Последний побег

Сибирский верлибр

А в августе начались побеги. И не только осужденных. Седьмого числа взвод поспал всего четыре часа после ночного караула. По команде «В ружье!» он был поднят около полудня. Ошарашенный, как косяк рыбы, выдернутый сетью из воды, взвод ломанулся в узкую дыру дверей коридора — к ружпарку. А потом оттуда, на ходу продевая поясные ремни в петли подсумков, грохоча сапогами по сухим доскам крыльца, солдаты выскакивали на плац. Всем хотелось спать. Все скрипели зубами и тихо матерились.

— Первая шеренга, шаг вперед, марш! — торопливо произнес командир роты. — Оружие сдать — и в строй. Поживее!

«А это еще зачем? — подумал Гараев. — Жаль, что я встал во вторую».

Командир роты старший лейтенант Коровин, стоя перед строем, весело покачивался на носочках до зависти начищенных сапожек — он, плотный, едва выше тумбочки дневального молодой человек, стоял на земле так, что мог себе это позволить. Рассказывали, например, как после училища он сразу приехал принимать эту роту у капитана, чью могучую грудь в наградах Гараев видел на фотографии в штабе части. И в тот же день у какого-то воина из подсумка выскользнул в сортирное очко магазин с боевыми патронами. Капитан быстренько построил роту и приказал вычерпать содержимое ямы ведрами и цинками — металлическими ящичками из-под боеприпасов. Но новоявленный полководец не очень долго наблюдал за происходящим — публично и кратко он послал капитана по знаменитому русскому адресу. Если не врут, заслуженный волк внимательно посмотрел на него, насупился — но промолчал. И с тех пор все солдаты были уверены, что Коровину под сапоги стелется ковровая дорожка, что родился он не в рубашке, а в полевой форме.

— Так вот, — начал старший лейтенант, когда первая шеренга вернулась в строй, — вчера вечером ушел с поста молодой солдат из шестой роты. И, конечно, автомат не оставил — знаком с уставом… Почему он ушел, мне неизвестно. Одно скажу точно: спать вам сегодня больше не придется. Будете прочесывать лес вдоль железной дороги по направлению к поселку Кедровый. Чтобы легче было идти, возьмете по одному автомату на пару…

Карие глаза командира роты наполовину прикрыты веками, нос птичий, а кожа лица зернистая, как на сильно увеличенной фотографии. Говоря, он слегка улыбается, приоткрывая желтые щербатые зубы.

— Смотрите, сами не заблудитесь, — добавил Крровин и повернулся к командиру взвода. — Веди, Добрынин.

Последний, явную недостаточность всего остального возмещавший подвижностью, засеменил ножками по плацу.

— Взвод, разойди-ись! — заорал он тонким голосом.

Молодых солдат точно взрывом разметало в стороны. Остальные шевельнулись, но не очень, для виду поправляя ремни.

— В колонну по три становись! — скомандовал лейтенант, став на краю плаца спиной к взводу.

Пройдя воротами мимо контрольно-пропускного пункта, они потопали вниз по мягкой, из опила и щепы, дороге. В поселке было тихо и пусто, как на брошенном стрельбище. И только над серым забором, на угловых вышках жилой зоны исправительно-трудовой колонии особого режима, стояли, проклиная резко континентальный климат, часовые. А жара вошла в раж. Казалось, брусья и доски всего поселка вот-вот хором затрещат от сухости. Однако и это лучше, чем минус пятьдесят, которые стянут твои кости своими стальными тросами в декабре.

За высокой насыпью железной дороги лейтенант Добрынин перестроил взвод в две шеренги. И тут Гараев нарочно встал за Хакимом Джаббаровым. Морщась, вытирая платочком лоб и тыльную сторону зеленой фуражки, сухощавый и низкорослый командир взвода начал давать солдатам наставления о том, как не заблудиться.

— Самое главное — это идти друг от друга на расстоянии видимой связи. А если разойдетесь, то хоть аукайтесь. Джумахмедов, командуй, — закончил он свою краткую речь.

Как и рассчитывал, Григорий попал в пару с Хакимом, с которым и полы всегда вместе мыли. Этот толстый таджик считал, что все наказания должны быть справедливыми. И конечно, их количество по отношению к нему росло прямо пропорционально его упрямству в этом вопросе.

Взвод парами растянулся по сосновому бору, по сухому мху в светлом воздухе. Взвод расходился, исчезал за золотыми стволами, вдыхая густой запах смолы и хвои. Как хорошо, когда за плечом нет сержанта!

Первые полчаса они почти молчали, до легких наслаждаясь свободой. Потом со словами «дай понесу» Хаким перехватил с плеча Григория тяжелый автомат и спросил:

— Что там вчера случилось, когда зэк ко мне побежал?

Круглое, багровое, как заходящее солнце, лицо таджика сейчас улыбалось, посверкивая снежными зубами.

— Хакимушка, — сказал Григорий, — хочешь, я дам тебе адрес своей двоюродной сестры? Ты ей напишешь, а потом, быть может, мы вместе твоих овец пасти будем.

И они расхохотались.

Вчера, как обычно, часовые разошлись по постам самостоятельно: забор там же, воры те же — и вперед! Григорий стоял на пятом, у самого леса. Где-то через час он заметил, как над крышей ближнего балка одна за другой взлетели в горячий воздух две пустые бутылки — там, видимо, резвились. Рядовой Гараев немедленно доложил об этом начальнику караула.

— Хорошо, усиль бдительность, — ответил по селектору сержант Джумахмедов.

Вскоре несколько осужденных направились к шалашу из жердей и досок, что стоял на пустыре слева от балка. Уже начало темнеть, но по крикам и жестам можно было догадаться: там происходит что-то серьезное. И точно, шалашик аккуратненько разлетелся по составным, а голый по пояс неудачник рванул по шпалам узкоколейки, пересекавшей пустырь от балка к пилораме. За ним, загребая руками воздух, бежали человек пять. Но страх оказался резвее благородной кровожадности. Проигравший в карты выиграл на беговой дистанции и присел на корточки у колючей проволоки перед контрольно-следовой полосой под вышкой шестого поста. Хаким, стоявший там, демонстративно опустил предохранитель. По селектору громко докладывал часовой седьмого поста Синицын. А к шестому уже бежали офицеры — оперативники и контролеры по надзору. Взяв полуголого изгоя в кольцо, они быстро направились вверх, к первому контрольно-пропускному пункту. Производственная зона замерла. Толпа осужденных поджидала их, стоя на высокой площадке из накатанных бревен, и угрожающе молчала. Слышно было, как, кашлянув, схаркнул в сторону крайний от поста зэк, крупный, с лошадиным поворотом головы. Гараев положил автомат на подоконник — и кстати: полосатая волна, словно сорвавшись, хлынула навстречу идущим офицерам.

— Часовой! — обернувшись к нему, взвизгнул один из контролеров.

— Стой! — крикнул Гараев, звонко передернув затвор автомата.

Осужденные резко сбросили скорость — и, оглядываясь на вышку, остановились.

— Козел! Сука! — чуть ли не хором заорали они, когда оперативники, расталкивая зэков плечами и локтями, повели проигравшего дальше, к воротам.

— А он мне говорит: «Спаси, землячок!» Какой я ему земляк? — возмущался, размахивая левой рукой, Хаким. — Мне и Джумахмедов земляк…

Скоро бор стал разрываться на полуострова, острова, а затем совсем сошел на нет. В воздухе запахло болотом. О зрительной связи давно забыли и только изредка аукались с ближними. Автомат, конечно, несли по очереди, держа его за спиной, а руками злобно отмахивались, закрывали лицо от мерзких в своей многочисленности оводов и комаров. Сразу же и пилотки пришлось расправить — спустили их на уши. А когда нога по колено проваливалась в вязкую болотную жижу, приходилось цепляться рукой за ветку или корягу, чтобы вытащить себя, и тотчас, гудя, черный шматок насекомых летел прямо в лицо, пронзая его до крови.

— Попадется — шею сверну, — проворчал Джаббаров.

— Кто?

— Молодой, который сбежал, кто!

— Он нашего призыва…

Хаким промолчал. Грязные, искусанные, залитые соленым потом от пилоток до сапог, они шли уже часа два, ориентируясь по солнцу и отдельным крикам товарищей, которые изредка долетали до них.

«А служба только-только начинается, — печально размышлял Гараев, — собачник дембельнется нынче, а Джумахмедов и Белоглазов всего лишь на полгода раньше призвались… Да, жалко, что я не попал в сержантскую школу — пусть я не здоровый, но упрямый…»

Командира отделения Белоглазова Григорий ненавидел: бог шельму метит — ресницы над пустыми глазами сержанта действительно были белыми. А корму он носил так, как будто с горшка на стул пересел — и не вставал до армии. Типичный образчик дорвавшегося.

Наконец-то впереди затемнели крупные кроны сосен. И когда вышли на твердую землю, Хаким сразу рухнул на мох. Словно споткнувшись, распластался рядом Григорий. Отстегнули фляжки. В глубине бора послышались голоса. И вскоре друзья обнаружили там лесопросеку, в дальнем конце которой желтела железнодорожная насыпь. Гараев присел на горячий рельс к Борису Зацепину.

— Тяжело? — спросил тот, перематывая иссиня-коричневую портянку. — Видишь, к потолку бросишь — прилипнет.

«И ты туда же…» — заметил про себя Григорий.

— Скулить меньше будет, — это сказал брат Бориса, Володя. Они близнецы, богатыри воронежские. Держатся в роте так, словно спинами друг к другу прижались — круговая оборона.

Гараев сощурился и промолчал. Промолчал и Борис. Им хорошо — они уже «старики», а «старикам» везде у нас почет.

— Взвод, становись! — дал команду лейтенант Добрынин.

Финишная, к сожалению, была не совсем прямой: пять километров взвод простучал сапогами по шпалам, как на дистанции. Впереди и немного сбоку бежал командир взвода. А Ширинкину дали пинка за то, что автомат упал первым, когда он споткнулся. Дал Джумахмедов.

По поселку шли с черными спинами. Как выяснилось позже, пока два взвода были в карауле, а третий отдыхал после него, штурмуя болота, офицеры с дежурным по роте и дневальными провели шмон в спальном помещении казармы. Были проверены все тумбочки, матрацы и подушки. Опытные кадровые пальчики нашли то, что искали: письма, записные книжки и медные, очень похожие на золотые, кольца.

Построив перед ужином роту, командир сделал ей краткое, но увесистое внушение.

— Товарищи солдаты! Государство два года содержит вас, обучает вас для того, чтобы вы имели возможность выполнить свой святой долг перед Родиной, перед народом. Вам поручена очень ответственная и нелегкая задача, недаром у нас в стране только два рода войск несут каждодневную службу с боевыми патронами в магазинах — это пограничные и внутренние войска. Охрана особо опасных преступников доверена вам, товарищи солдаты! Там, за забором, содержатся люди, руки которых обагрены человеческой кровью, кровью наших сограждан. Вы хорошо слышите меня? А сколько своих они зарубили, повесили, сожгли! «Преступный мир сам себя уничтожит» — так, кажется, сказал Ленин. И пусть это будет так! У нас своя задача. Сегодня была проведена очередная проверка в казарме — и снова найдены запрещенные предметы, изготовленные зэками. Все это означает, что с вашей помощью на зону идут плитки и пачки чая, снова нарушается режим… Похоже, крутых мер не избежать. Вы поняли меня, товарищи солдаты?

О том, что были изъяты письма, старший лейтенант не упомянул.

Завершался третий месяц службы Григория Гараева во внутренних войсках. Три месяца назад — это не два. Тогда он еще надеялся — если не на себя, то на удачу. Но месяц в учебном пункте, который назывался карантином, развеял все иллюзии, накопленные за восемнадцать лет.

