Последний суд

ГЛАВА 16

Прежде чем тронуться в путь, они решили позвонить миссис Ричардс и предупредить ее о своем визите. Однако бармен огорошил их сообщением, что у миссис Ричардс нет телефона. С ней постоянно находятся сиделка, сказал он, и человек, который выполняет разную мелкую работу по дому. Кроме этих двух людей, она ни с кем не общается. Бармен высказал предположение, что она вряд ли обрадуется их визиту. «Хотя… если вы и впрямь друзья ее мужа, — он даже не попытался скрыть, что этот факт вызывает у него сомнение, — возможно, она согласится вас принять».

Молодые люди сели в машину и неспешно проехали две мили до Турвиль-Мэнор-фарм. Дом оказался значительно больше, чем можно было предполагать, судя по заросшей травой тропинке, ведущей к дому от главной дороги. Фермой здесь и не пахло: молодые люди не увидели никаких признаков сельскохозяйственной деятельности.

Когда-то дом, наверное, был красивым — Джонатан, понимавший толк в таких вещах, определил, что строители начали возводить его как раз в то время, когда Жан Флоре вносил последние штрихи в «Казнь Сократа», — но сейчас от былой внушительности остались лишь правильные пропорции. Кто-то, видно, начал красить окна главного фасада, но так и не закончил работу, остановившись на третьем окне. На других окнах краска отслоилась, и под ней виднелось сгнившее дерево, в некоторых рамах стекла были разбиты. Ползучие растения вышли из-под контроля и увили одну из стен до самой крыши, полностью закрыв два окна. Они не столько украшали, сколько подавляли своей массой. Лужайка перед домом тоже находилась в запущенном состоянии: сорняки и дикие цветы вольготно росли по всей территории, гравийные дорожки едва угадывались, скрытые густой травой. Здание казалось абсолютно необитаемым, и если бы бармен не предупредил их, Флавия с Аргайлом наверняка повернули бы назад.

— Ничего себе ферма, — сказал Аргайл. — Хотя в целом дом впечатляет.

— Меня он вгоняет в депрессию, — отозвалась Флавия. Она вышла из машины и захлопнула дверцу. — Теперь я еще больше укрепилась во мнении, что здесь нам ничего не светит.

В душе Аргайл был согласен, но вслух высказываться не стал, боясь еще больше расстроить Флавию. Засунув руки в карманы и слегка нахмурившись, он внимательно оглядел здание.

— Никаких признаков жизни, — резюмировал он. — Ладно, пойдем. Все равно это нужно сделать.

Он поднялся по раскрошившимся, заросшим мхом ступеням крыльца и позвонил в дверь. Звонок молчал, и он постучал: сначала тихо, потом громче и, наконец, совсем громко.

Тишина.

— Что будем делать? — спросил он, оборачиваясь к подруге.

Флавия подошла и заколотила в дверь значительно агрессивнее, чем он; не получив ответа, подергала ручку.

— Я не собираюсь уехать несолоно хлебавши только из-за того, что кому-то лень открыть дверь, — грозно сказала она и толкнула дверь внутрь.

Дверь подалась, и Флавия шагнула в холл.

— Эй? — крикнула она. — Есть кто-нибудь?

Ее голос эхом разнесся по дому и замер где-то вдали.

Джонатан обратил внимание на красивую меблировку — не выдающуюся, но вполне соответствующую архитектуре здания. Если все здесь почистить и как следует пропылесосить, то помещение чудесным образом преобразится. Но в настоящий момент оно производило мрачное и угнетающее впечатление.

На улице стояла сухая и теплая — насколько она может быть теплой в Англии — осень, но в помещении было холодно и сыро — так бывает в домах, где давно никто не живет.

— Честно говоря, я буду рад, если здесь никого не окажется, — сказал Аргайл. — Мне хочется поскорее убраться из этого места.

— Ш-ш, — шикнула на него Флавия. — Мне кажется, я что-то слышу.

— Жаль.

Наверху массивной, темной, украшенной богатой резьбой лестницы раздалось слабое поскрипывание. Они остановились и прислушались, но так и не смогли определить, что означал странный звук. На человеческие шаги он точно не походил.

Они переглянулись.

— Эй? — теперь позвал Аргайл.

— Какой смысл стоять там внизу и кричать? — донесся до них высокий ворчливый голос. — Я не могу спуститься. Поднимайтесь сами, если у вас серьезное дело.

Голос не старый, но слабый и больной. Тихий, однако не мягкий, а, напротив, неблагозвучный и неприятный, и тон такой, словно его обладательница считала ниже своего достоинства открывать рот. И непонятный акцент.

