Последний стратег

Глава восьмая КРУШЕНИЕ

авершение 1916 года и начало следующего, 1917-го, застало генерала Алексеева в «плановых трудах». Мировая война затягивалась, и надо было «проиграть» ещё одну кампанию вперёд.

Шахматной доской были пять фронтов: Северный, Западный, Юго-Западный, Румынский и Кавказский, прилегающие к ним моря Балтийское и Чёрное, поля боев русских экспедиционных корпусов в Персии, Македонии и Франции.

Положение двух коалиций виделось однозначно тяжёлым. Особенно для Центральных держав, которые так и не смогли сломить военную силу Антанты ни на Западном, ни на Восточном фронтах. Генерал Людендорф отмечал, что положение Германской империи оказалось «чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным».

Но Германия «вывернулась». Из армии в промышленное производство вернули 125 тысяч квалифицированных рабочих. Установили всеобщую трудовую повинность для граждан в возрасте от 16 до 60 лет. Введённая осенью 1916 года так называемая «программа Гинденбурга» стала давать свои результаты: военное производство в следующем году увеличилось в два раза, а по артиллерийским орудиям, миномётам и самолётам - даже в 3,5 раза.

В России же всё складывалось по-иному. Разруха на железных дорогах наложила свой негативный отпечаток на всю хозяйственную жизнь страны. В хлебородных краях страны, прежде всего на юге Сибири, на Дону и Кубани, Южном Урале по причине невывоза скопились огромные запасы хлеба. А в крупнейших городах страны - Петрограде и Москве дело шло к введению хлебных карточек.

Царское правительство оказалось неспособным управлять ситуацией. Началась министерская чехарда, вызывавшая у фронтовиков удивление и непонимание. На политической арене России активизировались силы, которые так или иначе выступали против правящей династии Романовых.

В Государственной думе нашлись люди, которые понимали, что старая Россия идёт к гибели. И что революционная стихия может превратить державу в страну, охваченную политическими беспорядками и междоусобицами.

Уже в начале 1916 года с трибуны Государственной думы лидеры различных политических партий - от правых буржуазных до социал-демократов стали открыто претендовать на управление государством.

О взятии правительственной власти договорились лидер партии октябристов А. И. Гучков и вождь конституционно-демократической партии (кадетской) П. Н. Милюков. Они решили установить думский контроль над государственными делами до того, «пока в дело не вмешаются неконтролируемые силы», под которыми понимались левые, социалистические партии. Парламентарии ясно видели, что «тирания царизма приводит страну к гибели».

Милюков прямо заявил с парламентской трибуны:

— Россией должны управлять люди, которых страна знает и уважает...

В феврале 1916 года император Николай II подписал высочайший указ об отставке с поста председателя Совета министров 87-летнего И. Л. Горемыкина, который в силу своего преклонного возраста исполнять обязанности главы правительства был «почти» не в состоянии. Париж и Лондон в данном случае потеряли человека, который стоял на страже интересов Антанты в России.

Одновременно освободилось место вышедшего в отставку Маклакова, министра внутренних дел.

Общественность открыто ждала, что пост Горемыкина займёт какой-нибудь политический лидер одной из ведущих думских фракций, человек, способный вывести Россию из внутреннего кризиса. Однако этого не случилось по той причине, что в кадровые перестановки вмешались императрица Александра Фёдоровна и Григорий Распутин.

К немалому изумлению общественности главой российского правительства стал Б. В. Штюрмер - бывший ярославский губернатор, член Государственного совета и церемониймейстер императорского Зимнего дворца. За него перед государем ходатайствовала сама Александра Фёдоровна, которая писала в могилёвскую Ставку:

«Его голова полна свежих идей, и он очень ценит Григория…

Штюрмер - честный и превосходный...

Это будет начало славной страницы твоего правления и русской истории...

Пусть Штюрмер прибудет в штаб-квартиру, поговори с ним».

Императрица добилась своего: главой российского правительства стал её церемониймейстер. А главой полицейского ведомства - А. Д. Протопопов. Однако от этого порядка в государстве больше не стало. В стране продолжалась война забастовок, лозунгами становились не только экономические требования, но и политические.

Император Николай II в самых расстроенных чувствах писал жене в Петроград:

«Штюрмер — прекрасный, честный человек, но мне кажется, что он не может решиться делать то, что сейчас необходимо. В настоящее время самый серьёзный и неотложный вопрос - поставки угля и металла, железа и меди для военного снаряжения. Если не будет хватать металла, фабрики не смогут производить достаточного количества патронов и снарядов. То же самое можно сказать о железных дорогах...

Всё это - текущие вопросы... но необходимо действовать более энергично».

Верховный всё чаще стал обсуждать с начальником штаба Ставки вопросы, касающиеся гражданской жизни России, в том числе правительственной деятельности. Алексеев от таких вопросов в сторону не уходил и вежливо не отмалчивался. Он знал, что разруха на железнодорожном транспорте и волна забастовок на военном производстве резко ухудшили снабжение действующей армии:

— Михаил Васильевич. В сегодняшнем докладе вы сказали, что перед нами встала новая проблема, не связанная с неприятельскими действиями?

— Вы меня правильно поняли, ваше величество. Эта проблема снабжения фронтов.

— Но мы же не можем её решить из Могилёва. Из Ставки. Из моего штабного вагона.

— В России есть правительство во главе с Штюрмером. Он ответственен за военное производство, снабжение армии и, наконец, за железные дороги.

— Старик Штюрмер не может справиться с этими трудностями.

— Вероятно, есть более деятельные и способные государственные деятели, чем он.

— Михаил Васильевич, когда я перебираю кандидатуры людей, которых можно было бы назначить на тот или иной правительственный пост, и думаю о том, как будут развиваться события, моя голова идёт кругом.

— Осмелюсь сказать, ваше величество, что в Думе наблюдается появление толковых, авторитетных в стране людей.

— Великого думского оратора, к сожалению, министром железных дорог поставить нельзя. Он завалит дело ещё больше.

— Тогда, как мне кажется, следует продумать кандидатуры новых выдвиженцев на министерские посты?

— Я считаю, что министерские перемещения у нас стали слишком частыми...

В стране и армии не было большим секретом, что последние перестановки в правительственных кругах осуществлялись императрицей Александрой Фёдоровной по воле Распутина. Против него поднялась волна возмущения даже в самом семействе Романовых.

Когда Николай II побывал в Киеве, где проживала его мать, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, то шва прямо потребовала от сына изгнания «ясновидца» из Зимнего дворца и отставки премьера Штюрмера.

В Зимнем дворце произошла крупная ссора, которая стала известна чинам Ставки. В Петроград приехал из Киева великий князь Александр Михайлович, двоюродный брат даря. Он надеялся добиться отстранения императрицы от участия в политических делах и заставить Николая II согласиться на создание такого правительства, которое было бы ответственно в своих делах перед Государственной думой.

Великий князь Александр Михайлович во время встречи с императором и императрицей все вещи называл своими именами.

— Ваше вмешательство в государственные дела вредит престижу Ники. Я был вашим преданным другом, Алике, в течение 22 лет и как друг говорю вам сейчас, что все классы населения страны недовольны вашей политикой.

— Я замещаю супруга в Петрограде, пока он находится в Ставке. Это мой долг перед Ники.

— Аликс, у вас семья, дети, почему вы не можете оставить государственные заботы своему мужу?

— Князь, я вас понимаю. Но император не может делить власть с парламентом.

— В этом вы, Алике, глубоко ошибаетесь. Ваш муж перестал быть абсолютным самодержцем с 17 октября 1905 года.

— Нет, Ники - полный самодержец и сегодня.

От этих слов императрицы, явно не владевшей знанием политической ситуации в России, великий князь Александр Михайлович пришёл в ярость. И потому семейная, дворцовая беседа закончилась скверно:

— Учтите, Аликс, я молчал больше двух лет! За это время я никогда не сказал вам ни слова о том позоре, которым покрыло себя наше правительство. Вернее, ваше правительство. Теперь я понял, что вы сознательно готовите свою погибель. И так же поступает ваш муж. Но при чём здесь мы?!

— Не забывайтесь, князь.

— Вы, Аликс, не имеете права тянуть за собой в пропасть своих близких!..

При всём при том бывший дворцовый церемониймейстер оставался у руля правительственной власти. Французский посол Морис Палеолог, оставивший интереснейшие мемуары о своей жизни в городе на Неве, писал в донесении в Париж:

«Штюрмеру 67 лет. Как личность, он ниже среднего уровня. Ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и никакого делового размаха».

Схожее впечатление произвёл Штюрмер и на американского посла Фрэнсиса, который писал о нём несколько позже, в 1921 году:

«Его внешность столь же немецкая, как и его имя. Его ум работает медленно, у него темперамент флегматика. Он произвёл на меня впечатление скучного человека...».

Назначенный премьер-министром, Штюрмер посетил Ставку и представился государю. Тот имел с ним длительную беседу с глазу на глаз в своём штабном вагоне. После этого новому главе российского кабинета министров представили высших чинов Ставки Верховного главнокомандующего.

Генерал-майор Пустовойтенко, оставшись наедине с Алексеевым, спросил:

— Михаил Васильевич, какое впечатление на вас произвёл новый премьер?

— Это опасно бесталанный человек, Михаил Саввич. А на вас?

— Во время представления мне почему-то подумалось, что со Штюрмером кабинет министров будет работать ещё хуже.

— Скорее всего, так и будет. Новый премьер снабжение фронта не улучшит и забастовки в тылу не погасит. И с Думой ему не совладать.

— Куда же смотрел государь при его назначении?

— Наш Верховный исходил из семейных рекомендаций. Другого не видится.

— Об этом последние дни говорит весь штаб. Кроме нас с вами...

Пока железнодорожный кризис в далёких и ближних армейских тылах «прорастал всё глубже и глубже», в могилёвской Ставке жизнь шла своим чередом. Между французским главнокомандующим Жоффром и генералом Алексеевым шла переписка относительно согласования планов кампании 1917 года. Париж предлагал расширить операции на Балканах. И военные вожди России в лице государя и начальника его штаба ответили полным согласием. Алексеев писал Жоффру:

«...Военные и политические соображения заставляют нас сжать кольцо вокруг противника именно на Балканах, и русские готовы будут выставить сильную армию на этом важнейшем для данного фазиса великой борьбы театре».

На очередной союзнической конференции в Шантильи члены делегации России переговаривались между собой после очередного дня заседаний:

— Жоффр любые поправки и замечания, в том числе и наши, почему-то принимает крайне неохотно. Словно его план уже утверждён в Могилёве...

— Впечатление такое, будто англичане и французы ведут свою собственную линию.

— А на что она направлена, по вашему мнению?

— Только на оборону своих государств с наименьшей потерей войск и наибольшим комфортом.

— А роль России?

— Париж и Лондон стараются взвалить на наши плечи все тяжести войны.

— Французы и англичане для России не жертвуют ничем. А требуют от нас только всё новых и новых жертв...

— Жоффр с британцами в Шантильи в который уже раз считают себя хозяевами положения в Антанте...

Само собой разумеется, генерал Алексеев всё это знал из писем представителей России на союзной конференции в Шантильи. Тогда российская сторона настояла на том, чтобы очередная союзная конференция состоялась не во Франции, а в Петрограде. Она проходила в январе-феврале 1917 года. Но Михаил Алексеевич на ней не присутствовал. Он взял отпуск по болезни и отбыл на лечение в Крым, как то ему советовали врачи. В Севастополь Алексеев отправился вместе с супругой Анной Николаевной.

Болезнь прогрессировала. Причин виделось врачам, да и прежде всего самому больному, много. Сказывались бессонные ночи, ненормальная обстановка в Ставке. Она была вызвана всё усиливающейся к Алексееву лично неприязнью со стороны едва ли не всего многочисленного семейства Романовых.

Сказывались и витавшие в Зимнем дворце и даже в самой Ставке слухи о некоей причастности генерала Алексеева к «заговору» против монарха. Основанием для подобных слухов стали участившиеся встречи с глазу на глаз начальника штаба Верховного с различными государственными и политическими деятелями. Их всё больше и больше приезжало в Могилёв. Казалось со стороны, что Государственная дума была готова чуть ли не вся перебраться в этот прифронтовой город.

Исследователи до сих пор спорят о достоверности таких слухов. Тем более, что и современники тех событий описывают их противоречиво: вроде что-то было, а возможно, не было. Военный корреспондент, аккредитованный при Могилёвской Ставке, М. К. Лемке писал о начале 1917-го с места событий:

«Очевидно, что-то зреет...

Недаром есть такие приезжающие, о целях появления которых ничего не удаётся узнать, а часто даже фамилию и не установишь. Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли...

По некоторым обмолвкам Пустовойтенко видно, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд ещё кто-то».

Вне всякого сомнения, политическая оппозиция правящему дому Романовых зимой 1916-1917 годов вполне созрела для заговора с целью свержения самодержавия или установления в России конституционной монархии. В любом случае речь шла об изменении государственного строя и вывода державы из охватившего её политического кризиса.

Военные, прежде всего высший генералитет, не могли стоять от этого дела в стороне, поскольку тогда только они обладали реальной силой. Поэтому не случайным было то, что думские политики искали личных контактов с генералами.

Начальник штаба Ставки генерал Алексеев был тем «главным» лицом в высшем военном командовании, которое могло повлиять на ход событий. В том числе и организовать вооружённую защиту династии Романовых, самого императора Николая II как правителя.

О существовании заговора против монархии есть вполне достоверные свидетельства. Так, А. И. Деникин в своих «Очерках русской смуты» пишет:

«...В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесётся к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведёт переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета.

Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимостъ каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по i-co определению, «и так не слишком прочно держится», а потому просил во имя сохранения армии не делать этого шага.

Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовящегося переворота.

Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили своё первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась...».

Словам Деникина есть подтверждения. Как, например, мемуары небезызвестного А. Ф. Керенского:

«(Заговор) намечался на 15 или 16 ноября. Его разработали князь Львов и генерал Алексеев. Они пришли к твёрдому выводу, что необходимо покончить с влиянием царицы на государя, положив тем самым конец давлению, которое через неё оказывала на царя клика Распутина. В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов надеялись убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию.

На мой взгляд, это было бы наилучшим решением проблемы, поскольку все, кто наблюдал за царём в Ставке, отмечали, что он вёл себя гораздо более раскованно и разумно, когда рядом не было императрицы. Если бы план удалось осуществить и если бы царь остался в Ставке под благодатным влиянием генерала Алексеева, он бы, весьма вероятно, стал совсем другим.

Всю эту историю поведал мне мой друг Вырубов, родственник и сподвижник Львова, который в начале ноября посетил Алексеева, чтобы утвердить дату проведения операции. Генерал Алексеев, которого я тоже хорошо знал, был человек очень осторожный, в чём я и сам убедился позднее. Не произнеся ни слова, он встал из-за стола, подошёл к висевшему на стене календарю и стал отрывать один листок за другим, пока не дошёл до 16 ноября. Но к этому дню он уже лечился в Крыму.

Во время пребывания там его посетили некоторые из участников заговора Гучкова, пытавшиеся заручиться поддержкой Алексеева, но тот решительно отказал им».

Если верить бывшему главе Временного правительства, то суть заговора состояла не в свержении монарха, а лишь в «защите» его от влияния супруги Александры Фёдоровны. То есть это было лишним подтверждением монархических убеждений генерала Алексеева.

Во всяком случае, Михаил Васильевич среди чинов Ставки не раз говорил:

— Государь повелел исполнить...

— Его императорское величество приказал...

— Высочайше нам указано...

— Господа. Прошу помнить о своём долге перед империей...

Алексеев получил от императора согласие на отпуск для лечения безо всяких хлопот. Верховный видел, насколько устал начальник его штаба. И, к тому же, тот просился на лечение не в столицу, где кипели политические страсти, а в далёкий Севастополь, который никак не мог быть «гнездом заговорщиков».

Исполняющим делами начальника штаба Ставки был назначен (с согласия Алексеева) генерал от кавалерии В. И. Гурко (Ромейко-Гурко), сын известного военачальника генерал-фельдмаршала И. В. Гурко. Он был не просто человеком, которого хорошо знал Алексеев, а его однокашником по академии Генерального штаба.

Гурко, командовавший до этого Особой (13-й по счету) армией, проявил на конференции завидную силу воли и такт в отношении несговорчивых союзников. Петроградское совещание полномочных представителей стран Антанты в своём постановлении констатировало:

«Кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения».

Гурко попросил главнокомандующих армиями фронтов прислать свои предложения. Их копии отсылались в Крым Алексееву. И потому Михаил Васильевич был в курсе всех дел.

Обнаружилось, что в высшем военном руководстве России единства взглядов на продолжение войны нет.

Генерал А. А. Брусилов хотел наступать армиями всех союзников по Антанте. Своему же Юго-Западному фронту он предлагал отвести роль ударной силы для похода через Балканы на Константинополь. При этом он рассчитывал получить самую действенную помощь от Черноморского флота.

Главнокомандующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский предлагал смежными крыльями своего и соседнего Западного фронта нанести сильный удар в направлении на Свенцяны.

Глава Западного фронта генерал А. Е. Эверт стремился «отвоевать родную землю» наступлением севернее Полесья, чтобы занять Польшу и угрожать из неё Восточной Пруссии. Удар предлагался в направлении Вильно или Слонима.

От Ставки предлагался план генерал-квартирмейстера Пустовойтенко. По нему главный удар наносился войсками Румынского фронта с целью вывода Болгарии из войны, а вслед за ней и Турции. Большие задачи возлагались на Отдельную Кавказскую армию и Черноморский флот.

Чтобы добиться согласованности во взглядах, Гурко провёл совещание высшего военного состава. Оно проходило в Могилёве под председательством императора, привычно молчавшего в ходе жаркой дискуссии. Но Гурко не удалось добиться каких-либо итогов по одной «веской причине». В тот день стало известно, что убит Распутин. Потрясённая случившимся императрица Александра Фёдоровна вызвала мужа в Петроград.

Ставка продолжала разрабатывать план кампании 1917 года. Было со всей очевидностью ясно, что этот год вряд ли станет последним в Мировой войне. Ни у Антанты, ни тем более у Центральных держав не было возможности провести на двух основных фронтах - Западном и Восточном - стратегическую наступательную операцию, которая бы решила исход затянувшегося мирового противоборства. Поэтому на одном из утренних докладов Алексеев откровенно сказал Верховному главнокомандующему:

— Ваше величество, союзники зря себя тешат планами наступления на Берлин и Вену. Такого наступления просто быть не может в новой кампании.

— А что же, Михаил Васильевич, на ваш взгляд, произойдёт в 1917 году?

— На всех фронтах, даже на Кавказе и Суэце возможно ведение только стратегической обороны.

— Ваше суждение расходится с решениями в Шантильи и на союзном совещании в Петрограде.

— Силы сторон иссякли. Материальные и, что самое серьёзное, моральные. И это имеет для России большую опасность.

— В чём вы её видите?

— В политическом расстройстве армейского тыла. Фронты сражаются, а тыловые войска и военные заводы всё больше окутываются дымом политических страстей».

Когда французского посла Мориса Палеолога спросили, в чём причины того, что над российской монархией сгущаются грозовые тучи, то он ответил:

— Причин, на мой взгляд, четыре. Первая - затянувшаяся война. Вторая - неуверенность в победе. Третья - экономические затруднения. И четвёртая - отсутствие подлинной цели в войне...

Думается, что всё это видел и Алексеев, человек, обладавший аналитическим складом ума. Начальнику штаба Ставки Верховного главнокомандующего были доступны любые материалы, которые касались экономического и политического состояния государства. Император Николай II считал своим долгом знакомить его со всеми правительственными документами, приходившими в Гомель на его имя из Петрограда.

Поэтому Алексеев доподлинно знал, что российская экономика давно уже работает в режиме крайнего напряжения. Ему было известно, например, что военные расходы в 1914 году составили всего 1 655 млн. рублей, в 1915 году-8 818 млн. рублей, в 1916 году -14 573 млн. рублей, а за восемь первых месяцев 1917 года они равнялись 13 603 млн. рублей. Общая сумма военных расходов России между началом войны и 1 сентября 1917 года составила 38 650 млн. рублей.

Пока кипели политические страсти в Государственной думе и на площадях Петрограда, пока люди в столичных городах выстраивали длинные очереди у булочных, а хлеборобы в приволжских сёлах грустно смотрели на горы собранного зерна, пока агитаторы всех мастей и окрасок осаждали казармы тыловых войск, фронты воевали. Воевали все пять: Северный, Западный, Юго-Западный, Румынский и Кавказский.

Военный историк-белоэмигрант А. А. Керсновский в своей «Истории русской армии» так описывает состояние воюющей России после трёх лет участия в Мировой войне:

«Последний раз возможность победоносного окончания войны представлялась нам в летнюю кампанию 1916 года. Победа вновь реяла над нашими знамёнами. Надо было только протянуть к ней руку. Но Брусиловское наступление захлебнулось, не поддержанное своевременно Ставкой.

И за этой упущенной возможностью последовала другая: игнорирование выступления Румынии. Выступление это давало нам случай взять во фланг всё неприятельское расположение крепким, исподволь подготовленным, ударом из Молдавии, ударом, которого так страшились Людендорф и Конрад. Но для генерала Алексеева не существовало обходных движений в стратегии, как не существовало вообще и Румынского фронта.

Один лишь император Николай Александрович всю войну чувствовал стратегию. Он знал, что великодержавные интересы России не удовлетворит ни взятие какого-то «посада Дрыщува», ни удержание какой-нибудь «высоты 661». Ключ к выигрышу войны находился на Босфоре. Государь настаивал на спасительной для России десантной операции, но, добровольно уступив свою власть над армией слепорождённым военачальникам, не был ими понят.

Все возможности были безвозвратно упущены, все сроки пропущены. И, вынеся свой приговор, история изумится не тому, что Россия не выдержала этой тяжёлой войны, а тому, что русская армия могла целых три года воевать при таком руководстве!..».

