Последний побег

Последний побег

Все началось с побега заключенного. Вернее, за месяц до побега. Еще точнее — за месяц и три дня. В ночь с шестого на седьмое ноября. Перед парадом на Красной площади.

…Это был яркий — желтый, красный, коричневый, зеленый — хвойный и лиственный сибирский лес, глухая красноярская тайга. Григорий видел, как поперек его дороги проскочил невысокий северный олень серого цвета, рядом вспорхнул с ветки рябчик.

По просеке бежал солдат без пилотки, в сапогах, ушитых брюках хэбэ и армейском бушлате с длинными рукавами, явно не по размеру. Стройный парень, выше среднего роста. С короткой прической. Он бежал легко, даже весело, с озорной и беспечной улыбкой на губах. Скоро на этом же месте появилась немецкая овчарка, еще молодая, с длинным поводком, который держал прапорщик, лет сорока пяти, в темно-зеленой полевой форме, темноволосый. Собака вбежала в белый от мха сосновый бор и далее — на открытый берег реки, прапорщик отпустил поводок… Овчарка устремилась вперед — за удирающим вдоль воды солдатом. Постепенно настигла его — и наконец прыгнула, нанося удар передними лапами по лопаткам упорного беглеца. Тот упал вперед, на прибрежную гальку, лицом вниз, закрывая голову длинными рукавами бушлата. Собака тут же села сверху, на спину побежденного, и лаем приветствовала медленно подходящего хозяина.

…Григорий Гараев открыл глаза, посмотрел на ручные часы — было пять пятьдесят восемь. Вот уже полтора года он просыпался на втором ярусе армейской кровати ровно за две минуты до подъема. В казарме стоял глубокий рассветный сон. «Что за прапорщик? — подумал он, вспоминая свое сновидение. — Не помню такого…»

— Рота, подъем! — прозвучала команда дежурного по роте сержанта.

Воины со второго яруса начали одеваться так быстро, будто сразу прыгали оттуда в сапоги. Впрочем, некоторые могли это продемонстрировать, если заранее натягивали брюки под одеялом, а портянки необходимым для этого образом наворачивали на голенища сапог.

— Форма номер три, в строй становись, — усталым голосом проговорил, видимо, не выспавшийся сержант.

Солдаты двух взводов с красными погонами и золотистыми буквами «ВВ» построились в две шеренги посреди спального помещения. Третий взвод роты был в карауле. Построились без пилоток и ремней. Через десять секунд из коридора раздались твердые, ритмичные шаги. В дверях появился Белоглазов, ставший к этому времени прапорщиком, с походкой беременной женщины, хотя живота еще не просматривалось.

— Рядовые Соколов и Бурмантов — на полы! — приказал сержант Семченко.

— А почему Бурмантов? — спросил, будто удивляясь и возражая, человек с белыми ресницами и говорящей фамилией. — Вместо него — рядовой Гараев.

— Рядовой Гараев вчера мыл, — ответил ответственному по роте офицеру дежурный сержант.

— И позавчера, — добавил из строя сам Григорий.

— А тебе кто слово давал? — остановился прапорщик напротив него, заложив большой палец правой руки за кожаный офицерский ремень. Показал здоровые белые зубки. — Ты будешь мыть полы до самого дембеля, каждый день.

Прапорщик держался спокойно, с почти незаметным чувством превосходства над рядовым ровесником.

— Я не буду мыть полы до дембеля, — ответил Гараев, глядя в ненавистные белые глаза, — я даже сегодня мыть не буду…

В канцелярии роты сидели новый командир, назначенный на эту должность два месяца назад, старший лейтенант Федоров, его помощник по политической части — старший лейтенант Рудный, командир взвода лейтенант Добрынин, прапорщик Белоглазов и капитан Покрышкин, начальник штаба батальона, бывавший в роте не чаще одного раза в месяц. Удивительно, но этот раз пришелся на сегодняшний день.

— Ты отказываешься выполнять приказ ответственного по роте офицера? — спросил, медленно и надменно поднимая узкую голову, Федоров.

Два его черных зрачка насмешливо наблюдали за солдатом сквозь раскосые прорези глаз.

«Помесь какая-то, — подумал Гараев о происхождении офицера, стоя перед командирами навытяжку, — два месяца как ротный, а ходит будто генерал…»

— Я мою полы каждый день, — ответил он, — хотя уже далеко не молодой солдат…

— Ты будешь мыть их до смерти, понял? — развернулся к нему от окна Добрынин, — Или сгниешь в посудомойке…

Гараев заметил: улыбка Белоглазова стала откровенней, поза свободней — да, он, бывший сержант, принят в офицерский круг.

— Объясни, почему ты отказываешься мыть полы? — тихо произнес Рудный. — Ты же знаешь — это обязанность каждого солдата.

— Да, каждого, но почему-то одни моют, а другие продают мясо с кухни, держат солдат голодными и пьют водку. Я не хочу служить в этой роте!

— Это кто — продает мясо и пьет водку? — казалось, искренне удивился начальник штаба, вальяжный субъект, который более всего в жизни любил баб, бани и охоту со снайперской винтовкой. Рассказывали…

— Я думаю, об этом лучше знает прапорщик Белоглазов.

— Что? — возмущенно заозирался тот. — Чего он несет, этот недоносок?

— О чем тут разговаривать, — перебил его начальник штаба. — Вызываем двух автоматчиков — и в штаб части, за отказ выполнять приказ командира.

— Отправляйте, — сказал Гараев и сжал губы на побледневшем лице.

— Он еще не знает, что дисбат — это ад по сравнению с нашей ротой, — злобно добавил Федоров.

— С нашей бесценной, золотой ротой! — вставил прапорщик, продолжая глуповато озираться.

Григорий почему-то вспомнил, что у Белоглазова всего семь классов образования. «Откуда тебе знать значение этого фразеологизма», — усмехнулся он про себя. При этом чувствовал, как в голове появляется напряжение, которое натягивается, будто стальной трос, готовый вот-вот разорваться на две половины. Гараев не смотрел на старшего лейтенанта Рудного, но боковым зрением отметил, что замполит разглядывает свои богатырские руки, лежащие на столе, будто давая понять, что ничем помочь ему уже не сможет.

— Иди вон, — закончил разговор капитан Покрышкин, однофамилец известного аса Второй мировой войны.

Со стороны коридора послышались знакомые шаги. И прапорщик Белоглазов снова остановился напротив него, заложив большой палец за офицерский ремень.

— Ты стукач, дятел, — показал он свои мелкие зубы, — но я сделаю так, что весь батальон будет знать об этом. Иди в каптерку.

Гараев медленно прошел мимо прапорщика, по уже пустому коридору и вышел на высокое крыльцо казармы: ноябрьское утро начинало сиять синим первородным снегом. Через угол плаца, в сторону гаража, в пристройке которого находилась каптерка, шел командир роты — всегда щеголеватый, даже в мороз — в тонкой шинели. Григорий двинулся за ним.

В помещении было холодно, а Григорий стоял в одной гимнастерке. «Неужели бить будет? — подумал он, глядя на смуглое лицо офицера. — Да нет, не похоже…»

— Собирай свои вещи, — приказал командир роты, — проверь, чтобы все было на месте — парадка, шинель, ботинки, что еще там…

Гараев быстро нашел свою парадную форму, висевшую на плечиках в пустом ряду отсутствующих воинов. Затолкал все в вещмешок — с ботинками и фуражкой.

— Через час капитан Покрышкин будет возвращаться в штаб батальона, поедешь с ним.

Лейтенант пристально и чуть насмешливо наблюдал за реакцией солдата на свои слова. И действительно — это могло быть что угодно, вплоть до дисциплинарного батальона и вероятной смерти там.

— Не бойся, — пожалел его лейтенант, — тебя переводят в другую роту — благодари Рудного, своего покровителя.

Гараев тут же перестал зябнуть — кровь хлынула по венам, будто вино. Значит, вся жизнь впереди.

— В наших войсках не принято переводить из роты в роту — это невероятное исключение, — добавил командир.

Гараев поставил вещмешок на стол и снова развязал его, достал из кармана парадного кителя значок «Отличник боевой и политической подготовки», прикрутил его к форме на груди, где на белом застиранном хэбэ виднелась пустовавшая дырочка.

— Правильно, — улыбнулся старший лейтенант, — ты же заслужил его! А почему не носил?

— А сколько в роте человек, у кого есть такой? «Старики» бы сняли его через полчаса.

— Ты слишком грамотен для солдата, — без улыбки произнес лейтенант, разворачиваясь к нему со спокойным лицом человека, великая карьера которого неизбежна.

Гараев ждал сержантов, прапорщиков, двух автоматчиков и ад дисбата, но дождался только одного: его не взяли в дневной караул на производственную зону. После завтрака он стал спиной к теплой голландской печке в казарме и слушал, как вооружается взвод у ружпарка, как звучат самозабвенные команды лейтенанта Добрынина.

В штаб батальона ехали на УАЗике — начальник штаба, командир роты и Гараев. Офицеры шутили, вспоминали последнюю охоту на оленей. За задним сиденьем в чехле он заметил светлое цевье винтовки со снайперским прицелом.

Гараев чувствовал: еще одно такое нервное напряжение, как зимой прошлого года, — и он мог бы сорваться, пристрелить Джумахмедова или Белоглазова. Возможно, это поняли и офицеры.

Он вспомнил январь, когда стоял на постах производственной зоны особого режима. Температура опускалась ниже пятидесяти, доходила до — 56. Над контрольно-следовой полосой висел густой туман.

Дырявые валенки и постоянный голод сделали свое гнусное дело. В начале января Гараев начал кашлять, с каждым днем — все сильнее. Это продолжалось с неделю. Потом стала подниматься температура — но насколько она поднялась, Григорий не знал, поскольку градусника не было. Пришлось обратиться к санинструктору роты — сержанту Аристову. Конечно, лекарь хорошо помнил, кто опустил его спиной в грязь бетонного пола посудомойки. Сержант смерил его температуру — 38 градусов, пожал плечами и дал две каких-то таблетки.

— Ничего с тобой не будет, — процедил он сквозь щербатые зубчики, — на посты ходить некому, служба вылечит.

По ночам Гараев не мог спать. В груди появилась такая боль, будто по ней прокатили штабель баланов. Он лежал на втором ярусе и задыхался без воздуха, которого ему не хватало из-за непрекращающегося кашля. Вымотанные постами солдаты спали так, что их могла бы разбудить только волчья сирена «боевой тревоги».

Гараев не знал, что в таких случаях нужно молиться Богу. Он знал о Боге только то, что Всевышнего нет.

Поэтому никому не молился, ни к кому более не обращался, но и подыхать в казарме не собирался.

В ту ночь, после возвращения от санинструктора, Григорий думал не о Боге — он вспоминал Павку Корчагина, Мартина Идена, своего отца. Гадом буду, но выживу — поклялся он себе.

Почти на каждом посту стояла чурка, которую на вышку затаскивали солдаты — тяжело стоять десять часов на ногах в бушлате, шубе и тулупе. Если на посту чурки не оказывалось, Григорий быстро спускался и находил ее перекинутой по приказу какого-нибудь ебнутого сержанта за забор внешнего ограждения.

Солдат понимал, что выхода у него нет — жизнь или смерть. Он, бывший туберкулезник, два раза лежавший в боксе смертников, осознавал это ясно, как последний рецепт: спасти может только преодоление самого себя, абсолютное, безоговорочное. Надеяться в Сибири не на кого.

Гараев начинал с упражнений руками — все виды, какие только смог вспомнить. Наклоны влево, вправо, вперед, назад. Приседания, отжимания от подоконника — чтобы одновременно видеть трап, идущий по периметру. Основное наблюдение шло не за контрольно-следовой полосой, а именно за трапом, где в любое время мог появиться проверяющий или начальник караула. По многу раз, оставшись в одном бушлате, поднимал он над головой тяжелую чурку. Лечение продолжалось по три-четыре часа, делался перерыв — и процесс возобновлялся.

Один осужденный, особый рецидивист, видимо, наблюдавший за отчаянным солдатом из маленького окошечка какого-нибудь балка, подошел к нему и предложил чаю. Гараев бросил ему фляжку. И старый зэк начал приносить ему горячий и крепкий напиток. Удивительно, но осужденный бросал полную фляжку с земли точно в окно поста. Это был второй зэк, приносивший ему на пост чай.

«Пусть это будет продолжаться до конца службы, — твердил себе Гараев, — но я вернусь к отцу и матери живым, а не в гробу». И он поднимал и поднимал свою чурку над головой — до умопомрачения.

Война за жизнь длилась полтора месяца. Постепенно температура спала, и кашель прекратился. С первым весенним воздухом дышать стало легче, прошла боль в груди.

В марте Гараев понял, что победил. И что уже никто и никогда не сможет сломить его, солдата, прошедшего январский ад Сибири.

Командиры, замполиты, начальники караулов и контролеры по надзору сидели у своих печек, жрали жареную картошку и пили сладкую водочку. И никто, кроме матерого рецидивиста, не предложил ему глоток чая. Именно тогда он понял, что это государство никогда защищать не будет.

На утреннем разводе Гараев узнал, что попал во второй взвод 12-й роты, именовавшейся в батальоне «коммунистической» или «красной», потому что здесь, говорили, все живут по уставу, соблюдая «соцзаконность». В общем, образцовая рота Краслага, которая могла оказаться хуже дисбата. Потому что когда офицеры хотели кого-нибудь наказать, они заставляли его жить «по уставу», доводя жертву до сумасшествия.