Молодые люди вновь нерешительно переглянулись. Потом Флавия жестом предложила Аргайлу идти, и он начал подниматься по лестнице. Хозяйка, закутанная в толстый темно-зеленый халат, ждала их в тускло освещенном коридоре. На ногах у нее были толстые теплые носки, на руках шерстяные митенки, длинные волосы тонкими прядями спадали вдоль лица. Женщина крепко сжимала палку для ходьбы на специальной раме, придававшей ей устойчивость. Увидев это приспособление, Аргайл понял, что было источником скрипа.

Пожилая женщина — они предположили, что это и есть замкнувшаяся от мира миссис Ричардс, — тяжело, с присвистом дышала: казалось, что путь в пятнадцать футов, который ей пришлось преодолеть, был слишком труден для ее подорванного здоровья.

— Миссис Ричардс? — мягко обратилась к видению Флавия, оттеснив локтем Аргайла.

Женщина слегка повернулась и посмотрела на Флавию. Потом прищурилась и кивнула.

— Меня зовут Флавия ди Стефано. Я работаю в римской полиции. Это в Италии. Мне страшно неприятно беспокоить вас, но, может быть, вы согласитесь ответить на некоторые наши вопросы.

Женщина надолго задумалась и никак не отреагировала — ни словом, ни жестом.

— Дело чрезвычайной важности, и, похоже, вы единственная, кто может нам помочь.

Женщина медленно кивнула, потом перевела взгляд на Джонатана, отступившего в тень.

— Кто это? — спросила она. Флавия представила Аргайла.

— Не знаю, куда подевалась Люси, — неожиданно сказала женщина.

— Кто?

— Моя сиделка. Мне трудно передвигаться без ее помощи. Может быть, ваш друг отнесет меня в постель?

Аргайл вышел вперед, Флавия забрала рамку и посторонилась. Ее поразило, с какой бережностью Аргайл подхватил женщину на руки — обычно он проявлял в подобных делах полную беспомощность. Джонатан пронес женщину по коридору, осторожно опустил на кровать, накрыл одеялами и, чтобы ей было теплее, со всех сторон подоткнул их. Убедившись, что она надежно и удобно устроена, он деликатно отдалился к окну.

В спальне работал обогреватель, и воздух в комнате был жаркий, густой и тяжелый, пропитанный болезнью и старостью. Флавия рванулась к окну и, раздвинув тяжелые шторы, дернула на себя раму — в комнату хлынул солнечный свет и потянуло свежим ветерком. Флавия жадно глотала кислород. Наверняка пожилой леди тоже пойдет на пользу чистый прохладный осенний воздух.

— Подойдите ко мне, — скомандовала миссис Ричардс, откинувшись на подушки, которые поддерживали ее в вертикальном положении. Флавия приблизилась, и женщина внимательно изучила ее лицо, потом провела по нему рукой. Флавия усилием воли сдержала себя, чтобы не отпрянуть назад.

— Какая красивая и молодая женщина, — мягко произнесла миссис Ричардс. — Сколько вам лет?

Флавия ответила, и женщина кивнула.

— Вам повезло, — сказала она, — очень повезло. Я тоже когда-то была красивой. Очень давно. Там на комоде стоит моя фотография. На ней мне примерно столько же лет, сколько сейчас вам.

— Вот эта? — спросил Аргайл, взяв в руки фотографию в серебряной рамке.

На снимке была изображена женщина лет двадцати с небольшим — она слегка отвернулась от камеры и будто бы смеялась какой-то шутке. Ее лицо излучало молодость и счастье, и на нем не было ни тени заботы или тревоги.

— Да, трудно поверить, что это мое лицо. Столько времени прошло.

Действительно, в этой старой женщине, утопавшей в подушках, не осталось ничего от той счастливой девушки на снимке. Казалось, этот снимок был сделан в другом столетии и совершенно случайно попал в эту грязную неубранную комнату.

— Зачем вы здесь? Что вы хотите? — спросила женщина, вновь переключив внимание на Флавию.

— Мы хотели расспросить о докторе Ричардсе. О его работе во время войны.

Женщина заметно удивилась:

— О Гарри? Вас интересует его ожоговая клиника? Он был хирургом — вы, наверное, знаете.

— Да, это мы знаем. Но нас интересует совсем другое направление его деятельности.

— Не было никакого другого направления, насколько мне известно.

— Мы хотели расспросить о его работе во французском Сопротивлении, в группе «Пилот».

Еще до того, как женщина успела ответить, Флавия поняла, что она знает, о каком «Пилоте» идет речь. Тем более странной оказалась ее реакция. Она ничуть не испугалась, не смутилась и не попыталась притвориться непонимающей. Напротив, после этих слов она словно внутренне расслабилась, будто попала на территорию, где чувствовала себя в полной безопасности.

— А почему вы решили, что моему мужу было известно о группе «Пилот»?

— Мы нашли его показания перед военным судом в Париже. Они задокументированы.

— Он давал показания?

— В документах указаны его имя и адрес.

— Вы уверены?

— Да.

— Генри Ричардс?

— Что-то в этом роде. И адрес.

— О-о.

— А в чем дело?