Каждый день в шесть часов утра горнист, закинув белобрысую голову, поднимал молодых солдат пронзительным звуком золотой трубы. И спавшие на верхних ярусах, дрожа от спешки, прыгали на головы нижним, а командиры отделений, сами к тому времени прослужившие всего по полгода в сержантских школах, гонористо расхаживали по проходам, покрикивая на молодых солдат. Видимо, сержанты чувствовали свое моральное право на власть, шкурой помня про ад сержантских школ и напоминая о своих заслугах другим, дабы те имели честь испытывать легкий трепет перед ними. Правда, некоторые из сержантов иногда обнаруживали в себе нежные атавизмы школьной совестливости — но сразу терялись, не зная, что с ними здесь делать.

А рядовой Гараев молчал. Сообразительность подсказывала ему, что выступать бесполезно. И он молчал — спокойно, стараясь не выдать своей болезненной подавленности. Он молчал, когда Джумахмедов, который и в карантине был командиром их отделения, пытал Хакима накачкой пресса. Когда у одного молодого солдата на бегу хлынула из носа кровь — и он, схватившись за березовый ствол, размазывал ее по белой коре, прапорщик кричал «Щенок!», а взвод топтался на месте. И когда их взвод в карантине первый раз назначили в наряд на кухню.

Их привели строем и поставили перед дверьми кухни, примыкавшей к открытой летней столовой. Сержанты сразу разошлись, предоставив взвод в распоряжение старослужащего повара. Это был невысокого роста таджик, с широкими плечами и противным лицом — губы толстые, нос разворочен, а черные глаза то и дело зло щурятся. Любой парень из молодых был хоть на палец, но выше его. Но наглостью ему уступали все.

Повар враскачку приблизился к строю и медленно пошел вдоль него. А потом начал выбирать: останавливаясь, тихонько дотягивался жилистой лапой до голого затылка молодого солдата, делал левой ногой шаг в сторону — и одновременно срывал несчастного с места так, что тот летел по наклонной, пока не грохался головой в дощатые двери кухни. Осклабившись, повар произносил загадочное слово:

— Впасдамойку!.. Впасдамойку!..

И неминуемое следование этих ударов одного за другим парализовало весь взвод. В тот раз впервые Гараев чуть-чуть не сорвался по-крупному. Еще тогда Григорий заметил, что начал стремительно тупеть. Поэтому сначала он никак не мог понять значения сложного слова. И лишь потом, простояв в горячем пару до утра, понял: в посудомойку! Когда потная ладонь потянулась к его шее, он левой рукой резко сбросил ее с уровня плеча вниз.

— Эт что такое?

Повар сделал вид, что обиделся, — глаза его сузились, а ладони вдруг стали большими кулаками. Толик Монахов, рост — метр девяносто пять, стоявший рядом с Гараевым и бывший в отделении направляющим, слегка, чтоб его лучше слышно было, склонился к «старику» и сказал, кивнув на Григория:

— Амы с ним пойдем в зал… — Потом большим, как ствол автомата, пальцем, видимо, очень болезненно щелкнул повара по носу и добавил: — А тебя я когда-нибудь рассыплю так, что ни один инженер по чертежам не соберет!..

Повар вспыхнул лицом, дернулся назад и замер — на Толика Монахова ему обижаться было накладно.

— Из Ташкента? — прохрипел он. — Пагади, у нас и не такие казлы, как ты, катлы драили!

Казалось, будь у него возможность, он тут же ликвидировал бы всех свидетелей своего неожиданного позора. Но он лишь сквозанул взглядом по лицам, с трудом скрывавшим неожиданное торжество, — и исчез в дверях.

Гараев и Монахов накрывали к ужину длинные дощатые столы. Поднявшийся ветер нес по открытому павильону столовой хрустящий песок и пыль. В дальнем конце зала появился сержант Джумахмедов и пальцем подозвал Гараева к себе.

— Ты что, товарищ солдат, от маминых пирожков еще не отошел? — проговорил он сквозь зубы, игриво нажимая на официальность. — После присяги я сделаю из тебя человека. А пока пошел на кухню — да побыстрее! Вот сволочь…

В дверях Григорий незаметно оглянулся: Толик Монахов молча смотрел в его сторону.

В одиннадцать часов вечера Гараев, мокрый, грязный, склонившись головой, стоял в горячем пару и мыл, мыл, мыл тарелки, ложки и вилки. Болели спина и ноги. Хотелось есть. Однако, он сам это вдруг осознал, его сейчас радовало одиночество, точнее, отсутствие необходимости стоять между плеч и маршировать, слушать команды и ожидать выкрика своей фамилии, звучащей уже почти как оскорбление.

Вдруг взгляд его задержался на тяжелом, просыревшем коричневом дереве мешалки, которую он в эту минуту драил тряпкой… Что это?., почему это так знакомо?.. А! — он вспомнил: «Мартин Иден», прачечная — тот же пар, духота. Григорий улыбнулся, сразу припомнив темно-синий переплет книги Джека Лондона.

— Рядовой Гараев!

Григорий оглянулся: у выхода из посудомойки, закинув ногу на ногу, без пилотки и ремня, расстегнув две верхние пуговицы, сидел Джумахмедов. На столике перед ним стоял стакан с густым какао, в руке он держал большой кусок белого хлеба с маслом. Да, это тебе не тушеная капуста с салом, которое от голода даже мусульмане трескают так, что за ушами пищит.

— Рядовой Гараев, мойте посуду добросовестно, — сказал сержант.

О какао Григорий мечтал каждый день, и о халве — очень хотелось сладкого. И о лимонаде — особенно на плацу, когда портянки в сапогах становились вязкими, как глина.

— Товарищ сержант! — громко крикнул Гараев. — Не подавитесь! — И он снова склонился над посудой.

Джумахмедов медленно встал, медленно вышел со стаканом в руке на середину помещения, остановился — и резким движением выплеснул какао на спину молодого солдата. Дернулось — и рыбой прогнулось тело от горячего прикосновения его сладкой мечты, побежавшей по потной спине вниз. Вся молодежь, бросив работу, скрыто и напряженно наблюдала за происходящим.

— Когда приедем в роту, будешь у меня вдоль стенки ходить!

Джумахмедов, прихватив со стола кусок хлеба, вышел из посудомойки.

Так все это началось.

Строевая, огневая и тактико-специальная подготовка давались Гараеву в учебке гораздо легче, чем уставы. Поэтому он очень скоро заболел хронической армейской тоской. А командир учебного взвода прапорщик Мелко-муков явно благоволил ему, поручив шефство над солдатом, не слишком хорошо владевшим русским языком. Так с его легкой руки Григорий подружился с Хакимом. И уже через неделю тот с закрытыми глазами мог разобрать и собрать автомат Калашникова, четко называя все детали.

— Все они понимают! — приговаривал Джумахмедов, прикидываясь докой, поскольку сам был полукровкой из Душанбе. — Делают вид, что ничего не понимают, а дай нарядов побольше, сразу возражают — мол, не положено по уставу…

Там же, в учебке, Григорий по неопытности сошелся с тем, кто через три месяца, потея от собственной низости, продаст его за место у печки.

Однажды после обеда, ведя взвод на стрельбище, прапорщик Мелкомуков решил сделать небольшой круг километров в пять.

— Взвод, бегом марш! — скомандовал он.

Стояла редкая сибирская жара. Не столько сытые, сколько сонные, солдаты несли на себе автомат, подсумок с магазинами, противогаз, саперную лопатку и фляжку с водой. И чем дальше в лес, тем сильнее растягивался взвод — у тех, кто курил, прихватывало дыхалку.

— Бегом, Ширинкин, бегом! — торопил скуластого солдата прапорщик.

Но тот, кривясь и сплевывая, обхватил вдруг рукой ствол березы и — Григорий увидел оглянувшись — размазал по белой коре кровь, хлынувшую из носа. Григорий так растерялся, что сразу сбил ритм и замешкался.

— Бегом, Гараев, бегом! — заорал прапорщик.

Примерно через километр Джумахмедов развернул взвод и погнал его назад, туда, где остались Мелкомуков и Ширинкин. Прапорщик подтолкнул солдата к строю — и взвод снова забухал по дороге, тяжелыми сапогами разрывая слежавшуюся пыль проселочной дороги.

На стрельбище, во время перекура, Григорий подошел к Ширинкину и предложил ему свой носовой платок.

— Ничего, все пройдет, все пройдет, — приговаривал тот, смачивая платок водой и вытирая с лица пот, пыль и остатки крови, — все пройдет, бывало хуже, а будет лучше…

Запомни, солдат, сапоги следует чистить ваксой, а зубы — пастой. И у сапог надо драить не только носки. Пилотка должна сидеть на голове полумесяцем — в двух пальцах от правой брови, а пряжка ремня — находиться между четвертой и пятой пуговицами. Равняясь, смотри в грудь четвертого от тебя человека. Говори только правду. И, конечно, нельзя писать домой, что здесь плохо. Потому что здесь хорошо. Потом с благодарностью вспомнишь армию, сынок. Ибо только она сделает из тебя — человека!

Вышка десятого поста находилась рядом с караульным помещением и первым контрольно-пропускным пунктом, поэтому ни автомат с плеча, ни сапоги с ног здесь не сбросить — в любое время может появиться начальник караула или проверяющий офицер. Если увидишь, как последний тихо подходит со стороны военного городка, о нем необходимо сразу сообщить по селектору первому.

Три часа прошло, как закончился развод осужденных на работы. Из калитки жилой зоны они тянулись долгой цепочкой и смотрели прямо в глаза Гараева, как в кинокамеру, смеялись, пугая его чернотой прочифиренных зубов. Многие были обнажены по пояс: под кожей загарной масти перекатывались мускулы, а на ней породистые профили женщин и известных вождей клялись, видимо, помнить. Над готическими замками, выколотыми ниже лопаток, парили орлы. Осторожно ступали начищенными сапогами щеголи с серыми, песочной фактуры лицами, привычно щурились на овчарку за шлагбаумом, на чистые, нарочно застиранные до белизны формы сержантов.

Дрогнула вышка — и на лестнице раздались веселенькие шаги и свист.

«Кого это нелегкая занесла? — с тревогой подумал Григорий. — Видимо, от жилой зоны зашел — на периметре никого не было…»

Гараев поправил на плече автомат и откинул крючок дверей. Поднявшись на вышку, ефрейтор Дюков прошел прямо к широкому окну, которое благодаря еще двум боковым предоставляло почти круговой обзор производственной зоны.

— За время боевого дежурства на посту происшествий не случилось! Рядовой Гараев, — доложил Григорий вошедшему.

Сегодня инструктор-собаковод Дюков нес службу помощником начальника караула. Ефрейтор был низкого роста, кривоногий и спортивный, молоко в крови, молоко на губах, а глаза — голубые, хамские. Иногда он ходил по периметру зоны, но на посты поднимался редко, разве только по делу. Ефрейтор долго и внимательно смотрел на зону.

— Ты, щенок, чем недоволен был, когда тебя Белоглазов поломойщиком назначил? — наконец-то резко спросил он.

— Он меня пятый раз подряд назначает, — ответил Григорий.

Дюков, словно от любопытства выворачивая шею, развернулся к нему и уперся локтями в подоконник.

— Послушай, ты — зеленый. Мо-лод-няк… Понимаешь? — почти по-родственному пояснил он. — Я в учебке кафельный пол в туалете по ночам зубной щеткой драил. Секешь поляну? Короче, еще раз — и я тебе кости переломаю. Ты меня понял?

Дюков сдвинул пилотку на затылок и вышел.

Желтыми снопами свисал заборный свет на контрольноследовую полосу, визжали на эстакаде пилы и даже на вышке пахло свежим деревом. Гараев сквозь слезы рассматривал работающих в электрическом свете осужденных… Легкий ветерок принес горьковатый дым и тепло пожегочной ямы, как от костра в лесу, когда отец, сидя на сухом мху, ломал руками ржаной хлеб и сыр. Как холодили зубы крупные, кислые и еще влажные ягоды клюквы! А теперь…

На прошлой неделе они так избили одного «помазка», что на почерневшее лицо того никто старался не смотреть, даже офицеры. А слышали многие — когда тебя бьют рукояткой штык-ножа, кричишь громко… Впрочем, его, как говорят, били уже не первый раз. За тупость и неразговорчивость.

