Последний сторож

Рассказ Кубы

Наперед предупреждаю, что образование у меня не ахти какое, и красиво выражать свои мысли, как это делают наши великие поэты, писатели, кинорежиссеры и авторы научных книжек, я не умею. Замечу только, что помыкался я будь здоров как. А чтоб не быть голословным, скажу, что в деревушке Зажече, где я увидел свет, у отца с матерью нас было шестеро. Отец мой был кузнецом видным и не отказывал себе в удовольствиях.

Жили мы в страшной нужде, и в пять лет единственным подарком ко дню рождения мне была хворостина — коров пасти. Вскоре мать объявила нам, что к ноябрю ждет хворобы. Потребовала от отца прекратить гулянки и всерьез задуматься, потому что он теперь единственный глава семьи. Но к тому времени дело уже зашло — отец пустился во все тяжкие и вдобавок окончательно разленился.

В ноябре мать, как и пообещала, слегла. Болезнь быстро развивалась, пока ее не ухайдакала. А сразу после похорон отец всю нашу шестерку роздал по людям.

Не знаю, как остальные, а я попал к близкой родне в Кельце. Теткин муж тогда ходил в коммунистах, но недолго, всего какую-то пару недель, потому что угодил под колеса конной подводы. Сама тетка работала продажной женщиной, благодаря чему мне представилась возможность познакомиться с самыми разными интересными личностями. Тетка души во мне не чаяла со всех точек зрения и прививала нравственные устои и любовь к природе. Вдобавок ее постоянный клиент, Антоний Влосяк, педагог по призванию, безвозмездно просвещал меня по части того, какие книжки надо читать, дабы не блуждать вслепую по жизненным тропам. Жил я себе поживал как сыр в масле и каждый день ел от пуза, как и в праздник не всякий себе позволит.

Да только все пошло наперекосяк, когда после краха коммунизма повысилось качество услуг. Положение мое сделалось незавидным: тетка день ото дня стала терять клиентов, зарабатывать с гулькин нос и питаться нездоровой пищей. И тогда, всплакнув, не без этого, она отправила меня на работу — строить коттеджный поселок. Невзирая на весь мой энтузиазм, врожденный ум и смекалку, работяги со стройки относились ко мне как не потребляющему напитки хреново. Пока в один прекрасный день из корыстных побуждений я не упился до полусмерти. Только тогда они перестали считать меня коммунистом и быдлом.

Так вот, работал я, значит, на стройке, а тем временем вовсю шла нелегальная эмиграция в Америку. Брат Прораба, у которого второй брат уже жил в Бруклине, тоже готовился драпануть туда через Канаду. Получить канадскую визу можно было довольно легко, а американскую, как вам наверняка известно, куда сложнее.

Короче, чтоб не тянуть резину: я поддался на уговоры, попрощался со слезами на глазах поочередно сперва лично с теткой, а потом в письменной форме с братьями-сестрами, с которыми до этого связи не поддерживал, и вполне легально двинул проторенной дорожкой в Торонто. А оттуда тайком, за взятку, в канадском дальнобойном трейлере в Америку, верхом на коровах и с чемоданами наперевес.

Путь был тяжелым и долгим. Из-за битком набитой в трейлер рогатой скотины численностью восемьдесят голов не представлялось возможности покласть наши пожитки на пол — затоптали бы как пить дать. Через два часа чемоданы оттянули нам руки, а через четыре уже кто рыдал — в основном, конечно, женщины, — кто скрежетал зубами. Холод был жуткий, но когда я попросил у сидящего на соседней корове мужика, который вез с собой четыре литра водки и сам то и дело прикладывался к бутылке, хоть глоточек, потому как из меня всю душу вытрясло, он отговорился тем, что везет-де в подарок. Впрочем, скотинке тоже пришлось несладко — всю дорогу она ревмя ревела.

На границе иммиграционная служба даже не заглянула в трейлер, и в окрестностях Буффало наша теплая компания, состоящая из восемнадцати мужиков и четырех баб, со слезами радости на глазах поцеловала американскую землю. Не обошлось, правда, без небольшого конфуза: один из наших в дороге не удержался и оттяпал корове ухо якобы себе на портмоне. Что ж, как говорится, в семье не без урода.

Не буду долго распространяться о первых годах в Америке. Скажу только, что ехал я за океан, нашпигованный мечтами одна фантастичнее другой, почерпнутыми из беллетристики, но Америка не стала для нас ни родной матерью, ни даже теткой.