— Я все гадала, с чего это вдруг кто-то заинтересовался моим мужем. Он умер много лет назад.

Она опять повернулась к Флавии и, прежде чем ответить, тщательно обдумала свои слова.

— И тут вы сказали про «Пилот». Вы из Италии?

— Да.

— Но вас интересует французский «Пилот». Почему, могу я спросить?

— Это имеет отношение к убийству.

— И кого убили?

— Человека по имени Мюллер и другого человека, по имени Эллман. Обоих убили в Риме на прошлой неделе.

Пока она говорила, голова женщины склонялась все ниже, и Флавия испугалась, что она сейчас заснет. Но миссис Ричардс вскинула голову и задумчиво посмотрела на Флавию:

— И поэтому вы приехали сюда.

— Мы надеялись, что ваш муж еще жив. У нас есть основания думать, что человеку, располагающему сведениями о «Пилоте», может угрожать опасность.

Женщина слабо улыбнулась.

— И что же ему угрожает? — чуть насмешливо спросила она.

— Его могут убить.

Она покачала головой:

— Это не опасность. Это — шанс.

— Простите?

— Я — та, кого вы ищете.

— Почему вы?

— Это я давала показания. И в документах стоит моя подпись. Меня зовут Генриетта Ричардс.

— Это были вы?

— И я нахожусь в таком состоянии, что могу позавидовать этим вашим Мюллеру и Эллману.

— Но вы поможете нам?

Она покачала головой:

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что все уже умерли. Включая меня. Нет смысла. Я старалась забыть обо всем этом целых полвека. Мне это удалось, и тут появляетесь вы. Не хочу вспоминать.

— О, пожалуйста, так много поставлено на карту…

— Дорогая моя, вы молоды и красивы. Послушайтесь моего совета. Не стоит ворошить прошлое. Это старая история, и лучше ее забыть. Поверьте. Никто от этого не выиграет, а я буду страдать. Пожалуйста, оставьте меня. Все уже умерли.

— Это неправда, — подал голос Аргайл из своего укрытия возле окна. — Один человек еще жив. И если Флавия не выяснит, что происходит, он тоже может быть убит.

— О ком вы? — недовольно спросила женщина. — Говорю вам: никого нет.

— Во Франции живет человек по имени Руксель, — сказал Джонатан. — Жан Руксель. Мы пока не знаем почему, но он — кандидат номер один для следующего нападения.

Его заявление произвело необычайный эффект. Миссис Ричардс опустила голову еще ниже, но когда подняла, глаза ее были полны слез.

Флавия почувствовала себя ужасно. Она не знала, о чем подумала в этот момент женщина и что вызвало у нее слезы, но она ясно видела, что разговор причиняет ей боль — сильнее той, которую вызывали у нее физические страдания.

— Пожалуйста, — сказала она, — мы не хотим доставлять вам беспокойство. Если бы это не было так важно, мы бы сюда не приехали. Но если вы действительно не можете обсуждать эту тему, мы уйдем.

Ей было невероятно трудно выговорить последнюю фразу: как ни крути, а хрупкая старая леди была их последней надеждой, только она могла помочь им понять причину странных событий. Отказаться от такой возможности было равносильно подвигу. Но Флавия была готова сдержать слово: если бы миссис Ричардс сказала: «Да, уходите», — она немедленно покинула бы ее дом. И мысль о том, что после этого ей придется вернуться в Италию и расписаться в своем бессилии перед Боттандо и, что еще неприятнее, перед Фабриано, не остановила бы ее. Единственным, кто мог порадоваться такому повороту событий, был Аргайл.

К счастью, женщина отклонила ее великодушное предложение. Миссис Ричардс вытерла слезы, горестные всхлипы постепенно затихли, и она подняла голову.

— Жан? — спросила она. — Вы уверены?

Флавия кивнула.

— Ему угрожает серьезная опасность.

— Если это так, вы должны спасти его.

— Для этого мы должны понять, что происходит.

Женщина покачала головой:

— Если я помогу вам, вы обещаете спасти его?

— Конечно.

— Тогда расскажите мне об этих двух людях — ну, тех, что убили. Как их звали? Эллман? Мюллер? Кто они? И какое отношение они имели к Жану?

— Эллман — немец. Он сменил фамилию, раньше его звали Шмидтом. Мюллер также сменил фамилию, его настоящая фамилия — Гартунг.

Упоминание фамилии Гартунг произвело не меньший эффект, чем имя Рукселя. Несколько секунд женщина молча смотрела на Флавию, затем покачала головой.

— Артур? — прошептала она. — Вы говорите: Артур умер?

— Да. Сначала его пытали, а потом застрелили из пистолета. Мы полагаем, что это сделал Эллман. Возможно, он сделал это из-за картины, украденной у Рукселя. Но зачем ему было убивать Гартунга и при чем здесь картина, мы надеялись выяснить у вас. Откуда вам известно, что его звали Артуром?