Тогда-то Гараев и решил сделать еще один почти официальный ход конем. Санинструктор роты сержант Аристов привычно скосоротился, но согласился свозить его в штаб части. Этот двадцатилетний эскулап смотрел на молодых солдат так, как будто хлоркой сыпал, а всем методам лечения предпочитал один — трудотерапию.

— Сгною, — тихо говорил он, заглядывая в первом часу ночи в окошко посудомойки на кухне.

— Тебе бы в академию, — советовал на вечерней поверке лейтенант Добрынин, — алмаз надо гранить.

— Куда ты едешь? — кричал со своей кровати Джумах-медов. — Посудомойка всех вылечит!

«Застрелю!» — шептал Гараев, сжавшись под простыней.

— Желаю сеансы половить, — отвечал санинструктор, распластавшись на не расправленной еще постели в хромовых сапожках.

— Ты что, голодный? — не унимался замкомвзвода. — Так сходи к Нинке Стрекозе — она не откажет…

Вагон поезда, который тихо катился сквозь рваный утренний туман, был почти пуст. И только двое освободившихся осужденных, двигаясь по проходу, как дети в зверинце, совали проводнице пачку чая, неловко улыбались и просили заварить. Сержант Аристов скоро ушел, оставив Гараева и еще одного солдата из соседней роты без надзора, — спасибо ему.

Правда, попутчик слегка косоглазил, поэтому говорить с ним оказалось нелегко.

Прошло минут тридцать. За окном, за заборами дымились пожегочные ямы, башенные краны висели в воздухе над высокими штабелями бревен. В одном месте поезд разрезал цепочку развода: ближе стояли часовые с автоматами, дальше — поеживались от утреннего холодка осужденные, смотрели на окна.

Невесело тянулся таежный конгломерат зон Краслага.

У «молодых» обыкновенно бывает не очень много тем для разговора. Главная — одна. Плюс воспоминание о доме и, конечно, светлое будущее. Попутчик начал рассказывать, какие методы применяют старослужащие в их роте, передавая новичкам свой боевой опыт. И снова Гараев почувствовал, как черная, горячая кровь ненависти поднимается в нем, словно грозя хлынуть горлом.

— Ничего, вернется время — сам отыграюсь на «молодых»…

— Ты это серьезно? — открыл глаза Гараев.

— А че?..

Непонятно было, куда смотрит этот косоглазый…

Возвращались из штаба поздно вечером.

— Да, не удалось закосить. Тебе, гляжу, тоже? — спросил с улыбочкой гнусной понятливости попутчик.

— Я не косил, — тихо ответил Григорий и отвернулся к окну.

А там, за окном, провисали и тянулись за поездом гигантские бусы электрических огней. Помнится, когда в конце мая эшелон остановился ночью на станции и Гараев спрыгнул с подножки на сибирскую землю, ему вдруг почудилось, что вокруг город. Но поутру все прояснилось: он увидел лампочки, десятки, сотни лампочек на серых заборах.

Майор со змеями в петлицах сказал:

— Да, у тебя варикозное расширение вен. А чем, ты думаешь, я тебе могу помочь?

Григорий насторожился.

— Вы медик, вам и решать, — ответил он.

— Вот я и решу! — рявкнул майор. — Комиссоваться хочешь? Ничего у тебя не выйдет. А теперь пошел вон.

Григорий посмотрел на часы, которые так никто и не посмел потребовать у него в подарок, — шел второй час ночи. Только что миновал первый приступ сонливости. Второй наступит около шести часов утра. Вдруг он увидел, как кто-то вышел из караулки и торопливо направился к трапу — высокому дощатому тротуару, тянувшемуся по периметру производственной зоны вдоль основного ограждения.

— Стой, кто идет? — громко крикнул он, высунувшись с плечами в окно.

— Даевой, — послышался в ответ хрипловатый голос Валерки. — Держи, песец драный! — весело влетел на пост Ширинкин, бережно держа в цепкой крестьянской руке прокопченную кружку. — Цени, сам заваривал.

— А что Джумахмедов делает? — спросил Григорий, сбрасывая автомат в угол.

— В отключке товарищ сержант. Наверное, сон видит, как снова в чайхане работает. Сегодня собачнику рассказывал, старый чай, говорит, на крыше подсушишь, потом добавишь в него свежего, подмолодишь — и по тому же кругу пускаешь. А старики хвалят, дескать, чай-то…

Горячий, вязкий и горький чифир! Григорий пил этот заваренный другом на совесть чай и, казалось, чувствовал, как побежала его проснувшаяся кровь. Наглотавшись вволю, он спросил о проверяющем.

— Нет, офицерский состав, скорее всего, только к утру будет, — широкоскулой улыбкой ответил Ширинкин. — Ну, я побегу — отнесу сигареты Хакиму на седьмой.

И скоро быстрому Валерке, который был сегодня подменным часовым в карауле, «стой, кто идет?» кричал уже девятый пост, а там — восьмой и, наконец, седьмой…

Разговор и чай взбодрили Гараева, так что два следующих часа пролетели, как говорится, планером. Вот только ноги болели, вынуждая его не стоять, а ходить и ходить по посту, как по камере — два метра на два — в штрафном изоляторе жилой зоны. За многие годы дерево вышки насквозь пропиталось сигаретным дымом, потом и другими человеческими запахами, поэтому Григорий то и дело переваливался грудью в окно и глубоко вдыхал ночной воздух — сосновый, опилочный. Производственной зоне спать тоже не полагается: громоздко шевелился башенный кран, за белой стеной ближайшей пожегочной ямы потрескивали горящие там щепа и сучья, мелькал далекими огнями вкатившийся в зону с пустыми платформами тепловоз.

В пять часов на периметр прошел Джумахмедов. На пост не поднялся. Светало. Вскоре на площадке перед контрольно-пропускным пунктом, квадратом, огороженным колючей проволокой, стали собираться первые осужденные. Все в темно-серой полосатой форме, они молча стояли или ходили парами по диагоналям, тихо разговаривая. Это, говорят, у них привычка, выработанная годами жизни в камерах, — ходить по диагонали. И вот в шесть часов над притихшей зоной раздался резкий зуммер сигнала — съём! Наконец-то съём…

Через шесть часов взвод подняли. Оказалось, что лейтенант Фролов не знал о разрешении командира роты спать все восемь, — бывает… Под пристальным руководством сержантов солдаты быстро упаковали постели в аккуратные «конвертики» одеял, гладкими досочками отбили по их бокам «уголки» и выровняли по нитке оба яруса — подушки тоже. После обеда взвод построили на плацу.

— Джумахмедов! — крикнул лейтенант Фролов с крыльца. — Назначь наряд на кухню!

И бывалые воины тут же, лениво и почти не демонстративно снимая ремни, группой направились к курилке. Остальные не двигались и дышали, с интересом разглядывая собственные пуговицы. А замкомвзвода, закинув голову, как птица, чуть ли не к лопаткам, с прищуром начал процеживать взглядом подчиненных ему людей.

Джумахмедов был высокого роста и без талии, с покатыми женскими плечами и таким же подбородком. И еще особенность: его правая бровь быстро заползала вверх, когда хозяин сталкивался с наглостью или, допустим, простодушием, то есть со всем, что наказуемо. Правда, это случалось редко.

— Ширинкин, пойдешь помповара, — тихо произнес он. — Синицын — в зал, Гараев — в посудомойку. Можете отдыхать перед нарядом. А взвод после перекура займется уборкой территории. Да, Ширинкин, зайди к замполиту. Разойдись!

Пройдя за казарму, Григорий снял сапоги, портянки расстелил на траве, а сам скатился в тень и положил голову на ремень и пилотку.

«Вырулим, как говорит мой папа», — сказал он себе, закрыл глаза и уснул, раскинув руки и ноги в стороны.

— Если ему мой винтом, то хороший самовар получится! — разбудил его через час голос Ширинкина. — В последнее время я с ним, кажется, нормально живу, подменным брал, а тут на тебе — помповара!

— О чем с тобой замполит беседовал? — спросил Га-раев, прикрывая лицо пилоткой, поскольку солнце уже чуть перебежало.

— Ругал за то, что домой не пишу.

Явившись на кухню, ребята переоделись в подменки — старые, застиранные до белизны и снова засаленные формы. Григорий принял смену из рук молодого солдата из соседней роты и с тихой усмешкой знатока выслушал его совет.

— Самое главное — это дрова, — сказал тот на прощание, — чтоб завтра утром не беспокоиться.

С окошками в зал и на саму кухню тесное помещение, где стояли вмонтированный в печь котел для горячей воды, стеллаж и три металлические емкости у стены, использовалось, как правило, не только для мытья и чистки грязной посуды. И поэтому с первых дней службы в роте оно стало для Гараева почти родным. Он быстро нашел на бетонном полу в углу колун и пошел на хоздвор — об этом действительно лучше побеспокоиться заранее.

Где-то около двенадцати часов ночи, стоя на разбухших, казалось, от тяжелеющей крови ногах, Григорий домывал последние тарелки. Промокшая подменка липла к телу, хлюпала под ногами вода, и он устал так, что даже есть не хотелось. Зальный Синицын давно спал, а Ширинкин, резво шевеля локтями, жарил собравшимся на кухне «старичкам» картошку.

Гараев снова мечтал. Все эти дни он думал о том, как из столичной газеты приедет поездом корреспондент и наведет здесь порядок — в десятом классе Григорий с восхищением читал такие статьи. Письмо с просьбой не присылать ответ в фирменном редакционном конверте он бросил в поселковый почтовый ящик, когда роту водили в баню. И после этого сам заметил, как стал чувствовать себя увереннее.

— А ну-ка, дай вилку! — раздался голос Мальшукова.

Повар провел по вилке пальцем — и Гараев едва уклонился: та налетела на дверной косяк и зазвенела по бетонному полу. А в окошке появилось интеллигентное лицо сер — жанта Аристова.

— Слушай, ты, квелый, если не перемоешь всю посуду заново, я тебя здесь похороню. Ты меня понял?

И тут Гараев как отключился: дрожащими руками он схватил стопку алюминиевых тарелок и почти без размаха швырнул ее в окошко. Тарелки с грохотом влетели на кухню, там послышались чуть ли не радостные голоса и топот ног. А Григорий вдруг резко затих, вытер руки о подменку и стал у печки — вовремя: распахнулась дверь, и санинструктор прыгнул с высокого порога в посудомойку. Первый удар пришелся чуть пониже плеча, а второй достался сержанту. Затем Гараев неумело, обеими руками двинул его по плечам — и тот стремительно и косо съехал спиной по стеллажу на сырой пол. Григорий, не давая врагу опомниться, навалился сверху…

— Козел! — завизжал, судорожно подгибая колени, Аристов.

Гараев разжал пальцы, но тут же получил сильный удар по голове. И еще один. И еще. Не разгибаясь, он шагнул, проскользнул под рукой Мальшукова и бросился к выходу.

Когда по гулкому ночному трапу он подбегал к вечно пустующему контрольно-пропускному пункту, тот, кто догонял, показалось, вот-вот вцепится ему в погоны. Григорий рухнул поперек трапа, получил сапогом в бок — и преследователь кубарем перелетел через него. Вскочили разом — как по команде. И тут санинструктор еще раз было дернулся к нему, но уже нерешительно. Оба тяжело дышали и не поднимали рук, почти не видя друг друга в темноте. У крыльца кухни громко заговорили Мальшуков, Белоглазов и Джумахмедов. В голове Гараева мелькнуло: если что — сразу бежать прочь.

— Сейчас пойдешь на кухню стирать мою форму! — почти примирительно просвистел, словно сжимая горлом идущую ненависть, сержант.