Перво-наперво, не без приключений, мы добрались до Грин-Пойнта.[1] Там Американский Брат Прораба за деньги делал из людей американцев посредством стрижки и одежды. Шельма каких поискать, без чести, без совести — заливал нам почище любого адвоката, а две его сестры наживались за счет курсов английского для поляков, причем учили без слов, на пальцах. Вдобавок сдавали меблированные одними только матрасами комнаты на улице Нассау, что за углом Грин-Пойнт-авеню. Вкалывали мы как черти, спали вповалку, и на девятерых у нас была одна-единственная сковорода — в основном на ней жарили яичницу, — да и та потом вконец заросла жиром, вышла из строя и жарить перестала. На ту пору как раз дело приняло оборот.

Американский Брат Прораба, носившийся с идеей женитьбы, желая выпендриться, приобрел одни выходные трусы с лотерейным билетом в придачу. Но вскоре, отказавшись от брачных планов, силком, как я ни открещивался, всучил мне трусы в счет оплаты одного рабочего дня. Я уже вам говорил, что этот Брат был прохвост каких поискать — от него всего можно было ожидать. Как только стало ясно, что трусы выиграли главный приз, он, размахивая ножом, сперва попытался их с меня стянуть. А когда подвалило телевидение и стало меня снимать, со злости покусился на собственную жизнь, впрочем, неудачно, потому что не намылил веревки и выскользнул из петли. Остальная братва поделилась на две группы: одни не прочь были полоснуть меня по горлу, другие без зазрения совести лизали задницу. Немало было и наглых предложений руки и сердца, и каждый раз, возвращаясь с работы, я обнаруживал на своем матрасе в полной боеготовности какую-нибудь из своих соотечественниц.

Не успел я выиграть, как мистер Кейн навеки закрыл глаза. Я подумал, что все пропало — Бог дал, Бог взял, а мои товарищи вздохнули с облегчением и на радостях перепились. Однако им вышел облом: в седьмом часу утра на улице Нассау появился белый лимузин, а в нем — чернокожий шофер с накрахмаленной рубашкой и билетом в первый класс. Слетелась вся улица. Братва от ненависти скинулась на бутылку, а я обвязал чемодан веревкой и — поминай как звали. Полет выдался беспокойным из-за того, что в замок я летел в качестве единственного пассажира, а посему все плясали вокруг меня, расспрашивали и не давали толком вздремнуть.

Личный аэродром мистера Кейна размером был невелик, всего на каких-нибудь шесть самолетов, но ухоженный. После посадки меня проводили в зал со сводчатым и красиво, будто в костеле, расписанным потолком. Затем, как положено, пропустили через рентген мой чемодан, в котором помещалось все, что необходимо иметь при себе готовящемуся занять пост ночного сторожа мужчине-холостяку, а именно: два кило сухой колбасы, сосиски, литровка «Шопена», носки на смену, образок Божьей Матери Ченстоховской, счастливые трусы, выходные рубашки, гребешок, зеркальце, станок для бритья с запасом лезвий, молоток, гвозди и мышеловка типа «гильотинка». Проверив чемодан, таможенник велел мне лечь на транспортер и, кстати говоря, со всем уважением, лично сунул мне палец в резиновой перчатке в задницу.

После благополучного завершения таможенного контроля регистрационная стойка прилетов была свернута, и весь обслуживающий персонал выстроился в очередь на вылет, шумящий, галдящий и орущий хвост которой извивался длинной змеей. Толклась в очереди пара-тройка суперэлегантных персон, но в основном преобладали музыканты и разноцветная — ну чисто экзотика — официантская братия; у этих в чемоданах и карманах бренчали и звякали столовые приборы. Хуже того, некоторые волокли картины в рамах, кресла, небольшие колонны из черного мрамора, в то время как другие в несколько рук тарабанили мягкие диваны. Я не знал, что мне делать: налицо было воровство, однако, с другой стороны, официально я еще не вступил в должность. Устроившись в кожаном кресле, я подумал, что на всякий случай прикинусь-ка дурачком. Для начала поднял глаза к потолку, с которого грозил пальцем бородач, вроде бы как сам Господь Бог, и перекрестился, а потом сделал вид, что сплю, и вскоре правда заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то толкал меня в бок. Рядом со мной стояла дородная женщина, представившаяся кухаркой. У нее были соблазнительные, неотразимой волосатости ноги, а под форменным халатиком колыхались ничем не стесненные груди, в одной руке она держала тарелку фасолевого супа, а локтем свободной руки толкала меня. Было в ней что-то хватающее за сердце, и откровенно скажу, с самого первого взгляда я начал впечатляться. Кстати сказать, она тоже завращала глазами. Оказывается, она как-то мельком видела меня по ящику издалека, но так чтобы вблизи такую знаменитую личность ей видеть еще не приходилось. Не считая мистера Кейна, конечно, но это было давно и неправда.