— Он — мой сын, — просто ответила она. Теперь Флавия с Аргайлом на время утратили дар речи; оба стояли, пряча взгляд и не зная, что сказать. К счастью, миссис Ричардс не ждала от них никаких слов — она уже погрузилась в воспоминания и начала рассказывать:

— В Англии я оказалась случайно. После того, как союзники освободили Париж, меня выпустили из тюрьмы и направили на лечение в Англию. Союзники оказывали некоторым людям подобную помощь. Несколько лет я провела в госпитале и там встретила Гарри. Он лечил меня и сделал все, чтобы вернуть мне прежний облик. Как вы видите, он не очень преуспел — на мне просто не осталось материала для восстановления. Тем не менее он предложил мне стать его женой. К тому времени меня уже ничто не связывало с родиной, и я согласилась. Гарри был очень добр ко мне. После свадьбы мы переехали сюда.

Я не любила его: не могла. Он это знал и смирился. Он был очень хорошим человеком — лучше, чем я заслуживала, все пытался помочь мне похоронить воспоминания о прошлом, а в результате я похоронила в этой сельской глуши себя.

Она посмотрела на своих гостей и слабо улыбнулась — улыбкой, в которой не было и тени радости.

— И здесь я жила — слабая и немощная. Все, кого я любила, умерли, хотя заслуживали этого гораздо меньше, чем я. Я единственная из всех заслуживала смерти. В живых остался только Жан, и он должен жить. Даже бедняжка Артур ушел. Это противоестественно, вы не находите? Сыновья должны жить дольше своих матерей.

— Но…

— Гарри был моим вторым мужем. До него я была замужем за Жюлем Гартунгом.

— Мне сказали, что вы умерли, — немного бестактно заметила Флавия.

— Я знаю. Так и должно было быть. Вы, кажется, удивлены.

— Но это в самом деле удивительно.

— Тогда я начну с самого начала, хорошо? Не думаю, что вам это будет так уж интересно, но если мой рассказ хоть чем-то поможет Жану, вы должны меня выслушать. Ведь вы поможете ему, правда?

— Если ему потребуется наша помощь.

— Хорошо. Как я уже сказала, моим первым мужем был Жюль Гартунг. Мы поженились в тридцать восьмом, и мне страшно повезло, что я заполучила в мужья такого человека. Во всяком случае, все вокруг так говорили. Моя собственная семья потеряла все свое состояние во время Великой депрессии. До этого мы жили хорошо: у нас были слуги, большой дом на бульваре Сен-Жермен, где мы часто устраивали праздники, но после кризиса всего этого мы лишились.

Отец привык вращаться в светском обществе и некоторое время пытался жить по-прежнему, но его расходы значительно превышали доходы, и с каждым днем мы становились все беднее. Слуги уволились, их комнаты заняли жильцы. В конце концов даже отец устроился на работу, но не раньше, чем это сделала моя мать.

В один прекрасный день я встретила Жюля, который будто бы влюбился в меня. Я думаю, в действительности он просто решил, что из меня получится хорошая жена и мать. Он сделал предложение — не мне, а моим родителям, разумеется, — и они его приняли. Вот и все. Он был на тридцать лет старше меня, и в нашем браке с самого начала не было ни страсти, ни нежности — мы даже называли друг друга на вы. Я не хочу сказать, что он был плохим человеком. Мы уважали друг друга, и он был очень милым, галантным и по-своему преданным мужем, но ему было под пятьдесят, а мне — восемнадцать. Как видите, я рассказываю вам о своей жизни без прикрас.

Можете себе представить эту пару: неопытная восторженная девушка и солидный ответственный мужчина, серьезный бизнесмен. Он управлял несколькими компаниями, делал деньги, коллекционировал картины и украшения, читал книги. А я любила танцы или завалиться куда-нибудь в кафе и поболтать; кроме того, я разделяла политические взгляды тогдашней молодежи, а Жюль поддерживал только тех политиков, которые выдвигали программы, благоприятные для работы его фабрик.

Я стремилась как можно чаще навещать родителей — не ради них, конечно, — они были такими же скучными, как и Жюль, но при этом не такими добрыми, — нет, я приходила потому, что мне было интересно пообщаться со студентами, которым они сдавали комнаты.

Мой отец надеялся, что, выйдя замуж за богатого человека, я начну ссужать его деньгами и он сможет вернуться к привычному образу жизни. Однако Жюль не оправдал его надежд. Он не любил моего отца и не собирался давать деньги человеку, который откровенно презирал его.

Во многом он был странным человеком. Ну, во-первых, я не была еврейкой, и его женитьба на мне произвела скандал в еврейской общине. Жюль пренебрег мнением общины, сказав, что в его возрасте смешно беспокоиться из-за того, что скажут люди.