Итак, утренний развод. Командир второго взвода Татаринов, высокий лейтенант, заместитель командира Иван Рачев, сразу видно: сержант с корпусом и мозгами первобытного воина. По левую руку от Григория стоял парень из гараевского, как было заметно по ленивому поведению, призыва. Ни одной лычки на погонах, ни одного значка на груди — в этом было что-то вызывающее. После построения они поговорили.

— Коля Кин, — протянул он руку Григорию, — кажется, мы с тобой ехали в одном вагоне?..

— Действительно, ты тот самый, который за всю дорогу не сделал ни глотка вина?

— Ага, — ответил Коля, — и ни разу — здесь… Правда, курю немного. А ты?

— Я не курю, а пить пробовал, одеколон — «Сокол»… Сам откуда?

— Ты, наверное, на проводах перепил — забыл, что мы с тобой и в машине вместе ехали?

— Земляк! Прости, меня всю дорогу мутило… Ты из какого поселка?

— Золотанка.

— Знаю, лесоруб, что ли?

— Он…

— А фамилия откуда такая?

— Из немцев мы, репрессированные…

У Коли была большая голова, прямой нос и, кажется, неправильный прикус — нижняя челюсть сильно выставлялась вперед. В карауле он был часовым КПП — впускал-выпускал машины на производственной зоне.

Гараев этого не ожидал. По широкому дощатому трапу навстречу ему шел Сан Саныч Ищенко — высокий, стройный, тонкий, гибкий, такая очаровательная змея.

— Гриша! — раскинул длинные руки Сан Саныч. — Гриша, ты как сюда попал?

— Перевели, — ответил Гараев, пожимая аристократическую руку парнишки, которого запомнил по первому дню в армии.

Миллионы советских зэков, тысячи солдат помнили, что такое Нижня Пойма — сибирская станция, известная им под именем Решеты. Уральский эшелон уже успел побывать в бане и переодеться в армейскую форму, когда к перрону станции Решеты, что на Транссибирской магистрали, прибыл азиатский эшелон. О, это было что-то, вроде ташкентского землетрясения…

Узбеки, таджики, русские — брюки, халаты, кеды… Рваные, грязные, расхристанные. Черные, коричневые, белые. С котомками, сумками, чемоданами. Улыбались, боялись, наглели.

Особенно уверенно вел себя этот высокий и стройный — в брюках, пуловере и тюбетейке, выделявшийся в первой шеренге, как карагач среди кизила. Он с усмешкой разглядывал братьев по крови — славян Западного Урала, а также татар, удмуртов и других угров. Войска великой империи, с южных окраин и северо-западных, стояли напротив друг друга, с детским любопытством разглядывая тех, с кем придется два года служить в центре Сибири, ставшей на столетия мировой тюрьмой.

— Ну, что, земляки, — крикнул в тюбетейке раздолбай-ским голосом, — отмыли вас от уральской грязи?

«Смотри-ка ты, — удивился тогда Гараев, — не успел на перрон спрыгнуть, уже знает, откуда мы…»

— Нас отмыли, — ответил ему вечно пьяный представитель пермской шпаны, — а вы так и останетесь черномазыми!

Ташкентских увели в баню, а пермским пришлось ждать часа четыре — на траве вдоль железной дороги. Долго черных отмывали… Кто-то сбегал за сигаретами, кто-то попробовал опохмелиться — и, кажется, удачно. Чуреков, когда они появились снова, было просто не узнать — не люди, а живая масса зеленоватого цвета, как гигантская гусеница. И, ставши одной колонной, новобранцы стали выглядеть единым существом, с одним именем и смыслом.

— Когда жрать будем? — крикнул ташкентский славянин, от галифе ставший похожим на большую лягушку.

— Молчать! — заорал какой-то майор, пробегая в сторону двигавшегося к перрону полковника.

Пацаны переключились на его шаг, с оттяжкой носка, руку, взлетевшую к виску…

— Товарищ полковник, учебный батальон построен для отправки к месту назначения!

Ответ полковника Гараев не расслышал. Командир части прошел к середине пространства и развернулся к колонне, расставив ноги.

— Повара есть? — громко спросил он. — Два шага впе-ред!

Вышли человек десять черных, двигаясь бестолково, будто бараны.

— Сапожники, плотники, парикмахеры, два шага вперед! — продолжил сортировку полковник. — Подойти к офицерам, всем записаться, по специальностям… Спортсмены есть? Мастера спорта, кандидаты в мастера, перворазрядники?

Учебный батальон начал погружаться в эшелон для отправки в Новобирюсинск — крайнюю точку железнодорожной ветки, идущей от Нижней Поймы и обслуживавшей Красноярские лагеря. Именно там, в учебке, Гараев встал по ранжиру третьим в отделении — за Толиком Монаховым и Сашей Ищенко.

И вот они встретились. На погонах ташкентского кореша — одна лычка, ефрейтор! А кто не помнит, что «лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора»?

— А меня перевели сюда из штаба части — ужасная доля… — посетовал Сан Саныч, — приходится заниматься селекторной связью на периметре производственной зоны, месить грязь по поселку. А баб здесь вообще нет… Хочу в Ташкент! А ты что делал эти полтора года?

— Стоял на вышке, — ответил Гараев.

— Ничего другого придумать не мог, что ли?

— Не мог, за меня думали другие…

— Э-э, надо быть самостоятельным человеком. В Крас-лаге все продается и покупается. Ну, давай, я пошел в штаб батальона.

Гараев посмотрел вслед Сан Санычу — тот шел весело, уверенно, в начищенных до блеска сапожках, в бушлате с запахнутыми до предела полами, небрежно и туго затянутыми кожаным ремнем. Посмотрел — и позавидовал ему.

Гараев стоял в казарменном коридоре 12-й роты, у стены, покрытой дощатыми панелями коричневого цвета. Мимо проходили сержанты, пробегали солдаты. Он стоял, сжав руки за спиной в замок, глядя перед собой. В отглаженной форме со свежим подворотничком, с пилоточкой в двух пальцах от правой брови и правого уха, со значком «Отличник боевой и политической подготовки» на левой груди. Слегка напряженный, но подтянутый.

— Ты Гараев? — подошел к нему сержант со светлыми вьющимися волосами и красной повязкой дежурного по роте.

— Я, — ответил он.

— Тебя вызывают в канцелярию роты, — улыбнулся сержант, — там командир, замполит и старшина.

Последнее, понятно, можно было не говорить, но сержант, похоже, был славный малый.

— Разрешите войти? — попросил разрешения Гараев, переступая порог кабинета и закрывая за собой дверь.

— Входи, Гараев, — ответил командир роты старший лейтенант Каменев, которого Григорий уже видел вчера, в день своего прибытия, на вечерней поверке.

— Рядовой Гараев по вашему приказанию прибыл, — вскинул он руку к виску.

За тремя письменными столами, стоящими буквой «П», сидели три офицера. В центре — командир роты.

— Вот что, Гараев, тебе осталось служить полгода, — медленно произнес командир, — на вышке, как я понимаю, ты уже настоялся, отстоял свое, пора отдохнуть от караульной службы. Как ты думаешь?

— Как прикажете, — ответил он.

— Правильно, а прикажем так: с завтрашнего дня ты приступишь к обязанностям заведующего ротной столовой и повара. Там есть еще три кашевара — гражданские женщины.

— Но я не знаю, что бросать вперед — капусту или картошку.

— Завтра узнаешь, — со скупой улыбочкой ответил старший лейтенант и добавил, кивнув в сторону белобрысого прапорщика лет тридцати: — А подчиняться будешь старшине роты Цыпочкину. Понятно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

Наступила пауза. Офицеры молча разглядывали солдата, то ли оценивая его кандидатуру, то ли давая ему понять всю значительность наступившего момента. И только тут Гараев обратил внимание на молодого лейтенанта, видимо, довольно высокого роста, с розовыми от здоровья щеками и белыми руками, лежащими на столе. Почему-то он понял, что центр тяжести переносится на этот стол, на удлиненное и женоподобное лицо этого офицера.

Почему понял — вспомнил потом.

— И еще одна вещь, — сказал лейтенант высоким, как его рост, голосом, — у нас к тебе будет небольшая просьба. Дело в том, что кухня привлекает к себе разного рода воинов, которые не столько любят служить, сколько попивать и погуливать. То им закуску дай, то посуду, а то и расскажут, что в карауле было. Мы, командиры, должны знать об этом… Будешь обо всем рассказывать нам, понял, Гараев?

Снова наступила долгая пауза. Три пары офицерских глаз напряженно смотрели на рядового второго взвода, который стоял перед ними, опустив глаза в пол.

— Ты меня понял, Гараев? — громче повторил вопрос лейтенант.

— Так точно, товарищ лейтенант!

Было заметно, что легкое напряжение, возникшее в кабинете во время паузы, спало.

На следующий день он узнал, что сначала бросается картошка, а потом капуста. Правда, с небольшим промежутком. Об этом ему рассказала Елена Александровна Морозова, самая старшая из поварих, лет пятидесяти. Узнал, что высокий лейтенант — замполит по фамилии Родионов.

Вечером к Гараеву зашел Ищенко — он ходил после отбоя где хотел, на подъеме не вставал, числился в отделении управления, хэбэ имел беленькое, чистенькое. Сел на табурет, откинулся спиной на подоконник. На светлой коже его небольшого лица сияли веснушки. Он закинул ногу на ногу, улыбнулся.

— На вышке, говоришь, стоял… А кажется, будто из кухни не вылазил…

— Вынудили командиры, заставили спуститься на землю, сделали начальником.

— Да, тебе уже двадцать лет, а ты только-только начинаешь карьеру! — заметил Сан Саныч и взял со стола книгу Тургенева, прочитал название, открыл — закрыл.

— У меня еще все впереди, сейчас подготовлюсь, поступлю в университет, стану директором ресторана.

— Это на каком факультете готовят таких директоров?

— На экономическом…

— А я у мамы один — она в республиканском министерстве работает, денег на университет нет.

— А зачем деньги, если есть знания?

— Ну, ты даешь, совсем темный — надо десять тысяч рублей заплатить, чтобы поступить… Ташкент, бля, город хлебный! Басмачи, карагачи…

— Ври, да знай меру…

— А ты ничего не платил за то, чтобы стать заведующим столовой?

— Ничего, — тут же ответил Гараев.

Ищенко повел подбородком туда-сюда, усмехнулся.

— А твой предшественник подарил командиру роты бухарский халат, чтобы было в чем в белую баню ходить…

Григорий молчал. Он слышал про эти дела, но не очень верил в них. Ищенко врать не было смысла.

На следующий день Гараев пришел на конюшню, нашел конюха. Им оказался достаточно молодой зэк, но с уже пепельной кожей, не очень высокого роста, хорошо, сильно, аккуратно сложенный, но пропахший режимом насквозь, как потник — лошадью.

Слава показал ему, как надо запрягать лошадь в сани. Как надевать упряжь, удила, уздечку, шлею, подпругу, вожжи, хо — мут, вставлять оглобли в дугу и затягивать их. Вскоре Гараев научился не бояться лошади.

Конюх между делом небрежно расспрашивал его о службе, о том, где служил, как там отцы-командиры и сколько осталось до дембеля. Григорий отвечал осторожно, не касаясь караульных и других специальных тайн службы, но не очень скрывал человеческие проблемы казармы. В этом он считал себя человеком вольным и никому не военнообязанным.

Конюх угощал его щедро — черным чаем, печеньем, сгущенным молоком. «С чего бы это?» — замечал про себя Григорий и еще более строго следил за своим поведением и словами. Несколько дней он ждал, что Слава начнет у него чего-нибудь просить, но не дождался. Конюх сам предлагал ему продукты и другую помощь. Беседовал с ним, солдатом, спокойно, тихо, с небольшой усмешечкой выслушивая некоторые ответы. А потом рассказал, как столичные карманники чистят москвичей от лишних денег.

— Бывало, едешь в автобусе и вдруг видишь в окно, что по тротуару идет какой-нибудь одинокий мужик. Ты бросаешься к окну, да — открываешь левой рукой, при этом слегка трогаешь сидящего около него фраера, случайно задеваешь локтем и оттопыриваешь левый борт пиджака, кричишь: «Вовчик, Вовчик, это я, Мишка! Я буду ждать тебя на следующей остановке!». Ну, мужик оглядывается, смотрит вокруг, а ты в это время правой рукой, пропустив ее под мышкой левой, достаешь из внутреннего кармана пассажира кожаное портмоне и быстро начинаешь проталкиваться к выходу, чтобы успеть спрыгнуть на остановке.

— Не жалко пассажира было?

— А он меня жалел, когда я в бараке голодал? — сухо улыбнулся Слава. — Да и выбирал я жертву, чтоб не совсем бедная была. Если женщина, то чтобы в шубе. А у шубы, понятно, карманы глубокие, но шелковые, двумя пальчиками потянешь на себя — и вытянешь карманчик вместе с кошельком так, что эта корова ничего не услышит. А чемоданчики? Сумочки! У нас были специальные приспособления, вроде плоскогубцев, но когда сжимаешь, то концы расходятся в разные стороны. Сунешь кончики в колечко у ручки, раз — и разошлось колечко, сунешь во второе, и все — клиент остается с одной ручкой в руке, толпа напирает, и тот не чувствует, что чемоданчика-то уже нет…

Слава рассказывал — и глаза его светились фосфором вдохновения, великого воспоминания. К нему, похоже, возвращалось то время, когда наконец-то он вдоволь смог пожрать, согреться водкой, поверить в романтическую дружбу.