Вся она была бронзовая от загара, как будто только что вернулась из отпуска, но скоро выяснилось, что дело не в этом, а загар ей достался от родителей, поскольку родом она была из поселения Хуарес на реке Рио-Гранде, что на самой границе Мексики с Техасом. С аппетитом уминая за обе щеки фасолевый суп, немного острый на мой вкус, но конкретный, я, не теряя зря времени, принялся расспрашивать кухарку, не дошли ли до нее какие слухи.

Однако ей мало что было известно, одно ясно: творится что-то несусветное и ничего не понятно, все сматывают удочки, а я временно поступаю в распоряжение матери Кейна, то есть старой миссис Кейн, которая должна поставить меня на довольствие. И тут же спросила напрямик, с подкупающей искренностью, не желаю ли я выслушать историю ее жизни. Чтобы доставить ей удовольствие, а заодно убить время, я ответил, что конечно и что я согласен. Но прежде чем она набрала полную грудь воздуха, в зал ожидания внаглую, несмотря на сверкающий пол, въехал красный лимузин, похоже, а то и вполне очень даже возможно, «роллс-ройс». За рулем вместо негра сидел молодой, но не больно вежливый шофер, кое-как зашвырнувший мой чемодан в багажник. Одет он был с иголочки, весь такой прилизанный, в глазах огонь.

Я на скорую руку попрощался с кухаркой. И мы помчались по тротуарам, по паркетным полам, по асфальту, а над нами припекало неоновое солнышко, медленно перемещавшееся по потолку, так ловко изображавшему небо, что недолго было и обмануться.

Я пробовал заговорить с шофером, вот, мол, как бывает: мистер Кейн помер, а его мать все живет, и поинтересовался, как она вообще — ничего, не вредная, но он смерил меня таким взглядом, что я сразу заткнулся. Зато, что правда то правда, рулил он лихо, с понятием. Мы проносились мимо зданий, похожих на музеи, мимо закрытых, несмотря на непоздний час, ресторанов, мимо глаза намозоливших по телеку пирамид и наглухо забитого досками «Макдоналдса».

Возле какой-то колонны, наверняка знаменитой, я попросил водителя тормознуть и чуток меня просветить. Но он даже не взглянул в мою сторону. Раз-другой рядом с нами по насыпи прогрохотали вагоны метро, сплошь, как в Нью-Йорке, размалеванные граффити, порожние в нашу сторону и битком набитые висящими за окном, галдящими пассажирами — в противоположную, то есть в направлении аэропорта. Ни с того ни с сего машину вдруг подбросило, и нас оглушило взрывом. Я вежливо поинтересовался, что бы это могло значить, ведь мне как ночному сторожу положено быть в курсе, чтоб в случае чего не растеряться и не попасть впросак. Но шофер только сплюнул, перекрестился, поцеловал болтавшийся на шее образок — и все. Я подумал, что он, похоже, скорей всего, очень может быть, итальянец или испанец либо из Франции, Англии, России, Болгарии, Румынии, а то и Германии — эти народы не любят поляков. Для разнообразия я помечтал о ладно скроенных ногах кухарки. Долго мечтать, к сожалению, не пришлось, потому что мы намертво застряли перед насыпью, по которой, громыхая, то едва ползли, то со скоростью проносились поезда метро. Дальше ехать не было никакой возможности, вроде бы по причине дорожной аварии. В самом деле, посередке из мостовой торчало что-то похожее на хвост самолета, крыша над нами была пробита, под ногами хрустело стекло и в просвете виднелось всамделишное небо, пасмурное и серое, с клочьями разлезшихся дымных облаков. Шофер знаками показал, чтобы я карабкался за ним на насыпь. А когда я хотел забрать из багажника чемодан, приказал оставить его на месте. Ну, почапали мы, значит, с ним по рельсам, снова пропустили метро и прямиком попали в кинозал на добрых тысячу мест. Только ни кассы, ни билетеров не было видно, как и афиш или даже намека на какую-нибудь рекламу.

Посреди пустого, без единого кресла зала одиноко стояла инвалидная коляска, зато с прицепом, а в ней один-разъединый зритель, для которого крутили фильм. Меня будто кто толкнул, что это, возможно, и есть старая миссис Кейн. Одетая во все красное и обвешанная золотом и бриллиантами, она точно какая-нибудь графиня сидела развалясь в кресле, трубками и проводами подсоединенная к прозрачному ящику, тоже на колесиках. В ящике, как я сразу смекнул, невзирая на кинозальный полумрак, помещались, похоже, искусственные почки, легкие, печень и, скорее всего, сердце — невооруженным глазом можно было наблюдать, как оно бьется. А в самих трубках непрерывно кипело и булькало то еле слышно, то бурно и бегали пузырьки.