А в эти свои последние в Зимнем дворце дни «всемогущий» Григорий Распутин приводил в смятение императрицу Александру Фёдоровну такими словами:

— Слишком много мёртвых, раненых, вдов, слишком много разорения, слишком много слёз...

— Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собой пять, шесть, десять человек, которые плачут...

— Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре...

— А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии, Господи Боже!..

— Сколько калек ныне бродят но дорогам. Искалеченные, однорукие, слепые...

— Как ужасна эта война...

— Как ужасен народный гнев! На кого только он обратится если не сегодня, то завтра...

— В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе...

Император Николай II под давлением семьи Романовых, думских политиков и генералитета наконец-то решился сместить Штюрмера с поста премьер-министра и заменить его на Трепова, известного как «непримиримого врага Германии». Но когда тот явился в Государственную думу, чтобы обнародовать свою правительственную программу, парламентарии трижды криками и свистами заставляли его покидать трибуну.

Перед отъездом Алексеева на лечение к нему зашёл адмирал Нилов, который был генерал-адъютантом Верховного и пользовался его немалым личным доверием.

— Михаил Васильевич, я хочу сегодня попроситься на аудиенцию к государю. Прошу вашего совета.

— В чём вы желаете со мной посоветоваться?

— Надо открыть самодержцу всю опасность его нынешнего положения.

— Думаю, что его величество видит это не хуже нас с вами. Он знает многое, в том числе и то, как в столице относятся к деяниям его супруги.

— Значит, вы не одобряете моё желание просить аудиенции для разговора начистоту?

— Мне трудно одобрить такое. Но, во всяком случае, господин адмирал, это будет поступок мужественного человека...

Генерал-адъютант действительно попросился на аудиенцию к монарху и получил её. Адмирал Нилов сказал сразу:

— Ваше величество, от имени людей военных, лично преданных вам, прошу об одном.

— О чём же?

— Я вас умоляю удалить от власти императрицу Александру Фёдоровну. Это единственное ещё средство спасти Российскую империю и династию Романовых.

— Я отвергаю такое предложение. Я не хочу обижать свою августейшую супругу, мать моих дочерей и сына-наследника.

— Но вы же знаете, ваше величество, отношение сограждан к хозяйке Зимнего дворца?

— Да, знаю. Для меня это не секрет.

— Так что же вы тогда ничего не предпринимаете?

— Императрица - иностранка. У неё в этой стране нет никого, кроме меня, кто мог бы защитить её.

— Но, ваше величество, судьба империи пока ещё остаётся в ваших руках. Убедите супругу оставить государственные дела. И тогда всё поправится.

— Не могу.

— Простите за смелость суждения, ваше величество. В таком случае Россия может оказаться во власти революционной анархии. Она же уже угрожает вашей императорской династии.

— На всё есть воля Божия...

Нилов поделился с Алексеевым впечатлениями. Михаил Васильевич лишь заметил:

— Мне кажется, что государь смирился со своей судьбой.

— А с судьбой империи, великой России?

— И с ней тоже. Словно рок какой-то витает сейчас над нами...

Алексеев убыл в Крым, оставив за себя в Ставке генерала Гурко. Там, на Юге, он услышал об убийстве Григория Распутина. Не без внутреннего возмущения он узнал, что Николай II буквально бросил Ставку, поспешив в Царское Село.

Впоследствии Алексеев скажет о тех днях, когда Ставка осталась на несколько дней без Верховного главнокомандующего и полномочного начальника её штаба:

— Это было преступно. Ставка оказалась совершенно обезглавленной. А ведь война не утихала.

— Почему преступно? Ведь оставался генерал Гурко, человек в военных делах достаточно опытный.

— Он не владел ситуацией. И к тому же стремился сделать много ненужного. Особенно в преобразованиях армии, которая сражалась.

— Но ведь ничего же не случилось.

— Это было просто везение. Будь немцы не такими пассивными, они могли одним небольшим наступлением привести обезглавленную Ставку в замешательство.

— Император уехал тогда, чтобы провести военный совет в столице.

— Он уехал, чтобы утешить в горе императрицу после убийства Распутина.

Когда Алексеев вернулся из Крыма в Ставку, первым, кого он пригласил из штабных начальников к себе на доклад, был генерал-квартирмейстер Пустовойтенко, носивший теперь погоны генерал-лейтенанта:

— Михаил Саввич, как на фронтах идут дела?

— Под Ригой немцы день назад пробовали провести разведку боем на Западной Двине. Атаковали сильно, при артиллерийской поддержке.

— Что ответили наши сибирские стрелки?

— Штыковой контратакой отбросили германскую пехоту назад, в свои окопы.

— Молодцы. А как на других фронтах? Будучи в Крыму, я знал только о важнейших событиях.

— Михаил Васильевич, историческая комиссия при штабе Ставки близка к завершению описаний боевой работы русской армии, её корпусов, дивизий и полков в Великую войну.

— Прикажите доставить мне для прочтения эти описания.

— Будет исполнено. А теперь разрешите мне доложить вам об оперативной обстановке на фронтах на сегодняшнее утро.

— Прошу к карте. Докладывайте...

Историческая хроника действий русских войск была прочитана Алексеевым. Пометок он почти не делал, но на титульном листе расписался и дважды подчеркнул слова наложенной им резолюции:

«Материалы эти дать для военных газет. И в те российские газеты, которые пишут о боевой работе нашей армии. Алексеев».

Возможно, Михаил Васильевич в тот вечер думал о том, сколь много ратных трудов проделано за четыре года войны. И о том, что все они пойдут прахом, если государство охватит разрушительная сила революционной стихии. Возможно, и о том, что о подвигах русского воинства в Мировой, Великой, Отечественной войне будет рассказано россиянам лишь через многие годы. Как оно в действительности в общем-то и случилось.

«1-я Гвардейская пехотная дивизия действовала всю войну ровно и без осечек, вписав в свой формуляр люблинские бои, Ивангород, краковские скалы, Ломжу, сокрушение прусской гвардии под Красноставом, Вильну - и далее Стоход. Отметим под Люблином и в ивангородских боях преображенцев графа Игнатьева, под Тарнополем - их уже с полковником Кутеповым и под Красноставом - измайловцев Геруа 2-го.

В тех же делах прославилась и 2-я Гвардейская пехотная дивизия, начав кампанию богатырским боем на Тарнавке, где московцы с полковником Голъфтпером в день сто второй годовщины Бородина одним ударом разнесли дивизию силезского ландвера Войрша и взяли 42 стреляющих орудия. Тарнавка - самое блестящее пехотное дело всей войны.

Исключительно красивым было дело 4-го батальона лейб-гренадер 9 июля 1915 года под Крупами. Командир батальона полковник Судравский 2-й ( «дядя Саша» ), смертельно раненный, приказал нести себя впереди шедших в контратаку рот, затянув полковую песню, подхваченную гренадерами, и скончался с этой песней на устах на бруствере немецкого окопа...».

«...В Мазурских озёрах 2-я бригада 26-й пехотной дивизии генерала Ларионова отразила 3 дивизии 11-го, 17-го и 20-го германских корпусов, в то время как под Арисом 160-й пехотный Ново-Трокский полк сразился со всем 1-м армейским германским корпусом. Армия Ранненкампфа была этими делами спасена...».

«Блестящим было участие VIII армейского корпуса, которым командовали последовательно Радко Дмитриев (Галиция), Орлов (Сан), Владимир Драгомиров (Карпаты, Волынь), Деникин и Елчанинов (Румыния). Чем тяжелее были бои, тем больше славы приобретали эти войска. Упомянем только Желиборы (прагцы полковника Кушакевича), Закличин (минцы полковника Бакрадзе), Ватин (модлинцы подполковника Русова), Кошев (подольцы подполковника Зеленецкого и житомирцы полковника Желтенко).

Корпус этот был щитом Юго-Западного фронта при обороне, его тараном при наступлении. По трофеям он занимает первое место, взяв 130 000 пленных и 110 орудий...».

«В XXIV корпусе (Цуриков, Некрасов) прославилась 48-я пехотная дивизия Корнилова - у Стрыя, Мезо-Лаборча, Такошан, Малого Перемышля и Гомонны в Венгрии. Воодушевлённые своим вождём, измаильцы, очаковцы, ларго-кагульцы и рымникцы не спрашивали, сколько врагов, а только, где они. За семь месяцев многотрудной суворовской горной войны с октября 1914 года по апрель 1915 года они взяли 35 000 пленных.

Понеся жестокие потери у Дуклы (самой жестокой была утрата Корнилова), дивизия под командованием генерала Е. Ф. Новицкого отчаянно билась всё лето 1915 года, особенно отличившись на Таневе, где контратаковала через реку, по грудь в воде. В строю Очаковского полка после этого дела осталось только 60 штыков (взвод), но он ни на мгновение не утратил своей боеспособности...».

«4-я дивизия - Железные стрелки - была всю войну ударной фалангой 8-й армии Брусилова при наступлении, «дивизией скорой помощи» при обороне, выручив за первые 14 месяцев войны 16 различных корпусов. В первых боях бригадой (4-я стрелковая бригада в ходе войны была развёрнута в дивизию. — А. Ш.) командовал герой Шипки генерал Вау фал, сдавший её генералу Деникину.

...Чарторыйск, где 16-й (стрелковый) полк взял целиком восточнопрусский 1-й Гренадерский кронпринца.

Всего дивизией за войну было взято 70 000 пленных и 49 орудий...».

«На долю II Кавказского корпуса генералов Мищенко и Бека Мехмандорова выпали самые трудные бои германского фронта — Сувалки, Сохачев, Баура, Прасныш, Любачев на Сане, Холм, Владова, Вильна. И во всех этих сражениях, как и вообще за всю войну, II Кавказский корпус не оставил неприятелю ни одного трофея, не потерял ни одного орудия. Явление, неслыханное ни в одной армии, ни союзной, ни неприятельской. С первых же своих боев в Августовских лесах кавказские гренадеры получили от восточно-прусских гренадер прозвание «жёлтых дьяволов». Контратака эриванцев выручила тогда всю нашу 10-ю армию...».

«В бою 14 мая у Тержаковского леса 310-й пехотный Шацкий полк шестью ротами разбил внезапной атакой 70-й и 71-й венгерские полки, захватив 28 офицеров, 1300 нижних чинов и 14 пулемётов.

31 мая полк сокрушил пять неприятельских (200-й, 201-й, 202-й, 203-й австрийские и 17-й германский полки), взяв 68 офицеров, 3 000 нижних чинов и 26 пулемётов.

В один из следующих дней утомлённый полк, располагаясь на отдых, выставил плакат неприятелю: «Перед вами - Шацкий полк. Советуем оставить нас в покое». За всю ночь австрийцы ни разу не выстрелили.

15 лет спустя уже в эмиграции, в Белграде, бывший командир Шацкого полка генерал Васильев, предъявляя для льготного проезда свою инвалидную карточку, услышал вопрос контролёра (как оказалось, уроженца Баната, служившего на войне в венгерских войсках):

— Не тот ли вы Васильев, что командовал Шацким полком, которого у нас все так боялись?»

«2-я (особая стрелковая) бригада — генерала Дитерихса — отправлена была на Балканский фронт в Салоники. В ноябре 1916 года она рванула казавшиеся неприступными германо-болгарские позиции и взяла Битоль, положив на своей крови начало грядущего освобождения Сербии. Геройская бригада вся легла в этом победном бою, и когда пришло приказание выйти в резерв, исполнять его было уже некому.

Сменившие русских стрелков французские егеря могли только отсалютовать полю, где недвижно на своей последней и вечной позиции лежали битольские победители. Так погибла 2-я Особая бригада русской армии - единственная воинская часть в мире, ни разу не отступившая за всё своё существование!»

Генерал Алексеев не читал вышеприведённых строк. Они были написаны уже после Гражданской войны в России историком Керсновским. Но о всей этой боевой работе Михаил Васильевич знал не понаслышке.

Видя, как гибнет романовская Россия, он не раз задавал самому себе один и тот же вопрос:

— Пролито море крови русских солдат и офицеров. Но ведь они отдавали свои жизни в боях за Россию. За какую Россию?..

Пока на фронтах шли бои местного значения, а вернувшийся в Ставку после лечения генерал Алексеев заканчивал план новой кампании, положение в тыловой России стало характеризоваться думскими лидерами как «взрывоопасное».

В день отъезда Верховного главнокомандующего из столицы в Могилёв, 23 февраля, в Петрограде вспыхнули волнения. Тысячные толпы вышли на улицы с единственным пока требованием:

«Хлеба!..»

Причиной беспорядков стал слух о том, что для петроградцев будут введены хлебные карточки.

Но уже через несколько дней забастовали крупные военные заводы и их рабочие тоже вышли на улицы. В людских толпах всё больше и больше появилось агитаторов от левых партий, поднялись красные транспаранты и флаги уже с политическими лозунгами: «Долой самодержавие!», «Долой войну!». Народ распевал революционные песни. Распространялись огромными тиражами антиправительственные листовки и газеты.

Полиция и жандармы, которых уже мало кто боялся, произвели многочисленные аресты агитаторов и наиболее буйствующих демонстрантов. Но эффект таких действий получился противоположный: обстановка в столице не разрядилась, а накалилась ещё больше.

Командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант С. С. Хабалов, на которого у императора Николая II были особые надежды, стал терять контроль над столичным гарнизоном. Он был вынужден отправить в Могилёв на имя императора телеграмму следующего содержания:

«...Число бастующих исчисляется в 250 тысяч человек. Принимаемые меры результата не дают. Отмечается брожение в резервных пехотных полках гарнизона».

Сейчас трудно выяснить, советовался ли Николай II со своим начальником штаба, но из Могилёва в столицу за подписью государя была отправлена на имя генерала Хабалова такая телеграмма:

«Повелеваю завтра же прекратить беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией».

Хабалов попытался выполнить высочайшее повеление. Верные его приказу войска утром 26 февраля в ряде мест Петрограда стреляли по демонстрантам. Были человеческие жертвы.

В тот же день, в полдень, из Царского Села в Ставку пришла телеграмма от императрицы Александры Фёдоровны:

«Ники... Я очень встревожена положением в городе... Прими меры к наведению там порядка... Аликс».

Правительство делало всё возможное для «усмирения взбунтовавшейся столицы» вооружённой рукой. 27 февраля военный министр генерал от кавалерии М. А. Беляев шлёт Алексееву срочную телеграмму следующего содержания:

«Ставка.

Начальнику штаба Верховного Главнокомандующего.

Копия главнокомандующему Северного фронта.

Положение в Петрограде становится весьма серьёзным; военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удаётся, напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с коими нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надёжных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города.

№197.

27 февраля.

Беляев».

Начальник штаба ставки немедленно связался с главой Военного министерства:

— Михаил Алексеевич, ваша тревога за столицу мне понятна. Будем изыскивать верные присяге и долгу воинские части для посылки в Петроград. Телеграмма доложена государю.

— Михаил Васильевич, время не ждёт. Ситуация ухудшается с каждым часом.

— Мною вызван на прямой провод начальник штаба Северного фронта генерал Данилов. Быстро перебросить в столицу верные войска сейчас можно только оттуда.

— У меня сейчас надежда только на вашу распорядительность...

— Разговор Алексеева с Даниловым состоялся в тот же день, 27 февраля, в 21 час вечера:

— У аппарата начальник штаба Ставки. Доложите об этом генералу Данилову.

— У аппарата генерал Данилов.

— Юрий Никифорович. Ссылаюсь на телеграмму главнокомандующему Северным фронтом военного министра от сегодняшнего числа за № 197.

— Она мне известна, Михаил Васильевич.

— Хорошо. Государь император повелел следующее. Воспринимайте внимательно.

— Есть. Весь внимание.

— Генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение, возможно скорей, отправить из войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка, по возможности из находящейся в резерве 15-й дивизии, два пехотных полка из самых прочных, надёжных, одну пулемётную команду Кольта из Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надёжных, распорядительных и смелых помощников. Войска отправлять с ограниченным обозом и организовать подвоз хлеба и припасов распоряжением фронта, так как трудно сказать, что творится сейчас в Петрограде, и возможно ли там обеспечить войска заботами местного гарнизона. Обстоятельства требуют скорого прибытия войск, поэтому прошу соответствующих распоряжений. Сообщите мне, какие полки будут назначены, для уведомления генерала Иванова, который ускоренно отправляется 27 февраля с Георгиевским батальоном.

— Михаил Васильевич. Будут ли посланы в столицу войска с других фронтов?

— Будут. Такой же силы наряд последует с Западного фронта, о чём иду говорить с генералом Квецинским, начальником штаба фронта.

— Вас понял. Сделаю всё от меня зависящее для выполнения полученных распоряжений.

— Минута грозная, и нужно сделать всё для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего.

— Могу ли задать один вопрос?

— Если непродолжительный, то слушаю вас.

— Сколько следует послать генералов в качестве помощников генерала Иванова. Так как я понял, что во главе каждой бригады, пехотной и кавалерийской, нужно иметь по одному генералу, то должны ли быть отправлены бригадные генералы дивизий, или же генералы могли быть посланы от других частей.

— Что это даст, Юрий Никифорович?

— Тогда был бы шире выбор начальников. И можно было бы отправить людей смелых и решительных.

— Конечно, было бы лучше, если бы оба генерала имели под командой свои полки, хорошо им известные. И на которые они могли бы иметь нравственное влияние, Но решение этого вопроса предоставляю вам, в зависимости от того, кто командует теми частями, кои отправятся в Петроград. Ничего не имею, если отправятся начальники дивизий, так как им придётся подчинить те запасные части Петроградского гарнизона, которые останутся верны своему долгу.

— Слушаю, понял и будет исполнено.

Военная экспедиция генерала Иванова на революционный Петроград провалилась. Не удалось ни собрать верные монархии отряды, ни провезти по железной дороге отборный Георгиевский батальон, составлявший основу охраны Могилёвской Ставки.

Государственная дума попыталась было вмешаться в ход событий. Её председатель М. В. Родзянко отправил во второй половине 26-го числа на имя императора телеграмму:

«Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие, топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Родзянко, хоть и числился в рядах монархистов, но был игроком в большую политику. Менее чем через полчаса он отправил точно такую же телеграмму в адрес генерала Алексеева.

Доложил ли о ней Верховному Михаил Алексеевич? Вероятнее всего, нет. Только этим можно объяснить его приказание генерал-квартирмейстеру Лукомскому:

— Александр Сергеевич. В срочном порядке продублируйте эту телеграмму за подписью Родзянко всем главнокомандующим фронтов. В том числе и на Кавказ.

— Что приписать от имени Ставки к телеграмме?

— Каждый адресат должен высказать своё мнение по сути телеграммы. Передайте, что это просьба моя и Родзянко.

— Должен ли знать об этом Верховный?

— Нет. Прошу ему о том не докладывать. Полученные с фронтов телеграммы срочно ко мне на стол.

— Какие ещё будут приказания, Михаил Васильевич?

— Побеспокойтесь о том, чтобы в штабе о содержании телеграмм пока знало как можно меньше людей. И ещё - как с охраной Ставки?

— Я уже приказал выставить усиленные караулы от Георгиевского батальона.

— Хорошо. Ставка должна работать в прежнем режиме, особенно это касается оперативников...

Утром 27 февраля от Родзянко в Ставку поступила ещё одна телеграмма. Председатель Государственной думы уже не просил, а требовал принятия каких-то кардинальных решений:

«Положение ухудшается, надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».

К тому времени с фронтов в Ставку пришли ответные телеграммы главнокомандующих. Алексеев, ознакомившись, показал их императору:

— Ваше величество. Телеграмма Родзянко от 26-го поступила и на фронты.

— Ну и что, Михаил Васильевич?

— Главнокомандующие фронтов прислали в Ставку свои ответы на эту телеграмму. На ваше имя.

— Где они?

— Ответы с фронтов в этой папке для докладов.

— Я ознакомлюсь с ними. Оставьте меня. И до ужина прошу не беспокоить.

— Как будет приказано, ваше величество...

Самодержец, уединившись с телеграфными лентами в своём рабочем кабинете, предался размышлениям. Случилось самое худшее из того, что только могло произойти: армия отказывалась защищать монарха.

А. И. Деникин так писал о событиях последних февральских дней 1917 года:

«Трудно думать, что и в этот день государь не отдавал себе ясного отчёта в катастрофическом положении. Вернее, он - слабовольный и нерешительный человек - искал малейшего предлога, чтобы отдалить час решения. Во всяком случае, новое внушительное представление генерала Алексеева, поддержанное ответными телеграммами командующих на призыв Родзянко, не имело успеха.

Государь, обеспокоенный участью семьи, утром поехал в Царское Село, не приняв никакого определённого решения...

Генерал Алексеев - этот мудрый и честный патриот - не обладал, к сожалению, достаточной твёрдостью, властностью и влиянием, чтобы, заставить государя решиться на тот шаг, необходимость которого осознавалась даже императрицей...».

Действительно, в тех исторических событиях Михаил Васильевич не показал ни властности, ни твёрдости. Но он видел, что армия уже перестала быть надёжной опорой монархии. Поэтому он при малейшем случае с упорством напоминал августейшему Верховному главнокомандующему, что Россия ждёт от него решения.

Бесспорно одно: Алексеев со всей ясностью понимал, что дни правления императора Николая II сочтены. И в эти дни генерал заботился только об одном: чтобы для армии свержение монархии прошло бескровно, без потерь людских и душевных. Позднее Алексеев скажет:

— Во время войны армия должна была сражаться на фронте, а не бунтовать вместе с голодным людом столицы...

О том, как развивались события последних дней уже призрачного существования 300-летней династии Романовых, говорится и в личном дневнике императора Николая II.

Особенно значимы записи, которые относятся к концу февраля и первым числам марта месяца:

«22-го февраля. Среда.