Гараев приехал получать продукты на оптовый склад, что был рядом с железной дорогой. Вместе с ним подъехали зоновские повара. Толстая кладовщица открывала одну дверь, вторую, третью, выдавала крупу, муку, сахар, чай… Это — зэкам, это — солдатам, это — зэкам, это — солдатам. Одно и то же, только объемы разные, и осужденным вместо нормальной говядины бросила мерзлый кусок субпродуктов — ливера. После чая она подошла к сундуку, где у нее лежали специи — лавровый лист, корица, другая фигня.

— А почему нам всего пять пакетов листа? — возмутился старый высокий зэк, зажав в руке все пять пакетов лаврушки и поднося их к лицу кладовщицы. — Почему пять пачек?

— Вы что, совсем озверели, что ли? — подняла на него голову кладовщица. — Сами попросили в прошлый раз, чтоб я дала вам семь авансом!

В это время за высоким зэком и вторым, совсем пацаном, оказался третий, не рослый, но широкий человек. Он, этот третий, мгновенно и бесшумно выдвинул верхний ящик шкафа, откуда в карманы фуфайки на глазах изумленного Гараева проскользнули две плиты грузинского чая.

В холодном помещении склада поднимался пар от людского дыхания. «Может быть, мне показалось? — подумал Григорий. — Да нет, не показалось… Странно, почему кладовщица, которая здесь работает, так легкомысленно себя ведет?»

— А, точно, мы же с тобой договаривались насчет лаврушки! — вспомнил старый зэк. — Извини, подружка…

Третий осужденный, невысокого роста человек, озорно глянул на Гараева и подмигнул ему. Григорий только головой покачал…

Второй зэк, главный их повар по имени Борис, еврей, развернулся к Григорию и мягко улыбнулся:

— Молчи, землячок…

Отпустив зэков, кладовщица подошла к снежной горке у длинного серого забора.

— Капуста здесь, — кивнула она на гигантский сугроб, втыкая в него деревянную лопату, — доставай сам и бери сколько хочешь.

Гараев разгреб площадку и начал углубляться штреком в плотный весенний снег. Достал до чего-то твердого, нагнулся, определил, что это железный обод. Раскопал полураз-валившуюся бочку с квашеной капустой, которая от времени уже приближалась к фиолетовому цвету морской. Разозлился, откопал вторую бочку — то же самое, если не хуже… По доске кое-как закатил обе в сани, содрогаясь от липкого вида продукта, из которого надо будет готовить бигус для молодых и вечно голодных солдат.

— Что делать с этим? — спросил он Елену Александровну, затолкав первую бочку в кухонный коридор.

Женщина вздохнула и махнула рукой в сторону большой бочки, стоявшей в углу:

— Вываливай все туда, по три раза придется промывать в воде…

— Но этим же нельзя кормить людей, — осторожно заметил он.

— Конечно, нельзя, — согласилась повариха, — а что делать? Поверь, парень, здесь бывали времена и похуже.

Через два месяца Гараева вызвали в канцелярию роты. В помещение сидел командир, замполит и прапорщик Цы-почкин.

— Почему не докладываешь, что происходит на кухне? — начал с главного командир, отбросив уже не обязательную дипломатию.

— Потому что ничего там не происходит, — ответил стоявший перед офицерами Гараев.

— Да, а мне стало известно, что вчерашней ночью ты дал хлеб и две котлеты своему другу Ищенко, на закуску, это правда?

— Так точно! — по-военному быстро согласился Гараев. — Дал немного хлеба, без котлет, но не на закуску, а просто так, чтобы пожрал — он поздно вернулся из батальона.

Офицеры молча и задумчиво разглядывали подчиненного, уже понимая, что солдатик обманул их.

— Ты понимаешь, что будет, если мы что-то узнаем не от тебя? — пригрозил ему прапорщик Цыпочкин.

— Так точно! — ответил Гараев. — Я все понимаю.

Вот, научили солдата уставному поведению и наглой лжи — на свою голову. Отрубил — ни разу не моргнул. Готов к поступлению в горьковский университет жизни.

Вскоре Гараев заболел — провалялся неделю в постели с температурой. А когда выздоровел, узнал, что его сняли с должности заведующего кухней и отправили на караульную службу. Но не на вышку, а контролером, который проверял внутренний периметр производственной зоны строгого режима. Григорий выходил на круг каждые два часа, смотрел, нет ли кого-чего на контрольно-следовой полосе, не подбирается ли какой-нибудь осужденный к ограждению, участвовал в разводах на работу и съемах, а также шмонах.

Кстати, таких контролеров на особом режиме не было. Григорий впервые услышал про железные пики, которые те носили с собой для самообороны. Пики недавно отменили, может быть, ввиду бесполезности. Нападений на контролеров не было — видимо, кара за святотатство была столь ужасна, что даже матерые преступники содрогались от мысли о ней.

А точнее, кому надо убивать, когда сбежать можно без крови и последствий? Сбежать можно, а вот убежать — это проблема.

Еще одной обязанностью Гараева стало сидеть под железной дорогой. Между рельсами была сделана специальная смотровая яма для контролера.

Пока заканчивалась погрузка пиломатериалов, Гараев заползал в машинное отделение тепловоза и грелся, прислонившись спиной к подрагивающему от собственной мощи двигателю. Иногда его приглашали в балок осужденные, угощали горячим крепким чаем, печеньем и карамельками.

Он торчал там, сидел в земле и видел, как на него надвигается гигантский тепловоз, будто с экрана, задвигая железом зимнее небо. Мир заполнял гул и скрип колес и вагонов. Над головой проходили колеса, оси, буксы, сцепления.

Из ямы надо было смотреть так, чтобы ни один враг не проскочил на свободу, пристроившись каким-нибудь хитроумным способом к нижней части вагона. А какими эти враги были хитроумными!.. О фантазии, выдержке и мастерстве зэков по казармам ходили легенды, их опыт изучался с помощью альбомов тактико-специальной подготовки, где на иллюстрациях изображались беглецы, поднимавшиеся над зоной при помощи вертолетных аппаратов с двигателями от бензопилы, переходивших на специальных изоляторах через ограждения по электропроводам, уплывавших с помощью подводных лодок, сделанных из выдолбленных половинок древесного ствола.

В тот день он стоял на площадке производственной зоны и смотрел, как своей собачьей службой занимается кинолог Жуков с немецкой овчаркой. Они шли по вагонам, обнюхивая крыши, заглядывая в открытые люки. Торопились, поскольку запоздали. Дошли до середины состава, и собака залаяла. Матерясь, два прапорщика начали открывать двери вагона, разбирать пиломатериалы — брус и доски. Вскоре раздался еще более громкий мат, а потом смех. Гараев подошел ближе и услышал, что контролеры по надзору нашли зэковскую фуфайку. Двери побыстрее закрыли, собака продолжала лаять, натягивая поводок. Но Жуков погнал ее дальше, по крышам вагонов, теперь уже бегом. О, как же ненавидела овчарка этих вонючих зэков!

Гараев побежал к началу состава и дальше, где находилась смотровая яма. Через несколько минут небо заволокло железом. А через два часа, после того как закончился съем, лицо сержанта Рачева, начальника караула, слегка побелело, как земля зимой.

— Сто сорок шесть… — произнес он, закончив счет проходивших из ворот зэков.

Прапорщик, который вел счет у калитки развода жилой зоны, подтвердил счет кивком головы.

Рачев побежал в сторону караулки — видимо, на селектор. И вскоре со всех вышек послышались надрывные голоса часовых. «Съем! Съем! Съем!…» — кричали они в пустоту производственной зоны в надежде, что кто-то из осужденных просто проспал конец смены. Контролеры по надзору бросились внутрь лесной биржи, к балкам, цехам и по-жегочным ямам. Было слышно, как скрипела на зимнем ветру какая-то оторвавшаяся доска на эстакаде… Из зоны начали появляться злые контролеры. Побег.

Да куда он уйдет из Краслага, когда тут одна железнодорожная ветка — с рябиновыми ягодами зон. Состав остановили на ближайшей станции и прочесали с овчарками еще раз — особое внимание обратили на тот вагон, у которого второй раз не стал задерживаться Жуков. И зря не стал. Потому что та зэковская фуфайка была обманчиком, а настоящее убежище, карманчик, находилось дальше, в глубине бруса. Купил осужденный Жукова, не поверившего своей немецкой овчарке.

Роту и караул, слава богу, ни в тайгу, ни в зону для поиска зэка, возможно, спрятавшегося там, не бросили. Все было слишком очевидно: беглеца взяли через час на первой же станции — вытащили из того самого вагона, на который лаяла овчарка.

Караул собрался в помещении, где было тепло, если не жарко, отдыхал, сидя на полу, лавках, откинувшись на стенки, с автоматами между колен. Говорило радио, и вдруг: «Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза…» Голосом, вызывающим дрожь и слезы, диктор сообщал второму взводу двенадцатой роты третьего батальона военной части 6604 Красноярской дивизии внутренних войск МВД о том, что космонавт Гречко вышел на космическом корабле на околоземную орбиту.

Наступила пауза всемирного торжества. Первым не выдержал заместитель командира взвода и начальник караула Иван Рачев.

— Как же так, — произнес он растерянно, — а кто же теперь командует Вооруженными силами, если Гречко — в космосе? Американцы могут неожиданно напасть, а он — на орбите?.. Кто командовать будет?

Через две-три секунды в караулке стоял страшный хохот. Солдаты лежали на полу и бились в истерике. Смеялись все, поэтому виновных в «неуважительном» отношении к командиру не было. Когда виновны все, кому предъявлять?..

И все это сразу поняли или, в крайнем случае, почувствовали, поэтому веселились от души и до самого конца. Рачев не включился, что космонавт и министр обороны — просто однофамильцы или родственники, как все мы — на этой одинокой Земле.

Хохотали все, но по какому-то необъяснимому закону Рачев остановил свой рыбий взгляд на Гараеве. Правда, ничего не сказал, не до того было, похоже, — сидел, краснея все больше и больше, как железная печь от сухих березовых дров. Он так и не понял, в чем дело, пока Юрка Вострокнутов, светловолосый сержант, не растолковал ему про дело.

— Встать, суки! — заорал Рачев неожиданно.

Ну, ладно — встали, но никто уже физически не мог бояться этого недоноска.

Так закончился зимний день, когда в Советском Союзе побег совершили сразу два человека: один — в космос, другой — на свободу. И никто не взялся бы сказать, который из побегов был более опасен и почетен для автора.

Но Гараеву было интересно: беглец на что рассчитывал? Он знал, когда состав покидает зону и во сколько начинается съем. Где находится ближайшая станция, тоже ведал. Значит, должен был покинуть вагон до второго шмона. Не смог выбраться? Недооценил сообразительность оперативников? Или решил посмеяться над знаменитым Жуковым? Дорогим этот смех выйдет — статья 188 УК РСФСР, до трех лет… А может быть, там, за колючей проволокой, другие цены и счеты с жизнью — тоже другие? Зона — тоталитарное государство в своей абсолютной модальности.

После побега заключенного в роте стали поговаривать о том, что из штаба дивизии вот-вот прибудет проверка. Что все зальются слезами, потом и кровью.

Гараев уже понимал, что, с одной стороны, офицеры 13-й роты пожалели его, когда не отправили в штаб части, с другой стороны — догадывался, что они боялись его рассказов, если случится трибунал. Поэтому отправили в 12-ю роту. Не потому что добрые, а поэтому… Григорий дремал в караульном помещении, во сне он думал о командире новой роты: «Интересно, как поведу я себя на войне? Выстрелю ему во время атаки в спину? Вполне. А как он будет себя вести — например, с пленными, если сегодня так поступает с собственными солдатами? Он будет пытать пленных, насиловать и убивать… Такова логика фактов».

Рота была построена в широком коридоре казармы. Построена неожиданно, после караула.

Гараев заметил, что откуда-то сбоку появилась мрачноватая фигура прапорщика Жукова, самого известного, как говорили офицеры, кинолога части. Он стал перед строем, разглядывая черным взглядом молодые солдатские лица. Вероятно, он дослуживал последний год-два перед военной пенсией. У-у, о нем рассказывали такое… Будто начинал Жуков свою карьеру еще при Иосифе Сталине. И хорошо начинал, говорят. Убивал убегавших даже тогда, когда и необходимости уже в этом не было. Расстреливал из пистолета. И забирал деньги, которые находил в зэковской одежде. Ведь зэки шли в побег с деньгами. А он всегда был первым преследователем — с собакой, и поэтому свидетелей не случалось. Но земля слухами полнится, эхом выстрелов.

Из дверей канцелярии появился старший лейтенант Каменев с лицом и фигурой гладиатора. Ему, двадцатисеми-летнему человеку, спокойно можно было дать сорок. Настолько суровым казалось его горбоносое лицо с натянутой на скулы сероватой кожей.

— Есть вопрос, который надо решить немедленно, — сказал он, задирая подбородок как по команде «смирно».

«Это уже у них в крови, — подумал Григорий, — будто они самые сильные и умные в мире. Посмотрим…»

— Сегодня надо проложить следы собаке — так, чтобы они побывали в Иркутской области, за мостом через Бирюсу, а потом вернулись. Есть желающие?

Строй молчал. Нельзя сказать, что минус двадцать — это холодно, но желающих побегать просто так, похоже, все равно не было.

— Я побегу! — громко подал голос Гараев.

— Пойдешь в распоряжение прапорщика Жукова. Разойдись, рота.

Григорий подошел к кинологу, угрюмо стоявшему у выхода из казармы.

— Наденешь бушлат и пойдешь на КПП жилой зоны, найдешь прапорщика Шитова — он в курсе, даст тебе зэковские валенки, переобуешься, сапоги оставишь там, в караулке. Маршрут понятен? По лесовозной дороге к мосту. Вперед.