— Сейчас, сейчас, бегу и прыгаю…

Григорий прошел рядом с ним и направился в сторону открытых ворот. За ними он медленно свернул налево — в сторону от фонарного света — и быстро спрятался у забора, прислонившись к нему спиной. Стоял он так, видимо, долго. Ночная тишина была похожа на полный магазин боевых патронов — уже после того, как передернут затвор. И только в глубине городка мерно стучали по дереву капли воды.

«Как хорошо слышно, — подумал он, — видимо, я у колонки кран не до конца закрутил».

Костистый кулак больно ткнул Григория под ребро. Он резко сел на лавку, всей кожей ощутив холод, сырой и липкий холод от промокших в посудомойке подменки и сапог. На него весело смотрел лейтенант Добрынин, а у дверей КПП стоял высокий Джумахмедов.

— Что, товарищ солдат, спите на боевом посту?

— Это не мой пост, — ответил, вставая, Гараев.

— Правильно, — ухмыльнулся офицер, — твой пост теперь до конца службы будет в посудомойке. А сейчас марш в казарму!

Второй раз он уснул уже в постели. Встав по команде «Рота, подъем!» вместе с остальными, он до конца дежурства старательно промывал нежирные тарелки в трех водах и аккуратно складывал их на стеллаж. Но по косым взглядам в окошках было ясно, что план расправы пока только пишется.

На вечернюю поверку Гараева как пришедшего из наряда не поднимали.

Текст последнего письма домой:

«Здравствуйте, дорогие мои мама и папа! Простите, что не писал вам целую неделю, — служба пока не дает развернуться моему гуманитарному таланту.

Папа, если б ты только знал, какие здесь места для охоты! Глухари хлопают крыльями под окнами, а зайцы бегают прямо за забором. Одним словом, есть кого погонять тут нашему Серому — это же Сибирь! А что, мама, до твоих вопросов, так мяса здесь и в тарелках хватает. Иногда, правда, приходится есть красную рыбу, но только по праздникам. А праздники здесь бывают редко, потому что армия — вещь суровая, сама понимаешь. Как говорит наш командир, здесь закаляются сердца и другие органы солдат. Я ему верю на слово, а не верить нельзя — это не одобряется.

Расскажу лучше хохму. Подходит как-то лейтенант Фролов к дневальному, молодому солдату, и тот, конечно, сразу отдает ему честь, то есть подносит правую ладонь к виску и держит ее так. А лейтенант спрашивает его: «Куда пошел командир роты?» Тут дневальный подум ал-подум ал, а потом подносит левую руку к левому виску, а правой показывает — туда! Вот смеху-то было!

Итак, мои дорогие, начинается четвертый месяц моей службы. Это уже будет третья часть первого года! Время летит как пуля. Вернусь, поступлю в университет, как правильно, папа, ты мне советовал. И ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным.

А пока бегу строиться. Целую вас и Серого, скажите ему, что это — я.

Ваш сын Гриша».

О том, что хранить письма не разрешается, очень часто говорил лейтенант Добрынин. Лейтенанта прямо трясло-колотило, когда он замечал, что внутренний карман гараев-ской формы начинает оттопыриваться — от пачки писем, лежащей там.

— Убрать! — коротко тыкал он Гараева в грудь.

И в тумбочке, кроме зубной щетки, пасты и бритвы, ничего быть не должно. Рвать и выбрасывать письма от матери и товарищей Григорий не мог — рука не поднималась, поэтому скоро он нашел выход: складывал письма в конверт, писал на нем адрес друга с большой буквой «Н» — не вскрывать — и отправлял этот пакет на свободу.

— Я уверен, что у кого-то есть и ножи с выкидными лезвиями, но только они получше припрятаны, — справедливо замечал командир роты, — и это называется незаконной связью с осужденными…

Выходит, письма и фотографии — это тоже связь… У Гараева был тайник на чердаке водокачки, в опиле, где, кроме разных личных излишеств, завернутых в старый подворотничок, хранились три боевых патрона, которые он сумел скроить во время учебных стрельб, — на случай, если потеряются магазинные на службе. Такое случалось — и подобные загашники имели почти все. Личность уходит в подполье — так можно было бы назвать этот процесс.

Второй пост прежде всего хорош был тем, что находился рядом со вторым контрольно-пропускным пунктом. И этим же он был плох. В углу там всегда стояла высокая чурка, на которой сидели «старички», так и не вышедшие в люди, то есть не сошедшие с поста в места более теплые — зимой, и прохладные — летом. Помощник часового КПП мог принести сюда чай. Но сегодня этим часовым был сержант Белоглазов.

Поставив автомат в угол, Григорий расстегнул крючок и верхнюю пуговицу, но ремень с подсумком снимать не стал. Прохладное, свежее полотно подворотничка — недорогой, но хитрый подарок для уставшего солдата. Плюс голубое небо.

На эстакаде, в балках и рядом с ними — везде ходили, сидели и лежали осужденные. С помощью табака, чая и солнечных лучей шла раскачка перед работой.

«А того игрока, видимо, упрятали в изолятор, — подумал Гараев, — иначе хана бы к нему подошла тихим шагом».

Он повидал уже: плывут порой из производственной зоны в жилую носилки под простынями, как белые ладьи в древности — похоронные. Сколько их было, недосчитанных на съёме! И никто не плакал рядом с ними, зажимая рот черным старушечьим платком.

Впрочем, по всей России плачут наши матери…

Гараев познакомился с этим осужденным мужиком случайно, по крайней мере ему так показалось. А точнее, мужик сам познакомился с ним, когда Григорий стоял дней десять назад на одном из постов «гаража» — так назывался объект охраны, где парковались и ремонтировались автомашины трудовой колонии. С утра тогда начал было накрапывать дождь — но скоро перестал. Однако много ли надо, чтобы нагнать море тоски, когда вокруг столько серых заборов? Гараж просматривался насквозь — от вышки до вышки, которые в количестве четырех штук стояли по углам зоны и напоминали избушки на курьих ножках — перекосившиеся, низкие, черные. Сидя на широкой чурке, Григорий наблюдал, как по приставленной к дощатому пристрою гаража высокой лестнице поднимается «полосатик». Вот он шустро забрался на крышу и, винтом развернувшись к свободе, невысоко, словно случайно, поднял руку — махнул и тотчас опустил.

— Ко-оля! Ко-оленька! — раздался вдруг женский голос, высокий, пронзительный, страшный. Гараев высунулся из окна: метрах в двадцати от колючей проволоки, на высокой куче опила стояли две женщины — старуха в черном и молодая в сером плаще и красных резиновых сапожках. Часового они пока не видели.

— Ко-оля! — снова закричала старая. А молодая стояла рядом и молчала, неподвижно вглядываясь в зону.

Осужденный на крыше глянул в сторону вышки, снова повернулся лицом к женщинам — и замер. Так стоял, опустив руки, и смотрел на них, а Гараев не знал, что делать, — такие контакты допускать нельзя. Слегка замявшись, он подошел к двери и скинул крючок.

Первой заметила солдата старуха — она сразу дернула молодую за рукав и, не отпуская девушку, повлекла ее за собой вниз. Та чуть ли не бежала за ней, видимо, матерью «Коленьки», которая даже оглянуться боялась, словно сам черт, а не человек в форме появился в дверях вышки. Сам «Коленька», мужик сорока с лишним лет, безнадежно, не шелохнувшись, смотрел вслед удаляющимся по дороге женщинам.

— Эх, солдат, солдат! — сказал, медленно подходя к вышке, спустившийся с небес на землю мужик… — У тебя ведь тоже мать есть? А от сумы да тюрьмы на Руси не зарекаются…

За воздух и кусок мыла приходится платить, а за любопытство и в камеру запирают. А что такое камера? А сколько тебе лет, солдат?

На следующий день Валерка Ширинкин прибежал на га-раевский пост, как они и договорились, утром, потому что снова был подменным. Оставив автомат товарищу, Григорий явился на КПП и заявил начальнику:

— Борис, пусти меня в зону — там один землячок чаем хочет угостить.

Зацепин показал лицо из-зажурнала, который он читал, лежа на лавке, и удивленно улыбнулся.

— А кто это такой? — спросил он и, вытянув руку, взял со стола пачку карточек, похожую на большую колоду карт.

— Некто Куимов.

Начальник караула быстро перебрал колоду и остановился, видимо, сначала на фотографии, внимательно прочитал губами содержание. Потом он все-таки передернул Гараева своим чуть насмешливым взглядом — но и не более.

— Десять лет за разбой на большой дороге, — весело сообщил он, — хороший у тебя землячок. Зачем тебе это?

— Интересно, что за человек.

— Да-а-а! — протянул начальник и добавил так, словно действительно уже был стариком: — Тебе еще интересно! Ну, иди — только быстро.

Гараев первый раз в жизни открыл дверь в зону. И даже показалось ему, что воздух здесь тяжелей, а земля — тверже. Зона на самом деле имеет свой запах, начинающийся у параши, но земля — это просто глина, почти сразу после дождя каменеющая под солнцем. Осужденные, вероятно, еще пили по своим балкам и закоулкам чифир, но Григорий уже знал, где находится помещение вулканизаторской. Все здесь было как в рядовом гражданском гараже где-нибудь в провинции. Он прошел мимо четырех широких красноватых ворот боксов, а в пятых, дернув за железную скобу, открыл маленькую дверь, повернул направо. Открыл еще одну дверь — и остановился, чуть испуганно вглядываясь в черную яму мастерской.

— Заходи, начальник! — раздался оттуда тяжеловатый голос Николая. — Не бойся — я солдат еще не убивал.

— Надо будет — убьешь, наверное, — ответил, как поздоровался, Григорий — и осторожно переступил порог.

— И сейчас надо — но не солдат. Солдаты — это дети, которым вдруг показалось, что они воины.

— Оскорбляешь…

Наконец-то Гараев разглядел его: Николай сидел у дощатого стола под маленьким квадратным окошком и действительно пил чифир из большой прокопченной кружки.

— Проходи, — пригласил он еще раз, — садись и раздели участь — для тебя заваривал, давно жду.

— Пусть волки делят с тобой участь. Я в темноте плохо вижу, — ответил Григорий, присаживаясь на табурет.

Николай добродушно улыбнулся и осторожно пододвинул горячую кружку гостю. И лишь потом парировал:

— Кто из нас в темноте, еще не известно…

— А известно, кого это надо убивать?

Гараев, парень сообразительный, быстро понял, что с чаем медлить не стоит, хотя домашняя брезгливость, конечно, еще и косоротила его слегка. Но Николай, словно нарочно, ехидно ощерил свою чернозубую пасть. И Гараев торопливо сделал два классических для круга осужденных глотка. Николай встал и, широко шагая, сделал круг по помещению. Григорий огляделся: в углу лежали автомобильные камеры, на столах у стены — напильники, ножницы… На полках стояли темные склянки.

— Убивать надо князей! — неожиданно и психовато выкрикнул осужденный, всем телом развернувшись к солдату. — Из своих сорока четырех я двадцать лет провел на зонах, но когда меня выпустят, пусть даже самая орденоносная грудь встанет мне поперек пути, я не остановлюсь — убью!

Тут и без того грубоватое лицо его стало по-настоящему злым и замкнутым, словно вспомнил он что-то темное и обидное, не раз, конечно, случавшееся в его несчастной жизни. Черная яма показалась еще глубже, и Гараеву снова стало страшно от того, что человек с большими руками, застывший перед ним, может придушить просто так, вдруг захотев этого. Но Николай посмотрел на него, вздохнул и сел на свой табурет. Он распечатал пачку «Беломорканала», лежавшую на столе, и достал чистенькую папироску.

— Я два раза по году сидел в одиночке, — сказал он, чиркая спичкой и глубоко затягиваясь дымом, — читал там Канта, Гегеля… Если б ты только знал, что такое одиночка! Самое лучшее место для теоретического обоснования социальной революции… — Николай улыбнулся и добавил: — Или убийства… А ты кем хочешь стать, солдат? Маршалом?

— Учителем.