Читал, укладывался и принял: Мамонтова, Кульчицкого и Добровольского. Миша завтракал. Простился со всем милым своим (семейством) и поехал с Аликс (императрицей Александрой Фёдоровной) к Знамению, а затем на станцию. В 2 часа уехал на Ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля».

«23 февраля. Четверг.

Проснулся в Смоленске в9с половиной час. Было холодно, ясно и ветрено. Читал всё свободное время французскую книгу) о завоевании Галлии Юлием Цезарем. Приехал в Могилёв в З ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провёл час времени с ним. Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими. Вечером писал и пил общий чай».

«24 февраля. Пятница.

В 10 с половиной пошёл к докладу (Алексеева), который окончился в 12 час. Перед завтраком (?) принёс мне от имени бельгийского короля военный крест (орденскую награду). Погода была неприятная - метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал. Вчера Ольга и Алексей заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру».

«25 февраля. Суббота.

Встал поздно. Доклад (Алексеева) продолжался полтора часа. В 1 с половиной заехал в монастырь и приложился к иконе Божьей матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошёл ко всенощной. Весь вечер занимался».

«26 февраля. Воскресенье.

В10 час. Пошёл к обедне. Доклад (Алексеева) кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Алике и поехал по Бобр(уйскому) шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал и принял сен(атора) Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино».

«27 февраля. Понедельник.

В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известил! Был недолго у доклада (Алексеева). Днём сделал прогулку по шоссе на Орту. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское) С(ело) поскорее и в час ночи перебрался в поезд».

«28 февраля. Вторник.

Лёг спать в 3 с четвертью, т.к. долго говорил с Н. И. Ивановым, кот(орого) посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 час. Ушли из Могилёва в 5 час. утра. Погода была морозная, солнечная. Днём проехали Вязьму, Ржев, а Лихославль в 9 час.».

«1 марта. Среда.

Ночью повернули с М. Вишеры назад, т. к. Любань и Тосно оказались заняты восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства всё время там! Как бедной Алике должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»

«2 марта. Четверг.

Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц(иал)-дем(ократическая) партия в лице рабочего комитета. Нужно моё отречение, Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 с половиной пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте и в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот(орыми) я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого.

Кругом измена и трусость и обман!»

«3 марта. Пятница.

Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими а вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыл в Могилёв. Все чины Штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 с половиной перебрался в дом. Алексеев пришёл с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша (великий князь Михаил Александрович) отрёкся Его манифест кончается четырёххвоской для выборов через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились - лишь бы так продолжалось дальше».

«4 марта. Суббота.

Спал хорошо. В 10 ч. пришёл добрый Алек. Затем пошёл к докладу (Алексеева). В 12 час. поехал на платформу встречать дорогую мама, прибывшую из Киева. Повёз её к себе и завтракал с нею и нашими. Долго сидели и разговаривали. Сегодня получил две телеграммы от дорогой Алике. Погулял. Погода была отвратительная - холод и метель. После чая принял Алексеева и Фредерикса. К 8 час. поехал к обеду к мама и просидел с нею до 11 час».

«8 марта. Среда.

Последний день в Могилёве. В10 с четвертью подписал прощальный приказ по армиям. В 10 с половиной пошёл в дом дежурства, где простился со всеми чинами штаба и управлений. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка - сердце у меня чуть не разорвалось! В 12 час. приехал к мама в вагон, позавтракал с ней, и её свитой и остался сидеть с ней до 4 с половиной час. Простился с ней, Сандро, Сергеем, Борисом и Алеком. Бедного Нилова не пустили со мною. В 4.45 уехал из Могилёва, трогательная толпа людей провожала.

Поехал на Оршу и Витебск.

Погода морозная и ветреная.

Тяжело, больно и тоскливо».

...Генерал Алексеев оказался в дни отречения Николая II от престола едва ли не самым главным действующим лицом исторической драмы в жизни старой России. Он настаивал на принятии государем решения отказаться по добрей воле от обладания императорской короной. Михаил Васильевич знал мнение генерала Рузского, который стоял во главе самого близкого к столице Северного фронта. Знал и мнение председателя Государственной думы Родзянко, который стал избегать в последние дни всяких личных и телеграфных контактов с государем.

А главным аргументом стали телеграммы с Западного фронта от генерала Эверта, Юго-Западного - Брусилова и Кавказского - великого князя Николая Николаевича-младшего. С Румынского фронта и с Балтийского флота такие телеграммы в Ставку пришли с заметным опозданием. Все высказались, хотя и не каждый прямо, за отречение.

Адресаты прислали в Ставку верноподданнические просьбы. Ни один из них не высказался за неповиновение власти императора. Все были за отречение в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила Александровича.

Примечательна среди прочих телеграмма, поступившая из Тифлиса от главнокомандующего на Кавказе великого князя Николая Николаевича-младшего. В ней он, в частности, писал:

«Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклонённо молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника...».

К такому решению их «подтолкнул» Алексеев. Свидетельством тому служит посланная на фронты и Балтийский флот телеграмма-обращение начальника штаба Ставки:

«Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом, плане, хотя бы ценой уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли вы телеграфировать весьма спешно свою верноподданическую просьбу его величеству, известив меня».

В этом документе за подписью начальника штаба Ставки обращает на себя внимание то, что Алексеев откровенно заботится о сохранении царствующей династии. И то, что он не отдаёт официальный приказ должностным лицам, а со словами « не благоволите ли вы» высказать свою просьбу.

Главными действующими лицами в ниспровержении последнего царя оказались три человека: генерал Алексеев, как высший начальник в армии, Родзянко, как председатель парламента России и генерал Рузский, как глава Северного фронта - самого близкого к Петрограду.

Николай II попытался было встретиться в Пскове с Рузским и Родзянко. Но на встречу с императором те не приехали. Известно, что между генералом и председателем Государственной думы состоялся такой разговор:

— Николай Владимирович. Вы здесь, на фронте, не отдаёте себе отчёта в том, что происходит сегодня в столице.

— Мне доподлинно известно что: революционный бунт.

— Это ещё не всё. Династический вопрос в России поставлен ребром. Быть или не быть ей монархией. Вот так!

— Михаил Владимирович, как настрой думских лидеров в отношении государя?

— Скажу откровенно: почти вся Дума стоит за его отречение. И большая часть России, дорогой Николай Владимирович, стоит на такой же политической платформе.

— Но ведь ещё вчера господин Родзянко считался верным монархистом?

— Я и остаюсь таковым. Но мы не можем терять Россию только из-за привязанности к одному из Романовых.

— Полностью согласен в этом с вами. А мы не можем терять русскую армию из-за снятия с должности полковника Николая Романова.

— В семье Романовых много авторитетных в стране великих князей. У нас большой выбор, кому отдать императорскую корону, под которой он будет править по Конституции.

— Значит, Михаил Владимирович, возможность успокоить страну и продолжить войну у нас, как вы считаете, есть?

— Вне всякого сомнения, Николай Владимирович.

— При каких условиях это возможно, на ваш взгляд?

— При условии бескровного отречения императора Николая II от престола в пользу его малолетнего сына Алексея.

— Кто тогда будет регентом?

— Мы предлагаем великого князя Михаила Александровича. Думается, что большая часть семейства Романовых будет стоять за него. А вы, военные верхи?

— Генералитет ничего не имеет против великого князя Михаила Александровича. России для исполнения союзнического долга перед Антантой на фронте нужен спокойный тыл. В противном случае нас ждёт поражение.

— Вам известно, Николай Владимирович, мнение генерала Алексеева?

— Известно. Он не будет стоять за государя, который выпустил из рук бразды правления державой. Но и не будет против царствующей династии.

— Тогда можно надеяться на бескровный исход дела с отречением.

— Только надо спешить. У меня был телеграфный разговор с генералом Хабаловым. Он уверяет, что почва в столице уходит у него из-под ног.

— Хабалов ошибается. Время у нас ещё есть. Но очень и очень мало...

Высшее военное руководство в императора Николая II уже не верило. В том числе и главное лицо среди них — георгиевский кавалер генерал от инфантерии Алексеев.

Думается, что всероссийский государь это понял слишком поздно. Иначе он успел бы произвести в верхах определённые кадровые перестановки.

Последний запрос в Государственную думу о положении в столице поставил Николая II перед тяжёлым выбором: или отречение, или поход с верными ему войсками на Петроград, чтобы с кровью подавить там «мятеж». То есть начать в России гражданскую войну. На первое ему решиться было крайне трудно. На второе он пойти просто не мог.

Император вызвал к себе лечащего врача семьи профессора Фёдорова. В штабном вагоне, за закрытыми дверями состоялся следующий разговор:

— Сергей Петрович, я во всём полагался на ваши знания и порядочность. Сегодня мне хочется услышать от вас честный ответ на один крайне важный для меня вопрос.

— Какой вопрос, ваше величество?

— Ответьте мне откровенно, болезнь моего наследника, Сына Алексея, излечима? Или нет?

— Наука говорит нам, что эта болезнь неизлечима. Но бывают, однако, случаи, когда лицо, одержимое ею, достигает почтенного возраста.

— А что говорит медицинская наука о моём сыне-наследнике? Только скажите мне всю правду, какой бы горькой для меня она ни была.

— Цесаревич во власти случайности. Такова вся правда.

Император Николай II опустил голову и прошептал те слова, которые давно «лежали» у него в сердце:

— Ну, раз это так, раз Алексей не может быть полезен Родине, как бы я того желал, то мы с Александрой Фёдоровной имеем право сохранить сына при себе...

— В ночь на 2 марта был обнародован последний высочайший манифест всероссийского императора Николая II Романова:

«Акт

об отречении Государя Императора Николая II

от престола Государства Российского в пользу

Великого Князя Михаила Александровича.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодна было ниспослать России новое тяжкое испытание». Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны? Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого Нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.

Не желая расставаться с любимым сыном Нашим, Мы передаём наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся на том ненарушимую присягу.

Во имя горячо любимой Родины призываем всех Наших верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

Г. Псков, 2 Марта 15. Час. 3 мин. 1917 года.

НИКОЛАЙ.

Министр Императорского Двора, генерал-адъютант

граф Фредерикс».

Первая мировая война «обрушила» не только российский императорский дом, но и австрийскую и германскую императорские династии. Судьба их в дни крушения выглядела иначе, чем у Романовых. Но каждый правитель в последнем своём слове обращался к армии. Так сделал царь Николай II, так сделал после него через полтора года император Вильгельм:

«...Настоящим отрекаюсь на будущее от прав на корону Пруссии и связанных с ними прав на корону Германской империи. Равным образом освобождаю всех государственных служащих Германской империи и Пруссии, а также всех офицеров, унтер-офицеров и рядовых флота, прусской армии и воинских контингентов союзных государств от присяги, принесённой мне как императору, королю и верховному главнокомандующему. Ожидаю, что они будут помогать восстанавливать порядок в Германской империи лицам, к которым перейдёт фактическая власть в Германии, защищать немецкий народ от грозящих ему анархии, голода и иноземного господства.

С подлинным верно: подписано Его Величества собственной рукой и скреплено императорской печатью.

Дано в Амеронгене 26 ноября 1918 года».

Даже при беглом сравнении двух текстов об отречении - императоров России и Германии - видно, что силу государства, спасение от военных и послевоенных бед они оба видели в кадровых вооружённых силах.

...Находившийся в Могилёве, в штабе генерал Алексеев с нетерпением ждал манифеста. Текст по телеграфу пришёл из Пскова глубокой ночью. Вместе с ним поступило два указа Правительствующему Сенату. Первый - о назначении князя Г. Б. Львова председателем Совета министров. Второй - о повторном назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича-младшего.

Михаил Васильевич узнал и о том, что Николай II решил отречься в пользу своего брата.

«Его Императорскому Высочеству Михаилу

Псков, 3 марта 1917 года

События вчерашнего дня побудили меня к этому бесповоротному шагу. Прости, что перекладываю эту ношу на тебя и не смог этому воспрепятствовать. Однако остаюсь твоим верным и преданным братом. Возвращаюсь а Ставку и надеюсь, что через несколько дней смогу уехать в Царское Село. Усердно молю Бога за тебя и твою державу.

Ники».

Новый Верховный находился в Тифлисе и мог прибыть оттуда в ближайшие дни. Алексеев понял, что ему в это тревожное время предстояло, как начальнику штаба Ставки, распоряжаться фронтами от имени великого князя, исполнять его обязанности по существовавшему положению о власти в Ставке.

Под самое утро пришла телеграмма от Родзянко. В ней сообщалось, что великий князь Михаил Александрович готовит собственное заявление. Вскоре телеграфный аппарат отстучал его текст:

«Одушевлённый единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твёрдое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского».

Заявление великого князя Михаила Александровича дополнялось коротким актом подписания заявления. 300-летнему дому Романовых пришёл конец. В летописи государства Российского монарха Михаила II не появилось.

Так Российская держава в начале 1917 года осталась «без царя в голове».

Историки по сей день не могут прийти к единому мнению в вопросе о том, какую же роль сыграл генерал Алексеев, начальник штаба Ставки, главный стратег России в Первой мировой войне в деле отречения последнего Романова. Думается, что здесь следует обратиться к мнению главных участников тех далёких событий. И прежде всего, к генералу Рузскому, в те дни командовавшему армиями Северного фронта.

Он оставил после себя небольшое публицистическое наследие о событиях, связанных с отречением царя-самодержца, которое впервые увидело свет в белоэмигрантской печати. Речь прежде всего идёт о беседе Рузского с генералом С. Н. Вильчковским о пребывании императора Николая II в Пскове 1 и 2 марта 1917 года.

Статья была опубликована в 1922 году в журнале «Русская летопись», который издавался в Париже издательством «Русский очаг». Под публикацией, однако, стояла подпись Вильчаковского, а не самого Рузского.

«...Судьба государя и России была решена генералом Алексеевым.

Ему предстояло два решения, для исполнения которых «каждая минута могла стать роковой», как он справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме. (Речь идёт о телеграмме Алексеева главнокомандующим фронтам по поводу отречения императора. - А. Ш.) Либо сделать «дорогую уступку» - пожертвовать государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защиты России, либо - не колеблясь, вырвать из рук самочинного временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы.

Генерал Алексеев избрал первое решение - без борьбы сдать всё самочинным правителе, будто бы для спасения армии и России. Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины...».

Немалая часть офицерства обвиняла фактического военного вождя России в прямой виновности в свержении императора. Так, бывший артиллерист штабс-капитан Эраст Гиацинтов, фронтовик, кавалер трёх боевых орденов писал в «Записках белого офицера»:

«Для нас, фронтовиков и кадровых офицеров, это (отречение Николая II. - А. Ш.) было то, что называется «как снег на голову». Никто никогда не думал, что Россия может сделаться какой-то республикой и что возможны такие вещи. Увы, это оказалось возможным благодаря тому, что Государя окружала не только генерал-адъютанты, и генералы-предатели во главе с Алексеевым, начальником штаба Государя.

Алексеев, правда, был болен и находился в Крыму, но имел там совещание с левонастроенными кадетскими деятелями или даже социалистами, которые уговаривали его принять участие в этом заговоре. То же самое относится к великому князю Николаю Николаевичу...

По долгу присяги и Алексеев, и великий князь Николай Николаевич должны были предупредить об этих предложениях Государя Императора. Но ни тот, ни другой этого не сделали, и таким образом оба оказались участниками несчастья как династии, так и всей нашей России...».

С вышесказанным можно соглашаться или не соглашаться. Но ясно одно, что Алексеев, Рузский и Гучков, Председатель Центрального военно-промышленного комитета, стали тем хирургическим инструментом Февральской буржуазно-демократической революции, который отправил в прошлое отжившую свой век династию Романовых.

Ибо эти три человека обладали в те дни реальной силой. Первые два - военной, а третий - финансовой, довлевшей над «думской». Все остальные действующие лица свержения российской монархии были только политиками.

Думал ли каждый из этих людей о последствиях свершённого их руками крушения Российской империи?

Николай Владимирович Рузский, стоявший под дулами винтовок чекистов в Пятигорске на краю вырытой им же могилы? Ведь именно ему, как главнокомандующему армиями Северного фронта, подчинялся петроградский гарнизон. Ещё были под рукой верные воинские части, способные выполнить приказ о защите царя-батюшки.

Александр Иванович Гучков, один из крупнейших московских домовладельцев и промышленников, лишившийся в советском Отечестве всех своих миллионов, познавший бесчестье эмиграции? Ведь ему и его «сродственникам» ничего не стоило обратить хотя бы часть своих капиталов на поддержку пошатнувшейся монархии.

Михаил Васильевич Алексеев, стратег Первой мировой войны, который начал её с многомиллионной Русской армией, а закончил, собирая в новую русскую армию, названную им же белой Добровольческой, разрозненные группы офицеров, юнкеров и мальчишек-кадетов? Что он думал о своей причастности к крушению династии Романовых в 1-м «Ледяном» походе? Истории это неизвестно.

Глава девятая ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ «ВРЕМЕННЫХ»

Итак, царя не стало. Временное правительство ещё только образовывалось. Новый Верховный главнокомандующий в Могилёвскую Ставку пока не прибыл. Управление армейскими делами оказалось «на подписи» у генерала Алексеева.

Но ему на несколько дней пришлось забыть о фронтовых заботах, переложив их на плечи своих ближайших помощников, надлежало заниматься «устройством дальнейшей судьбы» отрёкшегося от престола императора.

Михаилу Васильевичу на следующий день после отречения передали листок бумаги, на котором государь излагал четыре свои просьбы, адресованные новому главе правительства России князю Львову.

Во-первых, разрешить ему и его в одночасье поредевшей свите беспрепятственный проезд в Царское Село для воссоединения с членами семьи.

Во-вторых, гарантировать безопасность временного пребывания в Царском Селе его семье и свите до полного выздоровления детей.

В-третьих, предоставить и гарантировать ему лично, семье и свите беспрепятственный переезд по железной дороге в Романов (сегодня город Мурманск. – А.Ш.) для последующего убытия на Британские острова.

И, в-четвёртых, разрешить возвратиться после окончания войны в Россию для постоянного проживания в крымской Ливадии, в собственном, полюбившемся ему давно дворце.

К этому можно лишь добавить, что бывший всероссийский самодержец предложил Временному правительству, главу которого он сам и назначил, достойное решение своей дальнейшей судьбы. Во всяком случае, в случае исполнения всех своих просьб он ничем не угрожал безопасности новой России. Но в Петрограде думали совсем иначе.

В тот же день у генерала Алексеева состоялся продолжительный телефонный разговор с князем Львовым:

— Георгий Евгеньевич. Передо мной письмо отрёкшегося государя с рядом просьб. Позвольте зачитать вам их.

— Михаил Васильевич, только короче. В Думе идёт назначение новых министров.

— Хорошо. Первая просьба о переезде из Могилёва в Царское Село. К семье, к заболевшим детям.

— Пока разрешение такое дать не могу. Надо проконсультироваться с думскими фракциями, как быть с низложенным царём.

— Вторая просьба. Полковник Романов просит обеспечить ему, семье и свите личную безопасность. И здесь, и в Царском Селе.

— Почему полковник? Разве он ещё служит в армии?

— Точно так, Николай Романов по сей день числится в списках по корпусу офицеров Генерального штаба. Его никто в отставку не отправлял.

— Я подумаю о приказе. Нельзя бывшего царя оставлять в армии. Может возникнуть брожение, у него есть сторонники.

— Я вас понял. О создавшейся ситуации мною будет доложено новому Верховному сразу же по его прибытии в Могилёв.

— Правильно. Решайте вопрос о полковничестве в Ставке, а не в столице. Третья просьба о чём?

— Он просит свободы выезда в Романов, а оттуда на союзном пароходе или военном корабле в Лондон.

— Это опасная просьба, Михаил Васильевич. Смею вас в том заверить. Нам ещё не известно, как отреагировала на низложение Николая II английская столица. Там же королевство, сильная монархия. Могут быть разборки в Антанте.

— Так что же мне ответить по третьей просьбе?

— Пока ничего. Скажите, что этот вопрос будет решаться в правительстве и Думе.

— Вас понял. Так и будет сказано.

— Четвёртая просьба?

— О ней можно и не говорить, Георгий Евгеньевич.

— Почему так?

— Просьба чересчур наивная.

— Тогда и не надо о ней говорить. У меня к вам, поскольку вы остались в Ставке пока за Верховного главнокомандующего, следующее приказание.

— Какое? Я вас слушаю внимательно.

— Чтобы оградить себя и меня от нежелательных эксцессов, обеспечьте надёжную охрану бывшего государя. Где он сейчас пребывает?

— Всё там же. В хорошо известном вам штабном царском поезде, стоящем на Могилёвской станции.

— Пусть там пока и находится. На всякий случай уберите из бывшей царской свиты всех офицеров. И отправьте их подальше. Например, на Румынский фронт или на Кавказ.

— Будет исполнено, Георгий Евгеньевич. Но я, со своей стороны, настаиваю на одной просьбе.

— Какой, Михаил Васильевич?

— Прошу ускорить отъезд из Ставки бывшего царя. Для этой цели пришлите из Петрограда своих представителей.

— Почему такая спешка? Пусть полковник Романов сидит в своём штабном вагоне, как и раньше в нём сидел.

— Георгий Евгеньевич, поймите, что чем раньше это случится, тем лучше будет для работы Ставки. И, наконец, для самого бывшего императора.

— Не волнуйтесь, Михаил Васильевич. Этим вопросом я займусь лично. А вы там продолжайте руководить войной...

Вопрос о дальнейшей судьбе последнего Романова решался Временным правительством в длительных спорах. Наконец, министры сошлись на том, что надо признать низложенного монарха и его супругу лишёнными личной свободы и поселить пока в Царском Селе. То есть речь шла, по сути дела, о домашнем аресте.