Жюль не был деспотом; он, конечно, просил меня посещать разные официальные мероприятия и иногда устраивать приемы у нас дома, но в остальном предоставил мне полную свободу. В целом он мне нравился; он давал мне абсолютно все в этой жизни — кроме любви.

А я нуждалась в любви, мне хотелось любить. Но тут началась война.

Как только стало ясно, что эта война грозит нам полным разорением, мы начали готовиться к отъезду. Жюль, несмотря на некоторую ограниченность взглядов, оказался проницателен и предвидел все, что потом случилось. Он сразу сказал, что у французов кишка тонка обороняться, и понял, что новая власть не станет церемониться даже с такими богатыми и влиятельными людьми, как он. Он все подготовил, и мы переехали бы в Испанию, если бы у меня не начались роды.

Роды были очень тяжелыми, несколько недель я пролежала в больнице, прикованная к постели, в ужасных условиях. Большая часть медперсонала покинула Париж, а раненые все прибывали и прибывали. Не хватало врачей, сестер, больничных коек и лекарств. Я не могла двигаться, а Артур родился таким слабеньким, что я удивляюсь, как он выжил. Жюль остался в Париже из-за меня, и к тому времени, когда я выписалась, уезжать было уже поздно: никто не мог покинуть страну без специального разрешения, а таким людям, как мой муж, разрешения не давали.

Постепенно жизнь снова вошла в свое русло — конечно, это была уже другая жизнь, но по крайней мере она была понятна и относительно приемлема. Жюль целыми днями пропадал на своих фабриках, а я опять вернулась к своей дружбе со студентами. Однажды мы долго сидели и разговаривали и решили, что нужно как-то бороться с фашистским режимом. Армия и правительство предали свой народ, и выходило, что, кроме нас, постоять за честь французской нации было некому.

Надо сказать, наши чувства разделяли немногие. Жюль, например, заботился только о сохранении своего дела, мои родители… они всегда поддерживали правительство. Любое правительство.

Вскоре комнаты студентов заняли расквартированные немецкие офицеры. Мои родители с радостью принимали их у себя. Им нравился новый порядок. Они всегда недолюбливали евреев, отказ Жюля взять их на содержание еще больше ожесточил их сердца, а с приходом немцев они вообще стали ярыми антисемитами.

Примерно через год после заключения перемирия с немцами в доме моих родителей остался только один студент — молодой адвокат, который снимал у них комнату на протяжении нескольких лет. Мне он нравился, и я познакомила его с Жюлем. Они подружились. Жюль относился к Жану по-отечески. Он всегда мечтал иметь такого сына — честного, сильного, красивого, умного, прямодушного. Жан обладал всеми мыслимыми достоинствами, но у него не было родителей, которые могли бы порадоваться такому замечательному сыну, и Жюль заменил ему отца. Он платил за его учебу, всячески поддерживал его, знакомил с влиятельными людьми, старался предоставить ему возможность проявить себя с лучшей стороны. Он даже дарил ему подарки. Они прекрасно ладили между собой. И долгое время все было просто замечательно.

— Если я правильно поняла, это был Руксель? — тихонько спросила Флавия.

Миссис Ричардс кивнула:

— Да, он был моим ровесником. Он снимал комнату у моих родителей, поэтому мы часто виделись. Если бы я не вышла за Жюля, мы скорее всего поженились бы с Жаном; но поскольку место мужа было занято, нам пришлось стать любовниками. Впервые в жизни я полюбила. Да что там — он был моей первой и последней любовью. Страсть Жюля угасла вскоре после медового месяца, и я никогда не чувствовала к нему того, что чувствовала к Жану. В общем, я ничего не могла с собой поделать. Вам, наверное, странно слышать слова о любви из уст старой развалины? Но тогда я была другой. Я была совсем другим человеком. Вы курите?

— Простите?

— Я спрашиваю: вы курите? У вас есть с собой сигареты?

— Ах да. Я курю. А почему вы спрашиваете?

— Угостите меня.

Немного сбитая с толку неожиданным отступлением, Флавия порылась в сумке, достала пачку сигарет и отдала ее миссис Ричардс. Та неловко вытащила сигарету — перчатки мешали ей — и прикурила.

— Спасибо, — поблагодарила она и тут же зашлась в жесточайшем приступе кашля. — Я не курила уже сто лет, — сказала она, откашлявшись.

Аргайл с Флавией вопросительно посмотрели друг на друга, советуясь, правильно ли они поступили, позволив ей курить. Она могла отклониться от темы, и неизвестно, удастся ли им снова вызвать ее на откровенность.

— Я бросила курить, когда попала в сумасшедший дом. — Миссис Ричардс с интересом принюхалась к горящей сигарете. Поразительно, но ее голос вдруг зазвучал громче и заметно увереннее. — Не смотрите на меня так, — усмехнулась она немного погодя. — Я понимаю: вы не знаете, что сказать. Не говорите ничего. Все очень просто: я сошла с ума. Два года между операциями я провела в сумасшедшем доме. Гарри все это время ухаживал за мной. Он был очень хорошим человеком — такой добрый, заботливый. Я скучала по нему, когда его не стало.

