Последний раунд

Следующая

Я проснулась, нечаянно разбудила Игоря. Голова его поднялась над подушкой, посмотрела на меня. Игорь, прошептала я, опять этот сон.

Игорь отвернулся, так и не поняв, а я знала наперед, что больше не усну: встала, налила воды в стакан, села со стаканом в кухне. Смотрела, не отрываясь, как дрожит вода, послушная всякому движению руки. В окне оставалось темно: ночь казалась бдительной, сторожкой — она липла к стеклам, гадая, почто я сижу тут одна, не зажегши против нее ни лампочки. Раньше я включала торшер и начинала писать по бумаге все, что увидела во сне. Где-нибудь есть эти листы, похожие один на другой: Игорю читать их утомительно, мне — ненужно. Было время, я следила за невнятными деталями, отличавшими один сон от другого: в тех записях за домом росло дерево, а в этих — темнел пень. Вот мужчина — усталое лицо, рубашка почти без пуговиц — разбирает покосившееся крыльцо, складывая ощетинившиеся гвоздями доски на клочок пустоты под окнами. А вот тот же клочок: уже не пустой, розовеющий рододендронами и астрами. Женщина со шрамом на щеке, во многих снах державшая меня за руку, меняет пепельные волосы на русые; в то же время я меняю маечки и шортики на тусклое тесное платье, а за спиной вырастает рюкзак, и прочая.

Поначалу я мало удивлялась этим снам — всякую ночь будто смотрела старые открытки: желтоватые, неподвижные. Дощатая стена, три окна со следами наличников, бледная сирень. Трасса, одноэтажное кафе, одинокая машина. Мужчина с загорелой спиной, поленница, старый лохматый пес. Этого пса мы схоронили в первом запомнившемся мне сне — уже живом, стройном, связном; говорю «мы», потому что женщина и мужчина, до этого обрывчато обозначенные спинами, затылками, руками, вдруг сошли с «фотографий» и начали плакать со мной заодно, засыпая землей застывшее собачье тело. Потом поездка: автобус до станции (шумный, душный), пешком до домика в зарослях ракиты и бузины (под конец несут на руках), а там — щавелевый суп и маленький человечек, которого нужно называть дедулей. Сны как-то незаметно сложились в маленькую жизнь: я уже знала, какой дорогой быстрее бежать от дома до придорожного кафе, умела отличить еловое полено от березового, привыкла говорить «мама» женщине со шрамом на щеке и пепельными (а после — русыми) волосами. И все же сны сохраняли неясность, отрицали всякую последовательность: сегодня ночью я учу уроки при старой желтой лампе, а завтра, совсем маленькая, буду играться с псом, ощупывая пальчиками его рыжее клейкое небо.

Игорь вышел в кухню, посмотрел в меня сквозь темноту, спросил: Чего не спишь? Я не ответила. Он ушел в туалет, а оттуда — в кровать.

Год назад мы с Игорем шли через сквер за стадионом. Играла музыка. Мы остановились купить воды; я не заметила, как прислушалась к мелодии, и неожиданно поняла, что узнаю ее. Это была песня, я даже вспомнила две-три строчки, напела Игорю — и вдруг ясно увидела полутемную комнату, мерцающий телевизор, знакомые женские губы, повторяющие за мной слова куплета. Впервые сны вошли в мое настоящее — пускай размытыми черточками, забытой песней, едва уловимым отсветом, но с того дня все началось путаться, мешаться. Я бралась рассказывать Игорю про ночь, проведенную в дедушкином домике; Игорь обрывал меня на полуслове, мягко напоминая, что оба моих деда умерли до моего рождения. В другой раз я смотрела на пса, купавшегося в фонтане, и, вспоминая приснившееся мне детство, вслух думала, не завести ли собаку. Тогда Игорь начинал говорить о моей аллергии на шерсть. Доходило до смешного: например, я убеждала маму, будто она носила когда-то пепельный блонд.