Бывший государь «всея Руси» отбыл из Могилёва при большом стечении народа на городском вокзале. Прощание Николая Романова с высшими чинами Ставки во главе с генерал-адъютантом Свиты Его Императорского Величества прошло весьма корректно, но при полном молчании собравшейся вокруг толпы, в которой преобладали люди в солдатских и офицерских шинелях:

— Михаил Васильевич. Я вам премного благодарен за хлопоты перед князем Львовым по моим просьбам.

— Николай Александрович. Это мой долг.

— Я вам желаю успехов. Я всегда высоко ценил ваши способности, стратегическое мышление.

— Очень признателен за такую весьма лестную оценку.

— Тогда до свидания. Прошу вас об одном: пекитесь о Русской армии, о судьбе Отечества так, как вы это делали и раньше. При мне.

— Это мой долг.

— Ещё раз до свидания. Только знайте достоверно, что моя супруга Александра Фёдоровна никогда на вас зла не держала...

После отъезда царского поезда в Царское Село всего через несколько часов на тот же Могилёвский вокзал прибыл из Киева поезд с новым Верховным главнокомандующим. Два двоюродных брата так и не встретились друг с другом больше в своей жизни.

Возвратившийся в Ставку после долгого отсутствия в ней великий князь Николай Николаевич-младший сразу же издал свой первый приказ. Он гласил:

«В нашем Отечестве установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей Родины я, Верховный Главнокомандующий, признал её, показав тем самым пример нашего воинского долга.

Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников.

Только тогда Бог нам даст победу».

Такой приказ генерала Николая Николаевича Романова на фронтах не вызвал никакой сумятицы. Зато Государственная дума и Временное правительство не на шутку взволновались:

— Вы только вдумайтесь: этот великий князь в приказе пишет, что он повелевает...

— Это же проявление царизма, самодержавия!..

— Новым Верховным управлять из Петрограда никак у нас не получится...

— Сразу, в первый же день, и такие замашки...

— Он же смотрится отъявленным контрреволюционером. Того и гляди, что решится на переворот...

— У него армия, а у нас в столице небоеспособный тыловой гарнизон да Кронштадт, который уже никому не подчиняется...

— Этого генерала Романова надо убирать из Ставки, пока не поздно.

— Он решительнее своего брата-полковника будет. Как бы не быть беде свободной России, демократии...

Уже на следующий день после злополучного первого приказа в Ставку телеграфной строкой пришло из Петрограда решение Временного правительства. Телеграмма была подписана премьером князем Львовым. Правительство уведомляло великого князя Николая Николаевича-младшего о нежелательности его дальнейшего пребывания на посту Верховного главнокомандующего России.

Разобиженный до глубины души Верховный поспешил в кабинет начальника своего штаба.

— Читайте, Михаил Васильевич! Мне эти временные министры предлагают покинуть Могилёв.

— Но здесь, Николай Николаевич, нет прямого приказа о вашей отставке.

— А его сегодня и не надо. Главное высказать из столицы своё нежелание. Вот вам и приказ об отставке.

— Не волнуйтесь, Николай Николаевич. Надо отправить запрос на имя князя Львова.

— Ничего не надо. Я сегодня же покидаю Ставку.

— А кто же останется за Верховного?

— Командование я сдаю лично вам, Михаил Васильевич. Больше некому. Сдаю немедленно...

Глубоко оскорблённый великий князь удалился в своё крымское поместье. В последнем приказе за своей подписью Николай Николаевич-младший призывал войска оставаться верными Родине и её новому правительству.

Сразу же после отъезда великого князя из Могилёва генерал Алексеев известил о случившемся официальный Петроград. Телеграмма из Ставки адресовалась лично князю Львову, как главе нового кабинета министров. Тот сразу же позвонил в Ставку:

— Михаил Васильевич, я хочу вас озадачить от имени правительства. Свяжитесь, как можно скорее, с великим князем Николаем Николаевичем и постарайтесь, как можно вежливее, объяснить причину его отставки.

— Будет исполнено, Георгий Евгеньевич. Но думаю, что великий князь, как человек понятливый, уже сам всё осознал.

— Но он, как я знаю, человек обидчивый.

— Не надо тревожиться. Обижаться ему не позволит всем нам известная семейная гордость.

— Но всё же он может возмутиться против решения Временного правительства.

— Не возмутится, господин министр. Это я могу сказать вам абсолютно точно.

— Интересно, почему?

— Потому что генерал Николай Николаевич Романов по своей воле несколько дней назад принёс присягу Временному правительству.

— Присяге можно изменить. Или забыть про неё, когда решается не в самую лучшую сторону твоя судьба.

— Бывший Верховный главнокомандующий России, уважаемый Георгий Евгеньевич, человек воинского долга и чести...

Временному правительству пришлось второй раз за несколько последних дней решать вопрос о Верховном главнокомандующем. После недолгих колебаний оно остановило свой выбор на генерале от инфантерии Алексееве. За него высказался князь Львов и единственный министр из социалистов Керенский. «Временным» начальник штаба Ставки импонировал прежде всего тем, что не «рвался» к кормилам государственной власти.

Но против была такая сильная «февральская личность», как глава Временного комитета Государственной думы Родзянко. Ему Алексеев не нравился тем, что открыто не выступил против императора Николая II, словно желая в ходе Февральской революции остаться в тени решающих событий. Такое и вправду было.

Родзянко отправил князю Львову письмо, в котором начальнику штаба Ставки даётся самый нелестный отзыв. Михаила Васильевича, в частности, председатель российского парламента обвинял в «тайном монархизме». Для тех дней это было серьёзнейшее обвинение: а вдруг низложенный император вздумает вернуться на престол? И где тогда будет армия, если во главе её окажется генерал Алексеев?

Письмо было отправлено 18 марта, а уже утром следующего дня Временный комитет Государственной думы рассмотрел вопрос о новом Верховном главнокомандующем. В постановлении, написанном под диктовку Родзянко, говорилось:

«…Признать, что в интересах успешного ведения войны представляется мерой неотложною освобождение генерала Алексеева от обязанностей Верховного главнокомандующего. Желательным кандидатом является генерал Брусилов...

Общее руководство ведением войны, за исключением стратегии, управления и командования всеми сухопутными и морскими силами, должно быть сосредоточено в руках Временного правительства».

Всем всё было ясно. Князь Львов и его «временные» министры стояли за Алексеева. Родзянко и его «временные» думцы - за Брусилова. Каждый из них желал видеть на посту российского Верховного главнокомандующего только своего человека. Иными словами говоря, и Львов, и Родзянко заглядывали в будущее. «Временными» они долго оставаться не хотели. Оба мечтали о полноте власти.

Однако Временное правительство продолжало стоять на своём. Во-первых, многие министры были в плохих отношениях с думцами. Во-вторых, сказывалась совместная работа части из них с начальником штаба Ставки. Иными словами говоря, Михаил Васильевич Алексеев обладал несомненно большим личным авторитетом среди фронтового офицерства и армейского генералитета.

Выход из конфликтной ситуации нашёл не кто иной, как сам военный и морской министр А. И. Гучков. Первое в истории гражданское лицо на такой должности, он с разрешения князя Львова направил командующим фронтами и армиями телеграмму следующего содержания:

«Временное правительство, прежде чем окончательно решить вопрос об утверждении Верховным главнокомандующим генерала Алексеева, обращается к вам с просьбой сообщить вполне откровенно и незамедлительно ваше мнение об этой кандидатуре».

Уже самой телеграммой военный и морской министр подавал голос за Алексеева. Фронтовой генералитет в своём большинстве дал в столицу положительный ответ.

В Петрограде это расценили так: действующая Русская армия проголосовала «за» князя Львова и против Родзянко. То есть принципиальная победа в нешуточной политической схватке оказалась на стороне правительства, а не парламента.

Но в пользу Алексеева высказались не все фронтовые военачальники. Так, командующий 5-й армией генерал Драгомиров высказал следующее опасение:

«Вряд ли генерал Алексеев способен воодушевить армию, вызвать её лихорадочный подъем...».

Ревниво относившийся к фронтовым успехам и карьере Алексеева в Первой мировой войне главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Рузский ответил уклончиво:

«По моему мнению, выбор Верховного должен быть сделан волею правительства».

Тем не менее, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев стал Верховным главнокомандующим России. Поздравления ему прислали военные вожди всех союзных стран Антанты. Хотя он в силу своей несговорчивости для Парижа и Лондона «подарком», вне всякого сомнения, не был.

Свою должность начальника штаба Ставки Алексеев сдал генералу от инфантерии В. Н. Клембовскому, который был его ближайшим помощником и пользовался исключительным доверием. Однако вскоре Клембовский оказался на должности главнокомандующего армиями Северного фронта.

Временное правительство само выбрало нового начальника штаба Ставки. В Могилёв прибыл с предписанием военного и морского министра генерал-лейтенант А. И. Деникин, командир 8-го армейского корпуса. Прославившийся в делах Юго-Западного фронта, прежде всего во главе 4-й стрелковой «Железной» бригады, которая затем была в ходе боев преобразована в стрелковую «Железную» дивизию. Её бойцы в кровопролитных боях среди карпатских лесов показали подлинные чудеса доблести и храбрости.

До этого Алексеев с Деникиным близкого знакомства не имели. Но Михаил Васильевич знал, что начальник его штаба имеет прекрасные боевые характеристики и отменно владеет тактическим, а значит, и оперативным искусством.

Собственно говоря, менялось всё штабное начальство Ставки. Должность первого генерал-квартирмейстера занял генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович, одно время командовавший Кавказской туземной («Дикой») конной дивизией. Вторым генерал-квартирмейстером стал С. Л. Марков, имевший опыт командования пехотной дивизией. Оба они в скором времени, менее чем через год, станут военачальниками белой Добровольческой армии.

Не стало в Могилёвской Ставке великого князя Сергея Михайловича, ушедшего в отставку по воле Временного правительства. Его заменил на посту полевого генерал-инспектора артиллерии генерал М. В. Ханжин.

А. И. Деникин писал, как непросто складывались отношения между ним и Алексеевым. Военный и морской министр Гучков, человек сугубо гражданский и потому не знакомый с военной этикой, просто поставил Михаила Васильевича перед фактом:

«Такой полупринудительный порядок назначения Верховному главнокомандующему ближайшего помощника не прошёл бесследно: между генералом Алексеевым и мною легла некоторая тень, и только к концу его командования она рассеялась. Генерал Алексеев в моём назначении увидел опеку правительства...

Вынужденный с первых же шагов вступить в оппозицию с ним, оберегая Верховного - часто без его ведома — от многих трений и столкновений своим личным участием в них, я со временем установил с генералом Алексеевым отношения, полные внутренней теплоты и доверия...».

Первая встреча в Ставке складывалась тяжело для обоих генералов. Верховный принял своего начальника штаба сразу же после его прибытия в Могилёв.

— Ну что же, раз приказано свыше, то принимайте должность.

— Позволю сказать, что я на эту должность не просился и долго отказывался перед военным министром Гучковым.

— Я об этом знаю. Понимаете, Антон Иванович, здесь масштаб работы широкий, нужна особая подготовка. Однако делать нечего, будем вместе работать.

— Михаил Васильевич, при таких условиях я категорически отказываюсь от должности.

— Но ведь приказ на вас уже состоялся.

— Любой приказ можно отменить. Особенно сейчас. И чтобы не создавать трений между вами и правительством, заявляю, что это исключительно моё личное решение.

— Алексеев, никак не ожидая такого ответа от Деникина, сразу же переменил тон.

— Нет, Антон Иванович. Я прошу вас не отказываться от должности. Будем работать вместе, я помогу вам. Наконец, ничто не мешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, уйти на первую же открывшуюся армию. Согласны?

— Согласен.

— Вот и хорошо. Надеюсь, что всё между нами уладится. Вечером прошу ко мне на чай.

— Благодарю за приглашение, Михаил Васильевич. Непременно буду...

Алексеев и Деникин за короткое время совместного пребывания в Могилёвской Ставке так и не сработались. Причин виделось две.

Во-первых, Михаил Васильевич стремился решать все стратегические задачи самостоятельно, благо работоспособностью он обладал поразительной.

Во-вторых, получив в начальники штаба старательного Деникина, он стал поручать ему задачи, которые ставились Верховному решениями Временного правительства. Одним из таких действительно важных поручений стала организация демобилизации из армии 40-летних солдат. Такое решение «временных» привело к тому, что фронтовая артиллерия лишилась большей части наиболее подготовленных унтер-офицеров.

Отдавал Алексеев своему начальнику штаба на рассмотрение и «сомнительные» проекты, которые нередко поступали в Ставку на её решение. Как это было, например, с предложением Управления путей сообщения утвердить заказ на несколько десятков миллионов рублей на возобновление в будущем движения по... Варшавско-Венской железной дороге, которая находилась на польской территории, оккупированной германскими войсками.

Деникин пробыл в Ставке всего два месяца. Не найдя точки соприкосновения с новым Верховным главнокомандующим Брусиловым, он отпросился из Могилёва назад на фронт...

Времени на притирку между должностными лицами не было, поскольку в войне назревали большие события. Приближался ранее обговорённый на Межсоюзнической конференции срок перехода Русской армии в наступление. В Ставке понимали всю нереальность наступления, но высшее военное командование Антанты никаких возражений не принимало.

Дело кончилось тем, что отношения союзников стали обостряться. Инициатором этого стал только что назначенный главнокомандующим французской армии (армиями Севера и Северо-Востока) дивизионный генерал Роберт-Жорж Нивель. Он сменил на этом посту Жоффра. Нивель отличился в ходе обороны крепости Верден, то есть в самой продолжительной операции Первой мировой войны.

Нивель откровенно жаждал славы, а потому торопил события, не считаясь с объективными условиями. Решив наступать на Германию в самое ближайшее время, он прислал на имя российского Верховного генерала Алексеева телеграмму следующего содержания:

«По соглашению с высоким английским командованием я назначил на 8 апреля начало совместного наступления на Западном фронте. Этот срок не может быть отложен. На совещании в Шантильи 15 и 16 ноября было решено, что союзные армии будут стремиться в 1917 году сломить неприятельские силы путём единовременного наступления на всех фронтах с применением максимального количества средств, какое только сможет ввести в дело каждая армия.

Я введу для наступления на Западном фронте все силы французской армии, так как буду добиваться решительных результатов, достижения которых в данный период войны нельзя откладывать.

Вследствие этого прошу вас также начать наступление русских войск около первых или средних чисел апреля. Совершенно необходимо, чтобы ваши и наши операции начались одновременно (в пределах нескольких дней), иначе неприятель сохранит за собой свободу распоряжения резервами, достаточно значительными, для того чтобы остановить с самого начала одно за другим наши наступления...

Должен добавить, что никогда положение не будет столь благоприятным для русских войск, так как почти все наличные немецкие силы находятся на нашем фронте и число их растёт с каждым днём!

Главнокомандующий».

Получив из Парижа такую телеграмму, Алексеев вызвал к себе начальника штаба Ставки:

— Антон Иванович. Вы ознакомились с содержанием телеграммы генерала Нивеля?

— Да, Михаил Васильевич.

— Что вы скажете по ней о новом французском главнокомандующем?

— Категоричность его требований несомненна. Но следовало бы в рамках уважения к союзникам хотя бы согласовать вопрос, можем ли мы перейти в наступление в срок, который пожелал установить генерал Нивель.

— Ясно одно. Мы не сможем в первой половине апреля начать наступательную операцию. Мы к ней не готовы.

— Михаил Васильевич. Заметьте, чем приманивает нас сменщик Жоффра: почти все наличные немецкие силы находятся на Западном фронте?

— Нивель словно не знает о том, что два из четырёх русских фронта на востоке Европы воюют именно с германцами. А остальные два - с австрийцами.

— Париж просит дать срочный ответ на телеграмму.

— Антон Иванович. Через час у меня будет на проводе военный министр Гучков. Я с ним обговорю этот вопрос. Но скажу сразу: французам надо дать понять, что с союзниками следует считаться не только в Шантильи.

— Значит, ответ в Париж надо готовить сегодня же?

— Да. Коротко и ясно объяснить генералу Нивелю, что мы не можем начать большую операцию в назначенные им для нас сроки.

— Каким должен быть тон ответной телеграммы?

— Как можно сдержаннее, Антон Иванович. И самое главное: надо указать Нивелю на опасность, которой грозит союзникам его чрезмерно поспешный план общего наступления...

Военный и морской министр Временного правительства одобрил позицию Ставки. Но уже через три дня в Могилёв (через Петроград) из Парижа пришла новая телеграмма. Французский главнокомандующий самым категоричным образом настаивал на общем для Западного и Русского фронтов наступлении. Причём в сроки, назначенные лично им, дивизионным генералом Робертом-Жоржем Нивелем.

Алексеев отправляет военному и морскому министру Временного правительства (через которого в Ставку шли телеграммы союзников) такое телеграфное послание:

«Если успокоение, признаки которого имеются, наступит скоро, если удастся вернуть боевое значение Балтийского флота, то, кто бы ни был Верховным, он сделает всё возможное в нашей обстановке, чтобы приковать к себе силы противника, ныне находящиеся на нашем фронте...

Но ранее начала мая нельзя приступить даже к частным ударам, так как весна только что начинается, снег обильный и ростепель будет выходящей из ряда обычных».

Нивель не отказался от назначенного им срока наступления на Западном фронте. Вместе с французами наступали англичане, которые в первые дни атаки германских позиций имели частные успехи у городов Аррас и Пуассон. Здесь особенно отличился канадский корпус. В Лондоне премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж торжествовал:

— Видите, я не зря временно подчинил герою Вердена наши войска, находящиеся на французской территории...

Но дальше всё пошло так, как предсказывал в далёком от Франции городе Могилёве генерал Алексеев. Германское командование предвидело наступление противной стороны и потому отвело свои силы на «линию Зигфрида» (Аррас - Сен-Кантен - Ла-Фер). Когда 16 апреля, в 6 часов утра французские войска перешли в генеральное наступление, то они сразу же попали под сильный заградительный огонь немецкой артиллерии, которая хорошо пристрелялась к местности.

Не удалась у городка Краона и массированная, невиданная до того танковая атака французов. На позицию германцев было двинуто сразу 128 (!) одетых в броню машин.

Французским войскам удалось продвинуться вперёд. Но парижское правительство, возмущённое огромными людскими потерями - ценой за право обладания небольшим клочком земли у Моронвиллера и на южных склонах высот Шмен-де-Дама, приказало остановить наступление.

Германский фронт прорван не был, французские солдаты заметно упали духом, а некоторые полки взбунтовались. Психологический надлом армии воюющей страны достиг высшей точки тогда, когда два армейский корпуса начали поход на столичный Париж. Начала распространяться антивоенная пропаганда, население Франции стало всё больше выступать за немедленное заключение мира.

Так самонадеянность генерала Нивеля обернулась для Антанты на Западном фронте большой военной неудачей. Более того, самыми опасными последствиями провалившегося наступления стали последствия психологического характера.

Союзное наступление на Западном фронте весной 1917 года получило в истории Первой мировой войны название «бойни Нивеля». Французы потеряли в ней 180 тысяч человек, англичане - 160, германцы - 163 тысячи. Дивизионный генерал Нивель был снят с поста главнокомандующего и заменён генералом Анри-Филиппом Петэном, который вскоре стал маршалом Франции...

С требованиями союзников по Антанте всё же приходилось считаться. Алексеев, зная истинное положение дел на всех фронтах, всё же пытался оттянуть на несколько месяцев наступательную операцию на Востоке. Однако здесь он вошёл в конфликт с главнокомандующими армий фронтов. Те отправили в столицу военному министру следующую телеграмму:

«Срочно. Секретно.

Сегодня на военном совете всех командиров фронта единогласно решено:

1) армии желают и могут наступать;

2) наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и всем миром;

3) это наступление избавит нас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией её обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах;

4) некоторый недостаток заставит лишь несколько сузить размер наступления;

5) нужно, главное, наладить продовольствие и регулярный подвоз, а это в средствах России и должно быть сделано;

6) настоятельно просим, никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делать;

7) армия имеет своё мнение, мнение Петрограда о её состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая её сила здесь, на театре войны, а не в тылах.

Брусилов, Баланин, Щербачёв, Каледин, Балуев».

На телеграмме командующих пяти фронтов (считая Румынский) генерал-квартирмейстером Ставки была наложена резолюция следующего содержания:

«Какое было бы счастье, если бы действительность оправдала эти надежды!»

Алексеев был против широких наступательных операций в силу многих веских причин. Он сделал обстоятельный доклад военному и морскому министру Гучкову, показав всю безотрадную картину состояния армии и флота, особенно тыловых гарнизонов и балтийского Кронштадта. Этого Верховному показалось мало, и он связался по прямому проводу с Петроградом:

— Александр Иванович. Вы ознакомились с моим последним докладом?

— Да, Михаил Васильевич. Но он произвёл на моих коллег по Временному правительству самое удручающее впечатление.

— Я не ожидал иного.

— Неужели у нас так всё плохо в армии, на фронте? И особенно в Балтийском флоте?

— Картина объективная. Резервы в тыловых гарнизонах распропагандированы социал-демократами и прочими партиями против войны. На фронте участились случаи неисполнения приказов. Балтийский флот вообще никак нельзя привлекать к операциям Северного фронта, поскольку с февраля он стал реально неуправляем.

— Однако правительство надеется, что революционный дух армии и народа поможет России победно завершить Великую войну.

— Смею заметить, Александр Иванович, что именно этот революционный дух сломал в армии дисциплинированность и организованность.

— Но Временное правительство послало на все фронты своих комиссаров. Они сообщают в столицу, что революционный дух сделал войска готовыми к наступательным действиям.

— Позвольте сказать: не знаю ни одного случая, чтобы солдаты после митинга в поддержку Временного правительства бросились на штурм вражеских окопов.

— Михаил Васильевич, вы явно недооцениваете настроения солдатских масс сегодня.