Глухой голос Жукова был спокоен и беспристрастен. Так ведет себя человек, у которого не бывает ни срывов, ни обломов, ни сожалений. Гараев надел бушлат и направился к жилой зоне, что находилась по ту сторону поселка, примерно в километре от казармы. Сократил дорогу через железнодорожные пути.

Прапорщик Шитов, худой человек, отдавший молодость тоске и водке, молча вынес ему большие черные валенки, еще не подшитые. Гараев переобулся и вышел на дорогу, ведущую от жилой зоны к лесу, через пятнадцать минут выбежал на лесовозную трассу и полетел на восток, к границе с Иркутской областью. Ни людей, ни машин — рабочий день закончился.

Портянки Гараев намотал хорошо, дорога была плотно утрамбована лесовозными скатами, бежалось легко и весело — сказывалась беспрерывная полуторагодовая тренировка.

Запах сосновой смолы, хвои и мороза, запах тайги втягивал Гараева в самую сердцевину сибирского мира, того самого, откуда, может быть, вышли на свет его далекие предки. Через шесть километров он увидел мост, а под ним Бирюсу, покрытую льдом и снегом. Григорий спустился вниз, пробежал под мостом и вернулся на лесовозную дорогу. Через полчаса появилось очень удобное место: скос с дороги, заваленный снегом, мелкий, но достаточно густой ельник. А справа над дорогой наклонилась всем своим тонким стволом молодая березка, согнутая тяжелым снегом.

Он отошел на противоположный край дороги, разогнался и прыгнул — пролетел метра четыре и приземлился между хвойных ветвей, окопался в пушистом снегу и затих.

Овчарка появилась на дороге минут через пятнадцать, следом, держа длинный кожаный поводок, бежал сутуловатый Жуков. Они миновали склоненную березку и побежали дальше, к мосту через Бирюсу. Снова появились минут через двадцать. Напротив убежища Гараева собака остановилась и начала бегать кругами — потеряла след. Кинолог что-то командовал ей, потом говорил, приговаривал, но бесполезно. Двинулись в сторону поселка.

Гараев немного подождал и тоже вышел на лесовозную трассу. Прапорщик встретил его в казарме. Мрачно посмотрел в глаза.

— Что же ты наделал, сучонок? — с укоризной покачал он головой.

— А что? — улыбнулся Гараев. — Перевес силы и опыта был на вашей стороне, правильно?

— Разве ты не знал, что у нас была проверка из штаба дивизии?

— Не знал, — искренно ответил Гараев, — честное слово, если бы я знал, я бы этого не сделал…

— А что ты сделал? — с любопытством спросил собачник.

— Спрыгнул с дороги…

— Где береза наклонена? Понятно…

Жуков был устал и грустен. Из коридора появился старшина роты Цыпочкин. Стремительный, как молодая овчарка.

— Я не посмотрю, что ты «старик», понял? — начал он с порога.

«Сильно играет», — зло улыбнулся про себя Григорий.

— Ты будешь помнить меня всю жизнь, — продолжил старшина, подойдя к ним, — ты понимаешь, что роту подставил? Иди к командиру — вызывает. Сейчас получишь пиз-дюлей, маму вспомнишь!

Григорий молчал — что сказать, если действительно роту подставил. Теперь раньше последней партии на дембель не уйти. Командир роты Каменев был в канцелярии один. И начал совсем не с того, чего ожидал Гараев.

— Расскажи мне, что интересного происходит в карауле… То, чего я не знаю, конечно.

Григорий сразу все понял: он провинился, а провинившегося легко посадить на крючок. Отработанный метод.

— Ничего интересного, — ответил он. — Служба…

Теперь он будет виновен трижды, а это уже опасно.

— Теперь ты отказываешься сообщать нам то, что происходит в карауле? Я правильно тебя понимаю? — спросил командир роты.

— Правильно, — ответил он.

— Значит, там что-то все-таки происходит?

— Не знаю, — пожал плечами Гараев.

— Но ведь мы для того и поставили тебя контролером по надзору, чтобы ты знал! — форсировал голос старший лейтенант.

— Меня поставили надзирать за осужденными. То, что происходит на контрольно-следовой полосе, я знаю.

— И что там происходит? — поднял голову офицер.

— Ничего…

Обманул на два месяца… Гараева сняли с должности контролера по надзору и отправили на вышку, что было повышением только в физическом смысле — над забором, основным ограждением.

Он стоял на посту, смотрел на основное ограждение, на контрольно-следовую полосу, занесенную снегом, и снова вспоминал свой первый вечер в Сибири, когда спрыгнул с подножки вагона на далекую землю. А вокруг была ночь, темная ночь, как в песне, в стороне горели сотни огней. Огни освещали территорию громадной зоны общего режима на берегу холодной Бирюсы. Речка Бирюса, что поет на все голоса. На берегу той самой речки, известной всей стране по припеву популярной песенки и названию холодильника. Вся страна пела, а речку эту видели только зэки да охранники.

Вскоре на трапе появился сержант Вострокнутов, заместитель командира караула Рачева. Поднялся на пост.

— Влип ты с этой овчаркой… Зачем вообще в тайгу ходишь? — спросил его Юра.

— Прокладывать следы собаке — значит, играть роль зэка…

— Понятно, — не понял его сержант, — но почему ты это делаешь?

— Потому что я люблю свободу.

В морозильник советского холодильника Гараев попал через полгода после прибытия в Сибирь, когда начался декабрь и температура опустилась до минус 56 градусов. Ну да, там же Оймякон, полюс холода, недалеко… Десять часов на посту в такой мороз, в дырявых валенках… Он вздрогнул от ужаса, вспомнив свои первые ночи в морозном тумане. Именно тогда он начал усиленно заниматься гимнастикой и поэзией. Сегодня он решил все повторить.

Первые четыре часа Гараев читал наизусть «Евгения Онегина» Пушкина. Потом была четырехчасовая пересменка, во время которой он отсыпался в караулке. Следующие четыре часа он читал последовательно: полчаса — Лермонтова, полчаса — Блока, два с половиной часа — Есенина и полчаса — Сергея Маркова: «И не поверит лекарь никогда, не услыхав ни жалобы, ни стона, что меркнет, как осенняя звезда, сверкающая жизнь Багратиона», потом: «В ковригу воткнут синий нож, и чарка алою слезою блестит… Я знаю, ты живешь за малой речкой Бирюсою». И два первых часа последней смены он отдал «библиотеке чертей» — вот они: Эдуард Багрицкий, Михаил Светлов и Дмитрий Кедрин. При этом он махал руками, приседал, отжимался от подоконника и наносил удары по конкретному врагу, представляя перед собой лицо, торс и пах Джумахмедова, потом Белоглазова, последним шел Иванушка Рачев. Итого — десять часов чистой поэзии на память.

В четыре часа утра к вышке подошли три зэка.

— А прочитай еще раз про Багратиона, — попросил один из подошедших.

— Откуда вы знаете про это стихотворение? — удивленно спросил Гараев, выглядывая из окна — раму он держал открытой.

— Каждую ночь слушаем, — ответил другой, — по снегу звук хорошо идет, до самого балка, а там только дверь приоткрыть надо, немного…

— Ну, слушайте! — улыбнулся Гараев и начал читать: «Тяжелый ковш чугунного литья, тускнеющий в прохладе и тумане, выносит молодая попадья в лазоревом широком сарафане…»

Григория тревожили осужденные… Он читал им стихи, но умом хорошо понимал, что они — из другого мира. Этот бежавший зэк, который заплакал на чемодане, когда к нему подошли переодетые в гражданку ребята из роты розыска. Эти подземные бункеры, в которых обнаруживалась одежда, водка и всевозможное оружие, вплоть до самодельных автоматов. Эти разогнутые скобы, вонзающиеся в рамы проигранных в карты постов. Поддельные деньги, бронзовые, медные кольца и браслеты, фиксы, ножи с выкидными лезвиями и необъяснимая разумом жестокость.

Вспомнил свой побег от овчарки… Прапорщик Жуков служил в пятидесятых, был быстр на ногу и на руку: да, он догонял бежавших заключенных с овчаркой, стрелял в спину, убивал и забирал себе деньги, которые находил в одежде. Гараев сухо улыбнулся: «А меня не догнал, прапор, бля…»

Уже через месяц Гараева вернули на кухню — заведующим столовой.

— Лучше честный Гараев, чем нечестный узбек, — объяснил ситуацию командир роты.

Григорий вернулся к светло-серым металлическим столам и котлам. Принес из поселковой библиотеки тургеневский «Дым» и гончаровский «Овраг». Сверяя раскладку, накладные и содержимое склада, он обнаружил, что не хватает около ста буханок хлеба.

Вскоре появился прапорщик Цыпочкин — с белой улыбкой и мягким, черным блеском яловых сапог. Проверил, как наточены ножи. Провел носовым платком по внутренним стенкам котлов и алюминиевых тарелок. Посчитал количество кусочков сливочного масла, плававших в холодной воде бака.

— А это что такое? — тихо спросил он, кивнув на книги в углу пустующего стола.

— Классика, — процедил сквозь зубы Гараев.

— Классика? — удивился Цыпочкин.

Прапорщик был изумлен. Он показывал всем своим видом, что изумлен безгранично.

— Классика — это что такое?

— Классическая русская литература, — ответил Гараев, подозревая, что старшина припадочный. — Ее еще в школе изучают…

— У нас другая школа, ты это еще не понял, урод? — заорал Цыпочкин, сбрасывая книги на пол.

Прапорщик топтал книги яловыми сапогами и продолжал орать, переходя на рычание. Григорий молча смотрел, как бесновался старшина роты. К концу второго года он уже ко всему привык и надеялся только на время.

Каждая поварская смена, начинавшаяся в восемь утра, длилась двенадцать часов. Гараев принял пост у Елены Александровны, которая уже приготовила мясо для обеда — его сваренные куски лежали в отдельном бачке. На первое у роты — щи, хоть хрен полощи, на второе будет бигус — картошка, тушеная с капустой и мясом, на третье — понятно, компот. Одновременно надо приготовить фарш для котлет. Григорий разрубил десятикилограммовый кусок говядины топором на специальном чурбане, тщательно вычистил чурбан ножом и толсто посыпал поверхность солью, чтобы вытянула влагу и кровь. Затем перемолол мясо. Проверил, протушилась ли капуста, лежащая слоем над картошкой, набросал сверху куски мяса, хорошо провернул бигус деревянной мешалкой, отодвинул котел на край плиты. Обмакнул в холодной воде нож и луковицы, почистил их и нарезал, периодически опуская в ту же воду и лук, и нож, чтобы не плакать. Поджарил на сковородке муку с томатной пастой и луком, слил поджарку в щи. Оттащил с огня бачок с компотом. Нарезал хлеб.

Все. Начался обед. Появился первый взвод с отделением управления, второй взвод. Третий был на дежурстве.

— Что это за хлеб? — раздался голос заместителя командира второго взвода Ивана Рачева.

Гараев выглянул в окошко — сержант держал в руке тонкий кусочек хлеба и просматривал его насквозь, наставив на свет окна.

— Отныне будем кормить вас, как в ресторане, — отшутился Григорий, — там куски тонкие подают, если кто не бывал…

Сержант коротким жестом отправил кусок в сторону раздаточного окна — тот ударился о стенку и упал на пол столовой.

— Зажрался — хлебом кидаешься? — ответил Григорий и начал раздавать дежурным второе.

Он увидел, как со своего места поднялся Сан Саныч — и затяжной походкой направился к нему, держа в левой руке плоскую алюминиевую тарелку с бигусом, а в правой — ложку.

— Это что? — громко спросил он, цепляя ложкой кусочек сала из блюда. Мясо, что ли?

— Говядина, — ответил Гараев.

— Жри эту говядину сам! — закричал Сан Саныч — и швырнул кусок в лицо повару.

Григорий успел увернуться и тут же ответил — в Ищенко полетела стопка алюминиевых тарелок, стоявших в раздаточном окне, ударила связиста в грудь и рассыпалась по зальному полу.

— Убью суку! — завизжал ефрейтор и бросился к дверям, ведущим из зала в коридор.

Понятно, на кухню можно было зайти только со двора… Гараев скинул кухонные тапочки, быстро намотал портянки и надел сапоги, стоявшие у порога, потому что драка могла быть серьезной, а сапоги — тяжелая вещь.

В коридоре раздался топот, дверь распахнулась — и в кухню влетел разгоряченный Ищенко, задрав подбородок, будто бульдог с мелкой и наглой мордой. Повар ждал его в центре кухонного пространства — в сапогах, в хэбэ без поясного ремня и пилотки, с опущенными вниз руками, глядя в глаза ташкентского пацана, в его неожиданно оборзевшие маленькие глазки.

— Я — твоя смерть! Понял! — заорал тот и бросился к Гараеву узкой бойцовской грудью вперед.

Удар пришелся Григорию точно в глаз. Он отлетел к подоконнику, но успел пойматься за него руками, чтобы не удариться поясницей. Ищенко улыбнулся и бросился к нему снова, но налетел животом на выставленное вперед гараев-ское колено.

— Это что такое? — раздался грозный крик прапорщика Цыпочкина, ворвавшегося следом.

Ищенко, не снимая с лица улыбки, отскочил к середине помещения, развернулся к старшине роты.

— Это мы боремся, — объяснил он, потирая белые руки, — шутим, товарищ прапорщик…

— Я тебе за эту шутку могу спокойно организовать последнюю партию, — разозлился Цыпочкин, — я тебе сделаю дембель по-сибирски, понял?

— Так точно, товарищ прапорщик! — перестал улыбаться Ищенко.