После очередной такой неувязки Игорь вдруг заинтересовался моими снами. Расспрашивал меня об астрах, придорожном кафе, поездках к дедуле — и даже прочитал кое-что из полуночных записей. Наверно, он так и не поверил до конца, будто можно прожить одновременно две жизни, все больше переплетавшиеся запахами, мелодиями, незначительными радостями. Не понимая, что Игорю докучают разговоры о путешествиях душ и инкарнациях, я все чаще говорила о девочке, которой, как считала, была в прошлой жизни. Но как-то раз, разбудив Игоря посреди ночи, чтобы рассказать о почти библейском дожде, побившем рододендроны и затопившем погреб, я услышала в ответ настойчивую просьбу забыть обо всех посторонних жизнях и сейчас же лечь спать в этой.

Утром, когда я снова попыталась рассказать о грозе, перепуганном псе, далеком бульканье лягушек, Игорь повторил свою просьбу. Оставь в покое эти сны, сказал он, ты настолько зациклилась, что скоро спятишь. Так я осталась одна со своими «воспоминаниями» — наедине с маленькой девочкой, любившей дедулин домик и грустившей о псе. Я прочитала невнятные книжки, рассуждавшие о тонких материях, но избегавшие конкретных случаев. Я общалась с ясновидящей и — по настоянию Игоря — с психологом, но вечно чувствовала непонимание или, что хуже, преувеличенный интерес, переходивший в нелепые советы. Никто не знал, как забыть эту другую, прошлую жизнь. И вообще: являлась ли эта другая жизнь моей прошлой жизнью? Ответов не было.

Потом случилось вот что: я увидела это придорожное кафе. Мы ехали с Игорем к друзьям в другой город; он — за рулем, а я смотрела в окно — и вот: вывеска, несколько машин, покосившийся дорожный знак. Я совершенно точно узнала это место, почти закричала. Потом вспомнила, что рядом Игорь, сдержалась и только спросила, стараясь не выдать себя, где мы едем. Выходной не заладился: я все время думала об этом кафе. В воскресенье, едва проснувшись (снились пурга и дрова в подтопке), наврала, что звонили с работы. Игорь стал собираться — еле убедила его остаться у друзей: мне кое-как нашли такси.

Плохо помню, как мы ехали. У покосившегося знака курила посудомойка из кафе: выйдя из машины, я сразу спросила, работает ли здесь женщина со шрамом на щеке и русыми волосами. Посудомойка будто поняла, о ком я, но поправила: волосы пепельные. Я кивнула. Она сказала мне имя, а потом показала на деревню внизу в долине: нужная мне женщина не работала с начала месяца и к концу года должна была родить.

Игорь снова появился в кухне. Пойдем, попросил он, обниму тебя — и заснешь. Ночь в окне словно посмеялась над ним, ударив ветками в стекла. Он снова попросил; я встала и пошла за ним. Легла, почувствовала тяжесть его руки, услышала, как он сопит во сне — и тогда позволила себе вернуться мыслями к тому воскресенью. Вот окна, кое-где одетые в наличник. Под ними пустота, уготованная астрам и рододендронам. Вот дерево за домом: еще стоит, хоть и клонится опасно к крыше. Я вышла из такси, подошла к покосившемуся крыльцу, постучала. Вышла женщина: шрам, пепельный блонд, округлившийся живот. Там, в животе, другая, посторонняя жизнь — только будущая, а не прошлая. Глядя в этот живот, я сказала какую-то глупость, а потом мне сделалось плохо. Женщина усадила меня, ушла за водой, вернулась со стаканом: я не слушала ее — смотрела, не отрываясь, как дрожит вода, послушная всякому движению руки. Потом дошла до такси, прежде убедив ее, что мне лучше, что я ошиблась, что зря побеспокоила.

Игорь что-то сказал во сне, рука его соскользнула; потом он вовсе отвернулся. В кухне снова ударило в стекла, я подумала: вдруг сейчас, прямо в эту секунду. Прошла минута, другая, следующая: ничего. Машина тронулась; я смотрела на женщину, оставшуюся на крыльце, а она — на меня: жалостно, будто все понимала.