— Может быть. Ведь я не политик. Но агитация социалистов ведёт на фронте только к пораженческим настроениям. Они затрагивают даже часть офицерства военного времени.

— Отставим споры. Из Парижа пришёл очередной запрос относительно даты начала наступательной операции на Русском фронте.

— Я уже вам докладывал, господин военный министр, что к наступлению мы не готовы.

— Какой же выход, Михаил Васильевич? Ведь у России есть обязательства перед Антантой.

— Выход вижу один. Надо отложить начало наступления. Хотя бы до июня-июля.

— А что тогда делать будут фронтовые войска?

— Они должны придерживаться строго оборонительных действий. Соответствующая директива за моей подписью уже готова к отправке на фронты.

— Пока воздержитесь с её отправкой.

— Почему, Александр Иванович?

— Временное правительство приняло решение опросить относительно предстоящей наступательной операции главнокомандующих всех фронтов. Вы согласны с таким мнением правительственного кабинета?

— Согласен. Как равно согласен буду с мнениями фронтового командования.

— Вот и хорошо. Думаю, что так мы уладим конфликт с Парижем...

Как ни странно, позиция Верховного у главнокомандующих армиями фронтов поддержки не получила. Только глава Северного фронта генерал Рузский поддержал оборонительный план кампании 1917 года. Главнокомандующие же Западным и Юго-Западным фронтами высказались за самые активные действия.

Алексееву пришлось изменить собственное решение. Та телеграмма так и не ушла из Ставки. Верховный главнокомандующий отдал приказ начать подготовку наступательной операции силами Юго-Западного фронта. Военные миссии Франции и Великобритании в Петрограде «вздохнули свободно».

В те дни союзники России по Антанте и представления не имели о том, что Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов 1 марта 1917 года издал свой едва ли не самый известный для истории приказ за № 1. Он был «убийственным» для старой русской армии, сражавшейся на фронте:

«По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2) Во всех воинских частях, которые ещё не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра, 2-го сего марта.

3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4) Приказы Военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5) Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулемёты, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.

6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чём не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.

В частности, вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяется.

7) Равным образом отменяется титулирование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведений ротных комитетов.

Петроградский совет рабочих и солдатских

депутатов».

Когда с этим приказом № 1, который со страниц левых газет разошёлся по всей России, ознакомился генерал Алексеев, то он не смог скрыть своего искреннего возмущения.

Этот приказ Петроградского совета Погубит нашу армию. Он расшатает в ней донельзя воинскую дисциплину, сломает единоначалие. Разве может командир в боевой обстановке обсуждать свой приказ с каким-то ротным советом, который может его взять и отменить?!

Временное правительство же приказ за № 1 Петроградского совета отменить так и не смогло. Так двоевластие в российской столице повлекло за собой двоевластие в действующей армии и на флотах. От этого резко падала боеспособность всего фронта.

Об этом «злосчастном» для России 17-го года приказе писалось много. Не приминул высказаться о нём и Антон Иванович Деникин в своих «Очерках русской смуты»:

«…Результаты приказа № 1 отлично были поняты вождями революционной демократии. Говорят, что Керенский впоследствии патетически заявлял, что отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ не был подписан...

Произведённое военными властями расследование «не обнаружило» авторов его. Чхеидзе и прочие столпы Совета рабочих и солдатских депутатов впоследствии опровергали своё личное и членов комитета участие в редактировании приказа.

Пилаты! Они умывали руки, отвергая начертание своего же символа веры. Ибо в отчёте о секретном заседании правительства, главнокомандующих и исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов 4 мая 1917 года записаны их слова.

Церетели: «Вам, может быть, был бы понятен приказ № 1, если бы вы знали обстановку, в которой он был издан. Перед нами была неорганизованная толпа, и её надо было организовать...».

Скобелев: «Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан приказ № 1. В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим, и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесётся к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения.

Сегодня мы убедились, что основания для этого были».

Алексеев не ошибся, назвав приказ Петроградского совета гибельным для фронтовых войск. В армии командиры теряли свою командирскую власть: такого Русская армия за свою историю ещё не знала.

На посту военного вождя России Михаил Васильевич оказался в достаточно двусмысленном положении. От него из столицы требовали много, а в прямой поддержке почти всегда молчаливо отказывали. Временное правительство присвоило себе монаршью власть в её полном объёме (и даже более). Однако оно не только не хотело, но и не могло взять на себя ответственность за сохранение дисциплины в войсках путём применения репрессивных мер. Гучков, а после него и Керенский совершенно исключили применение оружия для восстановления порядка.

Когда Алексеев впервые поднял об этом вопрос, то военный и морской министр Временного правительства по прямому проводу ответил Верховному главнокомандующему так:

— Убедительно прошу не принимать суровых мер против участников любых беспорядков.

— Но если эти беспорядки могут разрушить прямое подчинение военной власти?

— Только без суровых мер. Только без применения оружия к нарушителям правопорядка.

— Но в войсках на этой почве участились беспорядки.

— А крайние меры только подольют масла в огонь и помешают успокоению в центре, которое теперь наступает.

— Но я веду речь о фронте, который не ходит на митинги, а сражается.

— Сейчас, господин Алексеев, надо во имя блага свободной России вам быть больше политиком, чем военным.

Михаилу Васильевичу при поддержании порядка и дисциплины в войсках пришлось столкнуться и с другой трудностью. При царском режиме штатских лиц от разных партий, которые вели в армейских рядах подрывную пропаганду, было легко обнаружить. Теперь же Временное правительство, демонстрируя собственную беспомощность, узаконивало «агитационный» развал фронтовых войск. Подобный развал запасных войск в тылу, Балтийского и Черноморского флотов был уже свершившимся фактом.

Обычно невозмутимый генерал Алексеев не смог скрыть от окружающих своего возмущения такой правительственной телеграммой, которая поступила в Ставку в середине марта:

«Временное правительство вполне сознает необходимость сохранения единой цели армии, которая только при соблюдении дисциплины может одержать победу над врагом. Бороться с различными агитаторами, проникающими в армию, следует не силой оружия. Дать точные указания о способе действий в отдельных случаях не представляется возможным, всё зависит от личного такта и умения местных начальников.

Во всяком случае, главной целью является успокоение армии и народа мирным способом, а не применением репрессий. Со своей стороны Временное правительство принимает все меры к введению в стране спокойствия и порядка на новых началах взаимного доверия, в соответствии с чем издаются и будут издаваться от имени правительства различные акты и объявления...

Военный министр Гучков».

Алексеев с раздражением бросил на стол прочитанную вслух телеграмму и сказал:

— Даже трудно поверить в то, что наш новый военный министр храбро сражался в Южной Африке за буров против британской короны. А ведь это было...

Всё же Михаил Васильевич настоял на том, чтобы правительство «временных» что-то сделало в «борьбе» со злосчастным приказом № 1 Петроградского совета. Было опубликовано воззвание к войскам, подписанное военным министром Гучковым и генералом Алексеевым. В воззвании объявлялось следующее:

«...Временное правительство решительно заявляет, что признает глубоко прискорбными и совершенно недопустимыми всякие самоуправные и оскорбительные действия в отношении офицеров, геройски сражавшихся за Родину, без содействия которых невозможно укрепление нового строя.

...Только обладая полнотой власти, в мере полноты доверия может оно (Временное правительство. - А. Ш.) выполнить свой святой долг.

Многовластие вызовет неизбежно паралич власти и снова приведёт страну к тяжёлой и грозной разрухе.

И пусть тяжкая ответственность перед родиной и историей падёт на тех, кто станет в этом деле помехой Временному правительству...».

Первая мировая война между тем продолжалась. Генерал Алексеев понимал в тех событиях главное: во имя российского Отечества русская армия должна сражаться. И делал для этого всё, что мог...

Временное правительство поторапливало Ставку с началом наступления на фронте, выполняя союзнические обязательства перед Антантой, данные в феврале на Межсоюзной конференции в Петрограде. В двадцатых числах апреля «временные» заслушали военное руководство о ходе подготовки к наступательной операции.

О том, как проходило совещание, поведал в своих мемуарах генерал Ю. Н. Данилов. В том месяце ему пришлось исполнять обязанности заболевшего воспалением лёгких главнокомандующего армиями Северного фронта:

«...В столице в это время было неспокойно. Волнения происходили на почве толкования только что обнародованной ноты министра иностранных дел П. Н. Милюкова, трактовавшей вопрос о целях войны. Нота эта, подтверждавшая стремление России продолжать войну, вызвала сильное возбуждение среди наших левых кругов, которые использовали её как предлог для довольно серьёзных демонстраций, враждебных Временному правительству.

Явившись в дом военного министра на Мойке, я получил предложение от А. И. Гучкова, вышедшего ко мне в приёмную из своего кабинета, сделать доклад по вопросу, вызвавшему мой приезд в столицу, на заседании Временного правительства. А. И. Гучков в этот период хворал и не выходил из дому. Он, по нездоровью, встретил меня в домашней куртке и мягких сапогах. Извинившись за свой внешний вид, объясняемый нездоровьем, А. И. Гучков предупредил меня, что заседание Временного правительства будет происходить у него на квартире и что часть членов уже собралась у него в кабинете.

— Там же, - добавил он, - и генерал Алексеев, только что прибывший из Ставки.

Войдя в кабинет, я сделал общий поклон и отдельно поздоровался с М. В. Алексеевым, подошедшим ко мне. Вслед за ним подошли и другие, из числа коих некоторых я не знал, совсем. Я сразу был засыпан вопросами о том, что делается на фронте.

Члены Временного правительства собирались медленно, и, беседуя с ними, я никак не мог уловить момент, когда собственно частные разговоры перешли в стадию официального заседания...

Перейдя к столу, я закончил свой доклад о печальном Наложении армий Северного фронта, в смысле их настроений и боеспособности.

— Александр Фёдорович, - обратился кто-то из слушавших меня к Керенскому с вопросом, — нет ли у вас людей, чтобы послать успокоить войска фронта? Хорошо бы, если бы эти люди поговорили в одном, другом месте и урезонили бы войска, - пояснил этот кто-то свою мысль.

Я не расслышал ответа, так как он не мог меня заинтересовать в силу безнадёжности предлагавшейся меры. «Какая вера в силу и значение слова!.. Новые бесконечные разговоры на убийственных разлагающих митингах вместо серьёзных, хорошо продуманных мер строгости», - печально подумал я.

Рядом со мной, поникнув седой головой, слушал мой грустный доклад Верховный главнокомандующий русской армией генерал Алексеев. К нему подошёл один из министров.

— Михаил Васильевич, - сказал он, - меня гложет мысль о необходимости использования в интересах России обещаний наших западных союзников в отношении Константинополя и проливов. Ведь весь смысл войны и принесённых жертв в том, чтобы приблизиться к разрешению этой важнейшей для нашей Родины внешней проблемы! Нельзя ли выделить для этой задачи два-три корпуса войск?

Мне осталось не совсем ясным, как предполагалось использовать эти корпуса. Но какой оптимизм и какое незнакомство с действительным положением на фронте звучало в словах этого министра!

— Вы слышали только что доклад о состоянии армий Северного фронта, - ответил Алексеев. — В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился немногим больше, чем Балтийский. При этих условиях ни о каких десантных операциях думать не приходится. Нам, глубокоуважаемый Павел Николаевич, «быть бы только живу», - закончил генерал Алексеев.

Да, подумал я, хаос, неосведомлённость, безволие и бессилие. Такая власть, подумал я, подменяющая дело словами, обречена на падение...».

Алексеев всё же предпринял шаги, чтобы убедить правительство в преждевременности проведения серьёзной наступательной операции. 1 мая он пригласил в Ставку главнокомандующих фронтов с их начальниками штабов. Вопрос обсуждался только один: о готовности войск к предстоящей операции.

Выступили все главы фронтов - генералы Драгомиров, Гурко, Брусилов, Щербачёв, другие военачальники. На сей раз все из них отмечали общее падение воинской дисциплины. Участились случаи невыполнения нижними чинами приказаний офицеров, прямого неповиновения командирам. Причём это явление распространялось уже не только на тыловые, запасные части, а и на окопников, чего раньше не было.

Волновало генералитет и отношение армейских масс к Временному правительству. Генерал Щербачёв, фактический главнокомандующий Румынским фронтом, прямо сказал на совещании:

— Солдаты моего фронта на Временное правительство не надеются.

— Но это же сегодняшняя государственная власть в России?

— Для нижних чинов сегодня вся власть в Советах рабочих и солдатских депутатов.

Мнение участников первомайского совещания в Ставке оказалось на редкость единодушным. Русская армия наступать не готова не только из-за низкого морального состояния войск, но и в силу необеспеченности армий всем необходимым, прежде всего боевыми припасами и военным снаряжением. Возможность проведения операции виделась в самом лучшем случае только в июне.

Антанта прореагировала на «алексеевское» совещание самым решительным образом. Париж и Лондон предупредили Временное правительство, что если в самое ближайшее время на Русском фронте не начнётся наступательная операция, то Россия в дальнейшем может лишиться поддержки союзников, прежде всего материальной и финансовой.

Антанта также намекнула Петрограду о том, что он имеет большие банковские долги перед Францией, Англией и даже Бельгией. И что эти долги значительно превосходят российские займы, взятые до войны в германских банках. Такой «намёк» возымел должное действие.

Из столицы срочно позвонили в Могилёв:

— Уважаемый Михаил Васильевич. Доложите о готовности наступать.

— Фронты только начали подготовку.

— Пока вы там ни шатко ни валко готовитесь, родное Отечество может остаться без союзников.

— Они должны войти в наше положение. Они же знакомы по донесениям французских наблюдателей с состоянием Русской армии и особенно её тыла.

— В Париже о наших трудностях не хотят и слышать.

— Там боятся быть раздавленными германской военной машиной.

— Хорошо. Тогда сообщите союзникам, что мы ускоряем подготовку к наступлению...

Париж и Лондон нашли ещё один способ давления на Россию. В Петроград от временного поверенного России в Швейцарии пришли две секретные депеши, которые произвели переполох. Копии депеш были немедленно отправлены в Ставку курьером. Их содержание не доверили даже телеграфному аппарату.

В первой депеше из Швейцарии говорилось, что между Францией, Англией, Италией, с одной стороны, и Японией, с другой стороны, состоялся обмен мнениями на правительственном уровне. Обсуждался один вопрос: как быть, если Русская армия потеряет способность к проведению фронтовых операций?

Российский поверенный из Берна сообщал, что, якобы, обмен мнениями дал следующий результат. Если Россия не захочет наступать, то Страна восходящего солнца пошлёт на европейский континент миллионную армию. Японские войска усилят союзников на Французском и Итальянском фронтах и будут там сражаться до полной победы над Германией.

Но за миллион японских солдат и офицеров требовалось чем-то заплатить. Антанта обещала за победный вклад в войне с Германией и Австро-Венгрией «подарить» Японии право на владение китайской Маньчжурией, Россия (которая об этом ничего не знала) должна была уступить огромный по территории Уссурийский край. То есть современное Приморье.

Депеша поверенного в делах России в Берне заканчивалась следующей строкой:

«...В случае успеха этой комбинации и присоединения свежей японской армии ожидается окончание войны не позже осени этого года».

Вторая депеша из Швейцарии была не менее тревожной:

«Один из видных членов японской миссии в частной беседе заявил, что если Россия заключит сепаратный мир, то Япония нападёт на Россию...».

Алексеев, ознакомившись с содержанием швейцарских депеш, вздохнул:

— Тот, кто в 1905 году сказал, что Русско-японская война не завершилась подписанием мира в американском Портсмуте, смотрел как минимум на четырнадцать лет вперёд...

На совещании в Могилёве было обговорено, что с его решениями Верховный главнокомандующий должен ознакомить «временных» министров лично. Вместе с ним в столицу поездом отправлялись и главы фронтов. Генерал Брусилов вспоминал:

«Выехали экстренным поездом. Утром 3 мая прибыли в Петроград. На вокзале нас ждал новый военный министр. Гучков ушёл в отставку, его заменил А. Ф. Керенский. Вместе с ним приехавших встречал и командующий Петроградским военным округом генерал Л. Г. Корнилов.

Увиденное наводило на печальные мысли: солдаты почётного караула, невзирая на команду, продолжали стоять вольно, на приветствие Алексеева отвечали вяло, как бы с усмешкой, прошли небрежно, как бы из снисхождения к такому лицу, как Верховный главнокомандующий...

Поразил вид города. Не существовало более чиновного, строгого, казённого Петербурга. Всё кипело, шумело, волновалось...».

В полдень состоялась встреча высшего генералитета Русской армии с политическим руководством страны. Проходила она не в правительственном здании, а у премьер-министра князя Львова, в его доме на Театральной площади. Уже сам этот факт наводил на самые грустные мысли.

Слово для доклада, естественно, предоставили Алексееву. Он подробно охарактеризовал ситуацию на фронте и рассказал о планах Ставки на кампанию 1917 года. Остановился и на вопросе сегодняшнего состояния армии. Разговор вели князь Львов и новый военный министр России Керенский:

— Наша армия на пороге гибели. Ещё один шаг, и она будет ввергнута в бездну, увлечёт за собой всю Россию и её февральские свободы. Такова будет цена наступления, которого требует от нас немедленно Антанта.

— Зачем такой пессимизм, Михаил Васильевич? Наступление должно стать победным.

— Победным оно не будет, глубокоуважаемые господа министры. Но то, что оно потянет за собой государство в бездну, это ясно по состоянию армии и столицы сегодняшнего дня. Возврата назад уже не будет. И виновны в этом будем все мы с вами.

— Куда же тогда смотрят генералы? Ведь высшая власть в армии, на фронте доверена им? Да ещё комиссарам Временного правительства.

— Генералы делают всё возможное и невозможное для оздоровления армии. Этому отдаются сейчас все наши силы и помыслы.

— Михаил Васильевич. У России теперь новый военный министр. Он вдохнёт боевой дух в армию.

— Мы надеемся, что он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь фронтовому командованию оздоровить армию. Но этого сейчас недостаточно.

— Что ещё вы хотите нам сказать как Верховный?

— Генералитету в деле оздоровления армии должны сегодня помочь те, кто разлагал войска своими революционными приказами и директивами. Наши российские политические деятели из Государственной думы. Те люди, которые после свержения монархии встали у власти в России. Надо предельно чётко разъяснить войскам, сидящим четвёртый год в окопах, суть приказов и директив о завтрашнем наступлении.

— А разве указаний Временного правительства по подготовке наступления для армии недостаточно?

— Я считаю, что совершенно недостаточно.

— Почему у вас сложилось такое мнение?

— Кабинет министров не знает, что армия — это организм хрупкий.

— Армия — хрупкий организм?!

— Точно так, глубокоуважаемые господа министры. В армии, особенно на фронте, должна быть исключительно твёрдая власть.

— Но она же, Михаил Васильевич, в ваших руках.

— Никак нет. Её теперь успешно оспаривают всякие местные советы, особенно Петроградский. Один его приказ за номером первым чего стоит.

— Этот приказ Петроградского совета правительство сегодня не в состоянии отменить.

— Нам в Ставке это видно. Но знайте одно: мешать генералитету издавать боевые приказы никто не должен. Война — это не игра в столичный парламентаризм.

— Почему так категорично?

— Потому что в боях с германцами и австрийцами умирают не в Петрограде, а на фронтах.

— Михаил Васильевич, вы осознаете то, что возложило на вас и прибывших с вами главнокомандующих фронтов Отечество?

— Могу вас всех заверить, что мы отдаём себя Родине с первого дня Великой войны. Это наш долг перед Россией.

— Тогда почему положение дел в армии становится всё хуже и хуже? Почему она не может наступать, как того требуют от нас союзники?

— Причина в здоровье армии. Её здоровье зависит от состояния страны.

— Но мы напоминаем: вы и ваши военачальники обличены правительственным доверием. Доверием Государственной думы. Доверием, наконец, всего народа, сбросившего династию Романовых.

— Тогда не надо вмешиваться в планы Ставки. Если мы, в том числе и я, как Верховный главнокомандующий, виновны, то предавайте нас суду.

— Михаил Васильевич! Ну зачем же нам бросаться в такую крайность.

— Хочу сказать от присутствующих глав фронтов следующее. Материальные недостатки войска переживут. Как то было не раз и раньше. Духовные же требуют немедленного лечения.

— Правительство сделает всё от него возможное для оздоровления армии. Заверяем вас в этом и я, и военный министр Александр Фёдорович.

— И я желаю того же. Как и прибывшие со мной в столицу генералы.

— Так чего же вы ещё опасаетесь?

— Скажу, как человек военный. Хочу предупредить всех здесь собравшихся, что если в течение ближайшего месяца мы не оздоровеем, то потеряем престиж в международных делах. И дело здесь не только в отношении Антанты к новой России.

— Вы имеете в виду швейцарские депеши о Японии?

— Если бы, глубокоуважаемые господа министры, иметь в виду только это...

На том совещании у князя Львова выступили все генералы. И прежде всего главнокомандующие фронтов. Они поддержали Алексеева. Некоторые выступали с ещё более резкими суждениями, поскольку армия, сидевшая в окопах, «разваливалась» на глазах.

После обеда совещание продолжилось. Оно шло до одиннадцати часов вечера. Только теперь говорили Львов, Керенский, Церетели. Генералы сидели с мрачными лицами. Им было ясно одно: ситуацией в разбушевавшейся России «временные» министры явно не владели и изменить её ход в нужном русле не могли.

На следующий день Алексеев и главнокомандующие фронтов прибыли в Мариинский дворец. Послушать их собрались всё те же министры, часть членов Государственной думы и многие депутаты Петроградского Совета. Последние в своём большинстве представляли резервные части столичного гарнизона и мало симпатизировали фронтовому генералитету.

Удивляться этому не приходилось. Алексеев и без того знал, что более распропагандированного и революционизированного гарнизона в России, чем столичный, нет. Не считая, разумеется, Кронштадта на Балтике.