— Да-а-а? — удивился Николай. — Да это здорово! Помню, был у меня в школе учитель, Виктор Степанович, — его раньше меня забрали, в тридцать седьмом… Я с его сыном учился в одном классе, даже дружили. Говорят, он сейчас где-то на Магадане живет. После войны меня в техникум приняли, а его нет. Так я тоже тогда не стал учиться — уехал с ним, но сел и его раньше…

— А как ты умудрился двадцать четыре года отсидеть?

— Я как сел за хулиганку, так почти не выходил — и мне сейчас уже нравится здесь… А ты знаешь Цыгана? С бородкой? Он тридцать пять лет на зоне. Его как-то выпустили на свободку, а он обратно — не хочет, не ведает, как билет на поезд купить. И я тоже: жратва есть, «петухи» тоже — зачем мне женщины?

— Послушай, Николай, а кто такой Ромашка?

— А-а! Мы на их свадьбу с Татарином пять жирных щенков приготовили, картошки нажарили…

— Как? Как так?

Минут сорок проговорил Григорий с Николаем, а количество вопросов в его голове только увеличилось, и начал он потихоньку догадываться, что на страшные вопросы существуют лишь не менее страшные ответы.

Дрогнула вышка второго поста. Григорий быстро встал с чурки, забросил автомат на плечо и застегнулся. Вошел Белоглазов.

— Как служба?

— Нормально, — ответил Григорий.

Сержант взялся за цевье гараевского автомата.

— Иди вниз, — кивнул он головой.

В прохладном домике КПП пахло деревом и теплым хлебом. На широкой лавке у стены сидел Ширинкин — сегодня он уже помощник часового здесь, у Белоглазова: стоит с автоматом у шлагбаума, когда тот лесовоз шмонает.

— Пить будешь? — спросил Валерка и достал из-под стола початую бутылку настоящей белой водки.

— Что, с барского стола? — ответил Григорий, разглядев на столе хлеб и банку тушенки. «Начало сценария, — подумал он, — теперь понятно, почему меня на второй пост поставили».

— Ты так сержантом станешь, — Гараев отломил кусок хлеба и, на ходу жуя, поднялся на свой пост.

— Понял, как службу надо нести?

— Так точно, товарищ сержант! — ответил Гараев и сел на чурку.

— Не дыши, если кто явится.

Четыре голых по пояс человека, выбегая друг за другом из-за балка, опрокинули каждый по ведру, видимо, бензина к подножию штабеля бревен. Не успел Григорий нажать на кнопку селектора, как вспыхнуло пламя. Оно выстрелом рванулось по сухому дереву вверх, в голубую высоту.

Заткнулись пилы на эстакаде. Слышно было, как часовые докладывали по селектору начальнику караула об обстановке. Гараев посмотрел вниз: Белоглазов и Ширинкин стояли с оружием у шлагбаума.

Пламя стремительно оправдывало чьи-то надежды: его гигантский столб поднялся выше башенного крана. Скоро вспыхнули и соседние постройки. А вдоль забора жилой зоны неслись уже две красные машины. Григорий оглянулся: у шлагбаума затормозил «уазик», из-под руля которого выскочил толстенький подполковник, начальник колонии, за ним — два офицера. Они бежали и что-то кричали друг другу. «Кран», — понял Гараев: пламя покачивалось рядом с ним.

Появилось усиление караула — это подняли отдыхавший после ночной службы взвод. Солдаты прогрохотали сапогами внизу — разбегались по периметру, оцепляя зону. Натянув на головы противогазы, они заметались в черном дыму там, ниже штабеля, где уже горело основное ограждение, горели щепа и опил — поэтому казалось, что горит земля.

И вдруг в башне крана появился голый по пояс человек. Глядя только вверх, он быстро поднимался по железной лестнице параллельно огненному столбу. Этого, конечно, не могло быть, но подуй сейчас ветер… Впрочем, ему и без того там жарко. Сотни глаз наблюдали за ним.

Время распалось на секунды: скостят, скостят, скостят — стучали часы. Сильно накалившись, побледнело голубое небо.

Григорий снял пилотку. Тут кран дернулся, еще раз дернулся — и медленно заскользил по рельсам вдоль штабеля.

Воздух сразу наполнился шумом водяных струй, криками и треском горящего дерева. Только осужденные, которые и не думали приступать к тушению пожара, сидели вокруг него на крышах, на бревнах и на корточках — амфитеатром. Зрелище, античный театр…

Гараев видел, как с нижней стороны круга к КПП прошел Джумахмедов, а от жилой зоны — ефрейтор Дюков. Всего полчаса оставалось до конца караула, как вышка закачалась от сапожного топота по лестнице. Ворвавшиеся на пост — все трое — были пьяны.

— Что, сучонок, побрезговал моей водкой? — процедил сквозь зубы Белоглазов. Сержант вскинул на руки автомат, висевший до того за спиной стволом вниз.

Дюков сделал шаг в сторону часового, просунул ему свою правую под мышку, а левой, вцепившись в запястье, заломил гараевскую руку до самых лопаток. То же самое и одновременно сделал Джумахмедов. От командиров несло водкой и потом. Автомат Гараева оставался за спиной.

Белоглазов передернул затвор своего оружия и опустил предохранитель, наставил ствол Гараеву в живот… Наступила пауза. Григорий понимал: одно неосторожное движение любого из этих троих, палец коснется спускового крючка — и его плоть будет разорвана на куски мяса. Поэтому он молчал и не дергался. Командиры пристально наблюдали за Гараевым, наслаждаясь его страхом и ожидая мольбы о пощаде. Но молчание затянулось…

— Ладно, сучонок, живи, — прохрипел сержант и опустил предохранитель. Значит, был еще недостаточно пьян.

— В следующий раз убьем, — пообещал Дюков — и отпустил руку Гараева.

— Молись, чтобы не было следующего раза, — добавил Джумахмедов. Начальник караула резко ударил часового в плечо и вышел вслед за своими подельниками.

Гараев вспомнил: в один из первых дней службы в роте он стоял на втором посту гаража, который торчит у самого края широкой ложбины, поросшей густой болотной травой. А на другом, более высоком ее взъеме растянулся забор жилой зоны с рогатками электронной сигнализации. Там, у ворот контрольно-пропускного пункта, что находится примерно в трехстах метрах от гаража, утром они приняли под охрану сорок шесть человек осужденных особого режима. Там опозорился Ширинкин, которому Борис поручил построить колонну. Валерка чуть помялся, а затем покраснел и гаркнул: «Товарищи осужденные!..» Зэки хохотали, загибаясь до колен. «А как насчет волка тамбовского?» — весело и хрипло кричали они. У этих же ворот Григорий видел, как, ожидая выхода «граждан осужденных» или прихода местного начальства, стояли кучкой женщины с красными заплаканными лицами, приехавшие на свидание со своими родными.

В тот день, обходя зону по периметру, Зацепин поднялся к нему на вышку. Он сел на сразу освободившийся чурбан и некоторое время молча смотрел в зону. Тогда они еще не были знакомы.

— Молчишь? — тихо сказал он. — Трудная у тебя служба будет…

И тут Григорий сразу понял, что Зацепин — не просто «старик». Позже он поймет и то, что обыкновенная человеческая порядочность в условиях казармы становится благородством.

— Я тебя, Гараев, сразу заметил — не хочешь ни перед кем прогибаться, поэтому и горбишься над полами…

— Полы меня мать с шести лет мыть приучила.

Борис повернул к нему крупную голову, небрежно натянул пилотку на короткую светлую челку и улыбнулся. И челюсть с глубокой впадинкой посредине, и вздернутый нос, и зеленые глаза — все это понравилось сейчас Григорию.

— А знаешь, что здесь случилось год назад? — задумчиво сказал двадцатилетний начальник караула.

— Нет, конечно…

— Ты, парень, не печалься, не жалей, что попал сюда. Я, между прочим, учился на втором курсе геологического факультета в университете, когда моего брата призвали в армию — и я ушел с ним. И сейчас, поверь, не жалею, да не потому, что я в душе солдат, а потому, что я действительно стал другим человеком. Наша тюрьма и армия — на это стоит посмотреть, чтобы не прожить до смерти дураком. Вот год назад я стоял на этом же посту, а в жилой зоне начался бунт, верней в одной из камер — там, рассказывали, человек десять сидели. Они вызвали к себе дежурного контролера по надзору — был здесь такой сивый пацан, тоже из срочных — ну и попытались затащить его в камеру, но тот вырвался: только успели голенище сапога ножом распороть. Потом его комиссовали — умом пацан подвинулся от пережитого. Тогда зэки закрыли дверь и стали диктовать администрации свои требования. А по стене умудрились самодельный плакат растянуть: «Долой красную хунту!». Представляешь? Всю зону оцепили, комбат прикатил — с рацией все бегал, кричал… Правда, церемонились недолго — запустили в камеру через глазок газ, «черемухой» называется. Мне об этом потом контролеры рассказывали. Зашли туда в противогазах и вытащили их за ручки на воздух, на травку. Так вот, рассказывали, надели на них смирительные рубашки и… — Борис, глядя в сторону жилой зоны, начал говорить медленнее, рассказывать подробнее, так, словно сам видел эту сцену…

— Неужели это правда? — спросил Гараев, чувствуя, как хрипит его голос.

— Правда, крики я слышал своими ушами, стоя вот на этом посту. Ты меня понял, Гараев? Постарайся выдержать хотя бы год, а потом станет легче… Остерегайся лейтенанта Фролова. И бойся Дюкова. Ты меня понял? Я тут уже разное повидал…

Григорий молча кивнул. «Этого не может быть, этого не может быть!» — твердил он, глядя в широкую спину удаляющегося по трапу начальника караула.

Пожар потушили — остались большие черные головни. Лихо день начался — в ногу кончился… Едва Гараев загнал последний патрон из магазина в ячейку деревянной колодки, как к нему подошел дневальный.

— Ты письмо в газету писал? — спросил он.

— Почему ты так решил? — медленно повернулся он к дневальному.

— Тебя в канцелярию вызывают.

Григорий сжал отполированное дерево колодки, чтоб не дрожали руки. Сержанте повязкой дежурного по роте, принимавший оружие у дверей ружпарка, радостно осклабился:

— Привет, шестерка! Сегодня после отбоя — на полы, и не раз. Приступай без напоминаний. Ты понял?

По узкому темному коридору Гараев шел к канцелярии роты. Расступившись, молча стояли вдоль деревянных панелей стен солдаты. Не мигая, тоскливо посмотрел ему в глаза Хаким. И вдруг кто-то больно пнул его сзади. Он было хотел развернуться, но сразу же заполучил удар кулаком по лопатке.

— Иди, еще навертишься, — раздался голос Владимира Зацепина.

Гараев шагнул в первую комнату: шкаф, два стола, четыре стула, рация и графин с водой. Он пробежал рукой по пуговицам, расправил складки под ремнем и открыл дверь во вторую комнату.

— Разрешите войти, товарищ лейтенант?

— Входи…

— Товарищ лейтенант, рядовой Гараев по вашему приказанию прибыл!

— Садись, — мягким и тихим голосом сказал замполит.

Говорили, что лейтенант Рудный всего год как в роте. Но на поверке наступает задумчивая тишина, когда там появляется его крупное, с утиным носом лицо, — даже если солдата никогда не били, он все равно с уважением относится к мастеру спорта по самбо. Гараеву сразу бросилось в глаза: на письменном столе перед Рудным лежал большой конверт с красными буквами вдоль верхней кромки, без труда можно было прочитать название центральной газеты. Конверт был распечатан.

— Откормленную, видимо, ты мне свинью подложил?..

— Вы тут при чем?

Гараев сел на стул и, сжав ладони между колен, опустил глаза.

— О чем ты написал в редакцию?

— Я написал о варикозе… и о том, что «молодых» в роте унижают.

— Та-ак! — протянул лейтенант. — Тогда почему в ответном письме ничего не говорится о «молодых»?..