Утром к Гараеву подошел Коля Кин, отвел в сторону.

— Земляк, думаю, тебя пытались сделать стукачом, но не получилось, так ведь?

— Почему ты думаешь, что не получилось?

— Потому что против тебя готовится серьезная провокация, — усмехнулся он, — дошла информация — будь осторожен… Мне тоже предлагали стучать — я отказался сразу.

— Мне говорили, что тебе, рядовому, предлагали стать и заместителем командира взвода, ты отказался?

— Было дело, — улыбнулся Коля, — у меня свои понятия о жизни.

В курилке сидели человек пять. Некурящий Гараев отдыхал за компанию, греясь на первом дембельском солнышке. Неожиданно появился высокий замполит — лейтенант Родионов.

— Садитесь, — мягко опустил он вскочивших солдат.

И сам сел напротив Гараева, уставился на свежий синяк под глазом старослужащего воина.

— Что, Ищенко поставил? — спросил он без всякой усмешки.

— Он, — ответил Григорий публично, поскольку всем было ясно, что прапорщик все рассказал замполиту.

— Фигня все это, Гараев, — по-прежнему без улыбки громко произнес замполит, — Ищенко в подметки тебе не годится.

Он встал и пошел в сторону казармы. Наступила долгая пауза. Солдаты весело смотрели на Григория.

— Да-а, — наконец протянул Юра Вострокнутов, — эти слова — серьезней, чем знак «Отличник внутренних войск» 1-й степени, который выдается только министром внутренних дел…

«Что это случилось с Ищенко? — размышлял Гараев. — Мы ведь чуть ли не друзья с ним были…» Ответ не просматривался.

В помещении было темно. Напротив Гараева сидел зоновский конюх Слава Дмитриченко и курил.

— Неважно, в какой стране ты живешь, — говорил он хрипловатым голосом, — не имеет значения, в какое время существуешь, и обстоятельства — они тоже не могут быть оправданием. Потому что самое главное в мире — это то, кем ты являешься сам: Леонардо да Винчи в средневековой Италии или Григорием Гараевым в сибирском Красла-ге, двадцатилетним парнем, который в одиночку решил противопоставить себя самой громадной из существовавших когда-либо в мире империй. Решил ведь, да? Я все знаю, даже то, что ты бежал из 13-й роты. Разведка поставлена.

Ты не думай, что я простой вор из Третьего Рима… Послевоенные годы, голод, беспризорное детство, рынки, воровство — тоже жить хотелось. А понял я все поздно, тогда и решил завязать…

— А когда это было? — спросил Гараев.

— После второй отсидки… Я свалил от «хозяина» и узнал, что во Владимире местная шпана убила одного парня, друга моего детства. У меня никого не было — ни папы, ни мамы, никого, кроме него… И я решил отомстить, завязать и отомстить. Но пришли мои ребята и воткнули нож в стол. Сказали, чтоб я возвращался к ним. На следующий день я зашел в магазин, взял тюк синего шелка под мышку — и покинул помещение. И не успел отойти ста метров, как меня взяли, волки позорные… Свой срок я рассчитал точно — в соответствии с УК РСФСР. Получил три года строгого режима. Сейчас, как видишь, я уже на бесконвойке, надеюсь, что осенью, может быть, в сухом, в золотом сентябре освобожусь досрочно и покину этот полюс холода! Последнюю «Литературку» читал? На, бери… Я эту газету уже двенадцать лет выписываю…

Слава достал из пачки новую «беломорину» и прикурил от спички — старая папироса потухла.

Весна выносила на своих мутных потоках пламя лесных костров, дым пожегочныхям. Противостояние стало откровенным, повар должен был сгореть, потому что командиры мстят своим до последнего.

Гараев принял смену у Елены Александровны в восемь часов утра. Бульон с мясом для первого обеденного блюда был уже готов. Наряд резал в углу начищенную с вечера картошку, хранившуюся в баке с холодной водой. Он вспомнил, как взвод в Бирюсинске чистил восемьсот килограммов картошки осколками стекол до пяти часов утра. Ножей не было. Веки слипались. На сон оставался один час.

Григорий нарезал мясо и начал молоть его в заднем помещении, предназначенном для продуктов. Через час, закончив эту работу, сходил в холодный продуктовый склад, где на весах отмерил нужное количество крупы для рисовой каши, взял пачку чая, лаврового листа и десять буханок хлеба. Подбросил в печь дров и поставил вариться кашу на второе. Потом начистил лучку, закинул его в фарш вместе с размоченным хлебом и пятью перемолотыми картофелинами. Раскидал по металлическому столу муку, принялся лепить и жарить котлеты, не очень большие, в количестве ста десяти штук, с небольшим запасом для блатных — старшины и других офицеров, которые могли попросить перекусить. Бросил в суп перловой крупы, добавил картошки, поджарил на масле муку, смешанную с томатной пастой, добавил нарезанного лука, довел его до золотистого цвета, вылил поджарку в первое, отодвинул бачок на край печи. Помешал кашу, добавил немного кипяченой воды, чтобы не получилась сильно густой. Обед прошел сносно, но хлеба, как всегда, не хватило — нарезал почти прозрачные куски.

— Опять куски тонкие? — заорал заместитель командира взвода Иван Рачев.

Понятно, здоровому сержанту хотелось есть, наверное, ему хотелось есть день и ночь, но как объяснить ему, что повар-узбек разворовал хлеб на три месяца вперед? Он же, наверное, кормил тебя, Иванушку-дурачка, и прапорщика Цыпочкина, и командира роты — всех этих тупых и толстомордых спортсменов, жравших по ночам водку и мясо, когда зэки распиливали лес на эстакаде в пятидесятиградусный мороз, а солдаты замерзали в своих деревянных камерах на вышках.

Но заместитель командира второго взвода ел свою кашу, переполняясь крупой и ненавистью к повару. Он считал так: если к твоей вышке приходят зэки, чтобы слушать стихи, значит, ты — падла и предатель. Конечно, кто-нибудь уже доложил об этом в канцелярию роты — стучали по обе стороны забора. «Нет, — думал про себя Рачев, — я просто так на дембель не уйду, я этого интеллигента отделаю так, что мама в гробу не узнает…»

Гараев только усмехнулся — он не боялся Рачева, хотя тот и был раза в два-три сильнее его физически.

После обеда наряд мыл посуду, а Григорий позволил себе полчаса отдохнуть на улице.

— Знаешь, почему мы тебя уважаем, — сказал, предлагая ему сигарету, «помазок» из Таджикистана, — потому что ты никогда не материшься. Ни разу не слышал…

Самое печальное выяснилось после ужина. По телефону передали, что повариха Вера простыла и заболела. Гараева ожидала еще одна двенадцатичасовая смена. Он вздохнул и приступил к работе.

После отбоя зашел Юрка, занес запах весеннего воздуха, тления и цветения, улыбнулся от невозможного счастья молодой жизни.

— Слушай, я тут с девчонками местными общаюсь, — сообщил он по секрету, — сказал им, что у нас такой воин есть, который стихи читает, — они просто в восторге! Говорят, никогда не слышали, чтобы парень стихи читал!

— Болтушка! — усмехнулся Григорий, засыпая крупу в котел с водой.

— Слушай, — продолжал шептать сержант, — они пришли сюда, вызвали меня и попросили, чтобы я позвал тебя…

— Чего? — изумился Григорий, поворачиваясь к товарищу растерянным от такой неожиданности лицом.

— Да выйди, дурак, поговори с девками, не лишат же они тебя невинности на трапе у казармы, почитай стихи какие-нибудь…

— Какие? — еще больше испугался Гараев.

— Пойдем, я тебе сказал, — схватил Юрка его за локоть, другой рукой срывая с вешалки поварской бушлат, — они обидятся, если не услышат сегодня Пушкина или Тургенева…

— Тургенев — не поэт, — не очень сильно продолжал сопротивляться Гараев, на ходу надевая бушлат.

— Плевать, — отвечал сержант, — зато девки настоящие, мясистые…

— Тургенев писал стихи в прозе, рифмованные писал совсем мало, да я и не помню их… Почему Тургенева?

Они подошли к воротам, где их уже ждали две местные девчонки, полноватые, в драповых демисезонных пальто и резиновых сапогах.

— А меня звать Люда, — представилась первая, со вздернутым носом, ясными глазами и такими губами, что Григорий не мог от них оторвать взгляда. — Прочитай нам что-нибудь…

— А что? — посмотрел Гараев на вторую — и чуть не влюбился в красавицу с большими глазами.

— Про любовь, — попросила первая.

— Про любовь… — протянул Гараев. — Ладно, про любовь я знаю у Сергея Есенина: «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому что я с севера, что ли, я хочу рассказать тебе поле, про волнистую рожь при луне, Шаганэ ты моя, Шаганэ…»

Он читал и наблюдал за девушками, как они слушали — сжав рты, широко открыв глаза, не двигаясь. И даже Юрка, сука, перестал улыбаться-лыбиться. Он бы читал им всю ночь, пел бы и танцевал бы весь день, если бы эти девушки были с ним. Он читал им полчаса — не останавливаясь, доведя подружек до крайнего изумления, а потом убежал на кухню, обещая продолжить в следующий раз.

— Дурак ты, — сказал ему Юрка, — если бы я мог читать стихи так, как ты, все местные девки были бы моими!

— Ага, не дал Бог рог тебе, — посмеялся в ответ Гараев.

К трем часам ночи он нажарил ледяной рыбы, а к пяти была готова перловая каша и бульон для обеденного супа.

После завтрака пришел старшина Цыпочкин, мрачно посмотрел на Гараева и сел кухонный стол.

— Надежда тоже заболела, — произнес он, поднимая голову на повара, — выдержишь?

Прапорщик знал, о чем спрашивал: у повара срочной службы смены ставились чаще, чем у гражданских, поэтому следующая ночь тоже будет его, впереди — еще две смены по двенадцать часов, еще сутки бешеной работы.

Первое готово. Компот из сухофруктов отпаривался рядом — в таком же объеме. Оставалось второе: бифштексы в количестве ста десяти штук и рисовая каша. О, как он не любил варить эту рисовую кашу — уж лучше бигус. Варить надо долго, постоянно работать деревянной мешалкой, чтоб не пригорело, при этом подкидывать поленья в печь.

В два часа ночи прибежал дневальный и сказал, что его вызывают к телефону. К аппарату Гараева вызвали первый раз в жизни — там, где он жил до службы, этот вид связи относился к элитным. Как он обрадовался и удивился, когда услышал голос Джаббарова!

— Хакимушка! — кричал он в трубку. — Хакимушка! Скоро дембель, Хакимушка… Мы поедем в Таджикистан…

— Я построю тебе там дом, — отвечал друг, — а ты отдашь мне в жены свою сестру…

В ту ночь Джаббаров был дневальным 13-й роты военной части 6604 Красноярской дивизии внутренних войск МВД СССР, поэтому имел доступ к телефонной связи.

Когда в восемь часов утра Елена Александровна Морозова пришла на работу, посреди кухни на дочиста выскобленном нарядом полулежал Гараев, в белой нательной рубахе, лицом вниз, с раскинутыми в стороны босыми ногами. Он спал.

— Гриша, ну почему ты не послал за мной? — возмущалась она, подняв повара на ноги. — Иди спать в казарму!

Он ушел и проспал двенадцать часов — и никто не смог бы его разбудить в этот день, даже дембель.

В три часа кто-то постучал в окно раздачи — Гараев поднял крышку. Показалось веселое лицо сержанта Вострок-нутова.

— Спасибо за закуску, — поблагодарил он и поставил перед поваром початую бутылку водки.

Да что початую — там оставалось граммов сто, на дне, можно сказать.

— Я сейчас не могу, — с усталой улыбкой ответил Гриша, — котлеты, каша… Рота останется голодной — меня расстреляют.

— Ладно, — согласился Юрка, — спрячь где-нибудь, утром выпьешь, перед сном — и останешься живым. Я пошел спать…

Гараев опустил крышку и начал искать место, куда бы спрятать бутылку — найти удалось только в холодном коридоре, за бочкой с квашеной капустой.

Чтобы отогнать сон, начал читать наизусть «Евгения Онегина», каждая глава — ровно полчаса. С четвертой главой работу закончил: аккуратно сложил котлеты на противень, бачок с кашей оттащил на край плиты. До подъема оставался час, до завтрака — два. Григорий решил отдохнуть и бросился на белый от МЗП пол — лицом вниз. МЗП — это мало заметное препятствие, скрученная проволока, которая натягивается вдоль забора — основного ограждения зоны. Воины скручивали ее в моток и драили доски пола.

Через час его поднял ответственный по роте — старшина Цыпочкин.

— Чем ты тут занимаешься? — спросил он грозно, вплотную подойдя к поднявшемуся с пола Гараеву.

— Все сделал, — ответил Григорий, — отдыхаю…

— Ладно, — усмехнулся прапорщик, — дай пожрать чего-нибудь.

Понятно, что офицеры никак не вписывались в продуктовую раскладку роты, но офицеры не стеснялись… Поэтому обычно готовилось на три-четыре блюда больше.

Потом, когда уже последний солдат был накормлен, а смена еще не пришла, Гараев вспомнил о водке, стоявшей в коридоре за бочкой. Он так устал, что пить не хотелось. Гараев немного подумал и решил перепрятать — вынести ее в склад. Опустив крышку раздаточного окна, он надел бушлат и опоясался кожаным ремнем, засунул бутылку за пазуху и вышел на солнечный свет.