Он обеспечил мне самое лучшее лечение, не считаясь с расходами. Мне даже не на что было пожаловаться. Я лежала в лучшей частной клинике, мной занимались самые лучшие врачи. Сестры были со мной необыкновенно внимательны. По правде говоря, не каждый солдат может рассчитывать на такой уход.

— Можно узнать почему?

— Сейчас расскажу. Война продолжалась, и Жан загорелся идеей вступить в ряды Сопротивления. Он был убежден, что немцы не так уж непобедимы. Вскоре он возглавил группу «Пилот». Ему удалось наладить связь с Англией, он сам выбирал цели и разрабатывал стратегию их поражения. Он был необыкновенным человеком. Каждый день его подстерегала опасность, но он не бросал дела, всегда был готов подбодрить товарищей, внушить им уверенность в победе.

Однажды немцы арестовали его и продержали несколько дней, но каким-то чудом ему удалось сбежать. Это случилось в канун Рождества сорок второго года, и его надзиратели расслабились. Он просто вышел и, никем не замеченный, скрылся. Он был совершенно особенный, единственный в своем роде. Но после того случая он сильно изменился: стал осторожнее и серьезнее. Он оберегал нас от опасности и часто отменял операции, если не был уверен в успешном исходе. Он всегда опережал немцев, хотя бы на один ход.

Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.

И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.

Женщина переключила свое внимание на Флавию, и на лице ее мелькнуло слабое подобие улыбки.

— Когда я была с ним, в его объятиях, у меня появлялось ощущение, что я сверхчеловек. Я чувствовала себя способной вынести любые испытания, уготованные мне судьбой. Он вселял в меня уверенность и оберегал от опасностей. Он говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Рано или поздно мы попадемся, но я позабочусь о твоей безопасности».

Если бы не он, все было бы по-другому: кто-нибудь из нас давно бы уже на чем-нибудь прокололся и попал в лапы к немцам. Но в конце концов неудача постигла и его. «Пилот» провалился.

Мы должны были где-то прятаться, добывать деньги, вещи, и для этого нам приходилось привлекать людей со стороны. Конечно, мы старались выбирать самых надежных — тех, кто не предаст. Одним из таких людей стал Жюль. Его беспокоила наша деятельность, и он даже пытался отговорить нас от участия в Сопротивлении. В конце концов Жюль согласился помогать нам, но очень неохотно.

Жюль приходил в ужас, когда думал, что станет с нашей семьей, если немцы узнают о «Пилоте». Помимо всего прочего, он был евреем, и многие из его знакомых уже бесследно исчезли. Он выжил только потому, что платил огромные взятки немецким чиновникам и постепенно отдавал им свои фабрики. «Так легко я не сдамся», — говорил он. Разумеется, на крайний случай он приготовился к бегству, но он не хотел делать этого раньше времени.

Потом операции «Пилота» начали проваливаться одна за другой. Мы поняли, что среди нас завелся предатель.

Слишком быстро и аккуратно действовали немцы. Кто-то поставлял им точные сведения. Жан пришел в отчаяние. Стало ясно, что с этого момента в опасности все члены группы, и он как организатор в особенности. Когда мы были вынуждены признать факт предательства, Жан переживал сильнее всех. Он никак не мог поверить, что наш друг, человек, которому мы доверяли, мог так поступить. Он решил расставить провокатору ловушку и начал частями выдавать информацию членам группы, чтобы посмотреть, в каком месте случится прокол.

Одна операция, очень простая — нужно было забрать кое-какие вещи на явочной квартире, — провалилась. Нашего человека там ждали немцы. Знать об этом мог только Жюль.

Здесь Флавии захотелось вмешаться, но она не осмелилась прерывать миссис Ричардс. Да та, пожалуй, и не услышала бы ее, захваченная воспоминаниями.

— Для Жана это открытие стало страшным ударом. Оказалось, Жюль вел двойную игру. Он всегда держался несколько обособленно — говорил, что делает это в целях конспирации, но мы даже представить себе не могли, что он способен предать нас ради спасения собственной жизни. Еще один вечер мы провели в сомнениях, но следующий день развеял их окончательно. Жюль пришел навестить Жана в его адвокатскую контору, и там у них состоялось бурное объяснение, после чего Жюль бежал в Испанию, а всю нашу группу сцапали немцы.

Мы даже ахнуть не успели, так быстро они сработали. Они действовали уверенно и жестоко. Не знаю уж, сколько наших они тогда схватили — человек пятьдесят — шестьдесят, не меньше.