Сама же старая миссис Кейн, невзирая на свое далеко зашедшее долголетие, заливала жажду коньяком из самой громадной, какую я только в жизни видел, рюмки. И безо всяких очков смотрела на копошащегося на экране старикашку с лысой, точно колено, головой. Как сонная муха по стеклу, ползал он по дворцовым комнатам и тростью колотил зеркала. До тех пор пока не вытянулся на кровати, успокоившись навеки, и тут в зале зажегся свет.

Старая миссис Кейн вытирала платочком слезы. То ли ей жалко было зеркал, то ли она сочувствовала старому паралитику, который один-одинешенек слоняется по дворцу. А то, может, ностальгия заела? Совсем как бабку Американского Брата Прораба из Грин-Пойнта, день-деньской торчавшую у окна и не сводившую глаз с улицы Кент — не идет ли кто. Впрочем, чужая душа — потемки.

Тем временем старая миссис Кейн махнула мне рукой — иди, мол, за мной — и покатила в своей коляске с прицепом, да так резво, что я еле поспевал. Влетев в соседнюю комнату, я обомлел: каждый предмет мебели там представлял хищного зверя — страху не оберешься; а посредине из черного лебедя бил фонтан и мерно гудел кофейный аппарат в форме кота. На стенах свободного местечка не было — картина на картине, в количестве, намного превышавшем те, что висят в японском банке на Манхэттене, где в порядке халтуры месяц назад я драил полы.

Обходительный пожилой официант в зеленой ливрее с красными эполетами и седой головой налил нам кофе. Но когда я попросил чего-нибудь покрепче, даже ухом не повел, а подхватил свой багаж и деру. Я было подумал, что он тоже спешит на самолет, но нет, немного погодя он вернулся с еще одним, помоложе, одетым во все желтое, как канарейка, и на глазах у всех, не стесняясь, стал скатывать какую-то картину из трех частей, заполненную зверьем, голыми людьми, чертями, пожарами и еще бог весть чем. Обернули ее в клетчатый плед, очень даже возможно, что из шотландской шерсти, и только их и видели.

Как вновь прибывший я спросил старую миссис Кейн, какие тут вообще порядки. То есть должен ли я догонять и отнимать, потому что налицо воровство, или как?

Но она меня успокоила: чего уж там, пусть лучше возьмут себе, все равно пропадать, а следить, ловить и восстанавливать разрушенное в мои функции не входит, у меня найдутся дела поважнее. И велела сесть в кресло в форме медвежонка. Тут же ко мне на колени прыгнул белый пуделек. Я не стал его шугать из опасения, что он, вполне может быть, любимчик. Официанты входили и выходили, снимая, срывая или вырезая из рам картины; наконец раскланялись и были таковы.

Тем временем на инвалидном кресле замигала красная лампочка. Включился сигнал тревоги, и старая миссис Кейн напомнила шоферу, что подошло время менять фильтры.

Шофер, что-то бурча себе под нос, пошел за аптечкой, а заодно как бы невзначай пнул меня ногой. Стиснув зубы, я сделал вид, будто мне по фигу, а миссис Кейн шепнула мне на ухо, чтоб я не обращал внимания, потому что он итальянец — ага, значит, я был прав, — ревнивый как черт и с норовом. Я вежливо ответил, что ничего и все нормально, а она доверительно сообщила, что бедняга с Сицилии и уже много лет тайно в нее влюблен, как раз сегодня опять попросил ее руки и расстроен, что она ему отказала. А отказала потому, что у него только секс в голове.

Я с грустью вставил: при росте благосостояния, мол, умственное и культурное развитие замирает. Она охотно со мной согласилась и спросила, как мне вообще в Америке и в частности в замке, потому что по акценту распознала во мне приезжего чужестранца.

Я ответил, что в Америке если хорошо, то лучше, чем в Польше, а если худо, то уж из рук вон. А замок самый что ни на есть огромный, какой мне только доводилось видеть.

Шофер менял фильтры в искусственных органах, а старая миссис Кейн вежливо осведомилась, не буду ли я так любезен выслушать историю ее жизни. Неудобно было отказывать пожилой женщине, хотя я совсем рассеялся вниманием из-за мельтешащих официантов, которые снова вернулись кромсать и резать, а также из-за шофера, что-то там на глазок вливавшего в пробирки и гремевшего фильтрами.

Старая миссис Кейн тем временем закурила «Мальборо лайт», затянувшись так, что в трубках стало черно, и приступила к рассказу.