— Ничего? — искренне удивился Гараев.

— Да, ничего нет о вас. Тебе предлагают написать еще раз, после чего, если ты дашь согласие, будет организована медкомиссия.

«Организаторы! — сразу озлобился про себя Гараев. — Еще одно письмо! Медкомиссия! После этого бы выжить…»

— Понимаешь ли ты, что наделал? — спросил лейтенант. — Теперь твое письмо хранится под номером в архиве редакции — зарегистрировано.

— Ну и что? — не понял солдат.

Лейтенант откинулся на спинку стула и стал словно бы внимательно разглядывать сидящего перед ним. А Гараев с завистью вдруг отметил, как туго обтягивает тело замполита зеленая полевая форма, украшениями которой только и были что эмблемы да белая жилка подворотничка. Красив офицер.

— Как ты думаешь, если приедет комиссия — не медицинская, конечно, то кому прежде всего достанется?

Григорий все понял. Он, словно с него кожу сдирали, начал медленно краснеть. Рудный ему нравился.

— А разве нельзя было прийти ко мне, посоветоваться? — тихо продолжил лейтенант. — Так почему же ты не пришел?

— А разве вы, товарищ лейтенант, не знаете, что творится в роте? И не только в нашей роте или войсках…

— Кто это тебе сказал? — как будто бы удивился лейтенант.

— У меня друг тоже служит, и он писал мне, что там, где начинается армия, кончается справедливость…

— Твой друг такой же молокосос, как и ты, — прервал его Рудный, — вы просто не встречали в жизни трудностей.

— Полы мыть нетрудно, — снова сжавшись, продолжал говорить Гараев, — трудно, когда тебя ежедневно унижают этим.

— Мы диалектику учили не по Гегелю, а по учебнику, — с легкой усмешкой произнес замполит, — забудь школьные истины, Гараев, и пойми главное: что мы здесь собраны в роты и батальоны для охраны преступников, рецидивистов… понимаешь? Мы пока живем не в обществе будущего, и то, что делаем, — жестокая необходимость. А тут еще и специфика, ее накладки: вы каждый день встречаетесь с контингентом, который оказывает на вас порой хоть вроде и внешнее, но, я бы сказал, гнусное воздействие. Ты уже пробовал пить чифир?.. Вот видишь… А в других родах войск этого нет. И вот теперь, если ты действительно такой сознательный солдат, скажи мне, кто избивает «молодых»?

— Я не могу вам этого сказать, — быстро ответил Григорий, глянув на офицера с испугом и сожалением.

— Да-а, бороться за правое дело — это не жалобные письма писать…

— Письма писать — это все, что мне остается, потому что ночью в казарме командуете не вы…

— Есть дежурный офицер.

Впрочем, сказана эта фраза была без особого нажима — как человек честный, замполит иначе произнести ее и не мог. Однако Гараев не стал пользоваться случаем — он опустил голову и промолчал, но и лейтенант его правильно понял.

— Да, Гараев, ничего не поделаешь, — несколько печально и неожиданно прервал он паузу, — в жизни ты еще не раз будешь терпеть несправедливость, потому что до идеального нашему обществу еще далеко.

— Тогда пусть оно будет хотя бы таким, как про него пишут в наших учебниках и газетах.

Лейтенант Рудный молчал. Конечно — и Гараев это чувствовал, он мог бы спокойно продолжить спор, сидя на своей высоте и имея другой обзор, но воздержался, видимо, посчитав, что лгать до конца здесь, один на один с молодым воином, не обязательно.

Замполит снова откинулся на спинку стула, медленно выдвинул ящик стола и, не достав ни бумажки, просто уставился туда взглядом. Григорий вдруг вспомнил, как, будучи дневальным во время ночного дежурства лейтенанта, он наводил порядок в канцелярии и из мальчишеского любопытства открыл этот ящик — поверх бумаг в нем лежала еще непочатая бутылка водки. Рудный ушёл проверять караул — его не было. С тех пор Григорий стал смотреть на офицера другими глазами — неужели он, атлет, чемпион части, тайком пьет по ночам? Ведь Гараев видел в его руках томик японской поэзии и никогда не наблюдал его в хамском кураже. Казалось, он всегда сдерживает свою порядочность, вынуждая себя порой говорить резко — особенно со старослужащими. Почему же он пьет по ночам?

— Хорошо, солдат, иди, — сказал замполит, поднимая свой большой и печальный взгляд, — если надумаешь снова сделать какую-нибудь глупость, посоветуйся прежде со мной. Ты меня понял?

Гараев молча кивнул головой и встал — выходить ему не хотелось. Когда он появился в коридоре, к нему подошел Борис Зацепин.

— Там тебе оставили, — кивнул он в сторону столовой. Вечером Григорий сидел на табурете у своей кровати и, положив форму на колени, пришивал свежий подворотничок.

— Где он? Где? — послышался приближающийся голос собачника Дюкова. И ефрейтор стремительно влетел в спальное помещение казармы, стуча каблучками сапог и вертя красивой головенкой. Резко развернувшись под прямым углом, он подлетел к Гараеву.

— Так ты еще и пишешь? Да ты подними свое хайло, когда с тобой человек разговаривает!

Григорий, не поднимая головы, продолжал работать иголкой.

— Джумахмедов! — крикнул собачник. — До каких пор этот выродок будет оскорблять воинскую форму? Я тебя спрашиваю, замкомвзвода!

— Не трогай молодого солдата, — отозвался с кровати старший сержант, — а то он и про тебя очерк напишет… если уже не написал.

— Он на полах его писать будет! Каждый день и каждую ночь. Ты меня понял, молодой воин?

Гараев молчал.

Через минуту подворотничок был пришит. Григорий, застегивая пуговицы, взялся за ремень — и увидел перед собой крупное лицо Бориса Зацепина, внимательно ждавшего этого взгляда — глаза в глаза.

— У нас еще есть время — поговорим… — Борис коротко кивнул головой в сторону выхода из казармы. На виду у всей подшивающейся роты они вместе пошли к дверям.

— Правильно, Зацепин, — громко вякнул из своего угла Дюков, — поговори с ним в сортире!

— Только фонарей не оставляй! — добавил Джумахмедов. Борис промолчал. Они вышли к спортплощадке и сели на дли иную узкую скамейку. И Гараев вдруг успокоился, перестал дрожать — так его заполнила благодарность к этому парню.

— Ты знаешь, — начал Зацепин тихо, не глядя на Григория, — мне хочется тебя предупредить еще раз, вернее уже упредить… Видишь ли, я хорошо знаю, чем может кончиться пьеса с таким началом. Помнишь? Ружье выстрелит в конце… А тут кругом автоматы… Вот в прошлом году один таджик нашего призыва тоже все больше молчал. Молчал и письма домой писал — почти каждый вечер. «Старичков» это, конечно, раздражало — молчит и пишет. Они ему что-нибудь скажут, когда он пишет, а он только глаза кровью нальет — и молчит… А ты, как видно, пишешь не только домой. Вот и подумай, парень… Да-а… таджик тоже не был богатырем. А зимой приходим раз из караула в столовую — я даже испугался: столы свалены, треск, крики, «старички» кругом, а таджик стоит в центре и ножом размахивает — губы сжаты, глаза красные…

Борис, повернув голову, грустно посмотрел на Григория.

— Зацепил он тогда одного сержанта. Скальп, правда, не снял, но тот еще долго перевязанным ходил. Самого таджика наши офицеры спасли — отправили в другую роту, а скорее всего просто решили не поднимать шума, чтоб самим не погореть. Вот я и говорю тебе, не торопись, не спорь — выждать надо…

Когда они вернулись в казарму, сразу узнали новость: в Ленинской комнате роты состоится комсомольское собрание.

— Товарищи солдаты! — началсвою командирскую речь, расхаживая от окна к двери и обратно, лейтенант Добрынин. — Армейская служба — это, товарищи, тоже жизнь. И поэтому каждый из нас может оступиться. Я, например, такой же комсомолец, как и вы, рядовой член организации, с правами и даже обязанностями. Вы можете критиковать и меня. И критикуйте, критикуйте. Но не забывайте, что через полчаса собрание закончится — и я снова стану командиром взвода!

Он закрутился, как девочка, на каблучках — точно под большим орденоносным портретом министра внутренних дел генерал-полковника Щелокова. Улыбнулся, щелкнул пальчиками и остановил свой озорной взгляд на молодом солдате.

— Гараев! — резко сказал он.

— Я! — встал Григорий.

— Гараев, что напоминает тебе это? — спросил командир взвода, выкинув вперед детскую ручку с указующим перстом: на стене в углу висел синий щит с изображением красного флага и воина, на форме которого краснели петлицы и погоны. А Гараева уже начинало подташнивать от пережитого — и он, дивясь замысловатости офицерской мысли, секунд пять досадно молчал.

— Этот шедевр напоминает мне кошмары Босха.

— А это кто такой? Э-э-э… Ты слишком грамотен для солдата, Гараев. Поэтому тебя пороть надо, да почаще. Сочетание красного и синего цветов прежде всего должно напоминать нам о форме советской милиции, к которой мы имеем почти прямое отношение. А заговорил я с вами о форме потому, что она — высшее достижение человеческой мысли. Она говорит о принадлежности человека к определенному строю, она отсекает от него все лишнее, оставляя сущность. Форма подчеркивает мужскую фигуру и концентрирует дух на выполнении поставленной задачи. Будь моя воля, все ходили бы в форме — в армейской, в милицейской, в железнодорожной — неважно…

— Строем? — спросил, не вставая, Борис Зацепин.

— Да, строем, чтоб сразу было видно того, кто не хочет идти в ногу. Поэтому меня особенно бесит, когда кто-либо пятнает нашу с вами форму, честь нашего мундира…

— Гараев, встань! — закричал он вдруг. — Тебе никто не разрешал садиться!

Григорий медленно поднялся и, опустив руки по швам, прижал их к бедрам — они снова начали дрожать.

— Нынче появилась такая категория подпольных активистов, которые мнят о себе как о борцах за справедливость, — продолжил прежним ровным тоном лейтенант, не глядя на Гараева, — таким активистам кажется, что все вокруг сволочи. Вокруг, я повторяю, а сами они, конечно, люди глубоко порядочные. Особенно они ненавидят тех, кому обязаны подчиняться, потому что сами ни на что не годны… Сами они, стоит только отвернуться, готовы стянуть со стола кусок… Зачем ты в зону ходишь? — вдруг остановившись, резко повернулся он к Гараеву. — Что ты там себе выкраиваешь? Или зэковское общество тебя устраивает больше, чем солдатское?

— В какую зону? — опешил Григорий.

И вдруг его как молотком по голове осенило: да-а… но ведь только Ширинкин знает… или кто с другого поста видел? Он машинально повернул голову в сторону бывшего товарища, но наткнулся взглядом лишь на голый затылок прямо торчащей головы Ширинкина — тот, выгнувшись винтом, с великим интересом разглядывал красно-синий милицейский плакат.

— Ого! Да это связь с осужденными! — прозвучал веселый голос собачника, почему-то присутствовавшего на собрании комсомольцев взвода, хотя сам он относился к отделению управления роты и комсомольцем не был.

— Да-а! За это на срок раскрутиться можно, — добавил, узко улыбаясь, брат Бориса Зацепина. А ведь зря он так радовался, не знал, видимо, что начальником караула тогда был Борис, брат его, который сидел, закусив нижнюю губу, — нет, он не мог, это исключено…

— Я тебя спрашиваю, Гараев!

— Говори, сволочь! — уже зло поддержал Добрынина собачник.

— Я в зону не ходил, — ответил Григорий тихо и заложил руки за спину, спокойно глядя лейтенанту в глаза.

— А вот мы сейчас точно узнаем это — я не думаю, что среди нас найдется такой, кто будет прикрывать тебя. Правильно я говорю, Зацепин?

— Конэ-эшно, — протянул Владимир.

— Я спрашиваю Бориса.