«Ни хуя себе…» — тут же нарушил он клятву не материться. Правда, нарушил не вслух, поэтому не считается…

В семи метрах от него, на краю широкого деревянного трапа, стояли командир роты и прапорщик Цыпочкин. Стояли и мирно беседовали — друзья, бля… Второй раз нарушил, но опять не считается…

Гараев, без труда изображая усталое равнодушие, прямиком направился к дверям сарая, где находился склад. На ходу доставая из правого кармана ключи, перегораживая локтем обзор с трапа, чтобы не видно было, как оттопыривается левый бок бушлата… Но все хитрости оказались напрасными.

— Гараев, стой! — крикнул командир роты.

Но Григорий вопреки приказу сделал еще два шага вперед, три шага, четыре…

— Стой, Гараев! — раздался голос прапорщика. Григорий не повернул головы, хотя внутри все похолодело от страха.

Он сделал еще два шага и боковым зрением увидел, что офицеры медленно начали идти к нему, главное — оба, не сговариваясь, шагнули с трапа в весеннюю грязь.

Решение возникло мгновенно: Гараев развернулся и рванул в сторону хозяйственного двора, придерживая левый бок бушлата правой рукой. Сзади он слышал, как побежали за ним командиры, неторопливо, будто не придя в сознание от изумления.

Григорий быстро миновал первую весеннюю землю, калиткой пересек линию дощатого забора, по краю громадной желтой лужи выскочил на тропинку в тающем снеге и побежал туда, где метрах в двадцати стоял незаконченный сруб сарая, который в скором времени должен был стать ротной сушилкой и каптеркой.

— Гараев, ты об этом пожалеешь! — услышал он за спиной крик командира роты.

Григорий понял, что пора действовать: он за горлышко выхватил из-за пазухи бутылку, сдернул с нее легкую крышечку и с размахом запустил вперед и вверх — как можно дальше и выше! Будто боевую гранату на стрельбище.

Бутылка летела в синем весеннем небе, медленно переворачиваясь и радуя взгляд Гараева, который остановился около сруба и смотрел, как она быстро падает в апрельский снег.

— Ты думаешь, это тебя спасет? — спросил прапорщик, сплевывая под ноги. — Тебя уже ничего не спасет…

Гараев стоял, опустив руки по швам, в пилоточке, надвинутой на самые брови. У него не было другого выхода.

— Иди за бутылкой, — кивнул в сторону почти истаявшего сугроба старший лейтенант.

Лицо офицера ничего не выражало, кроме будущего. А будущее это имело бледный вид и сжатые губы палача.

Григорий пошел — на ходу расстегнул пряжку ремня, хо — рошо запахнул бушлат и по новой стянул его ремнем.

— Бутылку поднимай на наших глазах — горлышком вверх! — приказал прапорщик Цыпочкин.

Гараев залез в снег настолько, что чуть не набрал в сапоги, достал бутылку и с радостью увидел, что расчет его полностью оправдался — она была совершенно пустой… Сто граммов водки вылились, когда посуда медленно переворачивалась в синем небе Сибири.

Он вернулся к срубу, держа бутылку за горлышко, стараясь держать лицо в страхе, растерянности и невероятной покорности.

— Ты надеялся, что водка выльется — и тебе ничего не будет? — сухо улыбнулся командир роты. — А ну подойди ко мне…

Григорий сделал три шага — оказался лицом к лицу со своим противником.

— Дыхни, — коротко приказал командир роты.

Григорий дыхнул, не спуская с офицера внимательных глаз.

— Не пахнет, — удивился старший лейтенант, — не пил… Странно. А, понятно… Ты хотел сделать это в каптерке, а потом лечь спать — правильно?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Я хотел спрятать бутылку в каптерке, а вечером, когда стемнеет, выбросить ее за забор.

— Выбросить — с водкой? — будто бы удивился прапорщик.

— Она была пустая.

— Кому ты байки травишь, солдат? — ощерился командир. — Думаешь, не пойман — не вор?

И вдруг Каменев сделал короткое движение, похожее на экспрессивный жест. Гараев почувствовал удар в скулу, силу которого осознал, ударившись головой о сруб. Две-три секунды он отсутствовал, а потом вернулся в мир — с правой рукой на затылке. Потому что там начиналась боль.

Он оперся левым локтем о жесткий весенний снег, слегка провалился в потемневший сугроб, перевалился через левое плечо, встал на карачки, загреб ладонью холодную зернь, приложил ее к затылку и замер.

— Вставай, Гараев, будем продолжать беседу, — предупредил его командир роты.

Григорий поднялся, не глядя офицерам в глаза. Уже никто не скрывал, не делал вида, будто впервые слышат о том, что советские офицеры — бандиты. Речь шла о выживании.

Солдат был выше офицеров, он смотрел поверх голов и видел небо, похожее на этот весенний снег, как отражение, но не один к одному, а с голубыми промоинами космоса. Он опустил правую руку и вдохнул побольше теплого воздуха. «Выживу, — с улыбкой подумал он, — гадом буду, выживу. Я уже этим летом увижу маму, папу, сестренку, друзей, родину… Со всей страны насобирали подонков».

Старший лейтенант Каменев, похоже, заметил на лице солдата выражение отсутствия. Понятно, ему это не понравилось. Ребята рассказывали, он одного воина из первого взвода избил за казармой так, что того пришлось нести на руках. Офицер был из когорты садистов, взращенных в закрытых военных училищах советской властью, как янычар, вырезавший семьи православных, из которых сам он являлся родом.

— Зайди в сруб! — приказал командир роты. — Жди там.

Гараев зашел. Над головой поднимались стропила недостроенного склада и виднелся край одной из самых больших промоин космоса. Каменев что-то сказал, послышались удаляющиеся шаги — наверное, прапорщика. Минуты через три шаги послышались снова.

Офицеры зашли в сарай, заполненный снегом еще более, чем хоздвор. Гараев, стоящий в центре срубленного пространства, остановил взгляд на правой руке старшего лейтенанта. Прапорщик Цыпочкин, ждавший этого взгляда, осветился подлой улыбкой каптерщика. Каменное лицо Каменева торжествовало неподвижностью жреца и жестокостью малоразвитого подростка.

— Встань спиной к стенке, — приказал командир, коротко кивнув на противоположную сторону.

Гараев медленно развернулся и пошел к холодным бревнам соснового сруба, проваливаясь в снег и набирая его за голенища. Развернулся к офицерам, заложил руки за спину и расставил ноги. Эти советские офицеры были его первыми врагами в мире. Командир двенадцатой роты третьего батальона военной части 6604 Красноярской дивизии внутренних войск МВД СССР старший лейтенант Каменев держал в правой руке топор.

— Еще раз спрашиваю: кто принес в казарму бутылку водки? — произнес он громко, демонстрируя серьезность своих намерений.

— Я не знаю, кто принес эту бутылку, — ответил Гараев так, чтобы голос не дрогнул, не выдал его внутренней напряженности.

Цыпочкин продолжал улыбаться, будто довольный пидор. Он задрал белый подбородок вверх и цвел скромным подснежником.

— Через минуту ты пожалеешь о сказанном, — предупредил он и щедро улыбнулся. Ну, точно будто пидор…

— Пожалеешь — и сам все расскажешь! — добавил командир роты.

Гараев молчал. «Если через минуту смогу пожалеть, значит, буду еще жив, — подумал он и сильнее сжал руки за спиной, — главное — не двигаться…»

Каменев покачал топор в руке, прикидывая его длину и вес, подбирая поудобнее место для ладони. Потом занес его над плечом, метясь в Гараева. Опустил топор вниз и сделал шаг вправо, расставив ноги пошире. Снова занес его над плечом и три раза качнул в воздухе, увеличивая амплитуду. Григорий сжал зубы, губы и руки, но взгляд не опустил. Он смотрел в земляное лицо старшего лейтенанта, как в бездну.

Топор оторвался от руки офицера и понесся в сторону Гараева, сверкнув лезвием в обороте вокруг себя. Солдат вздрогнул, когда топор вошел в сосновую древесину в двадцати сантиметрах от его правого плеча.

Офицеры не двигались с места, пристально наблюдая за солдатом с той стороны сруба.

— Так ты не скажешь, кто принес эту бутылку водки в казарму? — снова произнес командир роты, но уже не так громко, как в первый раз.

— Не скажу, — ответил Гараев слегка осипшим голосом и сплюнул на снег.

— Уже откровеннее — знаешь, но не скажешь? — черты лица лейтенанта стали еще угловатее, будто кожа спартанского лица натянулась сильнее.

— Не скажу…

— Куда ты денешься, урод, — наконец-то перестал улыбаться прапорщик и двинулся в сторону Гараева.

Он подошел, достал из стены топор, глянул в упор:

— Куда ты денешься? Не таких обламывали… И будем обламывать, до скончания века.

Цыпочкин шагал по старому снегу с топором в руке, будто верный оруженосец своего господина. В каждом жесте его сквозила сдержанная собачья преданность.

Он вручил инструмент командиру роты, сделал шаг в сторону, шаг вперед и развернулся кругом так, как это можно было сделать в снегу. Каменев опять примерился к топору, взвешивая его в ладони, вскинул над плечом — и с третьего качка метнул в Гараева.

И опять лезвие вошло в стенку в двадцати сантиметрах от плеча — теперь левого.

— Молодец, — кивнул головой командир роты, — захвати топор и иди сюда.

Он вышел из сруба, будто с того света.

— Иди вперед! — приказал старший лейтенант.

Метрах в пяти от забора находилась та самая желтая лужа — с мутной глиняной водой, мимо которой он пробежал в хоздвор. Дорожка проходила рядом с ней.

— Встань туда! — указал старший лейтенант на середину воды.

Гараев осторожно двинулся по скользкому льдистому дну лужи к указанному месту. «Что еще пришло ему в голову? — думал он, жалея свои начищенные ночью сапоги. — Милый наш, бля, фантазер…»

— Отжаться десять раз! — услышал Григорий приказ, похожий на фразу из какого-то дурного сна.

Он посмотрел на офицеров, прикидывая уровень вменяемости военных. Они ответили ему одним взглядом — без улыбки.

Григорий усмехнулся про себя, вспомнив, что всего два дня прошло, как он до белизны выстирал, выдраил свое хэбэ, собираясь встретить дембельскую весну по полной форме. Да и бушлат жалко было, его добротный диагональный материал.

Он сделал шаг правой ногой и опустил руки в воду, до ледяного дна. Расставил пальцы и вернул ногу на место. Осторожно сделал первый отжим.

— Ниже, Гараев, ниже! — закричал прапорщик, с удовольствием подыгрывая командиру роты.

Гараев вспомнил, как отец в таких случаях ласково говорил: «Ведет себя, как маленькая собачка…».

Старшине роты не жалко было чистой солдатской формы. Душа прапора требовала унижения солдата. Унижения — до желтой воды, до ледяного дна. От этого Цыпоч-кин казался выше и значительнее в собственных глазах. Он ходил на цыпочках, угождая живодерам и вмазывая в грязь рядовых ребят. У Гараева давно появилось такое ощущение, будто у Цыпочкина на фуражке крупными буквами написано: ПРАПОРЩИК.

— …Два, три, четыре… — считал прапорщик отжимы Гараева, — ниже, еще ниже!

Старший лейтенант по-прежнему молчал. И Григорий, кажется, понимал — почему. Он опустился вхолодную воду в последний раз — рукава по локоть, вся передняя часть формы была тяжелой, мокрой и грязной, вода попала и в сапоги. Он стоял там же, в центре лужи, и осторожно выжимал рукава и полы бушлата. Головы не поднимал. Цыпоч-кин на минуту заткнулся, как собачка, почуявшая настроение хозяина.

— Иди сюда! — приказал командир. — Я тороплюсь на партийное собрание, поэтому отпускаю тебя. Но советую подумать над моими вопросами, — он немного помолчал, а потом добавил, понижая голос до нужного предела: — Ты, надеюсь, понимаешь, что иначе на дембель пойдешь в самую последнюю партию?

Это был самый сильный удар сегодня. Между первой и последней партией разница — два месяца. О, ротный хорошо понимал, как надо бить солдата…

«Фигня, — решил Гараев, — грязь — не кровь, все выстираю, высушу и выглажу, назло врагам народа!»

На дембель уже ушли две первые партии. Наступил май. И тот самый день, когда он решил стать свободным человеком.

В тот день он отвез обед караулу на производственную зону, сбросал в телегу пустые фляги и направился к шлагбауму — переезду через железную дорогу. Но по пути передумал, потому что сегодня хотел выкроить время, чтобы нормально поговорить со Славой Дмитриченко. Он решил не делать круг до переезда, а сократить дорогу и рвануть напрямую — по колее, где нагло сокращали расстояние бескон-войники и самовольщики. Понукая лошадку, выскочил на насыпь и пошел на рельсы. Кое-как преодолел первый путь, а на втором, на последнем рельсе, застрял. Лошадка делала все, выпрыгивала из сбруи, все безуспешно. Но по настоящему Григорий испугался, когда услышал грохот состава — это шел поезд в Новобирюсинск! Он показался из-за поворота, за которым стояла станция, он двигался, набирая скорость. Гараев тут же вспотел от страха, бросил вожжи и соскочил на землю, бросился назад и схватил телегу руками.

— Пошел! — заорал он так, будто начал поднимать земной шар, упираясь ногами в шпалы. Телега на миг поддалась — и они вырвали задние колеса за рельс, с грохотом покидая насыпь.

Через пять секунд тепловоз с гулом пролетел мимо, охлаждая воздушной волной разгоряченное лицо солдата и блестящий корпус лошади. Гараев сидел на телеге, приходя в себя, думая о том, как опасны дороги самовольщиков и бес-конвойников.