Я запомнила каждую секунду того дня. Можно сказать, это был последний день моей жизни. Я провела ночь с Жаном и домой вернулась около семи утра. Жюль уже уехал. Было воскресенье. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот сорок третьего года. Чудесное утро. Отсутствие Жюля меня не взволновало: я подумала, что он ушел на работу. Я приняла ванну и легла спать. Я проспала около часа, когда дверь ударом ноги распахнулась.

— А Руксель?

— Я думала, он погиб. Он был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. Но нет: он снова каким-то чудом сумел ускользнуть из их сетей. Более того: он не бежал из Парижа, как многие другие, а остался и даже попробовал возродить организацию.

Мне тоже, наверное, в некотором роде повезло. Большинство моих товарищей расстреляли или отправили в лагеря смерти. Но меня они почему-то не тронули. Первые три месяца со мной обращались очень хорошо. Других заключенных держали в одиночках и били, а меня хорошо кормили и мягко уговаривали.

Они просили меня рассказать о деятельности организации и, стараясь облегчить мою задачу, выложили все, что им было уже известно. Вообразите: мне почти нечего было добавить. Они знали практически все: имена, явки, адреса, места встреч и даты проведения операций. «С нами сотрудничал ваш муж», — пояснили они. Он передавал им все. Но откуда он сам получал информацию? Ведь я была с ним не так уж откровенна. Я предположила, что он шпионил за нами, подслушивал, читал записки — и все это продолжалось на протяжении многих месяцев. Это было систематическое, холодное и окончательное предательство.

— Кто сообщил вам о предательстве мужа? — внезапно спросила Флавия и напряженно ждала ответа.

— Офицер, который вел допрос, — ответила женщина. — Сержант Франц Шмидт.

Это замечание повисло в полной тишине, и миссис Ричардс обвела взглядом слушателей, пытаясь понять, насколько они доверяют ее словам. Наконец она продолжила:

— Несмотря на их постоянные уговоры, я продолжала молчать. Они не торопили меня, но в начале сорок четвертого ситуация изменилась. Немцы начали паниковать. Они поняли, что скоро им придется покинуть Францию, и Франц Шмидт начал давить на меня.

Женщина умолкла и стянула перчатку с левой руки. В горле у Флавии замер возглас протеста. Аргайл бросил взгляд и быстро отвернулся.

— Я перенесла пятнадцать операций, Гарри использовал все свое искусство. Ему даже хотели вручить рыцарское звание за вклад в хирургию. Эта рука стала лучшим образцом его работы. Что же касается остального…

С огромными усилиями ей удалось натянуть перчатку на коричневую изуродованную лапу с двумя бесформенными пальцами, но даже после этого Флавия продолжала чувствовать тошноту и не могла смотреть на нее. Она отлично видела, как трудно женщине справиться с перчаткой, но не находила в себе сил прийти ей на помощь.

— Как ни странно, я выжила. Когда в Париж пришли освободители, немцы бросили меня. Тащить меня с собой на восток им не было смысла, у них даже не нашлось времени пристрелить меня. Освободители переправили меня в Англию. Там я сначала лежала в госпитале, потом в сумасшедшем доме и, наконец, здесь. И тут появляетесь вы и заставляете меня заново пережить весь этот ужас.

— Простите, — прошептала Флавия.

— Я понимаю. Это ваша работа. Ну что ж, я постаралась помочь вам, а теперь вы должны отплатить мне услугой за услугу и помочь Жану.

— А что было потом с вашим мужем?

Она пожала плечами.

— Он попался очень легко. После войны он как ни в чем не бывало вернулся во Францию — видимо, считал, что никто не знает о его предательстве. Но мы с Жаном остались живы. Я не знала, как мне поступить, но знала точно, что больше не хочу его видеть. А Жан считал, что его нужно судить. «За себя я не стал бы ему мстить, — сказал он, — но я должен сделать это в память о погибших товарищах». Конечно, Жан очень переживал — ведь Гартунг был ему как отец. Комиссия, расследовавшая дело, написала мне с просьбой дать показания. Против своего желания я согласилась. К счастью, до суда дело не дошло. Когда Гартунгу представили все факты и предупредили, что мы с Жаном выступим на суде свидетелями, он покончил жизнь самоубийством.

— А Артур, ваш сын?

— Ему было лучше оставаться там, куда мы его отправили. Он считал, что я умерла, и нашлись люди, готовые позаботиться о нем. Его не следовало посвящать в подробности этой жуткой истории. Я написала его приемным родителям, и они обещали скрыть от него правду. Что еще я могла для него сделать? Я не могла позаботиться о себе самой. Он должен был начать жизнь с чистого листа, не отягощенный тяжелыми воспоминаниями. Я не хотела, чтобы он видел меня такой или узнал, что его отец был предателем. Я умоляла его приемных родителей ничего не говорить ему. И они согласились.

— А как сложились после войны ваши отношения с Рукселем?

Она покачала головой.