В комнате стало тихо — и старослужащие, и те, что моложе, вдруг разом осознали комбинацию, разыгранную командиром взвода.

— Признайся, Борис, Гараев на гараже ходил в зону, сказав тебе, что у него пилотка упала с вышки на КСП?

Последнее было откровенной, даже нарочито, дескать, с юмором, выставляемой напоказ подтасовкой, вроде игры между своими, палочкой-выручалочкой в беде, которая — чего там! — может случиться с каждым.

Борис, усмехнувшись так, словно принял пас, встал.

— Не знаю, о чем вы говорите, — сказалон обуже решенном деле так, что лейтенант задвигал кадыком, пытаясь проглотить эту таблетку. И тут все, как показалось Григорию, заметили все ниже опускавшуюся голову Ширинкина…

— Ты совершаешь большую ошибку, — наконец-то покачал головой Добрынин, с великой досадой глядя на Зацепина.

— Кончай прикрывать этого козла! — выкрикнул Джумахмедов. — Он же обманул тебя!

— Нам с тобой до дембеля осталось два месяца, а ты себе на шею скребешь, — процедил собачник, — не понимаю я тебя…

— Я правда ничего не знаю, — вздохнул Борис. — Гараев при мне в зону не ходил… Откуда вы взяли это?

В Ленинской комнате снова наступила тишина.

Гараев подумал, что гонористого престижа ради лейтенант не станет жалеть своего человека — того, кто стал своим сегодня. И Ширинкин покрасневшей шкурой понял это… Так бы и случилось, но Добрынин сам напоролся на точный удар слева.

— Мы хотели помочь тебе, Зацепин, — честно признался он, — ведь ты старый и заслуженный воин, ты пользуешься авторитетом в нашем боевом полку — как и твой брат… — Этот пафос и иезуитская пауза были слишком ясны… Но лейтенант, видимо, не знал не только полкового, но и кровного братства. А Володя уже все понял — и плотно прижался лопатками к спине Бориса, отличаясь от того лишь откровенной злостью разом побледневшего лица.

— Да, нам с братом осталось до дембеля всего два месяца… Если я хорошенько напрягу свою память, то и нам с вами, товарищ лейтенант, найдется о чем поговорить…

Весь взвод тревожно ждал, как отреагирует командир взвода на этот откровенный выпад — Зацепины решили отмахиваться в четыре руки. По возрасту братья почти равны Добрынину, а по уму явно превосходят. Кроме того, их уважают все — и они не уступают никому.

Гараеву стало чуть легче дышать.

— А все из-за этого подонка! — махнул рукой, словно собираясь ударить Григория локтем, сидевший через проход Дюков.

— Прекратить! — живо воспользовался моментом лейтенант. — Только рукоприкладства нам не хватает! Сколько на вечерних поверках можно говорить об одном и том же!

Командир взвода был в ярости — Володя Зацепин знал куда бить.

— Комсомольское собрание закончено… а все остальное только начинается — запомните это, Зацепины и Гараев.

В десять часов вечера рота, развернув плечи, стояла на поверке. Только что прозвучало последнее «я!» — и старший лейтенант Коровин, привычно покачиваясь на носочках, начал произносить свою любимую «колыбельную» речь. Он говорил:

— Нынче я много слышу о подпольных беспорядках. К тому же, как мне стало известно, среди молодых солдат появились слишком грамотные. Мне это не совсем нравится, точнее совсем не нравится… Поэтому с завтрашнего дня вся рота будет жить строго по уставу. Старослужащие солдаты пойдут в наряды наравне с молодыми. Полы — для каждого, посуда — всем.

Над плацем легким самолетным шорохом пронеслись свист и гул. Жизнь по уставу — это абсурд, удар ниже пояса.

— Сам проверять буду! — рявкнул командир.

— Товарищ старший лейтенант! — выкрикнуло правого фланга Дюков. — Беру уровень образованности личного состава роты на себя!

— Вотихорошо, — поддержал его Коровин, — начнешьс того, что завтра пойдешь на кухню посудомойщиком.

— А я зальным, — предложил Джумахмедов.

«Старички», «помазки» и сержанты зашевелились, сдержанно борзея, запохохатывали. А командир роты заложил руки за спину и чуть приспустил веки, как меломан в филармонии, — это он так слушал.

— Белоглазов, командуй!

Старший лейтенант быстро прошел в свет фонаря и, легко взлетев на крыльцо, исчез в проеме дверей казармы.

Зазвучали над плацем привычные для этого времени фамилии.

— Гараев, — улыбнулся Григорию Белоглазов, заступивший дежурным по роте, — и Джаббаров утром — на полы. Ясно?

— Рота! — скомандовал он, сделав два шага назад. — Отбой, рота…

Расстегивая на ходу ремни и пуговицы, солдаты ринулись в спальное помещение казармы, где сразу запахло бельем и потом. Гараев аккуратно сложил форму на табурете и намотал портянки на голенища сапог. И когда он уже был на втором ярусе, к нему выкатилась большая усталая голова Хакима.

— Гриша, я уже приготовил ведра и тряпки.

— А откуда ты знал, что понадобятся? — свесившись, задал дурацкий вопрос Гараев.

Джаббаров был еще в брюках и белой нательной рубахе, над вырезом которой чернели волосы и смуглая кожа азиата.

— Э-э! Ты не знаешь? Теперь все гектары наши…

Григорий вспомнил, как в карантине сержант Джумахмедов заставил рядового Джаббарова на глазах у всего взвода держать, лежа на земле, «уголок» ногами — упражнение для мышц живота — до тех пор, пока из черных испуганных глаз Хакима не потекли слезы.

Однако рано предался воспоминаниям молодой солдат — так, видимо, решил веселый ефрейтор повар Маль-шуков. Он боком, чтобы случайно не раздвинуть плечами второй ярус, подошел к изголовью — и жестким взмахом руки сдернул простыню. Гараев рванулся — и привстал на локти: в упор смотрели на него пьяные, суровые глаза старослужащего.

— Подъем! — коротко сказал ефрейтор.

Григорий сжал зубы и в одних кальсонах сполз в сапоги, сбросил портянки на форму. Казалось, что казарма спит.

— Иди за мной! — приказал Мальшуков.

И они вышли в коридор, в дальнем конце которого сразу стал по стойке «смирно» дневальный из «молодых».

Ефрейтор погрозил ему, качнув в воздухе большим пальцем. Затем ребром ладони саданул дверь справа — и вошел туда. Не глядя, пошарил рукой слева, включил свет. Это был класс для тактико-специальной подготовки. На стенах висели цветные плакаты со схемами ограждений зоны и электронных средств охраны.

Ефрейтор жестом посадил Гараева на табурет и с минуту разглядывал его, покачиваясь напротив.

«Если ударит, засвечу ему между ног», — решил Григорий, разнервничавшись до потных ладоней.

— Ты что, в коммунизм веришь? — спросил повар, повел большой головой и, сообразив, достал сигареты из кармана.

«А-а-а, задушевная беседа!» — понял, успокоившись, Григорий.

— Верю, — ответил он тихо.

— Тебя что, еще не били? — снова спросил Мальшуков.

— Нет…

— Да, полы — это маловато, — удивленно протянул он и сел напротив, — а если вдарить тебе по-настоящему, будешь верить?

— Буду…

— А почему? — снова удивился ефрейтор.

— Потому что ненавижу вас, гадов!

— Да-а? А если еще раз?

— Застрелю, — ответил, немного помедлив, Гараев.

Ефрейтор глубоко затянулся, видимо, крепкой сигаретой, долго и с наслаждением выпускал дым, сплюнул на пол.

— Тебя же посадят, дурак, — процедил он мирно. — Ну, ладно, иди спать…

Выходя, Григорий оглянулся: Мальшуков сидел, опустив плечи, и пьяно смотрел в черное стекло окна.

В казарме все спали, свет был выключен — и только тускло горел над входом ночник. Сегодня Григорий легкими чувствовал, как близок потолок ко второму ярусу — так тот давил.

«Идиот! Зачем я письмо написал? — тревожно думал он. — Ясно ведь, что Коровин развязал «старичкам» руки и умыл свои. Теперь, в лучшем случае, меня действительно запрут в посудомойке. Неужели в редакции не поняли мою просьбу?»

Вдруг там, где стоял дневальный, в другом конце коридора, ведущего в спальное помещение, заговорили и застучали. Гараев сразу повернулся на правый бок и с головой укрылся простыней, оставив лишь проход для воздуха.

Вскоре он услышал, как ротная «гвардия» протопала в ближний угол, к кроватям Джумахмедова и собачника.

— Кто это там храпит? Дай-ка мне сапог, Дюк.

— Как тебя развезло!

Сапог пролетел над вторым ярусом кроватей в сторону, откуда доносился храп, ударился о проволочную сетку ночника — дзынь! — и в тот миг, когда Гараев чуть сдернул простыню, чернильная вспышка на миг осветила рельефные, каменные позы спящих солдат. Может быть, это было похоже на тот свет.

— Стрелок! — сказал Дюков в темноте.

Гараев снова натянул простыню, придавил правое ухо к подушке, а левое зажал вывернутой вверх рукой, которой цепко сжал холодную перекладину кровати. Так, задыхаясь и не двигаясь, он пролежал минут пять.

— …шара была, что шайка… — это голос Джумахмедова.

Григорий лег на спину и резко стянул горячую простыню до пояса.

— …вернусь — в сторону. Если узнают, где служил, — хана.

Разговор перешел на полушепот. Прошло минуты две.

— А как же ты в войска попал? — снова раздался голос Джумахмедова.

— Паспорта еще не было, а потом…

— Да тише ты! — прошипел Белоглазов.

— …опер слинял куда-то. Ну, шапку, шарф и перчатки мы сняли сразу же. Предупредили, все по-деловому, а он, козел, не внял. Так мы ему вечером в сортире «коробочку» организовали…

Дюков замолчал.

— Как это? — спросил Белоглазов.

— Просто… Двое держат за руки у стены так, чтоб согнуться не смог, а остальные в очередь подходят и бьют под дых… Нас, омичей, было восемь человек, держались гуртом. Так он у нас там дерьмо на полу жрал — заставили…

В углу стало тихо.

— Так что на этот забор я насмотрелся с другой стороны…

— И никто не узнал? — спросил Джумахмедов.

— После этого у него пропало желание рассказывать.

Снова наступила тишина. Ничего больше в эту горячечную ночь в казарме Гараев не услышал. А утром Белоглазов, бывший дежурным по роте, не поднял Гараева и Джаб-барова за полчаса до подъема. Они вскочили по команде «Рота, подъем!» вместе со всеми, когда уборщики другого взвода уже заканчивали мытье полов. Григорий дрожащими руками намотал портянки.

— Стройся, взвод! — лениво скомандовал Джумахмедов. Пробегая мимо него, Григорий заметил, что сержант хмуро качает головой, видимо, дурея с нелегкого похмелья. Встав в строй, он увидел слева большие глаза Хакима. Пожав в ответ плечами, Гараев застегнул ремень и расправил складки под ним. И вдруг резкая боль в животе, та, что вроде все реже в последнее время беспокоила его, желудочная боль от непривычной и бедной пищи, скрутила тело. В строй встали еще не все, поэтому он незаметно решил присесть на табурет. Сжав зубы, он нервно поглаживал пилотку, лежавшую на колене, и поглядывал в сторону дверей.

Коровин не появлялся. Джумахмедов разговаривал о чем-то с Дюковым. И вот, когда взвод уже построился, в коридоре послышались шаги…

Гараев облегченно закрыл на секунду глаза, но в помещение влетел Белоглазов. Сержант взглядом отыскал Гараева.

— Почему не убрана территория взвода? — деловито спросил он.

— Нас не разбудили, — ответил Григорий, ощущая приступ тошноты.

— Что-о? — протянул сержант, останавливаясь напротив Гараева. — Вас еще и будить надо?

Белоглазов с куражистым любопытством заглядывал солдату в глаза.