Он сидел и вспоминал, как летом первый и последний раз попал в караул, конвоировавший зэков в одну из строгих зон под Иркутском. Из всего того вояжа запомнил только берега Байкала — скалы, зеленую траву и бездонную изумрудную бездну самого глубокого и чистого в мире озера, похожего на свободу.

Он поставил лошадь в конюшню, повесил сбрую, зашел к Славе и сел за деревянный стол.

— Я на всякий случай написал тебе адреса, по которым ты меня сможешь найти на гражданке, — протянул тот листок бумаги, на котором Григорий насчитал с десяток городов вокруг Москвы и, конечно, саму столицу.

— Может быть, попробуешь папиросу, — пододвинул зэк пачку «Беломора», — потом всю жизнь благодарить будешь…

— Да-да, — усмехнулся Григорий, — и обязательно отблагодарю, если найду…

Он осторожно достал папиросу, сжал двумя пальцами конец бумажного мундштука, как это делал отец, сжал еще раз — перпендикулярно к концу, и еще раз — параллельно, чтобы можно было держать папироску с блатным понтом, между пальчиками, на отлете.

— И это самое правильное, что ты сделал в армии, — вскинул указательный палец Слава — и тут же зажег спичку: — Втягивай тихонечко, не торопись, чтобы сначала табачок засветился, потом набери дым в рот, осторожно сделай первую затяжку, маленькую, но до самых легких… Это глоток свободы! Ты запомнишь его на всю жизнь — и будешь благодарить меня, как самого Бога.

Удивительно, но Григорий почувствовал, что у него получилось: он сделал так, как говорил вор, и у него получилось. Он запомнил, что свобода на вкус — сладкая и горькая, крепкая и пьянящая.

— Ну вот, ты стал настоящим мужиком, — довольно констатировал Дмитриченко.

По пепельной коже воровского лица можно было догадаться, что он мужчиной стал лет в десять.

— Я хочу стать свободным мужиком, — уточнил Гараев и сделал третью затяжку, более объемную и глубокую, — я решил больше ничего не бояться…

Через десять секунд голова его закружилась — и он испугался, что сейчас упадет, ударится виском о ребро столешницы.

— Для начала хватит, — поддержал его Слава и взял не-докуренную папироску.

Зэк стоя сделал два коротких и резких глотка дыма, сел на место, на дощатую лавку у стены, и не спеша стал кончать папиросинку, наблюдая за призывником свободы, слегка побледневшим от ее безграничности.

На следующий день Гараев сидел на завалинке склада с зоновским поваром Борисом в ожидании кладовщицы.

— Если не секрет, за что отбываете? — очень осторожно спросил он у вечно молчаливого еврея.

— Да не секрет, — ответил тот, глядя перед собой, — от-секретничал я свое… Жену убил.

Борис отрешенно смотрел перед собой — так, как будто каждый день отвечал на этот вопрос, каждый день произносил ответ, и ничего не мог добавить к нему, хотя хотелось — как и сегодня.

— Не могу переносить пьющих женщин, — попытался он объяснить что-то молодому солдату, — сильно пьющих…

— Понятно, — кивнул головой Гараев, делая взрослый вид, что понял.

Борис покачал головой — что может понять этот молоденький солдат? Зэк не стал развивать свою мысль.

Вокруг стояла такая весна, что было невозможно углубиться в чью-либо печаль или заботу, хотя, конечно, жалко этого молчаливого дядьку, отбывающего срок за убийство жены, которая стала ему ненавистна.

У ворот роты Григорий встретил ефрейтора Нифонтова, выходившего с территории городка.

— Был у тебя на кухне, — приветствовал санинструктор повара, — все проверил — полный порядок, чистота…

— Ты кстати, — ответил Григорий, — я сейчас кусок мяса перебрасывал на телегу — костью зацепил, вот — ладонь распорол…

— Покажи, — притянул к себе его руку Сашка, — фигня, залежи ранку языком, а потом пойдем ко мне, в штаб батальона — я ее обработаю и перевяжу.

Гараев быстро разгрузил телегу, и они поехали в штаб батальона. В медпункте, где ефрейтор был главным и единственным, он быстро промыл ранку марганцовкой, прижег йодом и наложил с пластырем какую-то мазь.

— Больно? — спросил он весело.

— Немного, — кивнул Гараев.

— Хочешь таблеточку от боли? — подмигнул ефрейтор.

— Ну, давай одну, — тут же согласился повар.

Сашка подошел к сейфу, вставил ключ, открыл металлическую дверь, выщелкнул таблетку из какой-то упаковки. Григорий запил ее водой, откинулся на табуретке к стене, посидел с минуту.

— Не действует, — констатировал он.

Фельдшер рассмеялся и дал еще одну — Григорий выпил.

— Смотри, осторожней, — с улыбкой предупредил его Сашка, таблеточки с кодеинчиком, легким наркотиком, забалдеешь…

— Ты что, серьезно?

— Конечно, — опять улыбнулся ефрейтор.

— Тогда дай еще одну, а то боль нестерпимая! Я уже ничего не боюсь…

— Не ври, — засмеялся Сашка, но третью таблетку дал.

— Боль прошла, — снова констатировал Григорий, — но кайф еще не наступил… Может быть, они дефектные какие-нибудь. Дай еще одну — и я поеду на конюшню.

Сашка покачал головой и дал еще одну таблетку. Григо-рий смотрел на него и думал, как этот парнишка в пятнадцать лет решился пойти учиться на фельдшера-акушера. Думал и чувствовал, что ответ находится за пределами его разума.

Он поблагодарил санинструктора за содействие, отдельно — за сочувствие, и поехал на конюшню. Дмитриченко не было — он, видимо, развозил в своей цистерне на телеге воду для белых офицерских бань и кухонь, где жарилось оленье мясо.

Григорий шел в роту — с расстегнутым крючком формы, с двумя верхними пуговицами бушлата, расстегнутыми тоже. Он шел, кажется, начиная ощущать, что таблетки были не дефектными.

Светило яркое апрельское солнце, он скользил сапогами по немыслимой грязи, и самого его все более и более развозило. За какие-то пять минут он понял, что опасно пьян. Но еще было весело — может быть, не от кодеинчика, а от предчувствия свободы, ее весеннего воздуха? Так подумал Гараев. И вдруг увидел, что навстречу уверенной походкой советского воина-победителя по высокому дощатому тротуару, который здесь называют «трапом», идет старшина Цыпочкин. А он так не подумает! Он подумает правильно… Ага, тротуар неожиданно кончился… Цыпоч-кин — резидент мирового империализма в Краслаге, выпускник школы прапорщиков, козел в начищенных яловых сапогах, осторожно ступающий по краю поселковой улицы. Видно было, что Цыпочкин заметил Гараева и остановился, пристально вглядываясь в своего подчиненного. И действительно — было во что вглядываться, было…

— А ну иди сюда! — крикнул ему прапорщик голосом, который много чего обещал, только не дембель.

Гараев подходил, стараясь делать это если не строевым шагом, то хотя бы приличным, твердым, солидным — «дедушка» ведь уже.

— Куда идешь, Гараев? — спросил Цыпочкин, заглядывая в глаза солдата.

— В роту, лошадь отвел на конюшню — иду в роту…

— Что с тобой? — не выдержал старшина. — Ты, что ли пьяный?

— Вы же знаете, — нагло улыбнулся Гараев, — что я не пью, а закуски для людей мне не жалко…

— Ты поговори у меня еще, побаклань, — посуровел старшина, — а ну дыхни сюда, быстро!

Какие проблемы — Гараев дыхнул, два раза, хотел третий, но Цыпочкин его остановил:

— Хватит, — отстранил он повара, — ничего нет, но такое ощущение, будто ты пьяный…

— Неверное ощущение, товарищ прапорщик, я не пьяный, а больной — распорол руку костью, когда мясо грузил, температура поднялась…

— Тебе надо к санинструктору, — сказал прапор, — вдруг у тебя заражение крови!

«Заботливый какой, — с усмешкой подумал Григорий, — интересно, если топор рассекает лобную кость с мозгом, заражение бывает?»

— Уже был у в медпункте, — ответил он, — рану прочистили, промыли, обработали, перевязали!

Гараев показал старшине руку, изображая лицом библейское страдание.

— Сейчас немного лучше, но надо отдохнуть перед сменой.

— Ладно, — согласился прапорщик, — иди отдыхай, часа два у тебя еще есть. Да застегни бушлат.

Григорий, довольный собой необыкновенно, пошел дальше. Он уже понял: обмануть старшину, старшего лейтенанта и министра МВД — святое дело, там зачтется, на свободе.

Но до нее еще было время, до свободы, а здесь с каждым часом становилось все хуже и хуже — его мутило, тошнило, рвало. Он успел более или менее нормально приготовить бульон и нажарить рыбы, но на рисовую кашу сил уже не хватило. Он попросил у Юрки, бывшего дежурным по роте, одного дневального, чтобы тот мешал варево в котле, а сам упал на бушлат за печку — и чуть не умер там, в огненных адовых муках.

Утром он с трудом накормил роту и рухнул в постель, как в будущее — с мечтой проснуться на вагонной полке.

После обеда пришел на кухню, бледный от пережитого. Елена Александровна поставила перед ним кашу с гуляшом.

— Поешь, Гриша, я из дому принесла бутылку растительного масла, ну что это за раскладка такая — ни капли постного масла. Разве можно так кормить ребят — они такие маленькие, что еще растут, — приговаривала она, хлопоча у плиты, — мальчики должны есть как воины — мясо, овощи, фрукты, чтобы быть сильными, а они все худые, прыщавые, больные…

— Ну, не все, — тихо возразил Григорий.

— Конечно, не все, — согласилась Елена Александровна, — те, которые кусок у своих отнимают, лучше выглядят…

Чем больше Гараев стоялу плиты, тем меньше ему хотелось есть. Обычно к утру от груды серого вареного мяса, которое он разрезал ножом на куски для первого, воротило. Организм отторгал настырный запах, не принимал его. Ну да, а сегодня — в особенности. Гараев просто заставил себя пообедать.

Вышел на улицу и с полчаса посидел на крыльце, на солнышке — господи, как хорошо, когда тебя никто не колышет.

— Тебя Цыпочкин искал! — крикнул, медленно проходя по трапу, Колька Кин.

«Недолго музыка играла… С чего бы это? — забеспокоился Гараев. — Может быть, узнал про таблетки, ночную рвоту? Это невозможно, если сам Нифонтов не скажет, а он этого никогда не сделает. Кто себя под монастырь подводить будет?»

Гараев зашел в казарму — прапорщика не было, зашел в канцелярию роты — пусто: столы, несгораемый шкаф, рация. Только собирался выйти, как дверь распахнулась — и появился Иван Рачев.

— Ты что здесь делаешь?

— Шифровку передаю в центр, — усмехнулся Гараев, кивнув на рацию.

Но тут он заметил, что лицо сержанта приняло опасное выражение, напоминавшее воинский долг. «Господи, что с человеком делает форма! Сними ее — и все: не гладиатор, не спартанец, не преторианец, а просто автослесарь Ванька Рачев…»

— Тебя почему не было на утреннем построении взвода? — сурово спросил сержант, не двигаясь с места.

— Ты же знаешь, Ваня, я спал после ночной смены.

— Ты должен был сначала стать в строй, а потом, получив мое разрешение, идти спать, понял?

— Что с тобой, Иван? — улыбнулся заместителю командира взвода рядовой Гараев. — Тебе опять не хватило одного завтрака?

Сержант Рачев пристально посмотрел на повара и потихонечку начал меняться в цвете лица, переходя от розового к багрово-кирпичному. Потом отпустил ручку двери, сделал шаг в сторону Григория, второй, третий — и молча бросился на него, выставив вперед руки, мощные, каку гориллы. Его потные пальцы сомкнулись на горле солдата, он опрокинул Григория на стол, который резко сдвинулся назад, наехал на другой стол, а тот ударился в стену. Сержант навалился на Гараева сверху и начал душить его.

«Агрессивность гомосека», — не к месту мелькнула в голове Григория фраза, сказанная однажды замполитом о Ване, когда офицер проходил по постам производственной зоны проверяющим.

— Козел! — прохрипел Гараев, схватившись за запястья противника и пытаясь вывернуть их в сторону. Но обезьянья хватка была железной. 14 вдруг Рачев начал дергаться большой головой — туда-сюда, вперед-назад, а потом полетел от Гараева спиной вперед, с грохотом опрокидываясь на пол.

Гараев поднялся на ноги, стоял, медленно приводя в порядок дыхание. Рачев тоже поднялся и мрачно смотрел в глаза Коле Кину, земляку Гараева, лесорубу, который выбил из Ивана душу, взявшись руками за сержантскую шкирку. И, хотя габариты позволяли, замкомвзвода боялся даже подойти к немцу.

— Это тебе так, чтобы учился вести себя в обществе, — с улыбкой произнес Коля, — а вот когда пойду на дембель, я дам тебе настоящий урок — один, но такой, чтобы на всю жизнь хватило. Пойдем, Григорий, пусть этот в себя придет.

Они вышли из канцелярии, прошли на крыльцо, постояли, подышали пряным воздухом.

— Спасибо за помощь, — сказал Григорий, — он бы меня задушил…

— Фигня, — ответил Колька, — терпеть не могу стукачей… Давно мечтаю дать ему пиздюлей. Только, думаю, все равно не поможет, не убивать же его… Ты знаешь, что Жукова на пенсию отправляют?

— Да? — удивился Гараев. — Странно, но я не чувствую своей вины…

— За следы? — с улыбкой повернулся к нему Коля. — Он не только тебя, но и зэка того упустил, в составе… Постарела овчарка. Кончилось его время…

Коля Кин, сын ссыльных немцев, усмехнулся.