Но это было ещё не всё. 7 мая в Могилёве открылся нашумевший своими решениями Всероссийский съезд офицеров армия и флота. В его работе участвовали 298 делегатов, из которых 241 человек были фронтовыми офицерами и только 57 от тыловых гарнизонов. Присутствовали делегаты и от нижних чинов, но с правом только совещательного голоса. От них на съезде с речью выступил солдат по фамилии Рутгер.

Союз офицеров армии и флота создавался как профессиональное объединение. Благо Временное правительство сразу же признало право граждан России объединяться в свободные союзы. Поэтому в самое короткое время их возникло множество: союзы общественных деятелей, ветеринаров, носильщиков, учителей, домашней прислуги и... проституток.

Съезд почти единодушно проголосовал за поддержку Временного правительства, за продолжение войны, за решительное наступление, за ограничение деятельности войсковых комитетов, которые оспаривали уставную власть у командиров-единоначальников.

Едва ли не самым ярким событием на Всероссийском съезде офицеров армии и флота стало выступление Верховного главнокомандующего России генерала Алексеева. Он произнёс поистине пламенную речь, вложив в неё всё, что накипело у него на сердце за последние два-три месяца:

— В воззваниях, в приказах, на столбцах повседневной печати мы часто встречаем короткую фразу: «Отечество в опасности». Мы слишком привыкли к этой фразе. Мы как будто читаем старую летопись о днях давно минувших и не вдумываемся в грозный смысл этой фразы.

Но, господа, это, к сожалению, тяжёлая правда. Россия Погибает. Она стоит на краю пропасти. Ещё несколько толчков вперёд, и она рухнет.

Враг занял восьмую часть её территории. Его не подкупишь утопической фразой: «Мир без аннексий и контрибуций». Он откровенно говорит, что не оставит нашу землю. Он протягивает свою жадную лапу туда, где ещё никогда не был неприятельский солдат, на Волынь, Подолию, Киевскую землю, на весь правый берег Днепра.

А мы на что? Разве мы не вышвырнем врага из нашей страны, а уже потом предоставим дипломатам заключить мир с аннексией или без аннексии?

Будем откровенны: упал воинский дух русской армии. Ещё вчера грозная и могучая она стоит сейчас в каком-то роковом бессилии перед врагом. Прежняя верность Родине сменилась стремлением к миру и покою.

Где та сильная власть, которая заставила бы каждого гражданина выполнять долг перед Родиной?

Классовая рознь бушует среди нас. Целые классы, честно выполнявшие свой долг перед Родиной, взяты под подозрение, и на этой почве возникла глубокая пропасть между двумя частями Русской армии, офицерами и солдатами.

И вот, в такие минуты собрался первый съезд офицеров Русской армии. Думаю, что нельзя выбрать более удобного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье, чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва нет победы, без победы - нет спасения, нет России...

Согрейте же ваш труд любовью к Родине и сердечным расположением к солдату, наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат, для того чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами!

Устраните ту рознь, которая искусственно посеяна в нашей семье. В настоящее время - это общая болезнь.

Мы все должны объединиться на одной великой платформе: Россия в опасности. Нам надо спасать её. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе...

Речь генерала Алексеева вызвала бурную реакцию зала. Она не раз прерывалась шквалом аплодисментов. Михаил Васильевич видел, что в Русской армии офицерство не меньше него озабочено развалом военной силы государства. И что оно готово и дальше переносить все тяготы фронтовой жизни во имя побед на полях брани.

Выступление Верховного главнокомандующего на первом Всероссийском съезде офицеров армии и флота в правительственных кругах расценили как открытое выступление против «временных».

Левые партии социалистического толка признали речь генерала Алексеева как контрреволюционную, направленную против «народных завоеваний».

Советы, в первую очередь Петроградский (фактически второй правительственный орган в стране), увидели в выступлении главного человека в действующей армии попытку ограничить их реальную власть на местах.

Своим публичным выступлением перед делегатами офицерства Русской армии и флота Михаил Васильевич Алексеев в одночасье стал неугоден многим. Более того, не просто неугоден, а откровенно опасен.

Уже на следующий день в печати началась неприкрытая травля Верховного главнокомандующего России. Как только ни называли его на первых страницах сперва столичных, а потом и губернских газет:

— Бунтовщик!..

— Монархист! Романовец!..

— Продавшийся Антанте!..

— Враг Временного правительства номер один!..

— Противник свободной России!..

— Контрреволюционер!..

— Враг революционного народа!..

«Взялся» за строптивого и теперь неугодного правительству Верховного и военный министр Керенский. Ему и было предоставлено слово о деле генерала Алексеева на ближайшем заседании Совета министров, проходившем за закрытыми дверями:

— Алексеева надо снимать с должности Верховного. Он опасен как монархист и контрреволюционер. На офицерском отъезде он назвал Временное правительство лишённым власти.

— Но если генерала отправить за его речь в полную отставку, то тогда может возмутиться армия. Прежде всего выступит офицерство, затем, возможно, и генералитет. И особенно на фронте.

— Можно сделать так, чтобы заслуженного военного не отправлять явно в отставку.

— Каким образом, Александр Фёдорович?

— Очень просто. Мною подготовлен проект постановления о назначении генерала Алексеева главным военным советником при Временном правительстве.

— Блестящая идея.

— Алексеев вроде бы будет у правительственной власти, но лишённым власти над армией.

— А кого тогда ставить на должность Верховного главнокомандующего?

— Кандидатура уже есть. Я считаю, что выбранная мною кандидатура вполне достойная и авторитетная для армии и страны. Это генерал Брусилов с Юго-Западного фронта. Он прекрасный стратег.

— Тогда ставьте его назначение на голосование...

Новым Верховным главнокомандующим России в Первой мировой войне генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов был назначен в ночь на 22 мая.

Телеграмма о его назначении Пришла в Могилёв из столицы в ту же ночь. Только-только уснувшего на походной железной кровати Алексеева разбудил первый генерал-квартирмейстер Ставки Юзефович. Он имел такое право только в экстренных случаях:

— Что-то случилось, Яков Давыдович? Неприятель начал операцию? Где? На каком фронте?

— Хуже, Михаил Васильевич. Из Петрограда на ваше имя поступила срочная правительственная телеграмма за подписью военного министра Керенского.

— Что в ней?

— Вы отстраняетесь с сегодняшнего дня от должности Верховного и заменяетесь генералом Брусиловым.

— Значит, меня отправляют в полную отставку?

— Не совсем так, Михаил Васильевич. Вам определена новая должность.

— Какая именно?

— Главным военным советником при Временном правительстве. Вам приказано срочно прибыть в Петроград.

Алексеев, человек уже преклонного возраста, был потрясён известием до глубины души. Из глаз его потекли слёзы. Вертя в руках телеграмму, он с горечью сказал Юзефовичу:

— Какие мерзавцы, Яков Давыдович, эти временные. Рассчитали меня как прислугу. - С минуту помолчав, добавил: - А я ведь служу не им, а России...

Так со сцены Первой мировой войны, пусть временно, сошёл полководец, обладавший несомненным стратегическим мышлением. Можно спорить о том, была ли его лояльность к Временному правительству добродетелью или недостатком. Во всяком случае, она решила судьбу Верховного главнокомандующего, третьего в России по счету за четыре военных года.

Правда, военному министру Керенскому пришлось публично доказывать обоснованность снятия генерала Алексеева с поста главы Ставки. На заседании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов ему задали вопрос:

— Скажите, товарищ военный министр, как Временное правительство реагирует на контрреволюционную речь генерала Алексеева на офицерском съезде?

— Генерал Алексеев уволен из Ставки и определён на должность военного советника при правительстве.

— Чем руководствовалось при этом Временное правительство?

— Оно придерживалось принципа ответственности военного руководителя за свои слова и действия.

— Тогда скажите нам прямо, бывший Верховный явный контрреволюционер? Или нет?

— Алексеев боевой генерал и политикой не занимается. Он просто не понимает, какие исторические процессы идут в новой, свободной России.

— Почему?

— Потому что он человек старой формации. Он ещё не осознал всё величие республиканской России...

Печать уделила немалое внимание смене первого человека в Могилёвской Ставке. Так, в газете «Петроградские ведомости» говорилось следующее:

«...Несмотря на естественную усталость генерала Алексеева и необходимость отдохнуть от напряжённых трудов, было признано всё же невозможным лишиться столь ценного сотрудника, исключительно опытного и талантливого руководителя, почему он и назначен ныне в распоряжение Временного правительства...».

Как Верховный главнокомандующий, Алексеев обладал правом проститься с Русской армией в последнем своём приказе. Там были такие слова:

«...Почти три года вместе с вами я шёл по тернистому пути Русской армии к военной славе. Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душою в тяжкие дни наших неудач. Но шёл с твёрдой верой в Промысел Божий, в высокое призвание русского народа, в доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру. Без неё не стоило бы жить.

Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьётся сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родную землю.

Низкий поклон от старого солдата и бывшего вашего главнокомандующего.

Не поминайте лихом!

Генерал Алексеев».

В Ставке состоялся прощальный вечер. Михаил Васильевич услышал немало добрых слов в свой адрес от сослуживцев. Говорили о его деятельности, желали «не потеряться» на новой должности. Зачитали традиционный прощальный адрес:

«Ваше имя всегда останется чистым и незапятнанным, как неутомимого труженика, отдавшего всего себя делу служения родной армии...

На тёмном фоне прошлого и разрухи настоящего Вы находили в себе гражданское мужество прямо и честно идти против произвола, восставать против лжи, лести, угодничества, бороться с анархией в стране и с развалом в рядах её защитников...».

Глава десятая БЫХОВСКОЕ ДЕЛО

Прибыв в Петроград, генерал Алексеев счёл первым делом представиться в новой должности военному министру Керенскому. Тот встретил его, как говорится, с распростёртыми объятиями:

— Михаил Васильевич. Очень рад вас, боевого и уважаемого генерала, видеть в столице.

— И я тоже рад видеть вас, Александр Фёдорович. Теперь нахожусь в вашем прямом подчинении.

— Что уж вы так. Вы не мой главный военный советник, а Временного правительства.

— Когда вше будет приказано приступить к исполнению служебных обязанностей?

— Торопиться пока не надо. Врачи сказали, что настаивают на вашем лечении.

— Лечь в больничную постель, когда идёт война? Это, Александр Фёдорович, не для меня.

— Тогда, Михаил Васильевич, давайте пойдём на компромисс. Вы будете, сколько надо, находиться под наблюдением врачей. И одновременно консультировать членов правительственного кабинета как его главный военный советник.

— Что ж, на таких условиях я согласен немножко подлечиться.

— Как ваша семья? Где она сейчас?

— Они уже здесь, в Петрограде. Квартиру сняли...

Алексеев не принимал участия в подготовке наступательной операции на Русском фронте, в разработке её оперативного плана. Он давал только отдельные советы министрам да переписывался с генерал-лейтенантом Деникиным, который стал главнокомандующим армиями Западного фронта.

Наступление внешне выглядело масштабным. Только подготовка к нему свелась в основном к поднятию духа солдат, что и делалось под руководством правительственных комиссаров.

Двухдневная артиллерийская подготовка операции завершилась 18 июня. В этот день в наступление перешли 7-я и 11-я, а спустя три дня и 8-я армии Юго-Западного фронта. Австрийцы дрогнули под натиском русских, однако повторить Брусиловский прорыв фронту не удалось.

С Французского фронта на Восточный было быстро переброшено по железным дорогам 11 полнокровных дивизий. Немецкие войска нанесли сильный контрудар и выправили становившееся критическим положение.

Войскам Юго-Западного фронта пришлось начать отход. 9 июля в наступление перешёл Западный фронт, но оперативного развития оно не получило.

Внимательно следивший по многочисленным фронтовым корреспонденциям в столичных газетах за ходом операции Алексеев мог только резюмировать:

— Разве можно бросать в атаку корпуса и дивизии, не взломав пушечными залпами оборону противника...

— В газетах пишут, что наша артиллерия не разрушила даже первой линии окопов, проволочные заграждения перед ней…

— Почему мы опять притягиваем на себя ударные дивизии германцев? Ради союзников, которые отказывают нам в размещении у них заказов на снаряды?..

Летнее наступление русских армий в 1917 году завершилось невиданным происшествием. 10 июля пошли в атаку полки 5-й армии Северного фронта. Они «лихо» взяли приступом первую линию вражеских окопов, но затем наотрез отказались идти дальше и вернулись в свои траншеи. Германцы даже не сразу сообразили в чём дело.

Временное правительство забило в колокола. Керенский предложил Верховному главнокомандующему генералу Брусилову созвать в Могилёве чрезвычайное совещание. Цель совещания была следующей: требовалось определить направления военной политики России на ближайшее будущее. Или, иначе говоря, как вывести армию и флот из охватившего их кризиса.

В Ставку прибыли вместе с Керенским министр иностранных дел Терещенко, главные военные советники Временного правительства генералы Алексеев и Рузский, главнокомандующие армиями Северного и Западного фронтов генералы Клембовский и Деникин, командующий Балтийским флотом адмирал Максимов, полевой инспектор инженерной части генерал Величко, комиссар Юго-Западного фронта небезызвестный Борис Савинков, другие должностные лица.

В Могилёве их встречали Брусилов и его начальник штаба Лукомский, генерал-квартирмейстеры Ставки Романовский и Марков. Последние отвечали за организацию столь представительного совещания.

Доклад о состоянии дел на фронте, проведении наступательной операции делал Брусилов. Закончив выступление, он стал отвечать на вопросы. Министр-председатель Керенский, поднявшись со стула, привычно принял «позу Бонапарта»:

— Алексей Алексеевич, чем вы руководствовались при подготовке наступления?

— Чтобы соблюсти секретность подготовки операции, я и мой штаб ограничили круг лиц, знавших о деталях плана наступления.

— Всё же я хочу знать, чьими советами вы руководствовались?

— В основу распоряжений Ставки легли советы генерала Алексеева Михаила Васильевича. Сделанные им ранее указания по подготовке к новой военной кампании коренным изменениям нами не подвергались.

— Тогда я могу выразить главному военному советнику от имени Временного правительства большую признательность за труды...

Тон совещания изменился, когда Керенский попросил высказаться главнокомандующих армиями фронтов:

— Господа генералы, начальники фронтов. Нам надо определиться в дальнейшей военной политике, чтобы Русская армия шла в ногу с Антантой. Кто хочет выступить первым?

Слово взял генерал Деникин, только-только назначенный главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Его речь на том совещания стала просто «легендарной»:

— У нас нет армии в полном понимании этого слова! Институт комиссаров в армии недопустим, войсковые комитеты только дискредитируют власть начальников...

В развале армии во многом виновно правительство. Оно своим попустительством всё время позволяло прессе и агентам большевиков оскорблять корпус офицеров, выставлять их какими-то опричниками, врагами солдат и народа. Своим отношением правительство превращает офицеров в париев...

Те, кто сваливают всю вину в развале армии на большевиков, лгут! Прежде всего виноваты те, которые углубляли революцию. Один из них вы, господин Керенский! Большевики только черви, которые завелись в ране, нанесённой армии другими...

По сумрачным лицам собранных на совещание фронтовых генералов, их молчаливому одобрению выступления Деникина, лидер «временных» увидел всю пропасть между армейскими верхами и правительством.

В своём дневнике Алексеев записал буквально следующее:

«Если можно так выразиться, Деникин был героем дня».

Более конкретно высказался сам Керенский. Правда, сделал он это намного позже, в своих знаменитых мемуарах:

«Генерал Деникин впервые начертал программу реванша - эту музыку будущей военной реакции».

На том совещании Алексеев выступал дважды. В первом случае он связал проблему неблагополучия в армии и на флоте с дисциплиной, состоянием армейских тылов. Во втором случае попросил слова, когда стало обсуждаться стратегическое положение Русского фронта и возможность сдачи Петрограда германским войскам в случае их наступления:

— Для того, чтобы рассуждать о том, падёт или не падёт столица России, надо знать противника.

— Значит, вы считаете, Михаил Васильевич, что готовиться к эвакуации Петрограда вам не надо?

— Поход на Петроград сложен и в нынешней обстановке для германцев невозможен.

— Почему невозможен? Эту тему сегодня муссируют многие газеты за рубежом.

— Для того чтобы захватить Петроград, Германии на Восточном фронте надо иметь не менее четырёх свободных армейских корпусов. И получить свободу манёвра ими перед нашим носом.

— Но ведь угроза Петрограду остаётся?

— Это длительная операция. И немцы сегодня к ней на суше не готовы. А на море Петроград и Кронштадт защищены полями из многих тысяч мин. Возможность высадки противником морского десанта отпадает сразу.

— Тогда куда Берлин направит, на ваш взгляд, свой удар в нынешней кампании?

— Стратегическая ситуация на фронте позволяет сделать вывод, что немцы будут наступать в направлении Риги и Полоцка.

— Какие цели будут в таком случае преследоваться?

— Цели ясны. Первое - прорвать в одном из этих двух мест наш фронт. Второе - заставить русские войска отойти на восток от рубежа реки Западная Двина.

— А австрийцы где могут наступать?

— Они вряд ли нанесут удар по нашему Юго-Западному фронту. У них есть более лучший вариант наступательной операции на 17-й год: ударить по нам в Румынии.

Алексеев не ошибся в своих предположениях. В середине августа германские войска начали Рижскую операцию, обрушив на русские позиции такой шквал огня тяжёлых орудий, который был сравним на Восточном фронте за всю войну только с делом под Горлицей. А на румынской земле В горах разыгралось Марэшэтское сражение...

Тем временем внутриполитическая ситуация в стране накалялась. Участились забастовки и стачки, экономические лозунги всё чаще смыкались с политическими. В деревнях происходил самовольный раздел помещичьих земель. В тех городах, в которых возникали Советы, власть Временного правительства зачастую становилась номинальной.

Волнения охватывали запасные части: целые полки отказывались выступать на фронт. Дезертирство стало принимать опасные размеры. Оно не коснулось только казачьих частей. Но и они перестали быть надёжной опорой правительства при наведении порядка в стране: казаки отказывались выполнять роль полицейских стражников и тем более жандармерии.

Забастовки и стачки на железных дорогах стали первопричиной срыва подвоза хлеба в Петроград и ряд других промышленных центров. Рабочие оборонных заводов, особенно в столице, всё чаще бойкотировали выполнение военных заказов.

Политик Керенский, «ловя момент», решил усидеть на посту министра-председателя при помощи сильной, авторитетной личности. А. А. Брусилов на посту Верховного главнокомандующего был заменён популярным в армии Л. Г. Корниловым.

Глава Временного правительства во всеуслышанье сказал о новом Верховном так:

— Наш Корнилов — первый солдат российской революции...

Популярный, особенно после бегства из австрийского плена, военачальник не был среди генералитета ординарной личностью. Восхождение к вершинам военной власти Корнилова началось в ходе Февральской революции 1917 года. Император Николай II, по настоянию Родзянко, одновременно с отречением назначил командира 25-го корпуса Особой армии главнокомандующим войсками Петроградского военного округа. В «знак благодарности» Лавр Георгиевич 7 марта, по распоряжению Керенского, «самолично» посадил под домашний арест в Царском Селе императрицу Александру Фёдоровну.

Когда же генерал Корнилов предложил применять против забастовщиков и демонстрантов военную силу (как делалось, например, в демократической Франции), Временное правительство испугалось «быть сильным». Сразу же созрел конфликт Корнилова с Петроградским советом рабочих и солдатских Депутатов. Боевому генералу-фронтовику пришлось подать в отставку. Не получил он и должность главнокомандующего армиями Северного фронта, которую ему предложил военный министр Гучков. Причина крылась в том, что этому воспротивился Алексеев. Свою позицию Михаил Васильевич объяснил главе Военного министерства так:

— Генерал Корнилов, вне всякого сомнения, боевой военачальник, популярный в армии. Но возглавить фронт он не может сразу по нескольким причинам.

— Каким причинам?

— Главная в том, что Корнилов не имеет достаточного командного стажа.

— Но он же едва ли не с первых дней войны на фронте?!

— Это действительно так. Но командовать ему пришлось только 48-й пехотной дивизией, прекрасно зарекомендовавшей себя в боях в Карпатских горах. Корпусом командовал меньше полгода. А армией - ни единого дня.

— А какие другие причины?

— Назначение Корнилова может вызвать неудовольствие генералитета армии и неудобство для правительства в общении с высшим командным составом.

— Почему, Михаил Васильевич?

— А потому, что своим назначением генерал Корнилов обойдёт старых, более заслуженных кандидатов на эту должность.

— Значит, вы советуете не настаивать на назначении Корнилова на Северный фронт?

— Александр Иванович. Такой отказ пойдёт только на пользу душевного состояния высшего генералитета. Люди там самолюбивы и ревнивы к успехам друг друга.

— Согласен. С такими вещами на войне надо считаться...

Корнилов назначается командующим прославленной «брусиловской» 8-й армией Юго-Западного фронта. Три её корпуса сражались на реке Днестр и в Заднестровье, а ещё три - в Буковинских Карпатах. В июньском наступлении её 12-й корпус генерала В. А. Черемисова прорвал фронт австро-венгров и с боями овладел городами Галич и Калуга. Однако после этого войска отказались сражаться и началось отступление. Но за одержанные армией победы Корнилов был произведён в генералы от инфантерии.

10 июля он назначается главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта, сменив уволенного Временным правительством генерала А. Б. Гутора, впоследствии служившего в Красной армии и репрессированного в 1938 году.

Своё начальство над фронтом Корнилов начал с исключительно «крутой» меры. Он направил в адрес Временного правительства телеграмму, в которой требовал введения смертной казни и «учреждения военно-полевых судов на театре военных действий». Только такой мерой, считал генерал Корнилов, можно было приостановить разложение армии. В случае отказа правительства вся ответственность за «душевное» состояние армии возлагалось им на «временных». В столице от такой корниловской телеграммы пришли в замешательство.