— А сапоги тебе не почистить? — развеселился, закидывая по-птичьему голову, Джумахмедов.

— А ты! Ты-ы-ы! — замычал, сорвавшись на него, Григорий. — Сблевыш несчастной матери, вот кто ты!

Белоглазов резко, в упор ударил Гараева под дых — и тело того с болью переломилось пополам, в глазах поплыла белая, с черными березовыми штрихами пелена.

— Вот скотина, — сказал Джумахмедов.

И наступила тишина, долгая, бессознательная тишина.

Еще не до конца выпрямившись, Григорий сделал шаг, второй, третий — уже к выходу — и вдруг побежал, споткнулся о тазик с водой, опрокинув его, выскочил в коридор.

Он бежал, расталкивая солдат разоружавшегося после ночного караула взвода, бежал к выходу из казармы. Шарахнулся к своей тумбочке оторопевший дневальный. Солдат, который, подтягивая на крыльце штаны, щурился на восходящее солнце, как потом выяснилось, далеко не сразу сообразил, что автомат и подсумок в руках прыгавшего по ступеням были его: они лежали на перилах, и Гараев на ходу рванул их к себе. Потом он быстро свернул за казарму в сторону забора и побежал, словно падая, по взлетной полосе дощатого трапа, снова свернул и выскочил к пролому — «золотым воротам» самовольщиков, между ямой и двухэтажной стенкой он пересек полосу препятствий и прыжками кинулся к лесу, где только и оглянулся — сзади никого не было.

Гараев расстегнул слишком жестко схваченный крючок воротничка и надел подсумок на ремень. Со стороны городка послышались крики. Редкий чистый ельник быстро расступался, пропуская бегущего. И тот бежал, кукольно, не в такт, куда-то в стороны размахивая левой рукой, а правой вцепившись в ремень автомата. Слезы выпрыгивали из его глаз, как от ударов. На одном из небольших спусков сапог залетел под красный змеевидный корень сосны — и Григорий боком, неловко полетел на землю: плечом, спиной и снова плечом. Он перевернулся и затих, закинув руки под голову, как при команде «Атом!».

Текст письма в редакцию:

«Здравствуйте, уважаемая редакция!

Пишет вам молодой солдат из внутренних войск. Делаю это потому, что другого выхода у меня нет. Вернее есть, но он будет последним. Я хочу сообщить вам о том, что в нашей роте группа старослужащих солдат, сержантов и «помазков», то есть прослуживших один год, делает все что захочет, а хочет она чаще всего унижать молодых — иногда просто по зубам, чтобы увидеть страх в глазах человека. А строй всегда молчит, и не только строй…

Я понимаю, что в семье не без урода, но какой это урод! Если вы не пришлете сюда корреспондента, то может произойти все — я за себя не ручаюсь, иногда мне хочется нажать на курок.

И еще одна вещь: в армию меня взяли с больными ногами. И теперь я не скрываю — сделаю все, чтобы комиссоваться. Но больше я все-таки надеюсь на вас.

Если будете писать мне, то, прошу вас, не присылайте письмо в фирменном конверте. Все. Быть может, до свидания.

Рядовой Гараев».

Что делать! Люди — это разные колодцы. И если у тебя сруб сухой, то у меня, быть может, эта черная вода уже подошла к горлу.

Григорий лежал в слезах, прижимаясь к прохладной утренней земле, до тех пор, пока снова не услышал далекие крики. Он быстро вскочил и прислушался к ним так, как охотничья лайка водит по лесному воздуху вздернутой мордой. Оттягивая ремень автомата правой рукой вперед, чтоб тот жестко сидел за лопаткой, Гараев бежал наметанным шагом в сторону стрельбища. Справа от него, как хорошо помнилось, тянулась проселочная дорога, ведущая за лесосеку, слева — сотни километров тайги, болот и тундры — до самого Ледовитого океана.

Минут через двадцать Григорий уже стоял у края того пространства, что было насквозь пронизано пустыми и тяжелыми траекториями пролетевших здесь пуль. Стрельбище… Место, где учатся стрелять по фанерным фигурам убегающих. Гараев, болезненно дыша и схаркивая, внимательно смотрел на дорогу, пересекавшую полого спускавшееся к ней пространство стрельбища почти посередине, — каждую минуту там могла появиться машина, он это понимал. Обычно, когда шли стрельбы, дорогу перекрывали, вы — ставлялось оцепление.

Григорий решил обойти стрельбище слева, чтоб не нарваться на неслучайный или случайный взгляд. Под сапогами запылили останки сгоревшего неделю тому назад мха. Огонь тогда, стелясь, прижимаясь к земле, появился из лога — и взвод, словно на тактических занятиях, рассыпался в цепь и начал сбивать его саперными лопатками. И огонь, конечно, не выдержал такого дружного напора, дружный напор — это большое дело. Это еще в школе проходили.

«Что сейчас в роте? Господи, что сейчас в роте! — горячо сквозило в голове беглеца. — Так, два взвода должны идти в караул, один — отдыхать… да-а! отдыхать… А если Дюков с собакой?!»

У-у-ух! — как по градуснику ртутью, рванулась в голову кровь.

— Убью! — хрипел он и бежал, бежал, налетая лицом на жесткие хвойные ветви, с ненавистью отдирая от земли тяжелые кирзовые сапоги. За стрельбищем он развернулся и грудью начал падать в лог — к ручью, к воде, чтоб не оставлять на земле запах своих следов. «А, черт! Кто будет ловить солдата собакой?» — поймался он рукой за торчащий сук, крутанулся и медленно пошел вверх, только наискосок, подальше в лес. Поднявшись, Григорий решил вдруг перемотать портянки и сел на свежий буреломный ствол сосны. Ноги охладил родниковый утренний воздух…

«Ну, ты еще птичек послушай! — зло усмехнулся он про себя. — Бежать надо, бежать!»

Не прошло, а пробежало, стуча секундами и многими солдатскими сапогами, два часа…

Раздвинув густые еловые ветви, Гараев сощурился от небесного света — и увидел дорогу, пустую дорогу, идущую по широкой просеке вниз, под гору. В дальнем конце ее пылил поднимавшийся лесовоз…

Отдышавшись, Григорий сел на землю рядом с автоматом, расстегнул две верхние пуговицы, достал из внутреннего кармана конверт с последним письмом от матери и шариковую авторучку. Он оторвал от конверта большой клочок, положил его на приклад и начал писать:

«Товарищ лейтенант, я вернусь сам… Только, пожалуйста, сделайте как-нибудь так, чтоб я больше никогда не видел Белоглазова, Джумахмедова и собачника Дюкова… Я убью их… Просто переведите меня в другую роту.

Рядовой Гараев».

Сложив записку вчетверо, он снял ремень с давно съехавшим на задницу тяжелым подсумком и бросил его к автомату.

Не успел он и руки поднять, как машина затормозила. Шофер остался на месте, а из кабины выскочил пожилой мужик с красивым загорелым лицом, в черной хлопчатобумажной куртке, из нагрудного кармана которой торчали бумаги и авторучка.

Это был мастер с лесосеки. Он с удивлением и тревогой разглядывал стриженого наголо солдата, державшего пилотку в руке: ремня на нем не было, а лицо, черное от земли и, видимо, размазанных слез, пугало своей отрешенностью. Пугали надорванные тоской зеленые глаза и беспомощная худая шея.

— Ты что, парень? — крикнул он ему.

— Послушайте, — прохрипел солдат, — вы знаете лейтенанта Рудного?

— Знаю… А что случилось, парень? — спросил, уже подходя, мастер.

— Простите, передайте ему, пожалуйста, — протянул Гараев записку.

Но бывалый мужик сразу же решил поступить иначе.

— Э-э-э! Брось эти глупости, солдат, — перехватил он Григория за рукав, — поедем-ка лучше вместе…

Гараев резко рванул руку на себя и отскочил в сторону.

— Ты что? — немного растерялся мастер. На подножке кабины лесовоза появился молодой шофер.

— Что происходит? — крикнул он.

— Все нормально, — отмахнулся мастер, не оборачиваясь.

— Послушайте, передайте ему записку, — снова прохрипел Григорий.

— Записку-то я передам, — сказал тот, озадаченно разглядывая солдата, — да дело не в этом. Знаю я, чем все это может кончиться, — навидался здесь и вашего брата тоже. Хорошо еще, что ты без оружия… — И он вопросительно посмотрел на Гараева…

— Лучше я подожду Рудного здесь, — пошел тот на уловку.

— Ты точно будешь ждать здесь? Обещаешь? — с тихим напором спросил мастер, беря записку из протянутой руки солдата.

— Обещаю, — не выдержал Григорий, не совсем понимая, что говорит уже правду и уже жалеет о сказанном.

— Подумай о матери, парень, если, конечно, она у тебя есть, — громко сказал мастер, оглянувшись на ходу.

Не дожидаясь, когда лесовоз проедет, Гараев пошел туда, где оставил на земле оружие. Он поднял автомат, опустил предохранитель, передернул затвор и нажал на курок — раздался металлический щелчок. Все в порядке… Поставив предохранитель на место, Григорий достал из подсумка магазин, заглянул в маленькое отверстие сбоку — полный… Аккуратные зеленые патрончики с пулями медного цвета, зачем вас делают такими красивыми?.. Раздался еще один щелчок, только потише, — и магазин присоединился к автомату. Если что, сволочам хватит — стрелял он на «отлично».

Гараев взял оружие за цевье и шейку приклада, немного постоял на месте и пошел по просеке вдоль дороги вниз. Возможно, подумал он, там есть ручей — глотку, казалось, уже давно забил сухой песок, а кожа лица стянулась в маску.

— Какой хор-р-о-оший мужик… какой мужик! — почти причитал Григорий. — Я же обещал, я буду ждать… У-у-у! Сволочи! Убью-ю! — плача, взвыл он во всю свою охрипшую глотку и бросился вниз, широкими прыжками перелетая через бурелом и сухой валежник.

Вж-ж-ж! В-ж-ж-ж! — прожужжали над его головой пули — и сухой металлический треск прокатился по пустой просеке.

Гараев рухнул на землю и сразу же перекатился через спину к широкому пню. Кошмар! Это стреляли по нему! Он прижался к старым, давно умершим сосновым корням, судорожно вцепившись в один из них свободной левой рукой. Пилотка съехала на глаза, но он не двигался, мелко постукивал зубами и даже не пытался сообразить, что произошло, пока не услышал знакомый до тошноты голос:

— Гараев! Оставь автомат и иди сюда! Быстро!

Джумахме-едов! Быстро, говоришь? Автомат по уставу оставлять нельзя! Григорий перевернулся на левый бок и дрожащей рукой загнал пулю в патронник. Сво-о-олочь! Убить меня хотел, а не убил, так посадить хочешь… На, держи! Гараев высунул автомат из-за пня и, не целясь, дал длинную очередь по высоким кронам, что темнели слева от дороги метрах в двухстах от того пня, за которым он лежал, удачно попав ногами почти в самый кювет. Гараев опустил предохранитель и снова прижался к земле, ожидая ответа. Но никто не стрелял: возможно, там совещались или послали кого-нибудь в обход. Григорий приподнял голову и с какой-то звериной внимательностью стал вглядываться в густые заросли мелколесья, начинавшиеся метрах в двадцати от него… Если он выйдет сюда, я стрелять не смогу, ведь придется стрелять в упор… Тут он оглянулся и увидел кювет — достаточно глубокий из-за часто стекающей по нему воды, то снежной, талой, то дождевой — сейчас пыльный и каменистый. Забросив автомат за спину, он задом съехал в него и быстро, больно царапая руки и ноги, пополз по-пластунски вверх.

Видеть Гараева никто не мог, поэтому над просекой стояла тишина. А он, преодолев свои сто загнанных в кювет метров, проскочил еще с десяток вдоль лежавшего поперек просеки старого елового ствола и, поднявшись во весь рост, бросился в самую гущу леса — туда, где начинались знаменитые сибирские болота.