь под замком. И вместе с тем, впервые за последнюю неделю не то чтобы спокойствие, но какое-то мудрое умиротворение отпечаталось на их лицах.

— Осень, друзья мои, — произнес Андрей, словно признаваясь в чем-то, — никуда не денешься, осень.

— Да и пора уж, — согласился Стива, — всякий раз думаешь, что торопишь весну, что лето догоняешь, а на самом деле ждешь осени.

— Точно, — вздохнул Вовик, — осень не обманет.

1979—1982