Лавр Георгиевич «позировать» перед Петроградом и фронтом не собирался. В тот же день, не получив ответа из столицы, он приказал в случае самовольного оставления войсками занимаемых позиций против них «применять пулемёты и артиллерию». Или, иначе говоря, попросту расстреливать за невыполнение боевых приказов и отсутствие стойкости в бою. Задача наведения порядка ставилась перед создаваемыми по приказанию Корнилова ударными батальонами. Они формировались из «наиболее крепких и дисциплинированных бойцов».

Только 17 июля министр-председатель Керенский одобрил предложения Корнилова. На Русском фронте вводилась исключительная мера наказания - смертная казнь. И хотя распространения она, как и военно-полевые суды, не получила, в армии почувствовали «жёсткую руку». Однако возмутились не на фронте, а в «тылах»:

— Это же прямая угроза демократии!..

— Почему не выполняется постановление за номером один Петроградского совета?!.

— Корниловщина грозит свободной России!..

— Он враг республике!

Тем временен Мировая война продолжалась. Под давлением неприятеля Корнилов, при всей своей решительности, всё же был вынужден отдать приказ армиям фронта об отходе на линию государственной границы. Русские войска откатились па реку Збруч, где начали закрепляться.

Однако Корнилов не зря слыл боевым генералом. После неудачи наступательной операции он приказал войскам фронта готовиться к новому контрудару. Жаль возглавить его Лавру Георгиевичу не пришлось: последовал указ Временного правительства о назначении его Верховным главнокомандующим России.

Корнилов своей решительностью удивил даже Алексеева. В первые же дни своего пребывания в Ставке Лавр Георгиевич предложил Временному правительству собственную программу внешнеполитической стабилизации положения. Он предложил создать «армию в окопах, армию в тылу и армию железнодорожников». На что Керенский, юрист по образованию, воскликнул перед своими «временными»:

— Это же предложение обратиться к диктатуре!..

Суть корниловского предложения о создании трёх армий (в окопах, тылу и железнодорожников) уловили тогда многие государственные и военные деятели. Естественно, из числа здравомыслящих. Так, Родзянко резюмировал следующее:

— Только армия дисциплинированных работников железных дорог спасёт Отечество от развала промышленности, а его столицы - от введения хлебных пайков...

...Уже первые дни пребывания Корнилова в Ставке встревожили многих. В губернаторский дом в Могилёве, где работал новый Верховный главнокомандующий, началось настоящее паломничество. Но теперь это были не думские политики, а люди решительных, радикальных действий и поступков. Среди них всё больше становилось людей в военной форме, и не в генеральских и адмиральских погонах.

Это были люди, не равнодушные к всё усиливающемуся процессу развала Русской армии и российской государственности. Корнилова сразу же поддержали Союз офицеров армии и флота, Союз казачьих войск и Союз георгиевских кавалеров. Это были организации фронтового воинства. И за каждой из них стояла немалая реальная военная сила в лице их членов.

В Ставку пошёл поток приветственных телеграмм на имя генерала Корнилова, который только-только вступил в должность Верховного главнокомандующего. Следующую телеграмму прислал ему думский деятель Родзянко:

«Совещание общественных деятелей приветствует Вас, Верховного вождя Русской армии...

В грозный час тяжёлого испытания вся мыслящая Россия смотрит на Вас с надеждой и верой. Да поможет Вам Бог в Вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасение России.

Верящий в Вас Родзянко».

Заинтересовался личностью Корнилова и Борис Савинков. Министр-председатель Керенский попытался приблизить известного террориста-социалиста к себе, доверив ему пост управляющего делами Военного министерства. В Могилёв тот прибыл 24 августа и имел доверительную беседу с новым Верховным главнокомандующим:

— Лавр Георгиевич, мне поручено Керенским лично ознакомить вас, как военного вождя Русской армии, с проектами новых государственных законов.

— Как я понимаю, Борис Викторович, они касаются наведения порядка в воюющей стране?

— Вы не ошиблись. Речь идёт о решении Керенского объявить в Петрограде и окрестностях столицы военного положения.

— Что хочет услышать от меня Александр Фёдорович?

— Он хочет знать откровенное мнение боевого генерала, которому доверяет фронтовая армия.

— Борис Викторович, передайте в столице следующее. Я готов всемерно поддержать Керенского, если это нужно для блага Отечества.

— Это то самое, что хотел услышать от вас Александр Фёдорович в час испытаний. Благодарю вас за прямоту...

Но это был ещё не весь разговор между Савинковым и Корниловым. Первый в записке в следственную комиссию по делу о «корниловском мятеже» сообщил, что смещённый со своего поста и арестованный ныне Верховный главнокомандующий выразил лично ему и такие свои «политические пожелания»:

— В будущем Керенский не должен вмешиваться в мои дела...

— Нужно, чтобы в состав Временного правительства вошли Алексеев, Плеханов, Аргунов...

Однако Керенский испугался собственных планов наведения порядка в Петрограде. Александр Фёдорович в своём окружении с горечью и тоской говорил:

— Мне трудно потому, что я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, а от меня требуют, чтобы я опирался на тех и других... Я хочу в политическом потоке идти посередине, не кидаясь в стороны... Мне кажется, что власть реальная у Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. А у меня - всего лишь власть формальная.

То, что Временное правительство является властью без силы, знал и оставшийся не у дел генерал Алексеев. Он одобрил смену Верховных, надеясь на способность Корнилова навести порядок сперва на фронте, а затем в тылах. Но вряд ли Михаил Васильевич смог спрогнозировать дальнейшее развитие событий в Ставке и Петрограде.

Корнилов пошёл в тех событиях на самую крайность. Он решил ввести в бунтующей России военную диктатуру, возложив верховную власть на главу Ставки. То есть на себя.

Можно представить себе выражение лица Керенского, когда вернувшийся из Могилёва думский делегат князь Львов, бывший первым главой Временного правительства, докладывал министру-председателю:

— Генерал Корнилов изложил мне для передачи вам, Александр Фёдорович, свои самые категорические требования.

— Какие категорические требования, Георгий Евгеньевич?

— Первое. Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

— Разумное требование. Здесь я согласен: пора наводить порядок в столице и петроградском гарнизоне.

— Но, Александр Фёдорович, послушайте второе требование. Корнилов требует передать всю власть гражданскую и военную в руки Верховного главнокомандующего.

— В чьи руки?

— В руки самого Корнилова.

— Что он ещё хочет?

— Третье: отставки всех министров, не исключая и вас. И передать временное управление министерствами товарищам (заместителям – А.Ш.) министров впредь до образования кабинета Верховным главнокомандующим.

— Так это же мятеж. Контрреволюционный. Антиправительственный.

— Хуже, Александр Фёдорович. Генерал Корнилов рвётся в военные диктаторы...

Утром 27 августа генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов во всех экстренных выпусках столичных газет назывался государственным изменником. От имени Керенского командующие армиями фронтов получили самое категорическое приказание:

«Никаких приказов генерала Корнилова о движении к Петрограду фронтовых войск не исполнять».

Сосредоточение 3-го конного корпуса под столицей больше напоминало провалившуюся с самого начала не военную, а политическую авантюру. Корпусной начальник генерал А. М. Крымов, осознавший это, по прибытии в Петроград с «охранным документом» на руках застрелился. Самоубийство он совершил уже после того, как вопрос о смене руководства Ставки Керенским был решён.

Теперь Керенский и «временные» торопились покончить с Могилёвской Ставкой, в которой всё ещё пребывал мятежный Корнилов в окружении верных ему людей и послушного его воле гарнизона. В Петрограде спешно решали, кому поручить такую деликатную миссию. Выбор пал на генерала Алексеева, пребывавшего в те дни на берегах Невы:

— Только Михаил Васильевич сможет арестовать Корнилова.

— Только ему подчинятся при аресте корниловцы... Керенский объявляет себя Верховным главнокомандующим. Алексееву приказывается немедленно прибыть в Ставку и принять должность начальника её штаба. То есть принять дела у предшественника, генерал-лейтенанта Лукомского, одного из ближайших единомышленников Корнилова. Не раздумывая, Михаил Васильевич согласился вновь стать во главе штаба Ставки.

Из Петрограда в Ставку, в штабы фронтов и флотов отправляются соответствующие телеграммы. В два часа ночи 30 августа состоялся телефонный разговор между Алексеевым и Корниловым:

— Лавр Георгиевич, здравствуйте.

— Рад вас слышать, Михаил Васильевич.

— Вы получили телеграммы о новых назначениях?

— Генерал Лукомский уже доложил мне о них. Что вас заставило стать начальником штаба у Керенского?

— Что делать. После тяжкой внутренней борьбы принял на свою седую голову бесчестие. Но кто-то же должен заботиться об армии, которая на глазах теряет свою силу.

— Я вас понимаю, Михаил Васильевич. Но переход к новому управлению в Ставке чреват осложнениями.

— Надеюсь, что такой переход совершится безболезненно для фронта...

31 августа, глубокой ночью, прибыв в Витебск, Алексеев дозвонился до Ставки, пригласив к аппарату человека, которого он ехал менять, - генерал-лейтенанта Лукомского. Разговор получился долгим:

Алексеев:

Циркулирующие сплетни и слухи окутывают туманом положение дел, а главное, вызывают недоумение некоторые распоряжения Петрограда, отдаваемые после моего отъезда оттуда и могущие иметь нежелательные последствия. Поэтому прошу ответить мне на два вопроса.

Лукомский:

Я готов на них ответить, поскольку обладаю на то полномочиями генерала Корнилова.

Алексеев:

Первый - считаете ли вы, Александр Сергеевич, что я следую в Могилёв с определённым служебным положением, или же только для переговоров?

Лукомский:

Вопрос ваш мне понятен. Какой будет, Михаил Васильевич, второй вопрос?

Алексеев:

Второй вопрос - предполагаете ли вы, что с приёмом мною руководства армиями дальнейший ход событий будет определяться прибывающей в Могилёв 1 или 2 сентября следственной комиссией под председательством главного военно-морского прокурора? От этого будет зависеть моё собственное решение, так как я не могу допустить себе быть простым свидетелем тех событий, которые подготавливаются распоряжениями и которых безусловно нужно избежать.

Лукомский:

Сегодня вечером генерал Корнилов говорил мне, что он смотрит на вас, как на лицо, предназначенное на должность наштаверха, и предполагал после разговора с вами, ознакомления с рядом документов дать вам своё окончательное решение.

Алексеев:

А ваше собственное решение, Александр Сергеевич, как начальника штаба Ставки, отстраняемого от должности?

Лукомский:

Я убеждён, что ради того, чтобы не прерывать оперативной деятельности и дабы в этом отношении не произошло каких-либо неисправимых несчастий, вам, Михаил Васильевич, не будет чиниться никаких препятствий по оперативным распоряжениям.

Алексеев:

Благодарю за откровенность. После тяжёлого размышления я, как вы понимаете, вынужден был силой обстоятельства принять назначение, во избежание других решений, которые могли бы отразиться на армии.

Лукомский:

Михаил Васильевич, мы с генералом Корниловым понимаем, что иного решения вы принять просто не могли.

Алексеев:

Повторяю. В решении этом я руководствовался только военной обстановкой, не принимая во внимание других соображений. Но теперь возникает вопрос существенной важности: прибыть в Могилёв только для оперативной деятельности, при условии, что остальная жизнь армии будет направляться другой волею, невозможно. С прибытием в Могилёв я должен стать ответственным распорядителем по всем частям жизни армии или совсем не должен принимать должности.

Лукомский:

Что же вас смущает в такой ситуации по прибытии в Ставку?

Алексеев:

В том, что я вам только что сказал, нельзя допустить никакой неясности и недоговорённости. Это может повлечь за собой непоправимые последствия.

Лукомский:

Для получения мне вполне определённого ответа от генерала Корнилова на ваши вопросы было бы крайне желательно получить от вас освещение двух вещей: что делается с Крымовым и решено ли направить сюда что-либо для ликвидации кризиса?

Алексеев:

Я задержал сегодня свой отъезд, чтобы дождаться приезда генерала Крымова в Петроград. Видел его и разговаривал с ним. По пути видел бригадных командиров Туземной дивизии и читал записку, присланную им от генерала Крымова. Записка говорит об отводе дивизии в район станции Дно и о прибытии командиров дивизий и бригадных командиров в Петроград.

Лукомский:

А что вы можете, Михаил Васильевич, сказать по поводу возможных силовых действий против Ставки?

Алексеев:

На ваш второй вопрос должен сказать, что при отъезде я заявил новому Верховному, что беру на себя спокойно, без всяких толчков вступить в исполнение обязанностей начальника штаба Ставки. И что при других условиях моё пребывание в Могилёве и недостойно, и недопустимо.

Лукомский:

От имени генерала Корнилова и от себя лично настаиваю, чтобы вы приняли все меры к тому, чтобы никакие войска из других пунктов в Могилёв не вводились и к нему не подводились.

Алексеев:

Это я вам авторитетно обещаю как полномочный на сегодняшний день руководитель армии.

Лукомский:

Со своей стороны, мы с генералом Корниловым примем все необходимые меры, чтобы никаких волнений в гарнизоне Могилёва не было...».

После разговора с начальником штаба Ставки Алексеев □опросил к аппарату хорошо знакомого ему полковника Пронина, члена Главного комитета Союза офицеров армии и флота. Разговор начался со следующего вопроса:

«Пронин:

Как быть главному комитету и какой позиции держаться? Как вам известно, Союз офицеров до последней минуты шёл по тому пути, на который вы его благословили, и Главный комитет всегда поддерживал те требования, которые предъявлялись генералом Корниловым для устроения армии.

Алексеев:

В деле устроения армии все меры будут энергично поддерживаться и проводиться. Если в этом я потерплю неудачу, то сложу полномочия. Данная же минута требует особливого спокойствия и поддержания полного порядка, насколько это зависит и от деятельности Главного комитета. Рассчитываю скоро прибыть в Могилёв.

Пронин:

Покорно благодарю. Смею добавить, что судьба Главного комитета и всего Союза офицеров всецело находится в ваших руках. Полковник Новосильцев (председатель Союза офицеров армии и флота. - А.Ш.) арестован и находится в Витебске.

Алексеев:

Поговорим в Могилёве. О полковнике Новосильцеве я знаю».

После этого телефонного разговора новый начальник штаба Ставки отбыл из Витебска по железной дороге в Могилёв. Алексеев теперь знал точно: вооружённых эксцессов не будет...

Той же ночью генерал-лейтенант Лукомский доложил о ситуации низложенному Верховному генералу Корнилову:

— Что будем делать, Лавр Георгиевич? У нас есть верные войска - Славянский ударный полк, носящий ваше имя, Текинский конный, Георгиевский батальон. Можно быстро организовать офицерские и юнкерские отряды. Можно положиться на вольное казачество...

— Александр Сергеевич. Сейчас этого делать никак нельзя. Нельзя доводить дело до вооружённого сопротивления отряду, который прибудет сюда с генералом Алексеевым.

— А что же нам тогда делать?

— Дальнейшее сопротивление было бы глупо и преступно.

— Я вас понимаю.

— Пойдите на телеграф, заявите столице, что мы подчинимся генералу Алексееву. И сообщите, что ему в Ставке не угрожают никакие неприятности.

— Значит, Лавр Георгиевич, вы добровольно соглашаетесь на арест и суд военного трибунала?

— Соглашаюсь. В остальном, Александр Сергеевич, мы положимся на генерала Алексеева. Он, как вы знаете, не оставит нас в крайней беде. Идите на телеграф.

— Слушаюсь, ваше превосходительство...

Так 1 сентября Корнилов принял решение подчиниться судьбе. Он понял, что идея введения в России военной диктатуры Верховного главнокомандующего потерпела полное фиаско.

Алексеев прибыл в Ставку тем же утром. Настроение его было мрачным. По пути он узнал много тревожных вестей, суть которых сводилась к тому, что избежать прибытия войск, враждебных «корниловщине», в Могилёв ему вряд ли удастся. На витебском вокзале поезд, на котором ехал Михаил Васильевич, встречали председатель Витебского совета Г. С. Аронсон и член совета Е. В. Тарле, в будущем известный советский историк. Они зашли в вагон и стали высказывать генералу свои опасения:

— Михаил Васильевич, мы как полномочные представители Витебского совета хотим предостеречь вас от военной опасности в Могилёве.

— Господа, никаких вооружённых эксцессов в Ставке не будет.

— Но там же Корнилов и верные ему войска.

— Ну и что из этого? Я согласен с Керенским по поводу поиска мирного выхода из возникшего конфликта. И буду этого добиваться. На это у меня есть полномочия правительства.

— Мирного выхода из конфликта с Корниловым?

— Да. Мне об этом лично сказал вчера сам Александр Фёдорович.

Аронсон и Тарле удивлённо переглянулись. Потом они показали телеграмму за подписью Керенского на имя полковника Короткова с приказанием наступать на Могилёв. Телеграмма была перехвачена Витебским советом:

— Смотрите, Михаил Васильевич. Вот прямой приказ Керенского начать боевые действия против корниловской Ставки.

— Не может быть такого.

— Как не может быть? По нашим данным отряд полковника Короткова сейчас находится уже на станции Лотва в двадцати километрах от Могилёва.

— Надо его остановить немедленно. Русский солдат не будет стрелять в такого же, как и он, фронтовика...

Ошарашенный текстом телеграммы Алексеев не на шутку встревожился. В тот день он узнал много неожиданного. Оказалось, что Витебский и Смоленский гарнизонные комитеты собирали отряды для посылки их по железной дороге в «гнездо» корниловцев. В Оршанский железнодорожный узел прибыл по личному распоряжению Керенского сводный отряд под командованием полковника Короткова, о чём начальник штаба Верховного оповещён не был.

Уже в первые минуты пребывания Алексеева в Могилёвском штабе ему позвонил командующий Московским военным округом полковник А. И. Верховский, который через несколько дней сменит на посту военного министра Керенского:

— Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооружённым отрядом из войск московского гарнизона.

— Цель такой экспедиции, господин полковник?

— Верховный главнокомандующий требует немедленного ареста генералов Корнилова, Лукомского и других мятежных личностей...

— В три часа дня Алексееву из столицы позвонил уже сам Керенский.

— Михаил Васильевич, вами наведён порядок в Ставке? Было ли оказано сопротивление?

— Здесь всё спокойно. Никаких эксцессов со стороны чинов Ставки и частей Могилёвского гарнизона.

— В это трудно поверить. Столичные газеты в своих экстренных выпусках продолжают пугать население военным мятежом генерала Корнилова.

— Всё это вздор, выдуманный газетчиками. Александр Фёдорович, прошу помнить, что я принял на себя перед вами обязательство путём одних переговоров окончить дело. Мне не сделано было даже намёка на то, что уже собираются войска для решительных действий против Могилёва.

— Михаил Васильевич. Это инициатива Петроградского совета и их сторонников в Витебске и других тыловых городах. Я как глава правительства дело до военного конфликта доводить не хочу.

— Тогда дайте мне полную свободу оперативной деятельности в объёме должности начальника штаба Ставки. Войну же Петроградский совет не отменял.

— Пока я нахожусь в Петрограде, считайте себя моим полномочным представителем на фронте...

С прибытием Алексеева в Могилёв генерал Корнилов и его ближайшие сторонники из числа чинов Ставки были арестованы. Сопротивления они не оказали. Были проведены аресты и на фронте. Под стражу взяли весь наличный состав Главного комитета Союза офицеров армии и флота.

По приказу правительственного комиссара Юго-Западного фронта был арестован главнокомандующий генерал-лейтенант Деникин и его ближайшие помощники. Причиной ареста стала телеграмма Деникина в столицу Временному правительству, в которой он выражал полную солидарность с Корниловым и называл его увольнение непоправимым ударом по Русской армии.

2 сентября в Могилёв из столицы прибыла Чрезвычайная следственная комиссия во главе с её председателем — главным военно-морским прокурором Шабловским. Ему и полковникам Раупаху и Украинцеву поручалось допросить взятых под стражу «главных мятежников».

Арестованных разместили под двойным караулом в гостинице «Метрополь». Уже 5 сентября доклад по делу «мятежного генерала» Корнилова был готов.

Комиссия постановила, что дело Корнилова военно-революционному суду не подлежит. Пока решались вопросы процедурного характера, Временное правительство не на шутку встревожилось. Дальнейшее содержание арестованных в самом Могилёве виделось опасным.

Выход из положения нашёл новый начальник штаба Ставки. Он предложил перевезти арестованных по железной дороге в городок Быхов, находившийся всего в 50 километрах к югу от Могилёва. Так и было сделано. Корниловцев разместили в здании женской гимназии (бывшего католического монастыря), никак не походившего на тюрьму.

Алексеев добился и того, что генерал Корнилов и его соратники оказались под «самой надёжной» охраной. Её составили три сотни и пулемётная команда Текинского конного полка, состоявшая из лично преданных Лавру Георгиевичу туркменских всадников и караула в 50 человек от Георгиевского батальона.

Иначе говоря, генерал Алексеев спас арестованных от реально угрожавшего им «революционного самосуда».

Между тем Антанта требовала всё настойчивее и настойчивее от России продолжать войну до победного конца, Министру-председателю и Верховному главнокомандующему Керенскому приходилось лавировать «между» Парижем и Петроградским советом. После одного из совещаний, на котором среди людей военных присутствовало много гражданских чинов, он переговорил с глазу на глаз с начальником штаба Ставки:

— Михаил Васильевич, вы знакомы с новыми телеграммами в наш адрес из Парижа и Лондона?

— Знаком, Александр Фёдорович. Только мне не очень понятно, как они оказались на страницах столичных газет.

— Это требование революционной демократии. Тут мы с вами бессильны что-либо сделать.

— Плохо. В тех же газетах много пишется о делах на фронте, чего немецкой агентуре не следовало бы знать.

— Я подниму этот вопрос перед Петроградским советом.