Перед вечерней поверкой в раздаточное окошко кто-то постучал — Григорий откинул крючок и приподнял крышку.

— Слушай, дай нам немного лаврового листа, а то мы сегодня в карауле немного приняли, — весело попросил Юрка Вострокнутов, — боимся, как бы запах не засекли.

— Подойди через пять минут — там старшина, — кивнул головой Гараев и быстро опустил крышку.

Через пять минут, когда Цыпочкин уже ушел, стук раздался снова.

— Да берите вы сколько влезет! — высыпал Григорий пачку лаврового листа на доску раздаточного окошка и резко поднял крышку.

Из полутемного зала ему улыбался командир взвода Татаринов.

— Кому лавры? — спросил он, не переставая улыбаться. Конечно, офицер все понял: осталось пойти в роту и всех пронюхать.

— Виноват, товарищ лейтенант, пусть это будет шуткой, хорошо, товарищ лейтенант?

— Хорошо, Гараев, — кивнул офицер, — только потому, что уважаю тех, кто не закладывает товарищей. Я слышал о твоих подвигах на хоздворе… Перекусить есть?

— Без проблем, товарищ лейтенант.

Офицер вышел из зала, чтобы обойти казарму, поскольку вход на кухню был только со стороны двора.

— Поздравляю, — повернулся он к Григорию, — сегодня ночью идешь на дембель…

Сказал так, будто ночью идти в караул. Кровь бросилась в голову… Вот она — свобода! Затяжка до самого донышка…

— Вы серьезно, товарищ лейтенант?

— Найди Цыпочкина, получи вещи, собирайся, времени мало — поедете ночным поездом, в четыре часа.

— А кто еще?

— Три человека из первого взвода — фамилий не помню…

— Но ведь командир роты сказал, что я пойду в последнюю партию?..

— Он решил, что на расстоянии ты выглядишь безопаснее, — усмехнулся офицер, — кроме того, ты хорошо отслужил свои два года, честно, являешься отличником боевой и политической подготовки!

Григорий выскочил на крыльцо и увидел Юрку Вострок-нутова, дежурного по роте.

— Дай папиросу! — крикнул он ему.

— Чего? — изумился сержант, постоянно насмехавшийся над аскетическими взглядами Гараева.

Гараев вытащил у него половину того, что было в пачке, приговаривая «дембель-дембель-дембель…», забрал спички и убежал за казарму. Там, прислонившись спиной к стене, он выкурил подряд шесть папиросин. «Надо найти Славу, попрощаться с ним, — прикидывал он план действий, — но как? В семь часов вечера его уже должны закрыть…»

Но никакого дембеля не будет, если он не сдаст продуктовый склад, не получит парадную форму и документы. Четверо дембелей метались по городку в поисках прапорщика Цыпочкина, потом выскочили в поселок, нашли его в штабе батальона.

Гараев подозвал из дежурного наряда молодого воина и попросил его сбегать на конюшню с запиской для Славы Дмитриченко. На все про все ушло часа два. И уже было четверть девятого, когда Григорий появился на конюшне. Помещения были закрыты на замок. Он понял: зона — не казарма, там за забор не сбегаешь, а если да — то статья 188, до трех лет.

Пересек двор, прошелся до конюшни, дернул закрытые ворота, пошел обратно — к воротам… И в это время раздался тихий, короткий и чистый свист. Гараев развернулся и увидел, как из-за ствола черемухи, стоявшей у забора, появилась черная фигура бесконвойника. Он не торопясь шел к Гараеву, насмешливо глядя ему в глаза.

— Что, думал — все, не попрощаемся с тобой? — проговорил он, подходя к Григорию с протянутой для пожатия рукой.

Они сели на чурки у входа в помещение, лицом друг к другу.

— Тебе передали записку?

— Да, прибежал солдатик вовремя — я еще успел придумать срочную работу, позвонил на жилую…

— Что придумал?

— Сказал, что командиру вашей роты надо воды навозить — для баньки, для его белой баньки.

— А если проверят?

— А я навозил… Правда, он сказал, чтобы завтра, но завтра я попросил прийти ветеринара к одной лошадке, а ветеринар с утра будет в поселке Сосновый, когда вернется — неизвестно, придется ждать в течение всего дня…

— Нуты жук, — покачал головой Гараев, — и все для того, чтобы пожать мне на прощание руку…

— Не только, — ответил конюх, — есть еще одна цель: человеческий облик не потерять здесь, не оскотиниться. Я давно понял, что жизнь может размазать человека, как таракана сапогом. А я собираюсь долго жить — и жить иначе. Воровать не буду, но и служить никому не стану. Пусть менты сами себе воду возят. Поедешь домой?

— Да, сначала домой, поживу там месяц, а потом поеду поступать в университет…

— Счастливый ты человек, смотри, не забывай меня, будет возможность — напиши письмецо, расскажи, какая она там жизнь. Я уже начинаю забывать свободу, хотя там — тоже тюрьма, более просторная, но тоже с режимом.

Весеннее тленье земли, запах навоза и дымка от поселковых бань, от дыма той папироски, которую закурил Слава, а главное — благоухание свободы — вот оно, счастье! О какой такой тюрьме он твердит? Свобода…

— Закуришь? — с легкой усмешкой спросил конюх.

— Не буду, — покачал головой Григорий, — перекурил за казармой, шесть штук подряд… Да, кстати, ты у меня ни разу ничего не попросил… Возьми, попьешь, вспомнишь меня…

Гараев протянул Дмитриченко плиту грузинского чая, которую успел купить по дороге в поселковом магазине.

— Спасибо, дружище, — ответил конюх, — я думаю, что когда-нибудь мы обязательно с тобой встретимся, хоть через пятьдесят лет, но на свободе.

Он встал, Григорий — за ним, пожали руки, обнялись… Зэк не скрывал печали и зависти.

— Только не забудь… — сказал он и подтолкнул Гараева в плечо.

Ночью Григорий, конечно, не спал. В три часа они зашли в казарму, включили свет и заорали:

— Рота, подъем! Подъем, рота!

Народ поднимался в постели на локтях, жмурился, улыбался… Дембеля обходили всех и каждому давали по глотку чифира. Прощались. Гараев увидел, что Ищенко лежит головой вниз — видимо, не спит. Он постоял около него, глядя в узкий затылок бывшего друга, и пошел дальше.

Потом дембеля сидели в курилке, ждали свое время. И вдруг на трапе появился замполит Родионов. «Странно, он сегодня не ответственный по роте», — удивился Гараев. Лейтенант подошел к ним, сел, закинул ногу на ногу.

— Вот, ребята, пришел попрощаться с вами…

Они медленно шли в утреннем тумане в сторону станции, по шпалам железной дороги. Замполит разговаривал с Гараевым, осторожно замедляя шаг, чтобы отстать от остальных, торопившихся на станцию. И сам Гараев чувствовал себя человеком, уходящим в последний побег.

— Куда пойдешь учиться?

— В университет, товарищ лейтенант, на исторический факультет.

— Правильно, — качнул головой офицер, — это тебе подойдет… А чем хотел бы заниматься после окончания?

— Есть мечта — археологические раскопки… Надеюсь отыскать свою Трою.

— Считай, что ты ее уже нашел, — улыбнулся замполит.

— В каком смысле? — удивился солдат.

— Когда-нибудь поймешь — в каком, — ответил лейтенант, — поймешь — и вспомнишь мои слова. А кстати, ты не знаешь, кто доложил командиру роты, что у тебя на кухне осталась водка?

— Разве кто-то докладывал ему об этом? — остановился Григорий и поднял голову, чтобы посмотреть в глаза лейтенанту.

До Гараева только что дошло, что кто-то «докладывал» командиру — в ту ночь или в то утро, когда он выносил из кухни бутылку.

— Да-да, Гараев, ты правильно догадался — это твой лучший ташкентский кореш Ищенко. В ту ночь он пил вместе с сержантом Вострокнутовым и подговорил его отнести остаток водки тебе, а сам тут же доложил об этом дежурному офицеру, прапорщику Цыпочкину, который и приходил к тебе ночью, чтобы застукать выпившим. Вострокнутов об этом не знал. Ничего они не сделали бы тебе за это, но на крючке бы ты повис… Понимаешь?

— Ну и систему вы создали, — покачал головой Гараев, — она же вас и погубит когда-нибудь…

— Не погубит — мы будем долго управлять миром…

— Греки тоже так думали.

Родионов пожал на прощание руки.

— Не пейте в дороге, — посоветовал он, — родители ждут вас.

В штабе части пятьдесят дембелей построили на плацу, и к ним вышел командир части, полковник, который два года назад встречал пацанов на перроне станции Решеты. Пацаны были уже не те, а полковник остался тем же. Он пошел вдоль строя, нагибаясь и руками разрывая швы слегка расклешенных не по уставу парадных брюк, вырывая из погон «фибры», сделанные их жестких аккумуляторных пластин, и, ругаясь как в последний раз, обещал отправить всю партию обратно в тайгу.

За Гараевым никаких нарушений не было, не считая двух ножей с выкидными лезвиями, которые он спрятал между двух картонок, зашитых в подкладе чемодана, и пятидесяти фотографий зэков особого режима, которые он оставил на время одному воину из родной за забором части — воин, приехавший в медсанчасть, обещал вернуть, когда их будут выводить из ворот штаба. Но сколько Гараев ни смотрел по сторонам, воина не увидел… Это был последний обман родимой армии.

Он шел по проходу между столами вагона-ресторана, оккупированного пьяными дембелями, качался — от водки и железной дороги, его цепляли за рукава рубашки, тащили к столам: «Наливаем, земеля!» Гудела Транссибирская магистраль…

Он лежал на второй полке купе с закрытыми глазами. Вспоминал роту и все, что случилось в последнее время.

«Козел», — простонал Гараев, вспомнив слова замполита об Ищенко. Он перевернулся со спины на правый бок и свернулся в клубок, как в детстве. Недаром, значит, командир роты и прапорщик оказались на трапе в тот самый момент, когда он выходил из кухни: ждали, чтобы поймать поддатого повара, аристократа поэзии, показать ему его цену и место. Неужели не могли простить то, что он не стал стукачом? Нет, он вдруг понял — да: они испытывали комплекс неполноценности в его присутствии — от собственной необразованности и бесталанности. Вспомнил, как прапорщик топтал сапогами книгу Тургенева, великого русского писателя. Именно тогда он понял, что эти офицеры никогда не будут защищать Россию и при первом же случае продадут ее народ. И дальше — скорее всего, распитие было организовано Сан Санычем специально, по конкретному приказу командира роты, чтобы часть водки досталась повару. Остальное — детали плана: или запах и опьянение, или наличие водки на кухне… Ах, Сан Саныч, мерзкий тип… Работал на командира, чтобы хорошо жить. А может быть, это я такой, что смог об этом подумать? Гараев тихонечко взвыл, осторожно слез с верхней полки. Солдаты спали, раскинувшись на полках в позах неожиданной и неосознанной свободы. Поезд, раскачиваясь, грозно летел в будущее по безумным просторам Сибири.

Гараев засунул руку под стол и нащупал там горлышко большой бутылки с красным вином, оставшейся от дневного пиршества дембелей. На самом деле они еще не умели пить — и быстро пьянели от первых доз спиртного. Он налил вино и залпом выпил целый стакан. Забрался обратно. До родины оставалось сутки пути, и сутки — если ехать в обратную сторону, но туда он решил не возвращаться, никогда. Он еще думал, что это возможно — не возвращаться. Он еще не умел пить и почти не знал прошлого. Он уходил в свой последний побег, имя которому — будущее.

Шло время — и Транссибирская магистраль обретала железнодорожный ритм песни, которая уходила вверх, к белому пику жизни, к вершине его Эвереста, он пел ее пьяным и трезвым, орал во всю глотку, бороздя сибирское болото по пояс в коричневой жиже, цедил сквозь зубы после банкетов, возвращаясь домой по черным, мрачным улицам больших городов:

Я — сын ссыльного пацана, стал солдатом империи. Крал патроны, не пил вина, посылал капитана на, воздавая кэпу по вере.

Я порвал на сорок дорог сапоги — и стою на том. Сделал все, что смог и не смог, шел один и всем поперек с автоматом и штык-ножом.

Я видал Урал и Байкал, уходил в запой и в бега, на постах Толстого читал и вставлял золотой металл вместо выбитого клыка.

Я лежал с большой головой в боксе смертников, как в гробу. Торговал бессмертной душой, «Беломор» курил с анашой и срывал с бутылок резьбу.

Я живу в жестокой стране без успеха и без пристанища. И молюсь, отвернувшись к стене, чтоб узнать, что достанется мне, что, даст Бог, не достанется.

Гараев стремительно уходил в свой последний побег. Сверкали во тьме рельсы Транссибирской магистрали, по которым громадный поезд падал в его будущее, как в бездну. Тихонько перекатывалась по полу купе пустая бутылка из-под вина. Из тамбура проникал запах сигаретного дыма. Горький запах свободы.

Вся жизнь была впереди — глаза родителей, свет больших городов и создания человеческого гения. Горький запах свободы. Он уходил в свой последний побег, но чувствовал, что по следу идет конвойная овчарка, быстрая, сильная, беспощадная. Расслабляться было нельзя. Иначе не видать свободы. И он уходил без оглядки — по пояс в болотной жиже, по горло в ледяной воде Бирюсы, в дыму пожегочных ям — туда, на свет больших городов. Солдат Гараев был уверен, что его никто и никогда не возьмет. Но говорят, что правда — его никогда и никто не догнал. Никто и никогда.

2005 год