— Его я тоже не хотела видеть. Он должен был запомнить меня красивой. Я бы не вынесла, если бы он пришел ко мне в госпиталь и его лицо перекосилось от ужаса. Я понимаю, это непроизвольная реакция. Все люди так реагируют на мой вид. Я любила его, а он любил меня, но такого испытания не выдержала бы никакая любовь.

— А он пытался с вами увидеться?

— Он уважал мое решение, — ответила миссис Ричардс.

«Чего-то она недоговаривает», — подумала Флавия.

— Но неужели…

— Он женился. Он не любил свою жену так, как любил меня. После войны мы на какое-то время потеряли друг друга, и он считал меня погибшей. Потом он узнал, что я жива, и написал, что если бы был свободен… Я была даже рада, что так случилось. После письма Жана я приняла предложение Гарри.

— Вам что-нибудь известно о картинах Гартунга? — неожиданно спросил Аргайл.

Женщина перевела на него недоуменный взгляд.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что убийства связаны с картиной, которая принадлежала вашему мужу. Она называется «Казнь Сократа». Ваш муж, случайно, не дарил ее Рукселю?

— Ах, вот как. Я помню эту картину. Да, он подарил ее Жану. Сразу после заключения перемирия. Он решил, что немцы все равно отберут у него коллекцию, и раздарил некоторые вещи друзьям. «Казнь Сократа» Жан получил в дополнение к той картине, которая у него уже имелась. Кажется, там был какой-то религиозный сюжет. Жан был несколько озадачен подарком мужа и даже хотел отказаться от него.

— Гартунг знал о ваших отношениях с Рукселем?

Женщина покачала головой:

— Нет. Об этом никто не знал и даже предположить такого не мог. Жюль был хорошим мужем, и я старалась быть ему хорошей женой. Я ни в малейшей степени не хотела причинить ему боль и тщательно выбирала места для встреч с Жаном. Я уверена: он ни о чем не догадывайся. Кроме того, мне приходилось быть очень осторожной с Жаном: он был таким горячим и страстным, и я все время боялась, как бы он не пошел к Жюлю требовать развода.

Она снова заплакала от нахлынувших воспоминаний. Флавия не знала, что делать: попытаться утешить женщину или просто молча уйти. Но оставались еще некоторые вопросы. Что она имела в виду, когда сказала, что ей приходилось быть осторожной с Рукселем? И все же Флавия не осмелилась продолжать расспросы. Она встала и подошла к постели.

— Миссис Ричардс, я могу только поблагодарить вас за уделенное нам время. Пожалуйста, простите нас за то, что мы разбудили неприятные воспоминания.

— Я прошу вас только в том случае, если вы выполните условие сделки. Помогите Жану. И передайте ему, что это мой прощальный подарок в память о нашей любви. Вы передадите ему мои слова? Обещаете?

Флавия обещала.

Выйти на свежий воздух и вновь ощутить на себе теплые лучи солнца было равносильно пробуждению от кошмара, когда ты просыпаешься и понимаешь, что это был только сон. В полном молчании Аргайл с Флавией пересекли двор, сели в машину и проехали примерно с милю.

Вдруг Флавия схватила Аргайла за руку и попросила:

— Останови машину. Скорее.

Он остановился у обочины, и Флавия выскочила на воздух. Она выбежала в поле, протиснувшись в брешь забора, тянувшегося вдоль дороги. Поодаль от нее мирно паслись коровы.

Аргайл подошел к ней. Флавия тяжело дышала, глядя перед собой невидящим взглядом.

— Что с тобой?

— Ничего, все в порядке. Просто захотелось вдохнуть свежего воздуха. У меня было такое чувство, словно я задыхаюсь. Господи, как это было ужасно.

Джонатан не видел смысла как-то комментировать ее слова. Они молча пошли вдоль поля.

— Ты задумалась, — сказал Джонатан. — У тебя есть какие-то догадки?

— Да, — ответила она, — есть. Но я предпочла бы, чтобы их не было. Только не спрашивай: я сама еще не все поняла до конца.

— Пойдем, — сказал он немного погодя. — Пора ехать. Когда ты начнешь действовать, тебе станет лучше.

Флавия кивнула, и они вернулись к машине. Доехав до гостиницы, Аргайл отвел Флавию в бар, заказал ей виски и заставил выпить.

Несмотря на принятые им меры, прошел целый час, прежде чем она подняла голову и сказала:

— Ну, что ты обо всем этом думаешь?

Аргайл тоже не переставая размышлял о состоявшейся встрече.

— Я впервые встретил человека, которому и в самом деле было бы лучше умереть. Но ты, очевидно, спрашиваешь о другом.

— Да ни о чем я не спрашиваю. Я просто хотела услышать нормальный человеческий голос. Но я вижу, что даже ты подрастерял свой всегдашний оптимизм.

— А я вижу, что у нас появился еще один резон разобраться в этой истории. Возможно, в жизни миссис Ричардс это ничего не изменит, но мы теперь связаны обещанием.