— Можно ли отменить его приказ № 1?

— За этот приказ стоят едва ли не все социалистические партии. Особенно социал-демократы из большевиков. Этот вопрос нам не решить.

— Александр Фёдорович. С таким приказом на уровне государственного закона армии воевать крайне трудно. А флотам Балтийскому и Черноморскому совсем нельзя.

— Вы, Михаил Васильевич, умаляете революционный дух солдатских и матросских масс. Доложите мне: готова ли Россия начать наступление на фронте?

— Сложно ответить. Войска теряют свою боеспособность. Сегодня они пригодны только к обороне.

— Когда будет возможно наступление?

— Думаю, что не раньше чем через месяц или даже два. Надеюсь, что брожение на фронте уляжется в ходе боевой работы.

— Почему именно в ходе боевой работы? Я человек не военный, объясните, пожалуйста.

— Когда идут или ожидаются бои, войска живут ожиданиями опасностей и возможности совершить подвиги. У них просто не бывает времени на митинги.

— Но это и есть революционная демократия. Солдатские комитеты, комиссары Временного правительства вносят на фронт заметное успокоение.

— Не согласен с вами, Александр Фёдорович. Из фронтовых войск в штаб Ставки поступает информация совсем иного рода.

— Вы, Михаил Васильевич, можете познакомить меня с такими донесениями?

— Разумеется. Я обязан докладывать о них Верховному главнокомандующему.

— Тогда зачитайте мне наиболее тревожащий вас документ?

Алексеев в задумчивости перелистал документы в кожаной папке с надписью на обложке: «Для докладов его величеству Верховному главнокомандующему». Выбрал один и стал читать:

«Общее заключение о настроениях в войсках Западного фронта.

Мнение большинства начальствующих лиц сходится на том, что дисциплина в войсках упала; доверие между офицерами и солдатами подорвано; нравственная упругость и боеспособность войск значительно понизились...

Почти все начальники указывают на то, что масса всякого рода литературы, хлынувшей в армию, в частности: «Известия», воззвания и приказы Советов рабочих и солдатских депутатов, приносят громадный вред, так как отвлекают части от боевого дела и расшатывают их потому, что масса солдат во многом плохо разбирается, многое принимает на веру и усваивает из прочитанного лишь то, что ей в данный момент нравится...

«Дух новых дивизий несколько слабее, чем в старых коренных дивизиях; большая часть их пока пригодна лишь к обороне...».

— Михаил Васильевич, кто составил этот документ?

— Заключение подписал Генерального штаба подполковник Новиков из штаба Западного фронта.

— Вы доверяете подобным донесениям?

— Вполне, Александр Фёдорович. Хотя думается, что ситуация на самом деле ещё хуже.

— Так как нам воевать сегодня? Подскажите мне, вашему Верховному?

— Воевать надо. Это наш долг союзника. Но пока мы можем проводить только частные наступательные операции. Штаб Ставки их уже готовит.

— Я, со своей стороны, постараюсь убедить солдатские массы и их комитеты в необходимости довести войну до победного конца...

Осенние частные наступательные операции, проведённые войсками, «преисполненными революционного духа», успеха не имели. Они обернулись большими потерями. Во многих случаях солдатские комитеты отменяли приказы о переходе в наступление и отстраняли командиров рот, батальонов, батарей и даже полков от командования.

Были случаи, как, например, под Ригой в Сибирских стрелковых полках, когда атакующие, взяв в едином порыве передовую вражескую позицию, бросали её и уходили назад в свои окопы. По-боевому настроенное офицерство изгонялось из воинских частей как «контрреволюционное». Дезертирство превратилось в подлинное бедствие для фронтов, исключая разве что Кавказский и Румынский.

Начальник штаба Ставки пытался требовательными приказами заставить командиров всех степеней ужесточить борьбу с дезертирством. Из казаков и юнкеров создавались заградительные заставы, но и они не могли навести порядок. Тревожило то обстоятельство, что всё больше дезертиров покидало фронт с личным оружием. Они уходили в родные места теперь чаще не в одиночку, а группами.

На Русском фронте появилось такое явление, как братание нижних чинов с неприятелем.- германцами и австрийцами. Братание шло под лозунгом «Долой войну!» Офицерство во многих случаях оказывалось не в состоянии удержать солдат в окопах. Алексеев потребовал, чтобы при таких попытках со стороны неприятеля применять оружие, вплоть до артиллерии.

Вот лишь некоторые выдержки из сводки о братании на фронте, составленной полковником Базаревским. Она стала «достоянием» правительственных комиссаров и чинов Могилёвской Ставки ещё весной 1917 года:

«...5-я Армия.

22 апреля.

В районе д. Антоны (на свенцянском направлении, участок 137-й дивизии) партия немцев, пытавшихся вступить с нашими солдатами в разговоры, была разогнана огнём.

10-я Армия.

23 марта.

На участке Колодино-Стаховцы (к югу от оз. Нарочь, район 67-й дивизии, ныне входящей в 3-ю армию) партия немцев дважды выходила из своих окопов с белыми флагами и манила наших солдат к себе руками и шапками; оба раза немцы загонялись в свои окопы нашим ружейным и пулемётным огнём.

2 апреля.

На участке у д. Ушивцы (12 вер. к северо-востоку от Сморгони, участок 29-й дивизии XX корпуса) немцы обменялись с нашими солдатами хлебом и колбасой, а на участке 16-го Мингрельского полка (1-я Кав. грен. див. 2-го Кав. кор. у Сморгони) немцы успели вручить нашим двум солдатам прокламации. Все сходившиеся сейчас же разгонялись нашим артиллерийским огнём.

27 апреля.

Около 15 часов на участке 81-й дивизии, на р. Березине, близ д. Фурсы, из окопов противника вышли два немца и жахали белыми флагами. Огнём нашей артиллерии таковые были загнаны обратно в свои окопы.

29 апреля.

На участке Шалудъки-Кунава (2-я Кав. грен. див. 2-го Кав. кор.) наши и немецкие солдаты пытались выйти друг другу навстречу, но огнём нашей лёгкой батареи и те и другие были разогнаны.

29 апреля.

В районе Сутково (участок 2-й Кавказской гренадерской дивизии, к югу от Сморгони) наши солдаты и немцы пытались, выйдя из окопов, сблизиться, но были разогнаны несколькими выстрелами нашей лёгкой батареи.

30 апреля.

В районе Шелудьки-Кунава (участок 2-й Кав. грен, див.) нашей батареей несколько раз разгонялись немецкие и наши солдаты, пытавшиеся выходить из окопов.

12-я Армия.

14 марта.

Против острова, что восточнее Вевер, высунулся немец с белым флагом и начал что-то кричать, но, после обстрела нашим огнём, скрылся.

27 марта.

Западнее Икскюльского предмостного укрепления противник подбросил прокламации с выдержками из речи канцлера, произнесённой 16 марта, и пробовал заговорить с нами, но по нему был открыт огонь.

28 марта.

На участке 2-го Сибирского корпуса, близ реки Кеккау, немцы вышли с белыми флагами, а на участке 21-го корпуса в Икскюльском предмостном укреплении подбросили прокламации, в которых приглашали солдатских депутатов войти с ними в непосредственное сношение и пытались заговорить с нашими солдатами, но в обоих случаях были разогнаны нашим огнём.

29 марта.

На Приморском участке немцы пытались с отдельными людьми вступить в переговоры, но нашими солдатами были приняты меры к прекращению этих попыток огнём. На фронте 21-го корпуса, у Икскюльского предмостного укрепления, немцы пытались вызвать наших солдат на переговоры, но после обстрела из окопов прекратили свои попытки.

30 марта.

Немцы пытались вступить в переговоры с нашими войсками на всём фронте 12-й армии, для чего выходили группами из окопов с белыми флагами, но нашим огнём загонялись обратно в свои окопы.

31 марта.

На фронте 43-го корпуса, на Приморском участке появилась партия немцев с белым флагом. На фронте 2-го Сибирского корпуса попытки противника войти в сношение с нашими войсками прекращались нашим огнём.

1 апреля.

На фронте 43-го корпуса, близ берега моря, к нашим окопам подошли 2 немца с целью вступить в переговоры, оба немца были захвачены. Во 2-м Сибирском корпусе немцы выходили с белыми флагами, желая вступить в переговоры, но нашим огнём были загнаны обратно в свои окопы.

25 апреля.

На участке 21-го корпуса 3 наших солдата 129-го полка сели в лодку, с тем чтобы поехать в гости к немцам, но после уговоров и угроз своих товарищей вернулись обратно...».

...К осени 1917 года Русский фронт окончательно замер.

В тревожном ожидании «замерла» и Ставка. Из Петрограда приходили телеграммы, которые свидетельствовали лишь об одном: Временное правительство теряло в столице и в стране последние позиции. Советы на местах брали гражданское управление в свои руки, изгоняя прежнюю администрацию. Полиции давно не было: её заменили добровольцы-милиционеры. Но они не могли справиться с волной уголовных преступлений, которые творили выпущенные в ходе Февральской революции «жильцы» российских тюрем.

Армейские, дивизионные, полковые и иные солдатские комитеты принимали резолюцию за резолюцией, требуя смены Временного правительства или выражая ему политическое недоверие. На заводах организовывались отряды Красной гвардии, которые вооружались и проходили воинское обучение. Большевики во главе с Ульяновым-Лениным взяли курс на захват государственной власти. Союзниками их стали левые социалисты-революционеры и ряд небольших левых партий и групп.

В самой Ставке происходило малопонятное. Многие штабные чины перестали ходить на службу. Город Могилёв и его гарнизон волновались: даже ночью перед губернаторским домом, где работал Алексеев, не расходилась толпа народа, в которой мелькали солдатские шапки и фуражки.

Алексеев был вынужден обратиться за помощью в наведении порядка в городе к арестованному Корнилову. Тот собрал командиров гарнизонных полков и предупредил:

— Надо сохранять спокойствие среди ваших солдат. Я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови...

К середине сентября атмосфера в Ставке стала для её начальника штаба невыносимой. Михаил Васильевич писал с горечью буквально следующее:

«Я сознаю своё бессилие восстановить в армии хоть тень прежней её организации...

Керенский рассыпается в любезностях по телефону и перлюстрирует мою корреспонденцию, комиссары препятствуют выполнению моих приказов, судьба Корнилова остаётся загадочной».

Видя нерешительность Керенского, Алексеев решил сам заняться вопросом о быховских узниках.

Он в очередной раз пробежался глазами по трём листам машинописного текста.

«Чины Ставки, арестованные в Могилёве

1. Генерал от инфантерии Корнилов Лавр Георгиевич, Верховный главнокомандующий.

2. Генерал-лейтенант Лукомский Александр Сергеевич. Начальник штаба Верховного главнокомандующего.

3. Генерал-майор Романовский Иван Павлович. Генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего.

4. Генерал-майор Кисляков Владимир Николаевич. Помощник министра путей сообщения.

5. Капитан Брагин Александр Павлович. Заведующий типографией штаба Верховного главнокомандующего.

6. Без воинского звания. Аладьин Алексей Фёдорович. Член 1-й Государственной думы.

Главный комитет Союза офицеров Армии и Флота

7. Генерального штаба подполковник Пронин Василий Михайлович. Штаб-офицер управления генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. Товарищ председателя Главного комитета.

8. Подполковник Аракелов Г. М. Член Главного комитета.

9. Подполковник Аловский Д. М. 110-го пехотного полка. Член Главного комитета.

10. Генерального штаба подполковник Соотс Иван Генрихович. Штаба IX армии. Член Главного комитета.

11. Подполковник Гринцевич Иван Иванович. Член Главного комитета.

12. Есаул Родионов Иван Александрович. Штаба Юго-Западного фронта. Член Главного комитета.

13. Генерального штаба капитан Ряснянский Сергей Николаевич. Штаба IX армии. Член Главного комитета.

14. Генерального штаба капитан Роженко Владимир Ефремович. Штаба V армии. Секретарь главного комитета.

15. Штабс-капитан Андерсен Н. X. Член Главного комитета.

16. Штабс-капитан Чунихин Георгий Львович. Член Главного комитета.

17. Прапорщик Никитин Сергей Фёдорович. 6-го запасного Сапёрного батальона. Член Главного комитета.

18. Прапорщик Иванов Александр Владимирович. Штаба Верховного Главнокомандующего. Секретарь Главного комитета. Арестован за агитацию.

19. Корнет. Сабоцкий.

Чины, штаба Юго-Западного фронта, арестованные в городе Бердичеве

20. Генерал-лейтенант Деникин Антон Иванович. Главнокомандующий Юго-Западным фронтом.

21. Генерал-майор Марков Сергей Леонидович. Начальник штаба Юго-Западного фронта.

22. Генерал-майор Орлов Михаил Иванович. Генерал- квартирмейстер штаба Юго-Западного фронта.

23. Генерал-лейтенант Элъснер Евгений Феликсович. Главный начальник снабжений Юго-Западного фронта.

24. Поручик Клецанда Владимир Войцехович. Переводчик при штабе Юго-Западного фронта.

25. Военный чиновник Будилович Борис Антонович. Переводчик в разведывательном отделении штаба Юго-Западного фронта...».

Многих арестованных Алексеев знал лично. И не только генералов, но и офицеров - генштабистов и членов Главного комитета Союза офицеров армии и флота. Мир военных тесен.

Алексеев связался с генерал-майором Верховским, новым и последним военным министром Временного правительства. Свержение монархии встретил он в должности начальника штаба дивизии. После февраля 17-го года резко пошёл вверх по служебной лестнице, был назначен командующим войсками Московского военного округа, а затем занял министерский пост. Большого секрета в таком взлёте генерала Верховского не было: он был женат на сестре Керенского.

— Александр Иванович, обращаюсь к вам с просьбой, которую можно назвать личной.

— Слушаю вас, Михаил Васильевич.

— В Быховской тюрьме находится большая группа генералов и офицеров, людей, ничем не запятнавших себя перед армией и Отечеством. Я очень беспокоюсь о их судьбе.

— Вы говорите о тех военных, которые привлечены следственной комиссией по делу генерала Корнилова?

— Да, именно о них. И о самом Лавре Георгиевиче.

— Что же вас беспокоит? Ведь дело до суда не доводится.

— Меня, Александр Иванович, беспокоят факты самосудов над командирами, которые остаются верными своему долгу на войне.

— Но Быхов - не Кронштадт.

— В нынешней ситуации большевистским Кронштадтом может стать любой прифронтовой гарнизон вблизи Быхова. Александр Иванович, ведь вы тоже фронтовой офицер, получивший производство из вольноопределяющихся в Маньчжурию. И там же получили солдатский Георгиевский крест.

— Я понял, Михаил Васильевич. Обещаю вам, что сделаю всё возможное для освобождения арестованных.

— Искренне благодарю вас за такое обещание...

Действительно, вскоре здание Быховской женской гимназии стало пустеть. Первыми её покинули лица гражданские и младшие офицеры. После Октябрьского переворота Быхов оставили почти все арестованные, за исключением генералов Лукомского, Деникина, Романовского, Маркова и самого Корнилова.

Судьба же последнего военного министра Временного правительства была такова. Он не примкнул к Белому движению и в декабре 1918 года пошёл служить в Красную армию, получив должность главного инспектора Главного управления военно-учебных заведений. С 1922 года Верховский стал преподавателем Военной академии Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Но о его «контрреволюционном прошлом» не забыли: в 1938 году бывший царский генерал был репрессирован.

Не добившись должной ясности в судьбе генерала Корнилова, Михаил Васильевич направляет доверительное письмо П. Н. Милюкову, одному из руководителей конституционно-демократической партии (кадетов) и лидеров Государственной думы:

«...Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов. Оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции...

Цель движения - не изменить существующий государственный строй, а переменить только людей, найти таких, которые могли бы спасти Россию...

Выступление Корнилова не было тайною от членов правительства. Вопрос этот обсуждался с Савинковым и через него с Керенским. Только примитивный военно-революционный суд может скрыть участие этих лиц в предварительных переговорах и соглашении. Савинков уже должен был сознаться печатно в этом...

Движение дивизий 3-го Конного корпуса к Петрограду совершалось по указанию Керенского, переданному Савинковым...

...Вы до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только жалели, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову...

Почему же ответить должны только тридцать генералов и офицеров, большая часть которых совсем не может быть ответственной? Пора начать кампанию в печати по этому вопиющему делу. Россия не должна допустить готовящегося в самом скором времени преступления по отношению к её лучшим доблестным сынам...

К следствию привлечены члены Главного комитета офицерского союза, не принимавшие никакого участия в деле...

Почему они заключены под стражу? Почему им грозят тоже революционным судом?

У меня есть ещё одна просьба. Я не знаю адресов господ Вышнеградского, Путилова и других. Семьи заключённых офицеров начинают голодать. Для спасения их нужно собрать и дать комитету союза офицеров до 300 000 рублей...

В этом мы, офицеры, более чем заинтересованы.

...Если честная печать не начнёт немедленно энергичного разъяснения дела, настойчивого требования правды и справедливости, то через пять—семь дней наши деятели доведут дело до военно-революционного суда, с тем чтобы в несовершенных формах его утопить истину и скрыть весь ход этого дела.

Тогда генерал Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шёл, какие истинные цели он преследовал и как в тяжкую минуту он, покинутый всеми, с малым числом офицеров предстал перед спешным судом, чтобы заплатить своею судьбою за гибнущую родину...».

Алексеевское письмо получило известность. Но ни Милюков, ни его сторонники в той обстановке не могли оказать воздействия на ход следственного дела.

Письмо же Михаила Васильевича интересно не только обеспокоенностью за судьбу генерала Корнилова и его ближайших сторонников. Оно показало его личное отношение к делу, на которое отважился пойти будущий первый командующий белой Добровольческой армией.

Керенский, находясь уже в эмиграции, писал:

«Я прочитал его (Алексеева. – А. Ш.) письмо уже после Октябрьской революции.

Генерал Алексеев был не только видным и проницательным стратегом, но и хитрым полководцем. Он понимал причины провала попытки Ленина захватить в июле власть и последовавшего через два месяца почти мгновенного поражения Корнилова...».

Забегая вперёд, можно сказать, что Белое движение с самого начала своего зарождения не приняло в свои ряды министра-социалиста Керенского. А он желал этого...

Пребывание Алексеева, не скрывавшего своей приверженности к старой России, в Ставке становилось всё более проблематичным. Министр-председатель Керенский так и не решился на увольнение заслуженного полководца, но всячески показывал, что Михаил Васильевич стал в Ставке «лишним человеком».

В сентябре, 11-го числа, Алексеев подал прошение об отставке. В рапорте на имя Верховного значилось:

«Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы ни выполнение должности начальника штаба».

Только по одному этому рапорту можно сказать, что генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев «по жизни» был «прямым солдатом».

Отставка была принята без проволочек. Генерала отправили «на гражданскую жизнь» со всеми полагающимися по такому случаю почестями. Он уехал к семье в город Смоленск, не дожидаясь приезда своего сменщика в Ставку, где протрудился более двух лет.

В «Вестнике Временного правительства» по такому поводу было опубликовано официальное сообщение, поражавшее своей напыщенностью:

«...В грозный для нас час, когда, благодаря открытому отказу от повиновения бывшего Верховного главнокомандующего, генерала Корнилова, Русская армия подверглась великим испытаниям, генерал Алексеев самоотверженно принял на себя должность начальника штаба Верховного главнокомандующего и своим мудрым вмешательством быстро и бескровно восстановил порядок и деловую работу в самом жизненном центре армии - в Ставке Верховного главнокомандующего.

Ныне, исполнив эту исключительную по своей важности задачу, генерал Алексеев обратился ко мне с просьбой об освобождении его от должности начальника штаба Верховного главнокомандующего. Уступая желанию генерала Алексеева, я просил Временное правительство об освобождении его от должности начальника штаба Верховного главнокомандующего и о назначении его в распоряжение Временного правительства, дабы опыт в военных делах и его знания могли быть использованы и впредь на благо Родины.

Верховный главнокомандующий А. Керенский.

9 сентября 1917 года».

Генерал Алексеев пробыл начальником штаба у Керенского всего одну неделю, так и не став «творцом полководческой славы» этого политика-социалиста с наполеоновскими жестами и замашками.

На место начальника штаба Верховного главнокомандующего был назначен малоизвестный для Русской армии генерал Николай Николаевич Духонин. Начав четырнадцатый год командиром 165-го пехотного Луцкого полка, он поднялся по служебной лестнице до начальника штаба ряда фронтов. После бегства Керенского считанные дни исполнял обязанности Верховного главнокомандующего.

Алексеев на какое-то время остался не у дел. Но благодаря своему личному авторитету и связям он был в курсе всех военных дел и событий на фронте. В Смоленске Алексеев долго не задержался: его пригласили в столицу для участия в работе Предпарламента.

В Петрограде, куда он прибыл 7 октября, отставной генерал поселился в Общежитии московских общественных деятелей на Галерной улице. Там Михаил Васильевич сблизился с многими думскими деятелями, которые в самом скором времени станут идейными противниками советской власти.

На парламентских заседаниях он лишний раз убедился, что политики не спасут Россию. Алексеев стал свидетелем приближения Октябрьского переворота в Петрограде, который вошёл в отечественную историю как Великая Октябрьская социалистическая революция.

К началу октября Михаил Васильевич уже достаточно чётко выработал дальнейшую программу своих действий. В столице он встретил немало людей из среды преимущественно фронтового офицерства, которые полностью разделяли его взгляды. И, что важно, желавших взять во имя правого дела в руки оружие, готовых пойти на жертвенный подвиг во имя Отечества.

Таких действительно бескорыстных патриотов старой России надо было только организовать в военную силу и повести за собой. Время торопило: сомнений в том, что Временное правительство падёт в самые скорые дни, уже не было. Алексеев оказался одним из немногих будущих вождей Белого движения, который начал «свою борьбу» ещё до октябрьского переворота.